Маленькая торговка прозой

8

Ах так? И как ты собираешься взяться за это дело, утешать Клару, милейший? Ты ведь меньше, чем кто бы то ни было, желал этого брака, у тебя есть что ей сказать? Ну-ка поделись... Глубокое облегчение, которое ты чувствуешь помимо своей воли (а ты его чувствуешь, Бенжамен, ну, признайся, там, в самой глубине?), как ты надеешься спрятать его от Клары? Свои басни можешь оставить при себе – они на потребу разве что бездарным писакам, вроде того верзилы... здесь другое дело, здесь – боль, настоящая, перерастающая саму себя, этому нет названия, плевок свыше и с дьявольской (прости, Господи!) точностью! Этот Сент-Ивер! Умер бы по-простому, какой-нибудь сердечный приступ в день свадьбы, переизбыток счастья в области правого желудочка, пресыщенность души, загнулся бы от несварения, с блаженной улыбкой на устах, куда проще!.. А теперь как выкручиваться? Они ведь на совесть постарались, мерзавцы; в печку будущего родственничка! Пытки по всем правилам зверского этикета, и самое ужасное: единственного утешения – уверенности в том, что его последние мысли были о ней, – и того Кларе не осталось... Его последняя мысль была о том, чтобы все это кончилось, да и предпоследняя тоже, чтобы все это прекратилось, чтобы они его добили наконец. Эти сволочи не по доброте же душевной такое сотворили, а?.. И ты еще собираешься утешать Клару? Клару, которая по возвращении с треклятой свадьбы заперлась в своей каптерке, совсем одна, при красном свете проявочной лампы вызывает к жизни своего мученика, сейчас, когда весь дом спит или делает вид, что спит; полагаю, это ее способ пройти с ним до конца, понять, что он пережил, примкнуть к нему, чтобы разделить его страдания, ведь он был там совершенно один, все это время, пока... всеми покинутый, один как перст, как камень в безлюдной пустыне... потому что именно в этом и заключается любая пытка: не только причинить боль, но и, прежде всего, привести человека в такое уныние, чтобы он забыл о роде людском, потерял с ним всякую связь, оставить его в оглушающей пустоте; и может быть, Сент-Иверу было так одиноко, что даже смерть не спасла бы его... Так ты идешь утешать Клару, которой пришлось испить эту чашу по капле нынешней красной ночью... сколько времени прошло после ухода Амара?

– Справишься, сынок?

– Справлюсь, Амар.

– Что делать Ясмине?

– Пусть возьмет платье, отдаст его кому-нибудь, пусть делает с ним все что хочет...

– Хорошо, сынок. Что делать Хадушу?

– Вернуть «шамбор» и... пусть извинит меня за этот балаган.

– Хорошо, сынок. Что делать мне?

– Амар...

– Да, сынок?

– Амар, спасибо.

– Забудь, сынок, ин низ бегюзаред, и это пройдет...

Знаю, знаю, но кое-что проходит все же быстрее, чем этот бесконечный акт проявки... Детей уложили, свет погасили, замученные простыни на моей кровати, красная лампочка в фотостудии... И когда Клара появится при свете дня, останется ли у нее в душе хоть одно живое место, куда положить мое утешение? И ты думаешь, что сможешь что-то взрастить в ее безжизненной пустыне, Малоссен? Да от твоего задорного оптимизма просто тошнит... Немного родственного участия и – хоп! Все станет на свои места: так что ли? Признайся, от одной мысли об этом ты словно язык проглотил. И чем хуже тебе будет, тем лучше: нет? Не отпирайся... Ты ведь так хотел оставить ее себе, свою сестренку, и теперь, когда она здесь, – что же, она зря осталась?..

И все в таком духе, до самого утра, до этого несчастного телефонного звонка.

– Алло! (Скрипучее повизгивание: Королева Забо.)

Она так орала: я решил, что лучше присесть.

– На полтона ниже, Ваше Величество, у меня здесь все спят.

– В такой-то час?

В самом деле, уже десять часов и Жюли уже ушла.

– Я за всю ночь глаз не сомкнул, Ваше Величество, подумал, что сейчас еще рано.

– Бессонница – это выдумки сачков, Малоссен, мы всю жизнь только и делаем, что спим.

Ну вот, как всегда... она знает, как втянуть в разговор: главное начать, а там – слово за слово... Но сегодня утром я не расположен к словесным дуэлям.

– Мне кажется, мы уже все друг другу сказали: разве нет?

– Не все, Малоссен, я хочу добавить еще кое-что.

– Что же?

– Соболезнования.

Бог мой, соболезнования, ну конечно... Придется давиться этими соболезнованиями в придачу.

Но постойте, откуда она об этом узнала?

– Смерть, Малоссен, не нуждается в погонщиках. Газетные сороки! У меня с утра уже целая кипа на столе.

Решительно никакого желания трепаться с ней по телефону.

– А кроме ошеломляющих проявлений вашей скорби, что-нибудь еще?

– Извинения, Малоссен.

(Что? Не понял...)

– Я должна извиниться перед вами.

Сдается мне, она впервые произносит эти слова. Мое немое изумление вполне оправдано.

– Я вас выставила сгоряча и хочу извиниться. Лусса мне все рассказал по возвращении. По поводу вашей сестры, я имею в виду. Эта свадьба, она вас изводила...

(«Она вас изводила...»)

– Вы были на грани, Малоссен, а я еще никого не увольняла из-за нервного срыва.

– Вы меня не увольняли, я сам ушел.

– Почти как с моста кидаются, понимаю.

– Я принял это решение по зрелом размышлении!

– В вашем случае зрелость ни при чем, мой мальчик, вам вообще можно не опасаться червоточин; так что ваше решение...

(И все по новой...)

– В вашем возрасте вы должны были бы знать, что по зрелом размышлении люди не увольняются, а уходят с выходным пособием, так-то, Малоссен!

– Хорошо, Ваше Величество, двухгодичный оклад, согласны?

– Вот еще! Гроша не получите. Я вам другое предлагаю.

Первое правило: никогда не принимать предложения Королевы Забо.

– Послушайте...

– Нет, это вы послушайте, Малоссен, мы теряем время. Прежде всего, вот что: каждый раз, как вы от меня удаляетесь – в прошлом году этот ваш дурацкий больничный лист или позавчера вечером ваше не менее дурацкое заявление, – вы постоянно оказываетесь жертвой этих чертовых обстоятельств, в бесконечном круговороте всяческих несчастий, так?

(Если с этой точки зрения – точно так, надо признаться...)

– Случайность, Ваше Величество.

– Ерунда! Наплевав на издательство «Тальон», вы выпадаете из гнезда и пикируете без парашюта.

Забавно, гнездо вместо издательства. При слове «издатель» сначала представляешь бесконечные коридоры, повороты, ступени, подвалы, чердаки, замысловатый перегонный аппарат творчества: на входе – автор, горящий нетерпением воплотить свои новейшие идеи, на выходе – груды томов, пылящихся на заброшенном складе, где-нибудь в захолустной церквушке, пропахшей мышами.

– Вы слушаете, Малоссен? Так. Теперь второе. Я допускаю, что вам расхотелось быть козлом отпущения. Не спала всю ночь, но, в конце концов, я согласилась: не можете же вы вечно подставляться за других; вы – ни приверженец христианской морали, ни мазохист, вы даже почти ничего с этого не имеете. Итак, я предлагаю вам нечто совсем другое.

И тут я сам полез в петлю:

– Что же, Ваше Величество, что еще вы можете мне предложить?

Нет! Конечно, я не пожалел перца для этой фразы, щедро сдобрил иронией, немного постного безразличия; но ее этим не прошибешь. Она испустила победный клич:

– Любовь, мой мальчик! Я предлагаю вам любовь!

(Какая еще любовь? У меня есть Жюли, у меня есть дети, Джулиус, наконец...)

– Поймите меня правильно, мой мальчик, я не имею в виду ни плотскую связь, ни родство душ, которые ваш тонкий шарм притягивает со всех сторон, как магнит, я говорю о любви с большой буквы «Л», я дарю вам любовь всего мира!

Да она смеется! Я так и слышу ее смех между строк, но сами слова, она это серьезно. Что-то в ней сидит, в Королеве Забо, и это что-то меня убеждает. (Любовь с большой буквы «Л» – Подозрительность с большой буквы «П».)

– Ну, что вы об этом думаете? Сразу перейти от злобы к любви, это ли не удача?

– Мне бы сейчас кофейку, Ваше Величество, хорошего кофе по-турецки, можно даже с маленькой «к», и покрепче.

– Приходите, угощу!

В этом приглашении – нетерпение рыбака, у которого запрыгал поплавок.

– Сожалею, Ваше Величество, но первый сегодняшний кофе ждет меня у комиссара полиции. Сегодня утром, ровно в одиннадцать, у него в управлении.

И я не врал. Но прежде чем предстать перед комиссаром Аннелизом, я спустился к детям, сварил себе свой кофе, в своем кофейнике – турецкий, с длинным носиком, мне его давным-давно еще привез Стожилкович из его родного села Имоцкое. Что, интересно, он там сейчас делает, в Сентиверской тюрьме, неужели так и корпит над переводом Вергилия, а? Дядюшка Стож? Сдается мне, этот мятеж заключенных и убийство начальника должны были докатиться и до его пристанища убогого стихоплета каким-нибудь странным эхом.

Дать пене подняться, снять с огня, опять нагреть до золотисто-бурой шапки и вновь снять и ждать, пока, она сдуется, так три раза: кофе по-восточному. После того как гуща осядет илом на дне чашки, пить не торопясь, чуть пригубил – и достаточно. Протянуть выпитую чашку Терезе, она опрокидывает ее на блюдце и читает в расплывающейся жиже, что должно случиться в предстоящий день.

– Тебе сегодня сделают два предложения, Бенжамен, нужно принять одно и отвергнуть другое.

Жереми и Малыш в школе, Жюли шляется одной Жюли известно где, Тянь пошел гулять с Верден на Пер-Лашез. Остались Тереза со своими звездами и Клара...

– Тереза, а Клара?

– У себя, Бенжамен. Ясмина вернулась.

Кто сказал, что арабский – гортанный язык, пересохший голос пустыни, песок на зубах? Арабский – это воркование голубя, доносящееся издалека журчание фонтанов. Ясмина воркует: «Уа эладзина аману уа амилу эссалахат...» Ясмина заняла табурет сказочника Тяня: «Ланубауанахум мин аль-джанат гхурафан...» Сама Ясмина не помещается на стуле, а в зобу у Ясмины не помещается песнь утешения, которая проливается на Клару надгробным словом по мертвому принцу. Первое забытье молодой вдовы. И в самом деле, Клара уснула. Это еще не улыбка, не умиротворение, но все-таки сон как-никак, рука – в теплой ладони Ясмины... «Таджри мин maxmuxa аль-анхар халиджин фиха...»

– Джулиус, идешь?

Превосходный Джулиус сторожил всю ночь под дверью фотостудии. Но теперь дежурство окончено, Клара уснула. Превосходный Джулиус встает и идет за мной.

Нижняя челюсть вырвана и свисает на грудь. Верхняя, с разреженным забором поломанных зубов, зияет в одиночестве на первых полосах утренних газет. Правый глаз, как подвеска, раскачивается у входа в эту пещеру. ДИРЕКТОР ОБРАЗЦОВО-ПОКАЗАТЕЛЬНОЙ ТЮРЬМЫ РАСТЕРЗАН СВОИМИ ЗАКЛЮЧЕННЫМИ. Кости вывернутого наизнанку тела царапают воздух. ЖЕРТВА СОБСТВЕННОГО ПРИМИРЕНЧЕСТВА? Ноги сломаны в коленях: дохлый кузнечик. АМНИСТИЯ? ВЫ ХОТЕЛИ АМНИСТИИ? Мягкого белого локона больше нет: сняли скальп. ХУЖЕ, ЧЕМ УБИЙЦЫ! И все это в цвете... пресловутая четырехцветная печать, прогресс, одним словом! СЧАСТЛИВЫЙ УГОЛОК ОКАЗАЛСЯ ПРИСТАНИЩЕМ ЗЛОБЫ. Это мнение толпы в метро, у них есть свое мнение, жалкое стадо баранов, и все дружно поддакивают. Они недоумевают. Как такое могло случиться? Неужели подобное возможно? В такие дни у людей в метро вместо лиц – кричащие заголовки.

(пел голос Ясмины)

(Так пела Ясмина, и голос ее напоминал журчание ручьев, струящихся в глубине подземных скал.)

9

– Кофе?

Кабинет комиссара Аннелиза – напоминание о прошлом, обстановка давно минувших лет. Стиль ампир от пола до потолка, начиная с книжного шкафа и кончая самой последней мелочью, все во славу дерзкого корсиканца. Ампир до кончиков моих пальцев, держащих кофейную чашку с выгравированной на ней по-императорски величественной «N».

– Вы, как мне помнится, большой любитель кофе.

Верно. А вот мне никак не забыть чудесный кофе Элизабет, бессменной секретарши комиссара Аннелиза: какое там гурманство по-восточному, о цвете и заикаться не стоит, смесь из нитроглицерина и черного порошка, которую Элизабет ссыпает с высоты своей несгибаемой костлявости без всяких церемоний в вашу чашку.

– Спасибо, Элизабет.

А Элизабет, молча как всегда, направляется к старинной двери, которая, медленно и плавно закрываясь, отделяет комиссара от всей остальной территории государства. Она оставила кофейник на серебряном подносе, рядом с кожаной папкой – кто знает, сколько продлится эта беседа с комиссаром Аннелизом.

– Итак, что у нас получается, господин Малоссен?

Нажатием педали он уменьшает яркость лампы с реостатом. За наглухо закрытыми шторами в кабинете комиссара воцаряется ампирный зеленый полумрак.

– Два года назад – остановите меня, если я что-нибудь перепутаю, – вы были мальчиком для битья в универмаге, в котором вдруг стали взрываться бомбы всюду, куда бы вы ни пошли. Все указывало на вас, но вы были ни при чем. Я ошибаюсь?

(Нет, нет.)

– Прекрасно. В прошлом году в Бельвиле убивают полицейского, режут старушек квартала, травят почем зря пожилое население столицы, ваша подружка Жюли Коррансон становится жертвой покушения на убийство, редкого по своей жестокости, надо заметить; и в каждом из этих происшествий – масса подозрительных случайностей, которые указывают на вас; вы становитесь прямо-таки ходячей антологией вероятностей, и тем не менее...

(Выразительный взгляд...)

– Вы не только невиновны, но вы, я бы даже сказал, сама невинность.

(Ну, если вы так говорите...)

– И вот вчера мне сообщают об убийстве, зверском убийстве начальника тюрьмы; я отправляю на место преступления одного из моих подчиненных, который без выяснения обстоятельств обвиняет заключенных, чем провоцирует бунт; тогда я сам еду туда, чтобы восстановить порядок, – и кого же я там нахожу как раз, когда собираюсь возвращаться?

(Меня.)

– Вас, господин Малоссен.

(Что я говорил...)

Маленький глоток кофе, в задумчивости, и смена регистра:

– За то время, что мы с вами знакомы, я успел заметить, что вы очень привязаны к вашей сестре Кларе.

(Дело житейское...)

Комиссар довольно долго кивает головой в знак подтверждения.

– Вас, должно быть, не слишком радовало, что она выходит за Сент-Ивера?

(К этому все и шло...) Я чувствую, как напряглись мои нервы.

– Да, не очень-то.

– Понимаю.

Свет становится еще немного приглушеннее.

– Начальник тюрьмы...

В его голосе и впрямь зазвучали нотки сопереживания.

– Почти шестьдесят...

Тут он мне ностальгически улыбается:

– Отдать малышку дряхлому старику, который ждет не дождется, когда выйдет на пенсию.

(Что прикажете делать? Вежливо отшучиваться или вылить на него все, что накипело?)

– О, извините, вас это, конечно, вовсе не забавляет. Еще кофе?

(Непременно, кофейку, да покрепче, для пущей ясности в мыслях.)

– Почему вы не стали препятствовать этому браку?

(Потому что не родился еще тот человек, который сможет воспрепятствовать, более или менее успешно, малейшему желанию одного из отпрысков Малоссенов. Это дети своей матери, сорванцы, плод безумной любви, понимать надо!)

– Клара была влюблена.

– И что?

(Очевидно, для него этого не достаточно.)

– И потом, она совершеннолетняя.

– И уголовно наказуема. Но из всех ваших братьев и сестер именно она вам ближе остальных, почти как дочь, не так ли?

Припер, не отвертишься. Но откуда тебе-то об этом знать, полицейская ищейка? И меня вдруг понесло, как на исповеди:

– Я видел, как она родилась, я сам принимал роды.

И далее:

– С моим другом Бен Тайебом.

Этот и бровью не повел. Гнет в свою сторону.

– Но, с другой стороны, Клара за старшую у вас в семье, в отсутствие вашей матери?

(Нашей матери, которая сбежала с инспектором Пастором, кстати, одним из его молодцов, можно сказать, его правой рукой! Дела семейные, получается. До меня наконец дошло: это Тянь, старый хрыч, его просвещает, кому ж еще!)

– Я не прав?

(Прав, конечно. Еще до того, как Лауна вышла замуж, Клара уже помогала Ясмине заменять нам всем маму.)

– Так что в случае, если бы она вышла за Сент-Ивера, вы потеряли бы разом и дочь, и мать.

(Получается, одним выстрелом – двух зайцев, то есть у меня было целых два мотива, чтобы охладить пыл Сент-Ивера... охладить Сент-Ивера[15], смешно. Почему меткое словцо всегда запаздывает?)

– Вы хотите сказать...

Он подхватывает:

– Я хочу сказать, что вы обладаете исключительным даром в подходящий момент вляпаться, куда не следует, милейший.

Здесь, мне кажется, не лишним было бы вмешаться:

– Сент-Ивер был убит позавчера ночью; так вот, в это время я благополучно спал у себя дома, в детской.

(– На стуле, – не успел добавить я.)

– Я в курсе, инспектор Ван Тянь мне сказал. На стуле.

(Ну, что я говорил... конечно же Тянь, старый лис.)

– Но откуда вы можете знать, что делали той ночью Бен Тайеб, Мосси или Араб?

(Черт! Только не это!)

– У этих людей все просто, господин Малоссен. Они прекрасно знали, что вы не хотите этого брака, и если они настоящие друзья, они ведь не становятся от этого безобидными птенчиками. По логике вещей, они как раз и должны были сделать то, последствия чего мы с вами наблюдали, и все это, чтобы оказать вам услугу. И потом, нельзя сказать, что труп главного тюремщика тяжелым камнем повис бы на совести бельвильской братии.

– Они не поступили бы так с Кларой!

Я почти прокричал эти слова, настолько я был в этом уверен. Он подождал, пока стихнет эхо, чтобы заключить:

– Лично я тоже в это не верю, но для обычного следователя...

(Да здравствуют необычные следователи!)

– А знаете, вы для нас просто находка!

(Его голос вдруг зазвучал доброжелательно.)

– За все годы моей работы никогда с таким не сталкивался! На вашем примере можно было бы воспитать целое поколение будущих работников прокуратуры...

(Это еще что?)

– Где бы вы ни были, что бы вы ни делали, убийство следует за вами по пятам, трупы так и сыплются, часто – страшно изувеченные, разорванные бомбами тела, размозженные головы... короче, восстановлению не подлежат; все указывает на вас: мотив, встречи, время преступления, то, чем вы были заняты в это самое время, семья...

(Меня чуть не смыло волной профессионального энтузиазма.)

– Вы первоклассное учебное пособие для натаскивания легавых! Любому вашему возражению не откажешь в правдоподобии. Не хочется даже думать, что такой букет вероятностей, такой обескураживающий поток подозрений, какими бы убедительными они ни казались, могут привести к аресту невиновного...

Он привстал, опершись ладонями о стол, руки прямые в локтях, зад кверху, так что голова оказалась как раз в потоке света наполеоновской лампы, – прямо историк в предвкушении финала сражения, о котором он рассказывает.

– Ты ждешь встречи с чудовищем, самым изощренным из всех убийц, – и к чему приводит расследование? Образец добродетели!

(Его определенно ко мне влечет.)

– Безупречный сын, преданный до самоотречения брат, настоящий друг, верный любовник... (А еще у меня есть собака, с которой я гуляю, кормлю ее...)

– У сыщиков просто руки опускаются!

(Остановитесь, умоляю...)

И он остановился. Внезапно. Зад медленно опускается на кожаное сиденье кресла со скоростью закрывающейся двери его кабинета.

– Я вам скажу одну вещь, господин Малоссен.

Пауза. Глоток. Снова пауза. И далее, буквально забивая каждое слово:

– Вы начинаете меня доставать.

(Что? Не понял...)

– Вы так замутили воду, что мы теряем уйму времени с вашими непревзойденными добродетелями.

С той стороны стола шутки кончились.

– Или вы воображаете, что национальная полиция – это учреждение, созданное исключительно для того, чтобы регулярно, раз в год доказывать вашу невиновность?

(Я ничего не воображаю, у меня вообще нет воображения...)

– Слушайте внимательно.

Я слушаю. В его голосе – такая ярость, что лучше не рыпаться, и я слушаю!

– Я попробую выяснить, кто убил Сент-Ивера, господин Малоссен. На меня насело полдюжины министров – левых и правых, зажали с двух сторон, – и они очень в этом заинтересованы. А вы держитесь подальше от этого дела. Я дам соответствующие распоряжения. Ни вас, ни ваших бельвильских приятелей мои люди допрашивать не будут. Газеты оставят вас в покое. Вы сами после разговора со мной выкинете из головы даже отголоски воспоминаний об этой тюрьме и ее заключенных. Если только вас понесет в сторону Шампрона, если – случайно, нет ли – бросите малейшую тень на мое расследование, если дадите моим молодцам хоть ничтожнейший повод к сомнению, я засажу вас в каталажку до конца следствия. Ясно? А может статься – и до конца жизни...

(Будьте вне подозрений...)

– Не стройте иллюзий, Малоссен, я полицейский и призван охранять общественный порядок от всего, что может его нарушить. Так что эта ваша невиновность...

(Знаю, знаю...)

Буря улеглась так же внезапно, как началась, но небо не прояснилось. Он наливает мне еще кофе, даже не спросив.

– Так. Теперь расскажите мне о Сент-Ивере.

И, кто бы в это поверил, я рассказываю. Я говорю ему все, что знаю, то есть очень немного: о встрече с Кларой, о его планах на будущее своего предприятия, о его упорном нежелании пускать в Шампрон сквозняк современности, о его пребывании в Саммерхиле, в Стенфордском университете, о его разглагольствованиях о бихевиоризме, о психологии поведения, о его знании метода Макаренко, – короче, обо всем, что я от него слышал...

И когда обстановка немного разрядилась, я спрашиваю, есть ли у него какие-нибудь соображения насчет того, что произошло. Ведь это не заключенные, правда? Откуда ему знать. Когда местные жандармы прибыли туда, их взорам открылось то же нелепое зрелище: заключенные, при параде, скучились на центральном дворе, куда их созвал старый охранник Жозеф, прежде чем пойти за Сент-Ивером, который должен был еще раз проинструктировать их насчет предстоящей церемонии. Все были подавлены. По свидетельству начальника жандармерии, многие тихо плакали, некоторые даже рыдали – и это люди, которых приговорили к пожизненному заключению за убийство одного, а иногда и нескольких человек! Конечно, они могли притворяться... вот так, все хором...

Как бы там ни было, с прибытием инспектора Бертолета все покатилось к чертям: этот дикарь сразу начал допрос, прямо там, во дворе, под открытым небом, обращаясь с ними как с нашкодившими малолетками. Бертолет чуть сам там скальп не оставил, жандармов выгнали, и они вынуждены были обратиться за помощью в окружное отделение национальной службы безопасности, находящееся в Этампе. Ребята из НСБ, естественно, без всяких церемоний вломились со своим слезоточивым газом: один снаряд попал как раз в музыкальный инструмент, заключенные разбежались прятаться в стенах тюрьмы, где их и накрыли, труды их порушили, фотографии, отмечающие вехи творческой жизни, посрывали со стен, усыпав обрывками пол, – должно быть, это выглядело как повторная расправа над Сент-Ивером...

Тут Аннелиз призадумался:

– Глупость, Малоссен, глупость... В этом деле у нас две помехи: добродетель вроде вашей и глупость полицейских.

Короче, он прибыл на место преступления, которое уже успело стать полем битвы, дал отбой и, выходя, наткнулся на свадебный кортеж, за который уже принялся Бертолет.

– Что ж, вам больше нечего сообщить мне о Сент-Ивере?

(Нет, решительно нечего.)

– Последний вопрос.

(Да?)

– Снимок, который сделала ваша сестра...

(Ах, это...)

– Зачем, как вы думаете?

Сложно объяснить. Пришлось бы возвратиться к ее первому взгляду на этот мир. Это удивленное внимание. Клара словно с самого начала отказалась от посторонней помощи в открытии вселенной, с самого начала решив разгадать все сама. Моя Клара... Она должна собственными глазами видеть всё, пусть самое плохое, чтобы принять его. Так было всегда.

– Вы хотите сказать, что у нее не было другой возможности перенести свою утрату, как запечатлеть это растерзанное тело?

– Благодаря вашим службам это «растерзанное тело», как вы выражаетесь, с утра уже красуется в витринах газетных киосков.

Да, он признает свой промах. Помимо всего прочего, этот осел Бертолет отдал труп Сент-Ивера на растерзание пронырливой своре газетчиков.

– Клара предпочла сама постичь весь этот ужас, который она будет лицезреть на всех углах по меньшей мере еще неделю. Вы имеете что-нибудь против, господин комиссар?

После того как Клара сделала этот снимок, мы поспешили убраться из тюрьмы. Клара спустилась на землю. Теперь звук ее шагов гулко отдавался в коридорах. Священник еле поспевал за нами. На улице все повыходили из машин. Семья встречала Клару. Бельвиль сомкнулся вокруг нее плотным кольцом. Клара наконец разрыдалась в объятиях Амара.

Растроганный столь неподдельным горем священник попытался по-своему успокоить ее:

– Милосердие Божье, дочь моя...

Клара обернулась к нему:

– Божье милосердие, отец мой?

И он, готовившийся произнести высокопарную речь, смиренно замолчал. Потом, заметив Верден, зажатую в тисках Тяня, зашептал:

– Для крещения ребенка...

Но тут его снова вежливо прервали:

– Не тревожьтесь более об этом, святой отец. Посмотрите внимательно на этого ребенка.

Старый Тянь протянул ему Верден, как обычно сдают оружие на досмотр. Люки открылись, и взгляд Верден вперился в священника. Тот инстинктивно отшатнулся назад.

– Вот видите, – сказала Клара, – по мнению нашей Верден, ваш Бог совсем не...

Она на мгновение задумалась, подыскивая слова. А потом сказала, улыбаясь именно милосердно:

– Ваш Бог совсем не разумен.

– Во всяком случае, господин Малоссен, помните, что я вам говорил: я найду тех, кто это сделал, при одном-единственном условии: что вы не будете в это вмешиваться.

Кудрие распахнул передо мной дверь, указывая на выход.

– Если вы сами или ваша пассия Коррансон только посмотрите в эту сторону, вы попались.

И когда я проходил мимо него:

– Что собираетесь делать?

– Утешать Клару.

10

А, в конце концов, если это правда и издательский дом похож на гнездо? Нет, разумеется, не уютное гнездышко, непременно с теплым местечком под крылышком у наседки и из которого часто выпадают (удалось ли кому-нибудь всю жизнь провести в том гнезде, где родился), но все же гнездо, полное исписанных листов, беспрестанно выхватываемых из потока времени острым клювом Королевы Забо, – родовое гнездо, сплетенное из фраз, в котором галдит ненасытный выводок юных дарований, вечно спешащих найти свое место под солнцем и в то же время с раззявленными клювами ожидающих похвалы: есть у меня талант, как вы думаете, мадам, есть у меня дар?

– По крайней мере, прелестное оперение, мой дорогой Жуанвиль, этого не отнимешь; следуйте моим советам, и вы взлетите выше, чем остальные... А, вы уже здесь, Малоссен?

Королева Забо отпускает начинающего писателя, отправляя его поработать еще месяцев шесть над рукописью, и приглашает меня в свой кабинет – или лучше сказать в силки?

– Садитесь, милейший... Этот юный Жуанвиль – вы уже читали какую-нибудь его вещичку? Что вы о нем думаете?

– Если бы я разбирался в запахах, я, наверное, сумел бы сообщить вам название его лосьона после бритья.

– Этот юноша пишет очень по-французски; сейчас у него пока только одни идеи, которые он принимает за эмоции, но я не отчаиваюсь дождаться от него какого-нибудь рассказа. У меня для вас интересное предложение, Малоссен.

Джулиус Превосходный уселся рядом со мной. Джулиус Превосходный, да и я тоже, находим Королеву Забо обворожительной. Склонив голову набок и высунув язык, Джулиус Превосходный, кажется, задается вопросом, как долго эта женщина думала, прежде чем появиться на свет.

– Прежде всего скажите, полиция очень вас достает с этим делом?

– Да нет, скорее я их отвлекаю.

– Так. Прекратите это немедленно, Малоссен, это крайне важно для того, что всех нас ожидает. Никаких заигрываний с полицией. Я собираюсь занять все ваше свободное время.

И тут же набросилась на телефон внутриофисной связи:

– Калиньяк? Малоссен пришел. Мы сейчас присоединимся к вам в конференц-зале. Предупредите Готье и Луссу, если он на месте.

Она почти уже повесила трубку, но вовремя передумала:

– Да, Калиньяк! Как там у нас насчет кофе?

И обращаясь ко мне:

– Я же приглашала вас на кофе сегодня утром, так?

Уже в коридоре, по дороге в конференц-зал:

– Еще одно, Малоссен. Примете ли вы мое предложение, пошлете ли меня куда подальше, или мы в очередной раз повздорим, как бы там ни сложилось, никому ни слова об этом, договорились? Секрет фирмы.

Другая обстановка – другие правила. Кофе в издательстве «Тальон» точно такой же, как и во всех подобных заведениях. Франк двадцать в щелку в обмен на обжигающий пальцы пластмассовый стаканчик, который уже больше ничего не весит, когда он пуст... короче, писательский одноразовый, растягиваешь удовольствие, сколько можешь, потому что впереди – один мусорный бачок.

Лусса, Калиньяк и Готье уже ждут. Юный Готье бледнеет при виде Превосходного Джулиуса, и не зря, так как этот тут же пытается уткнуться мордой ему в промежность, прежде чем я успеваю призвать его к порядку. Джулиуса так и тянет к нему. И какой такой исключительный запах может испускать этот старшеклассник-вундеркинд от издательского дела. Калиньяк, директор по продажам, со своими сальными шуточками заправского регбиста идет открывать окно, чтобы проветрить помещение после Джулиусовых восторгов. Разобравшись с Готье, Джулиус Превосходный удостаивает облизывания руку Луссы, как бы убеждая меня в правильности приоритетов в выборе друзей.

– Так, можем садиться, – провозглашает Королева Забо.

Совет министров всегда начинается у нее этой фразой: «Так, можем садиться». Не «Присаживайтесь», не «Салют, парни, ну что, катит сегодня?», нет, всегда одно и то же: «Так, можем садиться».

Что мы и делаем, слегка поскрипев стульями.

– Малоссен, при слове «Вавилон» что приходит вам на ум?

Можно считать заседание открытым.

– Вавилон? Я вижу башню, Ваше Величество, первую высотку человечества, толпы, стекающиеся со всех концов света в одну воронку, уставшие от бесконечных скитаний и возводящие это подобие Эмпайр-стейт-билдинга, чтобы набиться туда, как селедки в бочку.

Она улыбается. Королева Забо улыбается и говорит:

– Неплохо, Малоссен. А теперь, если перед этим чудом вавилонским поставить инициалы: Ж. Л. В., о чем вы подумаете?

– Ж. Л. В.? Наш родной Ж. Л. В.? Наш печатный станок бестселлеров? Наша несушка золотыми чернильницами? Это имя напоминает мне о моих сестрах.

– Как это?

– О Кларе и Терезе, моих сестрах.

Ну и о Лауне, третьей, медсестре. Ж. Л. В. – их любимый автор. Когда Лауна познакомилась с Лораном, этим айболитом, ее будущим мужем, я освободил им свою комнату, они прыгнули в койку и засели там без малого на год. Целый год любви по двадцать пять часов в сутки. Любви и чтения. Каждое утро я относил им наверх дневной паек, и каждый вечер Клара и Тереза приносили обратно грязные тарелки и прочитанные книжки. Иногда они задерживались. И так как у них всегда полно своих незаконченных дел, я карабкался за ними и заставал обеих, устроившихся посередке между двумя старшими, в то время как Лауна читала вслух пространные отрывки из Ж. Л. В.:

Это и есть Ж. Л. Вавилонский (для читателей – просто Ж. Л. В.), лакомый кусочек, который любители употребляют с утренним какао, Ж. Л. В., отрада новоявленной Эммы Бовари, над которым она засыпает каждый вечер. И потом, это львиная доля всей печатной продукции издательства «Тальон», наш общий хлеб.

– Четырнадцать миллионов читателей на каждую книгу, Малоссен!

– Которым плевать на ваше мнение...

– Что дает нам пятьдесят шесть миллионов, если умножить на четыре – коэффициент повторных изданий, – подхватывает Калиньяк, который внезапно подключил все свои системы питания.

– В двадцати семи странах на четырнадцати языках, – уточняет Готье.

– Не говоря уже о советском рынке, который только еще начинает нами осваиваться, перестройка и все дела...

– Я взялся переводить его на китайский, – заключает мой приятель Лусса и добавляет с ноткой безысходности в голосе, – не словом единым... в жизни кроме литературы еще и коммерция существует, наивный ты дурачок.

Разумеется, и финансовые показатели довольно значительные. И все это в основном благодаря счастливой находке Королевы Забо: анонимность автора. И в самом деле, никто, кроме Ее Величества, даже из сидящих за этим столом, не знает, кто скрывается за инициалами Ж. Л. В. Издательство «Тальон» также никак не представлено на глянцевых обложках. Три заглавные буквы курсивом вверху титульного листа, Ж. Л. В., и три строчные внизу, ж. л. в., под этим подразумевается, что Ж. Л. В. издает себя сам, что его гений не зависит ни от кого – этакий «селф-мейд мен», похожий на своих героев, хозяин сам себе и печатному обороту, сам построил свою башню и с самого верха поплевывает на Всевышнего. Лучше чем псевдоним, больше чем имя, Ж. Л. В. состоит из трех больших букв, читаемых на любом языке. Патронесса тут же заважничала, выпятив грудь (или то, что у нее на этом месте) колесом:

– Дети мои, секрет – это топливо мифа. Все эти финансовые магнаты, которых описывают романы Ж. Л. В., задают себе один и тот же вопрос: кто он? Кто может так хорошо их знать, чтобы так подробно их описывать? Это уравнивающее всех любопытство доходит до самых широких слоев мелких торговцев и весьма ощутимо в финансовом отношении, уж поверьте мне.

Цифры взвиваются как знамена.

– Почти двести миллионов экземпляров продано с 1972 года, Малоссен. Кофе?

– Охотно.

– Готье, кофе Малоссену – у вас есть монетки?

Горсть медяков в глотку автомату. Пар, клокотание, сахарный песок.

– Появление следующей книги Ж. Л. В. мы собираемся предвосхитить сокрушительным ударом.

– Сокрушительным ударом, Ваше Величество?

– Мы раскроем, кто он такой!

Не стоит противоречить начальнице, когда она в таком воодушевлении.

– Прекрасная мысль. И кто он, Ж. Л. В.?

Выжидающее молчание.

– Допивайте ваш кофе, Малоссен, а то захлебнетесь ненароком.

Стоит ли выходить на сцену, если постановка никуда не годится? А искусство постановки, господа, – одна из бесчисленного множества черт, отличающих человека от животного: не правда ли? Ожидается, что я упаду со стула, узнав, кто он, этот плодовитый Ж. Л. В.? Что ж, нацепим маску жадного нетерпения. Конечно, не до такой степени, чтобы ошпарить себе глотку кипятком. Подсластим, для начала. Слишком сладко... Сидя за одним столом со мной, они терпеливо ждут. Они смотрят на меня, а я вновь вижу бедняжку Клару два (или три?) года назад, читающую тайком фуфло Ж. Л. В., в то время как я пытался приобщить ее к Гоголю; Клару, вскакивающую, пряча книгу, и себя, сгорающего от стыда: мне неловко застать ее врасплох, противно орать на Лауну и Лорана, строить из себя саму рассудительность, умник несчастный... Да читай, что хочешь, Кларинетта, все, что попадется на глаза, не беспокойся о старшем брате, это не его дело – составлять список твоих развлечений, жизнь сама просеет через мелкое сито твои маленькие слабости.

Так. Кофе допили.

– И кто же он, Ж. Л. В.?

Они еще раз переглянулись.

– Это вы, Малоссен.

11

Когда я возвращаюсь домой, Клара еще спит, Ясмина рядом, напевает, а Жюли готовит. Этот факт стоит подчеркнуть: я впервые вижу Жюли за плитой. Журналисткам, особенно таким, как она, редко случается готовить. Они приучены скорее к тушенке, чем к телятине в чесночном соусе. Жюли постоянно приходится перекусывать на ходу, чтобы не потерять мир из виду. Если бы в прошлом году ее так здорово не потрепали (сломанная в трех местах нога, двустороннее воспаление легких, к тому же наркотиками накачали до полусмерти), в настоящий момент она точно пощипывала бы себе горошек где-нибудь в субтропических зарослях, пытаясь разобраться, кто кого мочит, с каким успехом и куда это всех нас приведет... К великому счастью, из рук разбойников, которые так круто с ней обошлись, я получил мою Жюли, озабоченную в основном поправкой собственного здоровья и изготовлением моего счастья.

Итак, Жюли готовит. Колдует, склонившись над медной кастрюлькой, в которой булькают сладкие кратеры рыжего сиропа. Она помешивает, чтобы не приставало к стенкам. Одно это движение кисти, передаваясь через согнутую в локте руку, дугу плеча, изгиб спины, заставляет плавно покачиваться ее бедра. Вынужденное бездействие этих нескольких месяцев очаровательно округлило ее формы. Раньше платье не обтягивало так аппетитно ее фигуру. Когда она без покровов, темные следы от ожогов превращают ее в леопарда. В одежде она – все та же моя Жюли, как и три года назад, когда я выбрал ее себе, ни секунды не сомневаясь. Ее тяжелая грива (как сказал бы Ж. Л. В.), золотистая осень ее взгляда, изящество ее кистей, легких, как крылья, львиные нотки ее голоса, ее бедра и ее грудь, – словом, вся она настолько мною завладела, что если мне и предназначена какая-нибудь женщина, то это именно она и никакая другая. Плоть и кровь. Женщина, которую я люблю, прежде всего – животное, совершенное воплощение млекопитающего, стопроцентная самка. И так как я любимчик Венеры, то и внутренний мир моей избранницы оказался под стать ее внешней красоте: у Жюли прекрасная душа. Ее сердце открыто всему миру. Да что там миру, каждой букашке, которая его населяет. Жюли любит Клару, Жюли любит Жереми и Малыша, Жюли любит Терезу, Жюли любит Лауну, Жюли любит Верден – да, да, и Верден тоже, – наконец, Жюли любит Джулиуса. Жюли меня любит, что уж там говорить.

Итак, оказывается, Жюли умеет готовить. Вы скажете, это лишнее? Забодай меня комар! Все женские журналы вам это подтвердят: путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

– Пирог с розовым сиропом, Бенжамен.

– С розовым? – удивляется Жереми, он отродясь такого не видел.

– Это рецепт моего отца. Наш дом в Веркоре утопал в штокрозах. До самого того дня, когда мой папа-губернатор решил пустить их в дело.

Джулиус – большой дока по этой части, у него уже слюнки текут в предвкушении лакомства; Малыш так истомился, что стекла его очков запотели от напряга, под конец и весь дом превратился в сплошную штокрозу, утопающую в собственном соку.

– Но, Жюли, тебе не кажется, что сейчас не до пирогов? Клара в трауре, думаешь?..

(Малоссен и приличия...) Да, я на самом деле задал этот вопрос. Жюли бросает в ответ, даже не обернувшись:

– Ты, что же, ничего не заметил, Бенжамен? Послушай, как поет Ясмина.

В детской Ясмина все еще поет, держа за руку Клару, которая все еще спит. Но в напеве уже нет печали. И тень улыбки гуляет по лицу Клары.

– К тому же Ясмина принесла нам кускус.

Мы уплетаем кускус Ясмины и пирог Жюли, пока старый Тянь кормит с рожка Верден. С рождением Верден старый Тянь стал безруким. Теперь он вынужден обходиться одной рукой, вторая занята Верден. Разменяв седьмой десяток, он сделал для себя открытие, свойственное скорее молодым людям: быть отцом значит быть безруким.

Мы трапезничаем под музыкальное сопровождение Ясмины, которая своими песнями отгоняет призрак Сент-Ивера.

Маленький кусочек спокойствия.

Тщательное пережевывание.

И все же что-то тревожит Жереми. Это у него на лбу написано. А когда у Жереми по лицу можно читать с такой легкостью, готовься к худшему.

– Что-то не так, Жереми?

Я спросил наобум, зная, что он ответит: «Нет, ничего».

– Нет, ничего.

Извольте. Напряженная работа вилками, потом Тереза попытала счастья:

– Жереми, может, все-таки скажешь, что с тобой, а?

Голос у нее с самого рождения был резкий, без интонаций, и под стать ему – характер: неприступная Тереза, в постоянной обороне, заводится с пол-оборота, всегда напряженная, как натянутая струна.

– Что пристала, я же у тебя не спрашиваю твой гороскоп!

Тереза и Жереми – образец братской любви. Друг друга не переносят, но готовы снести друг за друга что угодно. В тот день, когда Жереми подкоптился, как цыпленок, на пожаре в своем лицее, впервые у меня на глазах с Терезой случился припадок, вызванный ее собственной профессиональной несостоятельностью: «Куда я смотрела, Бенжамен, как же я не смогла этого предсказать!» Она рвала на себе волосы, в буквальном смысле, как в каком-нибудь русском романе. Ее худые руки рассекали воздух, как мельничные крылья: «К чему тогда все это?» Она махнула на свои астрологические книги, гадальные карты, амулеты, талисманы. Сомнение... Впервые в жизни! А однажды, после киносеанса (мы ходили смотреть «Муссон» – историю парня, который в начале пьет одно виски, а в конце – одну воду), Жереми мне и говорит: «Будь я мужчиной, то есть если бы я не был ее братом, я бы выбрал Терезу». Он, вероятно, прочел в моем взгляде вопрос, так как тут же добавил: «Она классная, эта девчонка». И потом, по дороге домой: «Как по-твоему, Бенжамен, парни что, совсем дураки, не видят, какая она классная, Тереза?»

Короче, сейчас Жереми не по себе.

И вот как раз за пирогом в розовом сиропе Малыш, протирая стекла очков, спокойно заявляет:

– А я знаю.

Я спросил:

– Что ты знаешь, Малыш?

– Знаю, что с ним, с Жереми.

– Только пикни!

Бесполезно. Кроме его собственных кошмаров, Малыша ничто не может испугать.

– Он думает, будет ли Тянь рассказывать нам «Фею Карабину» сегодня вечером.

Все оторвались от пирога и посмотрели в сторону Тяня. Не стоит недооценивать беллетристику. Особенно когда она щедро приправлена реальностью, как, например, «Фея Карабина» в устах старого Тяня. Приторная пилюля, от которой мы не можем отказаться даже в худшие моменты нашей жизни. При одной мысли о том, что неприятность с Сент-Ивером лишит его очередной порции сказки на ночь, Жереми чувствовал себя таким обездоленным, что чуть не падал в обморок. Я поймал взгляд старого Тяня и в нагрузку к нему – взгляд Верден, которая стреляла всегда в том же направлении, и незаметно кивнул.

– Да, – ответил старый Тянь, – но сегодня последняя серия.

– О нет! Черт, уже?

Облегчение и раздражение пробежали друг за другом вприпрыжку по лицу Жереми.

– И потом, там совсем немного осталось, – безжалостно продолжал Тянь, – даже на вечер не хватит.

– А потом? Что ты будешь рассказывать нам потом?

Это интересовало не только Жереми, в каждом взгляде стоял вопрос.

И кажется, именно в тот момент, во время этой мучительной паузы, сидя за столом в кругу семьи, я решился. Должно быть, я сказал себе, что если я сейчас же не найду какой-нибудь выход, если Тяню больше нечего будет рассказывать, случится худшее – то, против чего я, как ответственный воспитатель (да, да!), призван бороться: всеобщее оцепенение, гипнотические флюиды голубого экрана – и конец, телик навечно!

Итак, принимая во внимание потерянный взгляд Жереми, слезы, стоящие в глазах Малыша, немую тревогу Терезы и не забывая, что скоро еще и Клара проснется, я внезапно принял единственно возможное решение:

– После «Феи Карабины» Тянь будет читать нам один за другим семь толстенных романов, шесть-семь тысяч страниц как минимум!

– Семь тысяч!

Радость Малыша, недоверие Жереми.

– Так же здоровско, как «Фея»?

– Какое там. Гораздо лучше!

Жереми посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, так обычно смотрят на фокусника, пытаясь понять, как это он изловчился превратить виолончель в рояль.

– Да что ты! И кто же их написал?

А я в ответ:

– Я и написал.

12

– Я, Ваше Величество?

– Да, вы, если согласитесь.

– Соглашусь на что?

Она посмотрела на Готье, потом сказала:

– Готье...

Юный Готье открыл свой школьный ранец, разложил бумажки и, прежде чем вплотную приступить к делу, сухо заявил:

– В двух словах, Малоссен, Ж. Л. В. процветает, но все же отмечается некоторый спад продаж за рубежом.

– А во Франции мы не поднимаемся выше трех-четырех сотен тысяч.

У Калиньяка нет ни старого ранца, ни счетной машинки, зато у него на плечах большая голова с памятью гасконца, правда дырявая.

– Можно было бы еще на несколько лет пустить все на самотек, Малоссен, но это не наш стиль работы.

– К тому же (пытается исправиться Готье) в Европе для нас открывается обширный рынок.

Сострадательная Забо сжалилась:

– Нам предстоит хорошенько раскрутить его новый роман. У нас исключительный план, Малоссен.

Я же, понятное дело, возвращаюсь к вопросу, который больше всего меня интересует:

– Скажите наконец, кто такой Ж. Л. В.? Коллективное авторство?

Тогда Королева Забо пускает в ход свой излюбленный прием. Подается всей своей щуплой грудной клеткой в сторону Луссы и говорит:

– Лусса, объясни ему.

Лусса единственный из ее подчиненных, с которым она на «ты». Нет, конечно, не из-за цвета его кожи, а из давней дружбы, с детских лет. Их отцы – один слишком черный, другой слишком белый, соответственно, – пробавлялись в былые времена старым тряпьем. «Мы учились читать на одной помойке».

– Ладно. Не кипятись, дурачок, и слушай внимательно.

И давай мне объяснять, что Ж. Л. В. – это некто, кто на данный момент хочет остаться в тени. «Эта „звездная болезнь простаков”, как тут выразился один, не пристает к нему, понимаешь?» Лусса сам не знает, кто это такой. За этим столом только Королева Забо знакома с ним лично. В общем, анонимный писатель, почти как завязавший алкоголик. Сама идея мне нравится. В кулуарах издательского дома «Тальон» ступить некуда от первых лиц единственного числа, которые пишут только для того, чтобы о них говорили «он», «тот». Их перо облезает, а чернила сохнут, пока они бегают по критикам и визажистам. Они причисляют себя к клану писателей, едва их успеет запечатлеть первая вспышка фотоаппарата, и по привычке разворачиваются в пол-оборота, где надо и не надо, из-за постоянных снимков на память, для будущих поколений. Эти пишут не для того, чтобы писать, но для того, чтобы написать и раструбить об этом на весь свет. Так что инкогнито Ж. Л. В., что бы там из этого ни вышло, уже представляется мне достойным уважения. Только вот сегодняшняя публика читает глазами, и все исследования рынка в полный голос заявляют, что читатели Ж. Л. В. требуют голову Ж. Л. В. Они хотят видеть его на обложках книг, на плакатах вдоль улиц своих городов, на страницах газет, которые выписывают, на экранах своих телевизоров, они хотят его целиком – положить во внутренний карман и носить под сердцем. Они хотят голову Ж. Л. В., голос Ж. Л. В., автограф Ж. Л. В., они хотят, отстояв пятнадцать часов в очереди, получить наконец долгожданный экземпляр с пожеланиями автора, чтобы дружеское приветствие их кумира ласкало им слух, чтобы его улыбка подогревала обожание страстных почитателей таланта. Бесчисленные толпы мелких людишек, таких как Клара, Лауна, Тереза и миллионы других. Это не те читатели, со своими ценностями и убеждениями, которые могут сказать: «Я прочел такого-то...», нет, это замороченные простофили, которые последнюю рубашку снимут, чтобы сказать наконец: «Я его видел!» И если они не видят Ж. Л. В., не слышат, как говорит Ж. Л. В., если Ж. Л. В. не вдалбливает им с телеэкрана свое мнение насчет мирового прогресса и судеб человечества, тогда они просто начинают покупать его все меньше и меньше, и мало-помалу Ж. Л. В., не захотев материализоваться, перестанет вообще существовать, и мы вместе с ним.

Мне кажется, да мне именно кажется, что я начинаю понимать. Медленно, но упрямо голова соображает.

– И что? – спрашиваю я.

– А то, Малоссен, – подключается Королева Забо, – здесь как раз и неувязка. Ж. Л. В. серьезно ничего не хочет слышать, и речи не может быть, чтобы он появился на публике.

– А!..

– Но он не против, чтобы кто-нибудь его замещал.

– Замещал?

– Играл его роль, если хотите.

Пауза. Круглый стол вдруг заметно сжался. Ну что ж, вперед:

– Это должен быть я, Ваше Величество?

– Что вы об этом думаете?

– И ты согласился?

Жюли как пружина выскакивает из вороха перин на нашей постели.

– Я сказал, что подумаю.

– Ты согласишься?

Ее пальцы упорхнули из моей шевелюры, и я не узнаю звука ее голоса.

– Я подумаю.

– Ты согласишься корчить шута для этих чертовых издателей?

Последние слова она уже просто выкрикнула.

– Что с тобой, Жюли?

Она выпрямилась. Она смотрит на меня со всей своей высоты. Капли нашего пота еще блестят у нее между грудей.

– Как это – что со мной? Ты понимаешь, что ты мне сейчас объявил?

– Я тебе еще ничего не объявил.

– Послушай...

Подумать только, минуту назад нам было так жарко, и вдруг – такие сюрпризы, мурашки по спине! Не нравится мне это. Как будто застукал домушника у себя в квартире. Чувствуешь, что тебя прижали к стенке. Поневоле начинаешь защищаться... хуже некуда.

– Что еще послушай?

Мой голос тоже изменился. Это уже не мой голос.

– Тебе не надоело валять дурака? Ты не хотел бы побыть самим собой, хоть раз в жизни?

Именно это я и возразил сначала на предложение Королевы Забо. Но она расхохоталась своим забическим смехом мне в лицо: «„Самим собой”, Малоссен, „самим собой”! Собственное „я”, что это еще за снобизм? Вы полагаете, что все мы. сидящие за этим столом, и есть „мы сами”? Быть самим собой, уважаемый, это быть тем самым конем, в нужный момент, на нужной клетке, в руках хорошего шахматиста! Пан или пропал!», но я уже отвечаю Жюли этим противным голосом, который никак не может быть моим:

– Ах так! Значит, я уже не я?

– Нет! Да ты никогда и не был самим собой! Ни секунды! Ты не отец своим детям, ты не в ответе за те тумаки, что сыплются на твою голову, и ты собираешься играть роль бездарного писателишки, при том, что ты никогда таковым не являлся! Тебя все используют: твоя мать, твои начальники и теперь еще эта сволочь...

И вдруг я говорю:

– Зато наша журналистка с львиной гривой и упругими грудками сама себе хозяйка?

Да, я сказал это... Слово – не воробей... Но так как Жюли – это Жюли и никто другой, то ее раздражает вовсе не львиная грива и не упругие грудки, ей не по нутру упоминание о журналистке.

– Журналистка по крайней мере настоящая! Она не просто реальная, она служит реальности! Она не лезет в шкуру Ж. Л. В., этого враля несчастного, фабрики пошлых стереотипов, что наживается на наивных дураках.

Меня, Бенжамена Малоссена, так просто не проймешь, но чванливое бравирование «наивными дураками» меня просто взбесило:

– А на чем, интересно, наживается наша настоящая журналистка? Ты выходила сегодня на улицу, Жюли, нет? Ты видела разинутую пасть Сент-Ивера, подвешенную на крючках у газетчиков, выбитые зубы, выколотые глаза, видела или нет?

(Наш дежурный сюжет для перебранки, журналистика... только серьезная, минное поле.)

– При чем здесь это? Я никогда не писала в рубрику происшествий!

– Конечно, ты делала хуже!

– Что ты такое говоришь?

Она вся белая от бешенства, я – от ярости, нас теперь не различить на фоне постельного белья.

– Тебе и без рубрики происшествий есть где развернуться, Жюли; нет, ты не будешь тратиться на что попало, твои сюжеты отбираются тщательнейшим образом: беды стран третьего мира, расправа над партизанами, интервью несчастного приговоренного прямо в камере, накануне казни, те же происшествия, сдобренные экзотикой и вашими благими намерениями: снимаем с лодки, плеск волн, в фокусе слезливого внимания – труп утонувшей мексиканочки, информация, которую мы не вправе от вас скрывать, безупречно, не подкопаешься, струйка крови, чистой, как расплавленное золото...

Она уже оделась.

Она уходит.

И, обернувшись в дверях, бросает напоследок:

– Да, сегодняшний пирог... это был не розовый сироп, обыкновенный ревень. Штокроза, как и ты, Малоссен, – сорняк, неистребимый и несъедобный.

Так-то. Три года счастья сгорели дотла в пожаре ссоры. Я даже не успел ей объяснить, почему я, может быть, согласился бы на предложение Королевы Забо. Может быть, да, а может быть, и нет. Даже, скорее всего, что нет. Во всяком случае, не такой ценой. Знайте, что вам работа приносит, но не забывайте также, чего она вам стоит. А уход Жюли – это слишком дорогая плата. Что это меня вдруг прорвало? Как будто я не понимал, что журналистский взгляд Жюли – это единственная гарантия, что нам не вывернут все наизнанку... Ладно, Жюли, твоя взяла, завтра же отправлюсь в издательство «Тальон» и пошлю Королеву Забо подальше, пусть сама играет Ж. Л. В., вместо меня. И потом, может, Забо и есть Ж. Л. В.? Тогда понятно, почему она одна его знает и почему великий писатель не хочет появляться перед камерами: с чугунком вместо головы, посаженным на кочергу, заменяющую ей тело, ее и слепой испугается. Решено: я не возьмусь за эту работу, я найду что-нибудь другое. Окончательно и бесповоротно.

Это меня как-то сразу успокоило.

Я встал. Перестелил аккуратно постель. Снова лег и стал смотреть в потолок. В дверь постучали. Робко, три раза. Жюли. Три застенчивых знака примирения. Вскакиваю, открываю. Клара. Она поднимает глаза. Улыбается. Входит. И говорит:

– Жюли нет?

Я вру:

– Уехала на встречу.

Клара верит.

– Да, она уже давно не работала.

Я поддакиваю:

– Странно, что она хотя бы половину положенного срока отсидела дома.

Один из тех разговоров, когда каждый говорит о своем.

– Она вернется через две недели с новой статьей, – уверяет Клара.

– Или через три месяца.

Молчим.

Оба.

– Присядь, Кларинетта, не стой.

Взяв меня за руки, она садится на краешек постели.

– Я должна сказать тебе кое-что, Бенжамен.

И, естественно, замолкает.

Я спрашиваю:

– Ясмина вернулась к себе?

– Нет, она внизу, слушает историю Тяня. Она хочет остаться со мной еще на одну ночь рядом.

Потом:

– Бенжамен?

– Да, моя хорошая?

– Я беременна.

И добавляет, как будто я нуждался в этом уточнении:

– Я жду ребенка.

13

– Я согласен, Ваше Величество.

– Отлично, мой мальчик! С вашим талантом актера, импровизаторскими способностями, даром рассказчика и невероятной общительностью вы произведете фурор, вы станете мифом, каких еще не бывало.

– У меня несколько условий.

– Слушаю.

– Во-первых, финансовый вопрос. Я хочу один процент с каждого проданного экземпляра, и это задним числом распространяется на все романы, авторство которых я должен буду признать за собой. Я хочу пять процентов от продаж за границей, чек за каждое интервью; далее, я беру мою сестру Клару в качестве личного фотографа с эксклюзивными правами, и, естественно, за мной сохраняется мой оклад в издательстве.

– Со всеми этими подсчетами, Малоссен, обращайтесь к Калиньяку, я в этом не разбираюсь.

– Зато вы прекрасно разбираетесь в том, чтобы отдавать распоряжения.

– Другие условия?

– Всего одно. Я хочу познакомиться с настоящим Ж. Л. В. Я не собираюсь спускаться в шахту, даже не зная, кто меня туда отправляет.

– Само собой. У вас встреча с Ж. Л. В. сегодня ровно в шестнадцать тридцать.

– Сегодня?

– Да, я уже договорилась. Тот, кто знает вас так, как я, ни на минуту не допустил бы, что вы откажетесь.

В Кларе кто-то живет? Кто-то маленький поселился у нее в животе? Это возвращение Сент-Ивера через окно? Очередной плод любви? Еще один карапуз Малоссенов, освобожденный в момент приземления от груза в лице своего папаши? Оно скоро родится? Одно неосторожное движение? Значит, оно всплывет? Оно выйдет однажды на улицу? Оно пройдет мимо газетных киосков? Оно будет вбирать в себя жизнь, раскрашенную во все цвета радуги? Жизнь еще раз посмеялась над небытием? Из огня да в полымя? Не успеет созреть, как окажется в зубах прожорливого мира? Во имя любви, прекрасной любви? И весь остаток жизни оно будет пытаться понять? Оно будет себя создавать? Каркас из иллюзий на шатком фундаменте убеждений с метафизическими стенами, мебель, изъеденная червем сомнений, ковер-самолет переживаний? Оно пустит корни на своем необитаемом острове и будет посылать невидимые сигналы проходящим мимо судам? Да... И оно само устремится к другим берегам. Оно будет есть, будет пить, будет курить, будет думать; потом оно решит лучше питаться, меньше пить, бросить курить, избегать глубоких размышлений и отодвинуть куда-нибудь подальше свои переживания. Оно станет реалистом. Оно будет давать советы своим собственным детям. И ради них поверит в будущее, а как же иначе. И потом оно вдруг разуверится во всем и будет прислушиваться только к своим трубопроводам, смазывать свои болты и следить за сливом отработанного масла... не особенно, впрочем, на все это надеясь...

И все же существует кое-что, в чем можно не сомневаться: это то, что зависит от меня. Если в Кларе кто-то живет, если моя маленькая Клара даст кому-то жизнь, уж поверьте мне, то, что родится, родится богатым! Богатым не надеждами или чувствами, или, того лучше, избытком нервных клеток, которые не восстанавливаются – это от нас не зависит, – но богатым деньгами, черт меня побери, бумажными и металлическими, медными и деревянными, золотом и серебром, капустой зеленью... Я сколочу для него такое состояние, рядом с которым сбережения Ротшильда покажутся грошами на карманные расходы среднего студента. О! Я знаю, это не обеспечит ему счастья, но, по крайней мере, это освободит его от мысли, что деньги делают счастливым; и потом, это избавит его от необходимости работать, и он сможет думать, что работа – это награда. Он сможет жить припеваючи, малыш моей Клары, и, принимая во внимание космополитизм Ж. Л. В., он сможет припевать на всех языках мира: в долларах, в марках, в рублях, в пиастрах, в иенах, в лирах, в гульденах, во франках, даже в экю. Он может припевать на эсперанто, если ему подойдет тональность! Что он будет делать со своим денежным мешком, меня меньше всего интересует. Будет ли он их вкладывать, распределять или спускать, потратит на обездоленных или сделает себе статую из платины в полный рост, меня не волнует! И если он отправит меня в богадельню, когда я растеряю все свои зубы, я отправлюсь туда счастливый, зная, наконец, и имея тому наглядное подтверждение, что жизнь не бессмысленна.

Но в настоящий момент, пока мы с Королевой Забо едем в направлении места обитания загадочного Ж. Л. В., в моих ослепленных солнцем глазах стоит одна картина: голый розовый карапуз весело кувыркается на огромном матрасе из банкнот, которые легкий ветерок подстилает под пятую точку невинности.

– Остановите здесь!

– Где здесь? – недовольно ворчит шофер такси.

– Здесь, у «Лионского кредита», прямо здесь.

– Зачем вам в «Лионский кредит», Малоссен?

– Открыть счет на имя моей сестры. Это срочно.

– Мы из-за вас опоздаем.

– Оставьте меня в покое, Ваше Величество.

Ж. Л. В. устроился в шестнадцатом[16]. Улица Помп. Его ясли больше напоминают палаты Ирода, чем хлев в Вифлееме. Одно из тех зданий, которые считаются роскошными в силу своей необычности и новизны.

Привратник, который открывает нам дверь, точь-в-точь такой, какого ожидаешь за этой дверью увидеть. Он впускает нас, заявляя, что Месье ждет (что, впрочем, не мешает самому Месье заставить нас ждать) в библиотеке; стены этого помещения сплошь закрыты рядами томов, где в алфавитном порядке, как на вертел, нанизаны подряд Сен-Симон, Солженицын, Светоний и Хан Сюйэн. Когда жизнь перестает удивлять, она начинает походить как раз на такой шашлык. Возьмись я далее описывать обстановку комнаты – это бы вам опротивело.

– Дорогая, здравствуйте!

Так, довольно веселым голосом объявляет о своем появлении этот человек. Королева Забо и я свернули шеи, глядя на дверь, которая распахнулась перед маленьким человечком – этаким шестидесятилетним живчиком; он устремляется через всю библиотеку, неся впереди себя, как знамя, свою сияющую улыбку.

– Добрый вечер, дорогой министр!

Ни малейшего оживления в голосе Королевы Забо, сердечность высшей пробы, тот вид утонченной непринужденности, который позволяет думать, что обращаться к человеку по его титулу, наградам или званию для некоторых считается проявлением близких отношений: мы с вами одного поля ягоды. Эти двое, должно быть, частенько поигрывали в бридж, причем в паре, подбадривая друг друга анекдотами.

– Господин Малоссен, полагаю?

Правильно полагает, старый лис. И я вспоминаю, что где-то уже видел его. But where? У меня ведь нет такой привычки – наведываться к министрам.

– Не мучайтесь, молодой человек, я – Шаботт, министр Шаботт, гроза вашей беспокойной юности, изобретатель мотоцикла с седлом для второго полисмена с длинной дубинкой, чтобы отправлять непослушных сорванцов по домам.

Проговаривая все это, он не перестает трясти мне руку с утомляющим юношеским задором, а я в это время усмехаюсь про себя: «Шаботт, черт возьми, видела бы меня сейчас Жюли, на стенку бы полезла». От этого мимолетного видения моей возлюбленной у меня темнеет в глазах, а Шаботт, приняв это на свой счет, уж испугался:

– Ну, ну, молодой человек, те времена давно прошли, и я готов признать, что это мое изобретение не из лучших. У меня теперь одна страсть – писательство. И вы согласитесь со мной, что тот, кто пишет романы, не совсем конченый человек.

(Это что еще за зверь такой?)

– Не пройти ли нам в мой кабинет?

Отчего же. И опять через всю библиотеку Шаботт семенит впереди, как ребенок со своим серсо. Он пикантен. Как изящная ложечка, выпрыгнувшая из его кофейной чашки.

– Вот мы и на месте, заходите, прошу вас, присаживайтесь. Чай? Кофе? Виски? Что-нибудь еще? Для вас, дорогая, ваша вечная «виши»[17], знаю, знаю, – бог мой, как вы пьете эту гадость?!

Королева Забо мигом освоилась, куда уж быстрее! Во всяком случае, она не раздумывая садится на то, что потверже, стульчик в стиле Людовика XIII, самый что ни на есть монашеский табурет, а я с головой погружаюсь в английскую кожу большого вольтеровского кресла.

– Подходит. Внешность неяркая, податлив, как раз то, что требовалось.

Это что, он обо мне говорит? Обо мне?

– Вы меня извините, господин Малоссен, я только что говорил о вас, как если бы вас здесь не было, старая привычка политика. В политике почти все время приходится говорить об отсутствующих, так что порой их присутствие ничего не меняет.

– Кофе.

– Что?

– Вы только что предлагали, я выбрал кофе.

– Ах да! Кофе, чашечку кофе!

Плавный наклон к аппарату внутренней связи: «Оливье? Будьте так любезны, принесите нам большой стакан „виши” и чашку кофе».

Потом, блестя глазами:

– Итак, господин Малоссен, признайтесь откровенно, как вы себе представляли этого загадочного Ж. Л. В.?

– Так.

Большим пальцем указываю на Королеву Забо: скромненько примостилась на своем стульчике, но спуску никому не даст, и не надейся. Министр негромко рассмеялся:

– Не знаю, хороший ли это комплимент вашей начальнице, но я лично весьма польщен.

Здесь появляется Оливье. Нет, не тот, что открыл нам дверь, другой, но он мог бы быть тем же самым.

«Виши».

Кофе.

– Нет, серьезно, какой вы рисовали себе внешность Ж. Л. В.? Каким он должен быть, по-вашему?

Ах вот в чем дело! Мы уже приступили к работе... Две секунды на размышление (а хороший кофе, чтоб мне провалиться!), и я говорю:

– Как «Конкорд».

Шаботт в полном восторге. Глаза на лбу от удивления; оборачиваясь к Королеве Забо, он восклицает:

– Бесподобно! Он бес-по-до-бен!

Потом ко мне:

– Вы попали в яблочко, господин Малоссен, вы прекрасно поняли, чего я хочу. «Конкорд», ну конечно! Летающий дипломат! Ж. Л. В. должен представлять собой «Конкорд». Ну что ж, дружище, вы готовы превратиться в «Конкорд»? Вы меня читали?

– Что, простите?

– Вы читали романы Ж. Л. В.? Мои книжки?..

(Да, ваши романы...)

– Нет, не так ли? И относитесь к ним, верно, с презрением: разве нет? Но это даже к лучшему, представьте. Мне нужен совершенно свежий материал. А теперь позвольте мне изложить свой план.

Вам удобно? Ничто не мешает? Еще кофе? Нет? Сигарету? Вы не курите... Хорошо. Слушайте внимательно, вопросы приберегите на потом. Сочинение на тему: «Ж. Л. В., или Либеральный реализм».

Ж. Л. В. – это писатель нового сорта, господин Малоссен. Он больше похож на предпринимателя, чем на мастера пера. Точнее, его предприятие и есть писательство. Если я не претендую на то, чтобы прослыть изобретателем литературного жанра, то уж, во всяком случае, я создал направление. Направление совершенно оригинальное. Начиная с первых моих романов – «Последний поцелуй на Уолл-стрит», «Золотая жила», «Доллар, или Ребенок, который умел считать», – я заложил фундамент новой литературной школы, которую мы будем называть, если хотите, капиталистический реализм. Улыбаетесь, господин Малоссен? А между прочим, капиталистический реализм, или, чтобы соответствовать духу времени, либеральный реализм, это зеркальное отражение соцреализма. Если наши собратья с Востока воспевают в своих романах героев труда – колхозниц, влюбленных в заслуженных трактористов, взаимную страсть, принесенную в жертву пятилетнему плану, то я создаю эпопею отдельных состояний, приумножению которых ничто не может воспрепятствовать: ни чужие состояния, ни государство, ни даже любовь. У меня всегда побеждает человек, предприниматель! Наш мир – это мир лавочников, господин Малоссен, и я задался целью снабдить чтивом всех лавочников мира. Если аристократы, рабочие, крестьяне получили своего героя в ходе развития литературы, то коммерсанты не удостоились такой чести! А Бальзак, возразите вы? Бальзак – это антигерой в том, что касается коммерции, аналитическая зараза! Я не разглагольствую, господин Малоссен, я подсчитываю. Мой читатель не тот, кто умеет читать, а тот, кто умеет считать. Иначе говоря, все лавочники мира считают, и никому, ни одному романисту не пришла в голову мысль возвести это в ранг литературных ценностей. Никому до меня! Я был первым. В результате – двести двадцать пять миллионов экземпляров продано по всему миру «на сей день», как сказала бы моя кормилица. Я сделал из бухгалтерии поэму, господин Малоссен. В моих романах – ряды цифр, каскады биржевых ставок, прекрасные, как кавалерия на параде. Это вид поэзии, к которой чувствительны коммерсанты любой масти. Успех Ж. Л. В. основан на том, что я наконец отвел свое место в мифологическом ряду представителю гермесова племени. Благодаря мне у коммерсантов появились отныне свои герои на Олимпе романистики. Теперь им нужен Создатель. Ваш выход, господин Малоссен...

14

– Класс! Здорово придумано! И он будет все это продавать? Голова!

– Жереми, помолчи!

– Что, разве не гениальная мысль – перерыть мусорные бачки известных людей?

– Дай дядюшке Тяню дочитать!

– Что такое «прибыльность»?

– Прибыльность, Малыш, «быль», это значит, что оно приносит деньги.

– И много?

– Да, немало.

– А «произошла» как понимать?

– Что?

– «Произошла»?

– А! Превзошла! Это значит...

– Объясни ему шепотом, Тереза, чтобы дядюшка Тянь мог продолжать!

– Во дает!

– Жереми...

– Молчу.

Извольте. Это называется «Властелин денег», последнее детище министра Шаботта, он же Ж. Л. В.: стремительно, как вспышка молнии, бессмысленно, как смерть, но это захватывает ребятню, так что даже маленькая Верден следит по строчкам, когда Тянь читает. Тянь, который за всю свою жизнь романов в руки не брал, тем не менее знатный рассказчик. Его голос (так напоминает голос Габена, просто невероятно!) придает всему повествованию особую глубину. Что бы он ни читал – затягивает, как болото. И если Жереми или Малышу и случится прервать чтение в самом начале, то лишь по причине крайнего возбуждения. Но и они вскоре отдаются на волю волн, уносимые потоком, заполняющим эти пропасти, которые голос Тяня, слово за слово, строка за строкой, буравит на месте нетронутой целины любого текста, каким бы он ни был.

Я их так и оставил: Верден на руках у Тяня, Тереза в наглухо застегнутой ночной рубашке, Клара на своей постели (скрестив руки на животе, уже!), Жереми и Малыш на своих местах во втором ярусе, в глазах – будущее и много золота, Ясмина у ног Клары с выражением скорбной важности на лице, как будто Тянь читал, например, какую-нибудь главу из Корана, испеченную Пророком специально в память Сент-Ивера.

Я встал.

Джулиус поднялся вслед за мной.

И мы тихонечко удалились, как всегда в такой поздний час.

Мы, Его Превосходительство и я, отправились отстаивать дело Бенжамена Малоссена перед Жюли Коррансон. Бельвиль понемногу отступал на второй план, пока я повторял свои слова: «Я согласился играть эту комедию, чтобы утешить Клару, моя Жюли. Я согласился, потому что бывают моменты, когда ужас бьет так сильно, что непременно нужно уйти из „реальности”, как ты говоришь, и попробовать какие-нибудь другие подмостки. Я согласился, чтобы увести от этого детей, пусть играют и не думают о Сент-Ивере. Жереми и Малыш будут разучивать со мной мой текст, Клара – делать фотографии, а Тереза сможет меня попилить; это их отвлечет. Я согласился также, чтобы выполнить приказание Аннелиза и отогнать семейную лодку как можно дальше от его расследования. Я согласился, потому что, если только начать считать, получится, что мы уже перебрали свою норму неприятностей на нос, – ты не находишь? Тогда я сказал себе: ладно, будем легкомысленны, один-единственный раз, немного придурковаты, слегка неуклюжи. Хватит быть безупречными, потому что это именно то, в чем нас упрекает Аннелиз. Оставим на время негостеприимные берега преданности и самоотверженности. Идешь со мной, Жюли? Давай. Давай попробуем. Сыграем в Ж. Л. В., раз уж случай подвернулся».

Естественно, ее не оказалось дома. Тук-тук-тук, Жюли? Превосходный Джулиус уселся, ждет, пока откроют. Как бы не так. Карандаш, клочок бумаги, спина Джулиуса вместо стола. Я кратко законспектировал только что сказанное. Прибавил «я тебя люблю», проспрягав во всех временах и наклонениях, приписал, что остаюсь ее авианосцем, что она может садиться и взлетать, когда захочет... Это как раз и были слова первой нашей встречи: «Хочешь быть моим авианосцем, Бенжамен? Я буду прилетать время от времени, чтобы пополнить запас здравого смысла», а я в ответ, не помня себя от счастья: «Прилетай, моя красавица, и улетай, сколько душе угодно, отныне я плаваю в твоих водах».

Я извинился за свои гадости насчет журналистки и «избирательности», прости, Жюли, это я специально, чтобы сделать тебе больно... прости, прости, и подписался.

Потом задумался.

Чего-то не хватало.

Правды, которую нельзя скрывать.

Шаботта.

Я признался, в постскриптуме, что Ж. Л. В. не кто иной, как министр Шаботт, он, Жюли, он самый. Представляешь?

И лист нырнул под дверь.

После своего пространного монолога о либеральном реализме Шаботт повел нас, меня и Королеву, в помещение, устроенное как кинозал.

– Идите за мной, господин Малоссен, я покажу вам, на что похож «Конкорд», настоящий, из плоти и крови.

Дюжина кресел, около каждого – по пепельнице, потолок с наклоном и стены, скошенные по направлению к белоснежному экрану. Позади нас – око кинопроектора, над которым колдует третий слуга – Антуан, точно такой же, как все предыдущие. От светского визита мы перешли к сверхсекретному брифингу, в духе Джеймса Бонда перед отправкой на очередное задание.

– Я собираюсь сделать из вас Ж. Л. В., более настоящего, чем в действительности, вот увидите, это будет забавно...

Темнота, луч света, картинка на экране: лоб, черные как смоль крылья шевелюры сложены назад, Прямой безупречный пробор. (Волосок к волоску, надо же!)

– Как вы заметили, господин Малоссен, «Конкорд» тщательно причесан.

(И правда, у этого типа не голова, а фюзеляж черного самолета.)

– Вы знаете, кому принадлежит сие чело, дорогая?

Королева Забо сомневается:

– Молодому Шираку?

– Нет. Копник, двадцать восемь лет, серый кардинал с Уолл-стрит. Посмотрите, какой высокий лоб, господин Малоссен, двойная морщинка, не горизонтальная, заметьте, это не сомнение, это энергия в чистом виде! Такой лоб и такая же прическа должны быть у Ж. Л. В. Так, идем дальше. Антуан!

Щелчок, смена кадра, два глаза на экране. Небесно-голубой, как требуется, взгляд устремлен вперед. Должно быть, долго тренировался, чтобы научиться смотреть не моргая. Когда ему надо посмотреть в другую сторону, то поворачивается вся голова, как пушка у танка.

– Волбрут, вольфрамовый король, – возвещает Шаботт, – рынок астронавтики весь под ним. Важен не цвет глаз, господин Малоссен, важна напряженность взгляда. Посмотрите, какая прямота под дугами бровей. С таким подвижным лицом, как у вас, должно быть, это не составит большого труда.

И все в таком же духе: округлые щеки мучного короля, волевой подбородок микроимператора (имеются в виду микроплаты), полуулыбка бельгийского магната консервов... и проч., и проч., общая картина: дурак дураком, на мой взгляд.

Но меня не спрашивали. Шаботт:

– И получаем Ж. Л. В.: безупречное равновесие властности и решимости, иронии и здорового жизнелюбия. Заметим, что Ж. Л. В. вовсе не аскет, я особенно это подчеркиваю: он любит деньги и все самое лучшее, в том числе и кулинарию. Господин Малоссен, придется набрать вес, так сказать.

15

– Ешь, Бенжамен, кушай мой мальчик.

– Я больше не могу, Амар, спасибо, я правда не могу...

– Что это «правда не могу»?.. Ты хочешь стать большим писателем или нет, Бен?

– Хадуш, хоть ты помолчи.

– И в самом деле, эти ребята, которые отметились в вашей белой литературе, все эти Дюма, Бальзаки, Клодели – худенькими их не назовешь.

– Симон, и ты туда же!

– А мне кажется, они, как и Бен, давились кускусом.

– Мо прав, в конечном счете все идет от ислама.

– Не знаю, испек бы Флобер свою Бовари без доброй порции кускуса...

– Вы меня оставите в покое когда-нибудь, вы, трое?

– Еще тарелочку, Бен.

– Ну же, Ж. Л. В., еще капельку...

Месяцы! Месяцы усиленной кормежки! Месяцы питательного кускуса по специальному рецепту для Ж. Л. В.! Утром и вечером! Такая же легкая пища, как юмор Хадуша и этих двух его прихвостней. Естественно, налицо – никакого результата. Зато брюхо растет и зад раздается. С моими впалыми щеками я стал похож скорее на одного из прежних романтиков, сидящих на кислой капусте в надежде слегка похудеть.

Однако Шаботт был другого мнения:

– Что бы вы там себе ни напридумывали, господин Малоссен, вы становитесь упитанным, и это вас удивляет. Дело в том, что впервые в вашей жизни вы наконец-то имеете вес человека на нашей грешной земле. Теперь я могу послать за портным.

У портного было имя макаронника, пальцы-стрекозки и улыбка Витторио Де Сика. Шаботт весело суетился вокруг нас: тут хорошо бы булавкой прихватить, а сюда неплохо бы отворот, эти полоски слишком вычурны, а этот мышино-серый отдает церковными подвалами.

– Носки, господин Малоссен, не забудьте про носки... всегда особенно внимательно выбирайте белье, оно, как и костюм, должно сидеть, как вторая кожа. Не так ли, дорогая?

Я утверждаю во всеуслышание: кто никогда не стоял в трусах перед своим издателем, под обжигающим взглядом Витторио Де Сика, пока экс-министр внутренних дел вертится вокруг, слегка повизгивая, тому неведом настоящий стыд.

В итоге они пошили мне три тройки из тончайшего материала, добытого из неизвестно каких закромов, и, само собой разумеется, того качества, которое Гэтсби[18] никогда не смог бы себе позволить. (Бенжамен Малоссен, или нищета, спрятанная под кашемиром.)

– Да, вы должны их носить, господин Малоссен, привыкайте к своей новой оболочке, я не хочу чтобы сложилось впечатление, будто ваш костюм писателя с чужого плеча. Бестселлер – тот же костюм, его надо уметь носить.

– А ничего прикид, братишка Бенжамен!

– Ты тоже хочешь прикарманить Бельвиль?

– И не ходи под карнизами, Бен, если голуби постараются, никакая химчистка не поможет.

– Это точно.

И вот этот безмозглый Нурдин, приставленный Длинным Мосси и Симоном-Арабом, таскается теперь за мной повсюду с раскрытым зонтом, чтобы голуби чего не испортили ненароком.

И завертелось.

Стоит только покинуть пределы Бельвиля, два шага в сторону от бульвара Ришар-Ленуар, и Париж уже мельтешит афишами: ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ – вот такими буквищами. ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ – и ни слова объяснения. Тактика ясна: пробудить в обществе любопытство. Артподготовка перед моим персональным наступлением. «Раздражение рефлекса на понятие», «промывание мозгов горожанам»... Два-три раза в неделю – брифинги на эту тему в издательстве «Тальон». Полдюжины рекламных агентов принялись за свое дело: загар – как только что с сафари словоохотливые и в то же время лаконичные, они разворачивают свои схемы на столе переговоров, свистопляска разъясняющих указок и категоричных маркеров, выражение лиц – как у индейцев племени Сиу, отрывших свои томагавки, готовясь к самому длинному дню в своей жизни. Они выставляют напоказ первые снимки Клары, на которых она запечатлела мой взгляд, – Ж. Л. В., сметающий все на своем пути к заветному миллиарду экземпляров. Они объявляют:

– Посмотрите, что мы вам предлагаем: этот безостановочно нагнетаемый ритм, смена лозунга и взгляда, видите? ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ... и взгляд. Захватывающе, правда?

– Вот бы мне такой взгляд, как у него...

Эти хлыщи искоса поглядывают на меня, вежливо улыбаясь, так сказать, дают понять, кто здесь кто. Дело в том, что я присутствую на этих сборищах не в качестве Ж. Л. В., но в своем обычном малоссеновском амплуа. Никто из них не признал во мне главного героя, и это очень веселит Луссу.

– Чтобы иметь взгляд Ж. Л. В., нужно знать, чего хочешь, а не платить по просроченным счетам сомнения, как ты, дурачина.

Я отвечал ему той же улыбкой. Есть в жизни моменты, когда больше ничего не требуется, – только молчаливое взаимопонимание друзей и все...

Клара теперь не расставалась со своим фотоаппаратом. У нее получались замечательные фотографии, рекламные снимки Ж. Л. В., которые я сбывал по баснословным ценам (кубышка маленького наполнялась по минутам), и другие – для семейного архива. Больше всего ее увлекала, конечно, эта метаморфоза – превращение ее Бенжамена в Ж. Л. В.

– В тебе пропадает великий актер, Бенжамен!

Она забавлялась, она играла, моя Кларинетта. И все же она вспоминала о Сент-Ивере (я слышал, как иногда, вечерами, она плакала, пока я разучивал свои тексты в столовой, рядом с уснувшими детьми). Однако комиссар Кудрие настоял на том, чтобы на похороны Сент-Ивера она поехала одна. Он пришел за ней, посадил ее в служебную машину, ту самую, которая обогнала нас по дороге в тюрьму в день свадьбы, он же привез ее обратно домой. Он был, что называется, «мил», Clara dixit[19]. Он был так же мил и по отношению ко мне, когда прижал меня дверью, выходя, и шепнул на ухо:

– Не забудьте, Малоссен, держитесь подальше от моего расследования, займите себя и всю семью, иначе...

Когда дверь закрылась, Клара сказала:

– Назначили нового директора тюрьмы. Это молодой человек, он собирается продолжить дело Кларанса.

Я перевел разговор на другое:

– Рекламщикам понравились фотографии, говорят, что ничего подобного они раньше не видели.

Тереза всего один раз вмешалась в эту историю, в тот день, когда меня короновали «Конкордом».

– Мне не нравится эта прическа, Бенжамен, у тебя из-за этого какой-то дьявольский вид. Это не ты, и это нехорошо.

Фотографии и лозунги сыпали чересполосицей по улицам Парижа. ЧЕЛОВЕК: мой уоллстритский лоб. УВЕРЕННОСТЬ: мой платиновый оскал. ТВОРЕНИЕ: вольфрамовый взгляд. И куда ни посмотри: ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ. Между фотографиями и лозунгами – никакой связи, это очевидно, но плакаты постоянно накапливались, приближаясь друг к другу, наталкивая на мысль, что они могут быть частью одной головоломки, что скоро появится все лицо целиком, и, слово к слову, составится абсолютная истина.

Общество бурлило от нетерпения.

– Если я тебя спрошу: «Какое ваше главное качество, Ж. Л. В.?», что ты мне ответишь?

– «Действовать!»

– Очень хорошо. «А ваш главный недостаток?»

– «У меня нет недостатков».

– Да нет же, Бенжамен. Ты должен отвечать: «Я не во всем преуспел».

– Ладно: «Я не во всем преуспел».

– «У вас были провалы?»

– «Иногда я проигрывал, но извлекал из своих поражений уроки, которые в конечном счете ведут к победе».

– Молодец, Бенжамен, вот видишь, получается!

Жереми повторял со мной мои предстоящие интервью. Полсотни страниц вопросника, составленного Шаботтом, нужно было заглотить весь целиком, чтобы выдавать потом с непринужденностью хищника, поджидающего свою жертву. «Главное, чтобы у них не сложилось впечатление, что вы думаете над ответом, господин Малоссен. Уверенность должна бить ключом из Ж. Л. В., как источник благосостояния».

Жереми мчал из лицея на всех парах, и вместо того чтобы, как положено, показывать мне дневник, он искал меня повсюду и доставал даже в сортире.

– Зря стараешься, Бен, я знаю, что ты там.

И все по новой.

– «Возраст, что вы думаете о возрасте?»

– «Некоторые в двадцать лет уже старики, а иные и в восемьдесят молоды душой».

– «А в сорок?»

– «В сорок, если денег нет, то и не будет».

– Прекрасно. «А деньги?»

– Что деньги?

– Ну, как Ж. Л. В. относится к деньгам?

– Хорошо.

– Пожалуйста, Бен, отвечай, как следует. «Как вы относитесь к денежному вопросу?»

– Мне ближе бумажные.

– Бен, перестань, какой должен быть ответ?

– Не знаю.

– Ты отвечаешь: «Французы привыкли относиться к деньгам с подозрительностью. Что мне кажется подозрительным, так это хотеть денег и не уметь их заработать».

Меня спас гонг: час ежедневных чтений – это святое.

Дети развлекались по полной программе. Но ведь этого-то я и добивался. Что до меня, то, признаться, мне это не особенно нравилось. Даже как-то неловко. (Слова Жюли резали по живому: «Ты не хотел бы побыть самим собой хоть раз в жизни?») Иногда мне случалось жаловаться главному виновнику всего происходящего. Я входил в детскую, когда все спали, склонялся над животом Клары, осторожно расцеплял ее руки и обращался прямо к маленькому везунчику:

– Ну что, доволен? Ведь это все из-за тебя, весь сыр-бор... ты хотя бы отдаешь себе в этом отчет? Нет, конечно, я заложил свою душу, чтобы ты хапал миллиарды, а тебе плевать, начинаешь с неблагодарности, впрочем, как и все остальные... Значит, ты полагаешь, что в этом и заключается смысл жизни человека – зарабатывать на жизнь ангелам?

– По крайней мере, вы не сдаетесь, господин Малоссен?

Участливое внимание Шаботта прямо как бальзам на сердце.

– Вы стойко держите удар, правда?

Правда, неправда, назад-то уже не повернешь. Плакаты и лозунги объединились. ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ: ЧЕЛОВЕК, УВЕРЕННОСТЬ, ТВОРЧЕСТВО! Моя физиономия – три на четыре (метра, естественно), и повсюду инициалы Ж. Л. В. На всех станциях метро, на вокзалах, в аэропортах, на боку проезжающего автобуса и на хвосте удаляющегося: Ж. Л. В. – твердый взгляд, улыбка во весь разворот, волевой подбородок и щеки космических размеров. Кстати, пришлось вставлять два протеза, чтобы их надуть до сферической формы. И ожидаемый со дня на день выход «Властелина денег», разрекламированного везде, где только можно, как чудо из чудес!

– Садитесь, прошу вас. Оливье, кофе господину Малоссену! Что еще вас тревожит, старина? Разве кампания прошла не замечательно?

– Нет, ничего, все в порядке, в порядке...

– Вот и прекрасно. Заучили свои интервью? Интервью – это основное!

– Я стараюсь.

– Снимки, которые делает ваша сестра, бесподобны. Я задумал еще одну серию, которая украсит небольшой рекламный проспект, посвященный вам. Вот увидите, вы не будете разочарованы...

Эти новые снимки были сделаны в Сен-Тропе, на фоне Средиземного моря – сколько оно уже повидало этих фотовспышек! Ж. Л. В. выходит из своего персонального «Мистэр-20», Ж. Л. В. за рулем своего последнего «Ягyapa-XJS-V12» (5 цилиндров, 241 км/ч, крокодиловая кожа и ореховое дерево, где-то в районе 385 000 франков): его курортная колымага. Ж. Л. В. на своей вилле в момент сверхсекретного разговора с арабом в чалме («доверенное лицо нефтяных королей»). Араб – не кто иной, как Амар собственной персоной, заросли кустарника удачно открывают силуэты телохранителей – Хадуша, Мо и Симона – общее выражение лица: мы здесь так, случайно оказались:

– Как бы нам не вляпаться с тобой, братишка Бенжамен: сначала свадьба белых в тюрьме, теперь – этот курорт, дальше, надо полагать, ты нас на Луну отправишь?

И наконец, Ж. Л. В. один в своем отделанном мрамором кабинете, последние штрихи к последнему роману «Властелин денег».

– Я сказал последний роман, господин Малоссен, вы не ослышались.

Казалось бы, ничего не значащая фраза, и все же это первый проблеск за последнее время.

– Вы хотите сказать, что перестаете писать?

– Писать? Нет, конечно! Но только не эту галиматью, разумеется!

– Галиматью?

– Вы что, серьезно думали, что я стану гробить свою жизнь на литературу одноразового пользования? Я сделал на этом состояние – допустим, я открыл новый жанр – хорошо, я закормил этих простаков стереотипами так, что уже из ушей лезет, – ладно; и все это время я держался своего инкогнито, как того требовал мой статус; но теперь, через девять месяцев, я ухожу в отставку, господин Малоссен, и вместе с тем я сбрасываю обноски анонимного бумагомарателя, чтобы взять в руки перо, настоящее, то, которое подписывается своим именем и кроит своему владельцу зеленый мундир академика, то, которое заполнило сотнями томов полки этой библиотеки.

Голос его брал самые последние ноты там, в вышине. Он отдался во власть вихрю юношеского энтузиазма.

– Все это! Все! Я из тех, кто написал все это.

Он указывал на бесконечные ряды полок, терявшихся во мраке сводов.

– И знаете, каким будет мой следующий сюжет?

Бесенок в глазах, режущая белизна белков. Он был похож на одного из персонажей Ж. Л. В. Двенадцатилетний пацан, собирающийся проглотить свой последний кусок мирового пирога.

– Мой следующий сюжет будет о вас, господин Малоссен!

(Вот спасибо...)

– Или, если хотите, эпопея Ж. Л. В.! Я покажу им, всей этой своре критиков, которые не сочли нужным двух слов обо мне написать...

(Так вот в чем дело...)

– Я покажу им, что скрывается за Галактикой Ж. Л. В., какое знание современности предполагает подобная мазня!

Королева Забо окаменела на своем стуле, а я чувствовал себя мышью в когтях влюбленного котища. Сейчас он мирно мурлычет:

– Писать, господин Малоссен, писать – это, прежде всего, предвидеть. И я все предусмотрел в этой области, даже начал с того, что предпочитали мои современники. Почему романы Ж. Л. В. имеют такой успех – хотите, проясню ситуацию?

(Честное слово...)

– Потому что это дитя всех и каждого! Я не создал ни одного стереотипа, я всё списал с моего читателя! Каждый из моих героев – детская мечта каждого из моих читателей... Вот почему мои книги размножаются, как евангельские хлебы.

В один миг он очутился в центре библиотеки. Он тыкал в меня пальцем, что твой Цезарь, напирая на своего приемного Брута.

– Мой лучший стереотип – это вы, господин Малоссен! Настал момент испытать его эффективность. Завтра, в отеле «Крийон», ровно в четыре по полудни, мы сняли апартаменты для вашего первого интервью. Смотрите, Бенжамен, не опаздывайте, мы собираемся представить миру его собственный портрет!

16

Ничто так не напоминает апартаменты «Крийона», как другие апартаменты «Крийона», конечно для тех, кто не бывает в таких местах постоянно. Тем не менее не успел я войти в снятый для меня номер, как тут же потребовал другой.

– Почему? – спросил Шамарре, распахнувший передо мной дверь, и сразу пожалел, что задал этот вопрос.

«Таково предписание, дружище», – чуть было не ответил я. («Писатель с таким положением, как Ж. Л. В., должен быть капризным, или это не Ж. Л. В. Вы потребуете другие апартаменты».)

– Здесь, знаете ли, солнце не с той стороны.

Голова Шамарре кивнула в знак понимания, и господин Услужливость проводил меня в другой номер. Этот подойдет. Чуть поменьше, чем площадь Согласия, но ничего.

– Ну как, Кларинетта, пойдет?

У Клары глаза стали круглые, как объектив ее фотоаппарата, зрачки просто вылезали из орбит: столбняк – надолго ли, нет – неизвестно. Я ответил за нее:

– Пойдет.

И я отблагодарил Шамарре, как всегда, по-техасски щедро. Хватило бы на «люкс» в палас-отеле напротив, за мостом, с национальным флагом и колоннами[20].

Готье, как раз подошедший со всем необходимым, тоже застыл как вкопанный, ослепленный позолотой «Крийона». Мне даже показалось, что он и на меня обратил особое внимание, внимательно так посмотрел.

– Поставьте письменный прибор у окна и подключите компьютер в эту розетку, Готье, – бухнул я с высоты своего нового положения.

Он зашевелился и ответил, совсем пришибленный:

– Лусса занимается телефонами, месье.

Триумфальное появление Луссы с Казаманса, по три телефонных аппарата в каждой руке, настоящий Санта-Клаус с телефонной станции. Непременное танцевальное па в духе Фреда Астера.

– Бывают моменты, когда я уже готов гордиться тем, что тоже числюсь среди твоих приятелей, дурачок. Кто эта малышка?

Он только что заметил Клару.

– Моя сестра Клара.

Он тут же вспомнил про Сент-Ивера, но виду не подал, а только заметил:

– Ну, вот теперь, когда я с ней познакомился, я еще более горд, что ты являешься моим приятелем. Сдается мне, ты не заслуживаешь такой сестры.

И давай загромождать помещение телефонами.

Когда пришел Калиньяк, все уже было готово.

Идея Шаботта заключалась в том, чтобы кабинет Ж. Л. В., заставленный телетайпами, магнитофонами и прочими записывающими устройствами, казался подключенным к миру напрямую, и в то же время писатель, которого камера фиксирует на фоне окна, пишущим, стоя за своим пюпитром, как будто отстранен от всей этой техники, на два века опаздывая к сегодняшнему дню. Белые листы, подогнанные не то что по размеру – по весу, как сказала бы наша легендарная журналистка, спецпоставка Мулен де ля Ферте – последнего производителя бумаги на заказ из льняных тряпок по старинному самаркандскому рецепту. Эти листы Ж. Л. В. марает не каким-нибудь там пером, ни тем более шариковой ручкой и уж конечно не маркером; нет, он пишет карандашом, простым карандашом, по привычке, оставшейся у него еще со школьной скамьи. Эти карандаши, изготовлявшиеся для королевской семьи Швеции на очень древней мануфактуре в Эстерзунде, посылались ему самой королевой, лично. Что касается курительных трубок, которые он посасывал за работой (а надо сказать, что курил он исключительно за работой), так вот, каждая из них имела свою богатую историю в несколько столетий и заправлялась только одним сортом табака – крепким серым, тем самым, широкую продажу которого Национальная Табачная Компания давно уже прекратила и лишь сего выдающегося деятеля литературы, в отступлении от правил, каждый месяц снабжала небольшой порцией.

– Нормально? – спросил Калиньяк. – Все о'кей? Карандаши не забыли?

– Нет, они на своем месте, на столе.

– А точилка?

– Какая точилка? – побледнел Готье.

– Точилка его отца! Он должен точить свои карандаши лезвием, доставшимся ему от отца по наследству, фирмы «Лагиоль», реликвия, черт тебя побери, Готье!

– Я совсем забыл...

– Дуй в табачную лавку на углу за точилкой, и пусть они ее там обработают наждаком, чтобы смахивала на антиквариат.

Посмотреть на них, так Калиньяк, Готье и Лусса развлекались не хуже моей ребятни.

– А ты как?

– Да так.

Калиньяк обхватил меня за плечи своими ручищами кулачного бойца.

– Не время киснуть, старик; ты знаешь, какой у нас первый тираж «Властелина денег»?

– Три экземпляра?

– Не валяй дурака, Малоссен, восемьсот тысяч! Сразу восемьсот тысяч экземпляров.

Вопрос. Если я спрошу, какое ваше главное качество, Ж. Л. В., что бы вы мне ответили?

Ответ. Действовать.

В. А ваш главный недостаток?

О. Я не во всем преуспел.

В. Значит, вам знакомы провалы? Глядя на вас, в это невозможно поверить!

О. Иногда я проигрывал, но я всегда извлекал из своих поражений уроки, которые, в конечном счете, ведут к победе.

В. Что бы вы посоветовали сегодня молодому человеку, который готов действовать?

О. По-настоящему хотеть того, чего хочешь, рано вставать и полагаться только на себя.

В. Откуда появляются персонажи ваших романов?

О. Из моей воли к победе.

В. Женщины в ваших романах, все до одной, красивы, молоды, умны, привлекательны...

О. Да, но они обязаны этим в первую очередь самим себе. Они становятся такими, какими хотели казаться, а потом сживаются с этим созданным в себе образом.

В. Если я правильно вас поняла, все могут стать красивыми, умными и богатыми?

О. Вопрос воли.

В. Красота – вопрос воли?

О. Красота идет изнутри. Мы можем позволить ей проявиться.

В. Вы постоянно говорите о воле. Вы презираете слабых?

О. Нет слабых; есть люди, которые не хотят по-настоящему того, чего хотят.

В. А сами вы всегда хотели быть богатым?

О. С четырех лет, как только понял, что беден.

В. Реванш у жизни?

О. Скорее, завоевание.

В. Счастье в деньгах?

О. Они – его первая и главная составляющая.

В. Ваши герои становятся богатыми, будучи еще совсем юными, и возраст – одна из тем, к которым вы возвращаетесь наиболее часто. Что вы думаете о возрасте?

До сих пор все шло как по маслу. Она заучила вопросы по порядку, и я тоже отвечал по порядку. Два декламатора, окучивающие каждый одуванчик в цветнике глупости. Она сама себя загнала в угол и уже не знала ни как сесть, ни куда смотреть; редактор, должно быть, довел ее бесконечными наставлениями, и теперь она, вероятно, панически боялась лишь одного: только бы правильно начать, только бы я верно ответил на первый вопрос: «Ж. Л. В., вы уже так много написали, вас переводят на языки всего мира, число ваших читателей достигает миллионов, как же могло так случиться, что вы еще ни разу не давали интервью и нигде не появлялись ваши снимки?» И, к ее огромному облегчению, я выдал правильный ответ, ответ № 1: «У меня было много работы. Отвечая сегодня на ваши вопросы, я позволил себе первое послабление за эти последние семнадцать лет». И так далее, вниз по списку, как перечень блюд в китайском ресторане.

И вдруг – этот вопрос насчет возраста.

А у меня в памяти – провал.

Или нет, скорее – помутнение рассудка.

Я вдруг снова представил себя у Шаботта. Шаботт, разыгрывающий передо мной и Королевой Забо великого немого над картой мира, Шаботт – законодатель наук и искусств, одиноко кружащий во мраке своей библиотеки, Шаботт поучает меня по поводу встречи в апартаментах «Крийона», но особенно, перед самым моим отправлением, Шаботт берет меня под руку, так запросто, по-приятельски, будто мы с ним тысячу лет знакомы:

– Идемте, я вам кое-что покажу.

И так как я замешкался, бросая умоляющие взгляды на начальницу, он поспешил предупредить:

– Нет, нет, ждите нас здесь, дорогая, мы скоро вернемся.

Он потащил меня за собой, проносясь как сумасшедший по коридорам под безразличные взгляды прислуги – их этим не удивишь, взлетел по лестнице, прыгая через ступеньку (я – волочусь следом, как чучело соломенное), и, выйдя на финишную прямую, просвистел с бешеной скоростью, как шар в боулинге, по начищенному паркету коридора, прежде чем впилиться в массивную дверь – врата иного мира, не меньше. Две-три секунды, чтобы перевести дух, и вот он распахивает дверь, восклицая тонким срывающимся голосом:

– Смотрите!

Мне понадобилось некоторое время, чтобы глаза привыкли к темноте и я смог наконец увидеть то, на что он указывал. Интерьер свифтовских размеров с кроватью под балдахином – в ней, пожалуй, и Гулливер мог растянуться во весь рост. Как я ни старался, все равно не смог разглядеть ничего особенного.

– Вон, вон там!

Вытянув руку в направлении самого дальнего окна, он уже орал:

– Вон там! Там! Ну же!

И тут я увидел.

В инвалидном кресле, возвышаясь над кучей одеял, смотрела на нас голова старухи, сверлила взглядом, источавшим лютую злобу. Старая до ужаса. Я даже подумал было, что она мертвая, что Шаботт подсунул мне хичкоковскую штучку, чучело своей мамаши; но нет, в этих глазах искрилась жизнь, раскаленная докрасна: последние искры злобы, гасимой беспомощностью. Шаботт заорал мне в ухо:

– Моя мать! Мадам Назаре Квиссапаоло Шаботт!

И торжествующе, в каком-то хмельном угаре, еще более ужасном, чем взгляд этой мумии, заявил:

– Она всю жизнь не давала мне писать!

Она. Что вы думаете о возрасте?

Я. Дурь все это, мадемуазель.

Она (подскочив на стуле). Что вы сказали?

Я. Я говорю, что в любом возрасте возраст – дрянная штука: в детстве – гланды и полная зависимость, юность – онанизм и вопросы без ответов, зрелость – порог жизненных сил и предел глупости, старость – артрит и никчемные сожаления.

Она (перестав писать). Вы хотите, чтобы я это записала?

Я. Это ваше интервью, что хотите, то и пишите.

Она перелистнула несколько страниц и попыталась снова войти в колею, надеясь исправить положение.

Она. Как вы относитесь к денежному вопросу?

Но стало только хуже.

Я. Если бы мне пришлось глядеть на свое отражение в пустом котелке, я бы примкнул к тем, кто ждет команды: «Целься!»

17

Короче, я сдал.

Я сдал.

Бывает. Я вспомнил взгляд старухи, и меня как током ударило, я сдал! Воспоминания, они ведь не предупреждают о своем появлении, это предатели, которые застают вас врасплох, как часто пишут в книгах. Ее взгляд впился в меня – точь-в-точь как Верден посмотрела тогда на священника, собиравшегося крестить ее в тюрьме Сент-Ивера! Верден и эта старая мадам – два полюса времени и один взгляд, напряженный до боли в висках... полагаете, я и дальше должен был ломать эту комедию: «И в двадцать лет бывают старики, и в восемьдесят – молоды душой»? Или что там еще?

Дамочка быстренько сгребла свои вещички и кинулась к выходу. Я хотел было окликнуть ее, предложить начать все заново, но это было выше моих сил. Старухино кресло засело у меня в голове. Все мои ответы плавились под ее испепеляющим взглядом. При совершенной путанице в мыслях я вдруг отчетливо понял, что Жюли была права. Точно, нужно быть не в своем уме, чтобы позволить нацепить на себя этот шутовской наряд. Вместо того чтобы успокоить моего исповедника в юбке, я, наоборот, лишь масла в огонь подлил. Приступ лирического настроения. Она явилась для торжественной регистрации Ж. Л. В., а нарвалась на палестинского террориста с затуманенными мозгами.

Но худшее было впереди: вся честная компания ожидала меня в «Тальоне», нисколько не сомневаясь в моем триумфе. Королева Забо в роли Кутузова.

– Ваше появление во Дворце спорта в Берси, это будет что-то, Малоссен! Исключительное событие! Еще ни один писатель не выпускал свой роман, как какую-нибудь премьеру шоу-бизнеса!

(Как бы не так, Ваше Величество, я только что сломал весь ваш карточный домик.)

– Позади вас по периметру сцены рассядутся веером ваши переводчики. Всего сто двадцать семь человек, прибывших со всех концов света, – будет на что посмотреть, уверяю вас. А перед вами – три-четыре сотни мест для журналистов, наших и зарубежных. И повсюду на трибунах толпы ваших поклонников!

(Стойте, Ваше Величество! Прекратите! Не будет никакого Дворца спорта! Через неделю, когда появится опубликованное интервью, и Ж. Л. В. уже не будет! Шаботту придется все начинать заново...)

– Журналисты будут задавать вам дополнительные вопросы, те, что отмечены курсивом в вопроснике, который Ж. Л. В. дал вам для заучивания. Так, мой мальчик, мы с вами еще раз все хорошенько проверим, и все будет в порядке, вот увидите.

– А потом, полагаю, он все-таки сможет немного отдохнуть?

Королева удивленно взглянула на несчастного Готье, который тут же покраснел. (Умоляю тебя, Готье, оставь свое обожание, я только что включил тебя в список безработных, ты покрываешь своего душегуба. Я предал вас. Ты, стало быть, не видишь, что у меня на лбу написано: предатель?)

– У нас еще десять сеансов для автографов на этой неделе, не можем же мы отправить наших читателей из провинции ни с чем, Малоссен. А «потом», как выражается Готье, «потом» месяц полного отдыха, где хотите, с кем хотите, хоть всей семьей, если угодно, и вашими бельвильскими друзьями, которые принимали участие в рекламной гонке. Целый месяц. Все оплачено. Довольны, Готье?

Готье был на седьмом небе. Я – в аду.

– А пока нам есть чем заняться. Калиньяк вам уже сказал? Мы выпустили восемьсот тысяч «Властелина денег» разом. Теперь их надо пристроить. Калиньяк отправится по стране и с ним три четверти наших представителей. На Луссу с остальными – Париж. Рук не хватает, Малоссен, нас слишком мало. Если бы вы пришли на подмогу Луссе, это было бы как нельзя более кстати.

– Что-то с тобой не так, дурачок.

Лусса на своем красном грузовичке объезжал книжные магазины города, рискуя попасть в аварию на каждом перекрестке.

– С чего ты взял?

– Ты не боишься сидеть со мной рядом в машине, значит, с тобой что-то сильно не так.

– Да нет, Лусса, все в порядке: я боюсь.

И точно, все было в порядке, как у тех первоклашек, что нашкодили по-крупному и ждут, прилипнув пятой точкой к холодной скамье, что это крупное сейчас придет и накажет их.

– Само собой разумеется, что эта сомнительная комедия достала тебя дальше некуда; я и сам не прочь вернуться к своей китайской литературе...

– Прошу тебя, Лусса, не разговаривай за рулем.

Он только что чуть не сбил какую-то мамашу с коляской.

– В сущности, ты должен сейчас испытывать то же, что и я в твоем возрасте.

В этот момент мы как раз проезжали мимо дверей одного лицея. Красный грузовичок так сдал вправо, отшатнувшись от опасного места, что проехался по противоположному тротуару.

– Не буду посвящать тебя во все подробности моих военных походов, но это расскажу: в сорок четвертом, еще до Монте-Кассино, англичане часто отправляли меня за линию фронта к немцам, со стороны Меджез-эль-Баба, в тунисских горах. В то время я уже был черным, я сливался с темнотой, у меня был ранец, полный взрывчатки, и я чувствовал тогда примерно то же самое, что ты сейчас: этот спертый воздух подполья.

– Ты, по крайней мере, мог гордиться собой, Лусса.

– Гордиться? Тоже мне честь – наложить в штаны, слыша, как рядом в кустах говорят по-немецки... И потом, хочу тебе заметить: твоя «гордость» существует только в исторической перспективе.

Грузовичок остановился как вкопанный. «Властелины денег» повалились нам на голову. Мы вышли, чтобы занести один экземпляр в какой-то затертый книжный магазинчик на углу. Лусса продолжал уверять, что мне как раз светила такая историческая перспектива.

– Ладно, дурачок. Ж. Л. В. – полный бред, конечно, согласен! Но это наш общий бред. И издательство «Тальон» держится только на Ж. Л. В. И если ты вынужден пока носить его поносные цвета, утешайся мыслью, что ты отстаиваешь Изящную Словесность, лучшего из наших авторов, достойного самого почетного места на полках книжных магазинов.

Произнося это, он одной рукой указал на «Террасу Гутенберга», а другой сделал знак, показывая, как ему все это приелось.

– Ну же, выше нос, дурачок, хао бу ли цзи, как говорят китайцы, «забудь про себя» и цжуань мен ли женъ – «посвяти себя другим»...

Малоссен, или смерть Изящной Словесности. Спасибо, Лусса, утешил.

Жюли нет. Холодная постель. Дети спокойно спят своим праведным сном. Дивизионный комиссар Кудрие распутывает потихоньку свое дело. Мать витает в облаках на пару с инспектором Пастором. Стожилкович переводит Вергилия. И наконец, Сент-Ивер обсуждает условия проживания с Господом Богом – своим приятелем на небесах.

Жизнь идет своим чередом.

Иногда останавливается.

Если бы еще можно было уснуть! Так нет. Нет покоя предателям. Не успеешь глаза сомкнуть, как тут же является старуха Шаботт, или мадам Назаре Квиссапаоло Шаботт (португалка? бразильянка?), чтобы тревожить мой сон. Эта чудовищная голова, забальзамированная гневом, и ребячий визг ее престарелого сына: «Она всю жизнь не давала мне писать!» Потом во весь экран моего сознания – скорбное лицо Королевы Забо. Ни слова упрека, ни слезы. Ей хватало того, что она не давала мне спать. В руках у нее был тот самый роковой журнал с моим интервью.

Еще неделя.

Неделя без сна.

Журнал вышел. Как и полагается.

Мне сообщили об этом сразу.

Динь-динь, восемь часов утра. Снимаю трубку: Королева Забо.

– Малоссен?

Точно она.

– Да, Ваше Величество?

– Ваше интервью во всех киосках.

Интервью когда-нибудь все равно попадают в киоски, мне на горе.

– Вы довольны собой?

– ...

– Мне только что звонил Шаботт.

– ...

– Он в восторге.

– Что?

– Он в восторге, радуется как ребенок, он с полчаса держал меня на телефоне.

– Шаботт?

– Шаботт! Министр! Ж. Л. В.! О ком я, по-вашему, говорю? Мальчик мой, вы что, еще не проснулись? Давайте-ка, готовьте себе кофе, а я вам перезвоню минут через десять.

– Не стоит, спасибо. А вы?

– Что я?

– Вы его читали?

– Оно у меня перед глазами.

– И?..

– Все замечательно, это как раз то, чего я от вас ожидала, и фотографии с видами Сен-Тропе прекрасные. Но что с вами такое, моя радость?

Кажется, я еще не пришел в себя, когда стоял у газетного киоска на углу, потому что Юсуф, киоскер, спросил меня:

– Что такое, Бен, встал не с той ноги, что ли?

– «Плейбой»! Дай скорее «Плейбой»!

– Вот, держи. Жюли не вернулась? Туго без нее, да?

Я никак не мог найти нужную страницу. Меня трясло, как наркомана в ломке. Я не смел надеяться. Я не мог поверить в прекрасную гуманность мира. Чтобы сам Шаботт, изобретатель мотодубинки, был в восторге от развенчания Ж. Л. В.! Значит, все возможно, Господи! Человек способен на все!

– Не ищи, – спокойно сказал Юсуф, – страница шестьдесят три, такая красотка на развороте, Доротея из Глазго. Можешь зайти в киоск, если хочешь, там не помешают.

Бывают дни, когда я начинаю презирать свой пессимизм. Улыбнись, третий мир! Дыши глубже, радуйся! Даже Шаботты признают, что голодные могут быть с оружием в руках! Разоружайся, третий мир, идем на мировую!

Как бы не так!

Девочка все расписала как надо.

В конце концов, у нее были вопросы, у нее были ответы, у нее был главный редактор. Они все сделали так, как и должно было быть.

Вне всяких сомнений, интервью, которое я сейчас держал в руках, представляло собой как раз тот вопросник, который мы с Жереми учили неделями. Слово в слово.

В «Тальоне» меня встретили с наполненными бокалами. Пузырьки шампанского и радость в глазах.

Не день, а сплошной праздник. Вечером Тянь читал четырнадцатую главу «Властелина денег», ту, в которой у Филиппа Агуэльтена и его молодой жены-шведки рождается первый ребенок. Роды состоялись в самом сердце долины Амазонки, в центре ужасного циклона, который вырывал деревья с корнем. Я дослушал почти до конца.

Потом мы с Джулиусом пошли на ежедневную прогулку. Я шел легкой походкой с безмятежностью человека, который лишился разом и страхов, и иллюзий. Даже Бельвиль не казался мне таким уродливым, как обычно... еще бы! Я вдруг подумал, что новые архитекторы учли в своих планах «характер» квартала. Возьмем, к примеру, огромный розовый дом на пересечении улицы Бельвиль и бульвара Ля-Виллетт; так вот, на самом верху, если внимательно приглядеться, над окном последнего этажа как будто какая-то арка в испано-мавританском стиле, да-да. Естественно, пока строили это чудо, первые этажи стали китайскими... Но это неважно, когда весь Бельвиль займут китайцы, крыши украсят островерхими многоярусными башенками пагод... Архитектура – это искусство импровизации.

Мне ужасно захотелось спать. Нужно было наверстать упущенное. Я оставил Превосходного Джулиуса на кухне у Амара («Ты хорошо получился на снимке в журнале, Бенжамен, сынок, сам-то видел?») и пошел обратно один, как большой.

Они прижали меня в двадцати метрах от дома. Их было трое. Один, высокий и худой, врезался мне в пах своей острой коленкой; другой, поперек себя шире, держал меня за горло, пока третий перемалывал мои внутренности серией апперкотов, наносимых со знанием дела. Припертый к стенке ручищей здоровяка, я даже не мог согнуться от боли. Так что я лишь поджал ноги и чисто рефлексивно брыкнул боксера в грудь копытами. Он выдохнул весь жар, что был у него в легких, а я перевел дух. Рука второго так сжала мне шею, что глаза на лоб полезли.

– Что, Малоссен, захотелось правдой поделиться на первых страницах журналов?

Тощий методично разделывал меня своей дубинкой. Печенки, коленки, мягкие места. Он, похоже, собирался забить меня до смерти, вот так, у всех на виду. Я пытался кричать, но мешал язык.

– Ай-ай, как неосмотрительно, Малоссен, нужно правильно играть свою роль.

Громила с русским акцентом говорил спокойно, почти уговаривал.

– Особенно когда у тебя целое семейство на руках.

Его сверхзвуковой кулак боксера врезался в воздух в двух миллиметрах от моего носа.

– Только не по лицу, Селим. Он еще пригодится.

Боксер принялся за ребра.

– Смотри, не выкини какую-нибудь глупость в Берси, Малоссен, ты будешь отвечать только то, что должен отвечать, и ничего больше.

Легкое движение его руки – и моя физиономия впилилась в стенку; тощий в это время обрабатывал своей дубиной мои почки.

– Мы будем на месте. Неподалеку. Мы умеем читать, и мы обожаем Ж. Л. В.

В старом Бельвиле, моем родном Бельвиле, запахло порохом.

– Ты ведь не хочешь, чтобы что-нибудь случилось с Кларой?

Он как клещами сдавил мне руки. Тут я тоже хотел заорать, но на этот раз поперхнулся самим Бельвилем.

– Или с Жереми. Дети в этом возрасте такие неосторожные.

18

Книга – это праздник. В любом книжном салоне вам это подтвердят. Книга даже может походить на демократическую конвенцию в рабовладельческой Атланте. У Книги могут быть свои группы поддержки, свои опознавательные знаки, свои отряды девчонок в коротких юбках, с жезлами и барабанами, даже свои позывные, если на то пошло, как у любого кандидата в депутаты в какой-нибудь там мэрии города Парижа. Два мотоциклиста могут сопровождать ее роллс-ройс, а две шеренги республиканских гвардейцев – отдавать честь парадному шествию. Книга достойна уважения, и вполне закономерно, что ей воздают всякие почести. И даже если через две недели после знатной порции тумаков король Книги все еще пересчитывает, все ли ребра у него на месте, и трясется за своих братьев и сестер, это не мешает ему выступать в роли заправилы на празднике жизни.

В тот вечер Париж раскрыл мне свои объятия. Париж усмирил свои волны перед носом моего, взятого напрокат, роллс-ройса, и не могу не признать, что все это произвело некоторое впечатление. Ничего удивительного, что те, кто испытал нечто подобное, не хотят просто так от этого отказываться. Вы утопаете в мягком сиденье автомобиля, вы утомленно-пресыщенно задираете нос – и что же вы видите снаружи, за квадратными спинами телохранителей? Ваши афиши, выкрикивающие ваше имя, плакаты, на которых расплывается ваша физиономия, целая стена громоздящихся друг на друга лозунгов, провозглашающих ваши мысли, ваши жизненные позиции. Ж. Л. В., ИЛИ ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ – ЧЕЛОВЕК, УВЕРЕННОСТЬ, ТВОРЧЕСТВО! Ж. Л. В. В БЕРСИ! 225 МИЛЛИОНОВ ЭКЗЕМПЛЯРОВ ПРОДАНО!

Вначале пришлось слегка поработать дубинкой, чтобы расчистить путь перед входом в апартаменты «Крийона», потом же, по прибытии в Берси, дубинками пришлось махать гораздо энергичнее; но в том, что касается славы, эти тумаки – один из вожделенных знаков внимания. Сотни рук тянутся к стеклам машины с фотографиями обожаемой звезды. Растрепанные от волнения девушки, томные взгляды, серьезные ротики, адреса, номера телефонов, раскрытые книжки прижимаются к ветровому стеклу в ожидании памятной надписи, дразняще приоткрытая грудь (дубинка), галдящая орава, не отступающая ни на полшага от машины, кто-то падает, приветственные помахивания флажками и вымпелами, визг летящего пузырька с чернилами, который разбивается о боковое зеркало (дубинка), костюмы-тройки и полное собственного достоинства соучастие, матери и дочери, отцы и сыновья, красный свет игнорируется с благословения дорожной полиции; две сирены спереди, две сзади, юный Готье, мой «секретарь», прошел со мной через все круги страха и восторга, Готье, первый и последний раз в жизни купающийся в своих пятнадцати минутах славы, строй автобусов перед стадионом Берси, со всех концов страны, от Финистера до Лазурного берега, ехали день и ночь, даже у водителей – экземпляры наготове: «Последний поцелуй на Уолл-стрит», «Золотое дно», «Доллар, или Ребенок, который умел считать», «Дочь иены», «Иметь» и, конечно, «Властелин денег» – мелькают названия на обложках, несбыточные упования на автограф.

Сцена отсвечивала изумрудно-зеленым во мраке заполненного до отказа Дворца спорта. Над сценой, как огромный призрак, развернулось во всю ширь полотно экрана, по сравнению с которым экран кинотеатра «Рекс» тянул от силы на почтовую марку. «Сюда», «сюда» – живой щит из молодцов Калиньяка окружил меня плотным кольцом у самого входа. Калиньяк заранее подготовил своих приятелей-регбистов: Шеза, нападающего, Ламезона, полузащитника, Риста, защитника, Бонно, правого крайнего, и еще десяток любителей овального мяча: двухметровая стена проглотила Ж. Л. В. и наглухо закрылась, сдерживая напор толпы... Обходные пути, коридоры и, наконец, убежище в гримерке. Долгожданное спокойствие! То, которое торопишься найти, нырнув вниз головой в пушечное жерло.

– Разве я вам не обещала всю мировую любовь, мой мальчик?

Насмешливый голос Королевы Забо в тишине помещения.

– Все в порядке?

Мои ребра можно склевать по кусочкам, мои кишки вывернули наизнанку, ноги как складной метр, от барабанных перепонок – одни лохмотья, сознание собственной бессознательности меня оглушает, но я полагаю, что все в порядке. Все в порядке... как всегда.

– Это невероятно, – бредит Готье, – невероятно...

– Успех и в самом деле несколько превзошел наши ожидания, но это не повод доводить себя до беспамятства, Готье.

Королева Забо, конечно... как всегда, владеет собой, да и моей вселенной тоже. Почему-то она встает, подходит ко мне и делает то, чего раньше никто никогда за ней не замечал: она дотрагивается до меня. Она кладет свою огромную ладонь мне на затылок, спокойно гладит меня по голове. Наконец она говорит:

– Последние сто метров, Бенжамен, и я оставлю вас в покое, слово королевы!

– Не убирайте руку, Ваше Величество!

Вопрос. Вы можете уточнить, что конкретно подразумевается под «литературой либерального реализма»?

(Если бы три костолома не поджидали меня где-нибудь здесь, в темном углу, за поворотом, я бы тебе рассказал, как следует понимать подобного рода глупости.)

Ответ. Литература, прославляющая предпринимателей.

(Это не литература, это игра на бирже, реалистическая, как сны голодного, и либеральная, как дубинка с электрическим зарядом.)

В. Самого себя вы считаете предпринимателем?

(Я считаю себя несчастным дурачком, загнанным в тупик без аварийного выхода, я – воплощенный позор всех тружеников пера.)

О. Мое предприятие – это Литература.

Вопросы, задаваемые на всех языках мира, переводятся одним из ста двадцати семи переводчиков, гигантским веером расположившихся у меня за спиной. Мои ответы, сто двадцать семь раз повторенные, вызывают шквал аплодисментов, волна которых докатывается до самых удаленных уголков Дворца спорта. Все сбои опросного механизма моментально затушевываются, и если возникает какой-нибудь непредвиденный вопрос, он мгновенно перебивается другими, которые числятся в моем списке и на которые я обязан отвечать.

Где-то в море обожающей толпы скрываются трое мерзавцев, которые следят за тем, чтобы я соблюдал договор: долговязый со своей волшебной дубинкой, профессиональный боксер и геркулес с русским акцентом, следы нежных ручек которого еще держатся на моей шее.

В. После пресс-конференции будет показан фильм, снятый по вашему первому роману «Последний поцелуй на Уолл-стрит». Не могли бы вы рассказать о том времени, когда писали этот роман?

Конечно могу, еще бы, и пока я развешиваю лапшу от Ж. Л. В., я постоянно слышу сладкий голосок Шаботта, который поздравляет меня с «замечательным интервью в „Плейбое”». «Вы прирожденный артист, господин Малоссен, в ваших ответах, которые были подготовлены заранее, тем не менее слышится нотка откровенности, это поразительно! Держитесь так же во Дворце спорта, и мы провернем самую большую утку за всю историю литературы. Рядом с нами даже извращения сюрреалистов покажутся невинным ребячеством». Нисколько не сомневаюсь, я попал в лапы мэтра Госсарта[21] от литературы, и если я не подстроюсь под его кисть и его глаз, он порежет моих детей соломкой. Естественно, ни малейшего намека на взбучку, которой меня попотчевали его гориллы. «Вы прекрасно выглядите сегодня». Шаботт даже несколько перегнул в этом направлении со своей чашечкой кофе и радушной улыбкой.

Королева Забо и вся тальонская компания, конечно, ни о чем не догадывались, судя по тому нетерпению, с которым они окунулись в предпраздничную суматоху, а я не смел сказать им об этом. Как всегда в сложных ситуациях, я отправился за помощью в Бельвиль.

– Верзила с дубинкой, чемпион в легком весе и гора мускулов с восточным акцентом? Если это те, о ком я подумал, то ты здорово влип, приятель Бенжамен!

Обратная сторона уголовных дел – это уличные разборки, как же иначе. Все друг друга знают, оттого что не всегда удается разойтись в узких переулках.

– Что они тебе сделали?

Хадуш усаживается между Симоном-Арабом и Длинным Мосси. Он принес мне чаю с мятой.

– Ну все, Бен, успокойся, мы с тобой.

Я стал пить. Симон заговорил:

– Ну вот, теперь ты больше не дрожишь.

Вопрос. Тема воли постоянно возникает в ваших произведениях. Вы можете дать собственное определение, что такое воля?

У меня в голове ответ по списку: «Иметь волю, значит по-настоящему хотеть того, чего хочешь», и я, как попугай, готовлюсь произнести очередную порцию этой галиматьи, как вдруг прямо передо мной вспыхивает огненная шевелюра Симона. Рыжий факел в ночи, поглотившей меня. Звезда Араба на небосклоне Дворца спорта! Дети, мы спасены! Симон здесь, прямо передо мной, за спиной у громилы-душителя, одна рука которого заломлена за спину, а выражение лица дает понять, что должен чувствовать саксонский фарфор между молотом и наковальней. Симон мне показывает оттуда, дескать, о'кей, все под контролем. Это означает, что Хадуш и Мосси взяли на себя двух других моих ангелов-хранителей и что моя речь отныне свободна, как перо поэта, творящего ради искусства, и, чтоб мне провалиться, раз уж спрашивают мое мнение насчет воли, я охотно отвечу. О мои тальонские друзья, мое предательство на этот раз будет непоправимым, окончательным, публичным. Но когда вы все узнаете, вы меня простите, потому что вы не какие-нибудь там Шаботты, вы не пускаете в ход кулаки вместо головы, вы – Забо, королева книг, Лусса с Казаманса, шутка природы, Калиньяк, мирный поставщик утопий, и Готье, исполнительный мальчик на побегушках у таких же пажей, – вы пробавляетесь тем, что пошлют вам звезды!

Только я открыл рот, чтобы свернуть весь этот цирк, спихнуть Шаботта и на одном дыхании провозгласить Справедливость и Литературу с большой буквы... но тут же закрыл.

Через два ряда за Симоном-Арабом – Жюли! Да, моя Жюли! Прекрасно просматривается в кругу моих почитателей. Она смотрит прямо на меня. Она мне улыбается. Одной рукой она обнимает за плечи Клару.

Так что все отменяется – и месть, и справедливость, и литература, я опять снимаю винтовку с плеча: следующий вопрос о любви. Ж. Л. В., превратившийся в Бенжамена Малоссена, сейчас выдаст вам одно из публичных признаний в любви, которое запалит шнур, ведущий к вашим душам, заправленным порохом чувства! Потому что любовь моей Жюли (без дураков!) – из тех, что способны обнять весь мир влюбленных, до самых забытых его уголков! Когда я поведаю вам о поцелуях Жюли, о ее груди, о ее бедрах, о ее жарких объятьях, о ее пальцах и ее дыхании, каждый из вас – и каждая – будет смотреть на своего ближнего теми же глазами, какими я смотрю на Жюли, и я вам предсказываю праздник праздников, раз в жизни, и Дворец спорта в Берси наконец оправдает бьющую ключом энергию, уходящую в пустоту!

Вопрос. Мне повторить вопрос, месье?

Я улыбнулся Жюли. Я открыл свои объятья, слова любви наполнили мне душу, готовые хлынуть потоком... и тут я увидел, как в поле моего зрения входит пуля.

Двадцать второй калибр, в упор. Последний крик. В такие моменты у других, вероятно, перед глазами проходит вся жизнь, у меня перед глазами – только пуля.

Вот она уже в тридцати сантиметрах от меня.

Гладкое медное тельце.

Вертится волчком.

«Смерть – процесс прямолинейный...» Где я мог это прочитать?

Медный буравчик с блестящим в лучах прожекторов острием впивается мне в череп, просверлив аккуратную дырочку в лобовой кости, пропахав все поле моей мысли, отбросив меня назад и застряв в теменной кости, и тут я понимаю, что все кончено, понимаю так ясно, как узнают, по Бергсону[22], момент, когда это начинается.