Марина Цветаева. Письма 1924-1927

1-27. Б.Л. Пастернаку

<1 января 1927 г.>

Борис, он умер 30-го декабря [1178]. Не 31-го. Еще одна жизненная нелепость, неточность, промах. Последняя мелкая мстительность жизни — поэту. Новый свой век он начал 27 годом, любимой цифрой. «7 — meine Lieblingszahl!» ^{261}

Борис, мы никогда не поедем к Рильке [1179]. Не сбылось. Еще одно не сбылось. Отчего, Борис, ты и я так мало хотим, так и не пытаемся хотеть? Те, что ездили к Рильке, любили его меньше, чем ты и я. (Не оттого ли (малость хотения), что неверие.) Ich will nicht wollen — ich darf nicht wollen ^{262}. Откуда это? Что-то чту и чем-то брезгую, не стоит объяснять.

…Борис, у вас паспорта сейчас дешевые. (Читала накануне.) И нынче ночью (под Новый Год) мне снились: океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, у меня в него давняя вера (помнишь тех потол<очных> птиц и твою замоскворецкую мятель).

Я тебя никогда не звала, теперь я тебя зову, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне — казармы). Перед Тоуэром [1180] маленький крутой сквэр, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.

Вырвем этот клок (бессмертия) у жизни. Раз. Час.

Видишь, Борис, втроем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не поцеловать его руки, не могла бы поцеловать его руки даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, п<отому> ч<то> ведь еще этот свет. (Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по точности снов. Чистота линий. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как я обижена в этом!) Тот свет, ты только пойми, свет, освещение, вещи, инако освещенные, светом твоим, моим.

На ТЕМ СВЕТУ — пока этот оборот будет, будет и народ. Но я сейчас не о народах.

— О нем. Слушай внимательно. Последняя его книга была французская Verger [1181]. Он устал от языка своего рождения.

(У меня, в 1916 г. —

Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший из языков для стихов («poésie» — Dichtung ^{263}) — французский, опять смог, еще раз смог, сразу устал. (Не от немецкого.) Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского была <вариант: оказалась> жаждой ангельского, тусветного. Книжечкой Verger он проговорился <вариант: обмолвился> на ангельском языке.

Дай время. Все пришлю тебе: и фотографии, и каждую строку. Сейчас не хочу разворачивать, не хочу этого повода смерти, выйдет, что действительно умер. Вздор какой. Сейчас, пока пишу, еще не похоронили (12 часов Нового Года, 1-го января) или — м<ожет> б<ыть> — только что. Душа совсем рядом, с тобой и мной. Видишь, он ангел, неуклонно чувствую его за правым плечом (не моя сторона, всегда прислушиваюсь влево).

Борис, два года, нет б<ольше>, абс<олютное> ч<исло>. Этим<и> год<ами> я тебя заслужила. Три почти года — отсутствия. Малейш<ий> собл<азн> — мимо: не сто́ит. Доберегу.

Впервые — Души начинают видеть. С. 272–274. Печ. по тексту первой публикации.

1а-27. Б.Л. Пастернаку

Bellevue, 1 января 1927 г. —

ты первый, кому пишу эту дату. —

Борис, он умер 30-го декабря, не 31-го. Еще один жизненный промах. Последняя мелкая мстительность жизни — поэту.

Борис, мы никогда не поедем к Рильке. Того города уже нет.

Борис, у вас паспорта сейчас дешевле (читала накануне). И нынче ночью (под Новый Год) мне снились 1) океанский пароход (я на нем) и поезд. Это значит, что ты приедешь ко мне и мы вместе поедем в Лондон. Строй на Лондоне, строй Лондон, у меня в него давняя вера. Потолочные птицы, замоскворецкая метель, помнишь?

Я тебя никогда не звала, теперь время. Мы будем одни в огромном Лондоне. Твой город и мой. К зверям пойдем. К Тоуэру пойдем (ныне — казармы). Перед Тоуэром маленький крутой сквер, пустынный, только одна кошка из-под скамейки. Там будем сидеть. На плацу будут учиться солдаты.

Странно. Только что написала тебе эти строки о Лондоне, иду в кухню и соседка (живем двумя семьями): — Только что письмо получила от (называет неизвестного мне человека). Я: — Откуда? — Из Лондона.

А нынче, гуляя с Муром (первый день года, городок пуст), изумление: красные верха дерев! — Что это? — Молодые прутья (бессмертья).

Видишь, Борис: втроем, в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их — даже при тебе, почти что при себе даже. Я бы рвалась и разрывалась, распиналась, Борис, п<отому> ч<то> все-таки еще этот свет. Борис! Борис! Как я знаю тот! По снам, по воздуху снов, по разгроможденности, по насущности снов. Как я не знаю этого, как я не люблю этого, как обижена в этом! Тот свет, ты только пойми: свет, освещение, вещи, инако освещенные, — светом твоим, моим.

На тем свету — пока этот оборот будет, будет и народ. Но сейчас не о народах.

— О нем. Последняя его книга была французская, Verger. Он устал от языка своего рождения.

Он устал от всемощности, захотел ученичества, схватился за неблагодарнейший для поэта из языков — французский («poésie») — опять смог, еще раз смог, сразу устал. Дело оказалось не в немецком, а в человеческом. Жажда французского оказалась жаждой ангельского, тусветного. Книжкой Verger он проговорился на ангельском языке.

Видишь, он ангел, неизменно чувствую его за правым плечом (не моя сторона).

Борис, я рада, что последнее, что он от меня слышал: Bellevue ^{264} [1183]. Это ведь его первое слово оттуда, глядя на землю! Но тебе необходимо ехать.

Впервые — НП. С. 317–320. СС-6. С. 266–267. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 277–278.

2-27. Б.Л. Пастернаку

Bellevue, 12 января 1927 г. [1184]

Дорогой Борис! Пересылаю тебе письмо М<ир>ского, которому не давала твоего адреса и которому умоляю его не давать [1185]. Причины внутренние (дурной глаз и пр.) — посему веские, верь мне. Если неловко писать на меня и давать мой (NB! самое лучшее бы: я — глушитель) — дай адр<ес> Союза Писателей или Поэтов или еще что-нибудь общественное. Он твоего адр<еса> (личного) домогается с такой страстью, что дать нельзя никак. Кроме того: Волхонка, д. № 14, кв. 9 — моя, не делюсь. При встрече расскажу и увидишь.

Пока тебе будет достаточно знать, что когда, на днях, зашел ко мне — тут же застлала от него рукавом портрет Рильке в газете [1186]. Твоя Волхонка и лицо Р<ильке> — однородность. Не предавай меня.

Обнимаю и жду письма.

<На обороте конверта:>

Нарочно пишу на его письме, чтобы запечатать волю (его к твоему адресу), твою — к даче его.

Впервые — НП. С. 320–321. СС-6. С. 266–267. Печ. по кн.: Души начинают видеть. С. 280–281.

3-27. В Комитет помощи русским ученым и журналистам [1187]

Прошение

Покорнейше прошу Комитет о предоставлении мне пособия.

Bellevue (S. et О.)

31, B d'Verd

14-го января 1927 г.

Впервые — СС-6. С. 663. Печ. по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

4-27. A.A. Тесковой

15-го января 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Итак — не приедете? Жаль. Почему-то поверила в чудо. Думали ли Вы о том (конечно думали!), что все, что для других — просто, для Вас — чудо (и наоборот). Бытовая поездка в Париж, силой Вашего желания, сразу теряет свои естественные очертания, рельсы загибают — в никуда.

Жаль, но не всё потеряно, и знаю, что силой своего желания когда-нибудь добьюсь.

«Мне так хочется, что заведомо безнадежно» — или: «Тем, что мне так хочется — заведомо безнадежно». Желание как обеспеченный неуспех (У Вас тоже так?) Желание как паралич жеста.

Не трусость. Не слабость. Не лень. Чувство судьбы. Heilige Scheu ^{265} — иначе не скажу.

От всей души хочу Ва́с, к Вам, быть с Ва́ми. У меня с Вами покой и подъем (покой без подъема — скука. Подъем без покоя — тоска). Если бы Вы знали как мне ску-у-учно с людьми!

В Праге мне было лучше (между нами), была обездоленная и благородная русская молодежь, добрая, веселая и любящая семья Чириковых, был Сло<ним> (отпал? отстал? — «тот поезд, на который все — опаздывают» [1188], я — о поэте), — о Вас не говорю, было — при сравнительно нечастых — почему не чаще? — встречах — постоянно сознание Вашего сочувствия, сопутствия, присутствия. В Париже у меня друзей нет и не будет. Есть евразийский круг — Сувчинский, Карсавин [1189], другие — любящий меня «как поэта» и меня не знающий, — слишком отвлеченный и ученый для меня, есть сожительство с русской семьей [1190]: бабушка, взрослые сын и дочь, жена другого сына, внук — милые, но густо-бытовые — своя жизнь, свои заботы! — и больше нет ничего.

Так что — кажется главная моя, да нет — единственная моя радость с людьми — беседа — отпадает.

Окончательно переселилась в тетрадь.

Муру через 2 недели год [1191], сниму и пришлю. Кругломордый, синеглазый, в больших локонах. Аля — еще чуть-чуть и с меня, но переменилась мало, совсем не повзрослела. С<ергей> Я<ковлевич> измотан и измаян, глотает мышьяк и еще что-то, но мало помогает.

О Рильке в другой раз. Германский Орфей [1192], то есть Орфей, на этот раз явившийся в Германии. Не Dichter — (Рильке) — Geist der Dichtung ^{266}.

Да! Очень прошу Вас, дорогая Анна Антоновна, — если действительно состоится лекция обо мне М<арка> Л<ьвовича> С<лонима> — запомните возможно точнее, ведь это нечто вроде эпилога, нет, — некролога: целой долгой дружбы [1193]. Мне хочется знать, хорошо ли он знает — что́ потерял?

А о нем над гробом — хорошо сказали. Ребенок над разбитой игрушкой, с той разницей, что раньше сам ломал, а эта — сама сломалась [1194]. Что ломал-то — старые, а сломалась-то — новая!

Он совершено бездушный человек, бездушие беру не как порок, а как изъян ^{267} (не́ данное). Только двоих таких и знала. Первого сочла за ангела, второго за героя (да, да), оба оказались — просто — формой [1195].

С<лонима> я знаю лучше чем кто-либо.

Не забудьте, дорогая Анна Антоновна, возможно точнее, в его выражениях! — запомните лекцию. Просто, тут же запишите — что́ понравится. Это для меня проверка — очень любопытного, ибо совсем непонятного явления: полного подобия души — при полном отсутствии ее. А может быть — словесная душа? Не знаю.

Мой тот свет постепенно заселяется: еще Рильке! А помните штейнеровское:

Auf Wiedersehen! ^{268} [1196]

Нежно целую Вас, хочу к Вам в Прагу. Самый сердечный привет Вашей матушке и Августе Антоновне от всех нас.

Пишите.

P.S. Корзина всё здесь: теперь из Парижа в Bellevue (15 мин<нут>! — едет две недели!)

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 47–48 (с купюрами). СС-6. С. 353–354. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 54–56.

5-27. Е.А. Черносвитовой

<Около 15 января 1927 г.> [1197]

Дорогой друг; отвечаю Вам под непосредственным ударом Вашего письма [1198].

О смерти Рильке я узнала 31-го, под Новый год, от случайного знакомого [1199], и как-то ушами услышала, как-то ушами, т.е. мимо ушей. Осознание пришло позже, если можно назвать осознанием явления — действенное и вызывающее непризнание его. Ваше письмо застает меня в полном (и трудном) разгаре моего письма — к нему [1200], невозможного, потому что нужно сказать всё. Этим письмом с 31 декабря — живу, для него бросила «Федру» (II часть «Тезея», задуманного как трилогия — но из суеверия ———). Это письмо, похоже, никогда не кончу, потому что когда «новости» изнутри… Еще останавливает меня его открытость (письма). Открытое письмо от меня — ему, (Вы знали его и, может быть, узнаете меня.) Письмо, которое будут читать все, кроме него! Впрочем, может быть, отчасти сам его пишет — подсказывает. Хотите одну правду о стихах? Всякая строчка — сотрудничество с «высшими силами», и поэт — много, если секретарь! — Думали ли Вы, кстати, о прекрасности этого слова: секретарь (secret ^{269})?

Роль Рильке изменилась только в том, что, пока жил, сам сотрудничал с — , а теперь — «высшая сила».

— Не увидьте во всем этом русской мистики! Речь-то ведь о земных делах. И самое небесное из вдохновений — ничто, если не претворено в земное дело.

Очень важно для меня: откуда у Вас мой адрес? Из Bellevue ему писала всего раз — открытку, адреса не было, на Muzot [1201]. На последнее мое письмо (из Вандеи) он не ответил, оно было на Ragaz, не знаете, дошло ли оно? Еще: упоминал ли он когда-нибудь мое имя, и если да, то как, по какому поводу? Еще не так давно я писала Борису Пастернаку в Москву: «Потеряла Рильке на каком-то повороте альпийской дороги…» [1202]

Теперь — важнейшее: Вы пробыли с ним два месяца, а умер он всего две недели назад. Возьмите на себя огромное и героическое дело: восстановите эти два месяца с первой секунды знакомства, с первого впечатления, внешности, голоса и т.д. Возьмите тетрадь и заносите — сначала без системы, каждое слово, черту, пустяк. Когда будете записывать последовательно, — все это встанет на свое место. Ведь это еще почти дневник — с опозданием на два месяца. Начните тотчас же. Нет времени днем — по ночам. Не поддавайтесь священному, божественному чувству ревности, отрешенность (от я, мне, мое) — еще божественнее. Вспомните книгу Эккермана, единственную из всех дающую нам живого Гёте [1203].

Боюсь, что, получив мифологию [1204], буду плакать. Пока — ни одной слезы: времени нет, места нет (всегда на людях), а может быть, по чести, охоты нет: неохота — есть. Плакать — признать. Пока не плачу — не умер.

Я никогда его не видела, и для меня эта потеря — в духе (есть ли такие?!). Для Вас потеря бывшего, для меня — небывшего. Потеря Савойи с ним — куда никогда не поеду, — провалившейся 31 декабря со всеми Альпами — сквозь землю… На некоторые места карты не хочу смотреть — как вообще ни на что.

Ко всему этому присоедините, что не принадлежу ни к одной церкви…

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 199, опубликовано по тексту, восстановленному А. Эфрон по черновой тетради М. Цветаевой. СС-7. С. 182–183. Печ. по: Небесная арка. С. 117–118.

6-27. Б.Л. Пастернаку

<Январь 1927 г.>

Борис. Странно, что все это — вторично. То письмо помнишь из Чехии? [1205] И свои слезы. И свой восторг: отец сказал, что жив.

Сейчас слезы. Жди восторга: Отец скажет, что жив! <вариант: Отцовского слова>

Еще одно: с содроганием поняла, что вещь о нас двоих «Попытка комнаты» — не о нас, а о <пропуск одного слова>. Пиша ее, не понимала: почему так жутко (ожидание явления). И горевала: почему — все-таки — нелюбовно. Перечти Элегию [1206]: дважды поймешь.

О Борис, Борис! Вся поэма — пророчество! Конец страшен.

Нам не то с тобой на роду.

Начинаю вживаться в весть. Отовсюду — зн<аки> и зовы.

Впервые — Души начинают видеть. С. 282. Печ. по тексту первой публикации.

7-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея!

Мольба об иждивении. В этом месяце — туго, потому что не напечатала ни одной строки. Если можно, вышлите: под угрозой газа и электричества.

Тщетно ждала Вашего письма и приезда — помните, хотели? Часто хотела писать сама — причина неприезда та же: нежелание, чтобы Вас не было дома, нежелание, чтобы Вы были дома — с другими. Давайте сговоримся. Что скажете о следующем вторнике (15-го)? Хотите — Вы ко мне? Впрочем, как захочется, у Вас свободнее, но у меня увидели бы Мура, которому 1-го исполнилось 2 года («ДЖА» «ГУОДа»).

Целую Вас и люблю.

Bellevue (S. et О.)

31, Bd Verd

8-го февр<аля> 1927 г.

Впервые — СС 7. С. 102–103. Печ. по тексту первой публикации.

8-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 9 февраля 1927 г.>

Дорогой Борис. Твое письмо похоже на отписку: причина — страх, что вообще не напишешь, так<ое>, т.е. <над строкой: а под страхом> тайное нехотение письма, сопротивление письму. Впрочем — и не тайное: раз с первой строки: — потом опять замолчу.

Такое письмо не прерывает молчания, у меня даже нет чувства, что таковое (письмо) было. Поэтому все в порядке, в порядке и я, упорствующая на своем отношении к тебе, на своем отнесении себя к тебе, в котором окончательно утвердила меня смерть Рильке. Его смерть — в ее динамике <над строкой: жизн<енной> действ<енности>> — право к сущ<ествованию> мое с тобой.

Грубости удара я не почувствовала (твоего «как грубо мы осиротели») [1207]. Что почувствовала, узнаешь из вчера законченного (31-го, в день вести — начатого) письма моего к нему, которое как частное письмо друзьям прошу не показывать. Сопоставление Рильке и Маяковского для меня, при всей (?) любви (?) моей к последнему — кощунственно. Кощунство (давно это установила) есть несоответствие.

Очень важная вещь, Борис, о которой давно хочу сказать. Стих о тебе и мне — начало лета — оказался стихом о нем и мне, КАЖДАЯ СТРОКА. Произошла любопытная подмена: стих писался во время моего крайнего сосредоточия на нем, а направлен был — сознанием и волей — к тебе. Оказался — мало о нем! — о нем сейчас (после 29-го декабря), т.е. пред восхищением, т.е. прозрением. Я просто рассказывала ему, живому, к которому же СОБИРАЛАСЬ! — о встрече с ним — ТАМ. Вещь называлась «Попытка комнаты» и, направленная на тебя, казалась странной — до такой страсти отрешенной и нелюбовной. Прочти внимательно, вчитываясь в каждую строчку, ПРОВЕРЬ. Этим летом, вообще, писала три вещи: 1) Вместо письма [1208] 2) Попытка Комнаты и <3)> «Лестница» — последняя, чтобы освободиться от средоточия на нем — здесь, в днях, по причине ЕГО, МЕНЯ ЕЩЕ В ЖИЗНИ и (оказалось!) завтра — смерть — безнадежного. Лестницу наверное читал? П<отому> ч<то> читала Ася [1209]. Достань у нее, исправь опечатки.

Достань у Зелинского (если в Москве, а если в Париже — все-таки достань) 2 № Верст, там мой Тезей — трагедия — I часть. Писала с осени вторую, но прервалась письмом к Рильке, которое кончила только вчера (в тоске) [1210].

Спасибо за любование Муром [1211]. Лестно (сердцу). Да! У тебя в письме: звуковой призрак, а у меня в Тезее: — Игры — призрак и радость — звук. Какую силу кстати обретает слово призрак в предшествии звукового, какой силой наделен такой звуковой призрак — подумай.

Когда едешь? Имя Святополка-Мирского — Димитрий Петрович.

Да! Самое главное. Нынче (8-го февраля) мой первый сон о нем. Не не-все в нем было сном, а ничто [1212]. Я долго не спала, читала книгу, потом почему-то решила спать со светом. И только закрыла глаза, как Аля (спим вместе): «Между нами серебряная голова» — не иносказательная седая, а серебряная, металл, так я поняла. И — зал. На полу светильники, подсвечники со свечами, пол утыкан. Платье длинное, нужно пробежать не задевши. Танец свеч<ей>. Бегу, овевая и не задевая — много людей в черном, узнаю Р. Штейнера (видела раз, в Праге) [1213] и догадываюсь, что собрание посвящения. Подхожу к господину, сидящему посреди зала, в кресле. Взглядываю. И он с улыбкой: Райнер Мария Рильке. — «Ich weiss!» ^{270} Отхожу, вновь подхожу, оглядываюсь: уже танцуют. Даю досказать ему что-то кому-то и, за руку, увожу. — Другая комната, бытовая. Знакомые, близкие. Общий разговор. Он раздваивается: один он в углу, далеко от меня, молодой, другой — рядом — нынешний. У меня в руках кипящий чугун, бросаю в него щепку: Поглядите. И люди смеют после этого пускаться в плаванье! — «Я люблю море. Мое! — Женевское!» — «Почему Вы не понимали моих стихов, раз так чудесно говорите по-русски?» — «Да — Женевское. А настоящее, особенно Океан, ненавижу. В St. Gill'e…» И он, mit Nachdrang ^{271}: — «В St. Gill'e — ВСЁ хорошо», явно отождествляя Сен-Жиль с Жизнью. Все, говоря с ним, в пол-оборота ко мне — «Ваш знакомый», не называя, не выдавая.

Словом, я побывала в гостях у него, потом он у меня.

Живу им и с ним. (Мне еще одна встреча <варианты: событие, жизнь> предстоит в жизни — ты. Это будет проверка.) Грустно озабочена разницей небес — его и моих. Мои — не выше третьих, его последние, т.е. мне, после этой — еще много-много раз, он жил — в последний, м<ожет> б<ыть> в предпоследний. Вся моя забота (жизненная) — не пропустить в следующий раз (его последний).

Эта смерть, т.е. эта зияющая дыра здесь — как всё в моем порядке вещей. Это было лучшее, разве не естественно, что ушло. Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не естественно, что ушло. Ты очевидно еще чтишь жизнь, или на что-то от нее надеешься. Для тебя эта смерть не в порядке вещей, для меня такая жизнь — не в порядке, в порядке ином, моем нежизненном.

О Верстах. III № будет, дай для него стихи, если есть. № будет маленький. Я дам Письмо, а ты стихи, больше стихов не будет [1214]. Не поленись, высы<лай> сразу, лучше неизданное, поме<тим> перепечатк<ой>.

Да! главное. Как случилось, что ты центром письма взял [не наше с ним расставание], а твое со мной разминовение, потонувшее в огромности нашего с ним расставания. Для меня вторые ты и я начинаются со дня его смерти, здесь преемность <так!>. Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое когда живы — частность, о которой перед лицом сего и говорить не стоит. Там воля, решение, прочее, здесь: СТРЯСЛОСЬ.

Многое могла бы еще сказать тебе.

Будет время — перепишу и пришлю тебе обе вещи, ту, летнюю, эту, зимнюю. А пока — до свидания.

Дошло ли описание его похорон? [1215] Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут — будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув. Скоро увижусь с русской, которая была его секретарем два последних месяца и видела его за два-три дня до смерти [1216]. Да! две нетели спустя ее получила от него подарок — немецкую Мифологию, издания 1875 г. — год его рождения [1217]. Последняя книга, которую он читал, была L'Ame et la Danse, Valéry [1218].

Живу в страшной тесноте, в комнате втроем с двумя детьми, никогда не бываю одна, страдаю.

Впервые — Души начинают видеть. С. 285–287. Печ. по тексту первой публикации.

В архиве Цветаевой сохранился ее автограф, представляющий собой в виде отдельного листка вариант последней части данного письма:

Вариант

По опыту знаешь, что есть места недающиеся, невозможные, к которым глохнешь. И вот — 24 таких места в один день [1219]. Со мной этого не бывало.

Живу им и с ним. Грустно-озабочена разницей небес — его и моих. Мои — не выше третьих, его, боюсь, последние, т.е. — мне еще много-много раз, ему — много! — один. Вся моя забота (жизненная) не пропустить в следующий раз (его последний).

Эта смерть, эта зияющая дыра здесь — как-то в порядке (моем) вещей. Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не ЕСТЕСТВЕННО, что ушло. За что ты́ — принимаешь жизнь? Для тебя эта смерть не в порядке вещей, для меня такая жизнь (о его говорю) — не в порядке, в порядке ином, здешний стирающем.

Да! главное. Как случилось, что ты центром письма взял не наше с ним расставание, а твое со мной разминовение, в огромности того расставания тонущее. Словом, начал с последней строки своего письма, а не с первой — моего (от 31-го). Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое, пока живы, — частность, о которой перед лицом СЕГО — и говорить совестно. Там: «решил», «захотел», «пожелал» — здесь: СТРЯСЛОСЬ.

Или это сознательно? Тогда вспомни его — о страдании (Leid) и перенеси последнее и на меня, после такой потери ничем не уязвимой, кроме ЕЩЕ — ТАКОЙ. (Кажется, точно.)

— Дошло ли описание его погребения? Немножко (не из своих уст, потому — неточно) узнала о его смерти: умер утром, пишут — будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув, будто бы не зная, что умирает (поверю!). Скоро увижусь с русской, бывшей два последних месяца его секретарем. Да! две недели спустя получила от него подарок — немецкую Мифологию 1875 г. — год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была L'Ame et la Danse, Valéry. (Вспомни мой сон.)

Живу в страшной тесноте, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю.

Кто из русских поэтов пожалел о нем? Передал ли мой привет автору Гренады? (имя забыла)

<На полях:>

Передай, пожалуйста, вложенный листочек Асе. До нее мои письма не доходят.

Bellevue (S. et О.)

31, Boulevard Verd

Впервые — Души начинают видеть. С. 288 289. Печ. по тексту первой публикации.

8а-27. Б.Л. Пастернаку

Bellevue, 9 февраля 1927 г.

Дорогой Борис,

Твое письмо — отписка, т.е. написано из высокого духовного приличия, поборовшего тайную неохоту письма, сопротивление письму. Впрочем — и не тайную, раз с первой строки: «потом опять замолчу».

Такое письмо не прерывает молчания, а только оглашает, называет его. У меня совсем нет чувства, что таковое (письмо) было. Поэтому всё в порядке, в порядке и я, упорствующая на своем отношении к тебе, в котором окончательно утвердила меня смерть Р<ильке>. Его смерть — право на существование мое с тобой, мало — право, собственноручный его приказ такового.

Грубость удара я не почувствовала (твоего «как грубо мы осиротели», — кстати, первая строка моя в ответ на весть тут же:

Что́ почувствовала, узнаешь из вчера (7-го, в его день) законченного (31-го, в день вести, начатого) письма к нему, которое, как личное, прошу не показывать. Сопоставление Р<ильке> и M<ая>ковского для меня при всей (?) любви (?) моей к последнему — кощунственно [1222]. Кощунство — давно это установила — иерархическое несоответствие.

Очень важная вещь. Борис, о которой давно хочу сказать. Стих о тебе и мне — начало лета — оказался стихом о нем и мне, каждая строка. Произошла любопытная подмена: стих писался в дни моего крайнего сосредоточия на нем, а направлен был — сознанием и волей — к тебе. Оказался же — мало о нем! — о нем — сейчас (после 29-го декабря), т.е. предвосхищением, т.е. прозрением. Я просто рассказывала ему, живому — к которому же собиралась! — как не встретились, как иначе встретились. Отсюда и странная, меня самое тогда огорчившая… нелюбовность, отрешенность, отказность каждой строки. Вещь называлась «Попытка комнаты» и от каждой — каждой строкой — отказывалась. Прочти внимательно, вчитываясь в каждую строку, проверь. Этим летом, вообще, писала три вещи

1. Вместо письма (тебе), 2. Попытка комнаты и <3> Лестница — последняя, чтобы высвободиться от средоточия на нем — здесь, в днях, по причине ЕГО, МЕНЯ, нашей еще: ЖИЗНИ и (оказалось!) ЗАВТРА — СМЕРТИ — безнадежного. Лестницу, наверное, читал? П<отому> ч<то> читала Ася. Достань у нее, исправь опечатки.

Достань у 3<елин>ского, если еще в Москве, а если нет — закажи № 2 Верст, там мой «Тезей» — трагедия — I ч<асть>. Писала с осени вторую, но прервалась письмом к Р<ильке>, которое кончила только вчера. (В тоске.)

Спасибо за любование Муром. Лестно (сердцу). Да! у тебя в письме: звуковой призрак, а у меня в «Тезее»: «Игры — призрак и радость — звук». Какую силу, кстати, обретает слово призрак в предшествие звукового, какой силой наделен такой звуковой призрак — думал?

Имя Св<ятополка>-Мирского — Димитрий Петрович. Он сделает тебе много добра, если не будешь слишком платить ему тем же. Когда-нибудь расскажу.

Последняя веха на пути твоем к нему: письмо для него, пожалуйста, пришли открытым, чтобы научить критика — иерархии и князя — вежливости. (Примечание к иерархии: у поэта с критиком не может быть тайны от поэта. Никогда не пользуюсь именами, но — в таком контексте — наши звучат.) Письма твоего к нему, открытого, естественно — не прочту.

Да! Самое главное. Нынче (8-го февраля) мой первый сон о нем, в котором не «не все в нем было сном», а ничто. Я долго не спала, читала книгу, потом почему-то решила спать со светом. И только закрыла глаза, как Аля (спим вместе, иногда еще и Мур третьим): «Между нами серебряная голова». Не серебряная — седая, а серебряная — металл, так поняла. И — зал. На полу светильники, подсвечники со свечами, весь пол утыкан. Платье длинное, надо пробежать, не задевши. Танец свеч. Бегу, овевая и не задевая — много людей в черном, узнаю Р. Штейнера (видела раз в Праге) и догадываюсь, что собрание посвященных. Подхожу к господину, сидящему в кресле, несколько поодаль. Взглядываю. И он с улыбкой: Rainer Maria Rilke. И я, не без задора и укора: «Ich weiss!». Отхожу, вновь подхожу, оглядываюсь: уже танцуют. Даю досказать ему что-то кому-то, вернее дослушать что-то от кого-то (помню, пожилая дама в коричневом платье, восторженная) и за руку увожу. Еще о зале: полный свет, никакой мрачности и все присутствующие — самые живые, хотя серьезные. Мужчины по-старинному в сюртуках, дамы — больше пожилые — в темном. Мужчин больше. Несколько неопределенных священников.

Другая комната, бытовая. Знакомые, близкие. Общий разговор. Один в углу, далеко от меня, молодой, другой — рядом — нынешний. У меня на коленях кипящий чугун, бросаю в него щепку (наглядные корабль и море). — «Поглядите, и люди смеют после этого пускаться в плавание!» — «Я люблю море: мое: женевское». (Я, мысленно: как точно, как лично, как по-рильковски): — «Женевское — да. А настоящее, особенно Океан, ненавижу. В St. Gill'е»… И он mit Nachdruck: «В St. Gill'e всё хорошо», — явно отождествляя St. Gilles — с жизнью. (Что впрочем и раньше сделал, в одном из писем: «St. Gilles-sur-Vie (survie!)» [1223]. — «Как Вы могли не понимать моих стихов, раз так чудесно говорите по-русски?» — «Теперь». (Точность этого ответа и наивность этого вопроса оценишь, когда прочтешь Письмо.) Все говоря с ним — в пол-оборота ко мне: «Ваш знакомый…», не называя, не выдавая. Словом, я побывала у него в гостях, а он у меня.

Вывод: если есть возможность такого спокойного, бесстрашного, естественного, вне-телесного чувства к «мертвому» — значит, оно есть, значит, оно-то и будет — там. Ведь в чем страх? Испугаться. Я не испугалась, в первый раз за всю жизнь чисто обрадовалась мертвому. Да! еще одно: чувство тлена (когда есть), очевидно, связано с (приблизительной) длительностью тлена; Р. Штейнер, напр<имер>, умерший два года назад, уже совсем не мертвый, ничем, никогда.

Этот сон воспринимаю как чистый подарок от Р<ильке>, равно как весь вчерашний день (7-ое — его число) давший мне все (около 30-ти) невозможных, неосуществимых места Письма. Всё стало на свое место — сразу.

По опыту знаешь, что есть места недающиеся, неподдающиеся, невозможные, к которым глохнешь. И вот — 24 таких места в один день. Со мной этого не бывало.

Живу им и с ним. Не шутя озабочена разницей небес — его и моих. Мои — не выше третьих, его, боюсь, последние, т.е. — мне еще много-много раз, ему — много — один. Вся моя забота и работа отныне — не пропустить следующего раза (его последнего).

Грубость сиротства — на фоне чего? Нежности сыновства отцовства?

Первое совпадение лучшего для меня и лучшего на земле. Разве не ЕСТЕСТВЕННО, что ушло? За что ты — принимаешь жизнь??

Для тебя его смерть не в порядке вещей, для меня его жизнь — не в порядке, в порядке ином, иной порядок.

Да, главное, Как случилось, что ты средоточием письма взял частность твоего со мной — на час, год, десятилетие — разминовения, а не наше с ним — на всю жизнь, на всю землю — расставание. Словом, начал с последней строки своего последнего письма, а не с первой — моего (от 31-го). Твое письмо — продолжение. Не странно? Разве что-нибудь еще длится? Борис, разве ты не видишь, что то разминовение, всякое, пока живы, ЧАСТНОСТЬ — уже уничтоженная. Там «решал», «захотел», «пожелал», здесь: СТРЯСЛОСЬ.

Или это — сознательно? Бессознательный страх страдания? Тогда вспомни его Leid ^{272}, звук этого слова, и перенеси его и на меня, после такой потери ничем не уязвимой, кроме еще — ТАКОЙ. Т.е. — не бойся молчать, не бойся писать, все это раз и пока жив, неважно.

Дошло ли описание его погребения. Немножко узнала о его смерти: умер утром, пишут — будто бы тихо, без слов, трижды вздохнув, будто бы не зная, что умирает (поверю!). Скоро увижусь с русской, бывшей два последних месяца его секретарем. Да! Две недели спустя получила от него подарок немецкую Мифологию 1875 г. — год его рождения. Последняя книга, которую он читал, была Paul Valéry (Вспомни мой сон).

Живу в страшной тесноте, две семьи в одной квартире, общая кухня, втроем в комнате, никогда не бываю одна, страдаю.

Кто из русских поэтов (у нас их нет) пожалел о нем? Передал ли мой привет автору «Гренады»? (имя забыла)

Версты эмигрантская печать безумно травит [1224]. Многие не подают руки. (Х<одасеви>ч первый). Если любопытно, напишу пространнее.

Передай Асе листочек, мои письма к ней не доходяг.

Впервые — НП. С. 321–327. СС-6. 268–272. Печ. по: Души начинают видеть. С. 289–294.

9-26. Б.Л. Пастернаку

<Середина февраля 1927 г.>

Борис! а это он тебя первый поздравил с Новым Годом! Через женщину. Через русскую. Почти через меня [1225].

Впервые — Души начинают видеть. С. 313. Печ. по тексту первой публикации.

Написано на обороте автографа поэмы «Попытка комнаты».

10-27. A.A. Тесковой

Bellevue (S. et О.)

31, Boulevard Verd

21-го февр<аля> 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Спасибо за полноту слуха и передачи, еще больше — за мужество отстаивать отсутствующего [1226], не о себе в Париже говорю, о себе в жизни говорю. Все мои друзья мне о жизни рассказывают, как моряки о далеких странах — мужикам. (Le beau rôle, как видите, в этом уподоблении — n'est pas pour moi, — mais…je me fiche des beaux rôles!) ^{273}. Из этого заключаю, что я в жизни не живу, что́ впрочем ясно и без предпосылки. И вот Вы, мужественное сердце, решили меня — силой любви — воскресить в жизнь, — нет, не воскресить, ибо никогда не жила — а явить в жизнь. И что же — час прожила. Брэю [1227] и Слониму тоже, хоть не та же — благодарность.

А я наверное 11-го вечером, пока читалось и говорилось, как обычно летала по лестнице или варила на следующий день обед, п<отому> ч<то> к вечеру — как пишущий — не гожусь: целый день хотелось — нельзя было, можно — расхотелось, размоглось.

Кончила письмо к Рильке — поэму [1228]. Очень точный образец моих писем к нему, но полнее других, п<отому> ч<то> последнее здесь и первое там. Пойдет в № 3 Вёрст. Сейчас пишу «прозу» [1229] (в кавычках из-за высокопарности слова) — т.е. просто предзвучие и позвучие — во мне — его смерти. Его смерть в моей жизни растроилась: непосредственно до него умерла Алина старая Mademoiselle и непосредственно после (все на протяжении трех недель!) один русский знакомый мальчик Ваня. А в общем — одна смерть (одно воскресение). Лейтмотивом вещи не беру, а сами собой встали две строки Рильке:

На многое (внутрь) меня эта смерть еще подвигнет.

Внешне очень нуждаемся — как никогда. Пожираемы углем, газом, электр<ичеством>, молочницей, булочником. Питаемся, из мяса, вот уже месяцы — исключительно кониной, в дешевых ее частях: coeur de cheval, foie de cheval, rognons de cheval ^{275} и т.д., т.е. всем, что 3 фр<анка> 50 фунт — ибо есть конина и в 7–8 фр<анков> фунт. Сначала я скрывала (от С<ережи>, конечно), потом раскрылось, и теперь С<ережа> ест сознательно, утешаясь, впрочем евразийской стороной… конского сердца (Чингис-Хан и пр.). А Струве или кто-то из его последователей евразийцев в возродившейся (и возрожденской) Русской Мысли называет Чингис-Хамами [1231]. Впрочем, если немножко видите русские газеты — знаете. Я в стороне — не по несочувствию (большое!) — по сторонности своей от каждой идеи государства — по односторонности своей, м<ожет> быть — но в боевые минуты на лицо, как спутник.

С<ережа> в евразийство ушел с головой [1232]. Если бы я на свете жила (и, преступая целый ряд других «если бы») — я бы наверное была евразийцем. Но — но идея государства, но российское государство во мне не нуждается, нуждается ряд других вещей, которым и служу.

Сторонне же говоря — евразийские семинары (Карсавин, Вышеславцев и др.) — большое добро [1233]. Жаль, что их письменности, пока, ниже их устности их нужно слушать, а не читать (не о названных говорю, хотя Карсавин, напр<имер>, в реплике — блестящ) —

№ III Вёрст обещает быть прекрасным. Не оповещаю только из суеверия. Попадался ли Вам на глаза № 1 Русской Мысли? Единственный (и какой!) свет — письмо Рильке о Митиной Любви [1234]. С Рильке — о Бунине — чувствуете все великодушие Рильке? Перед Рильке — Бунин (особенно последний) анекдотист, рассказчик, газетчик.

Вспоминаю Прагу, и где можно, когда можно, — страстно хвалю.

Да! а С<ло>ним (подобие постоянной души — после лекции) тогда конечно был опьянен словом, т.е. путем слова раскрывающейся в нем души — неуловимой, ибо — тут же, с закрытием рта, улетучивающейся. Пребывай она в нем — он был бы: ein grosser Mensch ^{276}.

Дорогая Анна Антоновна, Вы один из редких людей, которым мне постоянно хочется писать, а еще больше — говорить. Верю в — не сейчас, так потом — осуществимость Парижа, в поездку в Версаль, во все, что расцветет во мне парижского — только с Вами.

Скоро переезжаем, хозяйка набивала сразу 3 тыс<чи> фр<анков>, из которых (живем двумя семьями) на нас приходится половина. Платить невозможно, — итак: прощай, сад! прощай, парк! Но в Bellevue с Вами все-таки съездим из какого-нибудь другого за́города, п<отому> ч<то> в Париже, к счастью, жить невозможно.

Да, Вы наоборот знаете, что Неандер (монархист, председатель Орасо, участник Зарубежного съезда и прочая — и прочая — и прочая) перешел к большевикам [1235], а Ходасевич (друг и сотрапезник Горького, посетитель коммунистических кремлевских журфиксов, — затем сотрудник Дней затем «Последних Новостей») в «Возрождении» Struve (Струве) [1236].

Оба продались.

Закончу письмо Муром и Алей. Мур понемножку, но говорит, — много слов и несколько фраз, отлично понимает картинки. Каждую ночь перелезает из своей кровати в нашу с Алей — досыпаем ночь втроем. Аля образцовая сестра, но — бедная девочка — из-за смерти француженки не учится, так жаль. Француженка, по дружбе, брала 7 фр<анков> (!) за урок, дешевле 15 фр<ранков>, не считая дороги, не найдешь. Иждивение мне пока из Чехии, слава Богу, идет. Напишите, дорогая Анна Антоновна, кого из чехов благодарить? Неловко — получать и молчать!

Целую Вас нежно, спасибо за любовь и память. Сердечные приветствия от С<ергея> Я<ковлевича> и меня Вашей матушки и сестре.

Пишите!

Скоро масленица как хотелось бы Вас пригласить на блины!

<Приписка на Алинам письме:>

Ради Вакхова возгласа вслед Тезею: Бог! и была написана вся вещь [1237]. Ваше прозрение — гениально.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 48–50 (с купюрами). СС-6. С. 354–355. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 57–60.

Приложение: письмо Али.

11-27. C.H. Андрониковой-ГАльперн

Дорогая Саломея,

Спасибо за извещение, которым очень огорчена — и за сестру (умершей) [1238] и лично. (Я сейчас в большой волне сочувствия — такому.)

Поедем, когда можно будет, надеюсь, не оповестивши Вас, не сдадут. Пока другие квартиры не смотрю [1239].

Да! О вечере. Как Вы думаете — сможет ли вечер у Н.И. Бутковской [1240] (студия) дать 2 тысячи? Если да — давайте устроим там. Большой наемный зал, помимо платы, сожрет ¼ дохода, т.е. в лучшем случае останутся те же 2 тысячи + все неудовольствия.

Не могли ли бы Вы, дорогая Саломея, позвонить H.И. Бутковской? Вечер, думаю, хорошо бы в конце марта.

С Союзом молодых, по сведениям, выйти не может, — они в руках у враждебной (СТАРШЕЙ) группы [1241].

Если найдете нужным, — т.е. не заведомо-безнадежным — еще и от себя напишу Н.И. Бутковской лично, — но лучше после Вашего телефона.

Да! чтобы покончить с делами: милая Саломея, напомните А<лександру> Я<ковлевичу> [1242] чтобы непременно узнал фамилию и, по возможности, адрес той Поляковой [1243], что замужем за французом и живет, если не ошибаюсь, в Boulogne (м<ожет> б<ыть> Champs Elysées? — во всяком случае не на Vilette!) [1244].

Две новости: одна о Мирском (смешная), другая — о другом, обе устные.

Черкните словечко. Целую Вас.

Bellevue, 25-го наверн<ое> февраля, пятница.

Впервые — СС-7. С. 103. Печ. по тексту первой публикации.

12-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Bellevue (S. et О.)

31, Bd Verd

Дорогая Саломея,

Вчера внезапно заболела Аля: горло до задохновения, сильный жар, кашель, всю ночь не спала, — сегодня лучше, но бронхит настоящий, до воскресенья продержу ее в постели. Присутствия, естественно, вдвое (ЦЕЛЫЙ Мур!)

Итак, хотите в воскресенье? Если заняты — в понедельник (тогда — отзовитесь). Приеду вечером, как всегда, — м<ожет> б<ыть> пойдем на какой-нибудь хороший фильм?

Пожалуюсь на Св<ятополк->М<ир>ского.

Да! с Virofle (я?) м<ожет> б<ыть> — к лучшему: 1) Теснота 2) Даль 3) Перспектива осеннего переезда и перетаска [1245].

Нам предлагают кв<артиру> около Медонского электр<ического> вокзала — 3 комнаты, ванна, крохотная кухня, свое центр<альное> отопление — 330 фр<анков> в месяц. Без сада, но около парка. Если сумеем — возьмем.

Мебель какой-то магазин дает в рассрочку, если на 1 000 фр<анков> — 300 сразу — и по 60 фр<анков> в месяц. По-моему, более или менее, т.е. в случае вечера («хоть самого худенького») — доступно.

В прошлом году вечер был затеей — и удался, в нынешнем — зарез — и — посмотрим.

Жаль, что Б<утко>вская не отвечает. (М<ожет> б<ыть> моя «евразийская» слава?) [1246]

Да, Саломея дорогая, спасибо за адр<ес> Поляковой, но — увы — Раиса, Зинаида или Ксения? [1247] Нельзя ли это — каким-нибудь чудом?

Кончила свой ответ на смерть Рильке (проза) [1248].

Но все остальные новости — устно. Итак, молчание будет означать воскресенье. Понедельник будет ждать ответа.

2 марта 1927 г., среда.

Впервые — СС-7. С. 103–104. Печ. по тексту первой публикации.

13-27. 3. Поляковой

<Начало марта 1927 г.> [1249]

Мадам,

Та, которая пишет Вам эти строчки — дочь Вашей подруги юности, Марии Мейн [1250], — Марина Цветаева, о которой Вы может быть смутно помните, когда она была еще МУСЯ [1251]. [С тех пор, как моя мама скончалась, я нашла среди ее бумаг] а Вы, дорогая мадам, как я помню, Вы та Зина Полякова, сердечная подруга — имя это, которое больше не существует, как и многое другое [1252].

Зина Полякова, лучшая мамина подруга, та Зина, о которой речь почти на каждой странице ее девического дневника — единственная подруга, т<ак> к<ак> у нее никогда не было другой. Ее не очень любили, Вашу подругу, она была выше всех, этого не прощают — особенно «дамы».

Зина Полякова, я говорю с ней, с той, которой тогда было 17 лет, с той, которой больше нет — как нет и многого другого! Я говорю со всей молодостью моей матери.

Вот, выслушайте маленькую историю:

Когда я вошла, она сидела за роялем и не слышала, как я вошла. Я тихо села. Она играла Шумана. Я никогда еще не слышала, чтобы она так играла, играла ее душа, — она играла всей своей душой. Когда она кончила, я подошла к ней и ее поцеловала. То, что она играла называлось «Warum» ^{277} [1253].

Мне столько хочется рассказать Вам о ее жизни, смерти, это может Вас огорчить, но та, которая сумела в 17 лет сыграть Warum, не боится такого рода огорчения.

Это письмо идет издалека, из моих 13 лет [1254] и недавно, вероятно год назад, одна Ваша знакомая, имя которой я больше не помню (кажется итальянское) [1255] спросила меня от Вашего имени, не являюсь ли я дочерью «Мани», я сказала, да, действительно, она предложила мне возобновить знакомство, [хотя я была очень счастлива] моими (и Вашими) и нашими воспоминаниями! Я забыла спросить ее адрес и ничего не получилось.

Если все то, о чем я Вам говорю, Вам дорого, позовите меня, дорогая Mme. И я приду.

Печ. впервые. Черновик записан в тетради Цветаевой (PГАЛИ, Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 16, л. 27–28).

14-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея,

Будем у Вас с С<ергеем> Я<ковлевичем> во вторник (вечером) — если разрешите. Договоримся о вечере. М<ожет> б<ыть> принесу с собой прозу о Рильке. Хотелось бы, чтобы послушал и Б<орис> Ф<едорович> [1256], у меня мечта <зачеркнуто одно слово> или перевестись на франц<узский> для какого-нибудь журнала — о мечте пока не сообщайте, посмотрю как понравится.

До свидания!

Bellevue, 6-го марта 1927 г., воскресение.

P.S. Квартира снята [1257].

Впервые — СС-7. С. 104. Печ. по тексту первой публикации.

15-27. Б.Л. Пастернаку

<Начало марта 1927 г.>

Дорогой Борис. Позволь мне на этот раз не о Шмидте, о Шмидте (несравненно лучше 1-ой части!) напишу после чтения его вслух С<ергею> Я<ковлевичу> и Сувчинскому, напишу всё, что сказала, следовательно почувствовала / узнала. По горячему следу непосредств<енного> слухового и иного восприятия. Напишу под утысячеренным ударом слушателя. — Ты меня понимаешь? — [1258]

Пока же — не о тебе-Шмидте, о себе-Шмидте. — Я сейчас в огромной волне Германии и Смерти, вся на Тем Светэ — от Гёте до Рильке. И еще Бог послал мне живого ангела, 20-летнего немца с того света (на здешнем — с Рейна), с которым мысленно и письменно, когда и устно — беседую неустанно [1259]. Учти далекость от меня <19>05 г. — всякого года — кроме 1875 г. и 1926 г.

Кончаю сейчас — Три смерти — или Трезвучие — о двух смертях, пред- и по-шествующей смерти Рильке [1260]. (Все три на протяжении 3-ех недель). Как мне бесконечно жаль, что ты ничего не читал из моей «прозы» (т.е. МЫСЛИ), которую Святополк-Мирский в своей английской Истории русской литературы называет «худшей на протяжении русской литературы» [1261]. Он меня, между прочим, сейчас ненавидит — за всю меня — так же как я его и, должно быть, в ответ.

(Твое обещание длинного <оборвано>

Предполагаемая, обещаемая длина твоего будущего письма к нему равна всей твоей неохоте. Но, Борис, твоя lune de miel ^{278} еще предстоит, вторая жена, не верь — первой жене!)

Борюшка, ты явно, героически — не на своей дороге. Ты никогда не станешь великим писателем (поэтом) земли русской, как Толстой, Достоевский, пр. Ты — отдельный и начинаешь там где конч<или> они, переводя <над строкой: обрываешь> стрелку с уразумеваемого → вниз ↓ и там начиная всё сызнова <оборвано>

Ты ничего и никого не продолжаешь, ты не существуешь, ты подсуществуешь. Твой путь другой — будущего ОТДЕЛЬНЫХ. Тебе, Борис, даже через 100–200 лет не стать общим местом. (Говорю о всем, кроме Шмидта.)

1905 г. — ложный ход, работа не по тебе, вся на / во всем — и всего-себя — перебарывании. Ты хотел простого человека, ты дал пошляка (Письма). Ты не знаешь, какие простые люди бывают.

Теперь, внимание:

Ложный ход, если бы он был последним, как степень — Шмидт — при наличии последующего, т.е. Шмидт как ступень — если неправилен, то праведен.

В Шмидте (1905 г.) твоя дань людскому, человеческому, временному. <Над строкой: Времени (понять его).> Отдал — и дост (по-чешски: достаточно). Больше не связывайся.

Хочу от тебя прозы, большой, бесфабульной <вариант: бесте́мной>, тёмной, твоей.

О Попытке комнаты.

Разве ты не понял, что это не наша? Что так и не возникла она, [комната], п<отому> ч<то> в будущем ее не было, просто — ни досок <вариант: доски>, ни балок. (Есть только то, что будет. Возникает только то, что уже есть.)

Оцени: обоюдная <над строкой: в письмах> Савойя, а под пером — ТА комната.

Бесперспект<ивность> сна? Об этом еще должна подумать. Кажется, ты прав. (Кстати, многие и многие здесь о тебе писавшие, назыв<али> тебя бесперспективным <вариант: упорствовали на твоей бесперспективности>.

[Бесперспектив<но> —] Снотворчество?

Начинаются весенние дни, рассредоточ<енные> и рассосредотачивающие. Какой-то сквозняк света, неприятно и неприютно. Ушла зимняя необход<имость> <оборвано>

«От тебя до <вариант: ко> меня ближе, чем от тебя до <вариант: к> Рильке…» Нет, Борис, Рильке мне уже потому ближе тебя, что старше. (Мы с тобой — всячески — сверстники!) Особенно сейчас. Между тобой и мной — ТВОЕ время, твое, насильственное. В Рильке я втекала, к тебе мне надо пробиваться, прорываться. (Учти, что я не о личном говорю, о Рильке, тебе, себе — в мире). Ты мне в какой-то час противуставишь — да просто III И<нтернационал> — не просто-третий, ТВОЙ, но все-таки И<нтернационал> [1262], слово это, для тебя звучащее. Для того такие слова не звучали.

Вот тебе, дружочек, письмо, недавно оглашенное в Revue Française — [и еще другое, в Русской Мысли — ] <пробел в полстроки> vers de méchants ivrognes ^{279} — узнаешь? Te, «способные» [1263].

Борис, ты столько раз меня холодил, в самое сердце, — кажется — переболевшее тобой — что простишь меня за правду линии: меня — Рильке, меня — тебя.

Ведь если бы ТОТ мне не был ближайшим, моя потеря бы не была так огромна и мое обретение — там — так несказанно.

Да! Важное. Борюшка, не бойся меня, — т.е. пусть не боится меня — дай мне адрес Зелинского или кого-нибудь кто ему для тебя передаст, хочу тебе послать Druineser Elegien и Орфея [1264], Рильке не успел (не было свободн<ых> оттисков) сделаю я за него.

Пошлю (3<елинскому>) [1265] безымянно, книга невинная, пожалуйста.

Простись со мной в Bellevue — 1-го переезжаем, куда неизвестно. Этот год нищенствуем, пожираемы углем, газом, электричеством. Да! Борис, если за перепечатку I части Шмидта что-то заплатят — можно пока взять себе? [1266] Прошу от крайности. Несомненно верну. (Дело о, для тебя, грошах.)

Bellevue мне было дано, как место моего прощания <вариант: мое последнее место> с Рильке, естественно, что оно кончается. Как-нибудь пришлю тебе открытку — на которой ему писала в последний раз.

Писем его не перечитываю, но перечла «Malte Laurids Brigge» [1267] — встречаюсь с ним пока на окольных, общих дорогах, в роли любого.

Через какой-то срок пришлю тебе Письмо, давно оконченное. — Не дашь ли новых стихов для Вёрст? (III сборник) Пометим как перепечатку.

Да, и еще пришлю случайно уцелевшее, не отправленное (из-за перечерка) письмо к нему, предпоследнее [1268].

P.S. Мой немец, кажется, меня не вынесет. После I-ой встречи он два дня болел. / Ты понимаешь ЧТО́ на него рухнуло?!

Борис, у меня огромная мечта: книгу о Рильке, твою и мою. Вижу ее в переводе на немецкий (ПОДЛИННИК!) и ликую.

Хотя бы ради этого — приезжай.

P.S. Ты всегда мне отправл<яешь> письма —

Впервые — Души начинают видеть. С. 317–320. Печ. по тексту первой публикации.

16-27. П.П. Сувчинскому и Л.П. Карсавину

Bellevue, 9-го марта 1927 г.

Многоуважаемые Петр Петрович и Лев Платонович,

Только что прочла Ответ Вишняку [1269], подписанный вами обоими, и тут же, под ударом, не дождавшись Сережиного возвращения, пишу вам.

«Среди ближайших сотрудников в редакции Верст есть евреи…» Тут кончается ваше письмо и начинается мое.

Когда редактора — счетом три и имена их: Сувчинский, Святополк-Мирский и Эфрон, ссылка на редакторов-евреев естественно относится к последнему. Итак:

Сергей Яковлевич Эфрон родился в Москве [1270], в собственном доме Дурново, Гагаринский пер<еулок> (приход Власия).

Отец — Яков Константинович Эфрон, православный, в молодости народоволец [1271].

Мать — Елисавета Петровна Дурново [1272].

Дед — Петр Аполлонович Дурново, в молодости гвардейский офицер, изображенный с Государем Николаем I, Наследником Цесаревичем и еще двумя офицерами (один из них — Ланской) [1273] на именной гравюре, целой и поныне. В старости — церковный староста церкви Власия.

Мой муж — его единственный внук [1274].

Детство: русская няня, дворянский дом, обрядность [1275].

Отрочество: московская гимназия, русская среда.

Юность: женитьба на мне, университет, военная служба, Октябрь, Добровольчество.

Ныне — евразийство [1276].

Если сына русской матери и православных родителей, рожденного в православии, звать евреем — 1) то чего же стоят и русская мать и православие? — 2) то как же мы назовем сына еврейских родителей, рожденного в еврействе — тоже евреем?

Ходасевич, говорящий об одном из редакторов, носящем фамилию Эфрон, был… точнее.

Делая С<ергея> Я<ковлевича> евреем, вы оба должны сделать Сувчинского [1277] — поляком, Ходасевича — поляком [1278], Блока — немцем (Магдебург) [1279], Бальмонта — шотландцем [1280], и т.д.

Вы последовали здесь букве, буквам, слагающим фамилию Эфрон — и последовали чисто-полемически, т.е. НЕЧИСТО — ибо смеюсь при мысли, что вы всерьез — хотя бы на одну минуту — могли счесть С<ергея> Я<ковлевича> за еврея.

Вы — полемические побуждения в сторону — оказались щепетильнее московской полиции, на обязанности которой лежала проверка русского происхождения всякого юноши, поступавшего в военное училище, — и таковое происхождение — иначе и быть не могло — за С<ергеем> Я<ковлевичем> — признавшей.

Делая С<ергея> Я<ковлевича> евреем вы 1) вычеркиваете мать 2) вычеркиваете рожденность в православии 3) язык, культуру, среду 4) самосознание человека и 5) ВСЕГО ЧЕЛОВЕКА.

Кровь, пролившаяся за Россию, в данном случае была русская кровь и пролита была за свое.

Делая С<ергея> Я<ковлевича> евреем, вы делаете его ответственным за народ, к которому он внешне — частично, внутренне же — совсем непричастен, во всяком случае — куда меньше, чем я!

Наднациональное ни при чем, с какой-то точки зрения Heine и Пастернак не евреи, но не с какой-то, а с самой национальной точки зрения и чувствования — вы неправы

Говорите в своих статьях о помесях, о прикровях, и т.д., ссылаться на еврейство «одного из редакторов» я воспрещаю [1281].

P.S. Евреев я люблю больше русских и может быть очень счастлива была бы быть замужем за евреем, но — что делать — не пришлось.

Впервые — Revue des Études slaves. С. 211–212. СС-7. С. 184–185. Печ. по СС-7.

17-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Bellevue (S. et О.)

31, Boulevard Verd

22-го марта 1927 г.

Дорогая Саломея,

Забыла вчера две важных вещи:

1) Надо мной висит зуб, то есть необходимость вставить. Помните, Вы говорили о зубном враче, могущем начать без залога и ждать несколько времени. Если все это так — вот моя просьба: позвоните ему и попросите назначить возможно скорее, и, по назначении, сообщите мне вместе с адресом и какими-нибудь топографическими данными. Поеду, видно, одна, С<ергей> Я<ковлевич> болен надолго.

Да! и предупредите его, пожалуйста, что уплачу после вечера, в середине апреля. Чтобы мне уже придти на готовое (NB! его огорчение).

Второе.

Помните, Вы говорили, что у Вас есть шкаф и, кажется, столик. Если это мне не помни́лось, можно ли их будет взять, то есть когда, в какие часы кто-нибудь дома и бывает ли дом безлюден? Дело в том, что, кажется, из загорода ездят такие messagers ^{280}, за поручениями, сравнительно доступные. Нужно знать, когда можно ему назначить.

Милая Саломея, хотите разгадку — полу-трагедии, Вашей и моей? Вас всегда будут любить слабые, по естественному закону тяготения сильных — к слабым и слабых — к сильным. Последнее notre cas ^{281}, в нас ищут и будут искать опоры. Сила — к силе — редчайшее чудо, на него рассчитывать нельзя.

Слабость, то есть: ЧУТЬЕ, многообразие, созерцательность и — невозможность действия. Слабость как условность, конечно, слабость — как, может быть, сила в других мирах, но в этом, любимом Вами и нелюбимом мною, конечно — слабость: неумение (нехотение?) жить. В нас любят ЖИЗНЬ. Даже во мне.

А полу-трагедия — потому что любовь — мно-ого! — полжизни, о, гораздо, неизмеримо меньше.

Целую Вас и очень люблю.

<Приписка па полях:>

Поздравляю Вас с падением Шанхая. С<ергей> Я<ковлевич> говорит, что это хорошо, п<отому> ч<то> наши войска… [1282]

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 170–171 (публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 104–105. Печ. по СС-7.

18-27. В Комитет помощи русским ученым и журналистам в Париже [1283]

Покорнейше прошу Комитет не отказать выдаче мне пособия, в котором очень нуждаюсь.

25-го марта 1927 г.

Bellevue (S. et O.)

31, Bd Verd

Впервые — СС-6. С. 663. Печ. по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

19-27. С.В. Познеру

Bellevue (S. et О.)

31, Boulevard Verd

25-го марта 1927 г.

Милый Соломон Владимирович,

Вновь обращаюсь к Вам с большой просьбой поддержать мое ходатайство о выдаче мне пособия с вечера.

Если будут говорить, что я устраиваю вечер [1284] — знайте, что это вечер на ТЕРМ, в маленькой студии всего на 100 человек.

Так уж сладилось, что я всегда Вас — все о том же — прошу!

До свидания, сердечный привет Вам и Вашим.

Впервые — СС-7. С. 188. Печ. по тексту первой публикации.

20-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Bellevue (S. et O.)

31, Boulevard Verd

26-го марта 1927 г., суббота.

Милая Саломея.

Хотите и можете ли — в понедельник? (Совместное нашествие Св<ятополк->М<ирского>, С<ергея> <Яковлевича> и меня.)

Во вторник С<ергей> Я<ковлевич> занят, в среду занята я, четверг — канун переезда, пятница — переезд и первый день.

Остаются понедельник и суббота.

Если в понедельник, две просьбы: 1) известите Мирского, что это моя единственная возможность скоро повидаться с ним, ибо дома переезд и разгром, 2) известите Путермана [1285], чтобы был у меня определенно во вторник — звала его либо в понедельник, либо во вторник — почитать стихи.

Если же в субботу — не извещайте никого ни о чем, только меня, тогда Мирскому сама напишу.

Большое (содрогающееся!) спасибо за зубного врача и — радостное — за неодушевленные предметы. Дарю Вам в ответ Слонима, которого приведу или направлю к Вам — как и когда пожелаете — начиная с через-будущей недели.

Итак, жду ответа. Если в понедельник, НЕ ЗАБУДЬТЕ известить Путермана, а то — приедет — меня нет. С этого начинать нельзя.

Целую Вас.

Расскажу про впечатление от Вас — Шестова, его точными словами.

Впервые — СС-7. С. 105–106. Печ. по тексту первой публикации.

21-27. Л.И. Шестову

Дорогой Лев Исаакович,

Вот две копии. Надеюсь — не опоздала [1286]. Второй день на новой квартире, переезд был трудный, целый день — целые дни! — возили вещи на детской коляске (сломанной).

Но у меня отдельная комната, где можно говорить, и отдельный стол, где можно писать, и отдельная плита, где можно готовить. Лес близко — 5 минут. Летом будем гулять, есть озера.

Целую Вас и люблю. Добрый путь!

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

2-го апреля 1927 г.

Впервые — ВРХД, 1979, № 129, С. 126. СС-7, С. 48. Печ. по СС-7.

22-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Медон, 2-го апреля 1927 г.

Дорогая Caломея,

Очарованное спасибо за софу, я как раз в ту минуту тopговала у хозяйки одр, пролежанный четырьмя русскими шоферами — de meilleures families ^{282} — жившими en meublé. («Ils sont trés gentils les Russes, mais ils cassent tout».) ^{283} И вот — к восторгу моему и ужасу хозяйки (СТРАСТЬ ЖАДНОСТИ) — то серое, мягкое, непролежанное, непродавленное.

Но — un scrupule ^{284} — (по-русски непереводимо) — С<ергей> Я<ковлевич> опасается, что увез самовольно, почему, не знаю, есть какие-то поводы. (М<ожет> б<ыть> я лежу на краже? Тем слаще спать!)

От переезда еще не очнулась и долго не очнусь. Электричества пока нет, бродим с лампой. Кажется, все хорошо — или будет хорошо.

Плохо, что у ехала с долгами, молочнице и <слово залито чернилами>. Поэтому очень буду просить Вас, дорогая Саломея, дать мне уже сейчас из апрельского иждивения, <сколько> сможете. Нужно, например, платить вперед за электричество, иначе не зажгут. И многое в таком же роде. Могу заехать в понедельник вечером, если нельзя — известите.

Мой новый адр<ес>:

2, Avenue Jeanne d'Arc

Meudon

Целую Вас и еще благодарю.

Шкаф пошел Муру, большой стол Сереже, на маленьком обедаем, на краденой софе лежу.

Да! ЧУДНЫЙ номер с И<сцеле>новыми! [1287]

Впервые — СС-7. С. 106. Печ. по тексту первой публикации.

23-27. В.А. Сувчинской

Медон, 14-го ап<реля> 1927 г.

Дорогая Вера Александровна,

Спасибо от всего сердца Вам и Петру Петровичу за помощь и участие, и еще — Петру Петровичу отдельно — за безупречное поведение во время дивертисмента.

Хозяйка Студии (Бутковская) [1288] неизвестно почему была в холодной ярости, кажется п<отому> ч<то> шипели на шуршавших бумагой.

Я так рада, что вечер кончился!

Поцелуйте от меня Вашу маму [1289], ее присутствие меня сердечно тронуло, очень хочу ее повидать, она мне чем-то напоминает мою мать, я не ошибаюсь.

Приходите как-нибудь завтракать с нами (в 12 ч<асов>), не взыщите, если попадете на что-нибудь скучное — потом пойдем с Муром в лес, полазим.

Целую Вас. М<ожет> б<ыть> условитесь с С<ергеем> Я<ковлевичем> о дне? Тогда попадете на не скучное (относительно<)>.

Да! Я у Вас забыла своего КУРИЛУ (роговой, двуцветный) то есть мундштук, С<ергею> Я<ковлевичу> лучше не передавайте — потеряет привезите сами.

Впервые — Revue des Études slaves. С. 217. СС-7. С. 181. Печ. по СС-7.

24-27. Б.Л. Пастернаку

<Середина апреля 1927 г.>

Борюшка, как я могу без тебя жить? Как ты — без меня?

Мой новый адрес (перепиши на стену):

Meuden (Seine et Oise)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Передай Ace.

Борюшка! Написала тебе два больших письма, — оба лежат. (Современность не есть ли — своевременность?) Третье, ненаписанное, пойдет. Сейчас переписываю II ч<асть> Ш<мидта> для журнала, печатавшего первую [1290]. (Огромный успех у героев <19>05 года!) Вторую простят из-за первой [1291].

Порадуйся на своего protégé ^{285} Х<одасеви>ча. Отзыв труса. Ведь А<дамо>вич-то (статьи не читала, достану, пришлю) писал о тебе, а этот, минуя тебя, о твоих ублюдках [1292]. Жди письма, спасибо за все, целую тебя.

Впервые — Души начинают видеть. С. 321. Печ. по тексту первой публикации.

Написано на экземпляре газеты «Возрождение» от 11 апреля 1927 г., в которой была помещена статья В. Ходасевича «Бесы».

25-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Медон, 2-й день Пасхи 1927 г. [1293]

Дорогая Саломея,

Буду просить Вас о II ч<асти> (пишу как о книге!) иждивения. Вы удивитесь, куда ушли деньги с вечера? На квартирный залог — только сейчас довнесенный — зубного врача — и жизнь, к которой еще присоединилась Пасха: обязательность радостей.

Буду у Вас скоро, просила П<утер>мана сговориться с Вами, когда мне придти. Занесу ему к Вам первую часть рукописи [1294]. Не сердитесь, что не запросив Вас, сговариваюсь с П<утер>маном о встрече у Вас, звала его к себе — занят — а дорог в Париже кроме как к Вам я не знаю. (Встреча с ним у Вас — идет от него, это я для пущей ясности.)

Итак, надеюсь видеть Вас еще на этой неделе. Четверг, о к<отор>ом писала П<утер>ману, что занят — освободила. Занято, пока, только следующее воскресенье. Если уже сговорились с П<утер>маном, не отвечайте, он известит.

Целую Вас и кончаю тем, с чего начать должно бы:

Христос Воскресе!

Впервые — СС-7. С. 107. Печ. по тексту первой публикации.

26-27. A.A. Тесковой

Медон, третий день Пасхи 1927 г. [1295]

(Meuden (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc).

Воистину Воскресе, дорогая Анна Антоновна!

Последнее мое письмо к Вам явно пропало, написала Вам тотчас же по переезде в соседний городок на новую квартиру, около месяца назад.

Квартира удобная и недорогая: три комнаты (две порядочные, одна — моя — маленькая), ванная, крохотная кухня (вроде клетки для гориллы, — я очень точна), собственное центральное отопление — все это 350 фр<анков> в месяц. (Отопление, конечно, наше.) Но — немеблированная, пришлось обрастать, вернее — спешно обрасти — вещами. Кое-что дали, часть купили в рассрочку. Контракт на три года. Для Вас — отдельная комната, когда бы ни приехали — моя. Сплю с детьми, а работать я бы спокойно могла в Вашем присутствии. Вовсе не оставляю мечты о Вашем приезде, очень верю в него, как во все естественное, изнутри полагающееся ^{286}.

Читаю Ваше письмо и улыбаюсь: маленькая Прага — а сколько имен и событий. А у меня большой Париж — и rien ^{287}, м<ожет> б<ыть> оттого что не могу: не ищу. Окружена евразийцами — очень интересно и ценно и правильно, но — есть вещи дороже следующего дня страны, даже России. И дня и страны.

В порядке действительности и действенности евразийцы — ценности первого порядка. Но есть порядок — над-первый au dessus de la mêlée ^{288}, — МОЙ. Я не могу принять всерьез завтрашнего лица карты, потому что есть послезавтрашнее и было — сегодняшнее и, в какой-то день, совсем его не будет (лица). Когда дерутся на улицах — я с теми или с другими, сразу и точно, когда борьба отвлеченная, я (честно) ничего не чувствую, кроме: было, есть, будет.

Меня в Париже, за редкими, личными исключениями, ненавидят, пишут всякие гадости, всячески обходят и т.д. Ненависть к ПРИСУТСТВИЮ В ОТСУТСТВИИ, ибо нигде в общест<венных> местах не бываю, ни на что ничем не отзываюсь. Пресса (газеты) сделали свое. Участие в Вёрстах, муж — евразиец и, вот в итоге, у меня КОМСОМОЛЬСКИЕ стихи и я НА СОДЕРЖАНИИ у большевиков [1296].

Schwamm (und Schlamm!) drüber!.. ^{289}

Из Совр<еменных> Зап<исок> ушла — вежливо и громогласно — за публичное обвинение Вишняком [1297] (одним из редакторов) — Вёрст — в погромности [1298]. О «Возрождении» и «Посл<едних> Новостях» нечего и говорить, «Дни» давно кончились. Не печатаюсь нигде. Из всей загран<ичной> печати — Воля России, пребывшая верной, и Вёрсты, между нами зависящие (говорю о существовании их) исключительно от доброй воли, вернее самоволия Св<ятополк->Мирского, достающего на них — по фунту, по два — деньги у англичан. Очень капризен, временами ГРУБ (перепечатка во II № омерзительной Москвы Белого и Алданова — Тынянова, всеми читанного, дело его рук [1299]. Иначе — к черту Вёрсты! Между нами!)

Но — неожиданное везение. Нашелся издатель [1300] для моей последней (1922 г. — 1925 г.) книги стихов, бо́льшей частью возникшей в Чехии. (Чехия минус два первых берлинских месяца.) Издатель, очень любящий мои стихи и хотящий, чтобы они были. Книга (ТОЛЬКО ВАМ!) называется ПОСЛЕ РОССИИ — хорошо? Я в этом названии слышу многое. Во первых — тут и слышать нечего — простая достоверность: все — о стихах говорю — написанное после России. Во-вторых — не Россией одной жив человек. В-третьих — Россия во мне, не я в России (Сережины слова [1301], уходя на Дон. NB! Для нас Россия была Москва). В-четвертых: следующая ступень после России — куда? — да почти что в Царство Небесное!

А в общем название скромное и точное.

О книге никому ни слова (выйдет осенью!) — СГЛАЗЯТ. Здесь никому не говорю.

Живем вблизи большого мёдонского леса, наша Avenue Jeanne d'Arc в него входит. Но к сожалению, окраина леса заселена семьями и парочками, а дальше, с Муром, круто. Нужно идти по крайней мере полчаса, чтобы обрести лес. Полчаса моих — с Муром полтора часа. В Чехии было лучше.

Мур очень большой, говорит — все для него необходимое, кудрявый, красивый, толстый, ловкий, — изящный медведь. Одолевает живостью, весь день погоня за ним по всем комнатам. Всё трогает и присваивает. В общем — настоящий здоровый (тьфу, тьфу, не сглазить!) ребенок, была бы няня — все было бы просто. Але няня не была нужна — были. Муру необходима — не будет. Ласков, не терпит расставаний, отца любит больше всех. Первая его самостоятельная фраза была: «Нало́ду масса» с — через несколько дней — прибавлением — «де́ни мало» (Народу масса, денег мало). Этим встречает, занимает и провожает всех чужих.

Слишком много черной работы и людей. Вот мой вздох. Все утра пропадают: 4 раза в неделю рынок, нельзя пропускать. Остальные три — случайность насущных и насущность случайных дел. Кроме утренней еды всем и готовки обеда — ну, белье сосчитать, ну — выстирать, ну — срочно зашить, много — ну. Аля очень помогает, но от природы медленна, это часто раздражает. В общем хорошая здоровая красивая девочка — очень красивая, хорошеет день ото дня. Уже почти с меня ростом, будет больше.

Не учится. Когда есть время — читает.

— О распорядке дня. После завтрака — (около часу) — прогулка с Муром приблизительно до четырех, в 4 <часа> все опять хотят есть — кто хочет, кто должен — так, до 5 ч<асов>, а в 5 ч<асов> — только сядешь за тетрадку — какой-нибудь гость, всегда редкий (п<отому> ч<то> знакомых — туча!) — даже сердиться нельзя. Нужно кормить, в 7 ч<асов> обед, а потом чай, а потом Мур идет спать, а потом я уже больше ничего не могу и не хочу. День раздроблен, сплошные «фрагменты».

За зиму написала — меньше половины Федры, письмо к Рильке (поэма), прозу о Рильке: ТВОЯ СМЕРТЬ (около двух листов), которую и предлагаю Вам для перевода. Содержание: о соседстве могил, — рассказ о смерти M-elle Jeanne Robert — рассказ о смерти русского мальчика Вани — попытка истолковать смерть Рильке. Лирическая проза. Вещь будет переведена на франц<узский> и на немецкий, была бы счастлива, если бы Вы перевели ее на чешский [1302]. Вещь вне-национальная, н-а-д-национальная. Пойдет в след<ующем> № «Воли России», пришлю уже в корректуре. Кажется — хорошая вещь. Ведь Россия на смерть Рильке ничем не ответила, это был мой долг. (Россию он любил, как я Германию, всей непричастностью крови и свободной страстью духа.) В предпоследнем письме его вопрос: как слово «Nest — in Deiner Sprache, die so nah ist, alle zu sein»… ^{290} [1303]

Поэма к нему пойдет в № III Верст.

(Сейчас, кстати, жду его секретаршу, русскую, работавшую у него два последних месяца его жизни [1304]. Боюсь только — судя по ее письмам — простовата. У меня впечатление, что для нее Р<ильке> просто большой поэт и хороший человек. — Напишу).

У нас, дорогая Анна Антоновна, очень похожие жизни: сплошной черновик. И очень похожие — другие жизни, те. Проще: и здесь и там живем одной жизнью, здесь наче́рно, там набе́ло. Прага или Париж — неважно. Впрочем, ЯВНО предпочитаю Прагу. В Париже нужно жить Парижем, иначе ты в нем и он для тебя бессмыслен. Кроме того, Париж — рассредоточен, с архипелагом сердец, у Праги же один центр — рыцарь. (Показательно для современной Праги, что он под мостом! Мы с Вами тоже под мостом!) Моя мечта (пока несбыточная) когда-нибудь приехать к Вам погостить: побыть собой. Мы бы с Вами бродили по Праге и непременно проехали бы в глубь страны, в дичь.

Да! у меня в книге будет только два посвящения: одно Пастернаку, другое (весь цикл) Вам. Оно уже переписано и на днях пойдет в набор. Какой — пока не скажу [1305]. — Мой самый любимый и совершенно связанный с Вами. —

Целую Вас от всей души, люблю, помню, жду.

С<ергей> Я ковлевич > шлет Вам всем сердечный привет и память. Он говорит, что Вы его принимали, как родного. Здоровье С<ергея> Я<ковлевича> плохо, очень кашляет, выглядит ужасно. Кроме того — печень.

У нас в лесу дикие гиацинты — синие. Большие, с сильным запахом. Аля приносит охапками!

<Приписка на Алином письме:>

Только что получен ваш подарок. Спасибо от всего сердца! Благодарить подробнее — смущаюсь, прочтите все ненаписанное. Сердечный привет Вашим.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 50–52 (с купюрами). СС-6. С. 356–358. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 60–65. С уточнениями по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 86–88.

27-27. Б.Л. Пастернаку

<7–8 мая 1927 г.>

Дорогой Борис. Твое письмо я получила 7-го мая, в розовую грозу. Пришло на четвертый день. Звучит, как ответ на мое, но — по срокам — мое (то) ответ на твое. Ты пишешь «писать лирические стихи, когда их ждут и есть на них право», а я — в том — пишу: не жду от тебя лирики, нужен перерыв и т.д. Но в том письме я тебя звала, а в этом ты не едешь, это уже разминовение: точная жизнен<ная> последоват<ельность>, норма дней: в порядке дней.

Ну, что ж Борис, будем с тобой воскрешать германских романтиков, нет — рыцарей, нет — соверше<ннее> — мифы <вариант: песни>. [Троянская война длилась — сколько? Это все-таки из всех — наличест<вующих> и] Эпос. Кримгильда сколько лет ненавидела и готовила месть! [1306] Столько же лет готова любить. Только, просьба, все-таки на этом свете, чтобы не вышло Орфея и Эвридики (достовернейший из мифов) [1307]. <Под строкой: все равно кто — за кем>. Не ссылай, не досылай меня на тот свет, раз мне нужно жить (дети). Да, Борис, не думал ли ты, что боги оборот Орфея предвидели и посему разрешили. А в этом повороте — что: любовь или простое мужское (в пред<ставлении?> Орфея) нетерпение. Мало любил, что повернулся. Или много любил? Ты бы не обернулся, Борис, но ты бы не за мной пришел, ко мне. Эвридика ведь старше, как же тащить ее снова на поверхность — Handfläche ^{291} — любви (земли). Но всё это ты знаешь.

Твой неприезд. Не доверяю ни тебе, ни себе в дов<одах> — всегда поводах — всегда послушных. Ты же поэт, т.е. в каком-то смысле (нахождение 2-ой строки четверостишия, например) все-таки акробат <вариант: гимнаст — гений!> мысл<ительной> связи. Причины глубже — или проще: начну с проще: невозм<ожно> в жару — лето — семья (берешь или не берешь — сложно) — беготня, и всё с утра и всё бессрочно и т.д. А глубже — страх (всего).

Но твой довод (повод) правдив и, <оборвано> ибо давно считаю правдой (чудовищное [сопоставление] <варианты: звуч<ание>, созв<учие>) тебя и обществ<енность>. В конце концов — простая, qu'en dire-t-on ^{292}, доброт<а> и забот<а>. О говорящ<ая>, почти что Pestalozzi [1308]. Я без злобы и без иронии. Так — ответ.

Отстрани нянек, Борюшка, даже меня с моей мо<льбой> о большой прозе — к чертям! Пусть тебя не охаживают (о пис<ательских> стол<кновениях> говорю) [1309]. В ст<олкновениях> что-то коршунье. Твое дело. Шмидт еще не делает тебя обществ<енником>. Собст<венное> дост<оинство>. Разрешаю тебе совсем не писать, я за тебя спокойна. Поезжай на Кавказ (никогда не была, моя родина! <вариант: страна>), проведи лето в большой природе, — п<осле> людей.

— Как у тебя совершенно жизнь идет, какая просящаяся биография. До —

— включительно. Твоя война — война Вагнера, Гёльдерлина, Гейне, всех <над строкой: не перечислить>. Твоя война старинная.

О Маяковском прав [1311]. Взгляд бычий и угнет<енный>. Так<ие> <вариант: Эти> взгляды могут всё. Маяковский — один сплошной грех перед Богом, вина такая огромная, что [нечего начинать], надо молчать. Огром<ность> вин<ы>. Падший Ангел. Архангел.

— Милый друг, ты пишешь о безвоздушности. Я верю только в простой воздух, которым дышишь легкими. Тот — где он? Вещь (Ding) настолько совершеннее человека (любая — любого), что самый прямой как раз равняется самому кривому кусту. Мне с людьми, умными, глупыми, отвлеченными, бытовыми — ску-у-чно. Клянусь тебе, что как человек в дверь — так шью, чтобы не терять время. От Запада жди не людей, а вещей, и еще — свободы выбора их. У меня никого нет, ни даже Асеева, и первая мысль, когда зовут: а накормят? Если нет — не иду.

Ты связан с Россией, я нет, у тебя долговые (вольные) обяз<ательства>, что подумают, как истолкуют. Борис, я тебя не уговариваю, но подумай только то, что есть: наконец, вырвался (дорвался!). А что тебе в том, что стихи будут истолкованы территориально, раз наконец. Шмидта несомненно толкуют — классово (в лучшем случае — интеллигентски!). Я, странно, и боевее и бесстрастнее тебя. Знаю свою страстность, не иду, п<отому> ч<то> всё это ничего не стоит. Но когда случайно попадаю (затащут) — недавно было — всей настороженностью уха и тотчас же раскрепощ<ающегося> языка — срываю собрание. Большому кораблю — большое плаванье, большие воды, а жизнь — сплошное царапанье дна: место, где даже утонуть нельзя.

Твою жизнь здесь — через год, но будет же — вижу не с людьми, не дам тебя терзать, в глушине, в глубине, в горах, без забот, с тетрадью, с наставленным ухом. Побыть человеком — перестать быть с людьми.

(А у Маяковского взгляд каторжника. После преступления. Убившего. Соприкоснулся с тем миром, оттуда и метафизичность: через кровь. Сейчас он в Париже, хочу передать ему для тебя что-нибудь) [1312].

Не удивл<яюсь> и не огорч<аюсь>, что не рвешься ко мне, я ведь тоже к тебе не рвусь. Пять лет рваться — не по мне. Вопрос времени и территории. Будь ты бы хотя в Варшаве — рвалась бы, в Берлине — разрывалась бы и т.д. 5 лет о́б стену пространства, — а? Я и к Рильке не рвусь, ни к кому, тиха как святая. Рвусь к тетради, п<отому> ч<то> здесь же, а нельзя (видит око, а зуб…). Рвалась тогда, с (давно упраздненных) богемских гор, слушала тебя в звоне пустого ведра (вниз за водою), а видела в большой луне в полнолунье (с водой наверх), была с тобой на всех станциях, о, Борис, той любви ты никогда не будешь знать. Моя книга стихов, сквозь всё и всех — ты [1313], в самый разгар меня к друг<им> — вопль о высшем, моем, тебе, Тезее… почти забавн<о> будет (так врачу, разрезав, забавно, что именно то и так) лейтмотив той боли сквозь все днешние.

О себе. Вчера, — за час до тв<оего> пи<сьма> — С<ергей> Я<ковлевич> мне: М<арина>, я удивляюсь, как на Вас не действует такое освещение. Я прямо не могу. (Не отрываясь стоял у окна.) — Странно, что именно у Вас, на Вас… — Дома я ничего не чувствую, ничего, давно, дома я только спешу. Чувствую я только на улице. И это правда, такая странная жизнь, с мыслями (разовы<ми>, готов<ыми>) и без чувств. Чувство требует времени, по крайней мере неогранич<ения> его в пределах — ну, часа? Если я буду чувствовать, нечего будет есть. — Nur Zeit! ^{293} [1314]

Большая просьба: уезжай на́ лето, перебори. И не в среднюю Россию, а куда-нибудь дальше, в новое, немножко в меня. Я, это твое уединение с собой, ничего больше. Стихи, Борис, сами придут, не смогут не придти. Ведь разное — когда горы ждут — и когда люди ждут. И п<отому> ч<то> горы не торопятся, стихи приходят сразу.

А обо мне — не огорчайся. По такой линии готова ждать годы. (По линии опущенных рук!) И кто знает — пос<ле> встр<ечи> — не <2 слова нрзб.> друг друга на всей карте именно то место, которое обходят — и взглядом, и слухом, и нюхом <над строкой: мыслью>. М<ожет> б<ыть> кто-то — только бережет, <нрзб.>.

Знаю, Борис, что не в нас, не от нас пойд<ет>.

(Ты, это в моей жизни м<ожет> б<ыть> тоска по совершенном сне и совершенном с<ын>е, такое чуешь и за тысяч<и> верст и лет. На твое от<цовст>во была бы ненасыт<на>. Говорю так, п<отому> ч<то> всё равно не бывать).

Возьми меня когда-нибудь в свою к<ровать>, в самую лет<нюю>, лиственную из к<роват>ей.

А то, что я писала о заработанном 5 годом праве на себя (отъезд, прочее) — общее место, вернувшееся в общую местность — ведь я-то никаких таких заработков не знаю, ведь это мое удивленное, ироническое, но все-таки преклонение перед чужим (твоим) заскоком.

Святополку-Мирскому напишу, что ты — слыхала стороной — дал зарок годового молчания в письмах, — срок достаточен? За год авось надумаешь. (Я и за́ пять — нет.)

Пиши мне.

Борис! Отчего у меня занавес всегда связан с розой, неужели от з. Но само з не есть ли — служба связи? — смысл связи [1315].

Впервые — Души начинают видеть. С. 327–331. Печ. по тексту первой публикации.

28-27. Анне де Ноай

<Май 1927 г.>

Сударыня!

Я не читала Вашей книги Честь Страдать, и, не прочитав ее, вот что я о ней думаю. Это Ваша последняя книга и, будучи последней, она наиближайшая к следующей, значит — Ваша почти самая великая. Это Вы последнего полночного удара: Вы из уже-завтра.

Честь Страдать. Если бы Вы написали «Счастье Страдать», М. Мартен дю Гар был бы доволен (почему бы не «Удовлетворение Страдать»?), вот одно из прелестных противоречий, в отсутствии которых он Вас упрекает [1316]. Но Вы никогда не написали бы «Счастье Страдать». Анна де Ноай первых своих книг могла бы написать «Страсть Страдать» [1317]. Или чуть позже — Гордость Страдать. Но послевоенная Анна де Ноай могла сопоставить Страдание только с Честью.

(Счастье и Страдание. Как будто счастье соответствует страданию. Счастье соответствует только самому себе: удовлетворять Счастье-удовлетворение, вот что он хочет вместо Честь Страдать. Счастье удовлетворить… М. Мартен дю Гара!)

Честь Страдать. Холод. Каска Паллады [1318] на раненом лбу. Двойной холод лба и каски. (Ноай в каске, никогда не в маске. Вы-то знаете причину рифмы…) Сказав послевоенная Ноай, я не думала наперво о великой войне, а о величайшей из войн: о великой войне жизни, Бога в нас с человеком в нас, где Бог победитель. Но и великая война тут тоже при чем: металлический отсвет.

Вашу книгу, сударыня, никогда не полюбят. Пришел час Вам сказать: «Они не поймут тебя, Жан-Жак» [1319], так же, как они никогда тебя не поняли (любить — не значит понимать, любить — это молиться, а молиться — это не понимать), — потому что им никогда не быть тобой (мной) — (я говорю о великом я, разнообразном и едином я Жан-Жака, Ноай, о всяком величии — через это ты я сумею найти и Вы!) — поскольку один из лучших молодых людей, (это он и есть — «Семья Тибо»? [1320] Печально) — этот Мартен дю Гар сумел найти в Ваших первых книгах одни советы (Вы — и советы!) если не прямо для жизни, то по крайней мере для удовольствий. Дурак (простите мне это слово), кто поверил, что Вы поэт — на слово, прочел поэта! — дословно, не переводя Вас на Ваш язык, где всякая вещь лишь имя, лишь страсть, в своей двойной красоте. «Возможно, и в этом моя ограниченность, я сужу о „Чести Страдать“ из того возраста (как стар их молодой детский взгляд), когда стихи госпожи де Ноай давали молодости…» Мартен — ты остался сосуном, а госпожа де Ноай выросла. (Вы-то были вскормлены на груди самой Этны! Этна: мать-кормилица. Этна — могила Эмпедокла [1321].) Мартен, ты мне напоминаешь маленькую детскую хрестоматию, в которой автор мило сетует на то, что Вы не склонились (склонились — почему бы не на все четыре лапы!) над детством, сожалеющим о том поэте, которого оно в Вас не имело.

Сударыня, Вы будете смеяться!

Ну что же. Честь Страдания — это ускользающее яблоко, остаются только зубы. Боби хнычет над яблоком, которое он совсем по-глупому, совсем по-бебешески принял за съедобное яблоко, тогда как оно Жизни и смерти.

Жизнь и смерть. Эти — для Вас имена, для него — слова — встречаются и в его статье (какая жалость, этот большой грязный журнал с его портретами людишек, бесконечный (журнал) с бесконечными (людишками)), какое надругательство над Вашей единственностью, над Вашим именем пустынным и вершинным, всегда одиноким, потому что единственным. Какая общая яма славы.

Жизнь и смерть. «Вот она уже не любит ни жизнь ни смерть, так как открыла небытие». Молодой человек, раз перед небытием стоит определение, то оно уже что-то. Раз она его открыла, то оно есть. И как ему не быть, раз она есть. (Ах, какую прекрасную статью, нет — все сказать о Небытии и госпоже де Ноай.) Если бы я могла Вам сказать на Вашем языке: раз оно есть (небытие), значит это еще жизнь (и смерть). Любовь к небытию. Ощущать себя больше не чувствующей. Себя ощущать больше себя не чувствующей. Вот врожденное, изначальное противоречие, которое Вы (Мартен) с глупым сожалением больше не находите в строфах поэта. Если бы Вы сказали: «и вот, она больше ничего не любит…» Вы были бы правы по ходу фразы, но Ваша фраза солгала бы. Вы предпочли — и в этом некоторое благородство — сочинить плохую фразу и сказать правду. Ибо она открыла его, Небытие, подобно тому как Франсиско Писарро открыл Мексику! [1323]

Разум. — Небольшой перерыв. — Это первое слово, бросившееся мне в глаза, схватившее меня за глаза, после Вашего имени, и, не читая, с ухом (физически) на макушке: «Ах, вот в чем дело! Теперь ее упрекают в разуме, как раньше упрекали (восхищаясь) в страсти. А страсть к разуму, разве это не существует? (к разуму, формуле, к Абсолюту наконец!) [1324].»

Милостивая государыня, это история наших первых книг. Роман читателя с нашей первой книгой — о! это старая история. Это история — новейшая — величайшего из великих — Райнер Мария Рильке, который, перед уходом, оставил нам лучшую свою книгу — Druineser Elegien [1325], — тихо оплакиваемую всеми «благородными душами» (слова несчастного Мартена), как слишком отчужденную, слишком безобразную (а потому и невоображаемую), слишком, всегда это слишком, которое они не признают никогда и которому они (благо-родные-мертво-рожденные) всегда предпочтут «Buch der Bilder» [1326], поверив на слово-Билдер, что это просто книга в картинках — Билдербух, — как упоминаемый грустный молодой человек поверил, что яблоко-Жизнь — яблоко для десерта.

О! Они всегда хотят, чтобы их убаюкивали, развлекали, — пугали чуть и много утешали.

Роман читателя с нашей первой книгой. Знаете ли Вы, что мать Р<айнера> М<ария> Р<ильке> жива, в Вене, никогда не простила ему его следующих книг, начиная со второй — так как она была настолько лучше! Знаете ли Вы, что Р<айнер> М<ария> Р<ильке>, имея мать (70 лет), бабушку (90 лет), дочку (30 лет), внучку (5 лет) умер один, что никто из них не пришел его проводить [1327]. (Если Вы его любите, я могу Вам прислать его неизданное завещание, умоляя Вас — свято — никому его не давать.)

И тем не менее, со всей их любовью, им не удастся отвратить нас от нашей первой книги. Она имела свое основание (необходимость) быть. Это был точный слепок нашего дыхания (крика — рыдания — вздоха) того времени. Но наша первая книга никогда не была их (нашей) книгой. Для них она была обещанием делать, как сделано, для нас обещанием Бога нам, из-нас нам (сделать лучше?) нет, ах, у нас есть прекрасное русское слово ни лучше ни хуже — пуще, — оно не переводимо — crescendo — больше в смысле силы.

Сила, вот в чем он Вас упрекает, этот бесчисленный молодой человек, сила никогда не чары, никогда не маска, Сила — лик и каска.

Ваша книга, которую я прочту, сударыня, и которую я люблю, не потому что я верю в Вас, но потому что я Вас знаю, Вас не вчерашнюю и не сегодняшнюю, а Вас всегда грядущую, — не заставляет ни мечтать, ни плакать, ни любить, ни даже думать — поскольку она и есть, продумана, поскольку она есть дума (формула). Она ничего не заставляет делать. Формула силы.

…Мы были готовы прочесть итог ее переживаний «богини»… Упрек того, кто, надеясь найти богиню, нашел только божественность.

Впервые — ВРХД. 1992. № 165. С. 182–185 (публ. и пер. с фр. H.A. Струве). СС-7. С 190–192. Печ. по СС-7 с уточнениями В. Лосской (выделение слов курсивом).

29-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 11 мая 1927 г.>

Борис, ты никогда не думал о том, что есть целая огромная чудная область, для стихов запрет<ная> и в которой открываются такие огромные законы, открывались бы — через слово. Так нынче, идя по улице, установила: мужчина, дающий влагу, припадает к женщине, как к роднику. Мужчина припадает к женщине как к роднику — а сам родник. — Сам поит, а думает, что пьет. / Правда в припадении мужчины к женщине, как к роднику, к<огда> сам родник. Поя́щий — а пьет! Правда эт<ой> недостоверност<и>. / Или же: / Есть миры, Борис, да — дивись / То, что узнаешь вдвоем, — так бы я назвала, так это называется. Ничто Борис не познается вдвоем (забывается — всё!), ни честь, ни Бог, ни дерево — ни-ни… Только [тайна твоего] твое тело, к которому тебе ходу нет. Подумай, странно<сть>: целая область души, в которую я (ты) не могу одна, Я — НЕ МОГУ ОДНА. И не бог нужен — а человек. Sesam, th Dich auf! ^{294}

На эт<и> мысл<и> набрела после сегодняшнего раннего утра, когда я вдруг почувствовала тебя рядом — в моей досягаемости, только руку (и очень немножко) протянуть, отвести от тела, просто — пошевельнуть. Я лежала и думала: как ПРОСТО.

Думаю, что если я была бы с человеком, которого очень люб<ила>, — МАЛО! — того, Героя П<оэм> [1328], очень любила — нет с таким — ну, Колумбом [1329] внутрь (КАК Я) — [следовательно, не сердись, с тобой (ведь это лучше, чем начать с «тобой»)] я бы сказала, т.е. узнала, установила, утвердила целый ряд изум<ительных> вещей, не откры<тых> там: неска́занных, м<ожет> б<ыть> несказа́нных (высказала бы). [Не поэт в охоте за дичью] внезапное озарение, что я целой себя (второй себя, другой себя, земной себя, — а ради чего-нибудь жила же!) НЕ ЗНАЮ, да, вопреки Поэме Конца. Там было ошеломление, столбняк ЛЮБИМОСТИ (так меня никогда никто не смел любить — как любу́ю!), зачарованность чужой зачарованностью, задохновение чужим задохновением, — в горах отзыв (Поэма Горы!), [но я этот материк открыв<ала>] Зараженность и заряженность, сильнейший вид душевной отзывчивости, нашедшей земные слова.

Борис, это страшно сказать, но я ТЕЛ<ОМ> ни<когда> не была, ни в любови, ни в материнстве, всё через: отсвечива<ло> <вариант: отсветом> в переводе с (или на́).

Смешно мне тебе, незнакомому, невиданному (разве только что во сне!) — за тридевять земель — писать такое. [Я никогда не думала о тебе в этой области — ну руку к губам, ну головой на грудь.] Я мало думала о тебе в этой области <вариант: таком> — ожогами — не для́ (длительн<ость>). А за последний год совсем нет — ты стал младшим братом Рильке. А сегодня! И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать! Ведь целый мир [пропадет потонет] — пойдет ко дну! (а мог бы взорваться <вариант: открыться!>. Я бы такие слова нашла, самые (о <линии?> говорю) чистые, с<амые> точные. (Читатель бы думал, конечно, что я пишу о Царстве Небесном, как меня сейчас здесь все <подчеркнуто дважды> обвиняют (Бунин, Гиппиус, молодежь, критика) обвиняют в порнографии за стих — [1330]

[Точно душу можно дать иначе как через тело! Точно (о <ненаписанном?>) тело иначе как через душу.]

Ты, Борис, в этом мире уже был в Сестре моей Жизни — огненная чистота, огненная <вариант: огневая> чистка этой книги! Тогда, когда писала [1331], умолчала — ТАЙНУ. [Есть стр<оки>, от которых, правда, озноб по хребту] Но ты не замкнул его ночью, разлил его по кругу дня, втянул в него деревья, тучи, пр. Это (тай<ну>) в твоей книге просмотрели все.

Я не говорю о Liebeslieder ^{295}, я говорю о <пропуск одного слова>. Есть строки тождественные, однозначные, равнодействующие. Ты их знаешь.

Ка<кая> чудн<ая> стра<на> для открытий — твоих и моих. Це<лая> сокровищница подобий, соответствий, це<лый> свод (грот!) законов. И всё это нельзя ^{296}.

Пишу тебе по проставлении последней точки книги «После России», в первую секунду передышки. Завтра сдаю. Две нач<атые> вещи: одну хочется, другую нужно (долг чести) [1332].

Тот свет, Борис, это ночь, утро, день, вечер и ночь с тобою. Это — КРУГЛЫЕ СУТКИ! А потом спать.

Борис, почему я ничего не мыслю долгим? М<ожет> б<ыть> потому что — вечная?

Борис, это письмо — порви, голубчик. Ты этого письма не читал, а я не писала. <Над строкой: Я его никогда не писала, а ты не читал.> Пусть оно останется как твоя собств<енная> мысль (домысел).

Не пойми меня превратно: я живу не чтобы стихи писать, а стихи пишу чтобы жить (Кто же конечной целью поставит — писать стихи?) Пишу не п<отому> ч<то> знаю, а для того, чтобы знать. Пока о вещи не пишу (не гляжу на нее) — ее нет. Мой способ знания — высказыванье: попутное знанье, тут-же знанье, из-под пера. Пока о вещи не пишу, не думаю о ней. (Ты — тоже ведь.) Перо — русло опыта: сущего, но спящего. Так Сивилла до слов — не знает. (Ахилл у Сивиллы. Она об Ахилле никогда не думала. Сивилла знает сразу.) [1333] Слово путь к вещи. Потому мне <пропуск одного слова> с тобой нужно не для того, чтобы написать стихи (не сбиться!!!), а [чтобы по написании узнать, что (и что́) она была] для того чтобы через стихи узнать, что́ такое ночь. Стихи — так ведь? — осознание прозрения (прозрение осознания).

Ты мне, Борис, нужен как тайное, как неизбывное, как пропасть, как прорва. Чтобы было куда бросать и не слышать дна. (Колодцы в старинных замках. Камень. Раз, два, три, четыре, семь, одиннадцать ——. Есть!) Чтобы было куда любить. Я не могу (ТАК) любить не-поэта. [Мне мало отзыва] И ты не можешь. [Дело не в том, что другой поймет, и не в том, что отдаст, в том, что передаст и ты на его пере- еще передашь, и он на твое… Бери в глубину, в высоту, в к<акое> хочешь измер<ение> (говорю точно их тридц<ать> семь!) — всё то же.] Ведь тайная мечта, твоя и моя, оказаться НИЩИМ (низшим). Это — с не-тобою — недостижимо. Как ты ни унижен, ни порабощен, есть тебе, над тобой, за тобой — ТО <подчеркнуто дважды>. [А тут — равные силы, т.е. (notre cas ^{297}) Сверхчеловеческие <над строкой: несоизмер<имые>>. Куда это всё умест<ить> в жизни (notre cas) не знаю.] Пойми высоту (с'высоту!) поражения, если будет. — Ты сильней меня. — (Мечта сильного о равном — мечта о поражении от равного) Рав<енство> — чтобы было что нарушать (Поссейдон колебл<ет> зем<лю>). Не божественный, не любой: равный. (Собожеством, или же со-любы́м — в мире ином!)

Помнишь Элегию Рильке ко мне? [1334] (Никому, кроме тебя, не дам до гроба). Liebende können, dürfe nicht… ^{298} [1335] — не пом<ню> — столько знать. Он был прав. Я, конечно, не [любящая] Liebende, я <хотела?> сказ<ать>: Wissende — нет, из другого его письма: Ahnende ^{299}. А тебе — не дороже любви?

Скобка. Любить тебя, я, конечно, буду больше, чем кто-либо кого-либо где-либо, но — не по своему масштабу. По сво<ему> — масшт<абу> — мало. П<отому> ч<то> я, как ты, втягиваю в любовь такое от чего она сил<ой> напряж<ения> разрывается рассосредотач<ивается> — или — разрывается <над строкой: не сбывается — <нрзб.>>. И потом — лохмами возвращается ко мне отвсюду, по кругу разрыва: с неба, с деревьев, справа и слева протянутые руки, из-под ног (земли, — травою). Борис, — всё может быть! — и это так естественно — ты м<ожет> б<ыть> сейчас у письменного стола, такого же тверд<ого> ощуп<ью> осяз<ания>, как мой. В левой руке папироса, правая в бегах. (У меня над письменным столом во всю стену план Парижа — останок прежнего кварт<иросъемщика>, русского шофера, который я не имею мужества, времени и чего-то еще — снять. И замеч<ательная> карта звезд. В Париже бываю редко и не люблю его, боюсь до смерти. Французов не люблю). А у меня сейчас за окном солдатский сигнальный рожок, — казармы спать идут. Казармы (здание) — живое, а солдаты в Версале (я ведь рядом с Версалем живу) — игрушечные / деревянные / оловянные. П<отому> ч<то> <вариант: Ибо> казарма — Ding ^{300}, а солдат — даже не человек (иначе же — плохой солдат).

<Набросок карандашом, продолжающий тему середины письма:>

Унижение знать через низшего, недост<ойно>. [Я не хочу чувствовать от (через) неравного.] / Лучше не знать совсем. Сейчас — люба, а через 5 мин<ут> будут презирать (вспоминаю своих московских, времен 1919-<19>22 г. партнеров) [1336] [Только отойду, будут презирать. Или не презирать — расценивать — жалеть — снисходить. Я не снисхожу [1337] — восходите.] Ланн еще лучший! / Ко мне шли учиться душе, а я к другим — учиться телу (собственному). [Честное слово. И ничему не научил<ась>] Первый, осмелившийся зах<отевший> научить меня телу был тот, герой поэм. И ему, по гроб жизни, благодарна за желание, за бесстра<шие> и слеп<ость> жеста. Моя книга тебе много объяснит — в постепе<нности>.

Никто никогда во мне не видел души! — жалоба стольких. Никто никогда во мне не видел тела — не жалоба, но задумч<ивость> — моя. Даже самые грубые. Так и шло врозь.

Тот, герой, увидел во мне тело, но… не моей души тело (вторую душу) а — желанное женское [За которое умираешь, но], сам<ое> дорогое из всех любим<ых>. Пойми мое счастье и — очень скоро — мое: назад. <В теле?> я спасалась от пространства, этого прост<ранства> задуш<ившего> меня. — Кусок исповеди. Забудь.

<Пропуск одного слова>, а утром: у Пастернака нет ясн<ости>, нет гармонии, прочт<ите> Пу<шкина>,—. Как я могу <3 слова нрзб.>

Впервые — Души начинают видеть. С. 332–336. Печ. по тексту первой публикации.

30-27. Б.Л. Пастернаку

11 мая 1927 г.

Борис! Ты никогда не думал, что есть целый огромный чудный мир, для стихов запретный и в котором открываются, — открывались такие огромные законы. Так, нынче, идя по улице, подумала: не странно ли, что мужчина поя́щий припадает к женщине как к роднику. Поящий пьет! — Правда этой превратности (перевернутости). Дальше: не есть ли поить — единственная возможность жить? То, что узнаешь вдвоем — та́к бы я назвала, так это называется. Ничто, Борис, не познается вдвоем (забывается — всё!), ни честь, ни Бог, ни дерево. Только твое тело, к которому тебе ходу нет (входа нет). Подумай: странность: целая область души, в которую я (ты) не могу одна, Я НЕ МОГУ ОДНА. И не бог нужен, а человек. Становление через второго. Sesam, Dich auf!!

Думаю, что если я была бы с человеком, которого бы очень любила — мало! — того героя поэмы тоже очень любила, нет, с таким — ну́ Колумбом — внутрь как я — я бы сказала, т.е. узнала, установила, утвердила, новооткрыла целый ряд изумительнейших вещей — только потому несказа́нных, что неска́занных. Внезапное озарение, что я целой себя (половины нет), второй себя, другой себя, земной себя, а ради чего-нибудь жила же — не знаю, да, вопреки Поэме Конца. То было ошеломление <пропуск в копии> любимости (так меня никогда никто не смел любить, как любую!), зачарованности чужой зачарованностью, задохновение чужим задохновением, — в горах отзыв — (Поэма Горы). Зараженность и заряженность — сильнейший вид душевной отзывчивости, нашедшей земные слова. Борис, это страшно сказать, но я телом никогда не была, ни в любви, ни в материнстве, все отсветом, через, в переводе с (или на!). Смешно мне, тебе незнакомому (разве ты-то в счет) да еще за тридевять земель писать такое. Я редко думала о тебе таком — ожогами — не для (длить). А за последний год <пропуск в копии> совсем, ты стал младшим братом Рильке, не кончаю из суеверия. А сегодня? И такая жгучая жалость, что не бывать, не бывать! Ведь целый мир (открытый бы!) пойдет ко дну! (А мог бы взорваться.) Ведь целый мир не взойдет со дна. Я бы такие слова нашла чистые: (читатель бы думал, конечно, что я говорю о Царстве Небесном, как теперь, благодаря Борису и , убеждена в <правде> хотя бы этого стиха <пропуск в копии>)

Ты, Борис, в этом мире (донном) уже был в «Сестре моей жизни» — огненная чистота, огненная чистка этой книги! Тогда, когда писала (впрочем, плохо писала), умыкала, как тайну. Но ты не замкнул его ночью, роздал его по кругу дня, <втянул> в него деревья, тучи. Раздарил, распял его. Это в твоей книге просмотрели все. Я не говорю о Liebeslieder, я говорю о строках. Есть строки тождественные, равнодействующие.

Ты же знаешь, <какая чудная страна> для открытий твоих и моих. Какая сокровищница подобий (соответствий).

Тот свет, Борис, это ночь, утро, день, вечер и ночь с тобой, это — круглые сутки! А потом…

Не пойми меня превратно: я живу, не чтобы стихи писать, а стихи пишу, чтобы жить. (Кто же конечной целью поставит писать стихи?) Пишу не потому, что знаю, а для того, чтобы знать. Пока о вещи не пишу (не гляжу на нее), ее нет. Мой способ знания — высказывание, тут же знание, из-под пера. Пока о вещи не пишу, не думаю о ней. (Ты тоже ведь.) Перо русло опыта сущего, но спящего. Так Сивилла до слов не знает. Сивилла знает сразу. Слово — фон вещи в нас. Слово — путь к вещи, не обратно. (Если было бы обратно, нужно было бы слово, а не вещь, а конечная цель — вещь.)

Ты мне, Борис, нужен как пропасть, как прорва, чтобы было куда бросить и не слышать дна. (Колодцы в старинных замках. Камень. Раз, два, три, четыре, семь, одиннадцать… Есть.) Чтобы было, куда любить. Я не могу (ТАК) любить не поэта. И ты не можешь. Ведь тайная мечта твоя и моя сделаться нищими. А какое же нищими, раз в тебе (хочешь не хочешь) высшее. Пойми <высоту> поражения твоего, моего, если будет. Не божеством, не любым: равным (собожеством или же со-любы́м в мире ином!). Мечта о равенстве — мечта о поражении от равного. Равенство — как ристалище…

Любить я тебя, конечно, буду больше, чем кто-либо когда-либо, но не по своему масштабу. По своему масштабу (всей себя, себя — в другом, во всем) — мало. Я как-то втягиваю в любовь такое, от чего она не сбывается, рассредотачивается, разрывается. У других развивается дважды: как развитие (постепенность) и как развитие (растление) и потом лохмами возвращается ко мне отовсюду по кругу разрыва: с неба, с деревьев, справа и слева протянутые руки, из-под ног (земли — травою). (Другой любит меня, я — всё. Другой любит меня, я — всех. Пусть в нем <подчеркнуто дважды>, но ВСЁ и ВСЕХ.) Но при чем тут ты? Там на границе того света, уже одной ногой на нем, мы не можем, не в том <ли> и чудо того света, что здесь не можем не! оповестить Бога, в какую сторону скашиваем каблуки. Я не могу представить себя иной и знаю, что по первому приезду — иной — стану. Я иная — это ты. Только предстать <пропуск в копии>

И возвращаюсь к первой половине письма. — А может быть — именно Бог???

Впервые — Рильке P.M. Дыхание лирики: Переписка с Мариной Цветаевой и Борисом Пастернаком. Письма 1926 года. М.: АРТ-ФЛЕКС, 2000. С. 251–254. Печ. по: Души начинают видеть. С. 336–339.

31-27. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея,

Совсем кончила книгу [1339]. Давайте повидаемся! Когда? Занята только во вторник (нынче четверг). В воскресенье или понедельник? Ответьте. Целую Вас.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

12-го мая 1927 г.

Впервые — СС-7. С. 107. Печ. по тексту первой публикации.

32-27. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

28-го мая 1927 г.

Дорогая Саломея,

Будем у Вас, С<ергей> Я<ковлевич> и просто — я, в среду. У С<ергея> Я<ковлевича> к Вам евразийское дело. Если нельзя, известите.

Одного места, верней одной буквы в Вашем письме я не поняла: «Я же / не чувствую себя счастливой и даже спокойной»… же — или не? Меняет.

Получила письмо от — давайте, просто: — Полячихи (Zinà) [1340], нынче с тоской в сердце еду завтракать. С<ергею> Я<ковлевичу> нужен старый фрак для к<амуфляж>а, потому и еду. (Как Вы думаете, есть у Zinà старый фрак??)

— О чем узнаете в среду.

Целую Вас, нынче суббота.

P.S. Нельзя ли лечить Zinà внушением? То́, что она ничего мне не дает — болезнь.

Впервые — Русская газета. С. 12. Печ. по тексту первой публикации, сверенной с копией с оригинала.

33-27. Б.Л. Пастернаку

<Вторая половина мая 1927 г.>

Письма Пастернаку отправлены: 8-го мая (воскресенье, ответ на Леф) и 12-го мая (четверг) о потонувшем мире [1341].

Дорогой Борис. Твое письмо не только переслано, но прочитано и переписано [1342]. Искушение давать читать его всем, морально: чтобы Мирскому меньше было, а фактически: чтобы до Мирского дошли одни клочья. Сейчас не знаю, что́ хуже: держать твое письмо не мне, а Мирскому в руках (собственной рукой нанося себе удар, наносить ему радость) или в час, когда мне нет письма — за редкими исключениями каждый час моей жизни — думать, что вот сейчас, именно в эту минуту, оно (т.е. мое), минуя меня, в руках у Мирского. Словом, ревность — до ненависти. Полная растрава. Прочтя те места твоего письма, где ты оправдываешься — «Я не знаю, почему это так. Это знает М<арина> И<вановна>» — я не удержалась и «Олух Царя Небесного!». И Аля, присутствовавшая, спокойно: «Вовсе нет. Он — СОВ». Во-первых, Борюшка, я тоже не знаю, почему это так, я вовсе не говорила об одном конверте, т.е. неизбежном моем вскрытии. Конверт в конверте (яйцо в яйце, Матрешка, конкурс и Кащеева смерть) — такому-то, или же на конверте: Такой-то для такого-то. Ты — перецветаевил. Во-вторых, зачем ему о Рильке (упоминание) [1343], лицо которого в очередном № «Звена» я от него загородила локтем [1344]. Зачем ему о Ясной поляне. Ему можно только о Святополке-Мирском (непредвиденной весне или как? [1345] Злюсь). Нет, Борис, вот его адрес: Tower St., 17, London WC 1 (Не забудь Prince! Издеваюсь), а Вам, милый Димитрий Петрович, вот адрес Б.Л. Пастернака — Волхонка, 14, кв. 9 (не забудьте Леонидович: сын художника). (Упиваюсь.) Кстати, в какой-то книжке о поэтах он-таки упомянул сыновнесть <вариант: причастность> [1346].

Полушучу, полузлюсь, целостно <вариант: полностью> страдаю. Ничего, Борис! То ли будет.

Два последних письма к тебе (в этом, к Святополку-Мирскому, свято-полчьем, неполученных) отправлены 8-го и 12-го мая. Первое — в ответ на Леф [1347] («Нашей поэме — цензор заря» [1348], отрывок, это я тебе как веху), второе — по-рассветное, о мире запретном, не имеющем взойти со дна.

Да, Борис, насчет гонорара. У нас здесь закон: в худшем случае ПОРОВНУ. Иные переводчики берут 1/3 — 2/3, автору переводимому, т.е. тебе. От праведных денег не отказывайся, купишь сыну башмаки <вариант: сапоги>.

Да! Родной мой, не смущайся, не считайся… Будь я в живых (т.е. значься я в твоей жизни) — <оборвано> Это ревность тех, у которых ничего нет, ни руки в руке, ни —— только мысль. И эта мысль вдруг отводится — к другому кому-то.

Мирский тебе может быть очень полезен. Тебя он не разлюбит, п<отому> ч<то> ты не женщина. Он многое для тебя сделает, издалека и вблизи.

Тебе ему так же (однородно) трудно писать, как мне. СПАСИБО. Но говорить с ним, предупреждаю, тру-удней, чем со мной.

Впервые — Души начинают видеть. С. 343–344. Печ. по тексту первой публикации.

34-27. Б.Л. Пастернаку

<31 мая 1927 г.>

Борис, я животное, я только вчера отправила твое письмо Святополку-Мирскому, вчера, 30-го, получив его 17-го. — А? — И вместе с просьбой Мирскому выслать мне очередное иждивение, обернув твою лирику в эту <пропуск одного слова>, облапив ее — ею. Он, конечно, кинется сперва на твое письмо, а на закуску мое — а? (Иждивение — мал<ая> сумма, раз в три месяца выпрашиваемая им для меня у английских друзей.) [1349]

Борюшка, ты взволновался о славе. Дай, пойму. …теряю свой час славы. Есть в этом горечь? Досада, пожалуй, и вот почему. [Если бы я была пон<ята> через 100 лет назад (я с ума сошла! вперед, конечно). Когда я пишу, я ни о чем не думаю, кроме вещи. Потом / Когда написано — о тебе. Когда напечатано — о всех <над строкой: и о каждом (единице всех)>.] И вот, мое глубокое убеждение, что печатайся я в России, меня бы все поняли — и тут же, — угадай, чье? — чтобы / да, да, все [из-за моей основной простоты], п<отому> ч<то> каждый бы нашел свое, п<отому> ч<то> я — много, множественное. И меня бы эта любовь — несла.

(Конечно, так лучше, всё лучше как есть.)

[Мне просто захотелось океанской волны, целого океана в одной волне, безличного заочного тысячегрудого — ох — при моем имени. И — своей поднятой головы в ответ. И — своего отсутствия в ответ]

(Борис! Слева стихи, справа письмо к тебе, пишу попеременно). Просто в России сейчас пустует тр<он>, по праву — не по желанию — мой. Говорю с тобой, как со своей совестью. Тебя же никогда не будут любить так, как Блока (Есенин — междуцарствие, на безрыбьи и…, ПОПЫТКА созд<ать>) ты избраннее меня, нужно родиться тобой, а я — через стихи — таких рождаю. (Кажется, прави<льно>.) Или, точнее: мой жест из: жил, сил, чего хочешь. Изымающий. Ты вводишь. Будучи введенным, нужно жить. Я вывожу и этим — предоставляю. Я — одна секунда в жизни читателя, толчок. Дальше — его дело, и боль<ше> ему не нужн<о>. <Писала ли?> тебе: [ты видимое превращаешь в невидимое, я невидимое — в видимое.] ты явное делаешь тайным, я тайное — явным: вывожу на свежую воду.

Но, чтобы вернуться к славе — моих книг в России нет и поэтому поэта нет [1350]. Не Маяковского же им любить — служебного, не Асеева — бездушного, не тебя — подсущного, когда они и сущего-то не видят, конечно, Борис, меня — с моими перебоями, перемежениями сокровения и откровений. Меня, Борис, — молнию, ту синюю вчерашнюю, бившуюся в мои окна в 2 часа ночи. Люблю ее! О — как больше луны!

Несоизмеримость I части и III. II — переход. Сейчас бы — Шмидта — с конца! III часть — настоящий ты. Читая «первенец творенья» я улыбнулась — не я одна — все присутств<овавшие>, и один из них: Дорвался! [1351]

Борис, всё это — знаки. Сегодня безумный день, лондонский туман. С утра сердце летело. (Ты не можешь себе представить до чего я редко что-нибудь чувствую, до чего я машинна. Между мной даже — с богемской горы к тебе — и мной сейчас — несоизмеримость [1352]. Первое чувство в ответ на какое бы то ни было собственное — изумление: Как! Значит — еще?..) Итак — и вот — Лондон в Мёдоне, дымная желтизна, потемнение — с минуты на минуту, о, я не могла дорваться до улицы — ник<огда> солнце так не повелительн<о>. Выйдя, выбежав — окунулась. [Домой!] Не шла — несло. После двух ночей гроз — синих!! — утро тумана. (Писавший утро туманное думал совсем о другом [1353], тум<ан> — стихия). Слов<ом> после тебя еще ты (и я тебя обожаю, в скобках). О, Борис, Борис, как всё — вместе идет. Последовательность: 1) моя, наконец, отсылка письма Мирскому, 2) твое письмо, 3) в тот же день Шмидт! — гроза, 4) в тот же вечер чтение его — гроза, 5) вчера письмо из Чехии с описанием выступления Маяковского [1354] и впечатлений от твоей прозы, впервые читанной, 6) нынче — одновременно — яйцо тумана (а в яйце я) и письмо Мирского в ответ на твое, привожу [1355] Борис!

Мой обожаемый! (Можно так говорить?) III ч<асть> Шмидта такая сила силища, такая — ты, что у меня одно чувство — победителя. (Чего — поймешь.) О, Борис, так поют, вырываясь из тюрьмы. Ты в III ч<асти> уже вне Шмидта, потому так восхитителен. Начинать так нельзя, так только кончают. (Не могу не отметить речь Шмидта, местами отвратит<ельную> — родственн<ую> письмам: тираны и пр<очая> общятина) Когда я смотрю — в веках — на эту пару: тебя и Шмидта, я — смеюсь. В одну телегу впрячь не можно — Коня и трепетную — рвань (дрянь) [1356]. Если бы не боялась тебя обидеть, сказала бы слякотную. Нет, Борис, Шмидт — хороший человек и Бог с ним, а вот III часть — великолепие и боги с тобою. В твоей истории с Историей я тебя понимаю с трудом я ведь, в какой-то глубине, в наедине своем — безотв<етственно> историю сбрасываю. Но не обо мне. Рада книге Шмидта [1357] [какой матерьял для психоанализа], и сейчас не мысл<ю> ее общност<и>. Думаю, в брошюре — III часть отлетит на́ — за́ — не знаю: далёко! в ней пружина, бьющая. III часть вровень Потемкину. Наконец, с чистым сердцем могу писать тебе о тебе в текущих днях.

Усиление тебя в моих, присутствие в часах до таинственности (если бы что-нибудь было таинственным, если бы не всё и значит — ничто!) совпадает с усилением моей жизни в стихах. Я сейчас пишу вещь, совсем одинокую, отъединяющую, страшно увлечена [1358]. И вот рвусь между письмом к тебе и очередным четверостишием, говор<я>: справа ты, слева стих, оба [лучше больше] пуще. (Вдруг — неожид<анно> — ответ женщины XVIII столетия, XVIII столетие устами женщины: Что бы Вы сделали в лодочке <над строкой: во время бури>, где Вы, [Ваш муж и Ваш друг] и нужно было бы, чтобы было <только?> дв<ое>: — Je sauverais mon mari et je me noierais avec mon amant ^{301} — Noyade (почти naïade ^{302}), вот это — конец Мо́лодца — в огнь синь! — это всё мое право на себя, но — КАКОЕ.) Я никогда не стану для тебя меньше чем есть, чем была. Конечно, нет. Знаю. Меньше может быть только, когда берут из целого (стылого), а когда из растущего — даже ты, Борис, не сможешь пожрать меня в росте, предвосхитить, подавиться, проглотить (envoûter ^{303}. Какое чудо — этот грот, втягивающий море — в глотку). Родной! — «Не надо говорить». Конечно не надо, я тебе говорю только о том, КАК я бы сказала. Мысль, а вовсе не слово. Мне нужен союзник — в м<ысли> — кто как не ты? (А под рукой мех, твоя голова, сквозь который явственно прощупывается мысль. Мех и мысль. И не с затылка, нет, с лба, как себя держу за голову, отведя волосы, переп<летя> пальцы концами и под ладон<ями> неуловимое место <вариант: средоточие> силы.

Как можно было у Гёт<е> Вертера взять Гёте — Euphorion? ^{304} [1359]

— Мысль. Ты во мне не существуешь, подсуществуешь, как вообще в мире, твое пребывание во мне не есть выхождение из. Ненарушенность. Почему всё конч<ается>, п<отому> ч<то> люди, живущие внутри или вне, — выходят в любви — наружу или внутрь, нарушают, не могут. Лучшие «опускаются», снисходят, другие возвышаются, — едино: не их воздух, не могут. Перерыв. И опять домой. Самое ужасающее явление дробности, частичн<ости> кус<ков>, вырванных из жизни. — Говорю и о себе. — Усиление <нрзб.>, по той же <нрзб.> — так быть должно́. Или же — ПОЛНОЕ ИЗЪЯТИЕ себя из себя, мира из мира — те, прости за грубость — двое суток в постели Нинон де Ланкло [1360] <над строкой: тех двух> — [не о пост<ели> говорю] — ничего не зная, не ведая, пусть дом сгорит — не вста<ла>.

[Говорю не о <пропуск одного слова>, а о напряж<ении> ее.] (Пойми мой подход к подобию!)

Вдруг, среди ночи, внезапн<ое> осознание осознания тебя в их глазах <над строкой: твоего положения среди> — аристократом, да мол Шмидт и всё так далее, а все-таки… Полуусмешка, полубоязнь. Сторонение.

Entfremdung ^{305}.

<Преклонение?>.

Хотела тебе сказать о замечательном писателе Конраде — поляк-англичанин, по окончании очередной книги которого безутешна. Lord Jim, Victory [1361]. И еще — о полном равнодушии к Valéry и воинствующем презрении к A. Gid'y [1362]. И еще о плачевности прозы Hofmannsthal'a, <нрзб.> книг<у> (не даром!) переводи<ли> франц<узы> [1363]. О недосягаемости (раз достигнуто!) Рильке.

<Дополнение:> Борис, я пишу вещь, от которой у тебя мороз пойдет по коже. Эта вещь — начало моего одиночества, ею я из чего-то — выхожу <вариант: изымаюсь> [1364].

Впервые — Души начинают видеть. С. 347–351. Печ. по тексту первой публикации.

35-27. Л.И. Шестову

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

6-го июня 1927 г.

Дорогой Лев Исаакович,

Спасибо за приглашение, буду непременно, а может быть и С<ергей> Я<ковлевич>. Привезу мундштук, который в прошлый раз опять забыла (зажала!).

Пишу Вам на лекции Ильина «Евразийство как знак времени» [1365] и вспоминаю строку Рильке [1366]:

(Правда, — Вавилон встает?)

и свои собственные:

И еще кузьминское:

(в моем применении — времен)

Простите за карандаш, но — лектор наверное думает, что я записываю — неудобно просить чернил.

До свидания!

Да! А Вы не можете меня звать просто — Марина?

Впервые — ВРХД. 1979. № 129. С. 126–127. СС-7. С. 48. Печ. по СС-7.

36-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

<Июнь 1927> [1369]

Дорогая Саломея,

Почему не были на евразийском обеде? Было чудно. Ждали Вас чуть ли не целый час. Очень хочу Вас повидать, напишите когда. Целую вас.

Четверг

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Кончила новую вещь — Поэму Воздуха [1370] — которая никому не нравится — et pour cause ^{307} (NB! воздуха!)

Впервые — СС-7. С. 107. Печ. по тексту первой публикации.

37-27. Л.И. Шестову

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

28-го июня 1927 г., вторник.

Дорогой Лев Исаакович,

1) В субботу, 2-го мы с Вами обедаем у Путермана [1371], — хотите поедем вместе? Буду у Вас в 7 ч<асов>, не позже, вместе отправимся. Отвечайте только, если не можете.

2) Внезапно вспомнила, что Свят<ополк>-Мирский переводит мою Поэму Горы для какого-то франц<узского> журнала, — не для Commerce [1372] ли? Если да, С<ув>чинский, в Вашем разговоре с ним, неизбежно на это сошлется, — так имейте в виду: Поэма Горы всего-навсего 200 строк, при половине гонорара Мирскому мне останется в лучшем случае — франков 300, 350 фр<анков>. По сравнению с возможностями прозы это мало и скорее походит на испорченную возможность.

Должна Вас предупредить, дорогой Лев Исаакович, что С<ув>чинский моей прозы тоже не любит, хотя не так воинственно, как Св<ятополк>-Мирский. Когда Вы начнете о прозе, он сразу заговорит о стихах, прибегнет к отводу.

Было бы хорошо, если бы Вы заговорили о реальной вещи, а именно о прозе памяти Рильке, которую знаете, о вещи читанной и одобренной Вами, уже принятой Nouvelle Revue Française [1373], но которую бы, в виду гонорара, желательно поместить в Commerce.

Нужно С<ув>чинского зарядить — либо именем Рильке, либо любимостью его французами, либо самой вещью, либо вопросом гонорара, — не знаю что для такого эстета действительнее.

Мне кажется, успех будет не из легких. Да! еще одно: он вещи не знает, будет и этим отговариваться.

Главная линия в разговоре: стихи не кормят, кормит проза, а проза у меня есть, — и она все равно появится, весь вопрос где.

Простите за скучное и тщательное, совсем не мое, письмо, — совсем не письмо!

Итак: 1) в четверг вижу С<ув>чинского и сообщаю о Вашем желании повидаться с ним перед отъездом.

2) В субботу в 7 ч<асов>, немножко раньше, заезжаю за Вами и вместе едем к Путерману, которого зовут Иосиф Ефимович, — на случай Вашего утвердительного ответа ему.

Мне же отвечайте только, если поедете не из дому.

Еще раз простите и спасибо за доброту и тяготу. Сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича> и меня.

P.S. С<ув>чинский и М<ир>ский до того не выносят моей прозы (особенно М<ир>ский) [1374], что, даже не читав им, отдала прозу о Р<ильке> в Волю России.

Впервые — ВРХД. 1979. № 129. С. 127–128. СС-7. С. 48–49. Печ. по СС-7.

38-27. Л.И. Шестову

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc,

9-го июля 1927 г.

Дорогой и милый Лев Исаакович,

Разве Вы не знаете, что для меня дважды нет дождя 1) п<отому> ч<то> есть, т.е. как всё в природе — люблю 2) даже если бы не любила, Вас — люблю и ни с каким ливнем бы не посчиталась.

Не приехала потому, что 5 ч<асов> сряду сторожила, т.е. содержала под домашним арестом ядовитую воровку и шантажистку, ошельмовавшую всю русскую колонию и пуще всех — меня. При встрече расскажу, но думаю, что до меня прочтете в газетах.

Рвалась к Вам каждую минуту, а шантажистка — ко мне, хватала за ноги и за руки, умоляя отпустить. Не отпустила и не жалею.

История ее двухдневного пребывания у меня — роман, за который дорого дали бы Последние Новости.

Ошельмованы: Земгор [1375] (Руднев!) д<окто>ра: Пасманик [1376], Зернов [1377], Вальтер [1378], церковь Дарю [1379], — кламарцы, шавильцы, медонцы [1380], — всех не упомню и не перечислю. Гениальная актриса.

Спасибо за память о моих литер<атурных> делах, но Св<ятополк>-Мирский отвиливает: он отлично переводит, — перевел очень большую и трудную вещь Пастернака [1381] для того же Commerce. Скоро напишу по-человечески, а пока — хорошего отдыха, хорошей погоды, бездумной головы и полного забвения всего парижского! (NB! я — Медон!)

Целую Вас, привет Вашим.

Впервые — ВРХД. 1979. № 129. С 129. СС-7. С 49–50. Печ. по СС-7.

39-27. В.Б. Сосинскому

Медон, 12-го bis июля 1927 г., среда [1382]

Милый Володя,

Окончательно ли Вы решили снимать Мура? [1383] Если да, будем ждать Вас или Адю в воскресенье с утра (Мур ложится в 12 ч<асов>, хорошо бы снять его не позже одиннадцати). Имейте в виду, что Мур в тот день не пойдет гулять, ожидая Вашего или Адиного приезда, кроме того будет ждать вокзала, вагона, «птички» и пр<очих> радостей, так что — по возможности — не разочаруйте.

Обещаю Вам за Ваши заботы и хлопоты в течение двух недель переписать Вам от руки какую-нибудь свою вещь — не меньше 200 строк. Вы кажется рукописи любите и храните. Обещаю Вам еще, что обещание исполню [1384].

Как Вы думаете — если Мура снять голым, во весь рост? По-моему, хорошо. И еще — одно лицо. Хорошо бы еще и с Алей. (Видите, вхожу во вкус!)

Ответьте, пожалуйста, насчет воскресенья. Нужно ли считаться с погодой?

Итак, жду. Привет всему женскому населению усадьбы, какие вы счастливые: сад! [1385]

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

<Приписка на полях:>

— Поездов утром много, но лучше быть у нас около 9–9 ½ ч<асов>, — долгие сборы!

Не забудьте упомянуть и час.

Впервые — НП. С. 235–236 (с ошибкой в дате написания). СС-7. С. 85. Печ. по СС-7.

40-27. Б.Л. Пастернаку

15 июля 1927 г., тотчас же

Борюшка, в последнем письме я писала тебе, что буду писать — и отчасти что́ буду писать о Шмидте [1386]. В этом основном что́ мы не сходимся с Мирским (как после 10 дней дружбы вообще ни в чем не сходимся), недавно приехавшим и слышавшим III часть. Сходимся — в восторге перед ней и от нее — не сходимся в оценке I части — писем. Знай, что Мирский их оправдывает [(так нужно) и ссылается на будущее, знай, что я их не оправдываю и ссылаюсь на то же будущее] как историк, знай, что я их не оправдываю как поэт. Их — нет, тебя — целиком — в вещи — да. Борис, ты настолько огромное явление, что рассматривать Шмидта самого по себе ни мне, ни другим твоим любящим не удастся. Шмидт как этап. Шмидт в контексте, скажем предположительно, Спекторского [1387] — и последующего не знаю чего. Шмидт — document humain ^{308} сосланного на землю духа — Б<ориса> П<астернака> (Фауст — как этап.) Сам Б<орис> П<астернак> — как этап в истории Духа. И т.д. — ибо далее всегда есть: оно и есть ВСЕГДА.

Обо все этом, несколько иначе, я тебе уже писала, теперь о другом, тревожащем, — письма не доходят? Какая безнадежность — писать! О Борис, Борис, как я вечно о тебе думаю, физически оборачиваюсь в твою сторону за помощью, <оборвано>. Ты не знаешь моего одиночества [на которое, заметь, ни разу в жизни не жаловалась]. Кончила Поэму Воздуха. Читаю одним, читаю другим — полное — ни слога! — молчание, по-моему — неприличное, и вовсе не от избытка чувств! от полного недохождения, от ничего-не-понятости, от ни-слога! А мне ясно, и я ничего не могу сделать. Недавно писала кому-то в Чехию: — Думаю о Б<орисе> П<астернаке>, как ему ни трудно, он счастливее меня, п<отому> ч<то> у него есть двое-трое друзей-поэтов, знающих цену его труду, у меня же ни одного человека, который бы — на час — стихи предпочел бы всему [1388]. Это — так. У меня нет друзей. Есть дамы — знакомые, приятельницы, покровительницы, иные любящие (чаще меня, чем стихи, а если и берущие в придачу стихи, то, в тайне сердца, конечно стихи 1916 г.). Для чего же вся работа? Это исписывание столбцов, и столбцов, и столбцов — в поисках одного слова, часто не рифмы даже, слова посреди строки, почему не знаю, но свято долженствующего звучать как — , а означать — . Ты это знаешь. Борис, я обречена тебя любить, все меня на это толкает, прибивает к тебе, как доску к берегу, все бока облом<аны> о тебя. Еще одно: недавно среди дня неожиданно свалилась в сон. У меня в комнате маленький серый диван — мышиный — дареный, если вытяну ноги, свисают на аршин, так во́т — свалилась, сплю. И такое глубоч<айшее> при<виделось>, не безымянное, не кто-то — ты. Я о тебе не думала, ни о чем, только знала: спать! Очнувшись, вспомнила ведьм: Та́к, а не иначе. Вообще, Борис, разъясни мне и одновременно знай — откуда это свободное уверенное двигание в воздухе, которым в жизни не дышал! Ведь — ни одного спиритического сеанса за жизнь (брезгую!), ни одного антропософского заседания, ни шприца кокаина, ничего. Откуда — опыт, точное знание, не-удивление, свойственность, осведомленность. Вот для чего ты мне — главное — нужен, вот на что, говоря: на тебя! — надеюсь, — вхождение ногами в другой мир, рука об руку. Так: выйти из дому, по лестнице, мимо швейцара, всё честь-честью, и вдруг, не сговариваясь, совместно единовременно оттолкнуться — о, на пядь! — Борис, еще одно: моя пустота. Беспредметность моего полета. Странно, что здесь, якобы за пор<огом> чувств, мои только и начинаются. В жизни я уже почти никогда не чувствую, и это растет. Не знаю, что́ со мной сталось. М<ожет> б<ыть> — били, били, забивали, задуряли — что-то и окаменело, перестало. Я просто притерп<елась> к боли (NB! моя единственная возможность <вариант: мой провод> чувства), боль стала состоянием и пребыванием, все болевое уже попадает в боль. — Можешь ли ты меня понять. — Нечувствование острий, в готовое. Даже физически: беру раскаленное — и не чувствую, все говорят: липы цветут — не слышу, точно кто-то — бережа и решив — довольно — залил меня, бескожную, в нечто непроницаемое. Помнишь Зигфрида и Ахиллеса? Помнишь липовый лист одного и пяту другого? [1389] — Ты. —

Мой родной, ты наверное переоцениваешь мою книгу стихов [1390]. Только и цены в н<ей>, что тос<ка>. Даю ее как последнюю лирическую, знаю, что последнюю. Без грусти. То, что можешь — не должно делать. Вот и все. Там я все могу. Лирика (смеюсь, — точно поэмы не лирика! Но условимся, что лирика — отдельные стихи) служила мне верой и правдой, спасая меня, вывозя меня, топя меня и заводя каждый час по-своему, по-мо́ему. Я устала разрываться, разбиваться на куски Озириса [1391]. Каждая книга стихов — книга расставаний и разрываний, с фоминским / перстом Фомы в рану между одним стих<отворением> и другим [1392]. Кто же из нас не прост<авлял> тирэ без западания сердца: А дальше? От поэмы к поэме промежутки реже, от раза до разу рана зарастает. Большие вещи — вспомни Шмидта — stable fixe ^{309}, лирика — разовое, поденное, вроде нищенства или грабежа с <нрзб.> счаст<ливого> часа. (Если попадет в твою лирическую волну — посмейся!)

А недавно я на улице встретила человека похожего на тебя, он долго на меня смотрел, очевидно расовое притяжение.

Борис, ты когда-нибудь читал Тристана и Изольду [1393] — в подлиннике: в пересказе, совершенно соответствующем всем тем разрозненным песням и повестям. — Самая безнравственная и правдивая вещь без виноватых, со сплошь-невинными, с обманутым Королем Марком, любящим Тристана и любимым Тристаном, с лжеклятвой Изольды, с пост<оянными> наруш<ениями> самых святых обетов, с — наконец! — женитьбой Тристана на другой Изольде (к<ак> буд<то> бы есть др<угая>!) — aux Blanches mains ^{310}, — из малодушия, из безнадежности, из, если хочешь, душевного расчета. И как из этого ничего не вышло, и как из всей любви ничего не вышло, п<отому> ч<то> умерли врозь, она — в сознании измены Тристана. (Другая Изольда из ревности сказала той первой, что корабль, поехавший за Тристаном, возвращается с черным парусом, — т.е. без него (с незахот<евшим> Тристаном, т.е. без него).) И Изольда умерла. История, ничем не отлич<ающаяся> от истории Кая и Герды [1394], любящих, тер<яющихся>, <нрзб.>, сход<ящихся>.

Сдаю в Версты «С моря» (прошлолетнее — тебе) и Новогоднее (Письмо к Рильке), переписываю для Воли России Поэму Воздуха, не знаю, возьмут ли, сейчас должна приняться за Федру, брошенную тогда (31-го дек<абря> 1926 г.) на 2-ой картине [1395]. Долг чести. В промежутке между 3 и, скажем, 4 (всех 5) напишу о тебе и Шмидте (Б.П. и Лейтенант Шмидт). Лето проходит, не осуществившись. По 3, часто не разреш<ающихся>, грозы в день, по два хороших ливня (обожаю Сестру мою Жизнь [1396], но… <подчеркнуто трижды>), в летн<ем> пла<тье> холодно, наспех вытаскиваю зимние шкуры. Вчера, 14-ое июля, глядела с нашего мёдонского железнодорожного моста на ракеты и дрогла [1397]. — И этого уже не люблю, не так люблю, больше по долгу службы.

Но Мур — заглядение. Чудная голова, львиная. Огромный лоб, лбище, вздым<ающийся> це<лой> белой бурей кудрей. Разгов<оры> такие: Мама чеса́ет морковку (чесает — чешет — чистит). — Мама, поцелуй Мурке пузу. — Идти к папе, захватывать вещи (вещи, вязаное одеяло, обожаемое, в которое с 6 месяцев по-котиному перед сном впивается когтями <вариант: в которое влюблен>, готов стоять часами, вкагчиваясь и обмахиваясь). Спать один не хочет, среди ночи явление головы над сеткой. «Мула хочет идти в дуглу́ю каватку». Влезает. — «Дуга (друга) дать: аделя́ло!» Лезет вслед и «друг». Через минуту спим, слева Аля, посредине Мур, на Муре друг, с краю я. Кровать тесная, сон спартанский. Утром сидит у меня на голове, просыпаюсь от приблиз<ительного> чувства Атласа (думаю, держат мир и головой).

Борис, всегда отвечаю сразу, если не будет писем — знай: почта. Хочу оказии для нескольких книг и фуфайки тебе, ни разу не прохожу мимо витрин мужских вещей без ревности за тебя. Пусть хоть рукавами обниму тебя — за недостатком <вариант: недостиг<аемостью>> рук.

Впервые — Новый мир, 1969, № 4, С. 196–197 (со значительными купюрами) (публ. A.C. Эфрон). СС-6. С. 272–274. Печ. полностью по: Души начинают видеть. С. 357–361.

41-27. В.Б. Сосинскому

<Между 18 и 22 июля 1927 г.> [1398]

Милый Володя,

Итак, ждем Вас — Мур, Аля и я, — в воскресенье, 24-го, к 2 ч<асам>, лучше не позже. Мур уже будет готов, сразу пойдем на вокзал, к<отор>ый от нас (говорю об электрич<еском>) четыре минуты.

До свидания и спасибо!

Тогда же сговоримся о чтении О<льге> Е<лисеевне>, Вам, Аде — и Наташе и Оле [1399], если хотят, моей новой вещи — Поэмы Воздуха. Лучше даже, если заранее сговоримся на два подходящих вечера на след<ующей> неделе, чтобы я сразу могла назначить.

P.S. Могу только после 8 ч<асов>.

Впервые — НП. С. 236 (с ошибкой в дате написания). СС-7. С. 85–86. Печ. по СС-7.

42-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 24 июля 1927 г.>

Родной Борис. Птицелов жулик, знаю главного заправилу [1400], а конвенции нет — итак <оборвано>. Огорчена наверное не меньше <вариант: больше> тебя, п<отому> ч<то> за тебя. Картина знакомая: плод твоих рук (локтей) не пожинает, а пожирает другой — кому и руки только на то даны. Так было — так будет.

Статьи Мирского не читала [1401]; не только не прислал, но не упомянул, из чего ничего не вывожу, п<отому> ч<то> о нем вот уже год как не думаю — никогда, все, что я тебе скажу о нем, неубедительно, п<отому> ч<то> познается общением. Кроме того, ты не только добрей меня, ты — сама доброта и не можешь ненавидеть человека за врожденное уродство. Мирский со своими писаниями незнаком, а я весь последний год знакома только незнакомым. Есть здесь еще один — куда более странный — человеческий случай, его приятель, тоже дефективный и тоже душевно-дефективный, но [с уклоном в сторону сердца] душевно-сердечно, тогда как Мирский душевно-душевно, просто (о Мирском) ничего: ни дерева, ни лица, ни — непосредственно, не через литературу не чувствует и от этого страдает. А тот (третий редактор Верст) все чувствует, ничего не хочет чувствовать и от этого не страдает. Мирский — непосредственно — тупица, Сувчинский — гениальный интуит, иногда устрашающий. Зачем о них? [1402] П<отому> ч<то> когда-нибудь свидишься, если бы не суждено было — не писала бы. «Не живу — я томлюсь на земле». Кто это написал? Блок или Ахматова [1403], это обо мне написано <вариант: я написала>, но не по любви, любящей меня, и в любви, и без, всегда, как родилась. Я недавно говорила одной умирающей [1404], перелюбливающей, т.е. любящей меня так же, как недолюбил — когда-то — брат [1405] <вариант: когда-то ее брата я—>, — я недавно говорила одной умирающей: «Зачем я родилась? Это бессмысленно. Лучше бы другой кто-нибудь» — и вовсе не от несчастности, именно от неразумности факта моего существования. Да в том-то и горе, Борис, что есть адрес и рука, иначе я бы давно была с тобою. Ты единственный человек, которого я хотела бы при себе в час смертного часа, только тебе бы повер<ила>.

Борис, ты не знаешь «С моря». Письма к Рильке, Поэмы Воздуха, — сушайшего, что я когда-либо написала и напишу. Знаю, что нужно собраться с духом и переписать, но переписка — тебе — безвозвратнее подписания к печати, то же, что в детстве — неожиданное выбрасыванье какого-нибудь предмета из окна курьерского поезда / — пустота детской руки, только что выбросившей в окно курьерского поезда — что́? Ну, материнскую сумку, что-нибудь роковое.

Борис, я соскучилась [по русской природе], по лопухам, которых здесь нет, по не-плющо́вому лесу, по себе в той тоске. Если бы можно было родиться заново, я бы родилась 100 лет назад — в Воронежской глушайшей губернии — чтобы ты был мой сосед по имению. Чудачек было немало и тогда — как и чудаков. Сошла бы. Сошли бы.

У меня была бы собака (квартира, даже птиц, даже цветов на окнах нельзя!) <над строкой: пункт контракта>, своя лошадь, розовые платья, нянька, наперсницы… Помещичий дом 150 лет назад ведь точь-в-точь — дворец Царя Тезея. Только там и быть Кормилицам и Федрам. А Ипполит — стрелок! Борис, почему я не могу проснуться от зари сквозь малиновое или розовое пл<атье>, перек<инутое> через спинку кресла, с первым чувством: до твоего приезда еще 39 дней! — или столько же часов. А потом: се-но-кос, се-но-вал, ужи шуршат, сухо, теряю кольцо, лесенка, звезды. Понимаешь — и смейся, если хочешь — Тристан и Изольда, ничего другого, с необходимыми участниками трагедии, strict nécessaire ^{311}, без перегрузки советских, эмигрантских новоизобрет<ений>, всех читанных и усвоенных тобою, читанных и неусвоенных мною книг, да, без Шмидта, Борис, и м<ожет> б<ыть> без всех моих стихов — только в альбом! — …во время оно, Борис…

С тобой, в первый раз в жизни, я хотела бы идиллии. Идиллия — предельная пустота сосуда. Наполненная до краев идиллия уже есть трагедия.

Впервые — Души начинают видеть. С. 362–364. Печ. по тексту первой публикации.

43-27. Л.И. Шестову

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

31-го июля 1927 г.

Дорогой Лев Исаакович,

Спасибо за весточку. Дела с Мирским и Commerce не двинулись. Произошла путаница: в след<ующем> № Верст идет не моя проза о Рильке (напечатана в «Воле России» и до сих пор — десятое письмо пишу! — не оплачена), а поэма к нему же [1407]. Прозы Мирский и не видел. Кроме того, он лицемер: Вам говорит, что не умеет переводить, а переводит труднейшую прозу Пастернака [1408]. Просто — он мою прозу, как я Вам уже говорила, ненавидит, и всячески будет отвиливать. («Худшая проза, которую когда-либо читал», — определение в каком-то англ<ийском> журнале.) [1409]

Сейчас он в городе, меня не окликает. — Бог с ним.

— Как у Вас погода? Надеюсь, что не медонская: ясные ночи, плаксивые дни, полная ненадежность и бестолочь, по три дождя в день. Было бы солнце, была бы втрое счастливее.

Ряд евразийских (тайных) отъездов в Россию, недавно провожали одного чудесного юношу, — и жаль и радостно.

Что еще? Меня недавно обокрали: чудный старинный браслет (курганный), другой браслет — недавний подарок Саломеи [1410] — белье и ряд вещей. Вор — очаровательное женское существо, ошельмовавшее всю русскую колонию. При встрече расскажу, — случай стоящий, для меня до сих пор неразгаданный.

Вчера были мои именины, получила: фартук (от Али), ряд письменных принадлежностей от Сережи, от одной дамы рубашку (все украдено!), от П.П. С<увчин>ского мундштук и от В.А. С<увчин>ской — роговые очки, в которых и пишу.

Простите за вздор, радость часто глупит (это я о подарках!), пишите, целую. Сердечный привет Вашим.

Впервые — ВРХД. 1979. № 129–130. С. 129. СС-7. С. 50. Печ. по СС-7.

44-27. В.Б. Сосинскому

Meudon (S. et О.), 2 Avenue Jeanne d'Arc

31-го июля 1927 г.

Милый Володя,

Спасибо за фотографии. Показываю их всем в постепенности удачи, от привидения, вернее астрального (стоячего) тела Мура до Мура с Алей. Давайте, пока, так: трех лучших по три (Мура с Алей, Мура со сложенными руками и расставленными ногами и Мура-головку), остальные — просто для меня — по две, астральное тело — чтобы не обижать! — одно. Увидев после ретуши, какая из трех лучших — лучшая, будем печатать для раздачи. NB! Я думаю, что если головку проработать: выяснить глаза, слегка очертить овал, получится прелестный снимок — «по поводу». Таким мне Мур будет помниться — через 20 лет. Сквозь память. — Да! Нельзя ли немножко украсить, т.е. восстановить, Алю, слишком похожую на Александра III (снимок с Муром). Немножко просветлить лицо, — впрочем, Вам видней. Эта Мурина карточка тоже очень мила, вообще все три удачные — очень милы, и Вы вполне «заслужили» — беру в кавычки, ибо заслужили бы, доброй волей, и в том случае, если бы от А до Z — сплошной астрал — итак, вполне «заслужили» «награду» [1411]. Получите ее неожиданно, предоставьте выбор мне, не прогадаете.

До свидания, сердечный привет всем благорасположенным и еще раз — еще много-много раз! — спасибо.

Ади и Али — тоже две!

Впервые — НП. С. 237. СС-7. С. 86. Печ. по СС-7.

45-27. Б.Л. Пастернаку

<Начало августа 1927 г.>

Дорогой Борис, мы точно пишем друг другу из двух провинций, ты мне в столицу, а я тебе — в столицу, а в конце концов две Чухломы [1412]: Москва и Париж. Борис, не везде ли на свете провинция. Из больших столиц я все видала, п<отому> ч<то> Нью-Йорк не столица, — раз не местопребывание! (местопрохождение). (Стольный град, град, где держут стол.) Еще скажу: все так называемые пятичувственные ужасы столичного разврата мне мнятся чудовищными по провинциализму забавами, а посему все-таки ребячеством: глупостями (в народном смысле). Еще одно: в этом мире я ничему не дивлюсь, заранее раз навсегда удивившись его факту существования, [ни завоеваниям техники, по-моему — естественным, раз весь данный мир, столько голов над ними работает. Чем автомобиль, идущий без лошади, удивительнее паровоза, делающего то же, в котором я родилась (паровоз как страна и эмоциональный строй, твой также)]. Нет, еще проще: чем автомобиль, идущий без лошади, удивительнее меня, тоже идущей без лошади, и самой лошади, тоже идущей без. Возьми Мура: машина и лошадка для него одно и то же, помимо роднящего ш. Будет старше, будет знать: лошадку создал Бог, а машину — Черт. По мне, в чистоте сердца, вся техника — превышение прав и нарушение <пропуск одного слова>.

«В 6 часов еду в город» — как (слухом!) знакомо. Я никогда не езжу в город в 6 утра, п<отому> ч<то> мне там нечего делать, и очень жалею. Безумно люблю — между дуновенный, — деревней и городом — шестой огородный молочный рыночный ранний час. Еще вчера говорила кому-то: Парижа я не люблю, п<отому> ч<то> (я его не знаю) ни разу не была на Halles [1413] в 6 часов утра. — Вот. — Париж знал только один человек, Рильке. Париж может знать собственник особняка в Булонском лесу и подмостный рабочий, которым одинаково открыто всё, первому через зол<ото>, второму через взлом.

[1414]

Я — между, о в этом великое горе моей жизни (м<ожет> б<ыть> прожила бы и с деньгами).

«Поэтическая зрелость, опережающая жизненную». Борис, но на чем мне, в жизни, учиться? На кастрюлях? Но — кастрюлям же. И выучилась. Как и шитью, и многому, всему, в чем проходит мой день. А одиночество уже стихи, дерево — уже стихи. Просто: я, для упрощения задачи, обречена на сплошной жизненный черновик, — чтобы и не заглядыв<алась>! Все, что не отвратительно, — уже стихи. В стихи не входит только то, что меня от них отрывает: весь мой день, вся моя жизнь. Но, чтобы ответить тебе в упор: мне просто нет времени свои стихи осмысливать, я ведь никогда не думаю, п<отому> ч<то> все время думаю о другом. Стихи думают за меня и сразу. Беспредметность полета, — об этом ведь? Я из них узнаю, что́, о чем и как бы думала, если бы…

Прости, родной, за промедление с Письмом к Рильке [1415] и Поэмой Воздуха. Вечное либо — либо, с неисчисл<имостью> подразделений. (Либо: желанное для себя: письмо к тебе, переписка поэм, переписка очередной рукописи, письма другим, стихи, либо должное — перечислять не стоит, и каждое либо опять <вариант: в свою очередь> на несколько либо. Я бы не машинке (презираю), не стеногр<афии> — выучилась, а леворукописанию. (Письмо все еще топчется <оборвано>

Борис, можно про амазонку —

Впервые — Души начинают видеть. С. 368–370. Печ. по тексту первой публикации.

46-27. Б.Л. Пастернаку

<Начало августа 1927 г.>

Борис, я прошла к тебе в комнату, в попытку ее, села с тобой рядом и вот рассказываю.

17-го были мои именины [1417]. Я получила: мундштук в футляре (Сувчинский), роговые очки, как у всех белокурых англичанок (его жена), розовое платье с цветами (приятель), розовую рубашку (приятельница), всё письменное (С<ережа>) и фартук (Аля). И еще розы. Борис, я в первый раз, взрослая, праздновала свои именины — и так эфф<ективно>. Теперь всегда буду. А нынче Мурино 2 ½ летие [1418], и ты скоро получишь его фотографию, с лицом, затуманенным не только расст<оянием>, но его же слезами: 40 минут рыдал и ревел в неистовом ужасе надвигающегося аппарата. В крупных случаях жизни (рождение Мура) я вдруг узнаю, что меня любят. Очевидно, чтобы отважиться меня любить — нужно видеть меня физически лежачей, т.е. физически ниже себя глядящей, или же под покров<ительством> (как нынче, имен<ном>) святого, т.е. тоже физически стать ниже обыкновенного. А я бы всю жизнь лежала, чтобы меня любили, но так как до сих пор не нашлось такого умника, кто бы это прослышал, а я — не скажу… / который этого не знает, а я — не говорю…

Борис, Geschichten des lieben Gotts (Истории доброго Бога, — хороший перевод?).

Борис, я сегодня стояла в кухне, что-то варила и думала тебе в ответ, и вдруг — ты же должен это знать! — вполоборота — радостно — ну как от внезапности <вариант: от наконец — того слова!> [крутым оборотом] — руки на плечи — воздуху. Я так думала о тебе, что положила тебе руки на плечи, не я, думающая, я — недумающая, которую больше всех люблю и которой <вариант: факту существования которой> думающая обязана всем. Борис, чистый вздор — дружба (или любовь / и такой же чистый вздор — любовь) между такими, как мы. Что меня застав<ляет> не положить тебе рук на плечи? Не только положу, не сниму-у. Борис, я никогда, ни одной секунды жизни не чувствовала своей принадлежности кому бы то ни было — очевидно, из-за всех чему бы то и короче <вариант: и их суммы>: всему — поэтому в «изм<ене>» ни секунды угрызения совести, только твердое решение: [съесть с пеплом]. «Измена тебе — измена мне», этого я ведь ни разу в жизни, как и ты, не сказала, не имела счастья — или низости — сказать. Жалость, щажение, бережение. И еще — по-удив<ительному> — страх безобразия, эпитета, штампа. Очень сильно — страх сглазу. Всего сильней: ревность к тайне.

Думаю о т<ебе>: т<о> сб<удется>, с кем буд<ешь>, была бы только с тем. Домой — в —. Только — на земле ли?..

Еще думала об одном: мы, и без того преображающие, мы, обвинение в гиперболичности несущие как хвалу (а есть хвала — вне гиперболы? А гипербола сама — не есть ли хвала Создателю, создавшему такое) — с тем воспит<анным> наклоном недоумения в ответ на вещь заведомую — во что́ бы мы, ты и я, превратили любовь, стихию гиперболы, родное лоно ее. Ах, Бальмонт с его «грудью» и Пушкин с его «ножками» [1419], ведь в том-то и дело, что в любви и вода — не вода и земля — не земля, неузнаваемо — знакомое, знакомо — неузнаваемое (проверь 10 раз, — все правильно!) уж куда ближе к д<елу> Соломон, несмотря на все свои груди, с его — неподобностью образов ^{312} [1420] (NB! Песнь Песней не люблю). Грудь — как — вздор. Отставить грудь, одно как, или упразднить его — просто. Сравнение без перевода, иероглифы для любящих, для как мы — любящих, для однородцев, остальные пусть ходят просто — по лесу, не знаю, по какому, с родн<ым> неузн<аванием> вещи, п<отому> ч<то> до нее, любви, этой вещи не было, не та вещь была, и с др<угим> неузнав<анием> потом, после любви, п<отому> ч<то> вещь, виденная некогда, уклонилась, провалилась в любовь и вместе с любовью. («Не тот человек» — совершенно верно, не тот человек, п<отому> ч<то> тот был, пока любила, но был.) Понимаешь, Борис, при нашем знании каждого изгиба, поворота и провала, неужели мы, ты и я, не сумели бы — силой — волей — жилой — поэтически направ<лять> любовь, противуборствуя и покор<ствуя> ей, как — ход поэмы, смыслу противуст<авляя> звук и звуку — смысл. Есть жестокие мелочи, мне стыдно о них говорить, стыдно слово брать под перо, самое простое: нервы. В любви — и нигде больше — я нервна: как лошадь. Вот эти вострые лошадиные уши, наставл<енные>, эта мания гончей, выставляющей нос, лису унюхавший, а м<ожет> б<ыть> не унюхавший — бредит лисом воображение! — но — пошло! И ка́к неотвратимо. В этом ты должен быть старше меня, спокойнее, умным поводырем. Здесь — в лошадино-ушно-гончье-песье-лисьем — ты должен вести, выручать, спасать. П<отому> ч<то> я в этом брежу и всегда в злостную для себя сторону. Болезнь гордости. Остерегаю (и сама смеюсь, — точно ты завтра должен приехать!)

Еще одно мерещится — прости наперед за скачки́. Любовь, в просторечии жизни, это бой, данный друг другу, т.е. полом — полу. Явно две стороны, наивно и очень коротко воображающие, что — одна, одни — против всех. Неизбежное фиаско вражеского «мы». Die feindlichen Brüder ^{313}, Ахилл и Гектор, возомнившие себя Ахиллом и Патроклом [1421]. (Неслиянность от неверности упора, упор — друг в друге / Графически: упор — друг, в друге.) Раз упор друг в друге, то — уже друг против друга, т.е. бой. Ахилл и Патрокл — (дружба) одна сторона, упор / Ахилл и Патрокл, дружба / Ахилл же и Патрокл — дружба — совместный упор в третьем, отпор, т.е. общий бой. Грех любви, Борис, и ее конец в ее взаимо-, а не совместно-обожествлении — борении — горении. И вот, Борис, зная это, неужели мы, ты и я, братья, Борис, не сумели бы из этой жестокой частности взаимопожирания сделать — общее дело — cause commune, конец <вариант: острие> одной стрелы…

Довелось мне, на неведомо-каком повороте, встретить:

Звездный счет, во время песен, петь и считать, вот твоя, моя, наша «обстановка», Борис, все наши черновики. Никогда я так ни одного человека не боялась, как тебя, всего твоего богатства, до которого у меня есть жезл. Sesam, thue Dich auf ^{314}, — невозвр<атность> этого слова! А не было еще сказки о Сезаме — поглотившем, не выпустившем. А не было сказки о человеке, не захотевшем назад, с частичностью сокровищ в полах. Нет — была — немножко другая — Эвридика, не захотевшая (ибо оборот Орфея дело ее — глаз). Сезам, Аид — одно, из внутренности вещей возврата нет. [Спящий Сезам, п<отому> ч<то> ты конечно спишь с твоими неловкими и торопливыми гостями <вариант: пришельцами>] от страха перед тобой. Спящий Сезам, ибо ты, конечно, спишь, ибо — что́ знает Сезам о своих сокровищах? Он: они — одно. Он сам — понятие сокровища. Для других «сокровище», для себя «я». Чтобы Сезам себя сокровищем, т.е. свою силу, осознал, нужна жадность, равная сокровищу, зоркость, равная сокровищу, вместимость, равная сокровищу. Сезам тогда проснется, когда придет гость, захотевший взять всё <подчеркнуто трижды>, т. е — рукой не двинуть. Век, тобой воспеваемый, сумел взять у тебя — тщедушного скелета Лейтенанта Шмидта, сведя тебя, вечного, «ich der in Jahrtaus lebe» ^{315} — к частности не поколения даже, а десятилетия его — на одном отрезке земного шара, когда — вселенная! Борис, Борис, не знаю твоей Елены [1423] — но — хорош<о> <нрзб.>!

Тогда, в <19>17 <г.>, у тебя был достойный тебя враг, не о ней говорю, о ней — любви — боли, всей женщине, Елене, Борис! — и ты писал: бог неприкаянный, сейчас, в <19>27 г., у тебя не достойные тебя друзья — и ты — ТЫ — пишешь Шмидта. Я хочу от тебя эпоса — я в нем не отч<аялась> — без единого человека — только с Dinge und Kräfte ^{316} — начала и конца — мipного. Один из твоей породы написал же Апокалипсис [1425], Борис. Помнишь, что я когда-то — очень молодо, невнимательно, поверхностно, но верно причислила тебя к 3-му дню создания [1426], а ты, родной, все бьешься о… восьмой, каино-авелев, в тот мир, в который тебе ходу нет. Ведь это, родной, и посторонние видят: чуть море, чуть дождь, чуть НЕ-людское (человеческое всё тот же дождь и свет и пр.), ты — ты, сила, веселье, твой род, твой дом. На этом схожусь и я и лондонский адвокат-буржуй [1427], значит — правда. И как же этого не знать твоим подл<инным> друзьям.

О себе. II часть Тезея — Федра — III картина Федры. Заметила одно, от меня ничего не зависит. Всё — дело ритма, в который я попаду. Мои стихи несет ритм, как мои слова — голос — <нрзб.>, в котор<ый> попадаю. Как только не в тот ритм (а какой тот? Не знаю, только знаю, не этот!) — кончено, ползу, 3 строки в день, не только бескрылость, безлапость. Словом, то — несет, то — ползу. Сейчас я, явно, не в течении и очень устала от постоянных чувств, которые не мои. Будешь читать — не заметишь, как и я, перечитывая, не замечаю, п<отому> ч<то> все-таки хорошо. Кроме того, сейчас у меня явн<ое> подч<инение> смысловому, не только из-за сюжетного действия, просто — отсутствие непосредственного притока, отсутствие человека в моей жизни, явный перевес себя, головы. В Поэме Воздуха я, думается, на волоске <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 370–374. Печ. по тексту первой публикации.

47-27. А.М. Горькому

<Начало августа 1927 г.>

Дорогой Алексей Максимович!

Обнимаю Вас и благодарю за Асю [1428]. Мы с ней мало видели добра в жизни, потому что нас всю жизнь считают сильными и — <…> счастливыми. Очевидно, такие и есть.

Если Ася будет Вас раздражать — не сердитесь, стерпите <…> Она — предельно добра.

Посылаю Вам книги [1429] — что есть, может быть, достану для Вас цельного «Крысолова» [1430]. Писать мне о них не нужно, так что примите это просто, как знак дружбы, просто — от сердца к сердцу.

…Кстати, одно из первых моих детских, младенческих воспоминаний — слово «Мальва» [1431] — то ли наша, осенняя, на клумбе в Тарусе, то ли Ваша, из уст матери, тогда совсем молодой. Еще одно: мать однажды, возвращаясь с концерта Гофмана [1432], привела домой собаку, увязавшуюся за ней, — желтую — и вопреки отцу и прислуге поселила ее у нас в доме. Назвала Челкаш [1433]. Через три дня собака ушла. Мы плакали, я — пуще всех. Вот Горький моего младенчества — еще до букв, из которых слагались Вы — моего детства. О позднейшем, вплоть до пражского у Ходасевича [1434], — расскажу потом. При встрече? — Спасибо за пожелание ее.

И еще раз — спасибо за Асю.

Марина Цветаева.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 200 (публ. A.C. Эфрон). СС-7. С. 194. Печ. по СС-7.

48-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Av Jeanne d'Arc

8-го авг<уста> 1927 г.

Дорогая Саломея,

Помогите мне достать визу для моей сестры Аси (Анастасии Ивановны Трухачевой) едущей сюда на 7 дней, на обратном пути, в Россию — из Сорренто, куда ее, по доброте сердца, выписал Горький, с которым она знакома только по письмам [1435]. Ася — член моск<овского> Союза Писателей и помощник библиотекаря Музея Изящн<ых> Искусств в Москве (нашего отца). Причастности к политике никакой.

№ паспорта 129412/26094

Мы не виделись с 1922 г. В Сорренто ехать я не могу.

Целую Вас.

P.S. Если можно — не рассказывайте про Горького — не надо — просто: нужна виза.

<Приписка па полях:>

Ася отпущена на месяц, едет обратно в начале сентября.

Впервые — СС-7. С. 108. Печ. по тексту первой публикации.

49-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

<Август 1927 г.>

Дорогая Саломея,

Буду у Вас в среду, в 4 ч<аса>. Можно будет тогда же получить иждивение? Слоним — шестое письмо! — не отвечает и не платит [1436], прихода ниоткуда, я совсем обнищала. Расскажу Вам забавное о —

Спасибо за мысли о визе и шляпе.

Целую Вас.

От Аси последнее письмо из Венеции, сейчас, очевидно, уже в Сорренто.

Впервые — СС-7. С. 108. Печ. по тексту первой публикации.

50-27. В.Б. Сосинскому

Meudon (S. et О.)

2 Avenue Jeanne d'Arc

14-го авг<уста> 1927 г.

Дорогой Володя,

Я все еще не поблагодарила Вас за Мурину фотографию, очень хорошую. Если остальные будут такие же — чудно. (Особенно интересно, как выйдет большая головка.)

О чтении: у нас в ближайшие дни нельзя, п<отому> ч<то> негде: в моей комнате живет Сережин приятель, вот уже 10 дней тщетно ищущий работы, а у С<ережи> постоянно народ. Дети же спят. Будем ждать приятельского отъезда, тогда — милости просим.

Сердечный привет Вам и Вашим. О «мзде» [1438] не забыла.

<Приписка на полях:>

Напишите, сколько я Вам, пока, должна? На днях надеюсь получить немножко денег. Слоним не отвечает на 6-ое письмо [1439].

Впервые — НП. С. 238. СС-7. С. 86–87. Печ. по СС-7.

51-27. Б.Л. Пастернаку

<Середина августа 1927 г.>

У тебя, Борис, есть идеи и идеалы. В этом краю я не князь. / У меня есть мысли и уверенност<ь> <вариант: утверждения>. Короче говоря, у тебя — миросозерцание, у меня — мироощущение или — толкование, ряд молний, связанных только моей общей <ночью?>. Я беру слово природа и знаю, что оно — правда. — «А червь?» — Меня ничего не стоит разбить: не в словах (отыграюсь), не в сути (сращусь!), в чем-то другом, в чем любой сильней меня и в чем я не живу. Начав с утверждения люблю всё, прихожу к признанию, что не люблю (дела нет!) ничего, кроме природы: дерево со всеми последств<иями> и разветвл<ениями>. Ни истории, ни культуры, ни искусства, ничего не в голом виде, верней не могущего быть в голом виде. Во многом я тебе не собеседник, и тебе будет скучно и мне, ты найдешь <вариант: назовешь> меня глухой, а я тебя — ограниченным.

Там, где для тебя гор<ы> [1440] — история, для меня не существует и вопроса. Ряд вещей в моей жизни не значится. Например история. Какая история Жанны д'Арк? Но ведь это же — эпос. А, кажется есть! Для тебя — история, для меня — эпос. «Вскочить истории на плечи» (ты о Рильке) [1441], т<аким> о<бразом> перебороть, превысить ее. Вскочить эпосу на плечи на скажешь: ВОЙТИ в эпос — как в поле ржи. Объясни же мне: когда есть эпос, — зачем и чем может быть в твоей жизни история. Почему такая забота о ней? Какое тебе вечному дело до века, в к<отором> ты рожден (соврем<енности>). «Историзм», — что́ это значит?

Впервые — Души начинают видеть. С. 379–380. Печ. по тексту первой публикации.

52-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

<Вторая половина августа 1927 г.> [1442]

Дорогая Саломея.

Большая просьба: не могли ли бы Вы мне дать вперед половину иждивения или, если нельзя, франков двести. Я рассчитывала на деньги за статью, а там задержка [1443].

Мне очень совестно беспокоить Вас, особенно в неурочный срок.

Видела Д<митрия > П<етровича> <Святополк-Мирского>, который заверил, что Вы были в Лондоне и вернулись. — Когда увидимся? — Есть ряд забавных рассказов по линии Мирский — Бунин [1444].

Целую Вас.

Впервые — Русская газета. С. 12. Печ. по тексту первой публикации, сверенной с копией с оригинала.

53-27. <М.Л. Слониму>

<Август 1927 г.> [1445]

Пишу после странного сна, во сне, потому что еще плохо проснулась. (Второй ночи).

Забыла на базаре два яйца (так было утром), иду за ними, на базаре нет, церковь (хотя в углу еще фрукты и часть лотков не разобрана). Русская. Ждут службы. Пока я хожу между оставшимися лотками, церковь быстро наполняется и, не успела я еще выйти, какой-то старичок громко, по-русски, читает молитву. Большой каменный двор, как в Министерстве. Автомобиль. Боюсь. Подхожу к какому-то чужому молодому человеку: «Боюсь. Переведите меня». Берет меня за руку — у кисти, крепко — ведет. Я говорю: «Такой страшный случай». — Какой? С кем? — Напряженно думаю — не могу вспомнить имени. Наконец, неуверенно: с молодым князем Шаховским. Рассказываю (о Вас) — все, каждый жест, точно видела и: «после этого ушел в монахи» [1446]. И, поправляя: нет, до этого. Очевидно — не он. (Ходим взад вперед по́ двору, он все держит за руку, ведет). Наконец: — «Господа! Совсем не Шаховской — Слоним. — Кто это? — Мой бывший друг, Вы не устали слушать?»

…Подходит какой-то военный, типа времен Керенского. — «Вас хочет видеть А<лександр> Ф<едорович>». — Сейчас не могу. — Говорю дальше — начало — середину — конец — всю правду. О Вас <мне, о Вас> Вас. Чувствую, взволнован. Я: «Каждый раз, когда буду бывать здесь, вы меня будете переводить». (В <нрзб.> от рассказа о Вас, уже родные).

Подходит военный царского времени, молодой, наглый, румяное лицо с усиками, красивый, <нрзб.> — «Дальнейшее пребывание здесь Вам воспрещается». — Почему? — Вы мешаете другим молиться. — Да ведь это же церковный двор. — Все равно! — И сама церковь только что была базаром. — Повторяю, Вы уйдете. — Ваша фамилия? — Полковник Бунин [1447].

Здесь просыпаюсь.

Друг, ряд щемящих совпадений.

12-го (число помню) я, в первый раз за восемь месяцев, в первый раз после его женитьбы виделась с героем Поэмы Конца [1448]. Мы переходили какую-то буйную площадь, и я — впервой за годы! — без страха. И подумала: «Только с этим не боюсь. Вера в руку. Давно не люблю (остался — на тех мостах), но в руку (ведение) верю.» 12-го — в 6–7 ч<асов> вечера. (Милый, как мой страх перед автомобилями не остерег Вас — раз навсегда? Разве есть во мне — не вещее?!)

Другое: служба (церковная, во сне) двоилась: Введение и Вознесение. (Введение — вводить — водить). А Вознесение — пусть Вам от этого будет лучше — конечно ее вознесение, души, в которую Вы же верите? Я не от православия (окружена!) не от католицизма (окружена) от са́мой сущности души, вне церкви — как птицы возносятся.

Да, еще! Когда меня <не окончено>

Печ. впервые. Черновик письма Цветаевой записан в ее тетради (РГАЛИ. Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 20).

54-27. П.П. Сувчинскому

Дорогой Петр Петрович,

Пишу Вам по свежему следу. Если Вы серьезно можете добыть мне 500 фр<анков> под Федру — давайте и берите. С «Современными <3аписками»> еще не поздно, ибо аванс еще не получен [1449]. Но уверены ли Вы — не очередная ли прихоть М<ир>ского! — что № IV Верст — будет? [1450] Меня бы такой долгий срок даже устраивал — если, положим, от сего дня через 6 месяцев — не было бы беспокойства: а вдруг не кончу?

Деньги мне нужны к отъезду, т.е. не позднее 5-го ^{317}. Обдумайте хорошенько. И ответьте скорее.

26-го авг<уста> 1927 г., четверг.

Убеждена, что приедете на Океан [1451], — из чистого сочувствия ко мне. В конце сентября, а? Откроем прогулку с очередным ослом. В начале Октября, — а?

Впервые — Revue des Études slaves. С. 218. СС-6. С. 324–325. Печ. по СС-7.

55-27. Б.Л. Пастернаку

<Конец августа 1927 г.>

<Борис>! Каждая кассирша, каждая телефон<истка> счастливее меня, п<отому> ч<то> у нее есть время на работу, и это время — священно <вариант: неприкосновенно> под покровит<ельством> закона. А у меня нет, на всё есть, кроме…

Моя работа, т.е. мой заработок — последнее, с чем я и окружающие считаются, просто не в счет.

Борис, у меня нет ни друзей, ни денег, ни свободы, ничего, только тетрадь. И ее у меня нет.

За что? —

Впервые — Души начинают видеть. С. 380. Печ. по тексту первой публикации.

56-27. Б.Л. Пастернаку

<Конец августа 1927 г.>

Дорогой Борис. Как это может быть, что после такого чудного чувства люди могут выносить друг друга не-чудных, вне этого чуда — без.

Как это может быть, чтобы такое чудное чувство не распр<остранялось> потом на всё, как оно может остав<аться> в пред<елах> <оборвано>

Нужно только осмысл<ить> его <оборвано>

Как такое чувство локализировать, не распростр<анить> его на всё.

[Как может, человек, бывший богом, неминуемо становящийся богом]

Человек обрекается им на божественность.

Как после него не понимать стихов, смерт<и>, всего, куда он девал это знание <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 380–381. Печ. по тексту первой публикации.

57-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

30-го августа 1927 г.

Дорогая Саломея,

Я свинья, целое стадо, м<ожет> б<ыть> и евангельское. Но — 1) корректура книги 2) судорожная переписка с Асей 3) приготовления к ее приезду 4) приготовления к нашему отъезду — и все очередное, т.е. стирка, варка, жарка, прогулки и — жара, новорожденная, правда, но богатырская.

Ася приезжает 2-го на несколько дней, с тем, чтобы обратно вернуться в Сорренто, и оттуда уже — в Москву, виза есть, получила телеграмму. Пишу благодарность Парэну [1452]. — Как жаль, что Вы Асю не увидите. И как жаль, что она Вас — не. Чуть было сама не попала в Сорренто, — Горький предлагал Асе — но тогда бы Ася не увидела ни С<ережи>, ни Али, ни Мура, к<оторо>го не видела никогда. А в Сорренто мирты, Горький в Асином письме прислал листочек, упавший прямо в миртовое деревце Федры, — ЧЕСТНОЕ СЛОВО! в открытую тетрадь [1453]. Редкий случай, когда лист падает на дерево. Целую Вас, сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу>. По приезде Аси напишу еще.

<Приписка на полях:>

Книга, кажется, выходит хорошая [1454]. Вам многое понравится.

Впервые — СС-7. С. 108–109. Печ. по тексту первой публикации.

58-27. В.Б. Сосинскому

Meudon (S. et О.), 2 A Jeanne d'Arc

ВТОРНИК <почтовый штемпель: 6 сентября 1927 г.>

Милый Володя,

Мур болен. Диагноз между корью и краснухой, — во всяком случае сильный жар и сыпь [1455]. Не выяснится раньше конца недели. Поэтому так сильно задержала «гонорар», о котором думаю и помню.

В воскресенье самое позднее у меня будет верная оказия в Москву, не могли бы Вы к тому времени приготовить двух Муров с Алей и 2 больших головки (у Али хорошо бы чуть-чуть — сбоку — сузить нос, — думаю, очертя ноздрю. NB! «Очертя голову»).

Буду ждать Вас в воскресенье вечерком, можно к 7 ч<асам>, чтобы еще застали Мура, к<оторы>й, надеюсь, забыл Ваш балахон и ящик пыток. (Придется брить, хорошо, что сняли!)

Приходите лучше один, помногу к нему нельзя, особенно пока жар. Будет лучше — позову и О<льгу> Е<лисеевну> и Адю. Целую их и жму руку Вам.

P.S. Весть о Савве сногсшибательна и в порядке вещей [1456]. Он играет ненаписанного героя своего отца. (NB! Масштаб).

— Итак, жду Вас. В воскресенье же — «гонорар» [1457].

Впервые — НП. С. 238–239. СС-7. С. 87. Печ. по СС-7.

59-27. В.Б. Сосинскому

Meudon, 11 сентября 1927 г.

<Следует текст от руки всей поэмы>

Дорогому Володе Сосинскому — попытка благодарности [1458] за действенность и неутомимость в дружбе — и еще за Мура [1459].

Переписана одним махом.

Впервые — ВРХД. 1974. № 114. С. 211 (дополнительные страницы к тому «Неизданных писем» Марины Цветаевой. Письмо 8а. Публ. В.Б. Сосинского). Печ. по тексту первой публикации.

60-27. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

15-го сент<ября> 1927 г.

Дорогая Саломея, так коротко писала и пишу Вам оттого, что болен Мур. Краснуха, первые дни был сильный жар, сейчас меньше, но держится, кроме того, сильный кашель и частая рвота. Лечит русская докторша, очень хорошая, немецкой школы. Поездка, кажется, провалилась. Позже 20-го ехать бессмысленно, а к 20-му Мур вряд ли встанет.

Ася у меня уже две недели, на днях едет [1460]. Много рассказывает о России, морально хуже, чем было в <19>22 г. Сама не изменилась, — впрочем Вы ее не видели и такие отзывы мало говорят.

Горюю о новых местах — уклонившихся. Вера С<ув>чинская зовет изо всех сил, уехала 4-го. Там (St Palais) сейчас Прокофьев [1461], тоже зовет. Конверт, предусмотрительно заклеенный, вскрыт, деньги тихо и верно текут. Текут и окна — сверху вниз, в комнатах холодней, чем на улице, а на улице ноябрь. Деревья серые.

Дружески завидую Вам от всей души. Немножко обойдусь — расскажу Вам забавную и ПОСРАМИТЕЛЬНУЮ вещь о Св<ятополк->М<ир>ском. Достоверную. Позорную.

Кончаю письмо благодарной просьбой об иждивении — если можно. Сколачиваем на терм (1-го).

Пишите, — когда вспомянусь!

<Приписки на полях:>

Сердечный привет А<лександру> Я<ковлевичу> — и Ирине [1462], если меня помнит. Але 5/18-го — 14 лет [1463]. Скоро я буду бабушкой!!!

Cassis ^{318} — это который пьют?

Впервые — СС-7. С. 109. Печ. по тексту первой публикации

61-27. А.И. Цветаевой

<Сентябрь 1927 г.> [1464]

Милая Ася, когда вы ушли, я долго стояла у окна. Все ждала, что еще увижу Тебя, на повороте, — вы должны были там — мелькнуть. Но вы, верно, пошли другой дорогой!.. Бродила по дому, проливая скудные старческие слезы…

Впервые — Цветаева А.И. Из прошлого // Новый мир. 1966. № 2. С. 125–126. Печ. по: Цветаева А. С. 700.

62-27. A.C. Балагину

Медон, 25-го сентября 1927 г.

Здравствуй, дорогой Ал<ександр> Самойлович.

Пишу Вам на скарлатинном одре, со свежевыбритой головой, — остальные подробности болезни узнаете от Аси, хочу говорить о Вас: никогда не забуду тихого стука в дверь, — так стучат поколения воспитанности! — высокую фигуру в дверях, и особенно одной елочки, данной Вам где-то за что-то и поделенной Вами поровну: пол-елочки себе, пол — мне. Куда до этой елочки святому Мартину с его плащом! [1465]

Помню и Туркестан [1466] и Тунчи [1467], ее детские рисунки — не то планетную систему, не то небо в ангелах, и сваху, непременно хотевшую Вас женить на невесте, которая Вам не нравилась, и Ваши стихи и наши беседы.

Но обещания своего Вы не исполнили: не приехали! Ведь на том прощались? Зато совершенно неожиданно для меня со мной породнились: Мария Ивановна [1468] мне конечно сестра, очень ее люблю, поцелуйте ее за меня. Ася везет карточку Мура, в жизни он много лучше: добрее, здесь он очень напуган фотографом. Об Але не говорю: очень красивая девочка (с меня ростом и дважды с меня весом), а на карточке — один нос да и то не ее. Аля Вас помнит и к концу припишет. О себе скажу, что живется мне в общем хорошо, хотя не легко — времени на стихи все меньше и меньше. Кончаю. Сердечно обнимаю Вас и М<арию> И<вановну>, будьте оба здоровы и молоды и не забывайте искренне любящую Вас

Впервые — НП. С. 379–380. СС-7. С. 197–198. Печ. по СС-7.

63-27. Б.Л. Пастернаку

<2 октября 1927 г.>

Борис, совсем удивительный вопрос, а навели меня на него две недели лежания: пустоты: скуки. И навела меня на него я в постели. Для чего ты живешь, ты, п<отому> ч<то> не вообще человек живет / не вообще для чего человек <над строкой: неизвестная постоянная величина>, — боюсь из этой общности исключены и ты и я, нет, именно ты, как самое родственное. Ася говорит: чтобы делаться лучше, и она права, п<отому> ч<то> за эти годы сделалась лучше и всё будет улучшаться, т.е. права в своем определении своей жизни, убедительна. Но о себе я так сказать не могу, п<отому> ч<то> не делаюсь лучше, делаюсь не лучше, а хуже: тупее, равнодушнее <вариант: малодушнее, злее>. За две недели лежания: опоминания ясно убедилась в том, что живу не для чего, т.е. от часа к часу, очередной мелкой радостью: очередным 4-стишием, погодой, мечтой о поездке, ничем. Встречей с Рильке? (Туманно) Да, если бы был жив, от встречи к встрече, но его ведь нет, не здесь, о нем я могу только думать, даже писать ему не могу. Р<ильке> как цель уклонился. С тобой? Но встреча с тобой так обречена, что заранее воля руки опускает. Человеку в колодках на один миг в окно показал<и> море. Из нее же ведь ничего не выйдет, разве ты не знаешь. Ростом Мура? Но Бог его знает, какой вырастет. И что я ему дам, при моей всяческой несостоятельности: [ни уверенности, ни денег, только безумный страх автомобилей и людей. Чему я могу научить? Любить людей? Ненавижу не чувствую религиозной, моральной, умственной <оборвано>. О, я не прибедняюсь. То, что я говорю, знает о себе каждый поэт.]

Впервые — Души начинают видеть. С. 391–392. Печ. по тексту первой публикации.

64-27. A.A. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

4-го Октября 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна, начнем по порядку. Вам по адресу Grégrova, č 1190 лежат по крайней мере четыре письма. Мы никогда не переставали писать Вам, никакого перерыва не было. Последнее письмо отослано дней 10 назад, и я все ждала на него ответа. Справьтесь в местном почтовом отделении, письма должны быть там, потому — что обратно не вернулись, хотя на обороте каждого был обратный адрес. Удивительная тупость почты! Вы столько лет живете на Грегровой, переехали через несколько домов, и писем не доставляют! Почтальон же должен Вас знать! Сейчас Вы уже поняли в чем дело: мы писали č 1190, а Вы переехали в č12, причем письма с переменой адреса мы не получили, впервые вижу, что č 12, по Вашей вчерашней открытке. Я в большом огорчении: неужели Вы могли подумать, что я просто Вам не пишу? Нет, писала и я, и Аля, много раз. По-моему, первое пропавшее письмо было до рукописей о Рильке, — отослала письмо, потом рукопись, и на письмо уже не получила ответа. Это было много месяцев тому назад. Всё писала, а Вы всё не получали. Пошлите заявление на почту, все наши письма там.

Повторю вкратце последнее. 8-го сентября мы должны были ехать на Океан — на месяц — ; нам предоставляли целый дом. Взяла ряд авансов на билеты, все уже было готово… и 2-го, т.е. меньше чем за неделю, заболевает Мур. Болезнь началась рвотой и сильным жаром, на другой день заявилась сыпь. Позвали доктора: краснуха. Мур пролежал 3 недели, а 18-го в день Алиного рождения (5/18 сент<ября>) заболела я. Краснуха оказалась скарлатиной. 19-го слегла Аля, дом превратился в лазарет. Лежу уже 17 дней, нужно еще 10. Жар прошел, сыпь тоже, но нужно лежать, п<отому> ч<то> после скарлатины часто бывают всякие гадости, если рано встать, напр<имер> — порок сердца. Сильнее всех болела я, у Али даже не было сыпи, — только несколько дней поболело горло. Я же целую неделю не могла спать из-за безумной боли рук, ног и шеи, — отравление токсинами. Теперь всё хорошо, нужно надеяться, — хотя бывают всякие сюрпризы — что пройдет бесследно. В общем, во Франции скарлатина легкая, не то, что в России, где от нее сплошь да рядом умирали, особенно взрослые. Та́к напр<имер>, умерла первая жена Вячеслава Иванова, писательница Зиновьева-Ганнибал, заразившаяся от детей [1469].

Но увы! Конверт с дорожными деньгами, тщательно заклеенный, чтобы не истратить «на жизнь» — пуст. Все ушло на врачей и на лечение. Но главного я Вам не сообщила: я побрилась. Брилась уже два раза, после третьего начну обрастать. После скарлатины сильно лезут волосы, не выношу этого ощущения: лучше ничего, чем мало! Пишу Вам лежа, в детском голубом колпаке. Великодушные знакомые сравнивают меня кто с римлянином, кто с египтянином.

Мур и Аля на ногах, оба похудели. Мур целый месяц просидел дома, без воздуха здоровья нет. Теперь уже выходит. Говорит решительно всё и обожает рассказы. Очень живой, но в общем послушный и совсем не капризный. Спит с Алиным чешским медведем, про которого говорит, что: «неведь не умеет сказки рассказывать Муру». Когда убеждусь, что письма на Grègrov'у 12 доходят, пришлю Вам его фотографию. Большая просьба: если среди Ваших знакомых есть мальчики старше него, т.е. лет 4-ех — 6-ти, хорошо было бы достать для Мура костюм, он из всего вырос, а покупать очень дорого. С 2-3-летнего на него не подойдет, он громадный и толстый. Можно только с ребенка намного старше. Хорошо бы и белье и чулки. Скоро будет оказия. В Праге сейчас сын Варшавского [1470], через две недели поедет обратно, можно было бы дать ему. Но не беспокойтесь зря, если трудно — совсем не начинайте.

А вот моя большая мечта. Нельзя ли было бы устроить в Праге мой вечер, та́к чтобы окупить мне проезд туда и обратно, — minimum 1 000 крон. Приехала бы в январе-феврале на две недели, остановилась бы, если бы Вы разрешили, у Вас. Мы провели бы чудных две недели. Для этого нужно было бы продать 200 бил<етов> по 5 крон или 100 билетов по 10 крон. Неужели же это невозможно?? Хорошо бы притянуть чехов. В устройстве помогли бы Брэй [1471], Альтшулер [1472] и Еленев [1473]. Мое решение вполне серьезно, я очень соскучилась по Вас и иного выхода не вижу. Кроме того, мне очень хочется написать о Чехии, за две недели Вы бы мне многое рассказали, походили бы с Вами по музеям, м<ожет> б<ыть> съездили бы в какие-нибудь окрестности, я бы записывала, а приехав в Париж — написала бы. Это моя давняя мечта. Напишите, что́ Вы об этом думаете?

К февралю я бы порядочно обросла (не забудьте, что я бритая!) и в крайнем случае могла бы выдать свою стриженую голову за последнюю парижскую моду. Вы бы встретили меня на вокзале, — подумайте как чудно! Давайте осуществим. Никакому Океану я так не радовалась, как сейчас — мысли о Праге.

С нетерпением жду ответа. Все дело в тысяче крон.

С<ергей> Я<ковлевич> всячески приветствует мою мысль [1474]. Он, бедный, сейчас совсем извелся с нашими болезнями и лечениями. А тут еще евразийские дела, корректуры Вёрст (скоро выходит 3 №). Многое о евразийстве расскажу устно.

Пока кончаю, простите за почерк, пишу лежа, и бумага танцует. Самый сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича>, Аля крепко целует и напишет в следующем. Не хочу задерживать этого.

Целую нежно Вас и Ваших. Справьтесь о письмах!

Всем сердцем Ваша

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 52–54 (с большими купюрами). СС-6. С. 358–359. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 65–68, с уточнениями по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 91–93.

65-27. Б.Л. Пастернаку

<5 октября 1927 г.>

Дорогой Борис. Это письмо отойдет — когда! Мне еще 3 недели карантину. Но всё равно. Для нас сроки не в счет. Вчера получила Пятый год и первое письмо, нынче второе, колыбельное. Пятый год прочла вчера же вечером и дважды — читала по экземпляру Мирского, чтобы не — нарушать (?) своего, не предвосхищать радости его целостности. — Понял? — И вот под первым ударом: чудесная, сильная и цельная книга. Шмидт преобразился — когда я прочла строки о ревнивом пространстве [1475] у меня захолонуло сердце: в упор обо мне. И не ко мне оно ластится, это я́ — оно, льнущее в окна, выслеживающее одиночества, селящееся, сначала как нищенка, с лохмотьями и благодарностью, а через день уже со всеми звездами и безднами и, через день еще — вытесняющее жильца — в меня. О Борис, от меня всегда уходили — в меня, в посмертную, дорожде́нную, не рожденную меня, в ОНО, в то. Человеку со мной меня становилось мало, уходил искать меня за окном — где я. Это ведь <как> человек пост<авит> в нишу куклу (предв<арительно> убив ее), назв<ав> ее Мадонной, и раз в 10 лет, проходя, молится на нее. Но — о Шмидте. Совсем замечательно, стройно, строго, много природы, мало людей, — ни курсисток с фуриями (как я тебе благодарна!) ни двусмысленных потерь казенных денег [1476], Шмидт почти бессловесный, — то, что я хотела. Теперь я посвящение принимаю [1477], дура, сбил на черновике. Совсем прекрасно 1) Отцы, совершенно — как оно и быть должно — заслон<енные> матерями [1478] и… приятельницами матерей (NB! Мать С<ережи> — Лиза Дурново, подруга Перовской, Желябова, любовь Валериана Осинского, дочь николаевского любимца, с которым снят на [лошади] Сенатской площади, — есть гравюра. Умерла в Париже, в эмиграции — грозила смертная казнь. В обществе с 16 по 56 лет — красавица.) [1479] — Конечно: Гапон [1480]. Об одной замене жалею, и многие со мной, во 2 издании исправь: На мичмана в рабочей блузе [1481]. Куда лучше и как смысл и как звук. Братья всегда в выпачканных блузах, ничего не дает. И раз брат — то блуза домашняя: бумазейновая. Но — частность. Твой 5 год — оправдание 5-го, ведь я его ненавижу. Внезапное озарение: откры<ла> сабашниковское издание Марка Аврелия: Отцу я обязан — учителю я обязан — такому-то и т.д. [1482] Ведь это ты. Ты, упавший с неба, в благодарность очевидно что не расшибся обязан собой — всем. 5 году, даже 5 году. А что это за год, сказать? Год иллюзий, т.е. <оборвано>. Ты, достовернейшее, что есть, обязан собой — иллюзиям. 5 год — ни одной верной мысли, сплошь неверные жесты, глубочайший самообман, безъязычн<ость>. Что в нем было хорош<его>? Дети. Ты в 5<-ом> дал детей, ибо и твой Шмидт — большой ребенок, вспом<ни> его гимназ<ическую> речь!

Мое малодушие доходит до того, что я подчас мечтаю, чтобы наша встреча была уже позади, чтобы уже шло, длилось, чтобы хреб<ет> уже зарос. Твое письмо из Петербурга? Мало тебе, что мы вместо того чтобы с друг другом дружить — пишем, мы — вместо того, чтобы писать друг другу — о письмах — мечтаем <вариант: мы и письма заменили мечтой о них>. Ка́к ты — я!

Впервые — Души начинают видеть. С. 396–397. Печ. по тексту первой публикации.

66-27. Б.Л. Пастернаку

7 октября 1927 г.

(Письмо в тетрадь)

Борюшка, благословляю болезнь, три дня подряд письма. Так, м<ожет> б<ыть>, когда-нибудь благословлю смерть. Можешь ли ты мне обещать, что моя смерть — это ты, жизнь с тобой. Нельзя жить на свете без большего себя, таким был Рильке, таким хочу, чтобы был ты. Не женская жажда самоуничижения (artiste, et par cela traître à son sexe ^{319}) — и осекаюсь: м<ожет> б<ыть> индусская жажда самоуничтожения (индусские вдовы). Борис, сегодня держала корректуру своей книги, уже сверстана, со страницами (153, стихи в ряд), вся книга о тебе и к тебе, даже в самый разгар Горы — обороты на тебя.

Из наших обычных чудес. Вчера показыв<аю> Герою Горы [1483] Пятый Год. — «Кроме него сейчас ведь никого нет в России?» — (Ты тогда был его жесточайшей ревностью, что-то осталось.) Я, из скромности: — «Есть. Тихонов… [1484] <вариант: „Никого“ и, устыдившись: Впрочем есть> который, кстати, всё лучшее взял у Пастернака. ¾ Пастернака, а четвертая его, Тихоновым, Пастернака трактовка». — «Но он очень однообразен». — «Очень, только о крупн<ых> вещах <вариант: предметах>». Разговор происходил во время бритья, бреюсь третий раз и каждый раз у другого. Первый раз — С<ережа>, второй — один недавно вернувшийся с Н.З. [1485] (есть два «Н.3.», две, так не с той, которой думаешь, с неправдоподобной), третий — Герой Горы. Клянусь, не кокетство — случайность. С<ережа> сейчас играет в «Жанне Д'Арк» [1486] и его никогда нет дома. 15-го октября отпускаю. Обрилась в жажде новизны, отчасти из любопытства и в сильной надежде на завив. (После кори (17 лет) вилась 10 лет — да как! Развилась в Берлине, только что переех<ав>). Все говорят — череп хороший. Женщины в огорчении, мужчины в восторге из чего можешь заключ<ить> о [роде моего отношения с теми и другими об отреш<енности> моих отношений, всей моей жизни с людьми] о лояльности моей текущей жизни. Со мной случилось странное чудо, Борис, мне все перестали нравиться, начисто. Рада бы — да / Час жизни, когда ищешь равного, т.е. неустанно сбывающегося. Таков, в моей жизни, сейчас только Мур. Ася привезет карточку — увидишь. Не совсем он, он добрее и не так мелко вьется, — сдуру накануне выкупала, вот и забаранился.

Борис, выпила всю твою петербургскую ночь, вобрала и не захлебнулась. Всю Неву, всё небо над ней, все баржи с грузом, всего тебя — с грузом неменьшим — хотя бы одной моей любви к тебе. — «Где вода? Быки выпили». А знаешь как быки пьют? С деревьями <вариант: дубами, мостами>, с берегами. Твой цветочек растравителен, п<отому> ч<то> с сквера Христа Спасителя, где я постоянно, все весны, лета и осени Революции гуляла с Алей. Пойди, во имя мое, к плотине. Там всё одиночество тех моих годов. Але было 5 лет, она читала андерсеновскую Русалочку, плотина шумела, я спала. И еще на берегу спала, на узкой полоске, у самой воды, под какой-то большой стеной. От голода и от солнца. Где ты был те года́? —

Рада за тебя и Есенина. Помирились [1487]. Ты, конечно, знаешь о страшном конце Дункан [1488]. Моя первая мысль была: «Почувствовал ли что-нибудь Есенин?» Оборот на Москву <вариант: Пр<осто> — оглянулась на Москву, когда уже было поздно>, — в которой его уже нет. Конец, страш<ный> вдвойне: Автомобиль (дети) и шарф (Есенин). 2) Шарф, второе я ее танца, — танец семи покрывал. Веющее — удавило. Вздымавш<ееся> утянуло под колесо. Ее смерть доказ<ала>, что она в жизни ничего не выбирала, ее совсем не делала. О ней знаю только ее одно слово, из уст ее камеристки, с которой мы вместе уезжали из Москвы. «О les enfants ne devoient pas s'amuser du tout. C'est après 18 ans qu'on s'amuse» ^{320}. Мы тогда везли ее багаж: сорок сундуков, которые раскрывались и из-за которых мы стояли на всех границах. И знаешь, что в них было? Советские печи: кирпичи, трубы. Камеристка везла ее граммофон и наш вагон всю ночь не спал — от музыки и от радости. Есенин и Дункан улетели накануне, в Берлине он бывал у нас с Эренбургами. Ein verschmitztes Gesicht ^{321}: — Домой пора. — Как? — Да нужно, а уж как не хочется! То же самое, что в 15–16 году с Клюевым [1489].

Борис, был спор о церкви, и я была беззащитна, п<отому> ч<то> за мной никого не было, даже моей собственной тоски по ней. Была моя пустота, беспредм<етность>: постыдная и явная. Вместо Бога — боги, да еще полубоги, и что ни день — разные, вместо явн<ого> святого С<ебастьяна> — какие-то Ипполиты и Тезеи, вместо одного — множество, какой-то рой грустных бесов. О, я давно у себя на подозрении, и если меня что-нибудь утеш<ает>, то это — сила всего этого во мне. Точно меня заселили. Борис, я ведь знаю, что совесть больше, чем честь, и я от совести отворачиваюсь. Я ведь знаю, что Евангелие — больше всего, а на сон грядущий читаю про золотой дождь Зевеса [1490] и пр. Я читала Евангелие и могу писать Федру, где всё дело в любви женщины к юноше. Если бы я то оспаривала, нет я знаю, что больше и выше нет, а все-таки не живу им. Если бы я [соблазнялась чем-либо. И если бы я еще соблазнялась не-евангельским] И если бы я еще была Федрой — нет, <пропуск одного слова>. Видимо, не люб<я> ни зем<ли>, ни неба, я наст<олько> здесь, к<ак> наст<олько> та<м>, люблю средн<ее> т<о> трекл<ятое> тр<етье> царство, за которое даже не стою́.

Впервые — Души начинают видеть. С. 397–400. Печ. по тексту первой публикации.

67-27. A.M. Горькому

<Между 4 и 7 октября 1927 г.>

Дорогой Алексей Максимович, пишу Вам на этот раз заказным [1491]. В том письме рассказывала Вам о Горьком моего младенчества: 1) первом моем воспоминании: слове мальва — то ли Вашей, то ли клумбовой, значения не понимала, 2) о собаке Челкаше, приведенной моей молодой матерью домой, после концерта Гофмана, и поселенной в доме и, естественно, сбежавшей. И еще благодарила Вас за миртовую веточку, упавшую из Асиного письма в мою открытую тетрадь на строки:

Мирт, вернувшийся в мирт, лист, возвращенный дереву.

И еще благодарила за Асю, благодарность повторяю — за Вашу доброту, покрывшую всю людскую обиду.

Ася должна была передать Вам Царь-Девицу [1493], других книг у меня не было, но скоро выходит моя книга стихов «После России», т.е. все лирические стихи, написанные здесь, — вышлю. Если бы Вы каким-нибудь образом могли устроить ее доступ в Россию, было бы чу́дно (политики в ней никакой) — вещь вернулась бы в свое лоно. Здесь она никому не нужна, а в России меня еще помнят.

Вы просили о Гёльдерлине? — Гений, просмотренный не только веком, но Гёте [1494]. Случай чудесного воскресения через с лишним век. Были бы деньги — сразу послала бы Вам изумительную книгу Stephan'a Zweig'a «Der Kampf mit dem Dämon» ^{322} [1495], с тремя биографиями, одна из них — Гёльдерлина — лучшее, что о нем написано. Выпишите и подумайте, что от меня. А вот, на память, один из моих любимейших стихов его:

Родился в 1770 г., готовился, сколько помню, сначала в священники — не смог [1497], — после различных передряг поступил гувернером в дом банкира Гонтара, влюбился в мать Воспитанников [1498] (Diotima [1499], вечный образ его стихов — не вышло и выйти не могло, ибо здесь не выходит), — расстался — писал — плутал — и в итоге 30-ти с чем-то лет впал в помешательство, сначала буйное, потом тихое, длившееся до самой его смерти в 1843 году. Сорок своих последних безумных лет прожил один, в избушке лесника, под его присмотром. Целыми днями играл на немом клавесине. Писал чудесные стихи. Есть целый ряд стихов этого времени: по немецкому выражению «Aus der Zeit der Umnachtung» ^{324}. Umnachtung: окутанность ночью, оноченность. Так немцы, у больших, называют безумие. Вот строка из его последнего стихотворения:

Мой любимый поэт. Совершенно бесплотный, чистый дух и — сильный дух. Кроме тома стихов есть у него и проза, чудесная. Hyperion [1501] — героика. Письма юноши, апофеоз дружбы. Родом — с Неккара [1502], духовно же — эллин, брат тех богов и героев. Германский Орфей. Очень германский и очень эллин, по Гёльдерлину можно установить определенную связь между душами этих двух народов. Насколько Гёте — мрамор, видимый и осязаемый, настолько Гёльдерлин — тень Елисейских полей.

Не знаю, полюбите ли Вы мою любовь к чему бы то ни было, всегда включающую любовь к нему обратному и якобы его исключающему. Больше скажу, кажется — обратного нет, просто очередной Лик — единого. Отсюда моя земность, моя полная нецерковность: внецерковность. Расскажу Вам как-нибудь смешной случай по этому поводу со мной и о. Сергием Булгаковым [1503].

Возвращаясь же к Гёльдерлину и Гёте! (все горы братья меж собой) — просто: у меня одна душа для Гёте, другая для Гёльдерлина.

Это мне напоминает — одного маленького мальчика — рассказ: «На берегу Черного моря сидит черная птица, на берегу Каспийского моря сидит каспийская птица, на берегу Белого моря сидит белая птица, на берегу ——————, а всех птиц — одна».

До свидания. Любопытно, дойдет ли это письмо? — Странная страна.

Еще раз сердечное спасибо за Асю. В том письме, благодаря Вас за Ваше, я просила Вас не отвечать мне, не отрываться из-за письма от дела, ибо письмо — та же работа и в то же время, — но раз то письмо пропало, то и той просьбы моей, очевидно, не судьба, нельзя же дважды просить то же самое!

Словом, ничуть не обижусь, если не напишете, и очень обрадуюсь, если напишите. Третье письмо, очевидно, начну словами: «Дорогой Алексей Максимович, пишите скорее!» — (Шучу.)

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. с. 200–201 (публ. A.C. Эфрон по тексту черновой тетради). Печ. по тексту первой публикации.

68-27. A.M. Горькому

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

8-го октября 1927 г.

Дорогой Алексей Максимович,

Пишу Вам на этот раз заказным. (Руки вымойте, письмо сожгите) [1504]. В том, пропавшем, рассказывала Вам о Вас моего младенчества: слове Мальва и собаке Челкаш. И еще благодарила Вас за миртовую веточку, упавшую из Асиного письма ко мне в раскрытую тетрадь на строки:

Лист, вернувшийся в дерево, мирт, вернувшийся в мирт. (Строки из пишущейся Федры. Как Вы помните, она повесилась на том самом миртовом деревце, под которым всегда сидела, думая об Ипполите.)

И еще благодарила за Асю за всю Вашу доброту, покрывшую всю людскую обиду.

Ася должна была передать Вам Царь-Девицу, других книг у меня не было, но скоро выходит моя книга стихов «После России», т.е. все лирические стихи, написанные здесь. Вышлю.

Вы просите о Гёльдерлине? Гений, просмотренный не только веком, но Гёте. Гений дважды: в нашем и в древнем смысле, то есть: такие чаще над поэтами бдят, чем сами пишут. Величайший лирик Германии, больше Новалиса [1505]. Родился в 1770 г., готовился, сколько помню, сначала в священники — не смог — после различных передряг поступил гувернером в дом банкира Гонтара, влюбился в мать воспитанников (Diotima, вечный образ его стихов) — не вышло и выйти не могло, ибо здесь не выходит, — расстался — писал — плутал — и в итоге 30-ти с чем-то лет от роду впал в помешательство, сначала буйное, потом тихое, длившееся до самой его смерти в 1842 г. [1506] Сорок своих последних безумных лет прожил один, в избушке лесника, под его присмотром. Целыми днями играл на немом клавесине. Писал. Много пропало, кое-что уцелело. В общем собрании стихов эти стихи идут под названием «Aus der Zeit der Umnachtung». (Umnachtung: окруженность ночью: оноченность: помраченность). Так немцы, у больших, называют безумца. Вот строка из его последнего стихотворения:

лейтмотив всей его жизни. Забыла упомянуть Вам о роковом значении в его жизни Шиллера, не понявшего ни рода дарования, — чисто эллинского (толкал к своему типу баллады) — ни, главное, существа, бесконечно нежного и уязвимого [1507]. Письмо к Шиллеру, на которое последний не ответил, так и осталось вечной раной.

Как поэт, говорю о материале слова, совершенно бесплотный, даже бедный. Обычная рифма, редкие и бедные образы — и какой поток из ничего. Чистый дух и — мощный дух. Кроме стихов, за жизнь — проза, чудесная. Hyperion, письма юноши, мечтающего о возрождении той Греции — и срывающегося. Апофеоз юноши, героики и дружбы.

О Гёте и Гёльдерлине. Гёте — мраморный бог, тот — тень с Елисейских полей.

Не знаю, полюбите ли. Не поэзия — душа поэзии. Повторяю, меньше поэт, чем гений.

«Открыт» лет двадцать назад. При жизни печатался кое-где по журналам, никто не знал и не читал.

Умер один, на руках своего сторожа.

До свидания. Любопытно, дойдет ли это письмо. Страшная страна. В том письме я просила Вас не отвечать: письмо то же дело, а дело — то же время, но письмо пропало, и просьба не судьба.

Словом, если не ответите, ничуть не огорчусь, а если ответите — обрадуюсь очень.

Еще раз спасибо за Асю.

Руки вымойте, письмо сожгите (против этого октября).

Впервые — СС-7. С. 194–195 (по копии, сверенной с хранящимся в архиве A.M. Горького в ИМЛИ оригиналом). Печ. по СС-7.

69-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

Avenue Jeanne d'Arc

10-го Окт<ября> 1927 г.

Дорогая Саломея, Мур и Аля уже отболели, я, приблизительно, тоже, но дезинфекции еще не было, п<отому> ч<то> раньше 6-ти недель бессмысленно, а срок им будет в конце месяца. Если не боитесь зараз, приезжайте, — у меня все бывают, я пока (тьфу, тьфу) ни с кем ничего. Не знаю степени Вашей подверженности таким явлениям. Давайте так: если у Вас, лично, была — приезжайте. Дома переоденетесь и вымоете руки (NB! одно платье будет прокаженным). Если нет — не являйтесь ни за что, придется обриться (брилась уже 4 раза, хочу еще два: новая страсть) или облезть.

Письмо Ваше пришло в день моего рождения, вчера 26-го сент<яб-ря> / 9-го окт<ября> [1508], приятное совпадение.

Саломея! У меня есть 6 книг одного совр<еменного> франц<узского> поэта — и КАКИЕ! С картинками! [1509]

Словом, очень хочу Вас видеть и надеюсь одинаково на Ваше безумие и благоразумие. Но, если соберетесь, предупредите, — я уже выхожу (разношу).

Спасибо за иждивение и обещание досылки.

<Приписки на полях:>

ВЫДУМАЙТЕ МНЕ ГОЛОВНОЙ УБОР, ХОЖУ В ДЕТСКОЙ ФЕСКЕ.

Целую Вас (le baiser du lépreux ^{326}) и жду письма.

Есть 1905 год Пастернака-ЧУДНЫЙ! [1510]

Впервые — СС-7. С. 109–110. Печ. по тексту первой публикации.

70-27. Л.О. Пастернаку

11-го октября 1927 г.

Meudon (S. et. О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Дорогой господин Пастернак.

С благодарностью уведомляю Вас, что сумму в 1300 франков получила, и сожалею, что невольно доставила Вам столько хлопот.

Позвольте прибавить, что Вы, несомненно, счастливейший из отцов, ибо сын Ваш делает Вам честь.

Недавно в сборнике произведений современных поэтов я прочла его автобиографическую заметку, начинающуюся словами:

«Многим, если не всем, обязан отцу, академику Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери…» Если Вы помните (чего явно не помнил Ваш сын, когда писал эти строки) — так начал свою книгу «Наедине с собой» Марк Аврелий [1511].

В наше время (которое ненавижу), когда каждый птенчик, выпавший из гнезда, считает себя слетевшим с неба, подобная исповедь в полном смысле слова неслыханна и лишь подтверждает небесное происхождение ее автора. Истинная величина никогда не приписывает себя — самой себе, в чем она, без сомнения, права. Это всегда вопрос преемственности, сыновности.

Моя вторая просьба, дорогой г<осподин> <Пастернак>, когда будете писать своему сыну, передать ему следующее: 1) я получила его книгу «1905 год» [1512], которой восхищена всеми силами души, как и все его друзья, известные и неизвестные; 2) дети мои совсем поправились, я — почти (это вопрос терпения) [1513]; 3) как только у нас сделают дезинфекцию — это будет около 20-го — пошлю ему большое письмо, которое день за днем пишу в свою черновую тетрадь.

И моя просьба — третья и последняя — примите от меня, дорогой господин (Пастернак), в знак моего восхищения и дружбы последнюю мою книгу стихов «После России» (выйдет в этом месяце) и не бойтесь ее «новизны». Всеми своими корнями я принадлежу к прошлому. А только из прошлого рождается будущее.

Впервые — Новый мир. 1969. № 4. С. 202 (публ. по тексту черновой тетради в переводе с фр. A.C. Эфрон). СС-6. С. 295 (в переводе с белового оригинала, выполненного В. Лосской с использованием перевода А. Эфрон). Печ. по СС-6.

71-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 13 октября 1927 г.>

1) 1905 г. дошел, много раз перечитан, превзошел все ожидания. Если бы на него было убито 5 лет — и то бы стоило.

2) другая посылка тоже дошла. Благодарность. Речь впереди.

3) пишется длинное письмо в тетрадку, после дезинфекции перепишется и пришлется.

4) из Сорренто получит книгу «После России», которая выходит на днях [1515].

5) обрилась ^{327}, здоровье детей и мое — хорошо. Карантину конец 20-го — 25-го.

6) все письма дошли.

Впервые — Души начинают видеть. С. 401–402. Печ. по тексту первой публикации.

72-27. Б.Л. Пастернаку 14 октября 1927 г

Думаю о тебе и гляжу на карту метро (подземки), единственное украшение моей комнаты, — наследство бывшего русского шоффера (NB! зачем ему метро?!).

Голубой крюк Сэны, и под низом слева: Limites d'arrondissements ^{328} (Я: «Раз arrondissements, конечно limites!»)

Дальше: Stations de correspondance ^{329}. (Я, радостно: А вот это мы с Б<орисом>) и — третье: Nord — Sud ^{330}, т.е. «С Северо-Южным, Знаю — неможным…» [1516].

Когда тебя сошлют в Сибирь, а меня — лечиться в Египет, мы окончательно сойдемся.

Милый Борис, я не хочу с тобой ни обедать, ни ужинать, ни гостей, ни дел, ничего, что есть день. А ты не дума<л>, кстати, что жизнь и дни вовсе не сумма и сослагат<ельность>, что жизнь совсем не состоит из дней, что Х-вое количество дней вовсе не дает жизн<и>?

Я хочу с тобой вечного часа / одного часа, который бы длился вечно. Место действия: сон, время действия — те самые его три минуты, герои — моя любовь и твоя любовь.

Письмо к твоему отцу! [1517] Ты не знаешь меня по французски. Первое: безукоризненность. Почему по французски? П<отому> ч<то> он по французски, он Chère Madame, я Cher Monsieur ^{331}. Учтивое <пропуск одного слова>. Чуя, что ты в каком-то смысле его больное место (большое больное место), я конечно не преминула порадов<аться> его honneur и bonheur ^{332} иметь такого сына. — Цитата из твоей автобиографии (указание на отца) [1518]. Параллель с Марком Аврелием. Такая фраза: «Père Céleste ou père terrestre, c'est toujours une quest de filialité» ^{333}. И под конец, прося разрешения прислать ему книгу, одновр<еменная> просьба de n'en point appréhender la «nouveauté». Je tiens au passé par tout mes racines. Et c'est le passé qui fait l'avenir! ^{334}

Послала заказным, привозят домой.

Впервые — Души начинают видеть. С. 403–404. Печ. по тексту первой публикации.

73-27. К.Б. Родзевичу

<Октябрь 1927 г.>

(Руки вымойте, письмо сожгите) [1519].

Мне сегодня необходимо Вас видеть, лучше утром, а нельзя — после обеда. Я отниму у Вас около часа времени. У меня к Вам целых три дела: два тайных, одно явное: обед у Владика [1520], который Вы ему снесете.

Вы мне нужны именно сегодня, чем раньше — тем лучше.

Итак, жду Вас. Если, паче чаяния, уехали на целый день, забегите тотчас же по приезде, чтобы сговориться на завтра: мое дело не темное, а светлое: — белоде́нное.

Четверг

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 175. Печ. по тексту первой публикации.

74-27. A.A. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

20-го Октября 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна, сердечное спасибо за письмо и подарок, оба дошли. Я уже неделю как встала, все хорошо, кроме боли в кистях рук, так и оставшейся, — оставлю ее на каком-нибудь летнем холме.

Страшно обрадована относительной возможностью поездки к Вам, март — очень хорошо, успеют отрасти волосы. Кстати нынче бреюсь в седьмой и последний раз, очень трудно остановиться, — понравилось — но С<ергей> Я<ковлевич> возмущен и дальше жить отказывается.

Вчера сдала последнюю корректуру своей книги стихов «После России». Из 153 стр<аниц> текста — 133 стр<аницы> падают на Прагу. Пусть чехи убедятся, что недаром давали мне иждивение все те годы. За Чехию у меня написаны: «После России», «Мо́лодец», «Тезей», «Крысолов», «Поэма Горы», «Поэма Конца», и ряд прозаических вещей. Очень помогла природа, которой здесь нет, ибо лес с хулиганами по будням и гуляющими по праздникам — не лес, а одна растрава.

Знаете, как странно? Помните мою дружбу с волероссийцами, особенно — с М<арком> Л<ьвовичем>? Видела его за всё время — один раз, т.е. с самого его переезда во Францию. Самым преданным оказался Лебедев [1521], с которым я меньше всего водила дружбу. Он, действительно, искренно расположен, единственный из них откликнулся на все наши беды. А М<арк> Л<ьвович> оказался совершенно бездушным, — помните мои слова о нем после смерти его невесты? Всё, на что его хватает: влюбленность в очередную и хроническое кокетство с дочерью [1522], кстати, очень на него похожей: «Je n'aime pas les poupées cassées», — «Mais puisque c'est toi qui l'а cassée»… «Pas une raison pour l'aimée. Tant pis pour elle!» ^{335}. Живут рядом с нами, в меня влюбляется каждый раз, как видит. Тоже вроде отца.

Читаете ли Вы травлю евразийцев в Возрождении, России [1523], Днях? «Точные сведения», что евразийцы получали огромные суммы от большевиков. Доказательств, естественно, никаких (ибо быть не может!) — пишущие знают эмиграцию! На днях начнутся опровержения, — как ни гнусно связываться с заведомо-лжецами — необходимо. Я вдалеке от всего этого, но и мое политическое бесстрастие поколеблено. То же самое, что обвинить меня в большевицких суммах! Так же умно и правдоподобно.

С<ергей> Я<ковлевич>, естественно, расстраивается, теряет на этом деле последнее здоровье. Заработок с 5 ½ ч<асов> утра до 7–8 веч<ера> игра в кинематографе фигурантом за 40 фр<анков> в день, из к<отор>ых 5 фр<анков> уходят на дорогу и 7 фр<анков> на обед, — итого за 28 фр<анков> в день. И дней таких — много — если 2 в неделю. Вот они, большевицкие суммы!

Скоро выходит 3-тий сборник «Вёрст» — очень хороший. Много о евреях [1524].

Большая просьба, дорогая Анна Антоновна, узнайте в бывшей «Воле России» (Uhelný trh, č 1) судьбу моего ящика с книгами (на нем мои буквы), брошенного М<арком> Л<ьвовичем>, несмотря на мои горячие просьбы переслать. М<ожет> б<ыть> еще можно сыскать след. Ящик средний, русские и немец<кие> книги. Если найдется, приютите.

Кончаю, иду на рынок, дождь, неприятно. Как Ваш перевод? Как здоровье всех? Аля и я крепко целуем. На Ваш подарок Муру и Але будут куплены башмаки.

Сердечно Ваша

P.S. Кому из чехов советуете послать книгу? Выйдет недели через две [1525].

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 54–55 (с купюрами). СС-6. С. 359–360. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 68–70.

75-27. Б.Л. Пастернаку

20 (?) <октября 1927 г.>

Борис, твое письмо после приезда Аси. Мне стыдно, Бог весть чего насказала, мне совсем не плохо живется, моя беда в том, что я не могу растроиться — десятериться — и т.д., древняя беда. Моя беда, в ложном или нет, но чувстве незаменимости незаместимости. Не могу не сама, отсюда всё. Помнишь тысячерукую индусскую богиню и русскую (без <нрзб.>) Троеручицу [1526]. Двух — мало. И 24-х мало. Боюсь, моя беда во мне, в [злобном] германском, Бог весть отколе, не понятии, а чувстве долга, съевшем всё.

От тебя идет такая огромная волна добра, доброты, что… руки опускаются. NB! Сувчинский о <19>05 годе. Это огромно. А первое! Задыхаешься, нельзя сразу б<ольше> 10-ти строк [1527].

Лампы — дети — осиянность голов, б<ольших> и маленьк<их>. Неповинность голов.

5 минут одиночества. В голове точно зажигается лампочка — 150 свеч!

Не сон, не покой, — досуг (тот свет)

Хороший конь не будет отдыхать больше, чем ему надо, а надо ему мало, п<отому> ч<то> он сильный <вариант: хорош>. Дайте отдохнуть коню. Только кляча не требует отдыха — всё равно умирать.

О мундштуке. Без подлежащего, без сказуемого, какими путями сказанное тобой — дошло. Вот минута, когда [слово перерастает слово, оконч<ание> слиянья с вещью, ОНА. Чудесам — прости меня, Господи! — поэты учатся не у священников] слову грозит опасность (еще секунда — его не будет), отказавшись от всех своих охранных грамот и прав на жительство оно становится чистым духом, самой вещью, тем, о чем, в данном случае — ртом, твоем на моем.

…Не так как мне видится? Мне никак не видится, да и тебе никак, видятся лампы и головы. Наши с тобой — dans un temps inexistant ^{336}. Думаю, впереди большая уступка: чтобы сохранить всё, отдать всё. Ты же им продашь меня за ——. Есть выход, Борис, невозможный, изумительный, о нем в одной из своих Geschichten vom lieben Gott ^{337} знал уже (!) и Рильке выход всего будущего (всего настоящего в будущее), ибо при моей страсти к бывшему, я в вопросе семьи и любви конечно человек будущего — идущего на нас с островов сестер. Знаешь, как в карт<ах>. Для себя — для дома — для сердца — как сбудется — чем кончится — на чем успокоится. Меньше с Бога, судьбы, тебя не возьму.

То, чего никак не мог понять герой горы: (кстати, получил письмо?) [1528] то, за что я его так любила: невозможность, незаконность, кощунственность, богопротивность совместной жизни, этого чудовищного размель<чения>. Я за наезды, Борис, за женскую пещеру и мужскую охоту. За логово и лес. За́ очаг (о, не иносказательный, красный, с дымом и треск<ом>!) и колчан. Волчье начало, Борис. И еще одно: я бы не вынесла — ты бы не вынес — ни одного отхода, ни одного вполоборота, для этого нужно два берега и посреди река, очень большая, чтобы ни дома ни дыма, только общий ландшафт который и есть душа другого, взгляд с того света.

Возвращ<ение> к другому вопреки, обречен<ность> друг на друга. Расскажи К<оллон>тай [1529], ей наверное понравится.

Книга (последняя корректура) сдана.

20 октября

Борис, ты опередил мой ответ, который читаешь впервые, т.е. ты услышал и опроверг мое «в порядке вещей». — «Ты такую жизнь считаешь естественной, я — нет». Не <оборвано>.

Борис, я вообще жизнь всю считаю неестественной, т.е. мне в ней — всей — не живется, не только в моей. Моя — частность всей, ярая частность, т.е. ее, моей, тесность — есть именно, точь в точь тесность всей. Вся именно такова как моя. Если моя несколько черней соседской — Царя Соломона, скажем — то говорим-то мы, он сверху, я изнизу — одно, и с совершенно одинаковым правом, — опыта, он: избытка, я — недостатка. А — впрочем, и он недостатка: времени: Nur Zeit! ^{338} (Гениальный стих кажется Dehmel'a [1531], рассказанный мне кем-то своими словами. У нас есть всё: дом, хлеб, дети, пр. — Nur Zeit.)

Странная вещь, Борис, из Советской России у меня один опыт и один вывод: стыд имущества, стыд счастья. Мне несвойственно в довольстве, мне неловко <пропуск одного слова> мне лучше так. Это я о своей бессмертной душе.

О себе в днях же: да, тяжело, да, хочется писать, да, хочется, чтобы Аля училась, а Мур летом уезжал, а С<ережа> не играл в кинематографе с 6 часов до 8 часов вечера за 40 франков, да, много чего. Ннно (кажется, опять бессм<ысленно> ввязалась!) зато, на Страшном суде мне будут отвечать, а я буду спрашивать, зато, что бы ни делала — невинна, в тебе (заскок в будущее) невинна! Счастливая жизнь и Б<орис> П<астернак> — жирно. Ты каждым моим днем, чем черней — тем чище! — заслуживаешься. — Кстати, нынче полдня разыскивала и приводила в порядок твои письма. Письма того лета — сэн-жильские, в одном пакете с письмами Рильке, так и оставила. Последнее его слово ко мне: «Erkennst Du mich so, auch so?» ^{339} Не горюй, Борис, что не успел ему ответить: нет ответов, есть оклики — отклики. Он заранее прочел твое последнее, раньше, чем получил твое первое. Кстати, уверенность на которой строю: буду умирать — придет за мной. Он ведь, конечно, ангел. Сразу ангел. Когда приедешь, прочтешь его письма. Раз Рильке есть, не нужно ни газет, ни событий

О 1905 г. и мне тебе нынче написал Сувчинский. Кстати, вчера С<ережа>, доказ<ывая> кому-то что-то: «Крупнейшая вещь Б<ориса> П<астернака>, т.е. 1905 г.» и т.д. (говорил о социальной базе писателя.) Ты в нашей семье живешь как свой.

Впервые — Души начинают видеть. С. 410–413. Печ. по тексту первой публикации.

76-27. Б.Л. Пастернаку

22 октября <1927 г.>

[Борис, вчера твое письмо о полете [1532]. Что ж, Борис, — эврика!]

Борис, понимаешь ли ты сам значение для тебя этого дня. Тобою открыт новый мир, твой второй дождь, уже ставший — в определении тебя — общим местом и посему — ощущала это с тоской — нуждавшийся в заместителе. Борис! Ведь еще ничего о полете, а о воздухе — только моя поэма, еще не вышедшая [1533].

Борис, слов нет, чтобы высказать тебе всю радость, всю веру. Новая эра, вторая песнь твоего эпоса, Борис. Это Бог тебя, Борис, вознаградил за Шмидта. (Женя [1534] твой конечно будет летчиком?) Помнишь, в одном письме я говорила тебе: пожалуйста без людей, эпос вселенной. И Асе говорила: Библию по возможности без народов. Тот вздох у тебя есть. Помнишь — 3 день творения, Борис, в неумелой статье о тебе [1535]. И вот — сбылось.

Давай по чести: что́ могло заткнуть в тебе зияющую вопиющую дыру, оставленную Годом. Соприкоснувшись с Годом — народом — эпосом — не мог же ты вернуться к — давай по чести — меньшему: — доказ<ательство> сирень и ландыши [1536], мастерские и этим обреченные. Ты не мастер, Борис, упаси Бог, ты вечный ученик сил. И вот — на выручку — воздух: ПРОСТРА-А-АНСТВО.

Один страх, Борис, — твоей доверчивости и щедрости в радости. Пойдешь по разным Маяковским и Асеевым разносить заразу бездны, учуют, полетят, напишут, и хорошо, конечно, и ты не будешь фактически — первым, что в данную минуту — и через 100 лет — мне — истории — важно. Ах, если бы я могла отсюда заткнуть тебе глотку! Будь я с тобой, знаешь, что бы я сделала: защелкнула бы тебя на ключ: пиши, потом — толчок в спину — неси. — Точное мое хотение: брось всё остальное и приним<айся> тотчас же. Отстояться — отслоиться — вздор. Отстояться — часто <подчеркнуто дважды> — рассосаться! Ведь это же болезнь, Борис, если моя — fièvre pourpre ^{340} (Св. Августин) [1537], то твоя — fièvre-azur? ^{341} нет — éther ^{342}, м<ожет> б<ыть>, не важно, сам найдешь.

А теперь о маленькой частности. «Я взял с собой Женю» — первая мысль: счастливец! с таким отцом — такое! И — укол. И весь сеанс кинематографа — душевная щемь — тоска, нежелание вернуться к письму. Только много потом озарило: да вовсе не с мальчиком! И — странно — полный покой, точно ты один летал <над строкой: и летчик>. Тут я ревновала конечно к предвосхищенным воспоминаниям его, отстоящим в будущем, в котором — если вспомнит 70 л<ет> — меня конечно не будет. В этом полете его с тобой была моя смерть: моя нечислимость в твоей жизни — в его воспоминаниях. Мое двойное отсутствие. А так —

[А Женя — что ж, современница [1538]]

А вот моя встреча с авиацией. В Трианоне. Месяца три назад. Разгар лета и леса, деревья внуки тех деревьев, под которыми бегал дофин с сестрою. Ни души! Спиленный дуб. — Считание кругов. — Считают из серед<ины> к окружн<ости> — С<ережа>, и обратно — жена Сувчинского [1539]. Так как направлений только два, [а я третья] уступаю, ничего не считаю, гляжу в небо и, кстати, на очередной авион, который вдруг начинает трещать (С: «Глядите! Глядите!») и падать с чем-то черным рядом. — Разбился. — Летим. Бог весть откуда — только что парк был пуст — со всех сторон люди. Сторож, потерявший ключ от ближайшей калитки. Упал рядом, но за оградой парка, т.е. за рвом, пробуем прыгнуть — глубина и вода, бежим рвом, ров не кончается, словом, когда подходим к фруктовому садику ^{343}, в который суждено было упасть летчику — от авиона ни следа: в щепы! Карета скорой помощи — на́ смерть. Протискиваемся: вроде Муркиных игрушек к вечеру водворения: жесть, фанера, куски шелка — легчайшее, ненадежнейшее, что́ есть. И эти лоскутья, клочья, осколки жадно разбирает толпа, особенно женщины, особенно мальчики. Porte-bonheur ^{344} вроде дерева висельника? Киплю и — через минуту — в руке зазубренная щепа: на память — для Али. Домой — т.е. к верс<альскому> вокзалу — бесконечн<ым> шоссэ, мимо лавчонок и трактиров, серебром застав. — Так они вправду серебряные?

Разбившийся на самых днях должен был лететь в <нрзб.>.

NB! Если бы ты видел морду (широкую, умную, бритую, барскую, — лицо Воскресения из Человека, который был Четвергом) [1540], с которой П.П. Сувчинский просил у меня твой адрес: — «А можно адрес Пастернака?» Как-то и опасливо и умоляюще и развязно. Он верно думал, что я и с ним начну как с Мирским: Через год-де, да еще <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 415–417. Печ. по тексту первой публикации.

77-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

28-го Октября 1927 г.

Дорогая Саломея,

Ни йоты, ни тени, и дезинфекция и чистка, все в порядке, жажду Вас видеть, спасибо за иждивение, целую, жду письма.

Впервые — СС-7. С. 110. Печ. по тексту первой публикации.

78-27. Б.Л. Пастернаку

<Конец октября 1927 г.>

Дорогой Борис, начнем с конца, все живы-здоровы, дезинфекция была, можем я — писать, ты — читать без примесей и примылов <вариант: без помощи огня и воды>. Приняла после болезни по крайней мере десять ванн. А о голове своей: «Не трогать! свеже-выбрита»… [1541] Брилась семь раз, тупя и копя бритвы, дольше С<ергей> Я<ковлевич> отказался. Брили меня все кому не лень, были и такие, которые никогда не брили и на моей голове учились. Сейчас у меня — нее — множество сочувствующих, сообрастающих. Волосам моим нынче седьмой день.

Начнем с твоего последнего письма, только него. Первое: негодование на Асю. Ка́к?! мне не нравится 1905 Год?!! [1542] Но С<ережа> быстро остудил: книгу я получила уже без нее, несколько дней спустя ее отъезда, и она ничего того — всей той меня <вариант: меня за ней — над ней — с ней> — не видела и не слышала. О лести — такте — доброте и речи быть не может. Я Года не знала, т.е. 1905 г. для меня был Шмидт, а Шмидт — письма. Знала, конечно, и Потемкина и Гапона (прежние имена, о которых сожалею) [1543], но всё было залито Шмидтом, и именно 1<-й> частью и в ней именно письмами. Подробн<ость>: и Баумана [1544] знала, но читала его тогда, не переводя на законные четверостишия, по печатному, не по писанному. / Сейчас уловила. Его, как всю книгу, нужно либо слушать (тогда 4-стишия сами образуются) — а слушать не-четверостишия нельзя — либо читать, переставляя, трудно, но возможно.

О Годе речь впереди, т.е. позади, покамест же повторю тебе: это, совершенно спокойно, твоя лучшая вещь, первый эпос за русскую Революцию <вариант: твой первый эпос>, дело мужа <под строкой: — и лучшая —, твой первый эпос — и первый эпос —>.

Не я одна, Борис, — С<ережа>, Сувчинский, философ Карсавин, многие, которых знаешь, еще больше, которых не знаешь, определенно ставят Год первой и единственной вещью современности, это уже вне спора, свершившийся факт, как твой дождь. Сувчинский пять дней носил в сердечном кармане (сердечной сумке!) — как не то соблазн, не то раскаяние — письмо к тебе [1545], все не решаясь / которое отправил только после моего утверждения, что ты все равно поймешь другое.

Письмо прервалось приходом К. Родзевича, которого сама вызвала, чтобы передать твой привет. С места в карьер две просьбы, Борис. Вышли два Года, один С<ереже>, другой Родзевичу. Когда я вчера сказала С<ереже>, что буду просить у тебя книгу для Родзевича, он оскорбленно сказал: А мне?? А мне (мне) почему-то в голову не пришло, конечно в первую голову С<ереже>, который — сделай это — всё равно вы судьбой связаны, и, знаешь — не только из-за меня — меня, из-за В<еры> Ст<епановны> [1546], из-за круга и людей и чувствований, словом — все горы братья меж собой. У него к тебе отношение — естественное, сверхъестественное, из глубока́ большой души. И в этом его: а мне? было робкое и трогательное негодование: почему мимо него — Родзевичу, когда он та́к…

Итак, две книги — можешь одним пакетом на мое имя — одну С<ереже>… другую К. Родзевичу, отчество которого Болеславович (каково?!).

Теперь о вчера. Пришел Родзевич, я прочла ему кое-что из твоего письма, чувствуя что озолачиваю, оалмазливаю. В первое твое ты бросилась как с мостов в море — унося с собой и его (слуш <оборвано>). И знаешь, первое что́ он сказал: М<арина>! Вам надо бы в Россию. — Я похолодела. — Что?! — Да, да, не навсегда, съездить, вернуться, летом, Вам надо, Вас надо там, они тянутся к Есенину, п<отому> ч<то> не доросли до Пастернака, и никогда не дорастут, а Маяковский и Асеев — бездушны [1547], им нужно души, собственной, Вашей. Отсюда Горький, оттуда Пастернак, в две силы, возможно. Нельзя жить своим запасом, Вы 5 лет, как уехали…

[И планы — планы

И в ответ моя внезапн<ая> твердая вера, что это будет.

— Знаете ли]

И — в ответ — покой, твердая вера, что это будет <вариант: остолбенение простоты выхода>, «а ларчик просто открывался», и с ним разверзшийся тупик. Первое: не ты ко мне в мою — европейскую и квартирную — неволю, а я к тебе в мою русскую тех лет свободу. Борис, на месяц или полтора, этим летом, ездить вместе, — У-у-ра-ал <под строкой: (почти что у-р-ра-а!)>.

[Реально: ты бы там, а Горький здесь должны были бы поручиться в моей благонадежности.]

Мне это никогда, ни разу не приходило в голову, разве в самом сонном сне. И вдруг, Родзевич — простыми словами, совпадающими с некоторыми твоими окольными — «поэт издалека заводит речь! Поэта — далеко́ заводит речь» — «мне иногда кажется, что наша встреча должна произойти здесь» и т.д.

Борис, ведь это то, что нужно, тебе и мне, единств<енное> — и в этом ПОКОЙ — что возможно. Наезды, набеги. И первый набег — мой. Сможешь ли ты, в полной честности и ответственности за свои слова, дать мне месяц своего лета, в полную собственность, в обоюдное совместное владение. Не Москва, Борис, — слишком много хвостов, от Ланнов [1548] до книг и тетр<адей>, разбросанных по бывшим друзьям, не жить, Борис, ездить. Нельзя ли было бы — несколько выступлений, совместных, по городам России, ты с Годом, я с русскими стихотворными Мо́лодцом, Егорушкой, кое-чем из После России. Но — важная вещь, Борис, — мне в России нужно немножко зараб<отать>, чтобы мое отсутствие не легло фактич<еским> бременем на плечи остающихся. Привезти — хоть чуть-чуть. Для этого надо бы устроить в России какую-нибудь мою книгу. Пишу и обмерла: а дорога?? а жизнь??

Für heute — alles ^{345}. Теперь будешь <оборвано>. Замечаешь, что начала действ<ие> с конца, т.е. с будущего лета: с начала бесконечности. Теперь будешь получать ту скарлатинную, шарлаховую хронику [1549] — отрывочками, всего — много, у меня вообще — с пуд неотправленных писем к тебе, начиная с Чехии.

Кончаю просьбой о высылке книг, С<ереже> и Родзевичу. В обоих у тебя, что бы ни было, друзья навек. Кстати, Родзевич моряк [1550], и как моряк (ведь лучше чем поэт!) влюблен в твое море (Приедается всё), а С<ережа> 12-ти лет сражался на московских баррикадах [1551]. Не могу не привести одного совпадения — [твоих лаборантш] стих этого лета:

Впервые — Души начинают видеть. С. 422–425. Печ. по тексту первой публикации.

79-27. Б.Л. Пастернаку

<Конец октября 1927 г.>

Борису. — Случай со Шмидтом наводит меня на мысль, что периодическая печать — разврат. Кто бы думал, следя шаг за шагом, что получится такое? Вещь не есть сумма, в периодической же печати даны именно сослагательные, которых нету. Готовая вещь — твоя Москва с аэроплана: настоящее, будущее, чем кончится. Клоки по журналам — булыжники мостовой, которые 1+1+1= не дают ожид<аемого> [1553].

Борис, вчера отсылала с чувством: «а теперь за Федру» и вчера же вечером — но этому предшествовало следующее. Зализывая конверт, заметила, что под Шарлаховой стоит продолж<ение>, а собств<енно> ей конец, но торопясь, не исправила, отправила как есть. Это было утром, а вечером оказалось, что хроника не кончена, и вот каким образом. В ней был пропуск, а именно моего письма к твоему отцу и моих чувств по поводу — и письма и отца.

Откатись со мной на две недели назад. Тогда пакет с каз<енной> печ<атью> пришел не один, с письмом, начинавшимся Chère Madame [1554]. Это chère к незнакомому человеку на фоне Горьковского уважаемая [1555], да и без всякого, на моем собственном, с которым слилось, так меня растрогало, взволновало, обнадежило (да, да, и это, хотя не из моего словаря, как душевного, так словесного), что я тут же, с места в карьер написала твоему отцу — уступаю место тетради:

«Письмо к твоему отцу! Два дня живу им, тобой в свете сыновнести, тобой — ребенком. Началом его».

Бог с шарлаховой! — своими словами: о где-то прочтенной твоей автобиографии — «всё, что я есть, и почти всё…» — о совпадении с Марком Аврелием, свою начинающем: Тем-то в себе я обязан моему отцу, тем-то — учителю и т.д. — И, в самую секунду писания учуяв тебя как больное место его — их, отца, матери, — жизни (большое больное место!) — о радости и гордости иметь такого сына, о сыновнести земной и небесной, о современности, которую ненавижу и о тебе, ее поэте, которого люблю, о корнях будущего в прошлом, о многом, о всем, Борис. Писала по французски, п<отому> ч<то> Chère Madame, в ликующей ту́-светной свободе себя в чужом языке.

Отправ<кой> заказн<ым> пригвоздила.

И — с распиской в руке, мрачное озарение: подпись явно F. [1556] Гм… И — воспоминание доисторическое: в Берлине, среди болт<овни> о том о сем, Л.М. Эренбург — «А сестра Пастернака вышла за своего дядю — или двоюродного брата, в Мюнхене»… [1557] Так. Значит Chère Madame писал кто-то не явл<явшийся> твоим отцом. Значит, все чувства мои по поводу… Ничего не значит, всё в порядке, отец ост<ается> отцом, сын — сыном, а я — собой.

И — забыла.

И вчера, Борис, письмо от твоего отца: чудесное, молодое, доброе, без обращения Chère, но ст<оль> звучащее им, как —, [письмо, открыв<ающее> новые простр<анства> во мне — к тебе] письмо — эра во мне к тебе. Ведь за отцом мать, Борис, та девочка, когда-то поднятая на руки со смычком в руках, сложивш<ая> смыч<ок> и скрип<ку> [1558], та молодая жен<щина>, когда-то поднимавшая <вариант: явившая> тебя впервые над всей землею: — жест посвящения небу всех матерей, помнишь Vom lieben Gott ^{346}, в Венеции… («Das Meer auch» ^{347}) [1559] Ведь свысока тех ее памят<ей> я, как ты с твоего авиона увижу карту [твоего детства, тебя, с заставами] твоего детства, тебя бывшего и будущего, вплоть до застав бессмертия, которые серебряные.

Борис, я этой себя боюсь, прости мне Бог мое малодушие! кажется — боли боюсь, ведь мне сразу захочется к твоей маме и — навсегда. «Когда Боря был маленький»… Прости, Борис, но в этом она мне ближе, чем ты, та́к себя не любят, так любят другого, и этот другой и у нее и у меня — ты. Борис, если бы я жила в Берлине, она бы меня очень любила, и я была бы наполовину счастливее — есть ведь такая глупость, счастье.

Напишу ли я ей, не знаю [1560], что́ я могу ей сказать, я могу только спросить — спрашивать — слушать. Я не с чем иду, а зачем, мое первое зачем за всю жизнь. Отвлекись, что это ты, взгляни увидь из меня.

Любовь наперед — это ты знаешь? Любовь не как влеч<ение>, а как реш<ение>. Раз — то… Раз это его мать — я буду ее любить. <Над строкой: Какова бы ни была — буду.> Какова бы ни была. Ведь из двух, отца и матери, кто-нибудь да свой, да — руку на́ сердце положа — не дороже ли мне в данный час моей жизни ее изустный простой предп<очтительно> простейш<ий> расск<аз>, в котором и я как-то могу участвовать, т.е. с откр<ытыми> просторами моего толкования, твоего детски-люверсного подхода, вещи данной и сделанной. — Когда-нибудь ты напишешь для меня историю своего детства.

Впервые — Души начинают видеть. С. 425–427. Печ. по тексту первой публикации.

80-27. Б.Л. Пастернаку

1 ноября 1927 г.

Родной, целое утро просидела над одним четверостишием, очередным четверостишием <вариант: «куплетом»> проклятья Тезея — Ипполиту. 3 страницы тексту и 4 строки [1561]. Ты тоже так пишешь.

Вчера твое письмо об отце и сестре; параллель с мои<ми> некогдаш<ними> опас<ениями>. Будем ясны: не хочу себя никогда друг<ому> из ничьих рук, особенно родств<енных>, особенно — любящ<их>. В этом, если хочешь, частичное отречение от родства. (На это ты скажешь: «а как же мать? первоисточник?» пр.) Выбор другого не есть мой выбор, <пропуск одного слова> меня, предположим помн<ят> за книгой, а я, минуя все книжки, именно тот раз, когда я не читала, а играла, и что из этого вышло. О своем детстве тебе, кстати, когда-нибудь расскажу, есть что, и этого что́ не знает никто, не знала и мать на смертном одре, никогда не узнает Ася.

Тебя в свете семьи я чувствую двойственно: то осиянного св<етом> Ясной, бывшей одновременно и молодостью отца, почти что в том ламповом кругу его картин<ы> / записей, то семью покинувш<им> с утробы матери, в свете уличного <вариант: предместного> фонаря. То сыном, то блудным сыном. В предшествующем письме я обращалась к сыну. За отца не бойся, у меня для отцов свое сердце, возникающее только от биения ихнего, с твоим отцом я бы чудесно подружилась, п<отому> ч<то> во мног<ом> больше соглас<на> с н<им> чем с тобой — ме́ньшим моего сердца. Сестру обещаю любить, [только моя любовь счастья не приносит] книгу же пошлю и папе и ей, благо два города и адреса. Папа мою книгу будет любить, обещаю. Папу, кстати, видела раз в Берлине, крас<ивого>, мол<одого>, легкое явление. Я тогда сказала — Un vieux beau ^{348}, что иначе звучит чем un beau vieux ^{349}, и полярно un bon vieux ^{350}. Кроме тебя, о нем с большой нежностью неоднократно мне писал Рильке, и он мне о Рильке расскажет. Твоих сестер ты мне явил сам — в воротах Дворца Искусств, когда читал Блок [1562]. Мне они тогда показались надменными — м<ожет> б<ыть> потому что я была очень плохо одета. Помню удлиненные лица и общий аристократизм.

А нынче письмо с Нюрой [1563]. Лучше бы мне таких вещей не знать, они с детства разрыв<ают> мое сердце. Вот образ<ец>: у моей бабушки (швейцарки, мачехи матери) в Тарусе был садовн<иком> черкес, убивший где-то кого-то и отбывавший в Тарусе поселение. Андрей. Мне было 6 лет. Я смотрела как он окап<ывает> яблони, и мы беседовали. «Какая книжка?» «„Ясное солнышко“ Лукашевич [1564]. Про девочку, которая всем делала добро и потом умерла». Показ<ала> картинку. Потом позвали. Потом <пропуск одного слова>. Посреди песочного двора проща<ние>: бабушка, ее две прислуги-латы<шки>, обожающие меня, Андрей. — Гувернантка и я. — Целую бабушку, целую латышек и подаю руку Андрею. — Смех. — Да что вы, барышня, нешто с садовником за руку прощ<аются>? (латыш<ки>). И я, покраснев до слез, вторично, молча, ожесточенно. И, бабушка: «Mais tu es parfois raison, petite. Il est peut-être prince dans son pays» ^{351}. — Так вот все эти Иваны-Царевичи, хлынувшие в Москву, «за книжками», и твое сжатое сердце от бездны между данным и Сестрой моей Жизнью, СТЫД ЗА НЕЕ, как мой — за столькое. И твоя радость отводу — Года. Знаю всё. Вывод? Это — народ, а то — нарост. Одно с другим не путаю. Хотя́ в Россию, к таким хочу.

Впервые — Души начинают видеть. С. 427–429. Печ. по тексту первой публикации.

81-27. Б.Л. Пастернаку

<Начало ноября 1927 г.>

Б<орис>

Мир видишь каким-то расплавленным, точно всё твердое в нем — начиная с гор, кончая гордостью <вариант: от первых до последних>, растопилось, aufgelöst ^{352}, растеклось в об<ъятии> двух. Солнце тех утр я помню жидким, плещущим в горсти.

И сердце течет, волоча сво<и> кам<ни>.

Горячий поток.

Впервые — Души начинают видеть. С. 429. Печ. по тексту первой публикации.

82-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 6 ноября 1927 г.>

Борис, не могу удержаться от соблазна написать тебе два слова о твоем письме в руках и жизни Сувчинского [1565]. — «Я никогда не смел думать, что он та́к откликнется». / Нарочно пришел пешком из своего Кламара ко мне в Мёдон (40 мин<ут> ходьбы, больная нога), чтобы известить меня о своей добыче. Да именно добыче, он всей своей природой добытчик, крупный и нежный хищник, — enjôleur, enrôleur, mangeur, dévideur ^{353} и — представь себе! — не женских сердец — мужских, и не сердец, а сущн<остей>, — наподобие тех мецен<атов> <над строкой: русских и итальянских> XVIII в., могших только в другом, <над строкой: т.е. в мужчине>. Мне его жалко, всегда и неуст<анно>, не пон<имая>, я убеждена, что он больше, да так и есть. 1) Огромный голос, который презирает, 2) музыкальный гений, которого отринул, [когда-то] первый откликнулся на 12 Блока, п<отом> с Блоком первый зачинал Евразию… [1566] Читатель всегда в уровень поэту, даже тебе, даже Рильке, — изумит<ельное> явление, Сезам, с… <над строкой: закр<ойся>> не знаю чем отшвыриваю<щий>, д<олжно> б<ыть> послед<ствие> холод<ного> сердца. Лукавец — льстец — и с такой грустью, с таким иногда огромным вырыв<ающимся> вздохом, вздохом физически выдающим всю глубину груди и души. И в итоге я ничего о нем не знаю.

Обратное Мирскому, может зараб<отать> мил<лиону> поэтов на 10 милл<ионов> поэм.

Еще: человек, что-то во имя чего<-то> в себе переломивший (убивший?), яростно на это что-то в другом накидывающийся — самоборчество — богоборчество (боги) — в чем-то мой явный враг, мой скр<ытый> <вариант: тайный> друг. Ты от него не оторвешься (к Мирскому тебя придется прикалывать английской булавкой, да и то оставишь клок), он от тебя не оторвется, вам, конечно, нужно встретиться, письменно и очно — обратн<ая> бездн<а> после Мирского и Маяковского. Верь, поп<робуй>, в кредит. Я бы очень хотела, чтобы вы переписывались [1567], так же как когда-то не хотела, чтобы переписывались ты и Мирский. Сувчинский явный приток.

Впервые — Души начинают видеть. С. 429–430. Печ. по тексту первой публикации.

83-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 12 ноября 1927 г.>

Дорогой Борис моя [черновая] тетрадь меньше стихи, чем письма к тебе. Вот, справа — налево несколько страниц назад, большое письмо тебе о Сувчинском — неотосланное по недостатку времени, т.е. малодушию (время всегда есть, ты это знаешь). В нем я — не бойся — хвалила С<увчинского>. А сегодня совсем о другом: об — удивительной все-таки вещи — что я во всем русском Париже совершенно никому не нужна. Ко мне никто не ходит, никогда. Ходят к С<ереже> и в дом, вообще посидеть. [Это, впрочем, было и в советской Москве] О стихах никто никогда, в последний раз читала стихи Асе, а до этого?? честное слово, не помню. Меня никто не любит и никто не знает, знают стихи (то или иное в том или ином журнале) и знают веселую и резкую хозяйку дома.

Вчера ночью я прочла то, что нав<ерное> раньше знала: «un organe s'atrophie» ^{354} и тотчас же сказала: сердце. Моему нет работы, в стихах же оно не при чем. У меня (него) нет пов<одов> ни к [жалости, ни к] расширению, ни к сжатости, я все [дни и] вечера дома, всегда, — и даже книг нет, п<отому> ч<то> в Мёдоне нет библиотеки, даже приходской, без романов, с путешествиями. Единственный вечерний выход раз в неделю в местный кинематограф, который уже начинает делаться событием. В Чехии были деревья — и концы концов и многое. Была новая, в первый раз полюбленная, русская среда, растравительная и благородная, была переписка с Волконским (заглохла) [1568], была моя безнадежн<ая> по<пытка> п<оездки> к тебе. А главное — горы! Дерево, к которому лезешь и которое можно обнять. В лице одной такой березы прощалась со всей Чехией. В Чехии была растрава и тоска. Я Чехию любила, и она меня. Чехия мне дала Мура.

Мёдон? Квартира (там — лачуги), газ (там дым <вариант: чад>) и — дверь, [в которую никто не стучит, а мне не к] с английским замком, в нем всё. В Мёдоне я упорядочена, хожу на рынок, чищу, благополучие <вариант: данные> / просто обязывают. Мой день: утром варка утреннего и снаряжение детей на прогулку — варка обеда — кусочки Федры — дети с прогулки, Мур спать, обед. После обеда: прогулка с Муром — чай, кормежка детей и гостей — приезд С<ережи> после съемки — мысли об ужине, кусочки Федры, укл<адывание> Мура, ужин. Вечер: С<ережа> в городе (дела и уроки), Аля спит, я — нет, не пишу, — куражу́ нет (фуражу́!). Письма? некому, тебе — только смущать в работе. Книг нет, — в Мёдоне нет библиотеки, хоть приходской — идти некуда, все либо в городе, либо — хуже — дома, у себя дома, а я не хочу ни в какой, хочу из, а никто не хочет, п<отому> ч<то> дождь и у большинства башмаков нет. Итак с 9 часов до С<ережиного> поезда (1 час) — [без дела] шью.

Впервые — Души начинают видеть. С. 431–432. Печ. по тексту первой публикации.

84-27. Б.Л. Пастернаку

19 ноября 1927 г.

Дорогой Борис. Ряд вещей, ряд вещей. Твое ответное застало меня в разгар переписки Октября в вагоне [1569] — записей тех дней, которые у меня попросили для десятилетия. Оставалось несколько строк, но рука уже не шла, прочтя / — отт<ого> тетрадь с Федрой, т.е. письмом к тебе. Я так давно тебе не писала и так радовалась твоему молчанию. Каждый день без письма был мне залогом новой страницы, пусть половины, твоей статьи (!?) о Рильке. Ты меня огорчил, не себялюбиво, я жившая в те годы от письма к письму, т.е. от 1-го января 1923 до 1-го января 24-го, после той огром<ной> волны доброты, разбивш<ейся> на мое ежедневное счастье, могла бы жить без писем еще месяцы — нет, мне просто досадно и больше за твое потерянное время поэта, время, потраченное на плохие чужие стихи <вариант: всё твое благодаря чужому написанному, не написано>. Таких еще двоих знаю: Рильке и Роллана [1570], загнанных, затравленных письмами и стихами, нет — трое <вариант: с пол<овинкой>>: себя, ни одно письмо в жизни не оставлявшей без отклика, но зато — ско<лько> стихов! Я жестка, Борис, меня никто не учил, не помогал, я ни у кого не спрашивала, и только в таких верю. Ни из чьих рук не может выйти поэт как из Божьих и ни из чьих — поэма, как только из собственных. Ты это знаешь. Больше скажу: чем больше меня хвалят, тем мне подозрительнее и страшнее, и грустнее: первое за будущее (дурной глаз!) грустнее / второе: ведь значит того места, слова, слога (нарыва, болячки!) он не заметил. Порадует меня только тот, кто с места в карьер укажет на худшую строку. Только ты.

Только ты, Борис, это и в ответ на приезд Асеева [1571]. Ты, в каком-то смысле, для меня и дело чести. Последней чести, ставки на последнюю свою возможность любить человека. Борис, Борис, сказалась растрата тех лет, всех лет! Ни морщин, ни болезней, ничего от моих 33 лет, кроме равнодушия — даже не по возрасту, льда в сердце — к людям. Та́к же как тогда (всегда!) любила всех, каждого — и ка́к! — так теперь никого, пустое место. Последнее, что уцелело — жалость.

Асеев?? Да у меня с тобой — жизнь прожита! Смешно, Борис, и прости за слишком голые слова, но ни разу в жизни я не / ты первый раз заст<авил> меня услы<шать> / ты мое первое наполнение слова <пропуск одного слова>, [т.е. то<го>, несбыточно<го> всегда бывш<его> для меня] всегда мне чуждого / мало мне чуждого, но вытеснявшего меня за свои пределы одним своим звуком. / Мы были враги. Оно меня не хотело, я всегда была за бортом. И [вот, после стольких лет только и протекав<ших> в том] Как счастл<ив> дом, где ты <лишен?>. А нынче я спокойно пишу его тебе, свою новооткрытую Америку, о которой до этого письма сама не знала. Не дружба, не любовь, не братств<енность>, не спутничество, не современничество — сколько не столько и — и в сумме не и и — брак, т.е. попросту соприсутствие всего, т.е. [Мы с тобой сращены, сплетены так густо и так кровно, та́к глубоко — всеми корнями и верхами, что только какая-нибудь низость, исхитренность, уловка жизни может развести.]

Асеев чужой. Что́ — еще раз поднимать эту глыбу чужести, еще эту гору волочь? Зачем? Хороший поэт? Есть книги! Душа? (предпол<ожим>) — В Царствии небесном все встретимся.

Его приезд мне как весть от тебя, вторая живая. Радуюсь очень. Он не будет в Париже? Пусть Горький (УСТРОЙ, и Асе скажи, и Асееву!) позовет меня в Сорренто, приеду, во имя тебя. Он мне расскажет о тебе и о России, для меня равнозначущих. Дай эту мысль и ему и Горькому, визу мне получить будет нетрудно, есть связи. Поехала бы на 2 недели, вела бы себя ЧУДНО, т.е. свято дала бы себе слово не раскрывать рта. Асеев тебе бы рассказал обо мне и привез бы прозу, которую ты до сих пор не знаешь, и м<ожет> б<ыть> уже и мою книжку.

<Следующие три абзаца отмечены на полях двумя крестиками и дугой, как будто изымающими их из текста:>

Спасибо за С<ережу> [1572]. [Передала. Во многом (всем общественном, например) вы с ним больше сойдетесь, чем мы с тобой. М<ожет> б<ыть>, не может не быть — еще будете друзьями.]

В отдельном письме напишу тебе на днях одну встречу, жаркую, жуткую, <пропуск одного слова>. Хочу твоего отзыва. А сколько писем угроблено, т.е. так и ост<ались> в тетради: одно из них о Сувчинском.

О России <оборвано>

Борис, моя тоска по России растет. Недавно напала на свою брошенную вещь «Егорушка» [1573], — <два слова начерно зачеркнуты>. Смесь своего «Егорушки», Багрова-внука [1574], Асиных рассказов, некоторых твоих писем, всё это зовет. Прочтя, что нельзя, я ничуть не удивилась, и, представь, не огорчилась. Мне важно знать, что ты этому радуешься <вариант: что слово сказано>, где-то мой приезд уже есть, мы с тобой уже ходим и ездим, это уже сущее. Как Мёдон будущего 1928 г. — уже бывшее. Такая медлительность судьбы меня как-то — устраивает. Здесь я, как ты в России: чего-то, нет: всего, что от жизни, страстно боюсь [в существе]. Из России меня в чет<ыре> рук<и> — 2 отс<утствующие>, две люби<мые> — выкорчевали, хотя — в другом смысле — не уезжала, ноги унесла —. Не могу висящего надо мной счастья. Пока нет сроков, нет и навеса, груза, страха. «Когда-нибудь»… Пойми меня правильно, напиши мне ты выезжать в следующее воскресенье — я бы поехала <вариант: радовалась!>. Выезжать к 1-му мая — я бы уже места себе не находила. Но, Борис, одно я знаю: что-то началось: мое желание и встречные желания хотя бы 5–6 человек, приезд Аси, и теперь приезд Асеева, и перекличка с Горьким, слово Россия — только знак. Вещь начала делаться, это — пузыри ее подводного ворочанья. Остальное предоставим времени.

Я не о возвращении говорила, о гощении. Ведь это разное: «можно к вам в гости» и «можно к вам жить». Не хочу терять своей прекрасной, моей во всем исконной, позиции гостя, т.е. одного против (хотя бы полупротив!) всех, очеса и ушеса разверзающей — чужести!

На вчерашнее письмо и книгу С<ереже> отозвалась листочком, — с тобой не боюсь гипербол! — что-то похожее на один из пластов кожи. Сердечной. Борис! Борис! Скорей в Царствие небесное, где ни кож ни сердец.

Асеев будет писать? [1575] Любопытно. Рада. У меня холод по спине от его фамилии, стальной. Почему не Алексеев? Боль<ше> бы свет<а>. А это звук ножа по стеклу. Читаю Конармию Бабеля [1576], хочется сказать слова 3-летней — когда-то! — Али: «Кто тебе так глаза перевернул?» Какой романтизм ненависти! Если ксендз, так уж непременно лифчики прихожанок. Единств<енное> мил<ое> место в книге, когда с ним говорят молодцы и красавцы начдивы: «Паршивенький какой». Умилительно. А, правда, так паршив как встает? Еще хорош один старый генерал, не жел<ающий> сдаться. Захлебывание зверствами и уродст<вами>. Маяковского передернуло от твоих червей [1577], а что он сказал на сценку над мертвым поляком. Всё ли нужно писать, даже бывшее? И не лучше ли об ином помолчать.

Читаю сейчас одного за другим современных французов-прозаиков. И знаешь вывод: des frais pour rien ^{355}. Между кровавостью Б<ернаноса> [1578] <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 436–439. Печ. по тексту первой публикации.

85-27. Б.Л. Пастернаку

<Вторая половина ноября 1927 г.>

Борис! Я бы хотела еще раз родиться, чтобы всее! <подчеркнуто дважды> сказать.

Псевдосвобода океана.

Листья я чувствую менее связанными, чем волны: поступившись передвижением они раз навсегда вольны во всем. Волны: теш<атся> на привязи. Или же: кто-то волнуется волнами, они следствие чьего-то волнения. Их, как таковых, нету. Та́к американка, стремимая Капиталом. Я же, Борис, лист.

Впервые — Души начинают видеть. С. 439. Печ. по тексту первой публикации.

86-27. A.A. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne dArc

28-го ноября 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Мимо нашего окна люди идут с поезда. И вот, вчера, явление Варшавского [1579], с чемоданом в одной руке, посылкой — в другой. Всё подошло нельзя лучше: ничего не мало́, а велика только рубашка (белая), до которой Мур конечно скоро дорастет. Синее пальто как раз в пору, скаутская рубашка тоже, впору и башмаки, и чулки, и все шапки. Теперь о вязаном костюмчике (гнома). Вы угадали мою мечту, вот уже почти два года (Муру 2 г<ода> 9 мес<яцев>) как мечтала о таком для Мура, об именно всем — сразу: шапке, куртке, штанах, шарфе, и именно — голубом. Размеры идеальные, как на заказ. Нынче в первый раз после долгого сиденья дома (простужен, как всё окружающее) Мур вышел на улицу. День был мягкий, пражский: туман, дуновение, сон. Мы гуляли одни (Аля была в школе), прошли в наш чудесный парк, где (туман!) не было ни души.

Только голубой Мур и я. В 4 часа стало уже смеркаться, ночь наползала как пуховик. Не хотелось уходить: одиночество и туман, — мои две стихии! Мур из голубого превратился в синего — сизого, — цвета разостлавшегося вдали Парижа и неба над ним. Людей не было: был новый (всегда!) Мур в новом костюме и тысячелетняя я. «Сколько Вам лет?» — «Час.» — «Старше камней». Человека, который бы не улыбнулся в ответ, полюбила бы с первого раза. Но — отвлекаюсь — моим годам, вообще, суждено смущать. Мне осенью исполнилось 33, выгляжу на 23, а Аля, которой 14, на 16 [1580]. Путаница. Впрочем никогда, с четырех лет, не имела своего возраста, ни с виду, ни внутри, раньше и была и выглядела старше, сейчас выгляжу моложе, живу — моложе, и неизмеримо старше — есмь.

Мур гулял в новых башмаках и чулках, башмаками неустанно любовался, вернувшись домой не захотел сменять на туфли и сейчас немилосердно ими гремит.

— Писала ли я Вам про Алину школу? [1581] Она делает огромные успехи, — pas de géant! ^{356} — никогда не учившись, великолепно и сразу овладела гипсом — сначала орнаментом, теперь — фигуры. Недавно принесла мне чудесную голову льва. Ездит через день, на 3–4 часа. Школа недорогая: 20 фр<анков> в месяц, один день барышни, другой день — молодые люди. Мудрое распределение в городе, где всё направлено на разницу полов. Не люблю Парижа. «Dunkle Zypressen! Die Welt ist gar zu lustig! Es wird doch alles vergessen» ^{357} [1582]. (Мур, глядя на перечеркнутое: «Мама! ты грязь сделала».)

Разговор. Я: «Мур, что мне написать той тете, к<отор>ая тебе подарила все эти чудные веши: шапочку, шарфик, башмаки, штаны? Ну́?… Милая тетя»… Мур: «Милая тетя! (пауза) подари мне ещё штаны! (пауза) на Рождество.» — «Как ее зовут, тетю?» — «Тетя Аня», — «Тетя Аня, Мула гулял сегодня в парке в новом костюме. Там были скамейки и туман. (Мама! Где тетя Аня? Где?) Был туман. Был еще один туман. Было много. Потом они ушли домой. Живут они (туманы) в городе. Еще тете написать про Муру, что Мура человек, у Мула есть голова». Дальше шел откровенный и обильный вздор, который опускаю. Его живость — и радость и беда, затихает только за рисованием, если не рисует или не слушает, носится по всем комнатам, хватая и запропаща́я всё. Ему бы, как мне (хотя по разным причинам), жить 100 лет назад, лучше 150, в ландшафте детства Багрова-внука [1583]. Дети должны расти (т.е. матери должны пасти их) в природе, одни с животными, другие с деревьями. Парк или скотный двор, огород или большая дорога, всё — только не город! [1584] В город изредка, как на елку. Книги, печи, собаки, просторы, словом Российская держава 100 лет, 50 лет, ах — даже 10 лет! — назад. То, что я́ хочу, в конце концов (кроме книг!) имел каждый мужик, а книги? на то у мужика есть песня, есть сказка. И — ассоциация обратная мужику, песне и сказке — перехожу к М<арку> Л<ьвовичу> С<лони>му. Похоже. Мало — похоже — он, живой! Вспыхнувший профиль (ибо, на вопрос, отвернулся) — жест к карандашу — кружок, точечка, еще точечка, после секундной заминки правота во всем, кругом, по кругу (окружности Парижа!) Таков есть, таков был — и не был, в дни дружбы со мной! Ему со мною было дружить трудно, я не только хотела, а видела его большим. Отсутствие природы, недр, корней, жизнь верхами (не высотами!) ^{358} воображение, замещающее и душу и сердце, легкость, на смертном одре имеющая обрушиться на него целым Мон-Бланом. Я о нем редко думаю, но когда думаю — всегда с жалостью, как о недостойно-больном, или больном, недостойном боли. Короче и жесточе — самое бесплодное что́ есть: ИРРЕЛИГИОЗНЫЙ ЕВРЕЙ. Бог евреям был дан как противовес цифре или как цифра к нулю, еврей минус Бог — НОЛЬ, ZÉRO (0). Ни с кем из эсеров не вижусь, очевидно — не нужна и, значит, не нужны. А <может> б<ыть> остыли ко мне из-за Сережиного евразийства, всё более и более зажигающего сердца — не только зарубежных нас!

Прага! Прага! Никогда не рвалась из нее и всегда в нее рвусь. Мне хочется к Вам, ее единственному и лучшему для меня воплощению, к Вам и к Рыцарю. Нет ли его изображений покрупнее и пояснее, вроде гравюры? Повесила бы над столом. Если у меня есть ангел-хранитель, то с его лицом, его львом и его мечом. Мне скажут (не Вы, другие!) — «ВАША Прага», и я, схитрив и в полной чистоте сердца, отвечу: «Да, МОЯ».

Ничего не боюсь, ни знакомств, ни гостей, я умею по-всякому, со всеми. Написала и увидела: по-своему со всеми. Я от людей не меняюсь, они от меня — чаще — да. Скучны мне только политики.

М<ожет> б<ыть> ничего и не выйдет, что ж — была мечта! Очень удивлюсь, если выйдет: в Праге меня все более или менее видели, а это единственное, что́ интересно в «поэтессе». М<ожет> б<ыть> (шучу, конечно) сослужит моя новая прическа, в данную минуту равная русскому старорежимному гимназическому 1-классному бобрику. Волосы растут темнее, но не жестче, чем были. Хожу без всякой повязки. Женщины огорчаются, мужчинам нравится.

Недавно сдала в В<олю> Р<оссии> для ноябрьского № «Октябрь в вагоне», — мой Октябрь 1917 г. (дорога из Феодосии в Москву) [1585]. Думаю, Вам понравится. Там хорошая формула буржуазии. Дописываю последнюю картину Федры (трагедия). Мой Тезей задуман трилогией: Ариадна — Федра — Елена [1586], но из суе-(ли?) — верия не объявила, для этого нужно по крайней мере одолеть две части. Знаете ли Вы, что на долю Тезея выпали все женщины, все-навсегда? Ариадна (душа), Антиопа (амазонка), Федра (страсть), Елена (красота). Та троянская Елена. 70-летний Тезей похитил ее семилетней девочкой и из-за нее погиб.

Сколько любовей и все несчастные. Последняя хуже всех, потому что любил куклу. Недаром М<арк> Л<ьвович> С<лоним> в честь Елены Спартанской назвал свою дочь! («Леночка») [1587].

С<ергей> Я<ковлевич> через день играет в Жанне д'Арк [1588], условия ужасающие: в холщевых костюмах на холоде, без завтрака (берет с собой), грубость, окрики, недружелюбие французов-фигурантов, рабочий день с 6 ч<асов> утра до 7–8 ч<асов> вечера и всё это за 40 фр<анков> в день (5 из них на проезд). — Die Welt ist gar zu lustig! ^{359} — Кроме того дает уроки русского и бесплатно редактирует «Версты». На днях выходит № III, вышлем —

О Рильке: 29-го сего декабря его годовщина [1589], не сослужит ли это при помещении перевода? Очень хотелось бы увидеть эту вещь напечатанной именно в Чехии [1590]. Р<ильке> — величайший поэт всей современности — ведь уроженец Праги!

Пора кончать, поздний вечер. Еще раз, от всей души, спасибо за чудные подарки. Коробка мне напомнила рождение Мура и поступила в Алину полную собственность. Ее лучшее самочувствие — дарить и угощать.

Нежно целую Вас, сердечный привет маме и сестре.

— Пишите! —

Не видаетесь ли с В.Ф. Булгаковым? Если да, передайте ему мою память и симпатию. Всё собираюсь ему написать [1591].

Это письмо слишком толсто, в следующем письме снимки (домашние) Али и Мура.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 55–56 (с большими купюрами). СС-6. С. 360–361. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 70–74. С уточнениями по: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 96–98.

87-27. Б.Л. Пастернаку

<Около 30 ноября 1927 г.>

Родной Борис, а вот ист<ория> соб<лазна>. Он идет издалека, родина его Москва моих 15 лет. Это была самая красивая из всех моих соучениц всех моих гимназий [1592], красивая до тоски. Она была младше меня на класс и я все<гда> люб<овалась> ею в коридоре. За год ежедневных встреч ест<ественно> не сказала с ней ни слова. — 1917 г. Павлик Антокольский [1593]. Его друг: ее брат. 1917 г. — 1918 г. Хождения / Дарение — мне — друга и меня — другу. Сперва неудачное — год прошел — удачное слишком. В моем — когда-нибудь! — полном собрании сочинений прочтешь, лучше не скажу. Пока же: бездушие при всей видимости души. 1918–1919 г. Л<юбовь>. Обида. (Облак<а> на экране). 1925 г. Париж. 3 дня как приехала. Письмо на «Последние Новости», пересланное мне. — «Марина! Вы меня наверное не помните. Я — [та Вера Завадская] когда-то училась с Вами в гимназии, Вы мне нравились, но я Вас боялась», etc. Отвечаю. Еще. Еще. Очень больна, [лечится]. Встреч за 2 года 9. Раз я у нее, в узе<нькой> квартирке П<орт> д<е> П<асси>, на фоне мещанской мебели, в сжатости, с вес<елой> красивой мате<рью>. 2 раза этим летом у нее в S. Y. в санатории. Бес<еды> о литературе, противуест<ественные> над бездной тех писем. О том, о сем. 1927 г. [Неожиданный стук] в дверь. Я только что встала с постели и неделя как отрастаю (брилась 7 раз!) / 1927 г. месяц назад. Сон о том, о котором не думала ни разу с отъезда из России. Увер<енность>: нынче от нее письмо. 1 час дня. Стук в дверь. Дама. Я: «Сал<омея>! Вот радость! Пройдемте, по<жалуйста>, в мою комнату. — А где Ваша комната?» Глухой низкий голос. Письмо! Мех, жаркие щеки, еле дышит, ибо с вокзала к нам в гору и еще лестница, а у нее — вид<ишь> рис<унок> — от двух легких один тончайший внизу полусерп. Всё съедено. Шахм<аты>, гост<и>, завтр<ак>, улы<бка> Му<ру>. Реш<аем> вместе погулять. Но — сама наша прямая улица чуть-чуть подымается. Перевоплощ<аюсь>, задых<аемся> совместно. Назад, с тоской предст<авляя> лестницу (один этаж!) И, еле войдя: «Теперь, можно, я лягу». Лежит на моем крохотном мышином диване, красивая, молодая (32 лет не дашь ни за что, — 22, 23 года). Молчит. Смотрит. Хочу с раб<отой> на стул, остан<авливает> гол<овой>, век<ами>, соб<ой>. Сажусь. Волей всего, что в комнате, беру за руку. Волей руки в руке (одн<а> в руке, друг<ая> на волосах) клоню<сь>, в мозгу: «Мириады». И в полн<ом> сознании [преступления] творимого — в его очаг. В полн<ом> сознании.

Борис! 2 года любви к брату <над строкой: моей (Москва!)>, 2 года любви [ко мне] ее. О как по-иному, чем ин<ые> сопротивлялся этот рот. И с каким стыдом подд<ался>. Мой первый настоящий поцелуй. И, м<ожет> б<ыть> его жел<ание>. Борис, я целовала смерть. В одном будь вним<ателен>: мысль о ней — о ее, сейчас, стыде и блаж<енстве> — мысль о себе, о моем сейчас преступлении — я ничего не ощутила, это был са<мый> отвлеч<енный> п<оцелуй> из всех, чистый знак — [чего? — сочувствия, жалости.] Желание от лица жизни вознаградить за всё. Просто жизнь целовала смерть. Я была жизнь.

В ванной, с зубной щеткой в руке (ведь сейчас поз<овет> Мур!) остановилась: при чем зубы? Дело не в зубах: «Звезды до-олго горят там в тиши». Весь день до позднего вечера — <4 слова нрзб. > — физ<ически> жгло весь пищевод.

Борис, каждый поцелуй должен бы быть таков<ым>, не на жизнь, а на смерть, в полном сознании цены и платы.

Борис, можно так? Нужно так?

Если ты мне скажешь: «раз ты можешь спрашивать»… я тебе отв<ечу>: «о все спрашив<ают>, всегда, только скоты не…»

Умирающая, хуже — прокаженная, а у меня — дети. Преступление в полн<ом> составе. Но — ведь ее никто, ни один — не счит<ая> люб<ви> прокаж<енного> — не осмел<ился> в р<от>. Вывод: ей быть целованной либо прокаженным, либо — ценой лжи. Никто в полн<ом> сознании, хот<я> бы не зн<аю> к<ак> влюбл<ен> (я — совсем нет, всё ушло на брата, в брате вся пор<ция> исчерпа<лась>). Никто — жизнь. Никто — правда. Либо см<ерть>, либо ложь. Я это ощутила долгом, (правды, да) неминуем<остью> д<анного> час<а> и мест<а>. О ней не зна<ла> нич<его>. Должно быть почти мучила.

Объясн<и> мн<е> дел<ьно>, в л<юбви>, с л<юбовью> и ж<изнью>. Я ч<его>-т<о> не пон<имаю>.

А вот семейное. Неда<вно> бы<ла> ок<азия> в Берлин, впроче<м> хот<ела> тебе пи<сать> их опас<ения>. Кстати у тебя в Мюнхене — п<лемянник> и<ли> п<лемянница>? [1594] Важно.

Впервые — Души начинают видеть. С. 440–442. Печ. по тексту первой публикации.

88-27. К.Б. Родзевичу

<Без даты> [1595]

С<ережа> каким-то дьявольски нюхом пронюхал, что едут за пижамой и заявил, что ни под каким видом таковой носить не будет, что это для баб и т.д. Так как мое воображение ею ограничивалось, решила вручить ему непосредственно 50 фр<анков>, т.е. ровно треть, две трети оставив себе. Поэтому поездка отпадает, чего не скажу о моей благодарности к Вам. Но все-таки заходите, у С<ережи> надежда, что Вы с ним отправитесь в город.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 111. Печ. по тексту первой публикации.

89-27. К.Б. Родзевичу

<Без даты> [1596]

Дорогой Радзевич!

Сегодня чудный уютный дождливый день — для дома. Приходите — либо обедать (12 ½ — 1 ч<ас>) либо, если обедаете в городе, по возвращении из оного — ужинать (часам к 7-8-ми). Сегодня мы с Алей сиротствуем, ни С<ережи>, ни Вашей общей тени, одни мы с Муром.

Итак, жду, ждем.

На обед макароны и corned-beaf ^{360}, на ужин — они же.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 179. Печ. по тексту первой публикации.

90-27. A.A. Тесковой

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

12-го декабря 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна, на днях (уезжает в среду) у Вас будет, с маленькой Рождественской посылочкой, П.П. Сувчинский, вождь евразийства. Постарайтесь побеседовать с ним на его тему, — он очень разносторонен, но ко всему другому сейчас либо равнодушен, либо пристрастен, а — чем стихи, скажем, под евразийским углом, лучше Евразийство в упор. Оба выиграете. О С<ув>чинском (а есть что́!) напишу после Вашей встречи с ним, в ответ на Ваши впечатления. Предупреждаю: крупнейшая фигура эмиграции.

Скоро Рождество. Я, по правде сказать, так загнана жизнью, что ничего не чувствую. У меня — за годы и годы (1917 г. — 1927 г.) — отупел не ум, а душа. Удивительное наблюдение: именно на чувства нужно время, а не на мысль. Мысль — молния, чувство — луч самой дальней звезды. Чувству нужен досуг, оно не живет под страхом. Простой пример: обваливая 1 ½ кило мелких рыб в муке, я могу думать, но чувствовать — нет: запах мешает! Запах мешает, клейкие руки мешают, брызжущее масло мешает, рыба мешает: каждая в отдельности и всё 1 ½ кило вместе. Чувство, очевидно, более требовательно, чем мысль. Либо всё, либо ничего. Я своему не могу дать ничего́: ни времени, ни тишины, ни уединения: я всегда на людях: с 7 ч<асов> утра до 10 ч<асов> вечера, а к 10-ти ч<асам> так устаю, что — какое чувствовать! Чувство требует силы. Нет, просто сажусь за штопку вещей: Муриных, С<ергея> Я<ковлевича>, Алиных, своих — 11 ч<асов>, 12 ч<асов>, 1 ч<ас> — С<ергей> Я<ковлевич> приезжает с последним поездом, короткая беседа — и спать, т.е. лежать с книгой до 2 ч<асов>, 2 ½ ч<аса> — хорошие книги, но я бы еще лучше писала, если бы —

Виновата (виновных нет) м<ожет> б<ыть> и я сама: меня кроме природы, т.е. души, и души, т.е. природы — ничто не трогает, ни общественность, ни техника, ни-ни — Поэтому никуда не езжу: ску-учно! Профессор читает, а я считаю: минуты до конца. — К чему? — Так и сегодня: евразийская лекция о языковедении. Кажется — близко? Только кажется. Профессор (знаменитость) все языки ведет от четырех слов [1597]. Когда я это услышала, я сразу отвратилась: ничто четное добра не дает. А рифма? Рифма есть ТРЕТЬЕ!

Так и не пошла, и сижу между чулком и тикающим будильником.

Как я хочу в Прагу! — Сбудется?? Если даже нет, скажите: да! В жизни не хотела назад ни в один город, совсем не хочу в Москву (всюду в России, кроме!), а в Прагу хочу, очевидно пронзенная и завороженная. Я хочу той себя, несчастно-счастливой, — себя — Поэмы Конца и Горы, себя — души без тела всех тех мостов и мест. (NB! Вот и стихи:

Так когда-то писались стихи, не писала (отдельных) с 1925 г., мая — месяца [1598]. Маяться — мой глагол!

Как я хотела бы с Вами — по Чехии! B-глубь! (Знаю, что совсем несбыточно!) После Праги — (Города — ПРИЗРАКА) — в природу. Неужели дело в деньгах, которые — были или не были — презирала. Да, будь деньги! Учителей и книг — Але, образцовую няню — Муру, квартиру с садиком, а себе? Каждый день писанье и раза два в год — отъезды, первый — к Вам. Недавно мне кто-то сказал, что мои прежние русских сто тысяч равнялись бы миллиону франков [1599]. — Звук. —

Кончила Федру. Писала ее около полугода, но ведь пишу в день ½ ч<аcа>, много — час! Очень большая, больше Тезея. Тезей задуман трилогией: Ариадна — Федра — и написанной быть имеющая — Елена. Не знаю, куда сдам. М<ожет> б<ыть> в Совр<еменные> Записки. Сейчас занята общей чисткой и выправкой, много недавшихся мест. — Справлюсь. — Держит меня на поверхности воды конечно тетрадь.

До свидания! Думайте обо мне на пражских мостах и уличках (неулицах!). Может быть все-таки когда-нибудь вместе?

Мур каждый день гуляет в Вашем чудном голубом костюме, — голубой медведь.

<На полях:>

Не привлечь ли к устройству моего вечера в Праге В.Ф. Булгакова? Он очень деятельный. И хороший друг. Если захочет — сможет.

P.S. Прочтите, пожалуйста, прилагаемое письмо к нему [1600] и перепишите или передайте возможно скорее. Не знаю его адреса.

P.S. Очень важно, чтобы Валент<ин> Фед<орович> вовремя получил письмо и успел передать Вам вещи (маленький пакет) для Сувчинского.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 56–58 (с купюрами). СС-6. С. 362–363. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 74–77.

91-27. В.Ф. Булгакову

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

12-го декабря 1927 г.

Дорогой Валентин Федорович,

Я Вас не забыла, Вы одно из самых милых мне воспоминаний в последних Вшенорах, из которых Вы — кажется — уехали? Адреса Вашего не знаю, потому пишу на Анну Антоновну [1601].

Что Вам рассказать о себе, о нас? Начнем с нас: Мур огромный, все говорит, рост и вес пятилетнего (покупаю на французские «six ans» ^{361}), разум по возрасту, а возраст 2 г<ода> 10 мес<яцев>. Красивый, кудрявый, отчаянный. Белокур и бедокур. Настоящий мальчик. Игрушки: «машина» (автомобиль), поезд, палки, полное отсутствие женственного начала. Поэта не выйдет. Не горюю.

Але четырнадцать лет, выше меня, крупная, красивая, спокойная, очень гармоничная. Недавно поступила в школу рисования, за месяц большие успехи, даровита и любит.

С<ергей> Я<ковлевич> весь в евразийстве. Житейские ресурсы — игра в к<инематогра>фе, но скромен, горд — зарабатывает мало: с 6 ½ до 6 ч<асов> — 40 фр<анков>, из к<отор>ых 7 на обед и 5 на дорогу, итого 28 фр<анков>. А мог бы, по данным, 100. Выступления раза два, три в неделю, но фильм («Жанна д'Арк») кончается, и что будет дальше — неизвестно. Хорошо бы: другой фильм [1602].

О себе. Написала во Франции поэмы: «С моря», «Попытка комнаты», «Лестница», «Письмо к Рильке» [1603] (будет в № III «Верст»), «Поэма воздуха» и ныне кончила II ч<асть> «Тезея» — «Федру». (Задумана трилогией: «Ариадна» — «Федра» — «Елена».)

Не помолодела — не постарела, живу хоть лучше, чем во Вшенорах, но и хуже: нет той природы и свободы. И друзей нет. Вся жизнь в детях, в домашнем и в тетради.

Надеюсь весной приехать в Прагу, все зависит от 1000 крон, к<отор>ые — соберу или не соберу? — пражским выступлением (нужны на дорогу туда и обратно, жить буду у Анны Антоновны). Очень соскучилась по Праге.

Да! На самых днях будет оказия в Париж: в Прагу едет наш добрый знакомый П.П. Сувчинский (вождь евразийства) на несколько дней. Если не трудно, милый Валентин Федорович, передайте Анне Антоновне для него наши «драгоценности» [1604]. Он у нее будет. Очень хотела бы, чтобы Вы с ним повидались, но не знаю, где остановится.

Очень рада буду, если отзоветесь. Сердечный привет Вам и Вашим. Пишите обо всем.

Впервые — Встречи с прошлым. Вып. 2. М.: Сов. Россия, 1976. С. 194–195 (публ. М.А. Рашковской). СС.7. С. 16–17. Печ. по СС-7.

92-27. С.Н. Андрониковой-Гальперн

<19 декабря 1927 г.> [1605]

Дорогая Саломея, постараюсь быть у Вас во вторник (завтра). Постараюсь — потому что у детей неожиданно разыгрался грипп. Если не будет хуже, приеду. Очарована формулой огорчения, книгами. Но — заостряете: отдаст [1606]. (Когда?)

Кстати, привезу свои, то есть Ваши.

До свидания, целую.

С<ергей> Я<ковлевич> уже уехал, когда пришло Ваше письмо. Думаю, приедем вместе. 19 дек<абря>, понедельник.

Впервые — Русская газета. С. 12. Печ. по тексту первой публикации, сверенной с копией с оригинала.

93-27. Л.О. и Р.И. Пастернак

27-го декабря 1927 г.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Дорогие папа и мама Бориса,

Сердечное спасибо за чудесные подарки и память. Медведя-болонку хотела додержать до Рождества, но Мур (сын) услышал писк и примчался, — всё было поздно. Спит с ним, ест с ним, гуляет с ним, а на вопрос, откуда такое чудо: «А ето от папы и мамы Болиса Пастенака». — «А кто Борис Пастернак?»

«Пает: поёт всё время». — Если бы! —

Пишу Вам эти несколько строк только чтобы поблагодарить, очень хочу написать Вам большое письмо о Борисе, о его 1905 годе, — многом. Как зовут Борисину маму? [1607]

— 29-го годовщина Рильке.

Когда-нибудь — если встретимся — прочту Вам его стихи ко мне, последнюю из его Duineser Elegien ^{363}, написанную за 4 месяца до его смерти [1608]. Знает ее кроме меня только Борис. Но Вам покажу, и то письмо покажу, где он о Вас, дорогой Леонид Осипович, писал: Ваше имя русскими буквами [1609].

Все это — стихи, письма, карточки — когда умру завещаю в Рильковский — музей? (плохое слово) — в Rilke-Haus ^{364}, лучше бы — Rilke-Hain! ^{365} который наверное будет. Не хочу, чтобы до времени читали, и не хочу, чтобы пропало. В Россию, как в хранилище не верю, всё еще вижу ее пепелищем.

До свидания! Еще раз спасибо за память и внимание. Чулки чудные, поделилась с дочерью, а сын к весне как раз дорастет: он у меня великан.

P.S. Это не письмо. Письмо — впереди. Да! главное: внук или внучка? Как адр<ес> Вашей дочери в Мюнхене и как ее имя? [1610].

Как Вам понравилась г<оспо>жа Андреева? [1611] Ее мало любят, я ее люблю.

Впервые — НП. С. 253–254. СС-6. С. 300–301. Печ. по СС-6.

94-27. С.В. Познеру

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

23-го декабря 1927 г.

Милый Соломон Владимирович,

Не была на писательском собрании [1612] потому, что хожу бритая (после скарлатины) и по возможности не показываюсь. Та же бритая голова, не говоря уже о моей нелюдимости, полная обеспеченность моей всяческой непригодности в делах вечера.

Будьте другом, скажите кому, куда и когда подавать прошение, боюсь, что меня забудут. (Говорю о деньгах с будущего вечера писателей.) [1613]

Заранее благодарная Вам.

P.S. Еще просьба! Помните, Вы в прошлом году говорили мне, что есть возможность получать от русских американцев (Вы конечно знаете о чем говорю) ежемесячное пособие [1614]. Я тогда сообщила г<оспо>же Ельяшевич [1615] свой адрес, но этим дело и кончилось.

Как его двинуть? Кого и как просить? Я очень нуждаюсь.

Впервые — Russian Studies / Etudes Russes / Russische Forschungen — Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб.: Пушкинский фонд. 1994. I. 1. С. 300–301 (публ. В. Кельнера и В. Познер). СС-7. С. 189. Печ. по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

95-27. A.A. Тесковой

Meudon (S. et О),

Avenue Jeanne d'Arc

Сочельник 1927 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Поздравляю Вас с праздником Рождества Христова и наступающим Новым Годом.

Как досадно вышло! Сувчинский был и не зашел, не повидал Вас, не рассказал Вам о нас, и нам о Вас ничего рассказать не смог. Кроме того, все мои планы с нашими мелочами расстроены, — у Вас ли вещи, т.е. занес ли их к Вам Булгаков? Если да, храните до более верной окказии, — ездят же сюда из Праги в Париж! Я очень жалею, там был камушек, который я хотела оправить для Али в кольцо к Рождеству.

Аля больна: ангина, лежит в постели и пишет Вам поздравление [1616]. Мур тоже простужен. После сильных морозов — весенний сильный ветер с дождем, вот и простудились. Пишите мне. Целую Вас нежно, сердечный привет и поздравления Вашим.

Вот лес, где мы гуляем летом [1617].

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 77. Печ. по тексту первой публикации.

96-27. C.H. Андрониковой-Гальперн

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

27-го дек<абря> 1927 г., вторник.

Дорогая Саломея,

Заминка: чек ошибочно помечен <19>25 г. Прилагаю с просьбой оставить у прислуги другой, на два года старше (<19>27 г.) За ним завтра (в среду) зайдут. Предупредите прислугу, что зайдет господин, к<отор>ый спросит «une lettre pour M. Efron» ^{366}. У меня огорчение: у Али и Мура не то ангина, не то грипп, во всяком случае жар и кашель (у Али и горло). Оба в постели. Никуда не выхожу. Чек, как тот, что возвращаю, пожалуйста, на имя С<ергея> Я<ковлевича>.

До свидания. Очень рада буду повидаться, через неделю, надеюсь, дети обойдутся, тогда спишемся, захвачу Федру, которая Вам понравится больше Поэмы Воздуха.

Да! Если все-таки что-нибудь найдется Ирининого [1618] для Али, приму с радостью, что бы ни было. Все нужно.

Целую Вас и поздравляю с <19>28-ым.

Впервые — СС-7. С. 110–111. Печ. по СС-7.

97-27. В.Ф. Булгакову

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

29-го дек<абря> 1927 г.

С Новым Годом, дорогой Валентин Федорович! Желаю Вам в нем — но у Вас всё есть — а Россия — в <19>28 г. — несбыточна.

Где Вы и что Вы? Я Вам недавно писала через Анну Антоновну. Если отзоветесь, напишу большое письмо.

Нынче выходит № III «Верст» и, скоро, моя книга стихов «После России» (1922 г. — 1925 г.) — получите обе [1619].

Всего лучшего Вам и Вашей семье от нас всех,

Впервые — Письма Валентину Булгакову. С. 64. СС-7. С. 17. Печ. по тексту первой публикации.

98-27. Б. Л. Пастернаку

<30 декабря 1927 г.>

С Новым Годом, дорогой Борис, пишу тебе почти в канун, завтра не смогу, п<отому> ч<то> евразийская встреча Нового Года происходит у нас, следовательно —

Вчера — годовщина дня смерти Рильке, а сегодня мне с утра — впрочем успела еще на рынок — пришлось ехать в госпиталь — резать голову. Теперь буду жаловаться: подумай, Борис, моя чудная чистая голова, семижды бритая, две луны отраставшая — пушистая, приятная и т.д. — и вдруг — нарыв за нарывом, живого места нет. Терпела 2 с лишним недели, ходила в кротости Иова [1620], но в конце концов стало невтерпеж, — 10 или 12 очагов сгуст<ившейся> боли. Лечебница на краю света, ехала, одним Парижем, час, ждала два, в итоге — не прививка, на которую не имею возможности, ибо 10 дней леж<ать> чуть ли не в 40-градусном жару — а буйно и внезапно взрезанная голова. Ехала домой как раненый, совсем особое чувство бинта — рамы бинта, что-то и от летчика и от рекрута, во всяком случае лестно. Так, мужское во мне было удовлетворено. Причина 1) трупный яд, которым заражена вся Франция (2 миллиона трупов) [1621] 2) малокровие, еще гнуснее и точнее: худосочие. Посему тотчас же по возврате в Мёдон, только зайдя домой проведать, полетела в аптеку за рыбьим жиром детям. — Для чего рассказ? Перекличка с Рильке (вспомни Мальте) — Новый Год и бинт, Новый Год и госпиталь, окраина [1622] и, проще — его собственная смерть: умер ведь пожр<анный> белыми шариками [1623].

Что еще? Новый Год евразийский, дружественный, но не мой. Мой — твой.

Ездила с книгой Рильке, читала в вагоне, в метро, в приемной, после такого чтения хоть кожу сдирай — не крикнешь. Впрочем, я терпеливая, дубовая. Знаешь ли ты, как мне когда-то мать в пылу рвения (9 лет воспаления легких) пришила к коже <вариант: прошила с кожей> компресс и только на другой день, снимая, обнаружила. — Чего же ты молчала? — Я думала, что так надо. Чувство стыда боли. Отец этому чувству — Дьявол.

Но довольно о <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 445–446. Печ. по тексту первой публикации.