Мари-Бланш

ПРОЛОГ МАРИ-БЛАНШ Лозанна, Швейцария Март 1966 г

В детстве я жила в заколдованном замке, полном призраков и фей. Назывался он Марзак и был воздвигнут в течение XII, XIII и XIV веков на вершине холма над деревней Тюрзак, с видом на реку Везер во французском Перигоре. Владел Марзаком мой отчим, граф Пьер де Флёрьё, второй из трех мужей моей матери Рене, замок принадлежал его семье на протяжении поколений. Дядя Пьер говорил, что во время Столетней войны Марзак поочередно захватывали то французы, то англичане, то опять французы, и что за сотни лет там умерли сотни, если не тысячи людей, многие насильственной смертью, когда замок осаждали враги. Еще дядя Пьер говорил, что мальчиком, подрастая здесь, он тоже чувствовал в замке присутствие призраков и фей, которые являются только детям.

В собственном моем детском воображении я не делала различий меж этими призрачными обитателями, знала только, что все они сообща жили там в холодном сыром воздухе и тусклом свете, их духи пропитывали древние каменные стены, неслышно двигались в озаренных свечами коридорах, с холодными сквозняками взлетали вверх по широким винтовым лестницам башен, где мягкий песчаник столетиями стирался, запечатлевая их земную поступь, — неспешный процесс эрозии, в котором участвовали и мои собственные детские шаги. В лабиринте помещений эти духи кружили подле меня, дышали и вздыхали, смеялись и плакали, любили и сражались, восемь столетий их воспоминаний в жизни замка столь же ощутимы, сколь и физическое присутствие моей семьи.

И все же Марзак, хотя и видел столько жизней и смертей, не был ни печальным, ни мрачным. И не внушал детям страх. Как раз наоборот, я помню, что мои парижские друзья и подружки, проводившие у нас уик-энд, перед отъездом целовали стены, как бы прощаясь с милым старым другом.

Сейчас, сорок с лишним лет спустя, я нагишом стою на балконе своей маленькой квартиры на пятом этаже маленькой гостиницы «Флорибель» в швейцарской Лозанне. И те давно минувшие времена вспоминаются мне как самые счастливые в моей жизни. Я помню гулкое эхо своих шагов, когда легко взбегала по каменной винтовой лестнице на верхушку башни, где, если глянуть за парапет, открывался вид на просторную зеленую долину внизу, на излучистую реку, на хлебные поля и темные леса вдали. Скалы над рекой были изрыты пещерами и гротами, которые мы, дети, с восторгом исследовали. Дядя Пьер говорит, что тысячи лет назад, задолго до постройки замка, в этих пещерах жили древние люди. Дети не в состоянии осознать такой промежуток времени, но мы видели рисунки троглодитов — изображения давно вымерших животных, до сих пор украшающие стены пещер, и понимаем вполне достаточно, чтобы при взгляде на это древнее искусство по коже бежали мурашки. В своих играх мы воображаем людей в звериных шкурах, сидящих у костра; стена пещеры, где они жарят добычу, по сей день черна от копоти. Все это могло быть вчера, и, возможно, они вернутся, а возможно, некоторые до сих пор живут здесь. Всякий раз, когда мы находим новую пещеру, сердце замирает — а вдруг там внутри троглодиты ждут нас к ужину, — и все подзадоривают один другого войти первым.

По другую сторону сказочной башни я вижу в долине деревню Тюрзак и представляю себе, как крестьяне смотрят на меня в моей башне слоновой кости на выступе высокого холма. Я принцесса, принцесса Марзака, как зовет меня дядя Пьер. Наверно, здешний народ ужасно завидует моей сказочной жизни.

Сейчас я, изнывая от волнения, наблюдаю, как «ситроен» дяди Пьера, доставляющий моих гостей и их багаж со станции Лез-Эзи, взбирается по извивам дороги к замку. Мои друзья высовываются из окон автомобиля, тоже смеющиеся и взволнованные. Я машу им с башни, но я настолько мала на фоне огромной каменной твердыни, что они меня пока не видят.

Но я все равно машу, весело смеясь и предвкушая дни приключений и игр. Я так высоко, на вершине мира. Как я попала оттуда сюда?

Внизу, на мостовой и на тротуаре у моей лозаннской гостиницы, на деревьях и на крышах припаркованных машин, разбросана моя одежда, вся, какая у меня есть, я выкинула эти вещи с балкона, одну задругой. В моем пьяном угаре и при свете полной луны они являют собой странно радостное зрелище, этакий лоскутный коллаж из форм и красок; платья, юбки, блузки моих любимых ярких оттенков, брюки, бюстгальтеры и трусики, ремни, туфли и чулки — все веселыми гирляндами развешено-разбросано вокруг, словно декорация вечеринки в сумасшедшем доме. Середина ночи, а может, раннее утро, улицы безлюдны, и, признаться, я слегка разочарована, что никто не видит, как я выбросила свои земные пожитки, не видит, как они украшают улицу.

Кстати, я совершила сей акт не впервые — последний раз накануне позапрошлого Рождества, с балкона седьмого этажа чикагской гостиницы «Дрейк». Той ночью, когда город сиял огнями, которые, искрясь, отражались в холодных водах озера Мичиган, той ночью внизу, на заснеженной улице, собралась целая толпа любопытных зевак поглазеть, как пьяная голая психопатка бросает с балкона свою одежду. Они смеялись, показывали на меня пальцем, подзадоривали, кто-то крикнул: «ПРЫГАЙТЕ К НАМ! ПРЫГАЙТЕ!», меж тем как мои пожитки опускались к ним, словно маленькие парашюты, рождественские подарки для моей благодарной публики. Наиболее предприимчивые и спортивные зрители подпрыгивали, стараясь поймать вещи, пока те еще не коснулись земли, другие препирались из-за того, что уже лежало на земле, — точно соперники-покупатели на послерождественской распродаже в «Маршалл Филдз». Шмотки-то у меня симпатичные.

В конце концов гостиничный управляющий и сотрудник службы безопасности вошли в мой номер, отперев дверь универсальным ключом. Они выманили меня с балкона враньем и лживыми обещаниями выпивки, увезли прочь, и остаток праздников я провела в психиатрическом отделении больницы «Пассавант».

На следующий день в больницу приехал мой муж Билл вместе с нашими двумя детьми, Джимми и Леандрой. «Счастливого Рождества, мамà», — прошептал мой застенчивый четырнадцатилетний сын Джимми и тотчас смутился от собственных слов, от крайней их неуместности. «Да, мамà, — добавила более циничная шестнадцатилетняя Леандра, и голос ее был полон юношеского сарказма, — счастливого Рождества». Девчонка ненавидит меня, и кто ее осудит?.. Я была ужасной матерью в длинном ряду ужасных матерей.

Но сегодня улицы внизу тихи, безлюдны, а с балкона открывается прекрасный вид на Женевское озеро, на другом берегу которого я вижу сияющий огнями французский Эвиан. Да, сейчас 3.00 ночи 12 марта 1966 года, и мне, Мари-Бланш Габриель Морисетте де Бротонн Маккормик Фергюс, сорок шесть лет. Я пьяна и раздета догола. Всю одежду я выбросила с балкона. Позднее, когда протрезвею, я очнусь в больнице, или в той клинике, откуда попала сюда, или в тюрьме — чувствуя тошноту и полная раскаяния. И в памяти сотрутся все воспоминания и о происшедшем, и о его причинах. Причины будут искать доктора. За минувшие годы я перевидала десятки докторов, и объяснения их всегда неадекватны. Мне хочется сказать им: «Но вы же ничего обо мне не знаете», — только вот обычно я слишком скверно себя чувствую, чтобы сделать такое усилие. А если и делаю, все они отвечают в одной и той же нестерпимо снисходительной манере: «Ну что ж, пожалуйста, расскажите мне о себе».

«Хорошо… хорошо, — говорю я, — но история весьма долгая. Можно мне сперва выпить? А потом я расскажу вам все-все, что вы хотите знать».

Однако сейчас, холодным мартовским утром, когда я смотрю на блестящую гладь Женевского озера и огни Эвиана на том берегу, все становится на свои места, раз и навсегда. С превратной ясностью пьяного рассудка я вижу неизменную линию своей жизни: от наблюдательного пункта высоко на башне Марзака, откуда открывался вид на зеленую долину реки Везер, до чикагской гостиницы «Дрейк» над озером Мичиган и до этого балкона на пятом этаже гостиницы «Флорибель» над Женевским озером — я знаю, откуда пришла, почему нахожусь здесь и куда уйду. Знаю, почему сбрасываю с балкона всю свою одежду и что сброшу затем.

Издавна говорят, что в предсмертные мгновения перед нами проносится вся наша жизнь, ускоренная история, как бы рассказанная в детской книжке-раскладушке. Но это, конечно же, неправда, так быть не может, ведь чего ради просто повторять в последние мгновения все, что нам уже известно, уже пережито? В любом случае подлинная история наших жизней начинается не с нашего собственного рождения. Нет, нам необходимо вернуться намного дальше вспять, проплыть против течения по древней реке пуповины, по материнскому току жизни, что связует нас сквозь поколения, насыщая пищей, а равно и всей давней семейной болью и отравой. И теперь я, странница, нагая, свободная от всех уз, летящая через пространство, падающая к земле, совершаю этот путь.