Мальва-девственник

Лимонное дерево[13]

Я восхищался изящной мощью его рук тайком. Я никогда их не гладил. Иногда я их грубо, быстро пожимал, как свой парень. Дружеские объятия становились более частыми, когда мы без остановки выпивали множество кружек пива, мы устраивали соревнования, нам доводилось, сидя бок о бок, опрокидывать штук по восемь, пока Боб растерянно глядел на нас, он пользовался предлогом, что беден, чтобы покупать себе выпивку, он не мог оплатить нам в долг семнадцатую и восемнадцатую кружки, и Жано, официант, нам отказал. Жано был старый чудак; когда его окликали из другого конца зала, он вопил: «Снимай штаны, я сейчас подойду!», это была его любимая шутка, с девочками он разговаривал почтительнее. Что до девочек, то мы поглядывали на них лишь в зеркало и до тех пор, пока они не замечали, Боб мастак отводить взгляд in extremis, он клал сигарету, чтобы она не упала, говорил, что из-за пива у нас стеклянный и даже мерзкий взгляд. Нам было хорошо от пива. Боб ушел на лекции раньше, он был странным, он поминутно бросал нас без объяснений: вероятно, чувствовал, что его мордашка девственника вызывала у нас после четвертой кружки желание делать ему больно, врать, втягивать в грязные делишки, он был наивным. Мы уже не годились для занятий по географии, так что лучше уж прогулять. Поддев рукой дно бумажного стаканчика, Систу заставил его выполнить рискованный тройной прыжок, затем мы опустошили карманы, вытаскивая монеты, а Жано собирал их в ладошку, говоря, что заведение не предоставляет кредитов такой пьяни. Жано не стеснялся теребить руку Франсиса, он так прославился своими шутками, что никто бы не заподозрил его в гомосексуальности. Я же дрожал от страха, что мой Систу догадается о моем влечении. Когда я был столь пьян, я засовывал руки поглубже в карманы. Но Систу был таким нежным, однажды, выйдя из кафе, он стал тереться лбом о мое плечо, он отвешивал мне пинки по заднице, делал вид, что толкает меня в овраг, чтобы потом подхватить руками. Порой я говорил себе, что он все понял и бес игрока тянет его поближе ко мне, словно он моя тень или близнец.

Я обратил внимание, сколь великолепны его руки, когда он во время баскетбола сломал запястье. В гипсовом браслете его левая рука превратилась в женщину, лишившуюся сознания, доступную. Мой взгляд обладал ею. Паралич наделял ее женской беспечностью и легкостью, но при этом не лишал ни мощи, ни отливающей синим цветом венозных прожилок крепости, а баюкал эту уснувшую, непорочную красоту под наркозом, сражавшуюся против снотворного, отыскивая надежную поддержку или непрочные глубокие карманы, дабы изнеженность не обнаружилась в кисти крестьянина. Боб отказался написать пару слов на гипсе, утверждая, будто это так же опасно, как и переливание крови. Я же не заставил себя упрашивать и бодро надписал зелеными чернилами: «Моему доброму старому Систу, с надеждой, что рука весьма скоро сможет оказывать ему привычные услуги». Я продолжал бахвалиться, но лицемерил: мне вовсе не хотелось, чтобы его рука освободилась от футляра или тисков.

Прошло много месяцев. Систу ураганом ворвался ко мне в спальню, мертвенно бледный, весь мокрый от пота, пряча за спиной руку, он запинался:

— Карга… в переходе… чокнутая старуха… которая орет как сумасшедшая, когда только увидит, что я подхожу к турникету… будто я шелудивый пес… чертов прихвостень… нам нужно было свести счеты, мне с этой старой девой… так что я приготовил ей сюрприз, собственного производства… красивый такой фейерверк, чтобы подновить ее будку, а то та стала облупляться, как и она сама… можно было не ломать голову: хорошенькая, в два-три пальца, петарда с длинным фитилем не могла никого поранить… я же не собирался совать ей мою гранату между ног, чтобы она избавилась от своей вонючей девственности… не, всего лишь небольшая разрядка для сердца… но припадок случился не с ней, а со мной… а шлюха забрала себе мою руку… мне оторвало руку, а старая грымза сидела и лыбилась в окошке, и я видел, что она смотрит, как мои пальцы разлетаются в стороны, мне было так стыдно… я удрал… но сначала отыскал пальцы… их было два… рука превратилась в месиво, но три еще держались, не совсем вместе, но держались, они дергались сами по себе, и я говорил им, чтобы они перестали…

— Не ври, покажи мне руку.

Несколько мгновений я боялся, что он прячет оружие и будет сейчас угрожать.

— Да, я немного приврал… Старуха ничего не видела… И это хуже всего… Она не видела, как мои пальцы летят в разные стороны, это даже не станет ее кошмаром… Ей не надо будет пытаться забыть о них… Я не дошел до нее, мне не удалось отомстить, и теперь стыдно… Я был один в сарае, мастерил снаряд… Пальцы упали на стружки, даже не в траву… Еще живая плоть, облепленная опилками, это омерзительно… я их подобрал, пошел помыть на улице, под колонкой, никто меня не видел, а потом вернулся в мастерскую, чтобы найти газету и сделать сверток, у меня уже появилась идея, но прежде я вытер оба пальца платком, они стали холодными от воды, и я долго на них дул, они больше не хотели отогреваться, мерзавцы…

— Но что ты с ними сделал, что ты сделал с этими пальцами?

— Успокойся, Люлю. И никогда не рассказывай об этой истории. Это между нами. Не хочу, чтобы кто-то знал, что я с ними сделал.

— Тогда расскажи, расскажи…

— Ладно, я сделал маленький сверток: из платка получился саван, ты ведь знаешь, что мусульмане полностью укутываются простынями, и потом они… Я пошел в лес…

— Так пойдем же туда, Систу, пойдем туда сейчас же! Ты должен меня туда отвести! Умоляю тебя!

— И что мы будем там делать, Люлю? Зачем так волноваться? Для меня все это уже давняя история. У меня остается еще восемь штук. Этого вполне достаточно, чтобы дрочить, и еще больше, чем надо, чтобы засунуть в дыру у шлюхи… А двух, которых больше нет, представляешь, — тут вот, под повязкой видно, что чего-то не хватает посередине, — так вот, я по-прежнему чувствую их, мне приятно от этих непривычных покалываний…

— В какой из двух лесов ты ходил?

— В тот, где мы вечно блуждаем…

Мне удалось убедить Систу отвести меня. Оказавшись там, я с нетерпением спросил:

— Где это было?

— Вот тут… Я уже не вполне помню…

— Ты не узнаешь места?

— Нет, не совсем, тут везде все почти одинаково…

— Но где ты их закопал, ты вообще не помнишь?

— Я пытался рыть землю под столькими папоротниками…

Я начал терять голову:

— Папоротниками? Здесь повсюду одни только папоротники! Может, ты помнишь какие-нибудь приметы? Скрещивающиеся тропинки, какой-нибудь крестик, дерево, что угодно?

Систу разозлился:

— Пойдем уже! Нехрена больше тут делать…

— Нет, подожди! Сейчас найдем! Под папоротниками? Это не так сложно… Сейчас найдем…

— Не знаю, зачем я с тобой пошел…

У меня появилось дурное предчувствие:

— Ты ведь мне не наврал? Ты ведь их не сжег?

Но Систу был где-то далеко. Внезапно он, кажется, вспомнил:

— Лимонное дерево… Я закопал их под лимонным деревом…

Он тронулся из-за взрыва рассудком? Или он надо мной издевался? Я опасался грубить ему.

— Лимонное дерево, здесь? Ты уверен… лимонное дерево?

Но ему не приснилось. Пятью минутами позже мы оба стояли на карачках возле лимонного дерева, как если б оно выросло у нас прямо под ногами. Я рыл землю, я был так рад:

— Если сейчас не найдем, вернемся! Вернемся ночью! Будем возвращаться каждый день, пока не найдем их!

Систу выглядел встревоженно:

— Что ты хочешь сотворить с моими пальцами?

Но я уже его не слушал. Я копался, стоя на четвереньках, вырывал и выкидывал стебли:

— Думаешь, с этой стороны или вот с этой?

— Скорее, тут, — ответил Систу.

Он уже не знал.

— Здесь? Подожди… Я нашел, вот они… Я нашел!

Я только что достал из земли небольшой сверток, полный земли. Систу дрожал. Я протянул ему сверток:

— Развяжи его, сам.

— Нет, давай ты. Я не смогу больше к нему прикасаться. Ты меня пугаешь.

Я содрал газетную бумагу, потом развязал узлы на платке, я был в экстазе:

— Какое чудо! Сокровище!

Систу гримасничал:

— Они уже коричневые, все мокрые, сморщенные, мерзость какая, брось! На что они нужны?..

Я схватил один палец, засунул себе в рот и стал жевать.

Систу бросился на меня и начал трясти:

— Выплюнь сейчас же! Ты отравишься!

Это было выше его разумения, я торопился проглотить палец, грубо его оттолкнул:

— Уходи! Оставь меня! Это больше тебя не касается…

Мы дрались. Когда палец полностью прошел по моему горлу, я почувствовал, как меня охватывает покой. Систу ослабил хватку, худшее для него уже состоялось. Ему стало весело. Он пошел забрать платок с оставшимся пальцем и спрятал его в кармане:

— А вот этот вот, — завопил он, — я не позволю тебе съесть, эдакий ты обжора! Или же… тебе надо будет в самом деле его заслужить!

Он танцевал вокруг меня, чтобы раззадорить.

Я кинулся к его карману. Мы переругивались, как дети. Систу радостно захохотал:

— Он чокнутый! Я люблю тебя! Ты чокнутый!

Он отталкивал меня и при этом быстро, заискивая, целовал мне голову. Я чувствовал во рту его мерзкий вкус и слышал, как он говорит, что любит меня. Он был во мне, мне больше нечего было ему сказать.