Мари-Бланш

1

— Вы пробыли у нас в клинике почти четыре месяца, мадам Фергюс, — вставая из-за письменного стола, говорит доктор Шамо однажды утром, когда я прихожу на ежедневный сеанс. — Садитесь, прошу вас.

— Верно, четыре месяца, — отвечаю я, усаживаясь. — Дольше я никогда не лечилась.

— И с вашего позволения, мадам, выглядите вы очень хорошо, просто воплощение здоровья, — говорит доктор и тоже садится.

— Спасибо.

— И за эти четыре месяца вы не брали в рот ни капли спиртного, да?

— Да, хотя пыталась заказать, и неоднократно. Но здесь ужасная обслуга.

— Ах, вы всегда такая шутница! Как бы то ни было, с тех пор как вы просили выпить, прошло достаточно много времени, верно?

— Думаю, в конце концов я осознала безнадежность такого требования с моей стороны.

— За последние месяцы вы безусловно добились больших успехов, мадам Фергюс. Настолько больших, что мы думаем, вам пора нас покинуть. Как вы к этому относитесь?

— Покинуть? Но куда я пойду? Я не могу вернуться домой. Мы с Биллом в разводе… У меня нет дома.

— Ну что ж, — кивает доктор, — как раз по этому вопросу я и связался с вашей матерью в Париже. Несколько недель назад я известил ее об огромном улучшении вашего состояния. И она весьма любезно согласилась на мое предложение снять для вас квартиру в Лозанне. Таким образом, вы будете достаточно близко от нас, чтобы — конечно, при необходимости — продолжить наши сеансы амбулаторно. Разумеется, это будет временная мера… переходная ситуация, если угодно, пока вы не решите, где предпочтете жить постоянно. Вас это устраивает, мадам?

— Да, пожалуй… просто замечательно.

— Вот и отлично. Здесь вся информация касательно вашего нового жилья. — Доктор пододвигает ко мне по столу манильский конверт. — В том числе ключи.

— Благодарю вас, доктор, огромное спасибо за все. Вы были очень добры ко мне. Даже когда я была не столь добра к вам.

— Не стоит об этом, мадам Фергюс. — Доктор машет рукой. — Это моя работа. А теперь позвольте мне затронуть несколько более личную тему. Кое-кто из персонала заметил, что в последние недели между вами и вашим соседом, господином Журданом, возникла… э-э…

— Дружба?

— Да, благодарю вас, именно так: дружба.

— Персонал шпионил за нами?

— Что вы, мадам, — уверяет доктор, энергично качая головой, — никоим образом. Я заговорил об этом просто потому, что ваши романтические отношения не первый случай в нашей клинике.

— Вы имеете в виду «дружеские отношения», доктор.

— Да, конечно. И по нашему опыту, подобные дружеские отношения порой создают определенные… сложности.

— Вы имеете в виду, что по выходе из лечебницы двое алкоголиков побуждают один другого снова взяться за бутылку?

— Совершенно верно, мадам. В прошлом такое бывало. Я далек от того, чтобы давать вам советы касательно выбора друзей. Я просто упоминаю об этом, чтобы вы были бдительны насчет потенциальных развитий такого рода.

— Спасибо, доктор, я учту. Однако мне кажется, господин Журдан и я, что касается выпивки, вполне единодушны. Мы оба потеряли все как раз из-за этого.

— Не все, мадам, — говорит доктор, поднимая указующий перст, — не все. Вы сделали огромные успехи на пути к выздоровлению, и вам есть ради чего жить. Например, у вас как трезвого человека есть возможность наладить отношения с детьми, с матерью…

— Я вам говорила, чтó сказала сыну, Джимми, как-то раз, когда была пьяна? — перебила я.

— Не уверен. Скажите мне, мадам.

— Однажды я пила, и мы с Биллом поссорились. Я начала кричать на него… вы знаете, доктор, все эти пьяные обвинения, которые мы с вами обсуждали: «Ты убил Билли!» и все такое. Потом я выгнала Билла из дома, и он пошел в деревенскую пивную; я вам говорила, он укрывался там от меня. Сидел в баре, пил скотч и курил «Кэмел» до самого закрытия, а потом возвращался домой, зная, что к тому времени я буду уже в отключке. Той ночью Леандра ночевала у подружки, а Джимми лег спать, хотя не могу себе представить, чтобы он спал, когда мы скандалили. Я была очень пьяна и пошла в комнату Джимми, так пьяна, что думала, что Джимми — это Билл… да, вот до чего я допилась, доктор Шамо… приняла одиннадцатилетнего сына за мужа… вы когда-нибудь слышали, чтобы человек мог допиться до такого?

— Да, мадам, конечно, слышал. Именно поэтому многие пациенты попадают сюда.

— А вы знаете, чтó я ему сказала? Знаете, что я сказала своему одиннадцатилетнему сыну?

— Нет, мадам, не знаю. Вы не рассказывали.

— Я так и думала. А знаете, почему не рассказывала? Не потому что стыдилась. Просто вспомнила об этом лишь вчера. Некоторые воспоминания начинают возвращаться.

— Да, потому что уже несколько месяцев вы трезвы. То, что память возвращается, очень хороший знак. Очень хороший. Скажите же, что вы сказали своему сыну, мадам Фергюс.

— Я думала, это Билл… кричала на него… и сказала…сказала: «Почему ты больше не трахаешься со мной?» Вот что я сказала одиннадцатилетнему сыну, который лежал в постели и пытался уснуть. Я была так пьяна, что приняла Джимми за мужа и крикнула ему: «Почему ты больше не трахаешься со мной?»

— И что ответил ваш сын, мадам Фергюс? — тихо спрашивает доктор.

— Джимми заплакал и сказал: «Мамà, мамà, это я, Джимми, разве ты не видишь, мамà, это я, Джимми». Он был напуган и плакал, натянул одеяло на голову, пытаясь спрятаться от меня. Но я была настолько пьяна, что не слышала его, все еще принимала сына за мужа. И все время кричала, повторяя одно и то же. Вы знаете, что отвечал Билл, когда я напивалась и задавала этот вопрос, доктор?

— Нет, мадам, не знаю.

— Он всегда говорил: «Пойди посмотри в зеркало». И был прав. Если бы я в самом деле могла посмотреть в зеркало, то поняла бы, каким чудовищем я стала… И вы по-прежнему думаете, я могу наладить отношения с детьми?

— Да, думаю, что можете. У детей примечательная способность прощать, мадам, если попросить у них прощения. И, кстати, теперь вы можете посмотреть в зеркало, с новообретенной ясностью. Я знаю, какую боль причиняют вам эти возвращающиеся воспоминания. Но они еще и позитивный знак, что ваше подсознание начинает освобождаться от алкогольной анестезии. Это долгий процесс, всё новые вытесненные воспоминания будут подниматься на поверхность.

— Но я не хочу, не хочу вспоминать подобные вещи.

— Конечно, не хотите. С чего бы вам этого хотеть? Но, видите ли, мы не умеем по-настоящему контролировать свои воспоминания.

— А я думала, можем. Думала, что смогу прогнать их выпивкой.

— Да, но, к счастью, вы уже вышли за этот предел. В самом деле, я чувствую, мадам Фергюс, вы твердо стали на путь выздоровления.

2

Про моего друга Эмиля Журдана шпионы из персонала клиники сказали доктору чистую правду. Этот француз здесь по той же причине, что и я, он тоже пьяница, потерявший почти все, включая семью и значительную часть состояния. Познакомились мы однажды днем, когда я гуляла в саду. Здесь очень мило, есть все, что можно ожидать от швейцарского санатория, — прекрасно ухоженная территория с аккуратно подстриженными деревьями и кустами, зелеными лужайками, тоже прекрасно подстриженными, с красным земляным теннисным кортом, безупречно чистым, на котором никто вроде бы не играет, и столь же неиспользуемой крокетной площадкой, с пестрыми цветниками, скамейками, креслами и столами, расставленными тут и там; за всем этим ухаживал большой штат деликатных молчаливых садовников.

Эмиль на несколько лет старше меня, и хотя он мужчина вполне привлекательный, годы пьянства наложили на него отчетливый отпечаток. При первой же встрече в то утро я увидела в его глазах печальный, загнанный, зыбкий взгляд алкоголика, а он, наверно, увидел то же в моих глазах, — союз пьяниц в их всегда шатком состоянии трезвости.

Когда я проходила мимо, Эмиль сидел в кресле под вышкой теннисного корта. Как обычно, корт пустовал, и он просто сидел там, словно бы в задумчивости. Не знаю почему, ведь с приезда сюда я в основном держалась особняком, но тогда почему-то остановилась и подошла к нему.

— Я никогда не видела, чтобы здесь играли, — сказала я. — А вы?

— Судя по всему, публика здесь у нас не слишком спортивная, — ответил он.

— Я Мари-Бланш.

— А я Эмиль, — сказал он, порываясь встать.

— Нет-нет, пожалуйста, сидите. Я не хотела вам мешать.

— Вы мне не мешаете, мадам. — Он протянул руку. — А вы играете в теннис, Мари-Бланш?

— Боюсь, не очень хорошо. Играла в детстве, много лет назад. А вы?

— У нас есть корт в фамильном поместье на Луаре. После первого сета мы всегда делали перерыв, и Жорж, дворецкий, приносил поднос с джином и тоником. Освежающее, так мы это называли… знаете, чтобы взбодриться перед вторым сетом.

— И об этом вы размышляли, когда я так грубо вмешалась.

— Это была моя любимая часть гейма, — с печальной улыбкой кивнул Эмиль. — Иногда я нарочно проигрывал первый сет, чтобы он прошел быстрее и я мог выпить первое освежающее.

— И здесь вы ждете Жоржа с подносом, да?

Он рассмеялся:

— Совершенно верно, Мари-Бланш. В мечтах. А вы? Вы все еще страдаете ностальгией по спиртному?

— Каждый день. Вы не будете возражать, если я присяду, Эмиль, и вместе с вами подожду дворецкого Жоржа? Поднос с джином и тоником — звучит волшебно.

— Буду рад.

Вот так все и началось, два алкоголика нашли друг друга. У нас уже так много общего, хотя мы пока совсем незнакомы. С этой первой встречи мы с Эмилем каждый день прогуливались по территории, после чего садились возле теннисного корта ждать Жоржа, дворецкого, с освежающим. Мы изливали друг другу душу, рассказывали свои истории, пусть и в весьма отредактированном виде, неизбежно опуская уродливые детали, — самые темные секреты алкоголик должен хранить при себе. Но это мы и без того уже знали друг о друге и к приватным аспектам относились с уважением. Действительно, благодаря обретенной трезвости мы не только создавали себе некую иллюзию нового начала, но в надежном окружении клиники могли, словно в коконе, строить там собственный мир, изолированный от «реальной» жизни.

Таким образом, в очень скором времени наша связь стала сексуальной, и мы почти каждую ночь встречались то в его, то в моей комнате. Клиника и вправду больше походила на четырехзвездный отель, чем на больницу, и мы оба занимали весьма комфортабельные апартаменты на разных этажах здания. Кроме того, поскольку мы находились в клинике добровольно, а не под арестом, общение между пациентами никто не ограничивал.

Эмиль тоже был в разводе и имел троих взрослых детей, от которых весьма отдалился. Добрый, ранимый человек, он одновременно был и терпеливым, нежным, заботливым любовником, некоторые мужчины становятся такими с годами. После моей последней встречи с доктором Шамо, когда мы ночью лежали в постели, я сказала Эмилю, что закончила лечение в клинике и готовлюсь переехать в Лозанну.

— Ах, я подозревал, что ты скоро покинешь меня, Мари-Бланш, — сказал он. — И чтó ты чувствуешь, снова возвращаясь в мир?

— Боюсь.

— Что снова запьешь?

— Конечно.

— Я тоже не уверен, что буду готов выйти отсюда. Наверно, меня сразу потянет в ближайший бар.

— Не верю, чтобы ты так поступил, Эмиль. Каждый из нас мог в любое время уйти отсюда и отправиться в бар. Но мы не ушли, мы сделали выбор, остались здесь.

— Да, потому что идти нам было некуда. Если бы мы ушли, наши семьи уже не смогли бы ничего сделать. Но теперь тебе есть куда идти, и доктор тебя благословил, и семья поддержала.

— Ты тоже можешь найти себе квартиру в Лозанне, — предложила я. — Скажем, по соседству со мной.

— Как по-твоему, мы станем побуждать друг друга пить, если будем вместе там, в мире? Или, наоборот, поможем друг другу остаться трезвыми?

— Я не знаю ответа. Знаю только, что доктор Шамо считает, что быть вместе для нас плохая идея.

— Доктор Шамо знает о нас?

— Все знают, дорогой. Здесь трудно сохранить такой секрет. Да ведь мы и не старались утаить наши отношения.

— Когда ты уезжаешь, Мари-Бланш? — Эмиль обнял меня.

— Как только все устрою и соберу вещи. Квартира готова, ждет меня.

— Я буду ужасно скучать по тебе.

— Тогда едем со мной.

— Я пока не уверен, что могу вернуться в мир, Мари-Бланш, — сказал Эмиль. — Но, может быть, позже присоединюсь к тебе. Не забывай, дорогая, я пил почти на пятнадцать лет дальше, чем ты. И, наверно, мне потребуется больше времени, чтобы отказаться от этого.

— Надеюсь, не пятнадцать лет! К тому времени я состарюсь.

— А я умру.

— Тем более тебе надо поскорее уехать отсюда, дорогой. Ты можешь ждать у теннисного корта до конца твоих дней, но Жорж с освежающим не придет.

— Да, и вот это мне здесь особенно нравится.

3

Моя квартира в Лозанне расположена на пятом этаже отеля с постоянным проживанием «Флорибель», неподалеку от вокзала. Она маленькая, но удобная, с балкона открывается красивая панорама Женевского озера, на другом берегу которого вечерами видны огни французского Эвиана. Согласно судебному решению о разводе, Билл ежемесячно телеграфом переводит мне сумму, достаточную на покрытие моих расходов. Хотя я не пью уже почти три месяца, мамà не разрешает мне навестить ее в Париже и сама сюда приехать не желает. Она вообще со мной не общается, но ее поверенный регулярно оплачивает мою квартиру, за что я весьма благодарна. Я с удовольствием окунулась в новую жизнь и завела в Лозанне кой-каких друзей.

Мой друг и возлюбленный Эмиль выписался из клиники всего через месяц после меня. В Лозанну он, правда, не переехал, но тоже решил остаться поблизости от клиники как амбулаторный пациент, а потому снял небольшой домик за городом. Он тоже не пьет, и мы сблизились как никогда. В самом деле, мы любим друг друга и планируем пожениться. Эмиль каждую неделю приезжает в город и остается со мной один-два дня, а я чуть не каждые выходные езжу к нему на поезде, иногда в компании одной или нескольких подруг, а нередко и их друзей или мужей, все они останавливаются в деревенской гостинице. Все очень весело, очень по-европейски, и сейчас, оглядываясь назад, я удивляюсь, как могла столько лет жить в таком скучном месте, как Лейк-Форест, Иллинойс, среди тупых, занудливых среднезападных республиканцев. Неудивительно, что я пила. Мне сорок пять лет, но здесь я чувствую себя рожденной заново, моложе, ближе к моим корням. Звучит холодно, но ни по Биллу, ни по детям я не тоскую. Подозреваю, что и они по мне не тоскуют. Наверняка рады отделаться от меня. Мы даже почти не переписываемся. У меня теперь совершенно новая жизнь, и старая кажется мне постепенно отступающей назад, все более далекой, уходящей все дальше в прошлое.

В трезвой жизни каждого алкоголика неизбежно наступает момент, когда он вновь чувствует себя настолько сильным, настолько здоровым и благоразумным, настолько непобедимым, что невольно думает, будто заслужил награду в виде коктейля. Какого черта, последние месяцы я была примерной девочкой, вполне могу позволить себе коктейль, всего один, на исходе дня, чтобы расслабиться на балконе прохладным весенним вечером, любуясь солнечным закатом над озером. Самое трудное, самое долгое, самое сиротливое время для нас, экс-алкоголиков, — этот продленный коктейльный час, от начала заката до наступления ночи. Как приятно будет отдохнуть на балконе с одним-единственным коктейлем, тихонько отпивая по глоточку, растягивая удовольствие. Да-да, с одним-единственным. Что в этом дурного? Эмиль бы, конечно, не одобрил, но ему и знать необязательно.

Сквозь сон я слышу стук в дверь, громкий стук, и из дальней дали Эмиль зовет меня по имени. С трудом проснувшись, я обнаруживаю, что лежу на полу, голая, наполовину под кофейным столиком возле дивана. Подо мной мокро, и я понимаю, что обмочилась на восточный ковер. Чую запах рвоты. На полу три пустые бутылки водки, четвертая, неоткупоренная, на столике. Последнее, что я помню: я спустилась вниз и купила в винном магазине полдюжины бутылок водки… Я не уверена, когда это было и почему я решила, что для единственного вечернего коктейля мне потребуется больше одной бутылки. Наверно, я планировала устроить вечеринку…

— Сейчас! — кричу я Эмилю. И тотчас же меня снова выворачивает. — Ты можешь прийти попозже? — умудряюсь сказать я. — Сегодня я плохо себя чувствую, Эмиль.

— Открой дверь, Мари-Бланш, — говорит он. — Я три дня пытался дозвониться до тебя. Почему ты не отвечала?

— Мне плохо, Эмиль. Приходи попозже. Пожалуйста.

— Я знаю, что происходит. Открой дверь, Мари-Бланш.

— Дай мне пять минут. — Я умудряюсь встать, голова кружится, меня по-прежнему тошнит, нетвердой походкой я иду в ванную, и меня снова рвет. В ванной на полу тоже лужа мочи, а оттого что я, наверно, упала с унитаза, старая блевотина перепачкала сиденье. Халат висит на крючке за дверью ванной, я надеваю его. Ополаскиваю лицо, стараясь не смотреть в зеркало. Господи, ну и вид! Трясущейся рукой чищу зубы, стараюсь пригладить всклокоченные волосы. Боже мой, я выгляжу как полное дерьмо. Снова.

Помню такой случай несколько лет назад. Однажды вечером дома Билл позволил мне выпить два коктейля, но я припрятала бутылку в туалетном бачке. Пошла туда по нужде, а заодно хлебнуть из бутылки. Я не возвращалась, и Билл, который, по обыкновению, сидя в кресле, читал газету, потягивал виски и курил, сказал Джимми: «Пойди глянь, как там мать, сынок». Джимми — ему было двенадцать — зашел в туалетную комнату и увидел, что я свалилась с унитаза и лежу на полу в луже мочи, платье задралось, пояс с чулками спущен.

Да, все сначала. Эмиль стучит в дверь.

— Открой немедленно, Мари-Бланш.

— Сейчас, сейчас. Иду, Эмиль. Одну минуточку. Иду. Сейчас.

Я открываю дверь и тотчас вижу на лице Эмиля знакомое выражение. Сколько раз я читала его на лице Билла. Сперва недоумение, беспокойство, а потом, когда он замечает у меня за спиной пьяный тарарам в квартире и опять смотрит мне в лицо, беспокойство сменяется разочарованием, неодобрением, отвращением.

В конце концов Эмиль смотрит на меня печальными, измученными, запавшими глазами, в которых читается огромная безнадежность, и выражение лица смягчается, теперь в нем доброта и бесконечная печаль.

— Мне жаль, Мари-Бланш, — говорит он, — очень жаль. Прощай, дорогая.

Я сознаю, что никогда больше не увижу Эмиля Журдана. Слава богу, я догадалась купить побольше водки. Не придется лишний раз выходить из квартиры. Я сижу на диване в купальном халате, открываю бутылку на кофейном столике, делаю изрядный глоток. Да, это унимает нервы и тошноту в желудке. Делаю еще глоток. Меня ждет работа. Надо очистить гардероб, все это старье, надо навсегда избавиться от него, я не желаю все это видеть, там, куда я иду, мне ничего не понадобится.

Да, пусть деревенские забирают все мое имущество. Как же они будут благодарны. В безопасности замковой башни я, принцесса, могу позволить себе такую щедрость. Как красиво летят на улицу мои разноцветные юбки и платья, как соблазнительно качаются на ветках и лежат на крышах припаркованных внизу автомобилей мои бюстгальтеры и трусики. Жаль, никто не видит щедрости принцессы к подданным. Зато какой сюрприз будет для них утром, когда они увидят двор замка так красиво расцвеченным и найдут свою любимую принцессу свернувшейся в мягкой весенней траве, мирно спящей. Да, они будут очень тронуты.

Издавна говорят, что в предсмертные мгновения перед нами проносится вся наша жизнь, ускоренная история, как бы рассказанная в детской книжке-раскладушке. Но это, конечно же, неправда, так быть не может, ведь чего ради просто повторять в последние мгновения все, что нам уже известно, уже пережито? В любом случае подлинная история наших жизней начинается не с нашего собственного рождения. Нет, нам необходимо вернуться намного дальше вспять, проплыть против течения по древней реке пуповины, по материнскому току жизни, что связует нас сквозь поколения, насыщая пищей, а равно и давней семейной болью и отравой. И теперь я, странница, нагая, свободная от всех уз, летящая через пространство, стремительно летящая к земле, совершаю этот путь.