Марина Цветаева. Письма 1924-1927

1-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 2-го нов<ого> января 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Вчера я была у Ч<ирико>вых, они очень озабочены судьбой посылки (материи), — на днях пришло письмо от Людмилы, в к<отор>ом она спрашивает Ваш адрес. Я дала. Людмила (очевидно, по своему почину — еще лучше!) собирается прислать мне кое-какие вещицы своей девочки и не знает — как. Я думаю, лучше всего по почте, — ведь за старые вещи пошлины не берут? — бережа оказию (Катю Р<ейтлингер>, напр<имер>) для чего-нибудь более ответственного (если К<арба>сникова не раздумала). Катя у Вас будет числа 10-го — 12-го, она сейчас в Лондоне на конференции и обещала предупредить Вас. Ваш новый адрес у нее есть.

Готовимся к елке. Аля, считавшая дни уже с октября, вне себя, мечтает елку украсть и пронести перед носом сторожей, одетую в детское платье. На самом деле — полон лес елок, а придется везти из Праги.

Клеим украшения и — Вы удивитесь главным образом я. Золотим баранов, львов, волков, черные адские и голубые райские деревца с золотыми яблоками, — изобретаю, вырезаю и оклеиваю сама. Аля, за медлительностью, только успевает ахать. С<ережа>, так нагло хваставшийся тем, что «воспитывался в детском саду и поэтому все елочное знает как свои пять пальцев» — эти пять пальцев (и еще пять!) однажды основательно замусолил, клея гигантский фонарь, и на этом остановился. Фонарь же, недоклеенный и похожий на средиземного спрута, пылится на вышке шкафа.

Привыкаю радоваться чужими радостями (своих нет). А сын, скажете? Сын, это радость через ½ года, первое время я его буду бояться. Кроме того, я его уже ревную (ревную исключительно до трех лет, — нет, до семи, но потом слабее) и уже думаю о призыве (честное слово!) 1946 г.

Иногда, ловя себя на мечтах о няньке, думаю: а вдруг он эту няньку будет любить больше, чем меня? — и сразу: не надо няньки! И сразу: видение ужасных утр, без стихов, с пеленками, — и опять cri du coeur ^{46}: няньку! Няньки, конечно, не будет, а стихи, конечно, будут, — иначе моя жизнь была бы не моя, и я была бы не я.

Аля начинает говорить по-французски: «сила ломит и соломушку», в книгах понимает приблизительно треть, не пропустили с ней и пяти дней с Вашего отъезда. Эти уроки моя кара, поэтому не отступаюсь. Но итоги налицо. Хочу довести ее до свободного, по собственному почину, чтения, — тогда примусь за немецкий.

Вы видите, чем я живу? Нет, я не этим живу.

<Конец письма отсутствует>

Впервые — НП. С. 108–110. СС-6. С. 704–705. Печ. по СС-6.

2-25. O.E. Колбасиной-Черновой

4-го января 1925 г.

Милая Ольга Елисеевна, только что получила «Метель» и статью о Ремизове [191], — спасибо. И одновременно письмо от Кати Р<ейтлин>гер, она потеряла записную книжку с адресами и просит сообщить Ваш. Пишу ей на всякий случай в Лондон, но для верности — вот что: напишите ей на адрес Оболенских, она в Париже наверное будет жить у них. Сообщите ей свой адрес и приблизительные часы, когда кто-нибудь дома. Сделайте это тотчас же по получении письма, в Париже она будет не позже 8-го и останется дня четыре. Боюсь, что мое письмо в Лондон ее уже не застанет.

А вот если адреса Оболенских не знаете — тогда уже не знаю, что выдумать. Боюсь обременять Вас лишними хлопотами.

Зовут Катю — Катерина Николаевна Рейтлингер.

Получила какое-то безумное письмо из Лондона (вне связи с Катей) от еврея-красноармейца-поэта, прочитавшего мои записи в «Совр<еменных> Записках» [192] — и негодующе вопрошающего меня, «почему я ушла от них». Отвечаю ему, что первым моим ответом на октябрьскую революцию был плевок на флаг, задевший меня по лицу. 1917 г. — 1925 г. — 8 л<ет>, флаг выцвел, плевок остался. — В этом роде. — Хорошо отвечаю.

Нужно быть идиотом (этого не пишу), чтобы после «Георгия», стиха к Ахматовой и «Посмертного марша» в Ремесле [193] не увидеть — кто́ я, мало того: вообразить, что я с «ними». Людям непременно нужна проза: фамилии: точка над i. Думаю, что молодого человека больше всего задело еврейское в «Вольном проезде», — сам он: Leo Gordon, а тут все Левиты да Зальцманы, — не вынесла душа!

Статью Са<ши> Ч<ерного> еще не читала, тороплюсь с отправкой письма. Целую Вас и Адю. Всего лучшего вам всем в 1925 году!

В «Воле России» (в янв<арском> №) будет мой стих — большой «Полотёрская» (Уже проеден.) Наверное, понравится Аде.

Деньги (100 кр<он>) Вам верну из гонорара за пьесы, верну непременно, только бы «Пламя» не раздумало купить [194]. Теперь они все в сборе.

В пражском «Рудольфинуме» сейчас выставка Исцеленова и Лагорио [195] я не была, С<ережа> был, — хвалит.

Впервые — Wiener Slavistisches Jahrbuch. Wien. 1976. Bd. 22. С. 109–111 (публ. Хорста Лампля). СС-6. С. 705–706. Печ. по СС-6.

3-25. A.B. Оболенскому

Вшеноры, 5-го января 1925 <г.>

Дорогой Андрей Владимирович,

Сообщите, пожалуйста, Кате [196] адрес Черновых:

Он у нее был, и она его, с записной книжкой, потеряла. Не могу представить себе, чтобы Катя к Вам в Париже не зашла, — думаю, что она даже остановится у Вас [198].

Ольга Елисеевна писала мне о вашей необыкновенной встрече, — как по-писаному! как в романе! Князь-маляр и жена бывшего министра [199].

Слышала о Вашей сравнительной удаче, из других ремесл это пожалуй не худшее, — вспомните Тома Сойера и его стену (если когда-нибудь читали) [200].

Много пишу. В январском № «Воли России» будет мой стих длинный [201] — возьмите у О<льги> Е<лисеевны> и прочтите. У нее же можете достать мою прозу «Вольный проезд» («Совр<еменные> Зап<иски>» кн<ига> 21) и «Чердачное» в рождеств<енском> № «Дней» [202]. В рождеств<енском> № чешского «Спроводая» появился мой портрет [203] — между Кондаковым и Струве [204]. На их фоне я решительно выигрываю. Чехи написали, что никто меня из России не высылал, но что я не смогла вынести всех большевицких безобразий и сама уехала. — Забавно. —

Елки у нас еще не было, — справляем, по-старому. И Нового Года еще не встречали.

Изнемогаю от печек, углей, грязи, посуды, всей этой пятилетней невылазной чернейшей работы. Но все-таки служить бы не пошла. Это единственное утешение. Всё в моей жизни: «Tu l'as voulu, Georges Dandin!» ^{47} [205]

У нас весна, — настоящая. Ходим в платьях. (Чешский климат, под влиянием русских студентов, еще раз сошел с ума!) Еще несколько дней — и распустятся почки. Дивное синее небо, теплый веющий воздух, — сплошной обман! Но — радуешься. Где-то так жарко, что перепало и нам.

А С<ережа> с Мишей З. [206] сейчас пошел за елкой, — к верхнему леснику, где мы когда-то жили [207]. Аля, несмотря на явную весну, настаивает на Рождестве.

До свидания, дорогой Андрей Владимирович. (Забыла спросить: как портфель? клад?) Буду рада получить от Вас весточку. Пишите и о Ч<ерно>вых: как Вам понравились старшие? [208] бываете ли? как им живется? Это прелестнейшая и сердечнейшая семья.

Не забудьте тотчас же по получении письма направить к ним Катю. Если она не у вас — известите ее там, где она.

С сердечным приветом

Впервые — Звезда. 1992. № 10. С. 29–30 (публ. E.H. Лубянниковой). СС-6. С. 655–656. Печ. по СС-6.

4-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 8-е января 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна.

Большая просьба: возьмите в «Совр<еменных> Записках» мою рукопись «Мои службы» и переправьте ее Мельгунову [209] для «На Чужой Стороне». «Мои службы» Современные <3аписки>, заказав, отклонили, причина неизвестна, да для меня и безразлична, мне важен итог [210]. А итог: на какое-то основательное количество франков меньше, нужно восполнить, все мне советуют «Чужую Сторону».

Очень прошу, не поручайте «Совр<еменным> Зап<искам>» пересылать самим, пусть лучше Мельгунов не знает, что рукопись уже гостила, пусть они отдадут Вам, а Вы уже перешлете. (Мельгунов живет где-то под Парижем.) Только, препровождая рукопись, оговоритесь: не подойдет, прошу возврата, вторично ее у меня нет, а переписывать — большой труд.

Да! Прежде чем идти в «Современные <3аписки>», запросите по телефону (Париж ведь — не Прага?), у них ли эта рукопись, не отослана ли к Степуну [211] в Германию. (Отказ — через Степуна.) Очень прошу Вас сделать это возможно скорей, и М<ельгу>нова поторопите с ответом, «Совр<еменные> Записки» молчали 2 месяца!

Вчера у меня был наш председатель В.Ф. Булгаков, планировали сборник. Ваша вещь принята, гонорар либо 350, либо 300 кр<он> с листа, получу на Вас в первую голову, опять притянув Ляцкого. (Издаст, очевидно, «Пламя».) Сборник совсем собран, большой, хороший, приблизительное содержание:

Маковский: Венецианские сонеты

Туринцев: стихи

Недзельский: Походы (стихи)

Рафальский — стихи

Я: «Поэма Конца»

Чириков: «Поездка на о. Валаам»

С<ережа> — «Тиф»

Немирович-Данченко: еще не дал

Калинников — «Земля»

Вы — «Раковина»

Аверченко — рассказ

Долинский — «Чугунное стадо» (NB! Поездка с англичанином!)

Крачковский — еще не дал

Кожевников — из цикла «Городские люди» (о Чехии)

Нечитайлов «Болгарские и македонские песни»

Булгаков — «Замолчанное о Толстом»

Кизеветтер — «Заметки о Пушкине»

Савинов — «Оттокар Бржезина»

Завадский — «О русском языке»

Булгаков — «Что такое слово»

М<ожет> б<ыть> что-нибудь в беллетристике забыла. Называться будет (крестила — я) «Ковчег» [212].

Вся Прага занята юбилеем Немировича [213]. Были бы здесь — много рассказала бы о «дорогом». Он сейчас в полосе ожесточенного самолюбия, ведет себя мелко, не будучи мелким, мне жаль его, но помочь не могу. Отзывы со всех сторон (вне политики!) самые удивленные и нелестные, но как-то зарвался («занесся»), делает бестактность за бестактностью, наживает себе врагов среди самых сердечных и справедливых людей. Жаль. — Но помочь не могу.

Сам предлагал мне (около месяца назад) купить у меня книгу («Романтику») [214] и вот на два письма не отвечает. Я не привыкла к такой невоспитанности, это еще хуже бессердечия, ибо не подлежит никакому сложному толкованию.

Все ходим с Алей по елкам: третьего дня у Лелика, вчера у Ч<ирико>вых. Дети, я замечаю, меньше всего заняты елкой. Дети любуются подарками, взрослые — детьми, а елка как Сивилла, вспоминающая свои скалы [215]. К Але это не относится: она душу отдаст за лишние пять свечей.

Елка будет и у нас, есть уже, украшена и наряжена, в бахромах и в блестках, кроме них — все самодельное, в Сочельник золотили шишки и орехи, доклеивали, докрашивали. Была служба, приезжал Булгаков [216] из города, служил в Мокропсах, в ресторане, говорил проповедь. 12-го иду с Муной [217] к земгорской врачихе, — м<ожет> б<ыть> поможет мне устроиться в лечебнице бесплатно, — «Охрана матерей и младенцев», 30 кр<он> в день, дешевле, чем в «Красном кресте». Новый год встречаем во Вшенорах, с Ч<ирико>выми и А<лександрой> 3<ахаровной>. Завтра Аля ждет на елку Ирусю, боюсь, что М<аргарита> Н<иколаевна> обидится, что перерешаю с лечебницей, но ее — вдвое дороже (600 кр<он> за 10 дней), и никаких надежд на даровое лежание.

Уже вечер. Пишу при лампе. В комнатах — весь уют неприюта. С<ережа> в городе, Аля рисует в новом альбоме и грызет орехи. Я между плитой (вода для стирки) и письменным столом, как сомнамбула, как мыслящий маятник. Эта зима — наиглушайшая в моей жизни, точно я под снегом. В будущем году — давайте? — приеду в Париж. Посажу вместо себя Катю Р<ейтлингер> или Муну (они меня все так любят!) и приеду. — Ну, на две недели, чтобы опять услышать звук собственного голоса, — своего настоящего — «denn dort bin ich gelogen, wo ich gebogen bin» [218] (ибо где я согнут — я солган!). Вы ничего не пишете мне об оказии к Б<орису> П<астернаку>, — мне так нужно ему написать, я даже не знаю, дошло ли мое июньское письмо, — ни звука. Во 2-ой книге «Русск<ого> Современника» [219] два моих стиха, он дал, я не видела, мне говорили. Осенью это была Св<ятая> Елена (с верховыми прогулками и подзорными трубами несдавшегося императора), сейчас это «погребенные под снежной лавиной» или шахта: глухо. А другие живут — тут же рядом в таких же «двух комнатах с плитой и печью», знакомятся, любят, расходятся, вьют и развивают гнезда… Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т.е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души, т.е. тоски, расплесканной и расхлестанной по всему миру и за его пределами. Мне во всем — в каждом человеке и чувстве — тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец. Я не могу жить, т.е. длить, не умею жить во днях, каждый день, — всегда живу вне себя. Эта болезнь неизлечима и зовется: душа.

И всё такие разумные люди вокруг, почтительные. Я для них поэт, т.е. некоторая несомненность, с к<отор>ой считаются. Никому в голову не приходит — любить! А у меня только это в голове (именно в голове!), вне этого мне люди не нужны, остальное все есть.

Целую Вас нежно. Самая приятная новость в конце Алиного письма [220].

Впервые — НП. С. 110–114. СС-6. С. 706–709. Печ. по СС-6.

5-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 11-го января 1925 г.

С Новым Годом, милая Анна Антоновна.

Давно окликнула бы Вас, если бы не с субботы на субботу поджидание Вашего приезда.

Теперь обращаюсь к Вам с просьбой: не могли ли бы Вы разузнать среди знакомых, какая лечебница («болезнь» Вы знаете) в Праге считается лучшей, т.е. гигиенически наиболее удовлетворительной, считаясь с моей, сравнительно малой, платежеспособностью. Как отзываются об «Охране материнства»? [221] (сравнительно — дешевая). Срок у меня — месяц с небольшим, а у меня еще ничего не готово, кроме пассивного солдатского терпения, — добродетели иногда вредной.

Простите, что беспокою Вас столь не-светской просьбой, но у меня в Праге ни одной знакомой чешской семьи, — только литераторы, которые этих дел не ведают.

Шлю Вам привет и не теряю надежды в ближайшем будущем увидеть. — У нас прелестная елка, будет стоять до Крещения (6/19-го янв<аря>), приезжайте, зажжем.

Сердечный привет.

Впервые — Československá rusistika. Praha. 1962. № 1. С. 48 (публ. B.B. Морковина) (с купюрами). Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 27 (полностью). СС-6. С. 335. Печ. по: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 15.

6-25. В.Ф. Булгакову

Вшеноры, 11-го января 1925 г.

Милый Валентин Федорович,

Посылаю Вам Нечитайлова, — сделала, что могла. Одну песню (Московская Царица) я бы, вообще, выпустила, — она неисправима, все вкось и врозь, размера подлинника же я не знаю. (Отметила это на полях) [222].

Стихи Туринцева прочитаны и отмечены. Лучшее, по-моему, «Паровоз». «Разлучная» слабее, особенно конец. Остальных бы я определенно не взяла. Что скажете с Сергеем Владиславовичем? [223]

А у Ляцкого я бы все-таки просила 350 кр<он> за лист, все равно придется уступить. Если же сразу — 300, получится 250, если не 200 кр<он> [224].

По-моему, можно сдавать, не дожидаясь Рафальского, — С<ергей> Я<ковлевич> никак не может его разыскать. Жаль из-за 2–3 стихотворений задерживать. Вставим post factum.

Трепещу за подарок Крачковского. О Калинникове [225] Вам С<ергей> Я<ковлевич> расскажет. Два листа с лишним (не с третьим ли?!) Немировича [226] — наша роковая дань возрасту и славе.

Пока всего лучшего, желаю Вам (нам!) успеха. Очень тронута печеньем, — спасибо.

Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 189 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 6. Печ, по СС-7.

7-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 16/19 января 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Ваше иждивение получено и завтра же будет Вам отправлено. Подала прошение и на февраль, — не знаю, добрая воля Л<яцко>го. В прошении (свободное творчество!) упомянула о катастрофическом стечении обстоятельств — красноречиво. Написала и подписала за Вас три бумаги (расписку, доверенность С<ережи> и прошение) — Вы бы удивились аккуратности своего почерка. (Единственное в чем Бог меня лишил размаху!) — Словом, все сошло, авось, еще сойдет.

Сказки дошли [227], к великому восторгу Али. Читает и переводит каждый день по две страницы, — хватит до седых волос. Читаю и вспоминаю свое детство, — тот особый мир французского духа в доме. Я не знаю, куда все это уходит. Когда другие рассказывают о своей жизни, я всегда удивляюсь нищете — не событий, а восприятия: два, три этапа, эпизода: школа (до школы, обыкновенно, не числится), «первая любовь», ну, замужество или женитьба, словом то, что можно зарегистрировать в чешской «студенческой легитимации». Ну, а остальное? Остальное либо не числится, либо его не было. Отсюда верность одному (одной) или, наоборот, бездушная погоня за всеми. — Скучно. Скудно. Нудно. — Так я, недавно, встречала Новый (старый) год, — с такими. Множество барышень (дам, mais plus ça change, plus c'est la même chose) ^{48} в разных — одинаковых — платьях, все с пудреницами, с палочками духов и кармина, с кудерьками и сумочками, хихикающие, щебечущие, — рыжие, русые, черные, — все как одна. Я весь вечер просидела мрамором, — не от сознания своей божественности, а от полной невозможности (отсутствия повода) вымолвить слово. И мужчины такие же, — точно их не рождали, а производили — массами. Лучше всех был старик Чириков, ненасытный в своем любовном любопытстве к жизни. Ненасытный и неразборчивый.

О, мне скучно!

Была, наконец, у врачихи (с Муной). Посоветовала мне возможно больше стирать белья для укрепления мускулов живота. (1917 г. — 1925 г. — 8 лет укрепляю!) Советует лечебницу «Госуд<арственной> Охраны матерей и младенцев» — пахнет Сов<етской> Россией единственное утешительное, что на острове [228]. Советует еще переезжать в Прагу (ку—да? к Невинному, за решетку?!) возможно раньше, п<отому> ч<то> «постоянно случается на 2–3 недели раньше». Но переезжать мне некуда, посему буду сидеть во Вшенорах до последнего срока. Про близнецов ничего не говорила, — очевидно, Прага не повлияла.

Ни о «Романтике» (пьесе), ни о «Мо́лодце» ни слуху, ни духу. «Дорогой» на письма не отзывается (два деловых). Третьего не дождется, а я м<ожет> б<ыть> не дождусь ни «Мо́лодца», ни «Романтики», ни геллера. Но не могу же я стучаться в человека, как в брандмауэр! ^{49}

А у Муны с Р<одзевичем> к концу [229]. Недавно их вместе встретил монах. «Такая неприятная сцена: у нее глаза полные слез, он усмехается, — какие-то намеки»… Мне ее жаль, хотя я ее не люблю. Монах сейчас живет в Беранеке [230], занимает ответственный пост (обратный большевицкому), тратит огромные деньги, а костюм (и воротник!) все тот же. Ну, что бы ему подарить мне 10 тыс<яч>>?! Просто уронить! — Роковое отсутствие воображения. —

С<ережа> много пишет. Очень занят театром. Совмещает пять (бесплатных) должностей. Невинно и невольно кружит головы куклам. В постель сваливается как жнец на сноп. (Или на сноп нельзя свалиться?) — Ну, как в пропасть! — Худеет, ест, и еще ест, и еще худеет. («У Вашего Сережи глаза как у Вия» — моя любовь, mme Андреева [231].) В ужасе от предстоящих Госуд<арственных> экзаменов. — Все его ублажают, и никто не платит ни копейки. Скоро выходит 2-ой номер журнала с его статьей [232]. Вышлем.

Целую крепко Вас и Адю. Еще раз — спасибо за книжку.

P.S. Пишу утром, с отвращением озираясь на невынесенные помои, непринесенные угли, неподметенную комнат, нетопленую плиту.

19-го января.

Только что пришли Ваши две открытки. Вы спрашиваете: как со стипендией Р<озен>таля? [233] Все, что я об этом (от Вас) знаю — что не дает стипендий заочно и что для успеха дела нужно быть в Париже. Это Вы мне писали уже давно, в последнем Вашем письме (коротенькой карточке) Вы о Р<озента>ле не упоминаете. — Что я могу ответить? Что в П<ариж> сейчас ехать — ясно — не могу и не смогу, думается, еще долго. Если бы чехи согласились выдавать мне ссуду заочно — тогда другое дело, но сейчас не время об этом просить, все эти ссуды на волоске, — от 15-го до 15-го, приходится радоваться, что еще месяц прожили. Во всяком случае, раньше как мес<яцев> через семь никуда не смогу тронуться, да и то при исключительно благоприятных обстоятельствах. Лето пройдет — посмотрим. Не скрою, что в ужасе от перспективы еще одной такой зимы, но м<ожет> б<ыть> с ребенком мне будет столько дела, что вообще отучусь чувствовать. Моя беда — в бодрствовании сознания, т.е. в вечном негодовании, в непримиренности, в непримиримости. Пока. —

Не знаю, стоит ли сейчас тревожить Р<озен>таля? От добра добра не ищут, а в жизни со всем приходится считаться, кроме души.

Не понимаю отсутствия у Вас Кати Р<ейтлингер>. Адрес Ваш она должна была узнать у Андрея О<бо>ленского, я ему писала. М<ожет> б<ыть> злобствует на молчание С<ережи> (на ее письма отвечать невозможно) и распространяет свой гнев и на Ваш дом, как нам близкий? Бог ее знает! — В Праге ее еще нет.

Новость: Родзевич уехал в Латвию насовсем [234]. Узнала вчера. Муна, очевидно, узнала за день раньше, т.е. в день отъезда. — Отсюда слезы. — Много ей придется их пролить, раз я тогда на горе так плакала! [235]

Целую Вас и жду большого письма.

<Приписки на полях:>

Передала ли Людмила Ч<ирикова> материю? — Умоляю! И еще раз письмо к Л<яцко>му!

Дошло ли письмо с просьбой о «Службах»? Просила взять их в «Совр<еменных> З<аписках>» и переслать Мельгунову («Чуж<ая> Сторона»).

P.S. Увы! на февраль денег никак не ждите, 3<абло>цкий Сережу предупреждал, что в последний раз.

Впервые — НП. С. 114–119. СС-6. С. 709–712. Печ. по СС-6.

8-25. В.Ф. Булгакову

Вшеноры, 17-го января 1925 г.

Милый Валентин Федорович, Отвечаю по пунктам:

1) Юбиляру [236] верю на́ слово, — это все, что Вам — С<ергею> В<ладиславовичу> [237] — мне — остается.

2) Поэму Бальмонта оставляю на усмотрение, Ваше и С<ергея> В<ладиславовича>. Если вы, люди правовые, такую исключительность предпочтения допускаете (Б<альмон>т единственный «иностранец» в сборнике) — то мне, как поэту и сотоварищу его, нечего возразить. Меньше всего бы меня смущало поведение К<рачков>ского [238].

3) Калинников. — Гм. — Из всего, мною читанного, по-моему, приемлема только «Земля». Либо те две сказки. Остальное явно не подходит. Будьте упорны, сдастся [239].

4) О Туринцевской «Музыке» [240]. Согласна. Но если пойдет поэма Б<альмон>та с посвящением К<рачков>скому, не согласна. — Некий параллелизм с Крачковским. — Не хочу. — А снять посвящение — обидеть автора.

5) Нечитайлова жалко [241]. Но, пожалуй, правы. Кроме того, он кажется не здешний, будут нарекания.

6) «Примечаний» C.H. Булгакова не брать ни в коем случае. Напишу и напомню. Он первый предложил примечания, за тяжестью, опустить. А теперь возгордился. Статьи он обратно не возьмет, ибо ее никто не берет, даже без примечаний.

7) Р<афаль>ского я бы взяла, — в пару Туринцеву. С<ергей> Я<ковлевич> Вам стихи достанет. Не подойдут — не возьмем.

Поздравляю Вас с прозой К<рачков>ского [242]. Это Ваше чисто личное приобретение, вроде виллы на Ривьере. С усладой жду того дня, когда Вы, с вставшими дыбом волосами, ворветесь к нам в комнату с возгласом: «Мой Гоголь совсем упал!» (Попросту: свезли) [243]. (В предыдущей фразе три с, — отдаленное действие К<рачков>ского!)

Предупреждаю Вас: это сумасшедший, вскоре убедитесь сами.

Шлю Вам привет. Передайте от меня В.И. Н<емировичу>-Д<анченко> мое искреннее сожаление, что не могу присутствовать на его торжестве.

Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 190–191 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 6–7. Печ. по СС-7.

9-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 22-го января 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Одно Ваше письмо явно пропало. Последовательность: коротенькая carte ^{50} в конверте с радостью о предстоящем (декабрьском) иждивении и две открытки, С<ереже> и мне — на днях, моя с запросом о Р<озен>тале. А теперь приезжает Катя и передает, через С<ережу>, о необходимости торопиться с прошением. Не зная ничего, пишу: такой-то — прошение — подпись — дата. Середина Ваша, заполняйте.

Катю еще не видела, но знаю, что есть какие-то дары, которым очень радуюсь. Слышала, вчерне, об инциденте с К<арбасни>ковой, смеялась. В субботу (послезавтра) еду в Прагу, — с Муной на осмотр, в лечебницу, наверное, увижу Катю и все узнаю. Тогда напишу.

Пишу заранее, что сейчас трогаться не могу, мои сроки — от 15–20 февраля, но докторша утешает, что часто случается на три недели раньше. — Vous voyez ça d'ici ^{51}.

В следующем письме напишу любопытное о Бел<обородо>вой, сейчас некогда, С<ережа> торопится на станцию. Письмо Ваше она получила. Досылаем остаток иждивения.

Целую нежно Вас и Адю.

Впервые — НП. С. 119–120. СС-6. С. 712. Печ. по СС-6.

10-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 25-го января 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Ваши чудные подарки дошли, вчера была в городе, видела Катю, она мне все передала. Детские вещи умилительны и очень послужат, у меня, кроме даров Б<елобородовой>, — ничего, пока не покупаю, жду, отовсюду обещано, но осуществляется туго. — Восхитительны одеяльца, С<ережа> завидует и ревнует, вздыхает о каких-то своих кавказских походных бурках. — С грустью гляжу на перчатки: где и когда?! Руки у меня ужасны, удивляюсь тем, кто их бессознательно, при встрече, целует. (Не отвращается, или — не восхищается!)

Вы помните Катерину Ивановну из Достоевского? [244] — Я. — Загнанная, озлобленная, негодующая, в каком-то исступлении самоуничижения и обратного. Та же ненависть, обрушивающаяся на невинные головы. Весь мир для меня — квартирная хозяйка Амалия Людвиговна, все виноваты. Но яростность чувств не замутняет здравости суждения, и это самое тяжелое. Чувствуя, как К<атерина> И<вановна>, отзываясь на мир как она, сужу его здраво, т.е. — никто не виноват, угли всегда пачкаются, вольно же мне их, минуя (из чистой ярости!) совок, брать руками. — И всегда жгутся. — Посему, чернота и ожоги рук моих — дело их же и нечего роптать.

Все вспоминаю, не сейчас именно, а всю жизнь напролет, слово Марии Башкирцевой, счастливой тем же, что я, и несчастной совсем по-иному:

Только я céleste ^{53} заменяю — terrestre ^{54}. Все мои беды — извне. «Вне» — само — беда!

Вчера была с Катей в лечебнице, где буду лежать. — На острове, что меня утешает. Прелестный овальный островок, крохотный, там бы не лежать, а жить, не рождать, а любить! Однажды, в ожидании цирка, мы там с Алей и Катей гуляли. Но тогда предстоял цирк, — не ребенок, а львенок! Такого львенка потом по цирку проносили на руках, и мы его гладили: жестко-пуховая шерстка, желтая. (Цирк был заезжий — полотняный шатер на холму. Цирк уехал, а островок остался.)

О лечебнице: противоестественная картина 5-6-ти распростертых женщин, голые животы, одеты врачи и фельдшера, — равнодушие — спешка раз, два… Я ничего не понимала из того, что меня спрашивали, если бы производить на свет нужно было по-чешски, я, наверное, ничего бы не произвела. На все вопросы коротко отвечала: ruska ^{55}.

В Прагу перееду 7-го — 8-го, дней за восемь, за десять, буду с Алей жить у Кати, — с Катей и Юлией [246] и всеми православными Праги. Но готовить не буду (есть хозяйка) и топить не буду (она же), за эти несколько дней м<ожет> б<ыть> стану человеком. Катя живет на другом склоне той — нашей — горки (моей «горы») на ремесленной бедной улице, уютной. Я рада перемене.

Да! О Бел<обородо>вой: представьте себе, неделю назад привозит Але всю ободранную елку, т.е. все ее убранство: подсвечники, бахрому, звезды и — целую коробку елочного пестрого шоколада: сердца, сапоги, рыбы, младенцы, тигры (м<ожет> б<ыть> овцы) — мне: несколько распашонок, два нагрудника, одну пеленку и детский конверт, но какой странный! Зашитый доверху, ребенок как в мешке, самоедский мешок. 1) Откуда у нее эти вещи? (Говорит: свое). 2) Свое — детское или свое материнское? 3) Уж не лежал ли Л<яц>кий в этом конверте? Не лежит ли до сих пор?! М<ожет> б<ыть> это детское приданое Л<яц>кого? По вечерам становится грудным ребенком, укладывается в конверт и сосет соску? А с утра — предисловие к Гончарову, — а? [247]

Милое об Але: недавно в гостях сперла детскую салфетку, похожую на пеленки, всю в какао (похоже на другое), втиснула в карман пальто и дома торжествующе выложила. Выстирали — не отстиралась: пеленка, как ей и быть должно, классическая. Присоединили к остальным сокровищам, в Ваш серый чемодан.

Катя рассказывает мне о К<арбаснико>вой. Хотите черную неблагодарность на белоснежные кофточки? — «Un si mince effet d'une si grasse cause!» ^{56} Свинь — я. — Восхищаюсь Вашим натиском, весь эпизод с отказом барышни везти — очарователен. Вспомнить только ее ревнивый возглас тогда, месяцев 5 назад: «Приданое — мое!» Но м<ожет> б<ыть> она придерживается модной теории, согласно к<отор>ой ребенок должен лежать совсем голый — на животе — в грудах деревянной ваты? (Этой ватой потом топят. — Немецкая послевоенная система. Не вру.) Мои подруги по поселению: А<лександра> 3<ахаровна>, жена Альт<шулле>ра [248], разные жены студентов, вернее: одинаковые жены одинаковых студентов, задуряют мне голову преждевременными советами: не пеленать — пеленать, кривые ноги — свобода движений, в конверте — без конверта и т.п. У некоторых даже нет детей. Но этот номер с деревянной ватой (ни пеленки, ни одеяла, ни чепца, ни кофточки, — только вата!) — лучший.

Возвращаюсь к Бел<обородо>вой и К<арбасни>ковой. Кто из них оказался сердечней? Чуяло мое сердце.

А пленивший меня случай с коровьим хвостом (кирпичом на нем!) весь целиком оказался выписанным из детской англ<ийской> книжки: «Мои друзья — животные» Томаса Сэтона Томпсона [249].

«Психею» прочла вчера же вечером. Прелестная вещь. Почти слово в слово наш «Аленький цветочек». И книжка прелестная. Теперь у меня две «Психеи» (не считая своей) — 800-страничная слонимовская (Rohdé) и крохотная Ваша [250]. А настоящей нет нигде — в воздухе. Да! попутная мысль: душу мою я никогда не ощущала внутри себя, всегда — вне себя, за окнами. Я — дома, а она за окном. И когда я срывалась с места и уходила — это она звала. (Не всегда срывалась, но всегда звала!) Я, это моя душа + осознание ее.

Катя в восторге от Вашего дома и от всех вас в отдельности. Химеры и вы, — вот ее лучшие впечатления Парижа. Третьего дня она потеряла часы и перчатки, вчера со мной, сумку: выронила на площади, тут же спохватилась, но уже унесли какие-то мальчишки к полицейскому, к<оторо>го на месте не оказалось. Так и сгинула сумка с 5 кр<онами>, ключом и единственной фотографией матери. Самое любопытное, что за 5 мин<ут> до этого она все свои деньги, т.е. 45 кр<он>, по моему настоянию истратила на перчатки — кожаные, на подкладке, чудные. Я точно предвосхитила судьбу. Сумасшествие ее с С<ережей> после путешествия только пуще разгорелось: «С<ергей> Я<ковлевич>! С<ергей> Я<ковлевич!>» — «А я-то надеялся, что Вы после Лондона и Парижа, забыв С<ергея>, ограничитесь одним: я!» Но ничто не помогает, как с цепи сорвалась. Заставлю ее на днях покупать колесо для коляски. Боюсь, что на нем же во Вшеноры и прикатит.

Нынче Татьянин день, С<ережа> с Алей едут в Прагу, он праздновать Татьяну, она — к Ирусе на день рождения (завтра). От М<аргариты> Н<иколаевны> ни слуху, ни духу, это отношение ни на чем не стоит и — ничего не стоит. — Что Невинный? Не забудьте, что я уже больше месяца не получала от Вас настоящего письма. Одно, очевидно, пропало. Еще раз — спасибо за все. Нежно целую Вас и Адю. С<ережа> в восторге от своих подарков, вчера, по поводу зеленого гребешка даже вымыл голову (в 1½ ч<аса> ночи).

Прошение и остаток иждив<ения> 70 фр<анков> посланы с оказией через Катю, наверное уже получили. Что Ремизовы? Андрей О<болен>ский? Кессели? Неужели ни разу не видели Бахраха? Пишите.

Впервые — НП. С. 120–125. СС-6. С. 712–716. Печ. по СС-6.

11-25. O.E. Колбасиной-Черновой

26-го января 1925 г.

Сегодня у меня редкий праздник, — одна дома. (С«ережа» на Татьянином дне, Аля у Ируси.) Совершенно изумительное чувство, вроде легкого опьянения. Сразу на десять лет моложе. Вы, конечно, не обвините меня в предательстве: степень, вернее, безмерность моей привязчивости Вы знаете, но это — я с другими, а сейчас — я с собой, просто я, вне. Образцово (я-то!) убрала комнату, втащила и вытащила все, что полагается, на примусе — суп, а внутри тихое ликование. Недавно я говорила Исцеленовым (глубоко-бесполезно, ибо Kulturprodukt'ы! ^{57}), что неизбежно буду любить каждый город, дыру, нору, где придется жить, но что это любовь — не по адресу, — из прямой невозможности не любить то, в чем живешь. Посему, мне, более чем кому-либо, надо выбирать города. Кстати, резкий спор с ним (она бессловесна) о Папоушке [251] (ней). — «Я ей все прощаю за любовь к театру!» — «Это не театр. Это актеры, какой-нибудь давнишний актер, воспоминания детства». И он, сухо: — «Н-не знаю». Весь спор сводился к тому, что «любовь к искусству» обязывает — к безыскусственности, рожденности, сущности, вернее: только из нее возникает, как само искусство. Рожденное дорождается, — вот искусство. т.е. моя кровь от предков (рожденности) — моя душа. И<сцелен>нов ничего не понимал, говорил, что Папоушка читала много книг. — «И гоголевский Петрушка тоже» [252]. Если бы можно было с ним поссориться — поссорились бы. Но это Kuiturprodukt, вялая никакая кровь.

Получила от С.М. В<олкон>ского его новую книгу — роман «Последний день». Огромный том в 600 стр<аниц>. Фабулы нет, течение жизни — любовной пары нет — далек и высок — есть мысль, есть формула, есть отточенное наблюдение, есть блистательный анекдот. И фигуры — второстепенные — главное, женские — очень удачные. Большого успеха книге не предрекаю, — плавна, не остра. Если попадется, — прочтите, очень любопытен Ваш отзыв. С<ережа>, напр<имер>, попавший на Сов<етскую> Россию (не обошедшуюся без легких нелепостей), прямо ее сравнивает с Красновым [253]. Но всей книги он не читал. С В<олкон>ским моя переписка гаснет, на него нужен большой порох, необычайная заостренность внимания, вся ответственность — на мне, он только откликается. А не виделись мы уже два года, и жизни такие разные: он — то в Риме, то на Капри, то в Париже, то еще где, — уединенный, свободный, вне быта, — я…

Думаю о Париже, и вопрос: вправе ли? Ведь я ехала заграницу к С<ереже>. Он без меня зачахнет, просто от неумения жить. Помните, какой он был страшный у монаха? Я знаю, что такая жизнь — гибель для моей души, сплошное отсутствие поводов к ней, пробел, — но вправе ли я на нее (душу)? Мне чужой жизни больше жаль, чем своей души, это как-то сильнее во мне. Есть, конечно, еще вопрос Али, — ей тоже трудно, хотя она не понимает. Сплошные ведра и тряпки, — как тут развиваться? Единственное развлечение — собирание хвороста. Я вовсе не за театр и выставки — успеет! — я за детство, т.е. и за радость: досуг! Так она ничего не успевает: уборка, лавка, угли, ведра, еда, учение, хворост, сон. Мне ее жаль. п<отому> ч<то> она исключительно благородна, никогда не ропщет, всегда старается облегчить и радуется малейшему пустяку. Изумительная легкость отказа. Но то не для одиннадцати лет, ибо к двадцати озлобится люто. Детство (умение радоваться) невозвратно.

Сегодня зарезала Ваш розовый халат, — помните. Вы выбросили, вроде японского, весь из кусков — на наволоку. Целый день шила. Дописываю вечером. При первой возможности вышлю Ваше одеяло, я хотела с Катиной дамой, но не успела. М<ожет> б<ыть> можно почтой. Меня все время грызет, что мы Вас ободрали.

Целую. Пишите.

Впервые — НП. С. 125–127. СС-6. С. 716–717. Печ. по СС-6.

12-25. В.Ф. Булгакову

Вшеноры, 27-го января, вторник 1925 г.

Милый Валентин Федорович,

Ваше письмо пришло уже после отъезда С<ергея> Я<ковлевича>, — не знаю, будет ли на Вашем совещании.

О сборнике: с распределением согласна. С распадением на две части — тоже. Это нужно отстоять. Мы — уступку, они — уступку. Три сборника из данного материала — жидко. Убеждена, что уломать их можно.

Гонорар, по-моему, великолепен, особенно (эгоистически!) для меня, которую никто переводить не будет [254]. — Да и не всех прозаиков тоже. — Редакторский гонорар — нельзя лучше. Все хорошо.

Бальмонт. Хорошо, что во втором сборнике, не так кинется в глаза. И хорошо, что с К<рачков>ским (tu l'as voulu, Georges Dandin! [255] — Это я Бальмонту).

Бесконечно благодарна Вам и Сергею Владиславовичу за Калинникова [256]. Знаете, чем он меня взял? Настоящей авторской гордостью, столь обратной тщеславию: лучше отказаться, чем дать (с его точки зрения) плохое. Учтите его нищету, учтите и змеиность (баба-змей, так я его зову) [257]. Для такого — отказ подвиг. Если бы он ныл и настаивал, я бы не вступилась.

Е<вгения> Н<иколаевича> извещу [258]. Трудно. Особенно — из-за нее: безумная ревность к мужниной славе. Извещу и подслащу: два корифея и т.д.

О туринцевском посвящении: мне это, в виду редакторства, неприятно, но мой девиз по отношению к обществу, вообще: — Ne daigne ^{58} — т.е. не снисхожу до могущих быть толков [259]. И, в конце концов, обижать поэта хуже, чем раздражать читателя. Итак, если стихи Вам и С<ергею> В<ладиславовичу> нравятся —

Совсем о другом: прочла на днях книжонку Л.Л. Толстого «Правда об отце» и т.д. Помните эпизод с котлетками? [260] Выходит, что Лев Толстой отпал от православия из-за бараньих котлеток. А в перечне домашних занятий С<офьи> А<ндреевны> [261] — «…принимала отчеты приказчика, переписывала „Войну и мир“, выкорчевывала дубы, шила Л<ьву> Н<иколаевичу> рубахи, кормила грудных детей…» И заметьте — в дневном перечне! Выходит, что у нее было нечто вроде детских яслей. — Хорош сынок! —

Да! Забыла про С.Н. Булгакова. — Правильно. — Я, по чести, давно колебалась, но видя Вашу увлеченность статьей, не решалась подымать вопроса. Будь один сборник (как мы тогда думали и распределяли) — русский язык, Пушкин, слово [262] — было бы жаль лишаться. Для распавшегося же на две части он будет громоздок. Предупреждаю, что всех нас троих, как воинствующий христианин — возненавидит. Меня он уже и так аттестует как «fille-garçon» ^{59} (его выражение) и считает язычницей. Но, еще раз: ne daigne!

Очень радуюсь нашему сожительству в сборнике [263]. Всего хорошего. Шлю привет.

Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 191–192 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 7–8. Печ. по СС-7.

13-25. И.Ф. Каллинникову

Вшеноры, 27-го января 1925 г.

Милый Иосиф Федорович,

Возвращаю Вам корректуру [264] и очень прошу еще об одной [265]. Ошибок много, иные слова совсем перепутаны, (ан в <">хран-тот-сан", вместо: "храп-тот-сап", выхрь вместо вихрь, Вела вместо Бела [266] и т<ак> д<алее>) есть и мои поправки, больше в знаках. Кое-где мною заглавные буквы переменены на обычные (стр<аницы> 75, 78, 82). Кое-где, в корректуре, буквы неясны: не то и, не то н, не то ь, при всём желании прочесть невозможно.

«Пламя» так долго морочило меня с «Мо́лодцем», что не беда, если по моей вине задержится еще на неделю.

Моя просьба: до печати дать мне еще одну корректуру, исправленную. Боюсь, что мои вопросительные знаки над неясными буквами не будут поняты. Книга выходит раз. А опечаточный лист [267] — жалко.

Если Вас будут грызть, сошлитесь на меня, я отгрызусь.

Распределение матерьяла в сборнике, увы, не от меня зависит. Вы попадаете во второй (выходящий непосредственно за первым [268]). У Вас Кожевников, а у меня, зато, Крачковский, и, уверяю Вас, что мое сожительство хуже. Распределяли, исходя из двух соображений: количество и качество. Ваша вещь [269] несомненно пойдет на выручку сборника, для поднятия его.

Мой совет: не поднимайте истории. Вы все-таки дали, что́ хотели, и, единственный из всех, вещь незаконченную. С этим нужно считаться. И с К<рачков>ским рядом не будете (верьте: в блуде не будете [270]). Это тоже плюс.

Шлю Вам сей совет, привет и усиленную просьбу о последней корректуре. Обещаю не задерживать.

Впервые — Вшеноры 2000. С. 52–53. Публ. и коммент. P.M. Лубянниковой. Печ. по указанному тексту.

14-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 2-го февраля 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Вам первой — письменная весть. Мой сын, опередив и медицину и лирику, оставив позади остров Штванице, решил родиться не 15-го, а 1-го, не на острове, а в ущелье [271].

Очень, очень рада буду, если навестите. Познакомитесь сразу и с дочерью и с сыном.

Спасибо за внимание и ласку.

P.S. Мой сын родился в воскресенье, в полдень.

По-германски это — Sonntagskind ^{60}, понимает язык зверей и птиц, открывает клады. Февральский камень — аметист. Родился он в снежную бурю.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 28. СС-6. С. 335. Печ. по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 15–16.

15-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 2-го февраля 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна [272],

Вчера, 1 февраля, в воскресенье, в полдень, родился мой сын Борис — нежданно и негаданно во Вшенорах. Ничего не было готово — через полчаса появилось всё. Меня прямо спасли. Мальчик белый, с правильными чертами, крупный.

Нежно целую Вас и Адю.

Впервые — СС-6. С.717. Печ. по тексту первой публикации.

16-25. O.E. Колбасиной-Черновой Вшеноры, 8-го февраля 1925 г., 1 ч<ас> ночи

Дорогая Ольга Елисеевна,

Нам с мальчиком пошли восьмые сутки. Лицом он, по общим отзывам, весь в меня: прямой нос, длинный, скорее узкий разрез глаз (ресницы и брови пока белые), явно — мой ротик, вообще — Цветаев. Помните, Вы мне пророчили похожего на меня сына? Вот и сбылось. Дочь несомненно пошла бы в С<ережу>.

Мальчик мил, общее выражение лица благодушное, напоминает Ф.А. Степуна после удачной лекции. Ест хорошо, меня представьте себе!!! — хватает. Поражаю и себя и других [273].

Мои дела хороши, всё как по книжке, но молодой Альтшулер [274] (брат К.И. Еленевой), спасший и меня и мальчика (он решился в обмороке, и Альтшулер его минут 20 откачивал — искусственное дыхание) А<льтшулле>р настаивает на долгом лежании. Вчера (7-го) я в первый раз села. Еще ничего не читаю, — берегу глаза. Милее всего — Булгакова и еще одна дама, недавняя. Милы тишиной. А Ан<дрее>ва буря, влюблена в мальчика, как цыганка в белого ребенка. Приходит в 6 ч<асов> веч<ера> и уходит в 12 ч<асов> ночи. Добра, странна и буйна. Равно притягивает и отталкивает.

Колеблюсь между Борисом (я) и Георгием (С<ережа>). Назову Борисом — буду угрызаться из-за С<ережи>, Георгием — не сдержу обещания Б. П<астернаку>. Посоветуйте, исходя из двойной меня, какой Вы меня знаете.

А няньки нет, и скоро все посещения кончатся. — Трудно. — Первое время я инвалид, а Али одной не хватит. С<ережа> же с ног сбился, на след<ующей> неделе три экзамена. Недавно, когда наша временная нянька (угольщица) сбежала, всю ночь не спал с мальчиком. Извелся.

Есть коляска — чудесная раскладная американская, купленная у одних русских за 50 крон. Спит он пока в моисеевой корзине [275], — подарок Андреевой. Лежу под ее одеялом и в ее ночной рубашке. Она мне, как его кормилице, готова отдать все. Эта любовь грозит мне бедами, было уже несколько стычек. Она очень трудна.

Лежу в той второй комнате, из которой вынесено все. В окна весь день — сияющая гора со всеми постепенностями света. Сейчас ночь, С<ережа>, угольщица и мальчик спят. (Угольщица на Алиных львах и обезьянах, так и оставшихся в простенке.) Аля все эти дни (года!) ночует у Андреевых, с которыми не в «контакте».

Денежные дела сомнительны: в июле у С<ережи> кончается иждивение, а места нет. А расходы, естественно, очень велики, как себя ни ограничивать. С<ережа>, напр<имер>, должен хоть на месяц снять себе отдельную комнату. — 200 кр<он> местной бабке, пришедшей после события и потом еще два раза. Угольщице — 10 дней по 15 кр<он>) — 150. И т.д. Не знаю, как вылезем.

Получили ли остаток иждив<ения> с Катиной оказией? Не забудьте ответить.

В следующий раз напишу подробнее и разборчивее, — пишу ночью, при завешенной лампе, наугад.

А пока целую Вас и Адю и очень жду письма. Аля не написала, п<отому> ч<то> весь день в деловых бегах. А у нас весна, серёжки на орешнике.

Впервые — НП. С. 128–130. СС-6. С. 718–719. Печ. по СС-6.

17-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 10-го февраля 1925 г., вторник

Дорогая Анна Антоновна,

Пишу Вам ночью, при завешенной лампе, почти наугад, — С<ергей> Я<ковлевич> уезжает с утренним поездом, и в суматохе утра не успею.

Пакет до сих пор не найден, и письмо доктору не написано [276]. Для последнего есть отговорка — лежание, но — как встану — что делать?! Думаю, что с пропажей — безнадежно, уж целая неделя прошла. Беда в том, что в отделении кроме молодого человека были только две барышни, а женщины на всё тряпичное льстятся.

Хуже всего — это письмо! (Сломался карандаш!). Я в глупейшем положении невежи. Видали ли на Петре Ч<ирико>вых и не говорила ли она Вам чего-нибудь? [277]

Я уже сижу, — вчера первый день. С прислугой пока ничего, местные (поденные) очень дороги, 12–15 кр<он> в сутки, жить не идут. Ищем в Земгоре [278]. Моя угольщица (лесовичка) уходит в пятницу — в леса, очевидно. У С<ергея> Я<ковлевича> в ближайшие дни 3 экзамена (Нидерле, Кондаков и еще один) [279], и он весь день в библиотеке. Весь дом остается на Але, ибо я даже если встану, недели две еще инвалид, т.е. долженствую им быть. Я не жалуюсь, но повествую. И все это, конечно, минет.

Когда я встану, перепишу Вам кусочек прозы для чешского женского журнала [280]. У меня много прозы, — вроде дневника (Москва, 1917 г. — 1921 г.) [281]. Некоторые отрывки уже шли в «Воле России», «Совр<еменных> Записках» и «Днях». Дам Вам неизданное. Но хотелось бы наперед знать, примут ли. Для образца прочтите мои «Вольный проезд» в «Совр<еменных> Записках» (не то XIX, не то XX книга) [282]. Можно выбрать лирическое, есть юмор, есть быт. Напишите мне и приблизительный размер журнала. Есть у меня и маленькая пьеса «Метель» — новогодняя сценка в лесной харчевне 30-х годов — в стихах, ее бы, я думаю, отлично перевел Кубка. Но экз<емпляр> у меня один (напечатана в 1922 г., в парижском «Звене»). Хотите ознакомиться — пришлю. Если Кубка заинтересуется, было бы очень приятно.

Большая просьба, м<ожет> б<ыть> нескромная: не найдется ли у кого-нибудь в Вашем окружении простого стирающегося платья? Я всю зиму жила в одном, шерстяном, уже расползшемся по швам. Хорошего мне не нужно, — все равно нигде не придется бывать — что-нибудь простое. Купить и шить сейчас безнадежно: вчера 100 крон акушерке за три посещения, на днях 120–130 кр<он> угольщице за 10 дней, залог за детские весы (100 кр<он>), а лекарства, а санитария! — о платье нечего и думать. А очень хотелось бы что-нибудь чистое к ребенку. Змея иногда должна менять шкуру. Если большое — ничего, можно переделать домашними средствами.

Купила коляску за 50 кр<он> — почти новую, чудесную, одновременно и кровать и креслице. Продавали русские за отъездом. Постепенно мальчик обрастает собственностью, надеюсь, что она не прирастет.

А вчера я совершила подвиг: уступила С<ергею> Я<ковлевичу> имя Бориса, которого мне так хотелось (в честь моего любимого современника, Бориса Пастернака). Мальчик будет называться Георгий и праздновать свои именины в день георгиевских кавалеров. Георгий — покровитель Москвы и, наравне с Михаилом Архистратигом [283], верховный вождь войск. (Он же, в народе, покровитель волков и стад. Оцените широту русского народа!)

Половина четвертого утра. Кончаю. Все спят, это мой любимый час.

У нас весна, на орешнике серёжки, скоро гулять! Тогда Вы к нам приедете и уже не будете плутать.

Спокойной ночи или веселого утра. Надеюсь, что здоровье Вашей мамы [284] с весной поправится.

Простите за почерк.

Впервые Письма к Анне Тесковой. 1969, С. 28–29 (с купюрами). СС-6. С. 336–337. Печ. по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 16–18.

18-25. Б.Л. Пастернаку

<Около 14-го февраля 1925 г.>

Дорогой Борис,

1-го февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был 9 месяцев во мне и 10 дней на свете, но желание С<ережи> (не треб<ованье>) было назвать его Георгием — и я уступила. И после этого — облегчение. Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некая внутренняя неловкость: Вас, Любовь, вводить в семью: приручать дикого зверя — Любовь, обезвреживать барса (Барсик, так было — было бы! — уменьшительное). Ясно и просто: назови я его Борисом, я бы навеки простилась с Будущим: Вами, Борис, и сыном от Вас. Так, назвав этого Георгий, я сохр<аняю> права на Бориса, то есть на Вас и — Борюшка, это не безумие, я просто чутко слушаю себя, Вас и Будущее.

Георгий — моя дань долгу, преданности, доблести и Добровольчеству, это тоже я, не отрекаюсь. Но не Ваша я. Ваша я — в Борисе.

Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душою, как Вы — с то́й карточкой [285], Вы мой воздух и мой вечерний возврат к себе. Иногда Вы во мне стихаете, когда я стихаю в себе. Но чуть стих или дуновение иных земель — Ваше имя, Ваше лицо, Ваш стих. Жила эту зиму «Детством Люверс», изумительной книгой. (Да, книга, несмотря на, кажется, 70 страниц.) Многое, по поводу нее, записала, м<ожет> б<ыть> напишу [286].

Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) — уже было завещано Але — чтобы вместе сгореть — как в скитах! Но — уцелела: чудом, всё произошло неожиданно, в деревне и почти без врачебной помощи. Третий день как встала. Мальчик хороший, с прелестными чертами, по всем отзывам и моему чутью — в меня. Сколько писем за эту зиму! Не отослала ни одного, — все равно Вы их читали! Да все их, как всю себя, могу стисн<уть> в одно слово <оборвано>

Борюшка, я еще никогда никому из любимых не говорила ты, — разве в шутку, от неловкости и явности внезапных пустот — я вся на Вы, а вот с Вами, с тобой — это ты неудержимо рвется, мой большой брат!

Борис, я два года, я больше двух лет тебя люблю, — ты ведь не скажешь, что это воображение. Люблю, мне это иногда кажется пустым словом, заменим: хочу, жалею, восхищаюсь и т.д., замени, т.е. не существенно. Мне всегда хочется сказать: я тебя больше, лучше, чем люблю. Ты мне насквозь родной, такой же жутко, страшно родной, как я сама, без всякого уюта, как горы. (Это не объяснение в любви, а объяснение в судьбе.)

Ни одна моя строка, ни одна моя тоска, ни один мой помысел не минут тебя. Читала Детство Люверс, как дневник. Наше царство — где и когда?

Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?

Я приучила свою душу жить за окн<ами>, я на нее в окно всю жизнь глядела, — о только на нее! — не допуск<ала> ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом, но никогда дом — душой. Я в жизни своей отсутствую. Душа — в доме, душа — дома — для меня немыслимость, именно НЕ мыслю.

Борис, сделаем чудо.

Да, когда я думаю о своем смертном часе, я думаю: кого? чью руку? И — только твою! Я не хочу ни священника, ни поэтов (не сердись!), я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу покоя силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего обещ<ания> <вариант: слова>, Борис, на ту́ жизнь.

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля. (Ты <оборвано>.) А есть: рок (roc) — утес. Доля же — дол. Ты мой вершинный брат, все остальное в моей жизни — аршинное.

«Игры слов и смыслов», — какую-нибудь книгу свою я так назову [287]. Восстановление утраченного первичного смысла путем сопоставления якобы случайных созвучий. Восстановленный брак, союз, связь.

Борис, а ты помнишь Лилит? [288] Борис, а не было кого-нибудь до Адама?

Твоя тоска по мне — тоска Адама по Лилит до-первой и нечислящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)

Жена Эренбурга рассказывала, как вы вместе ехали на вокзал (они уезжали, Вы провожали). «Был замечательный вечер». Борис, это ты со мной ехал на вокзал, меня провожал.

Только не на глаз<ах> встречу, только не на глазах!

Все стихи и вся музыка — обещания обетованной земли, которой здесь нет Поэтому — безответственны и беспоследственны. Они сами — то!

Впервые — Души начинают видеть. С. 101–103. Печ. по тексту первой публикации.

18А-25. Б.Л. Пастернаку

14-го февраля 1925 г.

<Вверху письма:>

Это не сентиментальность [289], а просто Анютин глазок.

1-го февраля, в воскресенье, в полдень родился мой сын Георгий. Борисом он был девять месяцев в моем чреве и десять дней на свете, но желание С<ережи> (не требование) было назвать его Георгием — и я уступила. И после этого — облегчение.

Знаете, какое чувство во мне работало? Смута, некая неловкость: Вас, Борис, вводить в семью, приручать дикого зверя — любовь, обезвреживав барса (Барсик — так было было бы! — уменьшительное). Ясно и просто: назови я его Борис, я бы навсегда простилась с Будущим: Вами, Борис, и сыном от Вас. Та́к, назвав этого Георгием, я сохранила права на Бориса. (Борис остался во мне.) — Вы бы ведь не могли назвать свою дочь Мариной? Чтобы все звали и знали? Сделать общим достоянием? Обезвредить, узаконить?

Борисом он был, пока никто этого не знал. Сказав, приревновала ко звуку.

Георгий — моя дань долгу, доблести и добровольчеству, моя трагическая добрая воля. Это тоже я, не отрекаюсь. Но не Ваша я. Ваша я (я) — в Борисе.

Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душой, как Вы — с той карточкой. Вы мой воздух и мой вечный возврат к себе (постель). Иногда Вы во мне стихаете: когда я стихаю в себе. Жила эту зиму «Детством Люверс», изумительной, небывалой, еще не бывшей книгой. Многое попутно записала, может быть напишу.

Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь — (в Праге есть крематорий) — уже было завещано Але чтобы вместе сгореть — как в скитах! Я бы очень легко могла умереть, Борис, — всё произошло так неожиданно: в последнем доме деревни, почти без врачебной помощи. Мальчик родился в глубоком обмороке — 20 минут откачивали. Если бы не воскресение, не С<ережа> дома (все дни в Праге), не знакомый студент-медик [290] — тоже все дни в Праге — мальчик бы наверное погиб, а может быть и я.

В самую секунду его рождения — на полу, возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. А на улице бушевала мятель ^{61}, Борис, снежный вихрь, с ног валило. Единственная мятель за зиму и именно в его час!

Мальчик хороший, с прелестными чертами, длинные узкие глаза, точеный носик, по всем отзывам и по моему чутью — весь в меня. А ресницы — золотые.

Мой сын — Sonntagskind, будет понимать речь зверей и птиц и открывать клады. Я себе его заказала.

Выписки из черновой тетради:

(до Георгия)

Борюшка, я еще никогда никому из любимых не говорила ты — разве в шутку, от неловкости и явности внезапных пустот, — заткнуть дыру. Я вся на Вы, а с Вами, с тобою это ты неудержимо рвется, мой большой брат.

Ты мне насквозь родной, такой же страшно, жутко родной, как я сама, без всякого уюта, как горы. (Это не объяснение в любви, а объяснение в судьбе.)

Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?

Я приучила свою душу жить за окнами, я на нее в окно всю жизнь глядела о, только на нее! — не допускала ее в дом, как не пускают, не берут в дом дворовую собаку или восхитительную птицу. Душу свою я сделала своим домом (maison roulante) ^{62}, но никогда дом — душой. Я в жизни своей отсутствую, меня нет дома. Душа в доме, душа — дома для меня немыслимость, именно не мыслю. Stranger here ^{63}.

Борис, сделаем чудо.

Когда я думаю о своем смертном часе, я всегда думаю: кого? Чью руку? И — только твою! Я не хочу ни священников, ни поэтов, я хочу того, кто только для меня одной знает слова, из-за, через меня их узнал, нашел. Я хочу такой силы в телесном ощущении руки. Я хочу твоего слова, Борис, на ту жизнь.

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля. Ты же — воля моя, та́, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье? Pour la galerie и für den Pöbel! ^{64})

Ты — мой вершинный брат, все остальное в моей жизни — аршинное.

«Игры слов и смыслов», — какую-нибудь книгу свою я так назову.

Борис, а ты помнишь Лилит? Борис, а не было ли кого-нибудь до Адама?

Твоя тоска по мне — тоска Адама по Лилит, до-первой и нечислящейся. (Отсюда моя ненависть к Еве!)

Жена Э<ренбур>га рассказывала, как вы вместе ехали на вокзал (они уезжали, Вы провожали). «Был замечательный вечер». Борис, это ты со мной ехал на вокзал, меня провожал.

Только не на глазах встречу, только не на глазах!

Все стихи и вся музыка — обещания обетованной земли, которой нет. Поэтому — безответственно и беспоследственно. Они сами — то!

Борис, а ты — верный. Ты слишком тяжел, чтобы постоянно перемещаться. Демона, любящего (или губящего) десять Тамар, я не мыслю [291]. Думал ли ты когда-нибудь о смехотворной (жалкой) стороне Дон-Жуана? Любуясь им, я бы не могла любить его: мне было бы неловко, что после меня можно любить еще кого-нибудь.

Борис Пастернак, — это так же верно, как Монблан и Эльбрус: ведь они не сдвинутся! А Везувий, Борис, сдвигающий и не сдвигающийся! Всё можно понять через природу, всего человека, — даже тебя, даже меня.

Тогда — парнасцы, сейчас — везувийцы (мое слово) [292]. И первые из них: ты, я.

Это я случайно, Борис, из тетрадки для стихов, остальное развеялось и размылось. Ведь моя жизнь — неустанный разговор с тобой. Пишу тебе на листе из той же тетради, это самое мое собственное, вроде как на куске души. Чтобы ты лучше понял меня: у меня есть чудная бумага, целый блокнот, мужской, вроде пергамента, но писать тебе на бумаге, подаренной другим — двойная измена: обоим (ведь по отношению к нему ты — другой!) Есть вещи щемящие.

Измена — чудесное слово, вроде: разлука. Ножево́е, ножёвое. И только звук его знаю, смысл — нет. Изменить можно только государю, т.е. высшему, а как я ему изменю, когда оно во мне? В быту это есть — измена, сам быт — измена: души. Изменять с душой быту — ничего, кажется, другого в жизни не делала. Понимаете, иное деление, чем любовник и муж.

Я живу возле Праги, безвыездно и невылазно, никого не вижу, кроме Али и С<ережи>. Много стихов. Скоро выходит моя книга, может быть получишь одновременно с письмами. Следующий — далекий — этап: Париж. С тобою бы хотела встретиться через год: 1-го мая 1926 г. (а рука по привычке души пишет <19>25 г.!). Сейчас я совсем связана: мальчиком и новизной чувства к нему. А тогда ему будет больше года, я уже буду знать, что у меня за сын и наверно — что у меня сын.

Ты ведь можешь любить чужого ребенка, как своего'? У меня всё чувство, что я умру, а вам вместе жить, точно он ровесник тебе, а не твоему сыну.

Борис, думай о мне и о нем, благослови его издалека. И не ревнуй, потому что это не дитя услады.

Посвящаю его тебе как божеству.

Мой адр<ес>: Všenory, č23 (p.p. Dobřichovice) u Prahy — мне — Чехо-Словакия.

Впервые — Русская мысль. 1993. 14–20 окт. (по копии А.Е. Крученых, публ. Л. Мнухина и Л. Саакянц). СС-6. С. 242–245. Печ. по: Души начинают видеть. С. 103–107.

19-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 14-го февраля 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна.

Кто Вас смутил приездом: С<ережа> думает, что Самойловна. (NB! У Вас их две: une a Paris, l'autre a Prague ^{65} [293]). Если не Белобородова и не кто-нибудь власть имущий или возле власть имущих пребывающий — не слушайте и не приезжайте. Если Л<яц>кий найдет возможным продлить Вашу ссуду, он это сделает и без Вас, если нет — никакое Ваше временное пребывание не поможет. Ведь через две недели Вы все равно уедете, и опять придется получать за Вас — Прага так мала — все узнается. Приезд сейчас, по-моему, только перевод денег. Ведь чехи иным и заочно выплачивают ссуду. Тэффи, Б<альмон>ту, еще кому-то, стало быть все дело в их доброй воле и в Вашем счастье (!).

Это говорило благоразумие, а теперь —

Вашему приезду была бы страшно рада, — у меня никого нет, как никогда. За городом сейчас чудесно, почти весна. Гуляли бы с коляской и без коляски. (Знаменитое: «Что может быть лучше молодой женщины с ребенком на руках?» — «Та же женщина, но без ребенка»). Кстати: страшнее ребенка — коляска. Помните обезумевшего Скворцова? [294] (По-вашему: Щеглова, Ястребова, Перепелкина и т.д.)

А знаете, откуда ко мне прибудет коляска? Угадайте — Из «Воли России». Редакторы решили поднести своему будущему сотруднику «выездной экипаж». — Мило? — Получила официальное письмо на машинке с подписями всех четырех (а за Невинного — X.) [295]. Третьего дня у нас была М<аргарита> Н<иколаевна> с Ирусей, навезли множество детских вещей, — прелестных. Ни у Али, ни у Ирины [296] не было такого приданого. — Приданое принца. — Но помню и всегда буду помнить, что первый камень — Ваш, и Ваша кофточка (русая, с голубой продёржкой) из всех — любимая.

Есть у нас и ванна, — одолжили совсем чужие люди на неопределенный срок. Мальчик уже несколько дней купается.

Нянькины дела таковы: угольщица, наконец, дорвалась до своих мирных дней и ночей, т.е. ушла. В Праге найти невозможно — никто не хочет в отъезд. Во Вшенорах и окрестностях тоже никого, старухи у печей, молодежь на фабрике. Предлагает кто-то — из десятых рук — какую-то «мать студента», но где она, какого возраста и нрава, пока неизвестно. Думаю, что подруга младенческих лет Кондакова.

Сегодня первую ночь ночевала с мальчиком — одна! — горжусь. Спала все-таки 6 часов. Остальное время перекладывала его, полоскала и развешивала его ризы, курила, ела хлеб и читала «Петра» Мережковского [297].

Кстати, мальчик окончательно, — Георгий. Радость так радость полная. Во-вторых, уступить — легче, чем настоять. В-третьих, — не хочу вводить Б<ориса> П<астернака> в семью, делать его общей собственностью. В этом какая-то утрата права на него. Углубив, поймете.

Итак, Ваш крестник — Георгий. А крестного отца еще нету: Волконский стар, Завадский стар, Чириков стар. У меня ведь ни одного молодого мужского друга! А старого крестного — разве что для имени и как символ, — вместе не жить: «Мне тлеть пора, тебе — цвести» [298]. Крестный (или крестная) осмыслен, как некая опора, спутник, — иначе просто: «дунь и плюнь». Волконский же, 65 лет — сплошное дунь, а если молодого взять, выйдет «плюнь» (мое на крестного), я ведь быстро раздружаюсь:

Крестины думаем устроить 23 русск<ого> апреля (6-го мая) в Егорьев день и день Георгиевских кавалеров. Он уже будет «большой» (3 мес<яца>).

А знаете ли Вы, что он родился в глубоком обмороке? Минут двадцать откачивали. (В транскрипции Лелика, наслушавшегося чего не следует: «Родился в лассо!») Если бы не воскресенье, не С<ережа> дома, не Альтшуллер — погиб бы. А м<ожет> б<ыть> и я. Молодой А<льтшулл>ер по-настоящему нас спас. Без него — никого понимающего, только знакомые (мы, Я).

Приятно обмануть пророчества В. Зайцевой [300] и Ремизовых («Коли сына — так дочь!»). И Вы совершенно правы насчет хотения: этого мальчика я себе выхотела, заказала [301]. И Вы первая подтвердили меня в моем праве на его существование, — не по-женски, — так хорошо по-мужски! — И напророчили мне моего сына, похожего на меня. Тогда в Иловищах. Отлично помню.

Четвертый день как встала. На ногах еще слаба. Понемножку вхожу в жизнь, т.е. в чистку картошки, в выгребание печек и пр. Тяжестей не таскаю, веду себя благоразумно. «Завидую» в окно, на горы, — дивная рыжизна дубов в синеве. Но так как «на воздухе сидеть» не умею — просто не выхожу — от соблазна.

Много любопытного о А.И. А<ндрее>вой. Вас она скрыто не выносит (как Вы ее — явно). Своевольна, тяжела, сумасбродна, внезапна, совершенно непонятна. К мужчинам равнодушна, к нарядам (к своей красоте) равнодушна, к книгам равнодушна, покойным писателем и мужем не одержима. Дети? Сплошная команда, пуще меня. Любит, по-моему, только Савву [302]. Беседовать не умеет. Никогда не банальна. Первые 9 дней (классически!) присутствовала непрестанно, — помогала, командовала, досаждала, заполняла собою (буйством и любовью) весь день и весь дом. На 10-ый день пропала, как в воду канула. Аля, ночевавшая у них до вчерашнего дня, говорит — черное платье шьет с пестрой отделкой.

Цыганка, утверждаю. Неучтима и неподсудна.

Поблагодарите милую Адю за письмо. Будет время — напишу. Спасибо за оказию в Москву, письмо для Б<ориса> <Пастернака> пришлю на днях, вслед этому. Как хотелось бы — и «Мо́лодца»! Уже печатается. Когда буду посылать Вам, пришлю и для Б<ориса> П<астернака>, м<ожет> б<ыть> найдется еще оказия, пусть через месяц, лишь бы дошло. В Праге у меня никого нет, кого просить. — Св<ятая> Елена [303], которую минуют все корабли.

Два раза была у меня г<оспо>жа Тешкова [304], председательница Едноты. Лет под пятьдесят, седая, полная, голубоокая, вроде Екатерины II. Очарована мальчиком: «Если бы Вы жили в Праге, у Вас бы на ½ дня была няня». Гадает о мирах, откуда он пришел. По теории Штейнера дух — все 9 месяцев, пока ребенок во чреве матери кует себе тело. Выявленность (индивидуальная, а не расовая!) черт — свидетельство о степени развитости духа. — Хорошая теория, мне нравится.

Предложила мне вчера няньку из «Армады спасы» ^{66}, — ее собственное предложение, м<ожет> б<ыть> таковых и нет. Нянька вроде солдата, лучше бы просто денщик! Воображаю ее негодование на мое курение и, вообще, всю меня!

Думаю, что единственно надежная няня — я. Сегодня (продолжаю 15-го) напр<имер> спала 2½ часа, — Георгий, очевидно, из любезности к гостям, днем спит, ночью вопит. («Потерял ночь».) Читала Диккенса, полоскала пеленки, курила, ходила. У С<ережи> завтра экз<амен> у местного светилы — филолога-слависта Нидерле, на этой же неделе Кондаков и еще кто-то. Сам мальчика купает и очень им очарован, но за n'avance pas ses affaires ^{67}. Как все склубилось!

Париж! — Как далеко! — Другая жизнь. (Нашу Вы знаете.) И сейчас не мыслю себя в ней. А прелестная была та весна на Смихове! Наша гора, прогулки под луной, Пасха (помните мою злость'?!). Эту гору и весну я чувствую, как свою последнюю молодость, последнюю себя: «Denn dort bin ich gelogen, wo ich gebogen bin!» ^{68}. И — точно десять лет назад. Невозвратно.

Ах, деньги! Были бы, приехали бы, — я не для того, чтобы ухаживать, обойдусь — для того, чтобы напомнить мне о том, кто я, просто посмеяться вместе! Начинаю убеждаться, что подходящая женщина такая же, если не большая, редкость, чем подходящий мужчина. — Сколько их вокруг меня и никого!

Мечтаю о Карловом Тыне [305], но и он недоступен: кормлю через 2 часа (мало молока и дольше мальчик не выдерживает) — не обернешься.

Но, в общем, очевидно, я счастлива. Все это дело дней. И всегда передо мной Соломонов перстень: «И это пройдет» [306].

Целую нежно Вас и Адю. Сердечный привет Оле и Наташе. Пишите, но не приезжайте в Прагу ни из-за Самойловны, ни из-за меня.

Впервые — НП. С. 130–136. СС-6. С. 719–723. Печ. по СС-6

20-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 15-го февраля 1925 г., воскресенье

Милая Анна Антоновна,

Посылаю Вам для женского журнала свой «Вольный проезд» [307]. Прочтите и подумайте, подойдет ли для женского журнала. Если да и найдется переводчик, очень хотела бы хотя бы письменно с ним сообщиться. Пусть бы мне прислал список не совсем ясных слов и выражений (язык народный) — я бы пояснила.

А не взялись ли Вы сами перевести? С Вами бы наверное столковались. Сейчас, после лежания, очень ослабли глаза, поэтому посылаю уже напечатанное. — Не играет роли?

Сегодня целый день в Вашем халате. Приятное ощущение простоты, чистоты и теплоты. Поблагодарите от меня еще раз Вашу милую маму и пожелайте ей здоровья и хорошего лета.

Детские вещи очаровательны, особенно рубашечки. Теперь нужен рост, чтобы их заполнить.

А пирожные — напрасное баловство, никогда не привозите, пусть это будет в последний раз, в честь Георгия.

Целую Вас нежно.

P.S. Как Вам понравилась статья С<ергея> Я<ковлевича> «Церковные люди и современность»? [308]

А чехи тоже забывают! В этом я убедилась тотчас после Вашего ухода: в углу на ящике серый чемодан. Или только побывавшие в России?

Впервые — Československá rusistika. Praha. 1962. № 1. С. 49 (публ. В. Морковина) (с купюрами); Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 30 (с купюрами). СС-6. с. 337 (с купюрами). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 18–19.

21-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 19-го февраля 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Вот письмо для Б<ориса> П<астернака>. Положите его, пожалуйста, в конверт, с надписью:

Человеку, который повезет, сообщите, на всякий случай, его домашний адрес:

Москва, Волхонка 14

(Тотчас же перепишите его себе на стенку, а то листочек легко затерять.) Лучше всего было бы передать на каком-нибудь литературном вечере, вообще, узнать, где он бывает. М<ожет> б<ыть> он служит, — тогда на службу. Все это можно узнать в Союзе писателей или поэтов.

17-го ночью, от разрыва сердца, умер Кондаков. А сегодня, 19-го, С<ережа> должен был держать у него экзамен.

Ближайшие ученики в страшном горе. Вчера С<ережа> с еще одним через весь город тащили огромный венок. Недавно был его юбилей — настоящее торжество. При жизни его ценили, как — обыкновенно — только после смерти. Черствый, в тысячелетиях живущий старик был растроган. Умер 80-ти лет. Русские могилы в Праге растут. Это славная могила.

Умер почти мгновенно: «Задыхаюсь!» — и прислушавшись: «Нет, — умираю». Последняя точность ученого, не терпевшего лирики в деле.

Узнав, — слезы хлынули градом: не о его душе (была ли?), о его черепной коробке с драгоценным, невозвратимым мозгом. Ибо этого ни в какой религии нет: бессмертия мозга.

С<ережа> уже видел его: прекрасен. Строгий, чистый лик. Такие мертвые не страшны, страшна только мертвая плоть, а здесь ее совсем не было.

Я рада за него: не Берлин, не Париж — славянская Прага. И сразу: умираю. С этим словом умер и Блок.

Я рада, что вы с Адей его слышали. Он останется в веках. О себе: чувствую себя средне. Мало сплю — ночью не всегда удается, днем не умею, не гуляю — мальчик еще мал, и нет коляски — и, вообще, некоторая разбитость, более душевная, чем внешняя. Прислуги нет: предлагали даму из Константинополя, но я сейчас слишком издергана, чтобы выносить присутствие чужого человека в таких тесных пределах. А приходящей на утренние часы не найти. Вечером же — С<ережа>, уют, Диккенс, не хочу, чтобы мыли пол. Пока обхожусь. Будет коляска будем уходить гулять, мальчик будет расти, все обойдется.

И — тяжесть так тяжесть! А то: прислуга, относительная свобода, я не вправе буду быть несчастной. Право на негодование не этого ли я в жизни, втайне, добивалась?

Вчера С<ережа> отослал Вам деньги. Ради Бога, напишите, дошли ли те, через оказию Кати Р<ейтлин>гер? Мне это необходимо знать. — И сколько. Если что-нибудь будут предлагать для мальчика, берите только платьица (ни одного) и штаны (ни одних). Разумеется — для младенческого возраста. (Есть такие штаны конвертиком, углом.) Кофточек и пеленочек у него достаточно. Есть даже вязаная куртка, прекрасная, года на три, и башмачки.

Мне подарили чешский халат (по чести — капот, расскажите Аде — оценит!) «бумазейковый» — кирпичный, с сиреневыми лилиями. В нем и сплю. И несколько рубашек, — тонких, как вздох, и как он же недолговечных. А Ваша желтая всё служит!

Целую нежно. Не забудьте ответить по поводу тех денег, с оказией. Ведь необходимо выяснить.

Огромное спасибо за Б<ориса> П<астернака>.

Впервые — НП. С. 136–139. СС-6. С. 723–724. Печ. по СС-6.

22-25. Е.А. Ляцкому

Вшеноры. 23-го февраля 1925 г.

Дорогой Евгений Александрович,

— Выручайте! —

17-го февраля, во вторник, умер Никодим Павлович Кондаков (смерть замечательная, при встрече расскажу) [309], а 18-го в среду С<ергей> Я<ковлевич> должен был держать у него экзамен [310]. Узнав, я, несмотря на горе по Кондакову, сразу учла трудность положения и посоветовала С<ереже> обратиться к Вам. Он же, по свойственному ему донкихотству, стал горячо возражать против устройства своих личных дел в такую минуту («что значат мои экзамены рядом со смертью Кондакова» и т.п.).

Поэтому, беря на себя неблагодарную роль Санчо-Пансы [311], действую самостоятельно и сердечно прошу Вас подписать ему экзаменационный лист, который прилагаю. Остальной минимум (греческий, Нидерлэ [312]) сдан блестяще.

— Суждено Вам быть благодетелем моего семейства! —

Не удивляйтесь незаполненности экзам<енационного> листа, — боюсь напутать с точным названием Вашего курса [313] и чешской орфографией.

Сердечный привет и — заранее — благодарность.

Адр<ес>: Všenory, č 23 (p.p. Dobřichovice) u Prahi.

Впервые — Моя Москва (1991, авг.). Публ. Е. Ванечковой. СС-6. С. 782–783. Печ. по СС-6.

23-25. A.B. Черновой

Вшеноры, 24-го февраля 1925 г.

Дорогая Адя,

Тщетно стараюсь узнать у О<льги> Е<лисеевны>, получили ли вы доплату за январское иждивение. Деньги были посланы через знакомую Кати Р<ейтлин>гер, она должна была не то передать, не то переслать их. Цифра, помнится, 70, сейчас не помню, крон или франков. (Можно установить. Думаю — франков.) Пишу об этом О<льге> Е<лисеевне> уже третий раз — и безответно. Если деньги не дошли, взыщу с Кати, или с дамы, — пусть О<льга> Е<лисеевна> не думает, что пропажа отзовется на мне: из-под земли достану!

Второе: безотлагательно — открыткой — сообщите мне имя-отчество Розенталя [314]. Не могу (неприлично!) просить о помощи, не зная, как зовут. Я бы не дала, к чертям послала.

Прочли ли мою «Полотёрскую» в В<оле>Р<оссии>? «Мо́лодец» выходит «на днях». Пришлю Вам Вашего собственного [315]. У Али к нему — чудесные иллюстрации, вообще начинает рисовать хорошо.

«Мальчик Георгий» [316] похож на того, спящего, — помните в Кинской заграде [317] в этнограф<ическом> отделении, где набитые лошади? Тоже спит в корзинке. Коляска, обещанная волероссийцами, что-то не едет и «мальчик Георгий» (помните Шебеку? [318] если не читали, О<льга> Е<лисеевна> пояснит) похож на Моисея [319].

О смерти Кондакова я уже писала. Совпадение: в вечер дня его смерти (умер ночью) к нему пришли родственники ^{69} покойного проф<ессора> Андрусова [320] с просьбой выбрать для памятника крест. Старик долго выбирал и наконец остановился на восхитительном византийском. — «Вот — крест! Когда я умру, поставьте мне такой же».

Умер через несколько часов.

Теперь дело за деньгами. Ученики (небольшая группа верных, в том числе и С<ережа>) сами хотят ставить. Несли его гроб на плечах через весь город, С<ережа> впереди — хоругвь, такую тяжелую, что пришлось нести на плече, как винтовку. Одному, очень сдержанному, на кладбище сделалось дурно. Увезли.

Помните лекцию на франц<узском> языке? Медлительность и точность речи? Странное слово «скарамангий»? (визант<ийская> одежда). Дрожащие руки его ученика Беляева [321], зажигавшего волшебный фонарь? Скачущие картины?

И — потом или до? — еврейское кладбище, на котором мы — были или не были? И весь тот туманный день?

Где сейчас Кондаков? Его мозг. (О бессмертии мозга никто не заботится: мозг — грех, от Дьявола. А может быть мозгом заведует Дог?)

Иногда вижу чертей во сне, и первое ласкательное Георгия — чертенок.

Целую Вас, милая Адя, не забудьте ответить на мои вопросы. С<ережа> затонул в экзаменах, всплывет — напишет.

Впервые — НП. С. 145–147. СС-6. С. 668–669. Печ. по СС-6.

24-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 26-го февраля 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Пе-лёнки на-шлись!!! (Извещение из Пильзена). Но я их еще не видела, — потребовали опись, никто не знал, Mme Ч<ирико>ва нарочно ездила в Прагу к г<оспо>же Курц [322].

Теперь я смогу ответить доктору. Больше всего меня угнетало во всем этом злоключении — что я выгляжу невежей. Но, помимо лирического удовлетворения, очень радуюсь вещам, верней: вещественности.

Спасибо за заботу о моей рукописи, но к этому № женского журнала я уже все равно опоздала [323]. — Вы говорили, к 8-му, нужно выбрать, переписать, перевести. Пришлю, или — надеюсь — передам Вам для следующего №, может быть вместе выберем.

А если устроите «Вольный проезд» в Cest'y [324] — большое спасибо, я знаю этот журнал, — производит прекрасное впечатление.

Георгий растет. Ведем с ним длительные беседы, причем говорю и за себя и за него, — и уверяю Вас — не худший метод беседы! (Приучена к нему своими мужскими собеседниками.)

«Воля России» поднесла ему чудесную коляску — царскую! — (в моих устах наибо́льшая похвала, — не в их!). Если увидите Слонима [325], передайте ему (сторонне, не от меня) мое восхищение: я не умею благодарить в упор, так же, как не умею, чтобы меня благодарили, — боюсь, что они все сочтут меня бесчувственной.

До свидания, надеюсь — до скорого. Приезжайте, — я всегда дома.

P.S. Главное забыла: есть прислуга — приходящая — родом из Теплитца. Приходит ежедневно на три часа. Говорим с ней про Бетховена (Toeplitz, Beethovenhaus ^{70}) [326].

Впервые — Československá rusistika. Praha. 1962. № 1. С. 49 (публ. В. Морковина) (с купюрой): СС-6. С. 338 (с купюрой). Печ по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 19–20.

25-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 29-го февраля 1925 г. [327]

Дорогая Ольга Елисеевна.

Мое письмо с письмом П<астерна>ку Вы уже получили и уже знаете, что мальчик — Георгий. Ваши доводы — мои, и мои Ваши: дословно. Есть у Волконского точная формула (говорит о упраздненном пространстве в музыке и, сам не зная, о несравненно большем): «Победа путем отказа» [328], — Так вот. — Мальчик — Георгий (NB! Это Вам ничего не напоминает? Маль-чик Ге-ор-гий? [329] Шебеку [330], которая водила царских псов гулять, не она водила, автор записок, нянька, а «злая Шебека» была ее врагиней и потому участвовала в 1-ом марте [331]. «Государынина Ральфа и государева Ральфа» — в день убийства — помните?)

Итак, мальчик — Георгий, а не Борис, Борис так и остался во мне, при мне, в нигде, как все мои мечты и страсти. Жаль, если не прочли моего письма к Б<орису> П<астернаку> (забыла напомнить) — вроде кристаллизированного дневника — одни острия — о Лилит [332] (до — первой и нечислящейся, пра-первой: мне!) и Еве (его жене и всех женах тех, кого я «люблю», — NB! никого не любила кроме Б<ориса> П<астернака> и того дога) — и моей ненависти и, чаще, снисходительной жалости к Еве, — еще о Борисе и Георгии, что Борис: разглашение тайны, приручать дикого зверя — Любовь (Барсик, так было, было бы уменьшительное), вводить Любовь в семью, — о ревности к звуку, который будут произносить равнодушные… И еще — главное — что, назовя этого Георгием, я тем самым сохраняю право на его Бориса, него Бориса, от него — Бориса — безумие? — нет, мечты на Будущее.

И еще просила любить этого, как своего (больше, если можно!), потому что я не виновата, что это не его сын. И не ревность, ибо это не дитя услады.

И, в конце, жестом двух вздетых рук:

«Посвящаю его Вам, как божеству».

С Б<орисом> П<астернаком> мне вместе не жить. Знаю. По той же причине, по тем же обеим причинам (С<ережа> и я), почему Борис не Борис, а Георгий: трагическая невозможность оставить С<ережу> и вторая, не менее трагическая, из любви устроить жизнь, из вечности — дробление суток. С Б<орисом> П<астернаком> мне не жить, но сына от него я хочу, чтобы он в нем через меня жил. Если это не сбудется, не сбылась моя жизнь, замысел ее. С Б<орисом> П<астернаком> я говорила раза три (жуткое слово, сейчас, Али: «Ешьте сердце!» Дает шоколадку, уцелевшую еще с Рождества) — помню наклон головы, некую мулатскую лошадиность — конскость лица, глухость голоса. — Георгий проснулся и пока прерываю. —

Мальчику три недели. Хорошо прибавляет, тих, очень милое личико, с правильными чертами, только подбородок в Катю Р<ейтлин>гер — вострый. Пока не прикармливаю. Окружена хором женщин, неустанно вопящих: «Кормите! кормите! кормите!» Будь я на 10, а м<ожет> б<ыть> и на 5 л<ет> моложе, я бы послала их всех к чертям (моими усилиями уже заселена немалая часть ада!) и назло прекратила бы кормежку. Но мальчик не виноват — и так хорошо ведет себя. Впечатление, что старается сделать мне честь.

Дорогая Ольга Елисеевна, умоляю, ничего ему не покупайте, его младенчество всецело обеспечено, никогда ни у Али, ни у Ирины не было такого приданого. Подождите год, — платьиц. И еще года два — штанов. А то все эти мелочи так преходящи, все равно придется передаривать, — жаль.

О своей жизни: мало сплю — когда-нибудь напишу об этом стихи — не умею ни ложиться рано, ни спать днем, а мальчик нет-нет да проснется, пропоется, — заснет — я разгулялась, читаю, курю. От этого днем повышенная чувствительность, от всего — и слезы, сразу переходящие в тигровую ярость. Мальчик очень благороден, что с такого молока прибавляет. Чистейшая добрая воля.

Но еще зимы во Вшенорах не хочу, не могу, при одной мысли — холодная ярость в хребте. Не могу этого ущелья, этой сдавленности, закупоренности, собачьего одиночества (в будке!). Все тех же (равнодушных) лиц, все тех же (осторожных) тем. Летом — ничего, будем уезжать с Георгием в лес, Аля будет стеречь коляску, а я буду лазить. А на зиму — решительно — вон: слишком трудна, нудна и черна здесь жизнь. Либо в Прагу, либо в Париж. Но в Прагу, по чести, не хотелось бы: хозяйки, копоть — и дорогой [333], который несомненно заявится на третий день после переезда и которому я, по малодушию, «прощу». И французского хотелось бы — для Али. А главное, в Париже мы жили бы, если не вместе, то близко. Вы так хорошо на меня действуете: подымающе, я окружена жерновами и якорями.

(У Ламартина — céleste ^{72}, a весь вопль — башкирцевский) [334].

Почему никогда не упоминаете о Невинном? Неужели не видитесь? (Удивляюсь ему, а не Вам.) Знает ли, что у меня сын и как встретил? Наверное: «А у меня тоже сын, даже — два, — и знаете — (с гордостью) — не в пеленках, а в университете». (Расскажите Аде.)

Из волероесийцев никого, кроме М<аргариты> Н<иколаевны>, не видела. Л<ебеде>в в Париже. «Дорогой», поздравив заочно элегантной коробкой конфет (Але везет!), немотствует. Да, все мужчины (если они не герои, не поэты, не духи — и не друзья!) вокруг колыбели новорожденного в роли Иосифа [335]. Прекрасная роль, не хуже архангельской, но люди низки и боятся смешного. Роль, с которой так благородно справился Блок.

Прошение Р<озен>талю. Приложу. М<ожет> б<ыть> прошение, м<ожет> б<ыть> просто письмо. Не зная человека, трудно. (Убеждена, что знаю все слова, на всякого — слово!) Не хотелось бы петь Лазаря, он ведь все знает наперед, хорошая у него, должно быть, коллекция автографов! Если бы Р<озен>таль дал, переехала бы в Париж к 1-ому октября, — Георгию было бы 8 мес<яцев>, не так трудно. Постаралась бы (между нами) сохранить и чешскую стипендию.

Думаю о Вашем хроническом безденежьи и терзаюсь теми несчастными ста кронами. Столько раз обещала и все еще не шлю. Совсем было уже отложила, но мне за время моего лежанья надавали множество простынь, встала — ни следу, должно быть угольщица унесла в леса, теперь нужно возмещать. Больше о них (ста) писать не буду, — стыдно, вспомните мальчика и волка:

Писать не буду, но знайте, что помню и что с первой возможностью вышлю.

Бальмонт. — Бедный Бальмонт! Как Вы его прекрасно поняли! Самоупивающаяся, самоопьяняющая птица. Нищая птица, невинная птица и — бессмысленная птица. Стихи точно обязывают его к бессмыслию, в стихах он продышивается. От безмыслия к бессмыслию, вот поэтический путь Б<альмон>та и прекрасное название для статьи, которой я, увы, не смогу написать, ибо связана с ним почти родственными узами.

Итак — новое увлечение? Рада, что еврейка. Не из московской ли Габимы? [337] И, попутная мысль: будь Дон-Жуан глубок, мог ли бы он любить всех? Не сеть ли это «всех» неизменное следствие поверхностности? Короче: можно ли любить всех трагически? (Ведь Дон-Жуан смешон! писала об этом Б<орису> П<астернаку> [338], говоря об его вечности.) Казанова? Задумываюсь. Но тут три четверти чувственности, не любопытно, не в счет — я о душевной ненасытности говорю.

Или это трагическое всех, трагедия вселюбия исключительное преимущество женщин? (Знаю по себе.)

Хороший возглас, недавно, Али: «Он мужчина, и потому неправ». (Перекличка с брюсовским: «Ты женщина — и этим ты права» [339], — которого она не знает.)

Деловое: сообщите мне тот час же открыткой имя-отчество Розенталя. Просить, не зная, как зовут — на это я неспособна. Напишу и письмо и прошение, прочтете — выберете. Только, ради Бога, ответьте тот час же, сегодня запрашиваю об этом же С<ло>нима.

<Приписка на полях:>

Получили ли деньги через Катину оказию? Доплату за янв<арское> иждивение? Что-то вроде 70-ти.

Впервые — НП. С. 139–144. СС-6. С. 724–728. Печ. по СС-6.

26-25. Л.М. Розенталю

<До 7-го марта 1925 г.>

Попытка письма к Розенталю (по совету О.Е.Черновой) [340]

Я ничего не знаю о Вас, кроме Вашего имени и Вашей доброты. Вы же обо мне еще меньше: только имя.

Если бы я по крайней мере знала, что Вы любите стихи — моя просьба о помощи была бы более оправдана: так трудна жизнь, что не могу писать, помогите. Но если Вы стихов — не любите?

Тем не менее, вот моя просьба: нуждаюсь более чем кто-либо, двое детей (11 л<ет> и 6 недель), писать в настоящих условиях совершенно не могу, не писать — не жить.

Если можно, назначьте мне ежемесячную ссуду, ссуду — если когда-нибудь вернется в России прежнее, и субсидию — если не вернется.

(Про себя: знаю, что не вернется!)

Деньги эти мне нужны не на комфорт, а на собственную душу: возможность писать, то есть — быть.

Могла бы ограничиться официальным прошением, но Вы не государство, а человек <фраза не окончена>

(Очевидно, ассоциация с Розенталем — кстати, ловцом жемчуга (NB! чужими руками) и, кстати, естественно мне никогда ничего не ответившим.)

Впервые — HCT. С. 345. Печ. по тексту первой публикации.

27-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 7-го марта 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Вот письмо к Р<озен>талю. Прочтите и дайте прочесть Карбасниковой (второй Самойловне). И решите вместе. Могу, конечно, написать и прошение (Вы же знаете, как я их мастерски пишу!), но очень противно, — не настолько, однако, чтобы из-за благородства провалить все дело. Если письмо сомнительно, не давайте. (Жив и свеж еще в моей памяти пример кн<язя> В<олкон>ского! [342])

Если Р<озенталь> человек — он поймет, если он государство (т.е. машина) — нужно прошение. Пусть Адя тотчас же черкнет открыточку.

Если (сплошное сослагательное!) письмо будет передавать К<арбаснико>ва, попросите ее, пусть красноречиво расскажет о моем земном быту: грязи, невылазности, скверном климате, Алиной недавней болезни, — о всех чернотах. Это не будет стоить ей ни копейки, а мне может принести многое. Пусть она поет Лазаря, — я не хочу.

(Ах, если бы Р<озенталь> в меня влюбился! — Он, наверное, страшно толстый. — После всех танцовщиц — платонической любовью — в меня! Я бы написала чудесный роман: о любви богатого и бедной (обратное не страшно: богатая ради или из-за бедного сама станет бедной, мужчины легко идут на содержание!) — о любви богатого к бедной, еврея к русской, банкира — к поэту, сплошь на антитезах. Чудесный роман, на к<отор>ом дико бы нажилась, а Р<озенталь> к этому времени бы обанкротился, и я бы его пригрела. — А? —)

Одновременно с запросом Аде запросила М<арка> Л<ьвовича> и вот ответ: «Р<озен>таля зовут Леонард. Это все, что я знаю» и мой ответ: «Спасибо за имя Р<озента>ля, но без отчества оно мне не годится.» («Милый Леонард? Леонард Богданович?» NB! Все дети без отчества в Рязанской губ<ернии> — Богдановичи!) Кроме того, так зовут Дьявола. (Мастер Леонард.) — Знает ли он, что так зовут Дьявола? На шабашах. Если не знает — когда подружусь — расскажу. Я непременно хочу с ним подружиться, особенно если ничего не даст.

Адина кукла волшебна: олицетворение Роскоши, гостья из того мира, куда нам входу нет — даже если бы были миллионы! Это — роскошь безмыслия (бессмыслия). Нужда (думаю об Аде и кукле, о себе и кукле, о мысли и кукле) должна воспитывать не социалистов, так сильно хотящих, а — но такого названия нет — ничего здесь не хотящих: отступников от мира сего. Розовая кукла — и не розовая Адя, в мягких тонах — диккенсовская тема, в резких — тема Достоевского. И, внезапный отскок: а ведь из-за таких кукол стреляются! И, Р<озент>аль никогда не влюбится в меня.

Сильнее души мужчины любят тело, но еще сильнее тела — шелка на нем: самую поверхность человека! (А воздух над шелком — поэты!)

И платочек прелестный — павлиний. Георгий уже в присланном чепце, рубашечка еще велика, подождет.

Еще ни разу не гулял, — проклятый климат! Мы потонули в грязи. На час, полтора ежедневно уходим с Алей за шишками или хворостом, — унылые прогулки. Небо неподвижное, ручьи явно-холодные. Сырость, промозглость. Ни просвета.

Эту зиму я провела в тюрьме, — пусть, по отношению к Чека — привилегированной, — все равно тюрьма. Или трюм. Бог все меня испытывает — и не высокие мои качества: терпение мое. Чего он от меня хочет?

Целую Вас и Адю. Не теряйте письма, которое (по словам Ади) мне пишете.

P.S. Очень прошу Адю написать мне тотчас же, подошло ли письмо Р<озента>лю? Относительно халата Невинный бредит, вразумите его, что ОН (и Редакция) мне подарили коляску.

Впервые НП. С. 147–149. СС-6. С. 728–730. Печ. по СС-6.

28-25. В.Ф. Булгакову

Вшеноры, 11-го марта 1925 г.

Дорогой Валентин Федорович.

Дай Бог всем «коллегиям» спеваться как наша! С выбором второго стиха Р<афаль>ского («устали — стали») вполне согласна, это лучший из остающихся, хотя где-то там в серединке — не помню где — что-то и наворочено. Стихи Бржезины [343] берите какие хотите, — вполне доверяю выбору Вашему и Сергея Владиславовича. — И затяжной же, однако, у нас сборник! Не успеет ли до окончательного прекращения принятия рукописей подрасти новый сотрудник — мой сын?

Очень рада буду, если когда-нибудь заглянете в мое «тверское уединение» (стих Ахматовой) [344], — мне из него долго не выбраться, ибо без няни. Серьезно, приезжайте как-нибудь, послушаете «на лужайке детский крик» [345], погуляем, поболтаем. Только предупредите.

Шлю Вам сердечный привет.

Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 193 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 8. Печ. по СС-7.

29-25. И.Ф. Каллиникову

Вшеноры, 11-го, марта 1925 г.

Дорогой Иосиф Федорович,

Спасибо за привет. «Мо́лодца», конечно, получите, — дай только Бог вытянуть у «Пламени» побольше авторских! Но почему до сих пор не вышел, и в чем последний камень преткновения? [346]

Когда думаю о настоящем призвании и настоящем вдохновении, всегда вспоминаю Вас и Ваш труд, хотя темы Ваши мне зачастую чужды [347].

Посади Вас на остров [348] — Вы тоже писали бы: пальцем по песку [349] или просто вслух, на ветер [350].

Это — высшая марка, и только это и есть — призвание. Остальное — баловство.

Сердечный привет.

Впервые — Вшеноры, 2000. С. 54 (публ. и коммент.е. Лубянниковой). Печ. по указанному тексту.

30-25. Ф. Кубке

Вшеноры, 14-го марта 1925 г.

Многоуважаемый Доктор,

У меня из своих вещей — далеко не всё. Посылаю Вам, что́ имею: «Метель», «Фортуну» (пьеса), «Психею», «Царь-Девицу», «Ремесло», отдельные стихи, напечатанные в газетах, и два прозаических отрывка из неизданных московских записей: «Вольный проезд» и «Чердачное» [351]. Если Вам любопытна последовательность вещей — вот [352]:

В МОСКВЕ:

«Вечерний альбом» (1911 г.)

«Волшебный фонарь» (1912 г.)

«Юношеские стихи» (неизданные) 1912–1916 г.

«Версты» кн<ига> I (Госиздат) 1916–1921 г.

«Версты» кн<ига> II (неиздана) 1916–1921 г.

«Царь-Девица» (Берлин, Эпоха) время написания 1920 г.

«Ремесло» (Берлин, — Геликон) <время написания> 1921 г.-1922 г.

«Психея» (Берлин, Гржебин) сборник

«Романтика» (выйдет в «Пламени». Пьесы: «Метель», «Приключение», «Фортуна», «Феникс») ^{74}

В ЧЕХИИ:

«Мо́лодец» — поэма (на днях выходит в «Пламени»)

«Тезей» — пьеса — (ненапечатана)

«Умыслы» — след<ующая> книга стихов после «Ремесла» — 1922 г. — 1925 г. (неиздана)

Проза:

«Земные приметы» (книга московских записей, 1917 г. — 1921 г.) — неиздана, отдельные отрывки печатались в «Днях» («Чердачное»), в «Воле России» (рождественский № 1924 г.) и «Вольный проезд» («Совр<еменные> Записки»)

«Световой ливень» (статья о Борисе Пастернаке — Берлин, Эпопея)

«Кедр» (о книге Волконского «Родина», сборник «Записки наблюдателя» — Прага. 1924 г.)

Всё, что я Вам посылаю — единственные экземпляры. «Метели» у меня нет даже в черновике, — приехав из России восстановила по памяти [353].

«Мо́лодца», который выйдет на днях, Вам с удовольствием подарю.

Шлю привет Вам, Вашей милой жене и сыну. Как назвали? Мой — Георгий.

Впервые Českosluvenská rusistika. Прага. 1962. № 1. С. 50–51 (с купюрами). Публ. В.В. Морковина. СС-7. С. 24. Печ. впервые полностью по копии с оригинала, хранящегося в РГАЛИ (Ф. 1190. он. 3, ед. хр. 134).

31-25. Б.Л. Пастернаку

<20–22 марта 1925 г.>

Б<орис> П<астернак>, когда мы встретимся? Встретимся ли? Дай мне руку на весь тот свет, здесь мои обе — заняты! [354]

Б<орис> П<астернак>, Вы посвящаете свои вещи чужим — Кузмину и другим, наверное [355]. А мне, Борис, ни строки. Впрочем, это моя судьба: я всегда получала меньше, чем давала: от Блока — ни строки, от Ахматовой — телефонный звонок, который не дошел, и стороннюю весть, что всегда носит мои стихи при себе [356], в сумочке, — от Мандельштама — несколько холодных великолепий о Москве [357], от Чурилина — просто плохие стихи [358], от С.Я. Парнок — много и хорошие [359], но она сама — плохой поэт, а от Вас, Б<орис> П<астернак>, — ничего. Но душу Вашу я взяла, и Вы это знаете.

Впервые — HCT. С. 345. Печ. по: Души начинают видеть. С. 107–108.

32-25. A.B. Черновой

Вшеноры, 1-го апреля 1925 г.

Дорогая Адя,

Из всех девочек-подростков, которых я когда-либо встречала, Вы — самая даровитая и самая умная. Мне очень любопытно, что из Вас выйдет. Дарование и ум — плохие дары в колыбель, особенно женскую, — Адя, хотите формулу? Все, что не продажно-платно, т.е. за все, что не продаешь, платишь (платишься!), а не продажно в нас лишь то, чего мы никак — ну, никак! — как портрет царя на советском смоленском рынке — несмотря на все наши желания и усилия — не можем продать: 1) никто не берет, 2) продажная вещь, как собака с обрывком веревки, возвращается. Непродажных же вещей только одна: душа.

Так вот, я думаю о Вас — и вывод: Вы, конечно, будете человеком искусства — потому что других путей нет. Всякая жизнь в пространстве — самом просторном! — и во времени — самом свободном! — тесна. Вы не можете, будь у Вас в руках хоть все билеты на все экспрессы мира — быть зараз и в Конго (куда так и не уехал монах) и на Урале и в Порт-Саиде. Вы должны жить одну жизнь, скорей всего — Вами не выбранную, случайную. И любить сразу, имея на это все права и все внутренние возможности, Лорда Байрона, Генриха Гейне и Лермонтова, встреченных в жизни (предположим такое чудо!), Вы не можете. В жизни, Аденька, ни-че-го нельзя, — nichts ^{75} — rien ^{76}. Поэтому — искусство («во сне все возможно»). Из этого — искусство, моя жизнь, как я ее хочу, не беззаконная, но подчиненная высшим законам, жизнь на земле, как ее мыслят верующие — на небе. Других путей нет.

Знаю по себе, что как только пытаюсь жить — срываюсь (всегда пытаюсь и всегда срываюсь!). Это ведь большой соблазн — «наяву»! И никакой опыт — меньше всего собственный! — не поможет. Поэтому, когда Аля, спохватившись, что ей уже 11 ½ лет, просит меня самой выбрать ей жениха, отвечаю: «L'unique consolation (contentement) d'avoir fait une bêtise est de l'avoir faite soi-même» ^{77} (слишком громоздко по-русски, иные вещи на ином языке не мыслятся) — поэтому пусть жениха выбирает сама. Аля, впрочем, объявила, что кроме как за Зигфрида (Нибелунги) ни за кого не выйдет замуж, а так как Зигфрида не встретит… (Пауза:) — «Но старой девой тоже нельзя…»

Вше-норы. Крохотный загон садика с беседкой, стоящей прямо в навозе (хозяин помешался на удобрениях). В беседке, на скамье, отстоящей от стола на три метра — писать невозможно — я. Рядом коляска, в которой под зелеными занавесками — Барсик. (Уцелело от Бориса [360].) Комната, где он провел два первых месяца своей жизни, так темна, что д<окто>р запретил под каким бы то ни было видом выносить его на волю с открытым лицом: немедленное воспаление глаз. Но он так умен, что на воле их и не раскрывает. В этом загоне коротаем дни. Прогулки с коляской трудны, никуда нельзя, — «comme un forçat, attaché á sa brouette» ^{78}, предпочитаю на руках. (Уже излазили с ним — моим темпом! — немалое количество холмов.) Нигде не бываю. Заходят — Ал<ександра> Зах<аровна> с Леликом [361] (Аля, при виде его, шалеет: безумные глаза и двухчасовой галоп по нашему загону), Анна Ильинична Андреева — и всё, кажется. Последняя необычайна, таких не встречала. Каждый раз новая, не узнаю и не пойму, в чем дело. Дружим — с оттенком известной грубости: взаимные толчки. Но явное внутреннее правление, с ее стороны необъяснимое. Скажите О<льге> Е<лисеевне>, что я, в своем любовании ею, была права, что нюх не обманул. Самое чудесное в ней — природа, полное отсутствие мещанства — qu'en dira-t-on ^{79} — и позы (того же самого). Существо, каким его создал Бог. Одаренное существо.

От О<льги> Е<лисеевны> уже месяц — ни строчки. И не напишу, пока не напишет, так и скажите. А м<ожет> б<ыть> — больше месяца, совсем забыла вид ее почерка на конверте. Передайте ей, что и моей вере в любовь на расстоянии есть предел (я, вообще, не из верующих, — изверилась!) — что я не сержусь, но настороже и что меньше как на 12-ти страницах (добросовестного: мелкого почерка: петита) не помирюсь.

«Мо́лодец» уже 1½ месяца как отпечатан, — но — нет обложки. Ясно, что пролежит еще 1½ года и что обложка будет чудовищная [362]. Поставила крест, не спрашиваю и не угрожаю. «Дорогой» (М<арк> Л<ьвович> [363]) — как помер (по-чешски: «хцып»), не мне — воскрешать, но и не мне оплакивать. Случайно узнала от Лебедевых (Аля ездила к Ирусе), что был в Париже. Навестил ли вас? И на кого был похож?

М<аргарита> Н<иколаевна> [364] бесконечно-мила, подарила мне зеленое платье, мальчику — чудесное одеяльце, вязаный костюм (NB! первые штаны! так же знаменательно как первая любовь) и множество «белизн». Але сняла мерку и обещала ей к Пасхе розовое платье, из той же материи и того же покроя, что Ирусе. Влюбленность последней в Алю продолжается: всю зиму переписка и, изредка, свидания. Ждем их (все семейство) в следующий понедельник. Аля предлагает всем женщинам: М<аргарите> Н<иколаевне>, Ирусе, себе и мне — уйти гулять, а В<ладимира> И<вановича> [365] оставить с коляской, благо еще Барсик так мал, что не понимает (бороды и голоса).

Адя, непременно познакомьтесь с Бальмонтами, Мирра [366] была очень мила 13 лет, а сейчас она немножко старше Вас. Через 2 недели выйдет — а, впрочем — тайна: когда выйдет, пришлю. — Посмеетесь. —

Очень прошу Вас, познакомьтесь! Если Б<альмон>т захочет целоваться (с ним бывает!), скажите, что у Вас есть жених — в Марокко, на кофейных плантациях. Он это ценит и отстанет. Напишите про Елену [367], какое впечатление. В первый раз пойдите с Лисевной [368], сидите и наблюдайте. Чудная семья, непременно подружитесь. — Не откладывайте. —

Пишу Вам в 5 ч<асов> утра. Оба С<ергея> Я<ковлевича> [369], Аля и Барсик спят. Птицы свистят. В комнате, кроме деревянного корыта (бассейна Барсика), еще три таза — и все с пеленками, Барсик вроде Версаля в le jour des Grandes eaux ^{80} (одна из причин любви к нему и неустанного повода к восхищению им — А.И. А<ндрее>вой).

Сижу в чешкином халате — с сиреневыми лилиями, сильно похорошевшем, ибо обкурен, как пенковый мундштук.

До свидания, милая Адя, пишите мне. Спасибо за сведения о Розентале (по-еврейски: «Аймек-гуарузим»):

Это у меня стих такой есть (1916 г.) [370] — пророчество, нет — предчувствие Розенталя. (Знает ли он, что он Аймек гуарузим?)

Целую Вас.

Аденька! пошло ли мое письмо к Б<орису> П<астернаку>? Не забудьте ответить. Про наш гейзер Вам пишет Аля, — кипяточный поток!

Впервые — НП. С. 150–154. СС-6. С. 670–672. Печ. по СС-6.

33-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Париж — Господи! — Вшеноры, 4-го апреля 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Последнее, что я от Вас получила, было укрепление меня в Георгии месяца полтора назад, — я тогда только что встала. С тех пор — тишина, глухота, немота. С<ережа> удивлялся, (я — нет), потом беспокоился (я — нет), наконец написал, — я — нет, ибо наконец разозлилась. Недавно отправила письмо Аде (непременно Адя, а не Ади: «Ади» мне напоминает Колю Савинкова [371] и его о-мер-зи-тель-ную мать!) [372] — письмо Аде с твердым обещанием не писать Вам до письма — из чистой злости, п<отому> ч<то> писать Вам мне часто хотелось. В письме же к Аде спрашивала о судьбе пастернаковского, в нем же — о «дорогом», слышала слухом, что был в Париже. Как видите — полный и явный перерыв. Даже С<ережа>, со всей его кротостью, упрекал (такие тихие укоризны — «пени»…) — «Забвение? Занятость? Легкомыслие?», и я, злостно: «Ни то, ни другое, ни третье: четвертое». — Так и оказалось. И, знаете, не удивляюсь — как никогда ничему минусному — это в моей жизни закон. Скорей удивляюсь, когда письма (особенно заказные) доходят. Остаток Сов<етской> России и итог всей моей предыдущей жизни. Я сама — письмо, которое не дошло.

Итак, ничего, до Адиного недавнего письма, ни о Р<озента>ле, ни о П<астерна>ке, ни о «дорогом» (он один — с маленькой буквы!) не знала. А обо всем этом — очень хочу. «Дорогого» не видала полгода, за все время — короткая записочка: «весь год не радовался, жил один, нечем жить». Мне жаль его (под влиянием национальности начала было жалеть ему) — мне жаль его, но ничем на расстоянии помочь не могу, да и тогда — не на расстоянии — не помогла. Но о судьбе его, вплоть до подробностей, очень хочу знать: м<ожет> б<ыть> нечего жалеть, м<ожет> б<ыть> — «один, нечем жить» — только для партера (меня).

А чем — я живу? Во-первых — глубоко, до дна — одна. Целый год на необитаемом острове. Без единого, хотя бы приблизительного, собеседника. Без никого. Все эти месяцы — в комнате, погребенная заживо, замурованная, теперь, с весной — в клетке (в беседке), среди кур (курей) и в непосредственном соседстве целого ряда навозных куч (хозяин помешался на удобрениях). Пишу урывками — полчаса в день, почти не сплю: встаю в 6 ч<асов>, ложусь в 1 ч<ас>, в 2 ч<аса>, — читаю Диккенса. Это о себе самой, теперь о себе с Георгием.

Он — чудесен. 2 месяца. Не красив (как Аля в детстве), а — особенен. Очень похож на меня, следовательно — на любителя. Ест все (кроме естественного младенческого корма): манную кашу, лимон (против рахита), чернослив (и то и др<угое>, конечно, в жидком виде и в умеренном количестве), пьет разбавленное молоко и другое, по системе Черни [373]. Mehl-Milch-Buttersistem ^{81}. Это и будет его главной пищей, постепенно переходит. Ведет его Альтшулер, каждое воскресенье навещает.

Морда прелестная: толстая, довольная (Степун, когда наконец окончит Переслегина) [374], нрав тихий, скромный, сон крепкий, — иногда по ночам приходится будить. При мне неотлучно. Гуляем без коляски — не осиливаю! — на руках. Когда подрастет, буду носить на горбу, как цыгане.

Бровей пока нет, т.е. ни приметы! ресницы выросли: редкие и длинные, русые. Глаза слегка монгольские, еще детские: сине-стальные. Будут зеленые:

(Стихи 18-го года) [375].

Спит, как сторожит: руки в белых нарукавниках по обеим сторонам, как стороны подсвечника: бра. (Алино сравнение.) Не пишу, что улыбается, ибо, улыбаясь, не сознает. Меня не знает, но, по-моему, знает салфетку, которую ему подвязываю в сладкие мгновения каши.

Очень большой, громадный. Чистый вес (родился 3-ех кило без чего-то) 4 кило 65 дек ^{82}.

Будет музыкантом.

У нас приходящая прислуга — на два, три часа. Чешка, но германского толку (родилась в бетховенском Теплице) — говорит по-немецки — тихая, работящая, очень милая. Дарю ей что́ могу, и она к нам очень привязана. Делает основную черную работу, до Барсика не касается, я ревнива. (Барcик: хвостик Бориса — тайный.)

Дружба с А.И. Андреевой. Какая-то грубая, толчками (дружба). Чем-то я ей нравлюсь, не всем, силой — должно быть. Вся из неожиданностей. Какие-то набеги и наскоки — друг другу в душу. Такой непосредственности: природности я в жизни не встречала. Я перед ней — произведение искусства. Внезапно, ночью: «М<арина> И<вановна>! Я ведь живу с курами». Я: «В одной комнате?! Ненавижу кур, наплевать на яйца». Она: «Какие яйца? Я о Наташе говорю и о детях». (Наташа — жена брата А<ндрее>ва, нечто вроде экономки [376].) Детей, кроме Саввы, не видела никого, знаю только, что свободные часы проводят на деревьях и что мать, чтобы их найти, должна глядеть вверх. И это мне нравится. Впрочем, еще Нину [377] знаю — старшую, ничем не похожую на мать, куколку.

Я понимаю А<ндрее>ва, что влюбился. Пуще всех цыганок. Жаль и странно, что не поет.

Барсика о-бо-жает. Пробным камнем нашей дикой (не силой, а качеством) дружбы будет известие о Вас — крестной. Пока не говорю.

Крестного, Вы совершенно правы, нет. Ведь у меня нет друзей, я могу «гулять» с кем угодно, но крестить Барсика я любому не дам. Волконский стар и католик. И очень уж отрешен. Сегодня же поговорю с С<ережей> относительно Бальмонта. Я б рада, я Бальмонта люблю. (На днях в этом убедитесь, но только помните, что доказательство это — до Адиного письма о его помощи — чистая лирика!) Не знаю, подружится ли Адя с Миррой [378], Мирра, при всей прелести, очень поверхностна. Адя, ведь, под знаком: «Tout ce qui n'est pas triste est bête, et tout ce qui n'est pas bête — est triste» ^{83} (Башкирцева), в Мирре этот Tristia ^{84} — ни тени: как лицо на солнце.

Деловое, чтобы не забыть: никакой доверенности (или расписки) на (или в) получение(нии) аванса от «Ковчега» ни С<ережа>, ни я не получали. Когда С<ережа> увидит Мансветова [379] — скажет, напомнит.

С<ережу> мы видим только вечером. Большая роль в «Грозе» — партнер Коваленской [380] (Александрийский театр) на 2-ой день Пасхи премьера — en grand ^{85} — снят какой-то чешский театр, на несколько тысяч зрителей. Ролью (Вы м<ожет> б<ыть> помните Бориса — любовника в «Грозе»?) — не увлечен, и прав: все на личном обаянии, т.е. на его bon pouvoir ^{86} и vouloir ^{87}, сам герой — ничтожество, неприятно играть. «Свои Пути» процветают, выходят каждый месяц без задержки. Но летом кончается у С<ережи> иждивение (проклятое слово, единственное в российском словаре мне не дающееся!) — что тогда?

14-го читает в «Едноте» рассказ. Множество бесплатных обязанностей. Худее и зеленее чем когда-либо. Вас и Адю вспоминает с нежностью.

Стихи есть, довольно много. Пишу вторую главу «Крысолова». Первая пойдет в В<оле> России. Лирическая сатира — на быт. Место действия в Германии. Старинная немецкая легенда такая — «Крысолов».

Из сплетен:

С<ережа> Катю Р<ейтлингер> прогнал окончательно. С горя зарылась в чертежи. Была последнее время в своей любви — отталкивающа: просто на шею вешалась. И С<ережа> — КРОТКИЙ С<ережа>! — прогнал.

В. Ч<ирико>ва выходит замуж — за приземистого квадратного будущего инженера. А.И. А<ндрее>ва говорит, что хорошо. («Поуспокоится, пополнеет…» Кстати, никогда не замечала, чтобы после замужества полнели. Что́ это — детская мука́ Нестлэ [381], что ль?)

Ч<ирико>ва-мать играет в пьесе мужа 17-летнюю колдунью-молодку [382]. Вся семья переехала в Прагу, в Профессорский дом. Некоторые профессора, не получившие квартир, скрежещут.

Монах взял у С<ережи> пальто и поехал представляться К [383]. Ни монаха, ни пальто. (С<ережа> ходит в костюме вот уже полтора месяца.)

Другой собутыльник (помните, аккуратный немчик с тургеневской фамилией? — летний) [384] истратил крупную сумму из журнальных (Св<оими> П<утями>) денег и безвозвратно уехал в Ригу. С<ережа> и двое других выплачивают.

В.Н. Савинкова вышла замуж за чеха ученика и живет в Добриховицах.

Лелик учится на скрипке и по воскресеньям играет с Алей в «Машину времени».

Александра Захаровна, связав всем соседкам чешкам белые шерстяные шали, вяжет А.И. А<ндрее>вой черную шелковую шаль.

Несколько стихов — наугад: (видали ли мою «Полотерскую» в № 1 «В<оли> Р<оссии>»? В следующих двух — юношеские стихи, пристрастие дорогого) [385].

Ноябрь 1924 г.

Ноябрь 1924 г.

Декабрь 1924 г.

NB! (Этот стих — к жизни.)

Март 1925 г. [386]

Выбирала самые короткие, — та́к, обзор, как это письмо. Пишу в беседке, на сильном ветру, ветер рвет бумагу, путает мысли и волосы. Сегодня ждем М<аргариту> Н<иколаевну> с Ирусей, а м<ожет> б<ыть> и — с Л<ебеде>вым! Аля в безумном волнении, штопает единственные приличные чулки.

Писала, не отрываясь, пользуясь Барсикиным сном. Спит тут же в коляске, под В<ашим> бел<ым> одеялом.

М<ожет> б<ыть> уже не придется писать, итак: 1) присылайте расписку на «Ковчег» 2) что с письмом П<астерна>ку? 3) что́ «дорогой»? (однако с порядочным обходом — ве́сти! Из Праги бы ближе!) До Пасхи еще напишу. Да! умоляю: не опускайте сами письмо, давайте Аде. (Знаю, что опускаете их в ящик, а не мимо, дело не в этом.)

Целую нежно Вас и Адю. Она удивительная девочка. Непременно будет писать. Пусть <часть текста отрезана> взять в «Свои Пути». Если не очень длинное. Пусть напишет и пришлет. Подписаться можно буквами.

Адя — пророчу! — к 20-ти годам будет, как я, лирическим циником.

Впервые НП. С. 154–159. СС-6. С. 730–735. Печ. по СС-6.

34-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 12-го апреля 1925 г. Страстной понедельник

Дорогая Ольга Елисеевна,

Был у меня вчера Невинный с визитом. Выдал аттестацию в молодости и неизменности. Хвалил Георгия, сам обнаружил сходство. (Теперь его вся В<оля> Р<оссии> перевидала — кроме Дорогого! И Росселя [387].) Сидели в навозной беседке, Невинный не замечал (навоза), наслаждался природой. А рядом козий загон, и козы все время делали. Рассказывал о Париже — как всегда, сплошное общее место: автомобили, конные, десять правил езды. И нарядность («У всех башмаки чищенные, — высшая ступень культуры». И я, мысленно: «А Бетховен?») О вас (вкупе) — следующее: живут средне, нерасчетливы, в общем <тысячи?> полторы в месяц — главное — есть база (квартира). Захвачены общим парижским веянием (православием) — я, мысленно: «эку штуку выдумал Париж, — православие!» — впрочем не О<льга> Е<лисеевна>, — дочери. Гинденбург [388] и Эррио [389]. Сыновья, — один на лоне природы с утятами и поросятами, другой — на́ голову выше отца, «старший брат». Речь лилась, лилась, а я все бегала, бегала: с Барсиком — вверх и вниз (сад со ступеньками) — то молоко греть, то бутылочки полоскать, то сцены с переодеванием. Думаю, у Невинного в глазах рябило, как у меня — в ушах.

Потом ушел к Пешехоновым [390] (здесь живут), с обещанием, если найдет номер в гостинице, придти, если же не найдет, вновь приехать завтра. А завтра — сегодня, и я в задумчивости: гулять ведь нельзя, значит — сидеть: сидеть и слушать.

Да! для справедливости: умиленно и даже умно вспоминал ту весну: гору, Пасху, приходы и проводы, сумасшедшие рукописи и сумасшедших кукол (Кочаровского) [391], — все на фоне Вас, конечно. Единственный час в беседе, когда был человечен. «Любовь — слепа». Нет, — зряча и заставляет видеть. Он никогда не любил Вас, конечно, — не любовь, — фоксов обрубленный хвостик ее! — и уже общее место точнеет, общее становится местным, «ins Blaue hinein» ^{88} — точным, и уже мне, всю жизнь скучающей с людьми, с этим, скучнейшим из них — не скучно.

Бедный Невинный! Жалуется на свою волероссийскую клетку: «с весной — еще темней». И нет Ваших лисьих волос и львиных (определение Сережино: гениальное) глаз, чтоб осветить. У него отношение к Вам явно двоится: напетое в уши «товарищами» (непрактичность, неумение жить, неправильное воспитание Ади и т.п.) — в ушах — с той весны — оставшееся. И он путается, с одних рельс на другие. — Толчки —

Это меня возвращает к Анд<рее>вой. Вы, пожалуй, во всем правы. Оценка, для нелюбови (ибо Вы ее не любите), даже великодушная. Она мне чужда, чувствую это всем существом: чуждостью женщины — мужчине. Притягательной чуждостью. Влюбиться я бы в нее могла, любить — нет [392]. С ней не взлетаешь, с ней — срываешься. (Помните у Гумилева):

(курсив мой — и в нем все дело) [393].

А о дарении ненужного — до смешного правы. Принесла нам с Алей целый узел нелюбимых вещей (как цыганка — краденое, к которому остыла) — нам очень, ей явно не нужных. Красная куртка для Али. Верина юбка (для меня), что-то Нинино, в к<отор>ое даже я не влезаю. Конечно, могла бы продать, и — конечно — благодарна, ннно…

Я ей нужна, потому что ей скучно, и потому что в меня, как в прорву — все прегрешения, особенно вольные. Я ей нужна такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года, во Вшенорах, в таком-то часу. Я ей нужна временно, местно и срочно. Я ей нужна для себя. Иначе бы она меня в бытовой жизни вызволяла. (То, что всегда так героически делали Вы. Вообще, руку на сердце положа, так, как Вы — по силе и по умению — меня никто не любил, — только, шести лет, Аля.)

Для меня (советую и Вам, и Аде, и Оле, и Наташе) мерило в любви — помощь, и именно в быту: в деле швейном, квартирном, устройственном и пр. Ведь только (хорошо «только»!) с бытом мы не умеем справиться, он — Ахиллесова пята. Так займитесь им, а не моей душою, все эти «души» — лизание сливок или, хуже, упырство. Высосут, налакаются — и «домой», к женам, к детям, в свой (упорядоченный) быт. Черт с такими друзьями!

К чести женщин скажу, что такими друзьями бывают, обыкновенно, мужчины.

_____

Так Оля — Байрона? Нет, Шелли, утонувшего 23 лет в голубейшем из озер? [394] Или — еще лучше — Орфея? Что ж, рукоплещу. А Аля — Зигфрида. А Адя — кого?

Да и я не лучше — после всех живых евреев — Генриха Гейне — нежно люблю — насмешливо люблю — мой союзник во всех высотах и низинах, если таковые есть. Ему посвящаю то, что сейчас пишу (первая глава в следующем № «Воли России») — с прелестной надписью, которую в «В<оле> Р<оссии>» опускаю [395].

Продолжаю 14-го. Вчера в 5 ч<асов> вечера, явление Невинного. Ночевал на диванчике у Пешехоновых. Пришел, несколько жеманный и жантильный ^{89}, — пили кофе — (он у меня ничего не ест, но не знает, что пьем из медного, годы не луженного — кофейника!) — так и просидели, за кофе, дотемна. (Барсик на этот раз спал.) Уехал с головной болью, думал — от вольного воздуха, думаю — от быстроты моей мысли и речи. Обещал навещать все лето, — м<ожет> б<ыть> исправляет грехи дорогого? Тот — как помер. До странности. (Ах, пора на другие рельсы! Знаю ведь — сразу — как рукой снимет!)

На днях С<ережа> вышлет Вам новый № «Своих Путей» (выходит в пятницу). В следующей книге «На Чужой Стороне» — его «Октябрь» [396]. Mякотин пригласил, до-олго глядел (С<ережа> истолковал: «врет или не врет?») и попросил продолжения. Я очень рада, — оправдательный документ добровольчества.

Сейчас в Праге ген<ерал> Брусилов [397] — говеет. Глубокий старик. Едет, а м<ожет> б<ыть> уже проехал, в Карлсбад. Единственный сын расстрелян добровольцами. Закатывал панихиду. С<ережа> видел его в церкви, чудно рассказывал, пусть сам напишет.

На 2-ой день русской Пасхи — Сережина «Гроза» в «Мещанской Беседе». Играет Бориса (любовника). М<ожет> б<ыть> Адя помнит «Грозу»? (Вы, наверное, нет.) Катерина — Коваленская (из Александрийского театра). В первый раз за три месяца увижу Вшенорский вокзал — и деревья в окне поезда — и людей.

Нежное спасибо за бумагу, — очарована. Але о ждущем ее подарке ничего не сказала, но предупредила, что в письме — тайна, и нарочно кладу его на виду — для соблазна. (Адя! вроде «Rosalie et la souris grese» ^{90}.)

Просьбу с тетрадкой, по возможности, исполню, хотя времени нет совсем. (Как понравились стихи в последнем письме? Ответ, по-моему, на мое письмо к Аде. NB! Не забудьте про дорогого, всё, что знаете.)

С<ережа> сейчас едет. Письмо Вы получите накануне Пасхи. Итак — Христос Воскресе!

Впервые — НП. С. 160–164. СС-6. С. 735–738. Печ. по СС-6.

35-25. A.B. Оболенскому

Вшеноры 16-го апреля 1925 г., Страстной четверг

Христос Воскресе, дорогой Андреюшка!

Ваше письмецо получила — хорошо живете и хорошо пишете [398]. А на Пасху собака придет? И, придя, поймет — что Пасха? Непременно побывайте у Ч<ерно>вых и потом напишите, как было. Это как праздник — вечного возрождения.

Георгий растет, хорош, похож на меня. Катаем его с Алей по трем вшенорским шоссе, предпочитала бы — по Версалю.

Так как Пасха, Андреюшка, давай похристосуемся. Если бы Вы были здесь, я бы сделала Вам отдельный <кулич…> [399]

Впервые — Русская мысль. 1992, 16 окт., спец. прилож. Публ. Л. А. Мнухина. СС-6. С. 656. Печ. по СС-6.

36-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 20-го апреля 1925 г.,

Второй День Пасхи

Воистину Воскресе, дорогая Анна Антоновна!

Мое Христос Воскресе до Вас не дошло, — думая, что Вы будете в Едноте, передала через С<ергея> Я<ковлевича>, а Вас не было.

Писала Вам о нынешней (в 7 ч<асов> в<ечера>, в Мещанской беседе) «Грозе», где С<ергей> Я<ковлевич> играет Бориса и куда я Вас приглашала [400].

— Жаль. — Впрочем, за смертью родственницы [401], Вы навряд ли бы пошли.

С<ергей> Я<ковлевич> сейчас в городе, поэтому не могу сказать точно, в какой из дней он будет у Вас. Только прошу — письма через него не передавайте, боюсь повторения чириковского случая с пеленками, тем более, что он окончательно замотан «Прозой» и Пасхой и еле волочит ноги.

Приедете — привезете. Лучше так.

Очень жду Вас, у нас весна, гуляем с коляской.

Нынче мой первый выезд в Прагу за 3 месяца, — жаль, что не увидимся.

Целую Вас.

В том письме была первая фиалка — от Али. Сейчас их — россыпи!

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 20. Печ. по указанному изданию с уточнением по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 31.

37-25. A.B. Черновой

Вшеноры, 25-го апреля 1925 г.

Дорогая Адя,

Ваши оба письма дошли. Теперь давайте о главном: «Записки девочки», так надо назвать [402]. Предисловие, если хотите, напишу я — несколько слов в связи с другой книгой — «Une enfant sous la Terreur» ^{91} — кажется, так называется [403]. Тоже аресты, мытарства, издевки — только героиня была старше Вас — тогда, и писала уже взрослой. Отмечу и это.

Писать я бы Вам советовала, не называя родителей, и подписываться буквами — secret de Polichinelle ^{92} [404], но так, по-моему, для первого раза в печати — скромнее. (Ничего не потеряете, только выиграете.) Отрывка будет два: Арест (и все, что с ним связано) и — Колония [405]. Пока пишите первый. Начните с чего хотите, но только не слишком задерживайтесь на предыдущем, — важно выяснить общее положение: слежку, скрывание и т.д. Арест, Чека, Стекловых [406], Кремль — возможно точнее и подробнее, с фамилиями, не упуская внешностей, повадок, голосов, по возможности восстанавливая свое тогдашнее впечатление. Вид комнаты — меню обеда (NB! особенно в Чека!), не упуская ничего. Ваша запись будет единственной. М<ожет> б<ыть> и много было детей арестованных, но таких как Вы — «дитяти» — ни одного. Помните, что у Вас в руках — клад. Не испортьте поспешностью — ленью — небрежностью, не бойтесь длиннот, не смешивайте их с длиной вещи: в содержательной вещи, растекись она хоть на 100 печатных верст, их не бывает. (Лучший пример — Достоевский.)

Адя, и — не мудрствуя: просто, как рассказ и как письмо. Напрягите внимание и память (внимание памяти!), о «стиле» не думайте, «faites de la prose sans le savoir» ^{93}. Здесь в Праге Mякотин («На Чужой Стороне») [407], если решите писать, прельщу его заранее. Возьмите со стороны: девочка 9-ти (?) лет в такой передряге и 15-ти (на год «омолодим») ее записывающая. Не только документ истории, еще и document humain ^{94}. В «Колонии» не забудьте историю с собакой, но пока о «Колонии» не думайте, сосредоточьтесь вся — на Чека. Делайте так: заведите блокнот, чуть что — где бы то ни было (хоть в «Заход'е» ^{95}). вспомните — заносите. Так несколько дней, пока не вспомните всего. Но ужас первого дня опишите. Потом будут вставки. И пишите каждый день, с утра, пока голова свежа. Вечернее писание — на нервах, т.е. не надежное, не привыкайте. Когда кончите (не позже, как через месяц, — я говорю о 1-ой части за глаза хватит!), присылайте. Если хотите, где нужно будет — выправлю, чуть-чуть, какое-нибудь слово, знак, т.п. Иногда обидно: на букву меньше или больше — и вся фраза иная.

Итак, я жду от Вас «Чека» (или иначе, не знаю, где центр тяжести: Чека? Кремль?) через месяц, к концу мая. Ручаюсь, что поместят. Не в «Чужой Стороне» — так в «Современных <3аписках>», только — умоляю — никому, кроме своих, ни слова (верю в сглаз). Глубоко верю, что каждое настоящее писание — из опыта, vie vécue ^{96}, Gelegenheitsgedicht ^{97}. Поэтому никогда не приветствую, особенно в ранних писаниях, чистого вымысла, который отождествляю с Крачковским [408]. Если бы Вы сейчас взялись писать роман — он вышел бы определенно плох. Рассказы же — полуправда, полувымысел — это Зайцев. Я за жизнь, за то, что было. Что́ было — жизнь, ка́к было — автор. Я за этот союз.

Напрасно посрамляли С<ергея> Я<ковлевича>, он уже давно отправил Вам поздравление и, недавно, роясь в сорном ящике, я нашла длиннейшее, мельчайшим почерком его письмо к О<льге> Е<лисеевне>, «отправленное» им — свято был уверен! месяца два назад. Честное слово.

Вчера доели, остаток пасхи, кулич (вроде плюшкинского сухаря) еще жив. Гостей, кроме местных вшенорских, было мало. На следующей неделе будут Л<ебеде>вы, мать и дочь (он, кажется, уезжает в Париж), делящие «вылет» между Пешехоновыми [409] (бе-зумная скука!) и нами. Ируся пишет Але раза два в неделю, Аля сообщит Вам ее сегодняшнее приветствие.

Да! самое главное: 20-го, на 2-ой день Пасхи, было Сережино выступление в «Грозе» [410]. Играл очень хорошо: благородно, мягко, — себя. Роль безнадежная (герой — слюня и макарона!), а он сделал ее обаятельной.

За одно место я трепетала: «…загнан, забит, да еще сдуру влюбиться вздумал»… и вот, каждый раз, без промаху: «загнан, забит, да еще в дуру влюбиться вздумал!» [411] Это в Катерину-то! В Коваленскую-то! [412] (prima Александрийского театра, очень даровитая.) И вот — подходит место. Трепещу. Наконец, роковое: «загнан, забит, да еще…» (пауза)… Пауза, ясно, для того, чтобы проглотить дуру. Зал не знал, знали Аля и я. И Коваленская (!)

Был он в иждивенческом костюме [413], в русской рубашке и сапогах, т.e. крагах поверх (иждивенческих же) башмаков. Фуражку все время держал в руке, — вроде как от почтительности, на самом деле — оттого, что не налезала. (Гардероб и декорации из чешского театра.) Да! Волга, над, которой я так умилялась, оказалась — Нилом. (Пальмы — вербы и т.д.) Жаль, что не было пирамид, я бы приняла их за style russe ^{98} — хаты.

Адя, непременно перечтите «Грозу».

Георгию скоро три месяца. Востро- и сине-глазый, горбоносый, ресницы выросли, но белые, от бровей — одни дуги. Тих, мил и необыкновенно прожорлив. Пьет сразу по стакану черной смеси, спасшей в Германии во время войны десятки, а м<ожет> б<ыть> сотни тысяч детей: пережаренная мука на масле, разведенная водой и молоком. Я вся в бутылочках, пробках, спиртовках, воронках и пеленках. Гуляем, когда солнце, целый день. Почти не пишу. (Вечером себе не верю.) Когда Вы его увидите, он будет уже «большим».

Целую Вас и О<льгу> Е<лиссевну> — Куда Вы так таинственно ездили? Как в романах!

Башкирцева — прекрасная книга, одна из моих любимейших [414]. Я в 1912 г. долго переписывалась с ее матерью [415] и у меня в России несколько ее детских карточек, в Полтаве: с собакой, с братом. Теперь мать ее, наверное, умерла (в Ницце).

P.S. И — раздумье: а может быть, Вы и вовсе не были в Чека? Только сестры? Но в Кремле были — ясно помню. Как жена Ленина хотела Вас посмотреть, а ее не пустили [416].

II P.S. Мне очень нравится — что Вы говели. Вам (дочери революционера) говеть то же самое, что мне (внучке священника) 16-ти л<ет> заставлять Николая Чудотворца на иконе — Бонапартом [417]. Честное слово. Так было.

Впервые — НП. С. 165–169. СС-6. С. 673–675. Печ. по СС-6.

38-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 27-го апреля 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Нынче утром — мы гуляли, и почтальон приходил без нас — три письма: элегантным почерком Волконского, скромным — Оболенского (оцените этот «цветник князей»!) и — что-то совсем безграмотное, ибо я там даже не Марина, а Мария. (Штемпеля: Прага, Рим, Париж.) Начинаю, конечно, с последнего. Штамп Пламени — на машинке:

и — от руки — подпись дорогого. Сверху, не его рукой (на ) — мое имя.

Первое движение: не ехать! Мне — не своей рукой! — меня на чашку чая! мне — с совершенным уважением! Как Папоушке или еще кому-(какой-нибудь!..)

И эта свалка, жара, все эти чужие, — М<ансве>товы, Я<ковле>вы, все эти чужие. Не лучше ли домой, с Барсом? (Пре-лестен!) Но — любопытство побеждает. Не любопытство, страсть к растраве, — tant pis tant mieux ^{99} — Поеду! Помучусь. Посмеюсь. Зная его слабое сердце, знаю, что упадет — (NB! не он, а сердце!) при виде меня. И, зная свое сильное, знаю, что мое от этого — не разорвется!

Не виделись с ним полгода, последний раз мельком, три минуты в «В<оле> Р<оссии>» — и вот, через полгода, «на чашке чая», — элегантно, если бы не — не очень многое!

Самое забавное, что он м<ожет> б<ыть> вовсе и не ждет моего приезда, подписал 50 бланков сразу, потом кто-то надписал имена.

— Что Леонард? [418] Ибо близится лето, следовательно и осень, следовательно — опять Вшеноры. Боюсь для Барсика Чехии: слякоти наружи, сырости в комнатах, то раскаляющихся, то леденеющих печей. Не уберечь. С ним мне будет везде хорошо (абсолютно люблю), в нем моя жизнь, но важно возможно лучше обставить — его жизнь. В Праге копоть, дороговизна, хозяйки, здесь — сырость, неустройство, тоже хозяйки. И не хочу на его устах чешского, пусть будет русским — вполне. Чтобы доказать всем этим хныкальщикам, что дело не где родиться, а кем.

Не встречаетесь ли с Ариадной Скрябиной [419] (в замужестве Lazarus). Недавно получила от нее faire part ^{100} о рождении дочери (3-го февр<аля>, двумя днями моложе Георгия) и розовую для него кофточку — (шепотом: «шершть!») Вот мы и сравнялись — она, в 1922 г. девочка (16 л<ет>, и я, такая же, как сейчас. У меня сын, у нее дочь. Возрасты стерты.

28-го апр<еля>, вторник.

Нынче — нежная открытка от Невинного: зовет, ждет.

Скоро еду. Целую Вас.

P.S. Тетрадок Невинный не передал — или не с ним посылали?

Получаю прелестные письма от Оболенского. О всех вас пишет с нежностью, особенно об Аде. (Лучше Вади [420], Адя, а? И недурно: дочь эсера, — Княгиня Ариадна Оболенская.) Адя, Вы будете замужем за собакой. Вроде Beau Miron ^{101} [421]. Только — обратное превращение.

Впервые — НП. С. 169–171. СС-6. C.738–740. Печ. по СС-6.

39-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 3-го мая 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Давайте — отложим чтение до июня, очень прошу! [422] Как раз около 12-го будет в Праге Степун, мне очень хочется его послушать [423], а выехать два раза на одной неделе мне не удается. (Можно ли не предпочесть другого — себе?!) К тому же я сейчас как-то очень устала, а такой вечер требует полного сосредоточения, ведь дело в выборе стихов, — я живу по стольким руслам! Кто мои слушатели? Не для себя же читаешь! (Для себя — пишешь.)

Словом, моя большая просьба: перенесем на июнь.

Я еще не поблагодарила Вас как следует за Вашу память, доброту, заботу — благодарить легко равнодушных — и, когда сам равнодушен. Некоторые слова, произнесенные, звучат холодно и грубо, совсем иначе, чем внутри. Вот эти внутренние слова мои к Вам — как бы я хотела, чтобы я бы их не произносила, а Вы бы их все-таки услышали!

Умилена Вашим вопросом о простуде: конечно нет: я болею только в хорошей жизни, а, может быть — от нее ^{102}. Есть у меня, в одной неоконченной вещи — житии Егория Храброго — такое обращение к Егору — волка:

(Это я — тот волк!)

С большой радостью думаю о Вашем приезде как-нибудь на целый день, с Вами мне легко, — Вы не замечаете быта, поэтому мне не приходится ничего нарушать. Будем ходить и сидеть, а может быть — лежать даже! на траве, на горе — и говорить, и молчать.

А я Вас в прошлый раз даже не напоила чаем! Но это, отчасти Вы виноваты: когда мне с человеком интересно, я забываю еду: свою и его. Но, по-настоящему, г<оспожа> А<ндрее>ва [425] виновата: в таком хорошем доме должен быть чай. (Иначе, для чего они — «хорошие дома»?!)

Аля в восхищении от Ваших тетрадей. Спасибо. Целуем Вас обе, С<ергей> Я<ковлевич> шлет привет.

P.S.Госпоже Юрчиновой [426] я уже написала.

Впервые — Československá rusistika. Praha. 1962. № 1. С. 17–18 (публ. B.B. Морковина) (с купюрами). СС-6. С. 338–339 (с купюрами). Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 21–22.

40-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 10-го мая 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Во-первых — сплюньте три раза, потому что все — хорошо. (Знаю, что сплюнете, уже плюете: раз, два, три.)

Крестин еще не было, так что Вы с крестиком и образом не опоздали. Я Алю тоже медлила крестить, может быть — то, что называют моим язычеством («даром учили, даром крестили» — Эренбург), моя свобода, мое вне-все-верие, может быть, страх перед обрядом вообще и Б<улгако>вым в частности [427]. (Недавно была Муна, сам вызывается приехать.) Может быть — неуверенность в крестном: у меня никого нет, кого бы я Муру в крестные отцы хотела: нет спокойного мужского друга. Волконский стар, я должна думать не о себе, а о мальчике, мне нужен кто-нибудь, помимо очарования, Муру на выручку. (А есть ли, вообще, такие?) И такой, каким бы я хотела, чтобы Мур — был. Написала и рассмеялась: быть тем, кто уже был?! Non, pas de ça! ^{103} Словом, крестного пока нет. (Мур у меня на вес платины, боюсь продешевить!)

О Муре: во-первых — Мур, бесповоротно. Борис — Георгий — Барсик — Мур. Все вело к Муру. Во-первых, в родстве с моим именем, во-вторых — Kater Murr ^{104} [428] — Германия, в-третьих — само, вне символики, как утро в комнату. Словом — Мур. 3 мес<яца> 10 дней, вес — 7 кило, т.е. на русские деньги 1714 фунтов (вес годовалой Ирины, но она была скелетом: 1918 г.!), характер — ангельский, улыбается, узнает салфетку, бутылку (меня — нет!) и… А.И. А<ндрее>ву, — так она утверждает. Дни проводит на шоссе, в maison roulante ^{105} (коляске) или в maison croulante ^{106} (в состоянии постоянного крушения) т.е. у меня на руках. Ходим с ним вдоль ручьев, под елками и безымянными кустами, лазим по скалам, когда я сажусь — он рычит. Иногда, если в коляске засыпает, тогда пишу или слушаю Алино чтение бесконечного «Ourson», («Blondine» ^{107}, слава Богу, одолели. Сплошное молоко и слезы! И, определение: le lait Carmoyant du repentir ^{108}.)

Хотите напугать, уступите Веру Зайцеву [429] и Кº! Мур перед каждой едой получает по чайной ложке лимона, живого, без сахара, а ест пережаренную дочерна муку на масле, разведенную в 200 граммах воды и молока (125 воды, 75 молока — разовая порция). Это — система герм<анского> профессора Черни (я до с их пор знала только этюды Czerny [430], играла в детстве), спасшая в Германии во время войны сотни тысяч детей. Ведет Мура Альтшулер, с гордостью и любовью. Навещает каждое воскресенье, выстукивает, выслушивает, производит какие-то арифм<етические> выкладки — расписание еды на неделю (мука и масло постепенно повышаются), помнит каждый предыдущий вес. У меня временами безумное желание просто взять и поцеловать ему руку — что я еще могу?! Денег он не берет, — но — 1) за ним по пятам, как луна за солнцем (или землею? забыла) ходит А.И. А<ндрее>ва, влюбленная в Мура, а всякий поцелуй, на глазах, теряет, 2) боюсь смутить: он руки никому не целует. Но есть у него две девочки Катя (4 г<ода> и Наташа (1 с ½ г<ода>, тоже Черни) — если кто-нибудь из знакомых случайно что-нибудь для этого пола и возраста предложит, нет: если у кого-нибудь из знакомых неслучайно можно что-нибудь вытянуть — тяните. Семья нищая, от такого бескорыстия тяжело.

Если фланелевые кофточки, о к<отор>ых Вы писали, не очень малы, очень прошу: присылайте. Еще очень нужны чепчики: из всех вырос, до полголовы. (Подумайте, у Вашего крестника уже есть наследники! Я горжусь.)

Это я все о черновиках, а вот — беловик: Алей я в детстве гордилась, даже — чванилась, этого — страстно — люблю. Аля была несравненно красивее, сразу — красавицей (помните годовалую карточку в медальоне?), прохожие заглядывались, на Мурку тоже заглядываются — из-за загара: Mohrenkind ^{109}. Но у этого свое (а м<ожет> б<ыть> — мое? или это то же самое?) лицо, вне красоты и некрасоты, вне породы и непороды: уже сейчас — горбатый нос, с настоящим хребтом, сильноочерченный подбородок, сторожкие уши, синие глаза чуть вкось, — С<ережа> зовет его Евразией. Кроме того — отсутствие няни, стены; я у него одна — понимаете это чувство? Если я не сделаю — никто не сделает (С<ережа> рад бы, да его никогда нет, задушен делами. Аля все-таки мала). Сейчас Аля на радиоконцерте (во Вшенорах!!!), С<ережа> — в городе, на Степуне [431], я одна с Муром, — выкупала, накормила, уложила, пишу. Такие часы мои любимые. И еще — самые утренние, начало пятого, пять. Мурка, проснувшись, добр, повторяет: «heureux, heureux» ^{110}, я разогреваю молоко, утро входит в комнату. Вообще, у меня чувство с Муром — как на острове, и сегодня я поймала себя на том, что я уже мечтаю об острове с ним, настоящем, чтобы ему некого (оцените малодушие!) было, кроме меня, любить. А он, конечно, будет любить всех актрис («поэтесс» — нет, ручаюсь, и не потому, что объестся мной, в ином смысле — вкус отобью: испорчу), всех актрис подряд и когда-нибудь пойдет в солдаты. А может быть — займется революцией — или контрреволюцией (что при моем темпераменте — то же) — и будет сидеть в тюрьме, а я буду носить передачу. Словом — terra incognita ^{111}. И эту terr'y incognit'y держать на руках! Когда мы одни, я ему насказываю:

— «Мур, ты дурак, ты ничего не понимаешь, Мур, — только еду. И еще: ты эмигрант, Мур, сын эмигранта, так будет в паспорте. А паспорт у тебя будет волчий. Но волк — хорошо, лучше, чем овца, у твоего святого тоже был волк [432] — любимый, этот волк теперь в раю. Потому что есть и волчий рай — Мур, для паршивых овец, для таких, как я. Как я, когда-то, одному гордецу писала:

Это я не тебе, Мур, ты мой защитник, это я одному ханже, который меня (понимаешь? ме-ня!!!) хотел спасти от моих дурных страстей, то есть чтобы мне никто, кроме него одного, впредь не нравился. Ты понимаешь, Мур?!»

И еще о России, о том, что Россия — в нас, а не там-то или там-то на карте, в нас и в песнях, и в нашей русой раскраске, в раскосости глаз и во всепрощении сердца, что он — через меня и мое песенное начало — такой русский Мур, каким никогда не быть X или Y, рожденному в «Белокаменной» — Да.

Устали?

Спасибо за письмо к Б<орису> П<астернаку>. Скоро, через мать А.И. А<ндрее>вой [434] (проведет здесь неделю и — в Россию) отправлю ему «Мо́лодца», а Вам для верности — другой экз<емпляр>, умоляю — с первой оказией! Подарить кому — найдется, там у меня много друзей. Книгу можно вне тайны, т.е. при жене. Адр<ес> Бориса: Волхонка, 14.

Посылаю Вам: «Мо́лодца» (пока — одного с Адей) [435], чешскую «ванночку» и Аля — Аде татарские чувяки, у Ади узкая нога, надеюсь — подойдут. Скажите Аде, что попирали черноморские берега.

Тетрадей еще не получила, но знаю, у кого. Пишу мало, нет времени, целиком его с Муром прогуливаем. Но «Крысолов» подвигается.

И еще «Мо́лодца» для Ремизова. И для Ариадны Скрябиной в благодарность за вязаную кофточку для Мурки. (Адр<ес> узнаете у Веры Зайцевой.)

Кажется, всё — о делах.

О Леонарде боюсь спросить: жив ли?

Это письмо Вам передаст М<арк> Л<ьвович>. Мы с ним «помирились». Из многих людей — за многие годы — он мне самый близкий: по не-мужскому своему, не-женскому, — третьего царства — облику, затемняемому иногда — чужими глазами навязанным. А что больно мне от него было (и, наверное, будет!) — Господи! — от кого и от чего в жизни мне не было больно, было — не больно? Это моя линия — с детства. Любить: болеть. «Люблю-болит». Береги он мою душу как зеницу ока — все равно бы было больно: всегда — от всего. И это моя главная примета.

И если бы не захватанность и не страшность этого слова (не чувства!) я бы просто сказала, что я его — люблю.

Сейчас Аля придет с радио. С<ережа> приедет из города. Мур проснется. (Всех кормить!)

Бахраха на Пасху не было. Был режиссер Брэй с женой, и я злилась. А ту Пасху плакала — помните? — потому что С<ережа> заявил, что меня похоронит, а я требовала, чтобы меня сожгли. Помните эти злостные слезы? И испуг в комнате?

это будет моим единственным завещанием.

Об А.И. А<ндрее>вой в другой раз. Есть что рассказать. Искушение послать «Мо́лодца» Вадиму [436]. И моему Кесселю. А Бахраху — rien ^{112}. Кажется, так и сделаю.

Целую Вас нежно. Замещать Вас на крестинах будет кроткая Муна. (Р<одзевич> в Риге — или в Ревеле — ворочает большим пароходом. Не знаю адреса, а то бы я ему послала «Мо́лодца», — уязвить его грошовую мужскую гордость.)

P.S. Не ищите Мура в календаре и не пытайтесь достать ему иконки. (Кстати, что должно быть на такой иконке? Очевидно — кот? Или, старший в роде — тигр?)

Обещаю, что это — последнее имя! (А все оттого, что не Борис).

Адр<ес> Бориса: Волхонка, 14.

Борису Леонидовичу Пастернаку

Можно и на Союз Писателей, только не знаю адреса — как угодно — лишь бы только дошла (книга).

<Приписка на полях:>

Посылаю Вам шелковую курточку. Сама вязала. (Подочтите пропущенные петли: что мысль — или сердце — делала скачок.)

Впервые — НП. С. 172–178. СС-6. С. 740–744. Печ. по СС-6.

41-25. A.A. Тесковой

<14-го мая 1925 г.> [437]

Дорогая Анна Антоновна,

Бесконечное спасибо за посылку! Простите за позднюю благодарность, каждый день, каждый час хотела писать — и все некогда, некогда, некогда!

Пальму с бананами? Я удовлетворилась бы Иерусалимской стеной на солнце. (Можно ведь и не плакать?) [438]

Приходите завтра, в пятницу, на диспут о современной литературе, — буду. В 7 ч<асов>, в Земгоре [439].

Целую Вас, — увидимся?

Вшеноры, четверг.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008, С, 22. Печ. по указанному тексту.

42-25. А.К., В.А. и О.Н. Богенгардт

20 мая 1925 г. [440]

Господа! А я вам сердечно — от всего сердца — завидую. А когда узнаю что вы, действительно, сели на пароход, кажется — взвою [441]. Вшеноры (каково названьице?) дико надоели: мелкая природа, засилье и безлюдье.

Всеволод, непременно читайте Купера, — Вы читали, но забыли — мы с Алей сейчас зачитываемся. Там все ваши будущие благо- и зло-ключения. И все всегда хорошо кончается, за исключением нескольких скальпов.

Георгий (в честь Добр<овольческой> Армии и Москвы, — ее герб) еще некрещен, жду, чтобы вцепился в бороду священника. Очень большой и веский. Улыбается. Пока больше нечего о нем рассказать.

Целую нежно всех вас.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве Дома-музея Марины Цветаевой в Москве.

43-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 25 мая 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Только что получила от Вас письмо, которым мое, подписанное и запечатанное, упраздняется.

Не писала так долго, потому что рассчитывала на скорое прибытие М<арка> Л<ьвовича>, но он, увы, в последнюю минуту поехал через Женеву (задержка 8 дней) — увы, потому что не взял с собой чудесного чешского хлеба-монстра, приготовленного и привезенного (на диспут) для Вас. Так и пришлось везти обратно во Вшеноры. — Съели, но без удовольствия. — А что не взял — прав: довез бы плюшкинский сухарь.

Поздравляю с издателем и журналом. Назв<ание> «Огонек» [442] — приветствую: читатель любит уменьшительные (спокойнее). И гонорар (1 фр<анк> строка) приветствую. И стих посылаю.

Мое письмо с М<арком> Л<ьвовичем> теперь, думаю, получили. И нищенские подарки (куртку — Вам, туфли — Аде. Куртку вязала сама).

Скоро в П<ариже> будет А<нна> И<льинична> [443] — и Исцеленовы — и Ал<ександра> Вл<адимировна> [444] (все врозь, конечно). Целая вереница пражских гостей и вестей.

Во Вшенорах сейчас нечто вроде волероссийского центра: Пешехоновы, Мякотины, Гуревичи [445], скоро перебираются Яковлевы. Я не знаю их партийной принадлежности, но в одном я точна: возле эсеров (м<ожет> б<ыть> от их стола кормятся?) Бывает — из возле-эсеров, а вернее из Доброховиц на собственном велосипеде прибывает и Коля Савинков — веселый, элегантный, нахально-цветущий. А 22-го, в соборе св<ятого> Николая, была отслужена панихида по тому Савинкову. Террорист — коммунист — самоубийца [446] — и православная панихида — как по-русски! Любопытно, кто пришел? Будь я в Праге, я бы пошла. Есть чувство — над всеми: взаимочувствие личностей, тайный уговор единиц против масс: каковы бы эти единицы, каковы бы эти массы ни были. И в каком-то смысле Борис Савинков мне — брат.

Каждый день видимся с А<нной> И<льиничной>. Многое и главное — молча. Бродим по спящей деревне (полуспящий С<ережа> стережет спящего Мурку), рассказываем друг другу мерзостные истории про котов и мертвецов. Она абсолютно зара- и заряжаема, т.е. утысячеряет каждый звук.

Недавно была Нинина [447] свадьба: вышла замуж за здешнего студента-виолончелиста. Было большое пирование, а на другой день она уже, на собственном примусе, варила суп (первый в жизни).

Как кто встретил «Мо́лодца»? Обрадовался ли Кессель? Вадим? Пусть Вадим мне устроит где-нибудь книгу стихов «Умыслы» (1922 г. — 1925 г., последняя), мне это важней всего [448]. Согласна на новую орфографию, ибо читатель ее — в России. Попросите Вадима! М<ожет> б<ыть> Гржебину предложить?

А насчет Р<озен>таля и трилогии — дело гиблое, ибо написана всего 1-ая часть [449]. Передано ли прошение?

Целую Вас.

<Приписка на полях:>

С<ережа> Вам писал последний — большое письмо. Деньги за Раковину [450] получит и вышлет на днях.

P.S. Аля, растрогавшись Нининой молодостью, поднесла ей того «мопса».

Впервые — НП. С. 179–181. СС-6. С. 744–746. Печ. по СС-6.

44-25. Б.П. Пастернаку

26 мая 1925 г.

Борис! Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.

Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1-го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался стоявший рядом с постелью спирт, и он предстал во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис потому что Борис — тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. — Почему Борис? — «П<отому> ч<то> Пастернак». — И так всем и каждому. И Вы выходили нечто вроде заочного крестного отца (православного!). Вы, которому я сына своего посвящаю как древние — божеству! «В честь», когда я бы за Вас — жизнь отдала! (Ваша сто́ит моей, а м<ожет> б<ыть> и больше!) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.

Георгий же в честь Москвы [451] и несбывшейся победы. Вы меня поймете. Но Георгием все-таки не зову, а зову Мур [452] — нечто от кота, Борис, и от Германии и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux» ^{113}), улыбается и смеется. Белые ресницы и брови, синие чуть раскосые глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить, и Вы должны о нем думать.

Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях» [453]. Я бы предложила такую формулу. Вокруг света и вокруг колыбели. Или же: вокруг света (тот моряк) и вокруг мира. Ибо человек — единственная достоверная вселенная — бесконечность. Единственное мое представление о бесконечности: звездное небо (на веру?) и Вы, Борис (явь).

— Вот Вам мой «Мо́лодец» [454], то, что я последнее писала перед Вашим отъездом. После него, из больших вещей: «Поэма горы», «Поэма конца», «Тезей» и, теперь, «Крысолов» (печатается в «Воле России» с чудовищными опечатками). Поэму горы посылаю, почитайте ее когда-нибудь, где-нибудь, чтобы меня не совсем забыли. Мой читатель, несомненно, в России, и, без самохвальства, задумчиво, мысль вслух: — «Россия». Но дуализм, властвующий над моей жизнью вернее моя жизнь, не сливающаяся с моей душой, занес — занесла — занесли меня сюда, где стихов не читают. Но тут другое, — то, из чего возникают стихи, то, о чем поют.

Еще о мальчике: живу им. Чувств<ую>, что им — отыграюсь. В первый раз присутствующему говорю: мой.

Через год встретимся. Знаю это. Вообще, живу встречей с Вами.

А ты знаешь, Борис, откуда посвящение к Мо́лодцу? Из русской былины — Морской царь и Садко [455]. Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки — настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори — про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна — твоя и моя.

А ты меня будешь любить больше моих стихов. (— Возможно? — Да.) Народ больше, чем Кольцов? [456] Так во́т: мои стихи — это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п<отому> ч<то> конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь — за Завтра, за за-пределом строк. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Синай <вариант: Моисеева> с Зевесовой — (и взрыв будет —). О, я не даром (ведь не придумывала же!) не взяла Везувия и Этны, там взрывы земного огня, здесь — свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф [457] и Зевес. — Едино. — Ах!

Борис, а нам с тобой не жить. Не потому что ты — не потому что я — (любим, жалеем, связаны), а п<отому> ч<то> ни ты, ни я и не хотим жить, п<отому> ч<то> и ты и я: из жизни (как из жил!). Мы только встретимся. — Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь. О, ты так дьявольски, так небесно-умен, что ведь не подставишь — просто напросто — поцелуя. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.

Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») — вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется III том) — сделай мне радость, прочти.

Никогда не пишу тебе о быте, но чтобы ты все-таки знал, что я «живу»: живу в чешской деревеньке Вшеноры под Прагой, почти безвыездно вот уже второй год (всего в Чехии под Прагой — четвертый). Жизнь неприглядная, природа мелкая, людей почти никаких. Живу из себя и в себе. После советской каторги — поселение. Думаю, что следующий этап — Париж. В Париже же встретимся. Не в самум — съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я. (Ты ведь из Берлина поедешь?) — Лучше в Германии. — И, конечно, в Веймаре [458]. Не хочется никаких людей, никакого сообщничества, чтобы всё естественно, само́, — как во сне. Этой встречей живу. Ты моя даль — обожаемая.

Впервые — Души начинаю видеть. С. 108–110. Печ. по тексту первой публикации.

44а-25. Б.Л. Пастернаку

Прага, 26 мая 1925 г.

Борис!

Каждое свое письмо к Вам я чувствую предсмертным, а каждое Ваше ко мне — последним. О, как я это знала, когда Вы уезжали.

Это письмо к Вам второе после рождения сына. Повторю вкратце: сын мой Георгий родился 1-го февраля, в воскресенье, в полдень. В секунду его рождения взорвался разлитой возле постели спирт, и он был явлен во взрыве. (Достоин был бы быть Вашим сыном, Борис!) Георгий, а не Борис, потому что Борис — тайное, ставшее явным. Я это поняла в те первые 10 дней, когда он был Борисом. — Почему Борис? — П<отому> ч<то> Пастернак. — И так всем и каждому. И Вы выходили чем-то вроде заочного крестного отца (православного!), Вы, к<ото>рому я сына своего посвящаю, как древние — божеству! «В честь» — когда я бы за Вас — жизнь отдала! (Ваша стоит моей. В первый раз.) Обо всем этом я Вам уже писала, если дошло, простите за повторение.

Георгий же в честь Москвы и несбывшейся Победы. Но Георгием все-таки не зову, зову Мур — от кота, Борис, и от Германии, и немножко от Марины. На днях ему 4 месяца, очень большой и крупный, говорит (совершенно явственно, с французским r: «heureux»), улыбается и смеется. Еще — воет, как филин. Белые ресницы и брови, синие, чуть раскосые (будут зеленые) глаза, горбонос. Навостренные сторожкие ушки демоненка или фавна (слух!). Весь в меня. Вы его будете любить и Вы должны о нем думать. Ваш старше всего на два, нет, на 1½ года. Будут друзья. (Ваше имя он будет знать раньше, чем Ваш — мое!)

Вспоминаю Ваши слова об отцовстве в изумительных Ваших «Воздушных путях». Я бы предложила такую формулу: Вокруг света (моряк) и вокруг вселенной (отец). Ибо колыбель — единственная достоверная вселенная: несбывшийся, т.е. беспредельный человек. И единственное мое представление о бесконечности — Вы, Борис. Не из-за любви моей к Вам, любовь — из-за этого.

— Вот Вам мой «Мо́лодец», то, что я кончала, когда Вы уезжали. После него, из больших вещей: «Поэма Горы», «Поэма конца», «Тезей»… Ты всё это получишь.

А ты знаешь, откуда посвящение к «Мо́лодцу»? Из русской былины «Морской царь и Садко». Когда я прочла, я сразу почувствовала тебя и себя, а сами строки — настолько своими, что не сомневалась в их авторстве лет триста-пятьсот назад. Только ты никому не говори — про Садко, пускай ищут, свищут, я нарочно не проставила, пусть это будет наша тайна — твоя и моя.

А ты меня будешь любить больше моих стихов (Возможно? — да). Народ больше, чем Кольцова? Так вот: мои стихи — это Кольцов, а я народ. Народ, который никогда себя до конца не скажет, п<отому> ч<то> конца нет, неиссякаем. Ведь только за это ты меня любишь — за Завтра, за за пределом стран. Ох, Борис! Когда мы встретимся, это, правда, гора сойдутся с горой: Моисеева — с Зевесовой. Не Везувий и Этна, там взрывы земного огня, здесь — свыше: всё небо в двух, в одной молнии. Саваоф и Зевес. — Едино. — Ах!

Борис, а нам с тобой не жить. Не потому, что ты — не потому, что я (любим, жалеем, связаны), а потому что и ты и я из жизни как из жил! Мы только (!) встретимся. Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь

Есть сухой огонь (весь «Мо́лодец») вообще, вчитайся, я тебя очень прошу. Сказку эту («Упырь») можешь найти в 5-томном издании Афанасьева (кажется, III том), сделай мне радость, прочти.

А взрыв не значит поцелуй, взрыв — взгляд, то, что не длится. Я даже не знаю, буду ли я тебя целовать.

Напиши мне. До сентября я достоверно в Чехии. Потом, быть может, Париж. В Париже же встретимся. Не в самом — съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я (Гора с горой). И, конечно, в Веймаре. Только напиши, когда.

Пишу в 6 ч<асов> утра, под птичий свист.

Адрес: Чехословакия: Všenory, č 23 (p.p. Dobřichovice) u Prahy — мне —

Впервые — Русская мысль. 1993. 14 20 окт. (по копии А.П. Крученых, публ. Л. Мнухина и А. Саакянц). СС-6. С. 245–247. Печ. по: Души начинании видеть. С. 110–112.

45-25. A.B. Черновой

<Конец мая — июнь 1925 г.>

Дорогая Адя,

Молодец — что пишете! Не смущайтесь длиной и не смешивайте ее с длиннотами. Их у Вас быть не должно и, думаю, не может. — Лишь бы было насыщенно. — Пусть не отрывок, а целая книга, — вещь сенсационная — издателя найдем. Могу написать предисловие, могу — отзыв, могу и то и другое — пишу редко, но печать и рекламу Вам создам, как никто.

Пишите Чека. Пишите Колонию. Поставив последнюю точку — забудьте. Буду действовать я. Постучусь и в «Современные <3аписки>» (к зажиревшему Переслегину [459] и к не менее, хотя по-другому, жирному — Мякотину («На чужой стороне») и к Liatzk'ому ^{114} [460].

Книга будет. И замечательно, что 16-ти лет! Я за ранние дарования, как за ранние любови (Лорда Байрона: 4 года) [461].

Один совет, если не обидитесь: давайте себя через других; не в упор о себе, не вообще о себе, а себя — в ответ на: события, разговоры, встречи. Так, а не иначе встает личность.

Не отставайте от работы, пусть это временно — будет Ваша жизнь, поселитесь в ней. Так, а не иначе пишутся книги.

А знаете, Адя, что Вы на этом деле сможете крупно заработать. Хорошо бы: сначала через какой-то журнал (хотя бы отрывки), потом — отдельной книгой. Получите двойной гонорар. А еще переводы! И в Россию книга, бесспорно, попадет.

Всю силу своего желания в данный час направляю на Вас. — Самый действенный гипноз: хочу, чтобы Вы захотели.

P.S. Очень прошу, подержите корректуру моего стиха в «Огоньке» [462]. Опасные места упомянуты на отдельном листке.

Впервые — СС-6. С. 675–676 (по копии, предоставленной В.Б. Сосинским). Печ. по указанному тексту.

46-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 9-го июня 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Вчера, в Духов день, в день рождения Пушкина [463] и день семилетия с рукоположения о. Сергия — стало быть, в тройной, в сплошной Духов день — было крещение Георгия. Дня я не выбирала, как не выбирала дня его рождения (1-го — воскресение — полдень) — вышло само. Булгаков должен был приехать в Псы служить на реке молебен, и вот заодно: окрестил Мура. Молебен на реке отменили (чехи в купальных костюмах и, вообще, пляж [нарочно пишу через я]) — а Мур окрещен был. Замещали Вас и Ремизова — А<лександра> 3<ахаровна> и актер Брэй, рыжий [464]. Был чудесный парадный стол, в пирогах и рюмках и цветах (сейчас жасмин). Чин крещения долгий, весь из заклинания бесов, чувствуется их страшный напор, борьба за власть. И вот, церковь, упираясь обеими руками в толщу, в гущу, в живую стену бесовства и колдовства: «Запрещаю — отойди — изыди». — Ратоборство. — Замечательно. — В одном месте, когда особенно изгоняли, навек запрещали (вроде: «отрекаюсь от ветхия его прелести…»), у меня выкатились две огромные слезы, — не сахарных! — точно это мне вход заступали — в Мура. Одно Алино замечательное слово накануне крестин: «Мама, а вдруг, когда он скажет „дунь и плюнь“, Вы… исчезнете?» Робко, точно прося не исчезать. Я потом рассказывала о. Сергию, слушал взволнованно, м<ожет> б<ыть> того же боялся? (На то же, втайне, надеялся?)

Мур, во время обряда, был прелестен. Я не видела, рассказывали. Улыбался свечам, слизнул с носа миро и втянул сразу: крестильную рубашку, ленту и крест. Одну ножку так помазать и не дал (не Ахиллесова ли пята [465] — для христианина — вселенскость? Моя сплошная пята!)

Иногда, когда очень долго (был голоден) — подхныкивал деликатно, начиная с комара, кончая филином. Был очень хорош собой, величина и вид семимесячного. С головой окунут не был, — ни один из огромных чешских бельевых чанов по всему соседству не подошел. Этого мальчика с головой окунуть можно было только в море. Крестильную рубашечку — из парижского шитья, с голубыми лентами в виде платьица — принесла А<лександра> 3<ахаровна>, а я ей взамен для Лелика подарила Алины чулки и носки. Ваши, пришедшиеся ей ровно на полноги (уже 38! недавно покупала сандалии — так что рубашечка вроде как Ваша. Крестик и иконку мы получили как раз накануне, за день, ровно и крайне в срок, от М<арка> Л<ьвовича>, приехавшего, наконец, к нам с другими волероссийцами — в последний день Муриного язычества — познакомиться с моим наследником и своим сотрудником. Было, случайно, много гостей, сидели в курино-козьей беседке: вся «Воля России» (за исключением В.И. Л<ебеде>ва), актриса Коваленская с сыном [466], пара Брэй'ев (англичане), семейство (с детьми) Я<ковле>вых, Ал<ександра> 3<ахаровна> с Леликом и д<окто>р Альтшулер, мой и Муркин добрый гений. М<арк> Л<ьвович> был мил, все были милы, я бы на его (и на их — всех — вообще всех — всего мира!) — месте меня бы больше любила. И вот, передал крестик. И чудесное Адино-Алино платьице, и бумагу, и всю любовь. Я всюду очень громко хвалю Адю — как я умею, когда люблю: упорно, тоном обвинительного акта. И все смущены. И я люблю это смущение. М<арк> Л<ьвович> — «Но ведь Адя… молчит»… И я: «Но ведь я говорю!» Говорила об Аде и Булгакову, он умница, ему все редкое нравится, о любви ее… (гм! гм! — в детстве…) к чертям. Он улыбался улыбкой знающего. Едет со всей семьей 1-го июля в Париж насовсем. И так неожиданно вдруг, об Аде просто: «Я ее увижу в церкви» вне символики, а вышло больше. Мне жутко понравилось, как штейнеровское тогда мне: «Auf Wiedersehen!» ^{115} [467]

На крестинах были: о. Сергий, Муна, Катя Р<ейтлингер>, Новелла Чирикова, А<лександра> 3<ахаровна> с Леликом, пара Брэй'ев — и мы трое. Моя цыганская страсть уехала [468] — и лучше — она бы не стерпела своего заместительства, а другому (другой) бы заместить не дала. Сейчас она в Париже, м<ожег> б<ыть> будет у Вас, я не просила, только дала адрес. Это, в здешней скудости, моя живая вода — огневая вода!

А в Париже нам, конечно, не жить. Я так и знала.

Это у нас, в день русской культуры, старушка песенку пела, с припевом:

— Утешение.

Но, может быть, погостить — выберусь. Погостить и почитать. Только не раньше ноября-декабря, Муркиного десятимесячия. И, увы, без Али, п<отому> ч<то> Алин билет уже взрослый и всё вдвое. — И всё — планы. — Денег в обрез, я сейчас лечу зубы, ставлю коронки, и в лавки долг около тысячи.

Но мечтой себя этой — тешу. Вами. Алей, Вадимом, собой, свободой. И Муркиным парижским туалетом! И подарками, к<отор>ые привезу домой. И почему-то мне кажется, что всюду, где меня нет — Пастернак.

О Вадиме. Грусть о единоличном «Мо́лодце» пусть бросит. Или всю мечту обо мне. Их союз — их дело, как брак, т.е. «ваша великая тайна и ваше частное дело» (моя формула) [469]. Дружить, если буду, буду врозь, — м<ожет> б<ыть> и с обоими, но четко и точно — врозь. И Вадим, конечно, предпочтет мне — друга, как А<ндрее>ва мне — сына, как все мои мужские друзья — мне — своих жен, п<отому> ч<то> «это не для жизни»: ненадежно, — правы. Я абсолютно бывала любима в жизни только издалека, вне сравнений, п<отому> ч<то> в воздухе, а в воздухе не живут, стоило мне только ступить на землю, как мне неизбежно предпочитали — да эту же самую землю, по которой я ступаю.

А мне земля необходима, как Антею [470]: оттолкнуться. И потому — правы.

Впервые — НП. С. 181–185. СС-6. С. 746–748. Печ. по СС-6.

47-25. Б.Л. Пастернаку

25 июня 1925 г.

Сейчас словила себя на том, что вслух, одна в комнате, сказала — «Все мои — там», как когда-то в Советской России о загранице. О, Борис, я всегда за границей, и там и здесь, мое здесь всегда изничтожается там (тем — Там!), но возвр<ащаясь> к возгласу, тому и этому: да, мои — подвига <вариант: солдата> во мне — мои! — были здесь, где я сейчас, а мои — поэта-меня — мои (а поэт — тоже солдат!) действительно там, где Вы сейчас. И проще: Россия, вся, с ее печен<егами>, самозванцами, гипсовыми памятниками в<ождям> [471] вчерашнего дня и какими — из радия? — памятниками Будущего — Вы, Борис. Кроме Вас у меня в России нет дома: maison roulante — croulante ^{116} — Вы.

Я Вас чувствую главой поколения (на весь Вавилон выше!). Вы последний камень рушащегося Вавилона, и Ваше имя, Борис, в м<оем> с<ознании> звуч<ит>, как угроза грома — рокотом — очень издалека. И не то крест<иться>, не то ставни закрыв<ать>. А я на этот гром — две<ри> на<стежь> — авось!.. (И мысль: неужели у него есть руки (не рука<ми> перо держ<ит> или руками, чтобы его не выхв<атили>) — чтобы держать перо и губы — чтобы сказать: Марина!

О как я слышу это свое имя из Ваших уст! Как глухо, как на пороге губ и как потом (рот — как Красные ворота, это Аля сказала) рот как Красные ворота и мое имя, как торжественная колесница, (р — гром).

А еще — люб<лю> <нрзб.>, вжавшись лбом в пле<чо> и в ладонь, помнишь, как в первом моем стихе к тебе [472], в котором я сознательно говорила на твоем языке (тайном!).

Для меня дело в любви не в силе, а в умении. Сила, это пустынник и медведь [473]. М<ожет> б<ыть> — умение в силе?

Впервые — Души начинают видеть. С. 112–113. Печ. по тексту первой публикации.

48-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 26 июня 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Очень рада, что окликнули, — я уже боялась, что Вы на меня в обиде за ту коротенькую записочку в ответ на чудесную объемистую посылку. И сто раз хотела Вам еще написать, — но роковое «некогда», ничего не успеваю.

Очень жду Вас во вторник с г<оспо>жой Юрчиновой, очень хочу, чтобы она мне понравилась (я — ей — на втором месте!)

О Pen Club'e [474] расскажу — непосредственно, как всегда. Очень жалела, что Вас там не было, сидели бы вместе.

А у нас грозы, — каждый день по две. И множество роз в саду, — грозы розам в пользу!

Жаль, что не знаю Вашего поезда, а то бы Аля встретила.

Итак, до скорого свидания!

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008, С. 22–23. Печ. по укачанному тексту.

49-25. O.E. Колбасиной-Черновой и A.B. Черновой

Вшеноры, 30-го июня 1925 г.

Дорогие Ольга Елисеевна и Адя,

На этот раз Аде кофту (Адя. Вы не сразу поймете, в чем дело: скрещивается и завязывается сзади). Цвет, по-моему. Ваш.

Пишу второпях, утром под шум примуса и Муркин тончайший, нежнейший, протяжнейший визг (деликатное упоминание о том, что мокр).

Ваши последние письма получила (О<льги> Е<лисеевны> с письмом Вадима и вчера Адино — Аля). Отвечу как следует, но сейчас спешная оказия, не хочется пропускать, едут Булгаковы [475] и Исцеленновы (оказ<ывается>, два Н) [476].

Мур цветет: громко смеется, хорошеет, тяжелеет, очаровывает всех. Катя Р<ейтлингер> неожиданно вышла замуж [477]. У Веры Андреевой [478] скарлатина, увезена на 1 ½ месяца в барак, в Прагу, с А<нной> И<льиничной> беседуем через забор. Скоро пришлю карточки Катиной свадьбы, мы с Алей были и снимали. Еще из новостей: монах: задолжав всем (в частности, Беранеку тысяч десять) и пропавший без вести который месяц, оказался «сидящим на земле» (т.е. вспахивающим ее) в Словакии. Увез безвозвратно Сережино непромокаемое пальто. Честнейший Р<у>дин до сих пор не выслал ни кроны долга, и С<ережа>, покрывая, до сих пор без редакторского жалования. В следующем письме напишу о «дорогом» (кажется все-таки в кавычках!). Сталинский живет рядом, в Ржевницах, и навещает исключительно Пешехоновых (нашел!).

Починила себе все зубы (три золотых коронки) и задолжала врачу 800 кр<он>. (В лавки долг — больше тысячи.)

На этом кончаю и целую.

<Приписка на полях:>

У С<ережи> флегмона: вся рука изрезана. На перевязи. Не сможет писать еще больше месяца.

Впервые — НП. 185–186. СС-6. С. 779–780. Печ. по СС-6.

50-25. В.Ф. Ходасевичу

<Июнь-июль 1925 г.> [479]

Дорогой Владислав Фелицианович!

Когда мне, после стихов, говорят «какая музыка» [480], я сразу заподозреваю либо себя — в скверных стихах, либо других в скверном слухе. Музыка не похвала, музыка (в стихотворении) это звуковое вне смысла, (осмысленное звуковое — просто музыка), музыка в стихах, это перелив — любой — «Музыка», это и неудачный Бальмонт [481], и Ратгауз [482] и утреннее чириканье, чь<е> угодно — только не стихи. «Музыка» в стихах — провал, а не похвала.

Поэтому я так <пропущено слово> была <пропущено слово>, когда прочла ваш отзыв о «Мо́лодце». Вот уж действительно в точку! То есть — на защиту смысла, фабулы [483], то́, что я всегда так страстно преследую и что́ мне — Вы совершенно правы — хуже всего дается [484]: не дать себя захлестнуть, нестись, но не быть несомой!

Голубчик, <не окончено>

Печ. впервые. Набросок письма в черновой тетради, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. З, ед. хр. 12, л. 321).

51-25. O.E. Колбасиной-Черновой

10 июля 1925 г.

Предгрозовой вихрь. Подвязываю в саду розовый куст. Почтальон. В неурочный час. «Pani Cvetajeva» ^{117}. Протягиваю руку: бандероль. И — почерк Пастернака: пространный и просторный — версты. Книга рассказов [485], которую я тщетно (40 кр<он>!) мечтала купить на сов<етской> книжной выставке.

А до этого сон — буйный и короткий, просто свалилась, сонная одурь, столбняк. Проснулась в грозу, потянуло к розе и получила в раскрытую руку — Пастернака.

Адр<ес> здешний, значит, то письмо дошло. Ах, еще бы «Мо́лодца»! И шарф. Но денег Ховин (?) [486] наверное не платит? Тогда стихов не давайте. Зеленый шарф [487] — от всей Романтики и последнего (в этой стране всё — последнее!) глашатая, нет, солдата ее — меня.

Книгу отложила. С радостями, как знаете, не тороплюсь. Радость — иной вид горестей, м<ожет> б<ыть> — острейший.

Но из колеи выбита — надолго. Мало мне нужно.

Любит ли Вадим произведения своего отца? Вообще — от Андреева? И похож ли на Савву? Савва сласть, сласти. Хотелось бы, чтобы Вадим был горечью. Огорчайте и горчите его мной, — большим на пользу.

Целую Вас и Адю.

Да! перед сном (столбняком) вздрогнула, т.е. уже заснув, проснулась от ощущения себя на эстраде Политехнического Музея — и всех этих глаз на себе. — Слава?

<Приписка сверху:>

Тетради дошли давно, я уже дважды писала. Но времени на переписку стихов нет. В красной Аля пишет свои воспоминания о раннем детстве, — вымолила! Все три обольстительны. Спасибо. (Тут Аля усмехается.)

Как Адино писание? Пусть не остывает!

Впервые — НП. С. 186–188. СС-6. С. 748–749. Печ. по СС-6.

52-25. Б.Л. Пастернаку

<10–14 июля 1925 г.>

Борис. Первое человеческое письмо от тебя [488] (остальные — Geisterbriefe ^{118}) и я польщена, одарена, возвеличена, покорена, перевернута. Это письмо — перелом гордости (гордость — хребет), ты в нем (жест крайнего доверия), ты поверил в меня, что я — человек, приблизился ко мне на все те версты, удостоил меня своего черновика. Борис, на веру, я такой же и столько же (ни на милл<иметр> больше, ни на милл<иметр> меньше) человек, как ты. Мне вот уже (17 г. — 25 г.) 8 лет суждено кипеть в быту, я тот козел, которого хотят зарезать, которого непрестанно заре- и недорезывают, я то варево, которое (8 лет) кипит у меня на примусе, моя жизнь — черновик, перед которым — посмотрел бы! — мои <подчеркнуто трижды. — Ред.> черновики белейшая скатерть. Я растерзана жалостью и гневом, жалостью — к своим, гневом — на себя: за то, что терплю. Презираю себя за то, что по первому зову (1001 в день) быта срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА — обратно. Во мне протестантский долг, перед которым даже моя католическая любовь (к тебе) — шутки, пустяк.

Внешне: я живу не «за границей», а на поселении, сама готовлю, качаю воду, стираю, нянчу Георгия, занимаюсь с Алей по-французски (вспомни К.И. Мармеладову — это я) [489]. Я неистово озлоблена, и меня не любят, восхищаются, боятся. Целый день киплю в котле. Поэма «Крысолов» пишется уже четвертый месяц, не имею времени думать, думает перо. Утром 5 минут (время присесть), среди дня 10, вечером вся ночь, но ночью не могу, другая я оживаю (слушающая, а некого, даже шумов садика — ибо хозяева запирают выходную дверь с 8 часов вечера, а у меня нет ключа). Борис, я живу фактически взаперти. У тебя хоть между редакцией и редакцией, редакцией и домом, есть куски, отрывки тротуара, пространства, я живу в котловине, задушенная холмами: крыша, холм, на холме — лежа — туча: туша. Друзей у меня нет, — здесь не любят стихов, не нужны, а вне — не стихов, а того, что́ их создает <вариант: из чего они> — что я? Негостеприимная хозяйка, молодая женщина в старых платьях. Да еще с мужской иронией!

Где я живу — деревня, с гусями, с водокачками. В Праге бываю раз в месяц, за иждивением [490], и вся <вариант: только и> радость — что не опоздала на поезд (роковое созвучие! <вариант: предначертанность созвучия>). Если бы восстановить мой день, шаг за шагом, жест за жестом — а попытаюсь! — получилось бы что белка в колесе и что рабочий у станка (и спасает равномерность! <вариант: однообразие> порядок муки, пытки), не белка и не рабочий — просто кельнерша в <оборвано>

Не 8-часовой, а 24-часовой рабочий день.

Ты не думай: деревня: идиллия. Деревня: свои две руки и ни секунды своего времени. Деревьев не вижу, дерево ждет любви (внимания), а дождь мне важен поскольку просохло или не просохло белье.

Вот я тебя не понимаю: бросить стихи. А тогда что? С моста в Москву-реку? Да, милый друг, со стихами как с любовью: она тебя бросает, а не ты ее <вариант: важно, чтобы она тебя бросила, не ты ее>. Ты же у лиры — крепостной.

Две комнаты — крохотные, исчерченные трубами, железная печка, как в России. Все вещи наруже, не ходишь — спотыкаешься, не двигаешься — ударяешься. Посуда, табуретки, тазы, ящики, сплошные острия и углы, вся нечисть быта, яростная. Тетрадям одним нет места. На том же столе едят и пишут (муж — докторскую работу «Иконография Рождества» [491], Аля — французские переводы, я — налетом — Крысолова).

Не писала Вам домой — инстинкт. Оказия — в никуда («во сне всё возможно» <вариант: почти что на тот свет>), адрес — обязывает. В Вашем пожелании я вижу призыв к порядку. Подчиняюсь.

Впервые — Души начинают видеть. С. 117–119. Печ. по тексту первой публикации.

52а-25. Б.Л. Пастернаку

Вшеноры, близь Праги, 14 июля 1925 г.

Борис,

Первое человеческое письмо от тебя (остальные Geisterbriefe), и я польщена, одарена, возвеличена. Ты просто удостоил меня своего черновика.

А вот мой черновик — вкратце: 8 лет (1917 г. — 1925 г.) киплю в быту, я тот козел, которого непрестанно заре- и недорезывают, я сама то варево, к<отор>ое непрестанно (8 л<ет>) кипит у меня на примусе. Моя жизнь — черновик, перед которым — посмотрел бы! — мои <подчеркнуто трижды> черновики — белейшая скатерть. Презираю себя за то, что по первому зову (1001 в день!) быта (NB! быт — твоя задолженность другим) — срываюсь с тетрадки, и НИКОГДА — обратно. Во мне протестантский долг, перед которым моя католическая — нет! моя хлыстовская любовь (к тебе) — пустяк.

Ты не думай, что я живу «за границей», я живу в деревне, с гусями, с водокачками. И не думай: деревня: идиллия. Деревня: свои две руки и ни одного своего жеста. Деревьев не вижу, дерево ждет любви (внимания), а дождь мне важен поскольку просохло или не просохло белье. День: готовлю, стираю, таскаю воду, нянчу Георгия (5 ½ мес<яцев>, ЧУДЕСЕН), занимаюсь с Алей по-франц<узски>, перечти Катерину Ивановну из «Преступления и наказания», это я. Я неистово озлоблена. Целый день киплю в котле. Поэма «Крысолов» пишется уже четвертый месяц, не имею времени подумать, думает перо. Утром 5 мин<ут> (время присесть), среди дня — 10 м<инут>, ночь моя, но ночью не могу, не умею, другое внимание, жизнь не в себя, а из себя, а слушать некого, даже шумов ночи, ибо хозяева запирают выходную дверь (ах, все мои двери входные, тоска по выходной — понимаешь?!) с 8 ч<асов> вечера, а у меня нет ключа. Борис, я вот уже ГОД живу фактически взаперти. У тебя хоть между домом и редакцией, редакцией и редакцией отрывки тротуара, простора, я живу в котловине, задушенная холмами: крыша, холм, на холме — туча: туша.

Друзей у меня нет, — здесь не любят стихов, а вне — не стихов, а того, из чего они — что́ я? Негостеприимная хозяйка, молодая женщина в старых платьях.

Вот я тебя не понимаю: бросить стихи. А потом что? С моста в Москва-реку? Да со стихами, милый друг, как с любовью: пока она тебя не бросит… Ты же у лиры — крепостной.

Сопоставление с Есениным, — смеюсь. Не верю в него, не болею им, всегда чувство: как легко быть Есениным! Я тебя ни с кем не сопоставляю. Ты никогда не будешь ПЕРВЫМ, ведь первый — великая тайна и великий шантаж, Борис! — только какая-то степень последнего, тот же «последний», только принаряженный, приукрашенный, обезвреженный. У первого есть второй ^{119}. Единственный не бывает первым (Анненский, Брюсов) [492].

И Прозу и поэму получила [493]. Название «Проза» настолько органично, а «Рассказы» настолько нарочито, что я ни разу, понимаешь, ни разу, с тех пор, как взяла книгу в руки, не говорила о ней иначе, как «Проза» Пастернака. Никогда — «Рассказы». Разве ты можешь писать рассказы? Смеюсь. Рассказы, это Зайцев пишет. Проза, это страна, в ней живут, или море — черпают ладонью, это ЦЕЛЬНОЕ. А рассказы — унизительная дребедень. Дурак издатель. Ах, Борис, сколько дураков и наглецов.

О Георгии узнал от Аси? Передай ей, что я ей писала бесчисленное число раз по самым фантастическим адресам, посылала книги, деньги и вещи. Передай ей, что я ее люблю и что я все та же. И что от нее за 3 ½ года не получила ни строки, только раз — устную весть через какого-то чужого, с какой-то службы. И еще — давно от Павлика [494].

<Конец первого листа письма. Остальная часть письма не сохранилась.>

<На полях:>

Адр<ес>: Чехо-Словакия, Všenory, č 23 (p.p. Dobřichovice) u Prahy

Дошел ли «Мо́лодец»? Послан с оказией.

Впервые — НП. С. 291–293 (с неточной датой и без окончания). СС-6. С. 247–248. Печ. по: Души начитают видеть. С. 119–121.

53-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 12-го авг<уста> 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Не люблю открыток, да и Вы не любите, но письмо написать не соберешься, а открытка — все-таки — что-то [495].

Где Вы и что́ Вы? Всё ждала от Вас весточки. Как здоровье Вашей мамы и Ваше? Что делаете, что читаете?

О нас, вкратце: С<ергей> Я<ковлевич> вот уже месяц, как в санатории (Земгорской Здравнице) [496], за эту зиму потерял 18 кило<граммов>, сейчас весит 62 <килограмма>, вес костей. Аля и Георгий растут и цветут. Живем без прислуги (разбалованная мною, ушла со скандалом), с трудом, но пишу. Заканчиваю воспоминания о Брюсове [497]. Вот бы хорошо — отрывки в Pragerpresse [498]. Не знаете ли адреса Кубки? [499] Если бы написали ему (о Брюсове для Pr Presse) была бы Вам очень благодарна.

Когда возвращаетесь? Как погода? У нас круглые грозы.

Целую нежно, привет Вашей матушке и сестре [500]. От Али также поцелуй.

Пишу в 5 ч<асов> утра, в неизменном спутнике — Вашем халате. Из коричневого костюма вышло мне отличное платье, все хвалят.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 31 (с большими купюрами). Печ. по Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 23, с уточнением по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 36.

54-25. В.Ф. Булгакову

Вшеноры, 12-го августа 1925 г.

Дорогой Валентин Федорович,

Спасибо за сведение, — об отзыве, естественно, ничего не знала. Фамилия Адамович не предвещает ничего доброго [501], — из неудавшихся поэтов, потому злостен. Издал в начале революции в Петербурге «Сборник тринадцати» [502], там были его контрреволюционные стихи. И, неожиданная формула: обо мне хорошо говорили имена и плохо — фамилии.

Но отзыв разыщу и прочту.

Заканчиваю воспоминания о Брюсове [503]. Зная, что буду писать, ни Ходасевича, ни Гиппиус, ни Святополка-Мирского не читала [504]. По возвращении С<ергея> Я<ковлевича> устрою чтение, — м<ожет> б<ыть> приедете? С<ергей> Я<ковлевич> возвращается недели через две, несколько поправился.

Да! В «Поэме Конца» у меня два пробела, нужно заполнить — как сделать? [505] Привет.

Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 193–194 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 9. Печ. по СС-7.

55-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 14 августа 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Обратное Вам, а не обратное мне, — я ведь тоже себялюбец, хотя и в другом. Но и мне обратно достаточно, — этим и прельщена. Кроме того, единственный человек (из чужих), кто сам тянется ко мне, без меня скучает и — что главное — меня не судит [506]. Она меня определенно любит, по-своему, рывком, когда с натиском, но — любит, зверь чужой породы — зверя всем чужой породы — меня. И лицо прелестное. И голос. (С таким должны петь, чист только в пенье.) И не навязывает мне своей семьи, дает себя мне — вне, только по ночам, в свои часы. Все это ценно. И я не умею (еще как!) без чужой любви (чужого). А «Мариночка» тот же захват, что и во всем, что и вся. Ее, как меня, нельзя судить, — ничего не останется.

Живу трудно, удушенная черной и мелкой работой, разбито внимание, нет времени ни думать, ни писать. Кончаю воспоминания о Брюсове. «Крысолова» забросила (мой монархизм). С<ережа> скоро возвращается. Ему необходимо не жить в Чехии, уже возобновился процесс, здесь — сгорит. О зиме здесь не хочу думать: гибельна, всячески, для всех. Аля тупеет (черная работа, гуси), я озлеваю (тоже), С<ережа> вылезает из последних жил, а бедный Мур — и подумать не могу о нем в копоти, грязи, сырости, мерзости. Растить ребенка в подвале — растить большевика, в лучшем случае вообще — бомбиста. И будет прав.

Да! Вы спрашиваете о том, достоверна ли я с А<нной> И<льиничной>. — Пожалуй, нет. — О моем отношении к П<астерна>ку она знает, п<отому> ч<то> отправляла, через мать, письмо и книгу. Об остальном, по-моему, ничего.

В дружбе ли с «дорогим»? Не знаю. М<ожет> б<ыть> в очень далекой. Он все пытается устроить свою жизнь, точно это так важно устройство его жизни, жизни вообще. От Ст<алин>ского и Лебедева вижу, во всяком случае, больше внимания и человечности. Он занят только собой, данным собой, мне в данном тесно.

Живу без людей, очень сурово, очень черно, как никогда. Не изменяет, пожалуй, только голова. Знаю, что последнее, когда буду умирать, будет — мысль. П<отому> ч<то> она от всего независима. Для чувств же нужны поводы, хотя бы мельчайшие. Так я, без намека на розу, не могу ощутить ее запах. А «роз» здесь нет. (Полные кусты, не те.)

Мур чудный. 6 ½ мес<яцев>. Начинает садиться (с ленцой). Говорят (ваш сон в руку), похож на Алю. Раскраска, пожалуй, та — светлота масти — черты острей. М<аргарита> Н<иколаевна>, уезжая (едет в Париж насовсем), оставила ему целое приданое.

Кесселю очень хочу написать, и — пожалуй еще больше — о нем. Есть места гениальные. (Юсупов — Распутин [507].) Но боюсь ввязываться — мало писать не умею, в «В<оле> Р<оссии>» с «Крысоловом» по пятам. Если ему пишете, передайте мое восхищение и причину (невозможность мало сказать!) молчания. Ибо что́ о статье то же о письме.

Только что большое письмо Ади с описанием велосипедов, — Оли на жердочке — кабинки — одеяла — дождя. Да ведь это моя жизнь — с кем-то — куда-то — ни за чем. У нас с Вами и Адей, кроме всего остального, чудесно совпадает темп жизни. О, как давно, как давно, мне кажется — годы! я не была, в жизни, собой.

Вадиму не ответила не из невнимания, ненаписанное письмо не на совести, а в сердце (пишется!). И Вадима и Володю [508] считаю своими, одной породы, мне с ними, им со мной будет легко. Лиц их не вижу, голоса слышу.

Ольга Елисеевна, это будет чудесная жизнь, когда я приеду! Вдруг поняла, п<отому> ч<то> сказала: голоса.

К литераторам ходить не будем, не люблю (отталкиваюсь!) кроме Ремизова никого из парижских. И, м<ожет> б<ыть>, еще Шмелева [509]. К литераторам ходить не будем, будем возить Мура в коляске, а по вечерам, когда он спит, читать стихи. (Хорош Париж? Но ведь живешь не в городе!)

Пусть Адя не обижается, что не пишу ей сегодня отдельно, сейчас купать Мура, готовиться к завтрашнему иждивению, мыть голову, писать С<ереже> письмо — так, до глубокой ночи. Сплю не больше пяти часов вот уже полгода.

Стихи пришлю, как только доперепишу Брюсова [510]. Не сердитесь, что не поздравила с именинами, это ведь только день рождения Вашей святой, — не Ваш. И, ради Бога, ради Бо-га никаких подарков к минувшим моим! Не надо растравы, все вещественное от близких растравляет, я еще не совсем закаменела.

Аля огромная (стерьва Мякотина [511] — м<ожет> б<ыть> от стервозности — ей дала 16 лет), с отросшими косами, умная, ребячливая, великодушная, изводящая (ленью и природной медлительностью). Ей очень тяжело живется, но она благородна, не корит меня за то, что через меня в этот мир пришла. С 4-ех лет, — помойные ведра и метлы — будет чем помянуть планету!

Целую всех: Вас, Адю, Наташу (разъединяю, п<отому> ч<то> близнецы), Вадима (разъединяю, п<отому> ч<то> братья), Олю и Володю. (А Володя — в хвосте.)

<Приписки на полях:>

Скоро пришлю снимки — Алины, Муркины и свои, завтра куплю пластинки, снимает А<лександра> 3<ахаровна>.

Одновременно пересылаю «В огнь-синь» [512]. Пометки чернилами — слонимовские, карандашные — мои. Подробности — Аде на отдельном листочке.

Был бы жив Гуковский [513] — взяли бы в «Совр<еменные> Зап<иски>».

Рецензии в «Звене» не читала, но знаю от вегетар<ианца>-председателя С<оюза> Пис<ателей> Булгакова, что есть таковая. Но так как в «Звене» меня всегда ругают — не тороплюсь [514]. («Я люблю, чтобы меня до-о-лго хвалили!») [515]

Впервые — НП. С. 188–192. СС-6. С. 749–752. Печ. по СС-6.

56-25. В.Ф. Булгакову

Вшеноры, 23-го авг<уста> 1925 г.

Дорогой Валентин Федорович,

Чтение Брюсова будет во вторник, 25-го, в 9 ч<асов> на вилле «Боженка» у Чириковых (Вшеноры) [516].

Не известила раньше, п<отому> ч<то> все никак не могли сговориться слушатели.

Очень жду Вас. Приехал С<ергей> Я<ковлевич> и также будет рад Вас видеть.

Итак, ждем Вас у Чириковых. Всего лучшего.

P.S. Переночевать Вам устроим, — п<отому> ч<то> чтение в 9 ч<асов> вечера, а посл<едний> поезд (в Прагу) 9 ч<асов> 45 м<инут>.

Впервые — Письма Валентину Булгакову. С. 26. СС-7. С. 9. Печ. по СС-7.

57-25. Ф. Кубке

Вшеноры, 26-го августа 1925 г., среда

Дорогой Франц Францевич,

Самое позднее — послезавтра, в пятницу, отправлю Вам I ч<асть> [517] «Героя труда» (записи о Валерии Брюсове), неделю спустя — II ч<асть>. Так что, не позже как дней через десять, у Вас будет вся вещь (около двух листов), из которых и выберете, по своему усмотрению, для «Prager Presse» [518]. Я лично посоветовала бы взять «Вечер поэтесс», дающий не только Брюсова, но картину времени (1921 г.). Прочтете увидите.

Очень, очень благодарна Вам за Вашу заботу, при Вашей занятости это — героизм.

Фотографию ^{120} пришлю, как только разыщу, — думаю, тоже в пятницу. И скоро — Вам лично — фотографию своего Георгия, в обмен на Вашего.

Сердечный привет Вам и Вашей супруге от С<ергея> Я<ковлевича> и меня.

P.S. Знакомы ли Вы с книгой прозы Бориса Пастернака? [519] (Борис Пастернак — Рассказы, есть на советской книжной выставке). Самое замечательное достижение современной русской прозы. Буду писать о ней. Лелею мечту устроить ее на чешский, хотя бы частично (в книге четыре рассказа). Язык, при всей своеобразности, вполне переводим. Один из рассказов «Воздушные пути», перепечатанный в журнале «Своими Путями» [520], будет Вам передан Сергеем Яковлевичем. Прочтите — перечтите — а, главное, вчитайтесь. И скажите, есть ли надежда с переводом? Человек в отчаянном положении (в Москве), занят составлением детских хрестоматий (Бедные дети!!) и помирает с голоду. В моей статье о Брюсове найдете один его вопль (имя не названо).

А отчество мое — самое простое — Марина Ивановна.

Еще раз спасибо за участие. Очень радуюсь Вашей статье. Мой второй родной язык — немецкий (между нами!)

Отчего никогда не выберетесь к нам, во Вшеноры? Собрались бы как-нибудь, с Анной Антоновной. Бывают чудесные дни, и еще будут. Познакомитесь с моими детьми.

Впервые — Československa rusistiká. Прага. 1962. № 1. С. 50–51 (публ. В.В. Морковина, с купюрами). СС-7. С. 24. Печ. впервые полностью по копии с оригинала, хранящегося в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 134).

58-25. Ф. Кубке

Вшеноры, 29-го августа 1925 г., суббота

Дорогой Франц Францевич,

Отправляю Вам «первый транспорт» Брюсова, глава «Вечер поэтесс», как сами увидите, не закончена. Остальное — через неделю. А с фотографией — не знаю как и быть: не оказалось ни одной. М<ожет> б<ыть> в понедельник выберусь в Прагу и снимусь (для паспорта готовы в тот же день). Тогда в редакции получат во вторник.

Если не лень, напишите мне впечатление о Брюсове, не знаю, не слишком ли местно для чешско-немецкого читателя. Последующее — окончание «Вечера поэтесс», глава «Бальмонт и Брюсов» (сопоставительная оценка личности и творчества) и последние слова, заключение.

Шлю привет Вам и Вашей супруге. С радостью повидала бы обоих.

<Приписка на полях:> Может быть в понедельник же зайду в редакцию «Prages Presse».

Впервые — Československa rusistiká. Praha. 1962.№ 1. C. 51 (публ. B.B. Морковина)(с купюрами). Печ. по копии с оригинала, хранящегося в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 134.)

59-25. Г.И. Альтшуллеру

<Август 1925 г.>

Дорогой Григорий Исаакович,

— Вы самый шумный невероятный герой мира — скучаю по Вас. Я с Вами не простилась, — не умею прощаться. С Вами было совсем не скучно. Проститься с Вами — бывшее для меня несравненно больше, чем Вы могли представить — было бы: закинутые руки за шею. А этого — среди беда дня, на станции Вшеноры, на глазах у всех спутников и <нрзб., пассажиров?> сделать было нельзя. Поэтому не простилась.

Голубчик! Есть иные миры: перестать <нрзб.>. Так я живу — я никогда так Вас не любила, как в тот вечер, когда Вы мне говорили о них. В тот вечер я праздновала победу: весь мой мир — над Вашим: переставляя <нрзб., проходящего?> над просто стоящим. В тот вечер мы с Вами были одного мира. О, не смейтесь. Читать меня не как женщину, а как поэта, допустить первую ошибку (как в Grün Gesicht ^{121}) [521]. Я хочу Вам так сказать, что Вы мне весь этот год были дороже всех. Я все время хотела, чтобы Вы это знали, но у меня не было слов, был жест — поцеловать Вам руку [522] <не окончено>

Печ. впервые. Набросок письма в черновой тетради, хранящейся в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 12. л. 367).

60-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 1-го сентября 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Поздравляю Вас и Адю с Вадимом, вернее — Вадима с Вами и Адей, — со всеми вами [523]. Вы — семья, на которой можно жениться целиком.

Адя решительно подражает мне: 16-ти лет пишет блестящие статьи и 16-ти лет выходит замуж. Адечка, лучше рано, чем поздно: матери Гёте не было 17-ти лет [524], когда он родился, и она, позднее, говорила ему: «Ты хитрец, ты мою молодость взял в придачу». Но раньше 16-ти нельзя — тогда уже Комсомол.

Аля очень озабочена Вашим свадебным нарядом, будущими детьми, переправкой коляски, всем бытом брака, который, по моему опыту — знает, труден. Новость узнали от Анны Ильиничны, начавшую со словами: «Мы с Вами будем родственниками». И, знаете, я только потом усомнилась, вернее задумалась, — каким это образом? — так сильна, должно быть, убежденность внутреннего родства.

Наседает осень. С угольщицей в ссоре, — дважды взяла за метраж углей — не знаю, чем будем топиться. Париж туманен. Надо решать: либо муравьиные запасы здесь, на зиму, либо стрекозиный танец по визам. Предлагают здесь, во Вшенорах, целый ряд квартир, — духу не хватает! Единственное поме- и перемещение, которое я хочу — поезд! Но бесконечно жаль С<ережу>, который три-четыре месяца должен быть здесь, срок подачи докторской работы — ноябрь, после чего еще три месяца иждивения.

У него, кстати, объявилась астма. Что с ним дальше будет — не знаю. Но томить Мура в сырости и копоти тоже духу нет Не знаю, что́ делать.

Сейчас ему 7 мес<яцев> с неделей, если ехать в середине октября — будет 8 ½ м<есяцев>. Доехать можно, он веселый и тихий.

Встает также вопрос детской кроватки. Мур уже сидит, через месяц будет вылезать, везти отсюда нет смысла, здесь очень средняя — 375 кр<он>, а я хочу хорошую, надолго. (Аля в своей спала до 6-ти лет.) М<ожет> б<ыть> узнаете, на всякий случай, дорогая Ольга Елисеевна, цену хорошей и средней кроватки — там? (Для меня «там», для Вас — здесь.)

Ехать Мурке, если в октябре, есть в чем: чудесное голубое вязаное пальтецо, связанное А<лександрой> 3<ахаровной>, позже — не в чем, а покупать здесь дорого и жалко.

Простите за скучные мелочи, всё это не я, но мое.

Самый мой большой ущерб — отсутствие одиночества. Я ведь всегда на людях, и днем, и ночью, никогда, ни на час — одна. Никогда так не томилась по другому, как по себе, своей тишине, своему одинокому шагу. Одиночество и простор, — этого до смешного нет. На таком коротком поводу еще не жил никто. Я не жалуюсь, а удивляюсь, с удивлением смотрю на странную — хотела сказать: картину, — какое! — на мельчайшую миниатюру своей жизни, осмысленную только в микроскоп.

Видела Катю Р<ейтлингер>. Кокетливо-омерзительна в замужестве, о муже [525] говорит, как о трехлетнем, сюсюкает, и, между прочим, — «На которой из Ч<ерно>вых женится Оболенский?» Я — задумчиво: «На мне».

Когда Адина свадьба? Будет ли венчаться в церкви? (По-моему — да.) Что от меня хочет в подарок? (Кроме детской коляски, — это уже от Али.) Дошло ли Алино наглейшее письмо к своему дню рождения? От Вас очень давно нет писем, даже не знаю, по какому адресу писать.

Хорош Мур? Только очень бело отпечатано, совсем белые глаза. Фотографию очень прошу сохранить.

Целую всех, пишите.

Впервые — НП. С. 192–196. СС-6. С. 752–754. Печ. по СС-6.

61-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 9-го сент<ября> 1925 г., среда

Дорогая Анна Антоновна.

Простите за поздний отклик, сердцем я откликнулась раньше.

Бесконечное спасибо Вам за заботу, рукопись Кубке отправлена, сказал, что раздает ее частично [526]. Вышло, как всегда, впятеро длинней, чем думала, вместо анекдотических записей о Брюсове-человеке — оценка его поэтической и человеческой фигуры с множеством сопутствующих мыслей. Любопытно, как Вам понравится. Задача была трудная: вопреки отталкиванию, которое он мне (не одной мне) внушал, дать, идею его своеобразного величия. Судить, не осудив, хотя приговор — казалось — готов. Писала, увы, без источников, цитаты из памяти. Но, м<ожет> б<ыть> лучше, — мог бы выйти целый том.

Живем все — С<ергей> >Я<ковлевич>, Аля, Гeopгий, я — хорошо. С<ергей> Я<ковлевич> полтора месяца пробыл в <Земгорской> санатории, поправился, но, увы, объявилась нервная астма, недуг неопасный, но трудно-переносимый. Аля вся в грибах и ежевике, — приедете, угостим вареньем и маринованными белыми, есть даже отдельная баночка для Вашей мамы, памятуя ее страсть к грибам.

А у меня план: проведем с Вами как-нибудь целый день — волшебный. В Праге, я приеду. Пойдем в старую часть города, в какие-нибудь места, где никто не бывает, потом в кафе, потом домой, к Вам, — музыка и стихи. Ваша мама любит Шопена? Если да, буду просить ее, — мой любимый.

Осуществим непременно. Попрошу С<ергея> Я<ковлевича> посидеть, вырвусь и дорвусь до настоящей себя.

Целую Вас. Сердечный привет маме и сестре. Не забывайте.

Коричневый костюм переделала — отличное платье.

Фазанье перо — от Али. Весь лес усеян!

Впервые — Československá rusistiká, Praha. 1962. № 1. С. 51 (публ. B.B. Морковина) (с купюрами); Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 31–32 (с купюрами). СС-6. С. 339–340 (с купюрами). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 24.

62-25. O.E. Колбасиной-Черновой

<Середина сентября 1925 г.> [527]

<…> Встает в 6½—7, молчать не заставишь. Ложится — окончательно — между 7-ью и 8-ью, если здоров — спит крепко до утра. Но сейчас, с зубами, беспокоится. Если комната проходная — просто нельзя ехать, это не каприз, он изведется. Вы же знаете мое спартанство, приучала — не приучила. Необычайная отзывчивость на звук, с первых недель. К голосу А<нны> И<льиничны> никак не может привыкнуть, — руки за голову — рев.

Да! Пришлось нам с Алей ей покаяться в злоупотреблении ее добрым именем — ведь мы на нее сослались, поздравляя Адю. Она не обрадовалась, но не рассердилась. В задумчивости говорила нам вслух возмущенную открытку Вадима: «Ты все перепутала!» С этого началось, — пришлось признаваться.

Теперь о С<ереже>. Необходимо его вытащить. Он и так еле тянет, — все санаторское спустил, худ, желт, мало спит, ест много, но не впрок, недавно на пирушке у соредактора «Своих Путей» (получили ли??) ел привезенные из Парижа сардинки — и обмирал [528]. И тихо, кротко, безропотно — завидовал. Его кроткие глаза мне всегда нож в сердце. Хотя б ради сардинок — необходимо.

В «Чужой Стороне» напечатан его «Октябрь» [529]. В «Своих Путях» несколько статей — тесных, сжатых, хороших. Но времени писать, естественно, нет. Начата большая повесть [530].

Ольга Елисеевна, как Вы думаете, нельзя ли было бы получить на поездку что-нибудь из парижского фонда литераторов? За все годы здесь я однажды получила от них 250 фр<анков>. По-моему — могут еще. И не 250 фр<анков>, а 500 фр<анков>, — так давали Чирикову, я не хуже. М<ожет> б<ыть> — через Карбасниковых? А то ведь я не знаю, на что поеду. Иждивение не в счет: долги, жизнь, нужно оставить С<ереже>. По-моему — парижский фонд литераторов. Добиться можно. За три года — первая просьба. (Те 250 в 1923 г. прислали без моей просьбы.) По-моему идея — а? Только не прибедняйте меня слишком, а то дадут 50 фр<анков> [531].

Алины именины давайте праздновать вместе с Адиными, когда приедем? 18 сент<ября> — 1-го окт<ября> — давайте передвинем на 1-ое ноября. А потом Рождество — елка — Муркина первая — хорошо? Ему уже будет 10 месяцев.

Опишите жилище: расположение комнат, этаж, соседство. Тиха ли улица? Близка ли даль (застава)? Когда Олина свадьба? Неужели без нас? Мур был бы мальчиком с иконой.

От Володи чудесная тетрадь, которой мы все чураемся, п<отому> ч<то> слишком хороша. Але, ради Бога, ничего не присылайте, что есть — есть, чего нет — заведем. М<ожет> б<ыть> купим у той же А<нны> И<льиничны>, у которой грандиозная распродажа. Она скоро едет, раньше нас, с заездом в Берлин.

Не забудьте прицениться к кроваткам и складным (раздвижным) стульчикам. Это будет первая покупка.

Целую нежно, привет всем.

P.S. Будете писать — перечтите все мои вопросы.

<Рукой С.Я. Эфрона:>

Дорогая Ольга Елисеевна,

Исхожу доброй завистью (не злостной) к Марине и Але. Париж представляется мне источником всех чудодейственных бальзамов, к<оторые> должны залечить все Маринины <…> обретенные в Чехии от верблюжьего быта и пр., и пр., и пр. Хотелось бы и самому очень. Но раньше весны вряд ли удастся.

О Вашей семье, даже о незнакомых членах ее, думаю, как о совсем родной. Кумовство наше прочное и нерушимое.

У Мура, кажется, прорезаются зубы, и он кричит так зычно, что заглушил бы и Шаляпина. Марина не спускает его с рук.

Сергей Яковлевич (тот) [532] изъявляет свое согласие на бракосочетание Ольги Викторовны с Вадимом Леонидовичем и посылает благословение благодетеля.

Целую Вас и Аденьку. Остальным сердечный привет.

Получили ли последний № журнала? [533] Послал из санатории.

Впервые — НП. С. 197–198 (без окончания). Печ. по СС-6. С. 754–755.

63-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 21-го сентября 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Наш отъезд начинает осуществляться — о, чуть-чуть! В виде просьбы М<арк> Л<ьвович> немедленно представит ему [534] пру́каз ^{122} (еще помните?) и с дюжину фотографий. Мы с Алей снялись, посылаю. У Али губы негра, не собственные. Думаю, через месяц паспорт и виза будут. Теперь думайте Вы — тверд ли в Вас — наш приезд? Ведь Мур нет-нет — да попоет, иногда и басом. Кроме того — «зубки». Сейчас он, например, на полном зубном подозрении: хныкает, ночью просыпается и пр. Все это в тесном соседстве — мало увеселительно, иные совсем не выносят крика — как Вы? И в доме ведь не только Вы́, — что, если Мур надоест? Труднейшая вещь — в гостях. (Пока пишу, Мур, гремя погремушкой, воет — долго — по <нрзб.> — настойчиво. Сквозь вой — всхныки) У него моя манера — сдвигать брови, и морщина будет та же. Сидит. Ругается: скороговоркой, островитянски, интонациями. И почти всегда — мужчин. Будет — «феминист», <…> светлое, но ресницы темные, очень длинные. Сейчас он старше и четче карточки. В Париже снимем.

У нас осень, хорошие ветра, сбивающие сливы, темнеет рано (мы за горой), гора в полосах паршивого медведя, расчесанного и изгрызанного. Пора помидор — дикого винограда — первых печек — последних жар.

Кончила Брюсова, принялась за «Крысолова», иные дни удается только присесть, весь день в колесе, вечерами голова пуста (от переполненности мелочами), сижу, грызу перо. Мои утра, мои утра! То, чего я та́к — никогда — никому — не уступала! Первая свежесть мозга, омытость мысли. Ночью может случиться лавина вдохновения, но для труда — утро. Ночи — прополохну́т! — впустую.

Но есть в злой жизни уют — сиротства. Сироты — все, и С<ережа>, и Аля, и я, и Мур. Сиротство от внешней скудости, загнанности в нору, в норе — сбитости. Уют простых вещей при восхитительном неуюте непростых сущностей. Уеду — полюблю. Знаю. Уже сейчас люблю — из окна поезда. Самое сильное чувство во мне — тоска. Может быть иных у меня и нет.

Теперь — что́ брать? Хлам брать? Множество. Ехать навек или на́ три месяца? Есть, напр<имер>, огромный серый клетчатый шерстяной распорок с Веры Андреевой, — Аля в нем тонет. Может выйти хорошее платье. Связываться? А летнее — подозрительного свойства — бросать? Всякие ситцевые линялости. Ход чувствований таков: как платье — зазорно, но могут выйти Але штаны. И не одни, а трое. И вечные. Но шить я не умею, следовательно будут лежать. А за это лежание — в багаже — платить. И везти в Париж — дрянь. В Париж, в котором… И неужели же ни я ни Аля не заслужили — раз в 100 лет! — новых — за́свежо — штанов?!

Пишу нарочно, чтобы Вы меня презирали, как презираю себя — я.

А коляску брать? У нас две: одна лежалая, волероссийская, рессорная, громоздкая, красивая, в которой пока еще спит, но из которой, явно, вырос. Другая — деревянная, сидячая, складна́я, тарахтящая, собственная, облезлая, но верная, — преданный урод — без рессор. Или бросить (передарить) обе? Не представляю себя переходящей с коляской хотя бы коровий брод в Париже? Верю в свои руки и ноги, коляска уже стороннее. И, вообще, подробно: каков квартал? Есть ли невдалеке (и в каком невдалеке?) сад — или пустырь — лысое место без людей, где гулять. Какой этаж? Рядом с «нашей» (наглость!) комнатой — кто будет жить? Через нас — будут ходить? Тогда не поедем, п<отому ч<то> у Мура (будущий музыкант, всерьез) трагически-чуткий слух и сон. От всего просыпается и всего пугается.

Большое поздравительное (и нравоучительное) послание того С<ергея> Я<ковлевича> к Дооде [535] в последнюю минуту затерялось. Отыщется — дошлем. Для доброго дела никогда не поздно.

Никогда не поздно.

Впервые — Wiener Slavistisches Jahrbuch, Wien. 1976. Bd. 22, С. 111–112 (публ. Хорста Лампля). СС-6. С. 756–767. Печ. по СС-6.

64-25. Б.Л. Пастернаку

<Вторая половина сентября 1925 г.>

Что у Вас сегодня ночью не звонил телефон? (которого нету) Так это я к Вам во сне звонила. 50–91. В доме где <вариант: откуда> я звонила, мне сказали, что 50–91 — мастерская и что там по ночам спят. Никто не подошел, но я услышала <вариант: я стояла и слушала> тишину Вашего дома, и, быть может, Вашего сна.

Отчего все мои сны о Вас [536] — без исключения! такие короткие и всегда в невозможности. Который раз телефон, который я от всей души презираю и ненавижу, как сместивший переписку, и которым пользуясь, вкладываю всю брезгливость, внушаемую этим глаголом. А иные разы — не помню, писала ли, улица, снег, переулки. То Вас дома нет, то мы на улице и вообще дома нет, ни Вам, ни мне <вариант: нам вместе>.

На Ваше письмо (как я ему обрадовалась!) так долго не отвечала, п<отому> ч<то> кончала большую статью о Брюсове листа 4 конечно, не статью: записи встреч и домыслы. Не человека, не поэта, — фигуру Брюсова. Называется «Герой труда». Последние слова, дающие всё написанное: И не успокоится мое ——— [537]

Задача была невозможная, т.е. достойная: дать, вопреки отврату очевидности, крупную фигуру, почти что памятник, которым он, несомненно, был. Есть и о Вас — немного, предмете его жесточайшей — и последней ревности (больше, чем зависть!), о Вас, примере поэта. Вы же не минуете ни одной моей мысли! Правильнее бы, Вас не минует ни одна и т.д., но, очевидно, Вы настолько в движении, что все-таки Вы не минуете.

Хороший памятник Брюсову. Несомненно лучший. Я довольна.

О Рильке. То же, что я. Я ему тоже все вверяла: всю заботу, всё неразреш<имое>. Он был моим живым там. О влиянии непосредственном не знаю, я его впервые прочла в Берлине, в 1922 г. [538], уже после Ремесла. Не влияние, а до знания — слияние. О, Борис! Хотите одну правду? Тогда, в Берлине, две книги вместе — Сестра моя жизнь и книга (одна ведь) — Рильке. И я, тогда, чтобы освободиться от Вас, п<отому> ч<то> Вы еще живы и следовательно трагически, растравительно (как Рильке — Вам) доступны, отыгрывалась Рильке: Вот еще бо́льший, чем П<астернак>. Это в самый разгар моей любви к Вам. Я очень счастлива, что есть высшее Вас, и Вы должны быть счастливы, иначе — бог и тупик.

Да, умер. А Вы дум<аете> — я не собиралась? Я ведь зна<ла>, как войду, как и что не уйду. Сяду у ног, руки переплету на коленях, гляжу снизу, все равно — какое лицо. А потом вжать в руку лоб, так я, не раскрывая губ, моих богов — ем. (Только из себя понимаю причастие, извне — чудовищно.)

Ты думаешь — к Рильке можно вдвоем? И, вообще, можно втроем? Нет, нет. Вдвоем можно к спящим. На кладбище. В уже безличное. Там, где еще лицо… Борис, ты бы разорвался от ревности, я бы разорвалась от ревности, а м<ожет> б<ыть> от непомерности такого втроем. Что же дальше? Умереть? И потом, Рильке не из благословляющих любовь, это не старец. (Не «к Толстому», не Рабиндранату [539] и пр.) К Рильке за любовью <вариант: с любовью> любить, тебе как мне.

— К Рильке мы бы, конечно, поехали.

Вообще, [мы бы] с тобой бы непрерывно ездили, не жили бы. (Ироническая заведомость, предрешенная сослагательным!)

Да! о другом! Скоро все мои связи возвращаются с дач. Если получишь посылку (когда не знаю, но говорю заранее), вязаный костюм и верблюжью куртку Асе. Шарф тебе. Розовая куртка мальчику. Прости, глупо, что розовая, не я выбирала, мне подарили для Мура, а ему велика. В Париже, где я надеюсь быть к 1-у ноября, достану ему целый костюм — голубой. Оттуда оказии будут. И лучше не говори, от кого, просто — прислали. Ты ве<дь> можешь и не знать. Я тебя очень люблю.

Хотела и твоей жене, но лучше не надо, она меня не любит и вряд ли будет любить, не нужно щемящести мелочей.

Мой сын очень хорош. 7 ½ месяцев. Классическое: сидит, смеется. И не классическое, собственное — ругается скороговоркой, как индюк, выразительно, властно, всегда по адресу и всегда по мужскому. Вырастет феминистом. (Хорошее определение мужской ветрености?)

Ты моей жизни не знаешь, знаешь ее отрывками, точно я уже умерла. Так вот еще отрывок: к 1-му ноября, кажется, еду в Париж — месяца на три, п<отому> ч<то> вряд ли устроюсь твердо. Мой первый выезд из — даже не Чехии, а окрестностей Праги, попросту — из деревни за 3 с лишком года. Еду с детьми, С<ергей> Я<ковлевич> пока остается в Праге, кончать докторскую работу [540]. Радуюсь? Не знаю. Если будут какие-нибудь большие дружбы в Париже, если заработаю себе человеческую душу (на все века) — За иным не сто́ит. — А еще, и гораздо сильнее, радуюсь вагону.

Да, главное: твоя проза, по всей вероятности, к весне будет издана отдельной книгой [541]. Гонорар переведу. Раньше весны — невозможно, всякие —— опередили, чешский рынок завален (дрянью).

Впервые — Души начинают видеть. С. 126–128. Печ. по тексту первой публикации.

65-25. O.Е. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 30-го сентября 1925 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Паспорт на днях будет. Дело за визой. Визу обещал достать М<арк> Л<ьвович>. Виделась с ним 15-го, с тех пор ни слуху, ни духу. На какие деньги поеду — не знаю. Отъезд, ведь, не только билет, но уплата долгов, покупка и починка дорожных вещей, переноска, перевозка и пр. Сделайте все, чтобы фонд литераторов — дал. Председатель — Ходасевич [542]. Где он сейчас — не знаю. Но Вам адрес достать, думаю, будет нетрудно.

Отъезд решен. Вся совокупность явлений выживает. Повысили квартирную плату, на стенах проступила прошлогодняя сырость, рано темнеет, угля нет, п<отому > ч<то> в ссоре с единственным его источником, — много чего!

Да (между нами!) содержание мне на три месяца сохраняют, но жить на него не придется, так как С<ережа> не может жить на 400 студенческих кр<он> в месяц. Ему нужна отдельная комната (д<окто>рская работа), нужно хорошо есть — разваливается — нет пальто. Много чего нужно и много чего нет. Я не могу, чтобы наш отъезд был для него ущербом, лучше совсем не ехать.

Вся надежда на вечер [543] и на текущий приработок, — сейчас зарабатываю мало, нет времени даже на переписку стихов. В свободные минуты — «Крысолов» Пишу предпоследнюю главу. Бедная «Воля России». Героизм поневоле или: «bonne mine au mauvais jeu» ^{123} (что — то же). Убеждена, что никто из редакторов его не читает, — «очередной Крысолов? В типографию!»

Да! Первая размолвка с Анной И<льиничной>, кстати очень и очень ко мне остывшей. Недавно, по настойчивой просьбе С<ережи>, прошу ее извлечь мой паспорт из какого-то проваленного места в министерстве. (Ей легко, п<отому> ч<то> ни с кем и ни с чем не считается, и для себя такие вещи делает постоянно.)

И ответ: «Нет, не могу. Придется ждать в двух канцеляриях. Невозможно». Через 10 мин<ут> С<ережа>, просивший совсем другим тоном (улещая, как умеет тот С<ергей> Я<ковлевич>), добился. А мой тон — Вы знаете: в делах — деловой, вне лирики. Лирика — как предпосылка. (Молча:) «Зная, как Вы ко мне относитесь, зная, что я — вообще и что — для Вас, прошу Вас…» (Вслух:) «А<нна> И<льинична>, у меня к Вам большая просьба: не могли бы Вы» и т.д. Впрочем, на этот раз, такой предпосылки не было; слишком знаю, что я для нее: если не раз-влечение, то от-влечение, м<ожет> б<ыть> просто — влечение. И только. Ради этого времени не теряют. — Хотите конец? Она просьбу («С<ергея> Я<ковлевича>») исполнила, а я ее не поблагодарила. Не смогла. Но не улыбайтесь, торжествующе: все это я знала с первой минуты, теперь — узнала. Нелюбимую Нину [544] она всегда — житейски — предпочтет любимой (?) мне. Словом, я для нее — тот, кого в случае бури первым выкидывают из лодочки. Семья — одно, я — другое: второе, десятое, нечислящееся. — По-мужски. —

К Муру тоже остыла. (Была — страсть!) Боязнь привязанности? Чувство моего — здесь? — единовластия? Огорчение (смягчаю), что не позвали в крестные? Видимся редко, — раз в неделю, не чаще. Раньше, при встрече, она — сияла, сейчас на лице оживление — и только. (NB! Оживляю — даже мертвецов!) Мне не грустно, п<отому> ч<то> я ее не любила, и не досадно, п<отому> ч<то> не самолюбива. Нечто вроде удовлетворения большой кости в собачьей глотке: «Ага! подавился мною!» Иногда я думаю, что я бессердечна, до такой степени все мои любови и нелюбови вне всякого добра (мне) и зла. «Тянет», «не тянет» — всё. Обоснование животного — или чистого духа, могущего, за отсутствием платы, разрешить себе эту роскошь тяготения. Вообще, у меня душа играет роль тела: диктатор.

Читайте или не читайте Вадиму, Вам виднее. Только — остерегаю — чтобы никогда — ей — ни звука. Все равно дойдет (до меня). Думаю, учитывая все сказанное, — она меня больше любит.

<Приписка на обороте:>

Везти ли примус? Есть ли в Париже керосин? По утрам разогреваю Мурке еду — лучше всякой спиртовки. (А газ взрывается.) Не смейтесь и ответьте.

Целую Вас, Адю, Ооолу [545] и Наташу, Вадиме (е) и Володе привет.

P.S. Будут ли они учить Алю? Необходимо, чтобы она сдала экз<амены> в IV кл<асс>.

Того же 1-го окт<ября> 1925 г., четверг

Только то вложила письмо в конверт — как Ваше (Ваши). Самое сомнительное — коляска. Очень велика и тяжела: дормёз ^{124}. Но Мур сам очень велик и тяжел, носить на руках — руки отвалятся. Не справитесь ли Вы, дорогая Ольга Елисеевна, и о цене сидячей коляски, легонькой, для гулянья, — но с пологом, т.е. верхом, от дождя? М<ожет> б<ыть> — не так дорого, — вместо кресла. Минус кресло и минус провоз — вот и коляска. С нашей трудно управляться: на Александра III в детстве. А спать он в ней все равно на днях перестанет: уже упирается ногами. Купим все на следующий же день по приезде. Кроватку хочу хорошую, надолго. А с нашим дормёзом — не то, что в 15 мин до парка — и в час не доползешь.

Умилена двойным распоряжением касательно тряпок. Одарю кого-нибудь. Градации нищеты ведь неисчислимы! Кому-нибудь (хотела бы посмотреть!) наши отребья будут пурпуром и горностаем. (Мур проснулся и скромно, но громко стучит копытами об коляску — знак, чтоб брали!)

Да! Забыла рассказать. В квартире, покидаемой А<нной> И<льиничной> — чудесной, на вилле, в каштановом саду, над ручьем м<ожет> б<ыть> будет жить В<иктор> М<ихайлович> [546]. Сообщила с неопределенным смехом. В иные минуты передо мной вскрыты все черепные крышки и грудные клетки, обнажая мозги и сердца. А<нна> И<льинична>: большая тропическая кошка. С<ережа> с ней управляется отлично. Я (остывает) — разучиваюсь.

Только что получила письмо от М<арка> Л<ьвовича>, советует в фонд литераторов обращаться через Зензинова [547]. Пишу ему нынче же. С нескольких сторон — хорошо. Действуйте — через кого Вам легче. На днях увижусь с М<арком> Л<ьвовичем> и после разговора напишу. У нас, увы, 600 кр<он> долгов. (У Маковского, кажется, было около 60.000 крон!) Просить нужно не меньше 500 франков.

Читаю сейчас Башкирцевой — Cahier intime ^{125}. Суета и тщета. Жаль ее чудесной головы. Ничтожные молодые люди и замечательные чувства по поводу них. Неправы — издавшие и неправы — так назвавшие. «Intimite» ^{126} Башкирцевой — ее голова, а не маскарадные авантюры. Хотелось бы написать о ней. Прозаик ревнует меня к поэту и обратно. Раздвоиться.

Кончаю. Мои письма сухи, не мои. Торопясь, нельзя чувствовать, хотя чувствование — молниеносно. Иная быстрота.

От чтения Башкириевой — две досады: за нее, знавшую только эту жизнь — и за себя, никогда ее не знавшую. (Сужение круга выбора.)

Целую всех. Спасибо Вадиму за клочки письма. Буду постепенно сообщать Вам все новости. Аде спасибо за план.

P.S. Как понравилась моя фотография?

Клетчатое платье — подарок С<ережи> на редакционные деньги.

Об «Октябре» благожелательный отзыв Айхенвальда [548] в «Руле».

Впервые — НП. С. 203–205. Печ. по СС-6. С. 757 760.

66-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 1-го октября 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна.

Вопрос и просьба: не могли бы Вы похранить у себя некоторое время нашу корзинку с вещами? Некоторое время, потому что: либо через три месяца — вернусь, либо, если устроюсь в Париже (в чем очень сомневаюсь) — С<ергей> Я<ковлевич> ее мне вышлет «petite vitesse» ^{127}.

Корзина большая, предупреждаю, — но, может быть, нашлось бы место в передней? Невозможно везти с собой всё, не зная, останешься ли. Очень попросила бы Вас поскорей сообщить мне ответ. Заграничный паспорт на днях будет, визу М<арк> Л<ьвович> [549] обещал достать, денег пока нет. Еду с Алей и Муром (самовольное уменьшение от Георгия) два взрослых билета — и виза — и перевозка — и предотъездная уплата долгов… Но, раз нужно, думаю, — уеду.

Непременно хочу перед отъездом провести с Вами вечерок. Я у Вас ни разу не была, знаю, что буду жалеть об этом — не хочу жалеть небывшего, а радостно вспоминать бывшее. — Видите, как я сама к Вам в гости напрашиваюсь? —

Отъезд — предполагаемый — после двадцатого этого месяца. Как поеду — не знаю: ужасающе-неприспособлена. Не едет ли, случайно, кто-нибудь из Ваших знакомых? Не знаю напр<имер>, как устроить с питанием Георгия? Ест он 4 раза в сутки, и ему все нужно греть. Как это делается? Спиртовку ведь жечь нельзя. Впервые я была в Париже шестнадцати лет — одна, — влюбленная в Наполеона — и не нуждавшаяся ни в теплой, ни в холодной пище. — Сто лет назад [550]. —

Приезжайте к нам на прощание. Я Вас нежно люблю. Вы из того мира, где только душа весит, — мира сна или сказки. Я бы очень хотела побродить с Вами по Праге, потому что Прага, по существу, тоже такой город — где только душа весит. Я Прагу люблю первой после Москвы и не из-за «родного славянства», из-за собственного родства с нею: за ее смешанность и многодушие. Из Парижа, думаю, напишу о Праге, — не в благодарность, а по влечению. Издалека все лучше вижу. И, может быть, Вы мне сообщите несколько реальных данных, чтобы все окончательно не уплыло в туман. Итак, мне очень хочется побродить с Вами по Праге, пока еще листья есть. Во мне говорит не любитель старины — это тесно и местно, просто — влекусь в тишину. Очень хотелось бы узнать происхождение: приблизительное время и символ — того пражского рыцаря на — вернее — под Карловым мостом — мальчика, сторожащего реку [551]. Для меня он — символ верности (себе! не другим). И до страсти хотелось бы изображение его — (где достать? нигде нет) — гравюру на память. Расскажите мне о нем все, что знаете. Это не женщина, и спросить можно: «сколько тебе лет?» Ах, какую чудную повесть можно было бы написать — на фоне Праги! Без фабулы и без тел: роман Душ.

Никому не рассказывайте. Ведь не знаю, напишу ли, а будут знать другие — наверно не напишу.

Никому не рассказывайте также о моем отъезде, т.е. о возможности моего невозвращения. И, если вернусь, помогите мне устроиться в Праге, где-нибудь на окраине, хорошо бы — неподалеку от Вас. Мы бы вместе ходили и бродили. Жизнь за-городом не в меру тяжела — даже мне. Столько лишней работы и такая дороговизна на всё, кроме жилища. Помните нашу квартиру? Сырость (уже течет!) тьма — и вот, хозяева, удостоверившись, что можно жить, раз мы прожили целый год, повышают плату на 100 кр<он>. Итак, уже не 200 кр<он>, а 300 кр<он>.

— Сама жизнь выживает. —

А.И. А<ндрее>ва тоже уезжает, сначала в Берлин, потом в Париж. Ей тоже сложно: берет с собой пока только старшего [552]. Но с деньгами — легче.

Думаю, уедет раньше меня.

Дорогая Анна Антоновна, сообщите, пожалуйста, адрес г<оспо>жи Юрчиновой, она мне два раза писала открытки, но все без адреса. Кроме того, у нее или у ее знакомой переводчицы — все мои книги и вырезки из газет, хочу знать, чту с ними сталось.

Целую Вас нежно и жду письма.

Впервые — Письма к Анне Тесковой. 1969. С. 32–33 (с купюрой). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 25–27.

67-25. Д.А. Шаховскому

Vsenory, 6-го Октября 1925 г.

Настойчивость Вашего желания меня трогает, но, увы, у меня ничего нет, в данный час, для Вашего журнала, кроме стихов. Прозу пишу редко, скорей в порядке события, а не состояния, — так, только что сдала в «Волю России» большую статью о Брюсове — «Герой труда», вещь, над которой работала месяц и которая бы Вам не подошла по размерам (больше трех листов). В настоящее время кончаю поэму «Крысолов» и, живя сверхъестественно трудной бытовой жизнью, уже ничем не отвлекаюсь.

Если стихи Вам нужны, уведомьте экспрессом, экспрессом же вышлю. Есть поэма в 70 строк о Марине Мнишек (былинная) [553], есть «Поэма горы», но обе вещи отнюдь не «благонамеренные», даже — обратно. (Вне политики.) — Предупреждаю. — Впрочем, если Вы знаете мои стихи, и предупреждать нечего. И не лучшим ли образцом благородной иронии будет явление моих стихов на страницах журнала с таким названием?

То есть: не подумает ли читатель, что над ним смеются? То же, впрочем, испытывает и читатель революционной «Воли России», читая моего «Крысолова».

Итак, стихи есть. Выслать могу. Для следующего же № «Благонамеренного» смогу дать Вам один или два психологически-критических очерка о двух совершенно необычайных книгах, которые не называю, чтобы не сглазить.

К 1-му ноября думаю быть в Париже, где мне устраивают выступление [554].

Всего лучшего Привет.

P.S. Извините за промедление, только сегодня удалось отыскать Ваше первое письмо с адресом. В последнем Вашем и в письме г<осподи>на Цебрикова [555] он отсутствовал.

Впервые — НП. С. 342 343. Печ. по СС-7. С. 25 26.

68-25. A.A. Тесковой

Дорогая Анна Антоновна,

Радуюсь Вашему отклику

Насчет Парижа: еду не в Париж (не люблю залюбленных мест, как залюбленных людей: всегда подозрительно!) а, вообще, еду, — надо же куда-нибудь! А в Париж — потому что там мне обещают устроить выступление (заработок) и — потому что там друзья [556]. У меня их мало.

Здесь прожила не год, а целых полтора — безвыездно. Не забывайте, что это не Прага — и даже не деревня, а крохотное провинциальное местечко, душное, как долина, где расположено. И слишком много черной работы, — мысль не тупеет, но чувства — спят.

Завтра Муру прививают оспу, во Вшенорах, за исключением поездки к франц<узскому> консулу (виза), буду безвыездно. Очень жду Вас, напишите — когда…

Сердечный привет Вам и Вашим.

6-го Окт<яб>ря> 1925 г.

<Две строки зачеркнуты>.

Простите за грязный лист, — не в моих привычках — но осознанная вина — пол-вины!

Ехать думаю по окончании Муркиной оспы, — в последних числах этого месяца.

Спасибо за усыновленную корзину.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 27. Печ. по тексту первой публикации.

69-25. Д.А. Шаховскому

Вшеноры, близ Праги, 10-го октября 1925 г.

Многоуважаемый Димитрий Алексеевич,

Вы не в обиде, что я к Вам не пишу — князь? Князь я говорю только тогда, когда могу дать этот титул — вторично. Это со мною было — за жизнь — раз — с Кн<язем> С.М. Волконским, которого — до того человеческий нимб затмевал княжеский — попросту звала Сергеем Михайловичем.

Хотите в каком-нибудь № Вашего журнала напишу о княжестве? О титуле вообще. Есть хорошие мысли.

А имя у Вас восхитительное — мое любимое и парное — и было бы именем моего сына, если бы в честь Добровольческой Армии не обещала (еще в 1918 г.) назвать его Георгием.

«Благонамеренный» — шутка, проба читателя [557]. Как мое «Ремесло», в котором ничего от ремесла. И только один (совсем молодой) критик задумался, остальные приняли [558]. «Благонамеренный» похож на название миноноски: «Отчаянный», «Неустрашимый». По-моему — мистификация, потому что не сознательно так назвать нельзя. — «Pour épater le bourgeois» ^{128}.

Скажите Цебрикову, чтобы не подписывался «заместитель Князя Шаховского» — замещать можно редактора, не князя. «Князь» незаместимо, потому что не занятие. («Что делаешь?» «Княжу». Это кончилось с Ростиславами и Мстиславами.) И поскольку великолепно — наместник, постольку жалко — заместитель. Тень такой подписи падает на Вас.

Если когда-нибудь встретимся, расскажу Вам, что́ я бы делала со своим княжеством, если бы оно у меня было. (Было у моей польской бабушки.) [559] Что я́ бы с ним делала, не оно — со мной!

Титул — глубокая вещь, удивляюсь поверхностному, чисто-словесному — вне смыслового — отношению к нему его носителей. Говорю не о Вас, потому что Вас не знаю.

Княжество прежде всего — нимб. Под нимбом нужен — лик.

Посылаю Марину стихи написаны давно, но читателю это безразлично [560].

Если можете, перешлите мне гонорар еще по чешскому адр<есу>. До 30-го я в Чехии. Потом мой адр<ес>:

PARIS, XIX

8, rue Rouvet

chez Mme Tchernowa

До свидания.

Очень прошу, по возможности, корректуру. (Из Брюсселя в Париж — пустяк.) Если же очень срочно, — попрошу править самолично. Как поэт, Вы знаете нестерпимость опечаток. Прошу ударений на:

и

> означают пробелы между строчками.

Впервые — НП. С. 343–345. Печ. по СС-7. С. 26–27.

70-25. O.E. Колбасиной-Черновой

Вшеноры, 18-го Октября 1925 г., чешский праздник посвящения гуся

Дорогая Ольга Елисеевна,

Поздравьте крестника с двумя зубами сразу (в один день) и стребуйте с крестного на зубок. Быть Ремизовым (и Серафимой Павловной!) [561] обязывает. Шутка — шуткой, а по-моему, стребовать надо. Что́ — Вам видней. (Обезьянья грамота [562] — само собой, ею не отыграется!)

Муру привили оспу, длится 12 дней, сегодня, слава Богу, восьмой. Думаем выехать 27-го — 28-го, главное — деньги. Зензинов очень милым письмом обнадеживает. Квартиры у нас до 1-го. О дне выезда известю телеграммой, а Вы, тотчас же по получении письма, ответьте: на каком вокзале слезать, т.е. — будете встречать. Поезд из Праги отходит в 10 с чем-то утра. Как поедем — один Бог знает.

Тотчас же после «Крысолова» (осталась одна глава) принимаюсь за статью о Кесселе [563]. До того мой мир, что буду писать о нем, как о себе: с той же непреложностью и убедительностью. Не читая ни одного отзыва — совершенно свободна. Да — прочти всё — мой упор все равно другой. Убеждена, что напишу о нем абсолютно. Только вчера поставила вместе с ним последнюю точку «Les Rois aveugles» ^{129}. Знаю, что ему нужно писать дальше. Передайте, если встретится, мой привет и радость встречи с ним. Думаю, он вне нищеты мужского и авторского тщеславия.

Паспорт и виза есть. Как в Париже с молоком? Муру ежедневно необходим литр. Вернувшиеся из экскурсии говорят, что с молоком сложно, — только сливки. Очень попрошу Вас, дорогая Ольга Елисеевна, ко дню нашего приезда (будете знать) по возможности молочное дело наладить. Ничего, кроме молочного, есть не хочет, — сопротивляется.

Все новости — при встрече. Теперь уже мало осталось — хотя и самой не верится. Шлю привет всем.

— Мур приедет девятимесячным. — (1-го ноября.)

Впервые — НП. С. 198–203. СС-6. С.671. Печ. по СС-6.

71-25. A.A. Тесковой

26-го Окт<ября> 1925 г., понедельник

Дорогая Анна Антоновна.

Ради Бога — сегодня же передайте это письмо г<оспо>же Юрчиновой. Денег из Парижа до сих пор нет, ехать мне 31-го, в субботу, необходимо. Иначе я остаюсь без квартиры (1-го уже въезжают) и без провожатых (31-го уезжают в Париж г<оспо>жа Андреева с сыном). Положение трагическое.

Я прошу г<оспо>жу Юрчинову одолжить мне эту тысячу крон. 15-го ноября, на Сокольской ул<ице>, в Земгоре, у г<осподи>на Заблоцкого [564] она их получит. Если парижские деньги придут — получит раньше. Объясните ей, что эти деньги — верные, мое ежемесячное чешское иждивение [565].

Просить мне не у кого, может быть она соберет среди знакомых. За день за два (в крайнем случае в пятницу) необходимо взять билеты. Поезд уходит в субботу, 31-го, в 10 ч<асов> 45 мин<ут> с Вильсонова [566].

Если ничего не изменилось, завтра у Вас будет Аля. Может быть через нее уже можно будет узнать ответ.

Спасибо Вам, и Вашей матушке, и сестре за чудесный день. Я Вашу матушку не поблагодарила тогда за игру, — это не значит, что я ее не почувствовала. Ей ведь тогда не хотелось играть Шопена, а она играла, — это меня вдвойне тронуло. Пристрастие мое к Шопену объясняется моей польской кровью, воспоминаниями детства и любовью к нему Жорж Санд [567].

Целую Вас нежно. Убедите г <оспо>жу Юрчинову, что я не аферист и к деньгам, а главное — к просьбам о них — отношусь с отвращением. (Потому их у меня никогда нет.)

До свидания — через Алю — до завтра.

Любящая Вас

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 34–35 (с купюрами). СС-6. С. 341–342 (с купюрами). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 28. Приложение: письмо Али. Большинство писем A.C. Эфрон см. в кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009.

72-25. O.E. Колбасиной-Черновой

26-го Окт<ября> 1925 г, понедельник

Дорогая Ольга Елисеевна,

М<ожет> б<ыть> займу деньги под иждивение. На высылке парижских настаивайте, иначе, узнав, что без них обошлась, совсем не дадут. Пусть высылают (если уже не выслали на мое) на Сережино имя: — иначе он умрет с голоду. (Уезжая, забираем все — вплоть до ноябрьского иждивения.) Зензинову же объясните, что я ввиду отъезда часто бываю в городе, и почтальон может не застать. О сроке моего выезда лучше не говорите, иначе скажут: поздно — и вовсе не пришлют.

Выезжаем, с Божьей помощью, 31-го, в субботу, в 10 ч<асов> 45 м<инут> утра.

У Мура очередные зубы и оспа, — м<ожет> б<ыть> за эти дни обойдется. Жар. Очень похудел. Ждать с отъездом нельзя, — 1-го уже въезжают в нашу квартиру, и А<нна> И<льинична> с Саввой уезжают 31-го. С ними — как в раю (условном).

Муру, очень прошу, приготовьте: литр молока, сливочн<ого> масла и обыкновенной муки белой. Как приеду — так жарить.

Колясочку Людмилы [568] непременно берите, пригодится. А спать одну ночь он может в нашей маленькой. Большую не берем — провоз — цена кроватки.

Итак — дай Бог — увидимся в воскресение. (О приходе поезда, пожалуйста, узнайте.)

Целую всех.

Впервые — НП. С. 205–206. Печ. по СС-6. С. 762.

73-25. A.A. Тесковой

Вшеноры, 28-го Окт<ября> 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Аля от Вас вернулась — как из сказки. Конечно, Ваш дом — зачарованный, жилище не трех душ [569], а — Души. И душам в нем — «до́ма». Остальные же пусть не ходят.

И — очаровательное внимание души к телу — спасибо за чудесный чай с таким чудесным названием и в такой чудесной обертке, за шоколад из времен Гомера [570], за напоминающие детство — сухари. Спасибо за всё.

Деньги беру и ими спасаюсь. Сегодня телеграмма из Парижа — раньше 12-го не могут. А ехать нужно — не все налажено, а все разлажено — разложено — жить в состоянии отъезда немыслимо.

Мур вчера сильно испугал: сильный жар, сонливость. Сегодня был доктор, предписал диезу, по сегодня ему (тьфу, тьфу не сглазить!) уже лучше — еще два дня на поправку — и авось —

Андрееву ждут, но ее все нет. Боюсь, что не дождемся.

Если в субботу не удастся — известим. Но пожелайте (верю в добрую волю) чтобы удалось. И приходите на вокзал — непременно. Если будут другие — все равно. Знайте, что Вы и Ваша семья — те полдня у Вас — лучшее, что я оставляю в Праге.

Целую нежно. Благодарность, привет и любовь всем.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 35 (с купюрами). СС-6. С. 342 (с купюрами). Печ. полностью но: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 29.

74-25. A.B. Бахраху

Париж, 6-го ноября 1925 г., пятница

Милый Александр Васильевич,

Если свободны завтра в субботу вечером, очень рада буду Вас повидать.

Познакомитесь с моей дочерью Алей и может быть увидите моего сына Георгия.

Впервые — Мосты. Мюнхен. 1961, № 6. С. 340–341. С исправлением неточностей — Литературное обозрение. 1991. № 10. С. 111 (публ. Дж. Малмстада). СС-6. С. 624. Печ. по СС-6.

75-25. <Андрею Седых> [571]

Париж, 12 ноября 1925 г.

Милостивый Государь, г<осподи>н Редактор,

Не откажите в любезности поместить в Вашей газете нижеследующее.

В № 1704 «Последних Новостей» (четверг, 12 ноября) в отделе «Календарь писателя» значится, что я приехала в Париж на постоянное жительство, редактирую журнал «Щипцы» и что в № 1 этого журнала начнет печататься афористическая повесть Степуна «Утопленник» [572].

1) В Париж я приехала не жить, а гостить. 2) мало того, что я журнала «Щипцы» не редактирую — такого журнала вовсе не существует 3) так же как афористической повести Степуна «Утопленник». Всю заметку, имеющую целью одурачить газету, читателя, Степуна и меня, прошу считать измышлением одного из местных остроумцев. Которого бы просила подобных шуток не повторять [573].

Можно шутить с человеком, нельзя шутить его именем.

Впервые — Московские новости, 1994. № 8. 20–27 февр. (публ. Г.М. Бонгард-Левина). Печ. по СС-7. С. 45, с исправлением неточностей по копии с оригинала, храняшегося в архиве А. Седых (США).

76-25. Д.А. Шаховскому

Париж, 15-го ноября 1925 г., воскресение

Многоуважаемый Димитрий Алексеевич,

Не бойтесь: статьи никакой нет и не будет, — ограничусь краткой записью в тетрадь [574]. Мне, лично, такие, на лету брошенные, мысли больше дают, чем статьи: статья в потенции.

Относительно нимба и лика — остро́ и умно́, относительно барона и князя — остроумно. Нимба нет не только у барона (где уж тут! «Zigeunerbaron!») ^{130} — но и у герцога нет. А знаете почему? Князь — очень древний, древнейший, дочеловеческий титул — первый из всех — Князь Тьмы [575]. Отсюда, может быть, его осиянность, убедительность и прекрасность.

Вот и вся моя статья.

О «Щипцах» [576]. — Неужели Вы поверили?! — Я — редактором журнала с таким неблагозвучным названием? (Зубоврачебные, волосяные, пр.) По-французски les tenailles — еще дает: écartelé, tenaillé ^{131} и т.д. Инквизиция, чуть ли не Иоанна д'Арк, — но по-русски — либо зубоврачебный кабинет, либо дамская парикмахерская.

От своей резкой отповеди Ремизову, по просьбе «Посл<едних> Новостей», пришлось отказаться. Опровержение же они поместили.

Ненавижу такие шутки, шуток (с собой) вообще не понимаю, в детстве кидалась предметами, ныне, увы, ограничиваюсь словесным рипостом, но всегда вредоносным и всегда мгновенным.

Шутить со мной отсутствие чутья и дурной вкус. Жаль, что их проявил именно Ремизов, весь на чутье.

В Париже — его же «информация» навряд ли останусь, мне, чтобы перейти Place de la Bastille ^{132}, нужно напрячь всю свою волю, ввиду нелегкости моей жизни излишняя «проба сил». Но месяца два еще выживу, — вечер в конце декабря, потом приедет муж (основатель журнала «Своими Путями» [577] — прекрасный журнал — абсолютно-благородный) — посмотрю вместе с ним Париж — настоящих, т.е. незаменимых, спутников пока нет, — а дальше? Не знаю. Если бы ему удалось достать здесь какую-нибудь работу (не шоферскую), остались бы, — после докторской работы (о византийском искусстве), к<отор>ую он на днях подает, делать ему в Праге нечего. Русским, особенно филологам, в Чехии по окончании нет ходу. Если бы прослышали про какое-нибудь место (так называемый «интеллигентный труд»), была бы Вам очень благодарна за оповещение. С журнальным и газетным делом он знаком отлично.

Пишу без всякой надежды, на всякий случай, ибо отродясь знаю, что все места (в жизни сей) уже заняты. Свободно только Царство Небесное, и там я несомненно буду первой.

Мысль о творчестве и детях — прекрасна. Напишите! Только — остро́ заостряя, уточняя до крайности. И пошлите в «Своими Путями», — или мне, — я перешлю. Я в Париже их представитель.

И не только заострите — углубите. О сущности женской и мужской. Об исконной разнице. О сознательной любви (отцовстве) и инстинкте (материнстве). Об источнике творчества (подсознательном).

Напишите. Может хорошо выйти.

До свидания. Вещь, по своему усмотрению, назовите «Димитрий» или «Марина». При такой связанности судеб это — одно.

P.S. Не знаете ли Вы кого-нибудь из сильных мира сего, в Париже, кто бы мне для вечера предоставил бесплатный зал? Есть таковой у Юсупова [578] и есть таковой у Малявина [579] (студия). Цейтлины [580] (т.е. Мария Самойловна) уже отказали. — «К нам она — и нам ее поэзия — не подходит». Снять зал — 600 фр<анков>. Для меня вечер — вопрос не славы, а хлеба.

Самое трудное — просить за себя. За другого бы я сумела.

Титула я не преувеличиваю, я только не хочу, чтобы его приуменьшали его носители.

Впервые — НП. С. 345–347. СС-7. С. 27–29. Печ. по СС-7.

77-25. Г.П. Струве

29-го ноября 1925 г.

Милый Глеб,

Посылаю сборник [581]. К сожалению. «Поэмы Конца» прочесть не успела, — м<ожет> б<ыть> есть опечатки.

Когда едет Петр Бернгардович? [582] И не взял ли бы он ма-аленькой посылочки для Сережи? Все сторожу́ оказию [583].

Привет Вам, Юлии, сонной девочке и бессонному мальчику [584]. Будет время, напишите и приходите.

Рильке необычаен [585]. Уже нездешние слова!

Впервые — Мосты. Мюнхен. 1968. № 13/14. С. 396–397. СС-6. С. 639. Печ. по СС-6.

78-25. Д.А. Шаховскому

Париж, 2-го декабря 1925 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Не вините в неблагодарности — только что отправила в «В<олю> Р<оссии>» последние главы поэмы [586].

Теперь я — временно и очень относительно — свободна. Если хотите и не поздно, могу дать в «Благонамеренный» что-нибудь из прозы — небольшое. — Каковы сроки?

Письмо к Малявину получила. Меня трогает Ваше заочное участие. Это редко.

С вечером пока ничего не выяснено, виною отчасти я сама, — мое оттолкновение от всех житейских низостей, от унизительности всего житейского. Пережить стихи — да, написать стихи — да, прочесть стихи да, навязывать билеты на стихи — нет. И не только лично, — и заочно противно.

Пока до свидания. Рада буду, если напишете. Письмо Малявина очень послужит. — Спасибо. —

Впервые — НП. С. 348–349. СС-7. С. 29. Печ. по СС-7.

79-25. A.A. Тесковой

Париж, 7-го дек<абря> 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Узнаю из письма С<ергея> Я<ковлевича>, что Вы до сих пор от нас ничего не получали. Мы написали Вам с Алей тотчас же по приезде, т.е. на второй день, с подробным описанием дороги, видов, чувств, спутников, разговоров [587]. О последней Чехии — мимолетной Германии — первой Франции. Обо всем.

Потом ждали ответа, потом устраивались, потом я, не отрываясь, дописывала к сроку две последние главы своей поэмы «Крысолов» («Воля России») [588]. Вторично написать не собралась не по отсутствию желания, но по абсолютной занятости: я в Париже месяц с неделей и еще не видела Notre-Dame! [589]

До 4-го декабря (нынче 7-ое) писала и переписывала поэму. Остальное — как во Вшенорах: варка Мурке каши, одеванье и раздеванье, гулянье, купанье — люди, большей частью не нужные — бесплодные хлопоты по устройству вечера [590] (снять зал — 600 фр<анков> и треть дохода, есть даровые, частные, но никто не дает. Так, уже три отказа.) Дни летят.

Квартал, где мы живем, ужасен, — точно из бульварного романа «Лондонские трущобы» [591]. Гнилой канал, неба не видать из-за труб, сплошная копоть и сплошной грохот (грузовые автомобили). Гулять негде — ни кустика. Есть парк, но 40 мин<ут> ходьбы, в холод нельзя. Так и гуляем — вдоль гниющего канала.

Отопление газовое (печка), т.е. 200 франков в месяц.

Как видите — мало радости.

Муру достали коляску (своей не взяли — и зря). Но он из нее уже вырос. Необходима кроватка, а кроваток с сеткой, как в России и Чехии, здесь нет, — сплошь металлические. Обходили весь Париж — таких не делают. Мур о металлические брусья разобьет себе голову, не куплю ни за что. А коляска мала, мелка, он все время из нее вываливается.

Сто́ит только раз расстегнуться поясу (кожаный, как у кубковского мальчика [592], здесь нет, — наш матерчатый, от платья) — и он кувыркнется.

И вот, просьба, дорогая Анна Антоновна, не могли бы Вы совместно с Сережей, купить где-нибудь подержанную детскую кроватку от здорового ребенка. (Новую вести нельзя и, боюсь дорого). Или, без матраса — новую, с сеткой, крепкую и не слишком маленькую. Матрас выдаст себя новизной и придется платить пошлину. С<ергей> Я<ковлевич> 15-го получает иждивение, если у него сейчас нет денег — одолжите ему. Думаю, не так дорого. Кроватку хотела бы не шаткую, не поломанную.

С<ергей> Я<ковлевич> в 20-х числах едет к нам, взял бы с собой в багаж. А то — прямо не знаю, как быть.

Еще: может быть можно было бы достать у г<оспо>жи Юрчиновой какое-нибудь темное платье мне, для вечера. Никуда не хожу, п<отому> ч<то> нечего надеть, а купить не на что. М<ожет> б<ыть> у нее, как у богатой женщины, есть лишнее, которого она уже не носит. Мне бы здесь переделали. Если найдете возможным попросить — сделайте это. Меня приглашают в целый ряд мест, а показаться нельзя, п<отому> ч<то> ни шелкового платья, ни чулок, ни лаковых туфель (здешний — «uniforme»). Так и сижу дома, обвиняемая со всех сторон в «гордости». С<ергею> Я<ковлевичу> об этой просьбе не говорите, — пишу ему, что у меня всё есть. А платье, если достанете, передайте — «посылает такая-то».

Мур большой, — шесть зубов, веселый, тихий. Говорит «мама» (осмысленно) — и очень явственно: «ддда!» Ко мне очень привязан.

Целую нежно Вас, Вашу чудную маму и Августу Антоновну. Как Вы могли подумать, что мы Вам ни разу не написали?!

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 35–36 (с купюрами). СС-6. С. 342–343 (с купюрами). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 30–31.

80-25. Д.А. Шаховскому

Дорогой Димитрий Алексеевич.

Посылаю Вам свое «О благодарности» и статью молодой начинающей поэтессы — Ариадны Черновой — о моем «Мо́лодце» [593]. Не удивляйтесь: статьи о себе могут предлагать только писатели бесстыдные — или совсем уже отрешенные (я). Дело не в «Мо́лодце», а в пишущей.

Я и реклама еще дальше, чем я и политическая экономия, совсем далеко, не на одной земле. Просто — хорошо написано.

Просьба: тотчас же известите о судьбе и той и другой вещи. Подготовляются рождественские №№, и всюду просят прозы.

Пока до свидания, скоро увидите Алексея Михайловича [594], радуется поездке, как ребенок.

За «Благодарность» [595] хотела бы 100 фр<анков> — не много ведь? Я знаю, что у вас (собирательно) мало денег.

За другое — что́ положите.

Париж, 1-го декабря 1925 г.

— Рецензий, увы, нету, да я и не умею их писать, никогда не писала. — Малявин в студии отказал.

Впервые — НП. С. 349–350. СС-7. С. 29. Печ. по СС-7.

81-25. Л.Е. Чириковой

<Между 24 ноября и 24 декабря 1925 г.> [596]

Дорогая Людмила Евгеньевна!

Спасибо за привет и память. И за те давние дары. Мур до сих пор ходит (NB! иносказательно) в Аленушкиной [597] голубой рубашечке.

Париж мне, пока, не нравится, — вспоминаю свой первый приезд, головокружительную свободу. (16 лет — любовь к Бонапарту — много денег — мало автомобилей.) Теперь денег нет, автомобили есть, — и есть литераторы, мерзейшая раса, — и есть богатые — м<ожет> б<ыть> еще <более> мерзейшая. У меня все растет ирония, и все холодеет сердце. Реально — здесь — для устройства вечера стихов. К Рождеству ждем Сережу, м<ожет> б<ыть> удается достать место, — иждивение его кончается.

Аля огромная, с двумя косами, веселая, очень гармоничная, — ни в Сережу, ни в меня. Мур чудный: 30 ф<унтов>, с ярко-голубыми главами, длиннейшими ресницами, отсутствующими бровями и проблематическими волосами. Красивые руки — пальцы сходят на нет. Будет скрипачом.

А я? Жизнь все больше и больше (глубже и глубже) загоняет внутрь, Иногда мне кажется, что это не жизнь и не земля — а чьи-то рассказы о них. Слушаю, как о чужой стране, о чужом путешествии в чужие страны. Мне жить не нравится и по этому определенному оттолкновению заключаю, что есть в мире еще другое что-то. (Очевидно — бессмертие.) Вне мистики. Трезво. Да! Жаль, что Вас нет. С Вами бы я охотно ходила вечером, вдоль фонарей, этой уходящей и уводящей линией, которая тоже говорит о бессмертии.

Наташе нужно в Америку. Одна сестра — замуж, другая — за океан [598]. А новый материк ведь не меньше человека?

Впервые — Новый журнал, 1976. № 124. С. 150–131 (с ошибочной датировкой). СС-6. С. 308–309 (с ошибочной датировкой). Печ. с исправлением по кн.: Письма к Л.Е. Чириковой-Шитниковой. С. 21.

82-25. <В Комитет помощи русским писателям и ученым во Франции>

Четыреста (400) франков от «Общества помощи писателям и журналистам» [599] с благодарностью получила [600].

11 декабря 1925 г.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

83-25. A.A. Тесковой

Париж, 19-го декабря 1925 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Поздравляю Вас с наступающим Рождеством. Волшебный город — Прага: там все подарочно, все елочно. Здесь (нынче 19-ое) елкой и не пахнет, в самом настоящем смысле слова. Елка считается германским обычаем, большинство ограничивается сжиганием в (дымящем!) камине — «bûche de Noël» ^{133}.

Подарки к Новому Году, в туфлю. — И всё.

Выставки великолепны и — потому — холодны. Жалею детей, соблазняемых всеми окнами. Не отсюда ли — раннее разочарование?

С моим вечером дело, пока, не двинулось. Живу на окраине, ни с кем не вижусь, у наших хозяев у самих забот по горло. Не Париж, а Смихов, только гораздо хуже: ни пригорка, ни деревца, сплошные трубы.

Есть мечта переехать в Версаль, но от меня ничего не зависит. Кроме того, одна из дочек моей приятельницы, у которой гощу, очень озлобленна и завистлива [601]. Покупаю Але фартук, а она, под видом шутки: «Какие все счастливые! У всех все новое, только у меня одной…» и т.д. А у нее самой полный шкаф платьев. Просто завистливые глаза. (Завидовать — мне!)

Это, конечно, мелочь, но в такой стесненной, скученной жизни каждое лыко в строку. Ненавижу гостить.

Другое горе: нет своей комнаты [602]. Человек приходит ко мне — должен сидеть со всеми. Так было недавно с одной моей знакомой, приехавшей из России [603]. А на людях — я не я, то есть тоже я, но не основная. Врожденная воспитанность заставляет направлять разговор на общие темы, — не интересные никому. И человек меня не видит. Как я — его.

Но все это частность. Самое неудобное — жизнь вообще. Не продается. То есть то́, ка́к, пока жила. Может — быть — на Востоке, но на Востоке мне не бывать.

Ах, как надоело каждое утро вставать — и еще так рано!

Муру — 10½ месяцев. Шесть зубов, волосы подросли. Немножко стоит, но не твердо, он вообще не торопится. (Аля говорит: «медленно, но верно!»). Ходит в чудном белом вязаном платьице и коричневых башмачках — подарки г-жи Кратохвиловой [604]. — Вы ее не знаете? — Получила вещи с оказией, страшно трогательно.

Очень много работаю. Только что сдала в «Дни» и «Последние новости» рождественскую прозу [605]. Просмотрите рождественские номера.

24-го ждем С<ергея> Я<ковлевича>. Хочу, чтобы по крайней мере ему Париж пошел в прок. Ведь есть, что́ поглядеть!

Не была даже в Notre-dame — не с кем (одна путаюсь) и нет времени. Вот с Вами бы пошла! А с какими-то барышнями — не хочется.

Читали ли отзыв в «Днях» о «Ковчеге»? [606] И как встречен «Ковчег» чехами? Напишите. Интересно.

Вспоминаю Вас и Вашу милую семью с неизменной нежностью и любовью. Посылаю г<оспо>же Юрчиновой поздравительную открытку по Вашему адресу.

Целую нежно. Не забывайте.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 36–37 (с купюрами). СС-6. С. 343–344 (с купюрами). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 32–33.

Приложение: письмо Али.

84-25. Д.А. Шаховскому

Париж, Сочельник <24-го декабря> 1925 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

«Венеция» в «Современные Записки» передана и, думается, принята [607]. Руднев был один и окончательно сказать не мог [608]. В «Совр<еменных> Записках» никто не понимает стихов, кроме Степуна, а Степуна нет. Был еще Гуковский, но Гуковский умер. Я с ними en froid ^{134}: читают мне опасливые нотации о форме (что́ они под ней подразумевают?) и, явно робея, просят рукописей — которых я не даю.

Да! Голубчик! Ужасный случай с Ремизовым. Всё готово, чемоданы уложены, завтра ехать, в 11 ч<асов> уходят все гости, а в 12 ч<асов> сильно и сразу заболевает Серафима Павловна [609]. Припадок печени. 40 температуры. Была на краю смерти. Врач испугался и созвал консилиум. Вчера (23-го) у них была моя приятельница, г<оспо>жа Чернова [610]. Говорить с больной нельзя, полный покой, лежит в темноте, t° — 39. Телеграмма, посланная через знакомую старушку (невесту Владимира Соловьева) [611] не дошла, п<отому> ч<то> старушка, с перепугу и сослепу, перепутала фамилию. Телеграмма, к ужасу Алекс<ея> Мих<айловича>, вернулась. Расскажите все это устроителям банкета. — Fatalité ^{135}.

Да! Читали ли в «<Последних> Новостях» мою «Попытку ревности»? Вчера получила на нее ответ, — по пунктам — и столько же строк. Передала в «Последние Новости», — пусть напечатают [612]. Грубовато — забавно — чуть трогательно — очень по-мужски. То, чего не скажет (даже себе!) ни один «порядочный» мужчина. Мужское-собирательное — на единоличное женское.

Голубчик, как только сможете — гонорар за «Благодарность». Не обижайтесь, что напоминаю. Праздники — и много чаевых.

Нынче приезжает мой муж. Чудный день, розовый и голубой. Идем за елкой.

P.S. Прочтите в «Новостях» и «Днях» (рожд<ественские> №№) мою прозу [613]. Послала стихи на конкурс «Звена» из чистого задору [614].

Будет ли отзыв о «Ковчеге»? [615] Чириков не «нечист», ибо прошел. Вредно лишь действующее, напр<имер> Крачковский. Что скажете о «Поэме конца»? Айхенвальд в «Руле» опять «ничего не понял» [616].

Впервые — НП. С. 351–352. СС-7. С. 30. Печ. по СС-7.

85-25. A.A. Тесковой

Париж, 30-го декабря 1925 г.

С Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Мне живется очень плохо, нас в одну комнату набито четыре человека, и я совсем не могу писать. С горечью думаю о том, что у самого посредственного фельетониста, даже не перечитывающего — что́ писал, есть письменный стол и два часа тишины. У меня этого нет — ни минуты: вечно на людях, среди разговоров, неустанно отрываемая от тетради. Почти с радостью вспоминаю свою службу в советской Москве [617], — на ней написаны три моих пьесы: «Приключение», «Фортуна», «Феникс» — тысячи две стихотворных строк.

Я не люблю жизни как таковой, для меня она начинает значить, т.е. обретать смысл и вес — только преображенная, т.е. — в искусстве. Если бы меня взяли за океан — в рай — и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна.

Спасибо за привет и ласку. И чудное платье — чье? Читали ли в «Днях» мое «О Германии»? [618] и узнали ли меня в такой любви?

Здесь много людей, лиц, встреч, но все на поверхности, не затрагивая. С<ергей> Я<ковлевич> очарован Парижем, — я его еще не видела. И, пока, предпочитаю Прагу, ее — несмотря на шум, а может быть — сквозь шум — тишину.

Целую нежно Вас и Ваших. Страшно не нравится жить.

— Пояс чудный, — настоящий спасательный круг! Муру — 1-го 11 месяцев. Покупаю платья на 2 года — такой большой.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 37–38 (с купюрой). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 34.

На обороте приписки Али и С.Я. Эфрона.

86-25. Д.А. Шаховскому

Париж, 30-го декабря 1925 г.

Mногоуважаемый Димитрий Алексеевич,

Пока только два слова,

Если бы я еще обладала способностью воспринимать обиды, я бы на Ваше «гутированье» обиделась, им бы оскорбилась [619]. Но по давно утрачено, обижаюсь только на толчки на улицах, — привычка с детства.

«Гутировать», «Feinschmecker» ^{136} — до чего не я и не мое! Вообще, из всех пресловутых пяти чувств, знаю только одно: слух. Остальных — как не бывало и — хоть бы не было!

«Гутированье», кроме того — нечто от влаги. Я суха, как огонь и как пепел.

«Благодарность». «О любви», «Из дневника» [620] и всё, что еще появится на столбцах газет — тождественны, т.е. разнятся только страницами дневника, на которых написаны. День на день, час на час, миг на миг — не приходятся. А в итоге — всё я. «A prendre ou a laisser» ^{137} и «plutôt àlaisser qu'a prendre» ^{138}.

Беседа с Антокольским [621] — просто игра фантазии. Как таковую и даю. Я не философ. Я поэт, умеющий и думать (писать и прозу).

Единственный мой грех в том, что я даю эти отрывки врозь. Будь в России царь, или будь я в России — дневник этот был бы напечатан сразу и полностью. Встала бы живая жизнь, верней — целая единая неделимая душа. А так — дробь, отрывки… Misère de nous! ^{139}

Все, что я хочу от «славы» — возможно высокого гонорара, чтобы писать дальше. И — тишины [622].

(В просторечии: пустой комнаты с трехаршинным письменным столом, — хотя бы кухонным!)

Ваши стихи в «Совр<еменные> Записки» передам. Привет.

Впервые — НП. С. 350–351. СС-6. С. 3 1. Печ. по СС-7.