Мальва-девственник

Мэме Нибар

Не повезло Эме[6] Нибар называться Эме Нибар, весьма быстро она стала слишком толстой девушкой с чересчур пышной грудью и должна была скрывать исходивший от потовых желез тошнотворный запах удушающе тяжелым парфюмом. Она носила платья свободного покроя, коротко стригла волосы цвета соломы с черными корнями, ноги у нее постоянно опухали. Ток крови вызывал недомогания, когда замедлялся в какой-либо части тела, чаще всего в голове, наступало удушье, пот лил градом. Ходила она мало. Большую часть времени занималась тщательной эпиляцией и бритьем.

При неясных обстоятельствах, возможно, вполне банальных, Эме Нибар повстречала низенького, невероятно худого, но атлетической наружности мужчину, месье Поля, что жил на оклад бумагомараки из страховой компании, занимавшейся делами земледельцев, пострадавших от наводнений и саранчи. Они поженились. Поль возвращался по вечерам весь в пыли бумажных завалов и купался в этой обильной плоти, засыпал в ней, наводя на Эме скуку. Поль продолжал выглядеть героем в ее глазах, благодаря удивительной страсти, которой отдавал долгие часы свободного времени и все силы: то были скачки сквозь огненные преграды. Поль сохранил храбрость времен военной службы. Следовало быть тренированным в беге, ловким в прыжках, что было не сложно для Поля с его прекрасными икрами, но, главным образом, следовало не бояться огня, бежавшего по железным прутьям арок и брусьев, и сгибаться, группироваться, вытягиваться в одну секунду, чтобы пройти сквозь огненные обручи, становившиеся все уже и уже. Поль тренировался дважды в неделю, во второй половине дня по воскресеньям и вечером по четвергам в спортивном клубе. Когда он возвращался домой, ласковая Эме часто щебетала ему всякий вздор, но Поль не реагировал на пламя нежностей, мечтательный и молчаливый, порой недовольный, он машинально играл с горящими спичками, а Эме грела суп. Он сотворил ей ребенка.

Участие в соревновании по прыжкам сквозь огненные преграды, проходившем лишь раз в год, стоило дорого; зарплата Поля была смешной; теперь появился еще один рот, который надо было кормить, красненький и слегка важничающий, жадный до грудного молока и жиденьких кашек. Поль уговорил Эме устроиться консьержкой и переселиться в комнатку на авеню дю Мэн, она не роптала, и они переехали. Узкая комнатка находилась в глубине ухоженного дворика, Эме посадила под окном гортензии и герани, они были ей очень дороги. Все остальные попытки испытать какие-либо чувства портили Полю настроение, а в его сыне Жожо вызывали грубость, тот рыгал, лакал пиво; когда ему исполнилось четырнадцать, он устроился раздельщиком туш в мясной лавке в районе Ле-Аль. Он просыпался в три ночи, Эме его больше не видела. Начало работы консьержкой совпало со временем, когда ее принялись звать Мэме. Очень быстро у нее появились подруги, одна или две снимали здесь квартиры, и консьержки соседних домов поверяли ей свои тайны. С соревнований Поль привез несколько медалей и, в качестве самого большого трофея, латунный кубок, — не ахти какие знаки отличия, об особых победах не говорившие. Он не получал ни первого, ни второго места, безвестно числясь на почетных позициях в конце первой дюжины, от чего впадал в глубокую меланхолию. Он даже больше не ходил в бистро, где, тем не менее, любезно праздновали его малейшие достижения. Он тратил все свои деньги на то, чтобы улучшить экипировку, на бутсы с шипами, на огнестойкие носки и трико с асбестовой подкладкой в надежде завоевать первый приз. День этот настал, когда ему было сорок два: соревнование проводилось в Барселоне: Поль, пав духом и ни о чем не думая, преодолел десять горящих препятствий. Чтобы расслабиться и умножить мужество, он проглотил пилюлю с лауданумом и оказался самым быстрым. Он не старался восстанавливать дыхание меж препятствиями, ни о чем не думал, у него было лишь ощущение, что происходит важнейшее событие, от которого почти что зависит жизнь. Эме не смогла с ним поехать. Он вернулся на самолете в тот же вечер с прекрасным золотым кубком. На следующий день он отказался от еды, полностью разделся в их комнатушке, не мог удержать в руках ни одного предмета. А через день очутился в больнице: его кожа казалась невредимой, но в более глубоких слоях дермы и мышц он полностью обгорел. Мэме навещала его каждый день, иногда приносила ему кубок, чтобы утешить, но не оставляла его, боясь, что тот украдут или что он будет им драться. Он ужасно страдал, но не сетовал. Спустя месяц он умер.

Мэме осталась в тесной комнатушке среди медалей и кубков, вырезок из журналов, редких фотографий, на которых был запечатлен Поль во время своей безумной гонки. Она сходила на набережную[7] и купила там золотую рыбку, которую назвала Пополь. Она говорила с ней. Она обзавелась аксессуарами для украшения аквариума, водорослями, галькой и кислородной трубочкой. Она никогда не забывала насыпать корм, который не очень приятно пах мокрыми опилками. Она радовалась, что Пополь здоров, что герани и гортензии возле ее окна самые красивые в квартале. Сын навещал ее редко. Так и шло время до тех пор, пока одна реставрационная компания не возвела, затянув брезентом, леса у фасада здания. Мэме приметила в бригаде рабочих мальчонку-араба, смотревшего на нее с невероятной нежностью, но вскоре про это забыла. Однажды он постучался в окно комнатушки, она открыла. Он сказал: здравствуйте, мадам, я могу войти? Как только она затворила дверь, он сказал: я люблю тебя! — страстно поцеловал ее, повалил на кровать, раздел и овладел ею. На следующий день он ушел из молодежного общежития и переселился в ее комнатушку. Они занимались любовью весь день и всю ночь. Мэме никогда не испытывала подобного трепета с Пополем. Ей было пятьдесят, ему двадцать пять, но они нравились друг другу.

Рабочие увезли брезент и леса, а Мони остался в ее комнатушке, он оставлял Мэме утром, чтобы трудиться на новой стройке. Тогда и случилось несчастье: на него упала балка, а вслед за нею огромная свинцовая глыба, ноги были переломаны, их пришлось ампутировать. По возвращении из больницы Мэме взяла его в свою комнатушку, он лежал, распростершись на кровати, они занимались любовью с прежним пылом. Не в силах передвигаться, Мони начал рисовать морские пейзажи и закаты. Поскольку Мони получил после несчастного случая большую компенсацию и ему была обеспечена пожизненная пенсия, он решил повезти Мэме в Алжир, чтобы представить ее родителям. Перед поездкой они зажарили золотую рыбку, бедненького Пополя, на которого Мэме больше не могла глядеть, завернули его в фольгу и спустили в унитаз.

Мэме вернулась из Алжира, огорошенная путешествием на самолете: она ела на высоте тысячи метров над землей, и все было горячим, и в пакетике имелась горчица, и вода в стаканчиках, и все это бесплатно. На снимках, которые она привезла, Мэмэ была вместе с Мони в семейной касбе: она позировала в национальном костюме, сидя верхом на осле. Вернулась не одна, но с большой печалью в глубине сердца: она знала, что однажды Мони ее оставит, несмотря на то, что у него нет ног; в Алжире у него с детства была невеста, к которой он скоро вернется. Уверенность в расставании всё переменила. От волнения Мэме спряталась поплакать, когда заметила, что Мони чистит зубы ее щеткой, для нее это было главным знаком любви, она не понимала, почему Мони бросает ее. Через месяц он снова сел в самолет, и она никогда больше не получала от него вестей.

Однажды утром, раскрыв ставни, Мэме не увидела гераней и гортензий, их ночью украли. В тот же вечер с ней случился удар. Соседка вызвала врача, кровь в венах Мэме билась так сильно, что сломался тонометр. Ее отвезли в больницу. Были летние каникулы, не нашлось никого, кто мог бы ее навестить. Она сказала медсестрам, что одна из съемщиц в ее дворе была звездой мюзик-холла и обязательно навестит ее, как только начнется сезон, медсестры ей не поверили.

Эта женщина — З.[8] — навестила ее в Отель-Дьё[9]. Она принесла ей браслет. Мэме лежала в отдельной палате с телевизором. Чувствовала она себя хорошо, немного похудела, больше не ела жирного и сладкого. Она скучала по своей кошке, Григри, которую взяла к себе соседка. Цветную фотографию кошки она хранила на ночном столике. 3. навещала ее много недель подряд, потом она должна была уехать на гастроли. Вернувшись, она узнала, что у Мэме был еще один удар и ее перевели в Сальпетриер. Половина тела была парализована. Поскольку в той половине находился и речевой центр мозга, говорить Мэме не могла. Она лежала в общей палате корпуса нервных болезней, пристегнутая ремнями под белым покрывалом с зеленой каемкой к кровати-гробу. Увидев меня, она начала плакать и тереть мою руку. По зонду сразу же побежала струйка мочи. Ее сын Жожо, склонившись, говорил с ней, как с ребенком. У нее украли часы и халат. 3. надела ей новые часы на запястье и вынула из пластикового пакета все свои косметические принадлежности, за которыми специально зашла перед этим в гримерную. Она намазала ей губы помадой и накрасила веки. Я протянул Мэме карманное зеркальце с благостным рисунком, чтобы она могла на себя посмотреть. Она повторяла: да, да, да, да, да… на разные лады, будто длинную жалобу, то соглашаясь, то протестуя. Больше она не могла произнести ни одного слова. Мы протянули ей доску с мелком, и она попыталась с трудом начертить три палочки. Все мы в комнате замерли в ожидании, что эта женщина что-то сообщит, но должны были забрать доску, так как ее рука падала от усталости.

3. ее больше не видела. Через приятеля, работавшего в Сальпетриер, у нас был доступ к больничному дневнику, мы знали, что Мэме не может выздороветь, что она никогда не заговорит и не начнет двигаться, но может много лет вести растительный образ жизни. Ее снова перевели, теперь в заведение для стариков-калек и душевнобольных в пригороде, где больше ее никто не навещал. В субботу, когда обременительным больным выдают «коктейль», дарующий им долгожданную свободу, Мэме отправилась в мир иной. 3. не пошла на похороны, но Мэме больше не покидала ее снов. 3. с такой легкостью изображала весь мир, и стариков, и детей, но, несмотря на все старания, ей так и не удалось изобразить Мэме.