Мари-Бланш

1

Весной 1981-го, вскоре после того как президентом Франции стал Франсуа Миттеран, графиня Рене де Фонтарс Маккормик, как она теперь себя называла, покинула родную страну и снова уехала в Америку, в Лейк-Форест, штат Иллинойс, где жил со своей семьей ее сын, единственный живой из детей, Тьерри, или Тото. Рене всегда боялась социалистов, уверенная, что они непременно конфискуют ее имущество, как только придут к власти, что после избрания Миттерана стало fait accompli[32].

К тому времени третий муж Рене, Леандер Маккормик, уже почти двадцать лет покоился в могиле; второй ее муж и близкий друг, граф Пьер де Флёрьё, который жил в Париже и с которым Рене поддерживала близкий контакт, тоже скончался несколько лет назад, в 1977-м, а ее протеже, единственная «настоящая» дочь Фрамбуаза, ужасно разочаровала ее, выйдя замуж за человека, которого Рене не одобрила. Поскольку большую часть мебели для парижской квартиры Фрамбуазы купила Рене, свое неудовольствие она выразила тем, что однажды, когда Фрамбуаза была на работе, прислала туда бригаду грузчиков, и когда молодая женщина вернулась вечером домой, квартира была почти пуста. В итоге почти все близкие люди разочаровали Рене — либо умерли, либо поступили ей наперекор.

Стремясь восполнить потерю столь многих друзей и любимых и по-прежнему испытывая страх перед одиночеством, какой преследовал ее с детства, она — ей было уже восемьдесят с небольшим — познакомилась с группой околотеатральных молодых людей с Левого берега; главенствовал в этой группе весельчак-писатель, который нигде не печатался, работал «негром», на других, и посулил ей помощь в написании мемуаров. Под предлогом обсуждения их «проекта» он и целая куча его бездельников-дружков чуть не каждый день обедали и ужинали в ресторанах с Рене, и, ясное дело, старая женщина, радуясь компании веселых полуголодных артистов, платила по всем счетам. Когда Рене в конце концов — как раз когда избрали Миттерана, — передала этому «писателю» право подписи на один из ее текущих счетов, ее сын Тото решил, что самое время увезти мать в Америку.

Вместе с Тото и его семьей Рене жила очень недолго, она не ладила с его женой Мэри, и потому переехала в апартаменты в отеле «Оленья тропа» там же в Лейк-Форесте. Одинокая в городке, где фактически уже никого не знала, ведь большинство старых друзей ее и Леандера либо умерли, либо совсем одряхлели, Рене почти всегда обедала и ужинала в ресторане отеля, настояв, чтобы тамошний персонал именовал ее графиней. У нее были визитные карточки, напечатанные по-французски у «Хеландера», в местном канцелярском магазине:

К ужасу управляющего «Оленьей тропы», Рене взяла в привычку чуть не целый день проводить в холле, сидела там в кресле, облачась в траченное молью меховое манто, которое носила лет сорок с лишним, в ночную рубашку и домашние шлепанцы. Когда другие постояльцы или визитеры проходили мимо нее, Рене с царственным видом вручала им свою визитную карточку. Те, кто был достаточно вежлив и принимал карточку, обычно на минутку останавливались поговорить со старушкой.

— Вы и правда графиня? — учтиво спрашивали они, изо всех сил стараясь не смотреть на увядшую грудь, просвечивавшую сквозь ночную рубашку Рене в приоткрытом манто. — Как удивительно!

Это позволяло Рене, изголодавшейся по обществу и человеческому общению, предложить их вниманию свою краткую биографию.

— Разумеется, — отвечала она. — Мой отец — граф Морис де Фонтарс. Я — дитя двух веков, как он всегда говорил. Родилась в тысяча восемьсот девяносто девятом, выросла в фамильном замке Ла-Борн-Бланш, подле городка Орри-ла-Виль. Мой отец был великим лошадником, превосходным фехтовальщиком и капитаном драгун. Он героически погиб, защищая свою страну в Великой войне.

Однажды утром репортер местной газеты «Лейк-форестер», прослышав, что Рене проживает в «Оленьей тропе», явился в холл взять у Рене интервью и опубликовал статейку: «Графиня возвращается в город». Рене ужасно обрадовалась, ведь это напомнило ей былую славу чикагских дней — конец 1930-х и начало 40-х, — когда она была любимицей светских хроникеров. (Кстати, потрепанное теперь манто она купила в чикагском «Маршалл Филдс» в 1939-м.) Рене сделала у «Хеландера» сотню ксерокопий статейки и теперь раздавала их в холле вместе с визитной карточкой.

Вероятно, в конце концов управляющий «Оленьей тропы» был вынужден позвонить сыну графини, Тото Маккормику, и объяснить, что тот должен найти для своей матери другое жилье. Управляющий просто не мог более позволять старой женщине целыми днями сидеть полуодетой в холле отеля и беспокоить других постояльцев, раздавая им свою рекламу. Вот так Рене переехала в дом горничной Тото и Мэри, Луизы Паркер и ее мужа Вернона, которые будут присматривать за нею в течение последних десяти лет ее жизни, долгого падения в маразм.

2

Всю свою жизнь Рене отличалась необыкновенной способностью находить людей, которые о ней заботились, — от мисс Хейз до мадемуазель Понсон, дяди Габриеля, Леандера Маккормика, приемной дочери Фрамбуазы. И все это просто благодаря силе характера, таланту манипулятора и, конечно, деньгам.

Вот и теперь Рене нашла в лице Паркеров превосходных опекунов на последние годы жизни. Пока была в состоянии, она вместе с Паркерами много путешествовала, ей всегда доставляли огромное удовольствие поездки в Европу и круизы по Карибскому морю, на Гавайи, на Аляску. Дома, в Лейк-Форесте, Рене любила обедать с Паркерами в «Денни».

Луиза Паркер, рослая, волевая, независимая, серьезная швейцарка немецких кровей, умела противостоять хитростям Рене и силе ее личности. Вернон был человек учтивый, спокойный. Однажды, когда Луиза куда-то ушла по делам, Рене, за что-то на нее обиженная, шепнула Вернону: «Знаете, вам надо ее бросить. Мы с вами можем вместе сбежать. Она нам не нужна. У меня есть деньги, мы будем вместе путешествовать, объедем весь мир».

Весьма похоже на начало маразма, хотя, как часто бывает на ранних этапах этого заболевания, вполне в духе Рене. Милашка Вернон удивленно рассмеялся: «Но Луиза моя жена, Рене. Я не хочу ее бросать. Я ее люблю. А она любит вас».

Вот так и шли эти последние годы. Из Франции Рене привезла все свои фотоальбомы и, пока была в полном рассудке, любила время от времени рассматривать их, вспоминая прошлое, юность, ушедших близких. Как-то раз, перелистывая с Луизой один из альбомов, она наткнулась на фото своего дяди, виконта Габриеля де Фонтарса. На снимке он выглядел весьма привлекательным, именно таким, каким запомнился ей по тем далеким дням, — в белом полотняном костюме и щегольской соломенной шляпе-федоре, с аккуратно подстриженной бородкой, которая всегда щекотала ее, когда она его целовала. Правда, на фото Габриель выглядел субтильнее, чем ей всегда казалось; Рене думала о нем как о крупном мужчине, вероятно, потому что самые яркие воспоминания о нем остались с тех времен, когда она была еще девочкой.

— Это мой дядя Габриель, — сказала она Луизе, показывая на эту фотографию. — Единственный мужчина, которого я по-настоящему любила. Он лишил меня девственности, когда мне было четырнадцать. В Египте мы жили вместе как муж и жена. Он часто меня избивал. Но любил меня, и я тоже любила его. Он загубил меня для других мужчин. Я была создана для него.

Незадолго до того, как Англия и Франция в сентябре 1939 года объявили войну Германии, виконт отправился из Египта в Америку, чтобы навестить в Чикаго племянницу и ее мужа Леандера Маккормика. Политическая ситуация в Египте была нестабильна, британцы строили в Каире крупную военную базу, и Габриель подумывал на время войны перебраться в Америку. На несколько дней он остановился в Лондоне повидаться с деловыми партнерами и за ланчем в «Кларидже» нежданно-негаданно упал замертво прямо посреди фразы, угодив лицом в тарелку с вишийским супом.

Столько лет прошло, а Рене по-прежнему видела во сне дядю Габриеля как наяву, вновь и вновь переживала их страстный роман всеми своими чувствами — лишь он один оставался островком ясности в ее мозгу, окруженный океаном маразма, в который она погружалась. Она грезила об их ночах восточной любви в «Розах» и в Арманте, о том, как засыпала в объятиях дяди, а его огромный член мягко покоился у нее на боку, словно теплая любимая игрушка. Никогда она чувствовала ни малейшей вины за их связь, никогда не стыдилась и, несмотря на побои, никогда не обижалась. Общество могло жестоко ее осудить, но Рене было наплевать. «Je m’en fou», — шептала она во сне той ночью, когда умирала, в 1996-м, первые и последние слова, какие она произнесла за много месяцев: «Je m’en fou».