Марина Цветаева. Письма 1924-1927

1-26. В.Ф. Булгакову

Париж, 2-го января 1926 г.

С Новым годом, дорогой Валентин Федорович!

С<ергей> Я<ковлевич> желает Вам возвращения в Россию [623], а я — того же, что себе — тишины, т.е. возможности работать. Это мой давнишний вопль, вопль вопиющего, не в пустыне, а на базаре. Все базар — Париж, как Вшеноры, и Вшеноры, как Париж, весь быт — базар. Но не всякий базар — быт: ширазский [624] — например! Быт, это непреображенная вещественность. До этой формулы, наконец, добралась, ненависть довела.

Но как же поэт, преображающий все?.. Нет, не все, — только то, что любит. А любит — не все. Так, дневная суета, например, которую ненавижу, для меня — быт. Для другого — поэзия. И ходьба куда-нибудь на край света (который обожаю!), под дождем (который обожаю!) для меня поэзия. Для другого — быт. Быта самого по себе нет. Он возникает только с нашей ненавистью. Итак, вещественность, которую ненавидишь, — быт. Быт: ненавидимая видимость.

Париж? Не знаю. Кто я, чтобы говорить о таком городе? О Париже мог бы сказать Наполеон (Господин!) или Виктор Гюго (не меньший) или — последний нищий, которому, хотя и по-другому, тоже открыто все.

Я живу не в Париже, а в таком-то квартале. Знаю метро, с которым справляюсь плохо, знаю автомобили, с которыми не справляюсь совсем (от каждого непереехавшего — чувство взятого барьера, а вы знаете — чего это стоит! — всего человека в один-единственный миг), знаю магазины, в которых теряюсь. И еще, отчасти, русскую колонию. И — тот Париж, когда мне было шестнадцать лет: свободный, уединенный, весь в книжных лотках вдоль Сены. То есть: свою сияющую свободу — тогда. Я пять мес<яцев> прожила в Париже, совсем одна, ни с кем не познакомившись. Знала я его тогда? (Исходив вдоль и поперек!) Нет — свою душу знала, как теперь. Городов мне знать не дано.

«В Париже человек чувствует себя песчинкой». Весь? Нет. Тело его? Да. Тело в океане тел. Но не душа в океане душ, — уже просто потому, что такого океана — нет. А если есть — бесшумный, недавящий.

Работать очень трудно: живем вчетвером. Почти никуда не хожу, но приходят. Квартал бедный, дымный, шумный. Если бы осталась, переехала бы за город. Не могу жить без деревьев, а здесь ни кустика. Страдаю за детей.

Уже просила Слонима похлопотать о продлении мне «отпуска» (с сохранением содержания) до осени [625]. Страстно хочу на океан. Отсюда близко. Боюсь, потом никогда не увижу. М<ожет> б<ыть> в Россию придется вернуться (именно придется — совсем не хочу!) ^{140} или еще что-нибудь… Хочется большой природы. Отсюда близко. На лето в Чехию — грустно звучит. Ведь опять под Прагу, на холмики. Глубже, с детьми, трудно, — быт и так тяжел.

Если можете, дорогой Валентин Федорович, похлопочите. Мне стыдно Вас просить, знаю, как Вы заняты, знаю и ужасающую скуку «чужих дел». Но Слонима я уже просила, а больше некого. У меня от нашей встречи осталось сильное и глубокое человеческое впечатление, иначе бы никогда не решилась.

Новый год походил на нестрашный Бедлам. С<ергей> Я<ковлевич> Вам писал уже [626]. Русский Новый год буду встречать дома.

Сердечный привет Вам и — заочно — Вашей супруге и дочке [627].

Пишу большую статью о критике и критиках [628].

Впервые — Встречи с прошлым. Вып. 2. М: Сов. Россия, 1976. С. 191–192 (с купюрами) (публ. М.А. Рашковской). ВРХД. 1991. № 161 С. 194–195 (полностью) (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 9–10. Печ. по СС-7.

2-26. В.Ф. Булгакову

Париж, 9-го января 1926 г.

Дорогой Валентин Федорович [629].

Письмо чудесное и деяние чудесное. Старого монстра [630] знаю, уверял меня, что в 1905 г. печаталась (его милостями) в «Журнале для всех» (мне было 11 лет [631], и в «Журнале для всех» не печаталась никогда). Когда опровергла, спорил.

Посылаю расписку, заявление и доверенность. Получили ли мое письмо с трудной просьбой? Наши скрестились.

Всего лучшего. Сердечный привет Вам и Вашим. Пишите.

Впервые — ВРХД. 1991. № 161 (публ. Д. Лерина). С. 196. СС-7. С. 10–11. Печ. по СС-7.

3-26. В.Ф. Булгакову

Париж, 18-го янв<аря> 1926 г.

Дорогой Валентин Федорович!

Как благодарить?!

Мы так мало с Вами знакомы, а кто из моих друзей сделал бы для меня то, что сделали Вы. Я ведь знаю трудность таких дел и просьб. Удача — всецело Ваша, личная: влияние человека на человека [632].

В Чехию осенью вернусь непременно, — хочу утянуть это лето у судьбы: в последний раз (так мне кажется) увидеть море.

В Париже мне не жить — слишком много зависти. Мой несчастный вечер, еще не бывший, с каждым днем создает мне новых врагов.

Вечер, назначенный, было, на 23 января, переносится на 6 февраля [633] — мало друзей и слишком много непроданных билетов. Если бы Вы только знали, как все это унизительно.

— Купите, Христа ради! — Пойдите, Христа ради!

Прибедняться и ласкаться я не умею, — напротив, сейчас во мне, пышнее, чем когда-либо, цветет ирония. И «благодетели» закрывают уже готовую, было, раскрыться руку (точней — бумажник!).

Познакомилась с Л. Шестовым, И. Буниным и… Тэффи. Первый — само благородство, второй — само чванство, третья — сама пошлость.

Первый меня любит, второй терпит, третья… с третьей мы не кланяемся.

Насколько чище и человечнее литературная Прага!

Кончила большую статью о критике и критиках (здешние — хамы. Почитайте Яблоновского («Возрождение») и Адамовича («Звено») о Есенине!) [634].

Живем скученно, четверо в одной комнате, почти невозможно писать. Страшно устаю и, пока, мало радуюсь.

Привет вшенорцам, особенно — если встречаетесь — Григорию Исааковичу Альтшулеру. Его письмо получила, немножко освобожусь — напишу.

Тороплюсь. Еще раз — благодарность за доброе дело и, главное, — волю. Всего лучшего от С<ергея> Я<ковлевича>) и меня Вам и Вашим.

Впервые — Встречи с прошлым. Вып. 2. М.: Сов. Россия. С. 192–193 (публ. М.А. Рашковской). СС-7. С. 11. Печ. по СС-7.

4-26. В Комитет помощи <русским> писателям и ученым [635]

ВВИДУ КРАЙНЕЙ СТЕСНЕННОСТИ В СРЕДСТВАХ ПРОШУ КОМИТЕТ НЕ ОТКАЗАТЬ МНЕ В ПОСОБИИ [636].

Париж, 19-го января 1926 г.

Адрес:

8, Rue Rouvet

(19-me)

Marina Tsvetaewa-Efron

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

5-26. Е.M. Куприной

Париж, 21-го января 1926 г.

Многоуважаемая Елизавета Маврикиевна [637],

Сердечное спасибо за добрую волю к земным делам человека, которого Вы совсем не знаете, а именно — за неблагодарное дело продажи билетов на вечер стихов [638].

Я знаю, что ни до стихов, ни до поэтов никому нет дела, — даже не роскошь — скучное развлечение.

— Тем ценнее участие и сочувствие. —

Прилагаю приглашение на вечер Вам и супругу.

С сердечной благодарностью

Впервые — в кн: Куприна К.А. Куприн — мой отец. М.: Россия, 1971. С. 161. СС-7. С. 46. Печ. по СС-7.

6-26. Д.А. Шаховскому

Париж:. 23-го января 1926 г.

Милый Димитрий Алексеевич,

Пока только два слова: и «Благонамеренный» [639] и гонорар получила — сердечное спасибо.

6-го мой вечер, все время пожрано рассылкой билетов, «благодарностями» и просьбами. После 6-го напишу — и о «Благонамеренном» и о Вас, лично.

Сердечный привет.

Впервые — НП. С. 353. СС-7. С. 31. Печ. по СС-7.

7-26. П.П. Сувчинскому

Париж; 25-го января 1926 г.

Милый Петр Петрович,

Позвольте порадовать Вас еще десятком двадцатипятифранковых (хорошо словцо?) билетов, отравой — если не отрадой — на ровно десять дней и ссорой со столькими же буржуями [640].

С искренним соболезнованием

<Приписка рукой С.Я. Эфрона:>

Жду Вас, как было условлено, в пятницу.

Впервые — Revue des Études slaves. С. 186. СС-6. С. 314. Печ. по СС-6.

8-26. Л.И. Шестову

Париж, 25-го января 1926 г.

Дорогой Лев Исаакович,

Не вините ни в забывчивости, ни в небрежности, — вчера неожиданно приехал из Праги один из редакторов «Воли России», завтра уезжающий в Америку [641]. Необходимо было с ним повидаться.

Если не раздумали видеть, с удовольствием придем в другой раз. Почему не были 23-го (в субботу) у Ремизова? Мы все Вас ждали и до половины 12-го часа берегли для Вас бутылку шампанского.

Прилагаю приглашение на вечер.

С сердечным приветом от нас обоих.

Впервые — ВРХД. 1979. № 129. С. 124. СС-7. С. 46. Печ. по СС-7.

9-26. П.И. Шумову

<Конец января — начало февраля 1926 г.> [642]

Дорогой Петр Иванович.

Карточки восхитительны [643]. Сделайте мне, пожалуйста, для начала по две. До свидания на вечере 6-го. Приглашение прилагаю [644].

С сердечным приветом

Впервые — Русский парижанин. Фотографии Петра Шумова. М: Русский путь, 1998. С. 6–7. Печ. по тексту первой публикации.

10-26. Л.И. Шестову

Париж, 8-го февр<аля> 1926 г., понедельник

Дорогой Лев Исаакович,

Когда — в котором часу завтра — быть у Вас? Забыла тогда спросить. Вы дружите с Буниным? [645] Мне почему-то грустно. Может быть, от тайного и сильного сознания, что с ним, Буниным, ни Вам, который его знает десять лет (?), ни мне, которая его видела раз, никому — никогда — до последней правды не додружить. Человек в сквозной броне, для виду, — может быть худшая броня [646].

До свидания до завтра. Жду ответа. Спасибо, что пришли на вечер. Вам я больше радовалась, чем доброй половине зала [647].

Преданная Вам

Впервые — ВРХД, 1979. № 129. С. 124–125. СС-7. С. 47. Печ. по СС-7.

11-26. Д.А. Шаховскому

Париж, 14-го февраля 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич.

Ура! — Ваша взяла! Отдаю Вам статью без всяких оглядок [648]. Тогда, в последний вечер, Вы меня растрогали — Африкой, Гиппиус («красивая?» — «Не знаю, я к ней не подходил»…), стариком, в которого швыряли камни, — настойчивостью, грустью — не знаю: в_с_е_м с_о_б_о_й.

Поэтому — не жду 20-го (приезд Святополка-Мирского) и отдаю статью. Только берегитесь: большая!

У меня работы еще на неделю, самое большее — на 10 дней. Получите не позже 25-го. Мое слово верное. Будьте совершенно спокойны.

— Очень жаль, что уехали. Мы с Вами хорошо встретились [649]. Посылаю Вам стих для «Благонамеренного». Посвящение — если не нравится, или по иным каким причинам — можете снять, сноску оставьте непременно, без нее не помещайте [650]. Иначе — рассоримся.

Посвящаю этот стих (который очень люблю) Вам, потому что Вы на него похожи.

До свидания. Пишите.

<Приписка карандашом:>

АВТОРСКАЯ КОРРЕКТУРА ПРОЗЫ НЕОБХОДИМА.

<К письму приложен текст стихотворения «Старинное благоговенье»>

Между 19 марта и 2 апреля 1920

Впервые — НП. С. 353–354. СС-7. С. 31–32. Печ. по СС-7.

12-26. П.П. Сувчинскому

<Февраль 1926> [651]

ШАТЕР (просто — костер — царственность — сирость).

В ШАТРЕ — и ОРДА [652], только за шатром. И мужское. Лучше Орды! Шатер — укрывающее, но не удушающее. Дом (или дворец) со сквозняком.

А что у Гумилева — Шатер [653] — тем лучше! Гумилев — большой поэт, и такое воссоединение приятно. Кроме того, ШАТЕР — как простор — как костер — ДЛЯ ВСЕХ.

— Вот Вам Петр [654]. — МЦ.

Август 1920

Впервые — Revue des Études slaves. С. 187. СС-6. С. 314–315. Печ. по СС-6. Стихотворение «Петру» — по СС-1. С. 564–565.

13-26. Д.А. Шаховскому

Париж, 25-го февр<аля> 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Со статьей беда: очень большая. 30 страниц моего текста и около 15-ти — Адамовича, не выкину ни строки, предупреждаю, но Адамовича можно петитом [655]. (Тогда около 40 стр<аниц>.)

Три пункта:

Первый: 1) идет или нет «Старинное благоговенье» (только со сноской!)

Второй: 2) беретесь ли печатать всю статью зараз (иначе не даю!)

Третий: 3) если все-таки (последний срок!) настаиваете [656], пришлите экспрессом расписку, что обещаете авторскую корректуру [657].

Сердечный привет. Пришлась ли парча?

P.S. Статья готова.

Впервые — НП. С. 354–356. СС-7. С. 32. Печ. по СС-7.

14-26. В Комитет помощи <русским> писателям и ученым [658]

<Февраль-март 1926 г.> [659]

Прошу не отказать мне в пособии, — необходимого для меня и для моих двоих детей.

Paris, 19-me

8, Rue Rouvet

chez Mme Tchernoff [660]

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

15-26. Д.А. Шаховскому

Париж, 3-го марта 1926 г., среда

Милый Димитрий Алексеевич,

Вот — рукопись. Теперь — внимание:

В этой вещи не должно быть ни одной опечатки. Отвечаю за каждое слово. У меня слишком свой язык (соседство слов), чтобы я кому бы то ни было, кроме себя, могла доверить слежку. Поэтому — личная корректура необходима. Кроме того, я отвечаю не только за себя, но за Адамовича. Достаточно с него своих грехов.

10-го я на 2 недели уезжаю в Лондон [661], и корректура должна быть пересылаема туда. О поездке никому не говорила и никому не говорите. Адрес сообщу еще до отъезда. Летучей почтой — так летучей почтой. Возвращать буду исправно.

БОЛЬШАЯ ПРОСЬБА: у меня на 20 стр<анице>, во второй половине: «не забыть Репина — волочащуюся по снегу полу шинели»… Узнайте, точно ли это репинская картина. («Дуэль Пушкина» — Дантес с опущенной головой и пистолетом, и приподнимаемый со́ снегу Пушкин. — Известнейшая картина, висевшая везде и всюду. Справьтесь. Мне некогда и не у кого. — Опрашивала всех) [662].

Если успеете (?), пришлите часть корректуры еще сюда, не успеете — по адресу, который сообщу. Знайте, что без корректуры вещь не даю и буду от нее повсеместно (в печати!) отрекаться. Прошу внимания 1) к сноскам 2) подчеркнутым словам (косой шрифт, курсив, не разрядка) 3) к кавычкам 4) к красной строке.

Я так над этой статьей работала, что испортить в печати — грех. До свидания. Жду ответа. О моей поездке — НИКОМУ. (Ехать морем, боюсь сглазу.)

«Цветник» — Адамовича — можно петитом, в виду экономии места, но возражения — тем же шрифтом, что текст. Чтобы оттенить. Обиды никакой, п<отому> ч<то> — цитаты.

Да! Щадя Вас, по личной склонности, вместо: «ПОЗОРНАЯ СТАТЬЯ АКАДЕМИКА БУНИНА» проставила: «ПРИСКОРБНАЯ»… [663]

— Напишите впечатление от статьи.

Посылаем новый № «Своими Путями». Резников уже написал отзыв, который будет Вам переслан завтра [664]. Полюбуйтесь на идиотизм Воеводина («О Худож<ественном> Театре») [665]. Статью просунул тайком от С<ергея> Я<ковлевича>, пользуясь его отсутствием. То же самое как если бы, пользуясь отсутствием — Вашим, за писание принялся бы… «руководитель» [666]. (NB! Последнему не показывайте!)

«Тыл» С<ергея> Я<ковлевича> Вы уже конечно получили [667]. «Шинель» так разрослась — что до другого раза [668].

Все эпиграфы — петитом. Везде, где курсив — подчеркнуто. (Ничего не подчеркнутого не выделять.) Эпиграф после Монтеня — мой — курсивом! (подчеркнуто) [669].

Впервые — НП. С. 356–358. СС-7. С. 32–33. Печ. по СС-7.

16-26. Д.А. Шаховскому

Париж, 8-го марта 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Вы большой умник и большое Вам спасибо. Невязка — явная. Необходима следующая вставка:

«Не доверяю также критикам — бывшим поэтам, НЕ ИМЕВШИМ MУЖЕСТВА ОТСТАТЬ» [670].

Это и объясняет, и затемняет, словом, то, что нужно. Не совсем критики, не совсем поэты, — отставшие-не приставшие, и т.д. Об этом я и думала. А о книге мне Святополк-Мирский говорил. Это — трогательно. Доказательство, что тяготение к столу — врожденное.

Вы внимательный читатель, во внимании перещеголяли писавшего. (А я ли уж не внимательна!) — Спасибо.

Насчет Талмуда — не знаю. У меня нет стариков, которым я могла бы верить. Нет универсального старика! (Есть — Вячеслав Иванов — но он далёко.) Если Талмуд — быт, законничество, сутяжничество, прикладное еврейства (полагаюсь на Вас!), смело перечеркивайте и ставьте ПРОРОКАМИ. Я Талмуда не читала (поступила как Адамович).

Третье: непогрешимость русского царя и римского папы. Это скорей для красного словца. Для меня каждая сила непогрешима. (Непогрешимость природы!) А цари и папы не всегда бывали сильны. Поэтому — перечеркивайте всю фразу, ни к чему.

Видите, во всем сошлись, и это не уступка. Я просто доступна воспитанию. Все Ваши отметки — правильны. Спорить нечего. Мне дорога вообще правда: чистота вывода.

«Конец Казановы» (III ч<асть> «Феникса») — гнуснейшая книжонка, с картинкой, да еще без моей корректуры. Если Вы меня любите, сожгите ее немедленно [671]. Посвящение? Не понимаю.

«Дочери моей Ариадне — венецианским ее глазам». Это? — Чего же тут вырывать? Ответьте. Не люблю загадок. Впрочем (книга издана обманом, и я за нее не получила ни копейки) те мои «издатели» отлично могли сочинить посвящение. — Какое?

Еду послезавтра утром, на две недели:

Адр<ес>:

Prince D. Swiatopolk-Mirsky

(для МЦ.)

15, Torrington Sq.

London W.C. I. [672]

Потому что я еще не знаю своей квартиры. Корректуры это не задержит, с Мирским будем соседями.

До свидания. Из Лондона напишу.

Мирский мне говорил — не в порядке жалобы, а удивления, что до сих пор не получил гонорара за статью в I Благонамеренном. Я сказала, что это, очевидно, оплошность. — Так ведь?

Впервые — НП. С. 358–360. СС-7. С. 33–34. Печ. по СС-7.

17-26. В.Ф. Булгакову

Дорогой Валентин Федорович,

Сердечный привет и благодарность за все. Завтра на 10 дней еду в Лондон [673], где у меня впервые за 8 лет (4 советских, 4 эмигрантских) будет ВРЕМЯ. (Еду одна.)

Оттуда напишу.

Нет отношения, которое бы больше трогало и убеждало меня, чем забота издали.

Расскажу Вам много забавных гнусностей о здешнем литературном котле. Что́ — Прага!

Если видаете Чириковых, скажите, что люблю, помню и напишу. С Людмилой и Валентиной в переписке [674].

Париж. 9-го марта 1926 г. (по числу — весна!)

Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 196 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 12. Печ. по СС-7.

18-26. П.П. Сувчинскому

Лондон, 11-го марта 1926 г. [675]

Дорогой Петр Петрович,

Как мне в жизни не хватает старшего и как мне сейчас, в Лондоне, не хватает Вас! Мне очень трудно. Мой собеседник [676] молчит, поэтому говорю — я. И совсем не знаю, доходит ли и как доходит. Я ведь совсем не вожу людей, особенно вблизи, мне в отношении нужна твердая рука, меня ведущая, чтобы лейтмотив принадлежал не мне. И никто не хочет (м<ожет> б<ыть> не может!) этого взять на себя, предоставляют вести мне, мне, которая отродясь — ВЕДОМЫЙ!

Мы с Вами как-то не так встретились, не довстретились на этот раз, и вместе с тем Вы мне близки и дороги, ближе, дороже. У Вас есть слух на меня, на мое. Мне кажется, Вы бы сумели обращаться со мною (ох, как трудно! и как я сама себе — с людьми — трудна!) Мне нужен покой другого и собственный покой за него. Что мне делать с человеческим молчанием? Оно меня гнетет, сбивает, сшибает, я его наполняю содержанием, может быть вовсе и не соответствующим. Молчит — значит плохо. Что сделать, чтобы было хорошо? Я становлюсь неестественной, напряженно-веселой, совсем пустой, целиком заостренной в одну заботу: не дать воздуху в комнате молчать.

Вчера, в один вечер, я издержала столько, что чувствую себя — и ночь не помогла! — совсем нищей. Молчание другого — неизбежность моей растраты, впустую, зря. Человек не говорит. Не говорит и смотрит. И вот я под гипнозом молчания, глядения, — враждебных сил!

— «Я очень трудна. Вынесете ли Вы меня две недели?» Большая пауза. — «А Вы меня?»

Мне хотелось бы простоты, покоя, уверенности. А другой не помогает, недвижностью своей вызывая меня на сложность, смуту, сомнение, нечто явно-не мое, от чего унижена и страдаю. Знаете, — когда неверный воздух между людьми? Ненадежный, быстро рвущийся.

Ах, кажется знаю! Не выношу, когда человек наполнен мною. Не выношу ответственности. Хочу — моим, своим, а не мною. Ведь я себя (лично) не люблю, люблю с_в_о_е. Совпадение в с_в_о_е_м — вот. А ведь иначе — одиночество, не-встреча, разминовение. Двое сходятся в третьем — да. Но двоим никогда не встретиться в одном из двух или друг в друге. X любит Y, a Y любит X = одиночество. X любит Y, a Y тоже Y = одиночество. X любит Z и Y любит Z — встреча. Z = с_в_о_е (для X и для Y) совпадение в том, что выше и X и Y

Напишите, права ли я и права ли моя тоска?

Переправа была ужасная [677]. Никогда не поеду в Америку. Лондон нравится [678]. У меня классическая мансарда поэта. Так устала (меньше от моря, чем от молчания) что спала одетая и всю ночь ворочала какие-то глыбы.

Хочу в зверинец, смотреть британского льва, окунуться в чистоту и покой зверя.

Завтра вечер, билеты идут хорошо [679]. Сегодня же перепишу и отошлю «Поэму Горы» [680]. А Св<ятополк>-М<ирскому> Ремизов нравится, он очень огорчен разминовением с Вами. (Я не читала.) [681]

Милый друг, переборите лень и напишите мне хорошее большое письмо. Издалека видней.

Это письмо — только Вам, домой не пишу, потому что не хочу лишних тяжестей.

Ад<рес>: London WCI

9, Torrington Sq [682]

— мне —

О высылке статьи и денег М<ир>cкому говорила.

Если бы Вы знали, как мне тяжело!

Впервые — Revue des Études slaves. С. 188–189. СС-6. С. 315–316. Печ. по СС-6.

19-26. A.C. Эфрон

Лондон, 15-го марта, 1926 г. [683]

Дорогая Аля, три льва и три львицы. Отдельный дом для гадов: от глист до удава. Слоны, усаженные маленькими детьми, и верблюды — взрослыми оболтусами. Когда слону даешь кусочек хлеба, он выхватывает весь мешок и ест с бумагой. Отдельный обезьяний дом и отдельный павианий ров. Последнее — дочеловеческий табор. Бегают, ссорятся, чешутся, делают (все скалы в ручейках!) — омерзительно! Павианы громадные, с тебя, в чудной серой седой шерсти, но о подхвостных местах лучше не говорить: красно-голубое ободранное мясо. Штук 50 в одном загоне. Царство Тарзана. А львы грустные. Оживляются только перед пищей, которой еще не видят, но которой жаждут. Один — самый старый — даже бегал, припрыжку, — недостойно! Бегал и ревел. А сегодня (была уже два раза!) лапами отгонял львицу, которая ласкалась. Морщил нос и давал по морде. Потом повернул ей спину и заснул. (Не МЕШАЙ!) Как только приедем, пойдем с тобой в Зоол<огический> сад, а то у меня угрызения совести. С О<льгой> Е<лисеевной> [684] до поры до времени не грызись. Бог с кофейником! А если попрекает жертвами — ты ведь меня знаешь! — только смеюсь. Я ничего для благодарности не делаю и не допускаю, чтобы другие делали. А кофейник заведу другой — сгоревший мне не нужен. А что не дала — ПРАВА! Я сама бы не дала. Теперь — раз сгорел — давай.

Целую тебя и Мура. Завтра иду смотреть подарки.

Львов в Зоол<огическом> не было. Завтра поищу в городе.

Впервые — НИСП. С. 322. Печ. по тексту первой публикации. Надпись на обороте фотографической открытки с изображением собаки породы колли и надписью: «Faithful and True» («Преданный и верный» — англ.).

20-26. П.П. Сувчинскому

Лондон, 15-го марта 1926 г.

Дорогой Петр Петрович, Вы просто не поняли моего почерка. Какая же у Вас лень, когда Вы начинены динамитом? Вы, за быстротой, просто неучтимы. Oû êtes-Vous allé la pêcher? ^{141} (Лень.)

A о себе и своем — раздвоении — Вы правы. Но у меня пуще чем разминовение — равнодушие. Мне нет дела до себя. Меня — если уж по чести — просто нет. Вся я — в своем, свое пожрало. Поэтому тащу человека в свое, никогда в себя, — от себя оттаскиваю: дом, где меня никогда не бывает. С собой я тороплюсь — как с умываньем, одеваньем, обедом, м<ожет> б<ыть> вся я — только это: несколько жестов, либо навязанных (быт), либо случайных (прихоть часа). Когда я говорю, я решаю, я действую — всегда плохо. Я — это когда мне скучно (страшно редко). Я — это то, что я с наслаждением брошу, сброшу, когда умру. Я — это когда меня бросает МОЕ. Я — это то, что меня всегда бросает. «Я» — всё, что не Я во мне, всё, чем меня заставляют быть. И диалог МОЕГО со мной всегда открывается словами:

«Вот видишь. Какая ты дура!» (Мое — мне.)

И — догадалась: «Я» ЭТО ПРОСТО ТЕЛО… et tout ce qui s'en suit ^{142}: голод, холод, усталость, скука, пустота, зевки, насморк, хозяйство, случайные поцелуи, пр<очее>.

Всё НЕПРЕОБРАЖЕННОЕ.

Не хочу, чтобы это любили. Я его сама еле терплю. В любом ко мне я одинока, не понимаю, томлюсь.

«Я» — не пишу стихов.

Мандельштам «ШУМ ВРЕМЕНИ» [685]. Книга баснословной подлости. Пишу — вот уже второй день — яростную отповедь [686]. Мирский огорчен — его любезная проза [687]. А для меня ни прозы, ни стихов — ЖИЗНЬ, здесь отсутствующая. Правильность фактов — и подтасовка чувств. Хотелось бы поспеть к этому № журнала [688] — хоть петитом — не терпится.

Я по Вас соскучилась, я когда-нибудь еще буду очень Вас любить.

Если заняты, не отвечайте, это не переписка, я просто подаю голос. Вечер прошел удачно. Лекцию Д<митрий> П<етрович> начал с посрамления Чехова [689], который ему более далек, чем нечитаный китайский поэт (хорошо ведь?) Стихи доходили [690]. Хочу на часть денег издать Лебединый Стан [691], он многим нужен, убедилась.

Была у Голицыных [692] — чудный и странный дом. Но хозяйка не любит собак.

До свидания, извлекайте С<ергея> Я<ковлевича>, Вы единственный, с кем ему хорошо.

— Как я рада, что я Вас встретила!

Ремизовым не восхищена [693] — не люблю единоличного Ремизова, люблю Ремизова по поводу, с чужим костяком. Но поместить надо.

<Приписка па полях:>

Мирский написал небольшую статью (стр<аниц> 7 печат<ных>) о С<овременных> 3<аписках> и Воле России [694]. Остро и мужественно.

Впервые — Revue des Études slaves. С. 191–192. СС-6. С. 316 318. Печ. по СС-6.

21-26. Д.А. Шаховскому

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Сначала деловое.

1) Если до отсылки сами будете сличать мой текст с корректурным и уверитесь, что пропусков нет, можете рукописи не отсылать. Она мне нужна только в смысле пропусков.

2) В следующий же раз пришлите мне корректурные знаки, точные, с толкованием. А то, боюсь, мои поправки не будут поняты. Вами — да, рабочими — нет. Во всяком случае, эту корректуру просмотрите. Мирский знает только английскую систему, так как русские ему, естественно, корректуры не присылают.

Детектива не нанимайте: погу́бите его для Англии. Следя за мной, разжиреет от моей неподвижности, а детективу — как жокею — как актеру — жир — смерть.

Сижу и рву в клоки подлую книгу М<андельштама> «Шум Времени» [695]. Вот все мои тайны в Англии (лондонские трущобы).

До свидания. Когда будете в Париже? Возвращаюсь 25-го, до 24-го — шлите сюда.

18-го марта <1926 г.> 1917 г. [696]

Впервые — НП. С. 360–361. СС-7. С. 34–35. Печ. по СС-7.

22-26. Д.А. Шаховскому

Лондон, 20-го марта 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

1) Я Вас еще не поблагодарила за Чэстертона [697]. Очень мне близкая и замечательная книга.

2) Что с Сережиной рукописью? (Тыл.) Она была отослана до моего отъезда, с адр<есом> отправителя, и если затерялась, то только у вас. Кроме того, ей предшествовала телегр<амма>, где С<ергей> Я<ковлевич> оповещал Вас, что высылает. Времени прошло больше двух недель. Вы видите, что вещи нет, и упоминаете об этом, между прочим, в письме — мне, не запрашивая С<ергея> Я<ковлевича>). В чем дело? Ответьте.

3) В отсылаемой корректуре маленький пропуск. Стр. 106, строка 3 сверху,

— именно современников. И из современников — именно соотечественников.

Подчеркнутое красным пропущено, необходимо вставить. Последите [698].

4) Пойдет ли «Старинное благоговенье»?

5) — Просьба о сообщении корректурных знаков.

Жду ответа на все эти вопросы. Пока, всего лучшего.

Впервые — НП. С. 361–362. СС-7. С. 35. Печ. по СС-7.

23-26. Н.Л. Лапиной

Лондон, 20-го марта 1926 г.

Дорогая Нина! Ваше письмо дошло, спасибо за доверие, при встрече все скажу, что знаю [699]. Завалена работой (переписка большой статьи) [700]. Днем работаю, вечером люди. Лондоном обворожена [701], от полицейского на площади до чайки на Темзе. 25-го — 26 — вернусь. Простите, что не письмо [702], не могу, еле справляюсь. Зайдите к Мурзику, поцелуйте в головку [703]. Сердечный привет папе и маме.

Вас — целую.

Любящая Вас

Текст письма и коммент. к нему были впервые обнародованы Е.И. Лубянниковой на Вторых Цветаевских чтениях в Москве («Библиотека на Таганке», 8 октября 1984 г.). Публ. впервые по ксерокопии с оригинала, хранящейся в архиве составителя.

24-26. Д.А. Шаховскому

Лондон, 24-го марта 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

С корректурой беда, поправляйте пока не поздно. Пропущен (не послан) целый большой кусок рукописи, а именно: с половины 12 стр<аницы> рукописи по 24а. т.е. последнее, что я получила до нынешнего — ½ 12 стр<аницы> моей рукописи (разрезана у Вас) и соответствующая корректура. Последнее слово в тексте:

ДЛЯ СИМВО — тут отрезано.

Посылаю Вам самоё страницу для наглядности. Пропущено, т.е. не послано Вам и не правлено мною, целых 12 ½ стр<аниц> (от второй половины 12 стр<аницы> по нынешнюю полученную 24а).

Послезавтра буду дома, высылайте домой. Ради Бога, не подведите!

Пропасть здесь не могла, здесь образцовая почта. И в доме заваляться негде.

Рукопись отошлю всю целиком, по окончании вещи. На корректуре «Цветника» настаиваю СТРАСТНО. Дело чести.

А с «Тылом» — слава Богу [704]. Это Вы меня спутали, упомянув о «Шинели». С<ергей> Я<ковлевич> верно уже знает.

Читатель ограничен писателем? О да. Пример безграничного читателя — тонкая, умная, даровитая женщина, любящая Вербицкую [705], т.е. не могущая (силой даровитости своей!) оставаться в пределах пошлости, ставимых автором, разбивающая круг.

Читатель должен быть ограничиваем писателем! Иначе все авторы Шекспиры!

Просмотрите еще раз мою корректуру. Есть пропущенное слово. Последите, чтобы вставили. Вообще, приложите руку.

Итак 1) жду пропущенных 12 ½ с<траниц>

2) ЦВЕТНИКА

Мирскому просьбу заехать в Бельгию передала. Он Вам вчера писал. Всего лучшего.

Впервые — НП. С. 362–363. СС-7. С 35–36. Печ. по СС-7.

25-26. A.A. Тесковой

Лондон, 24-го марта 1926 г.

Дорогая Анна Антоновна! Привет Вам и Вашим из Лондона, где вот уже две недели [706]. Это первые мои две свободные недели за 8 лет (4 советских, 4 эмигрантских) — упиваюсь. Завтра еду обратно. Рада, но жаль. Лондон чудный. Чудная река, чудные деревья, чудные дети, чудные собаки, чудные кошки, чудные камины и чудный Британский Музей. Не чудный только холод, наносимый океаном. И ужасный переезд. (Лежала, не поднимая головы.) Написала здесь большую статью [707]. Писала неделю, дома бы писала 1 ½ месяца. Сердечный привет Вам и Вашим. Люблю и помню…

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 38. СС-6. С. 343. Печ. по: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 35.

Письмо написано на открытке с изображением старинной миниатюры.

26-26. П.И. Шумову

Лондон, 24-го марта 1926 г.

Дорогой Александр Иванович! [708]

Весь Лондон полон Вашей славой. Трублю ее повсеместно, — не словом, а делом, то есть показывая Ваши (свои) карточки, которые здесь со мной. Лондонцы (особенно дамы!) наперебой берут Ваш адрес. — «Когда поеду через пролив…» [709]

Лучшее, что есть в Лондоне: Темза, деревья, собаки, достоинство. И еще смена караула. И еще Британский Музей. Худшее — холод, наносимый морем. По приезде загляну и расскажу.

Сердечно преданная Вам

Впервые — Русский парижанин. Фотографии Петра Шумова. М.: Русский путь, 1998. С. 7. Печ. по тексту первой публикации.

27-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 27 марта 1926 г.>

Борис. А пока вы с Ахматовой говорили обо мне в Москве, я в Лондоне говорила с эстрады тебя и Ахматову. Послед<овательность>: Ахматова, Гумилев, Блок — Мандельштам, Есенин, Пастернак, я. Маяковского за недохв<атом> глотки не говорила, сказала стихи к нему. Слушали меня — но этих имен писать не должно [710]. Достаточно будет сказать тебе, что моим лучшим слушателям запрещено было прийти. Борюшка, сообрази. Из того, что прочла стих к Маяковскому, выведи, кто были слушатели.

Больше всего — странно — дошел Есенин. (Ореол ли сканд<ала> — Айседоры [711] — смерти?) Слушали изумленно и — благоговейно. В воздухе: что же нам говорили??? Вроде откровения. Невинно. Трогательно.

В Лондоне увид<ела> приблизительно всех уцелевших, близких родственников. Необычайный зал. В воздухе была доброта, оттяжка <вариант: отпуск> струны, доверие. Я знала <оборвано>

Лондон. Посылаю тебе — бандеролью — старинный Лондон до пожара [712]. Эт<от> не тот. Не твой. Первое мое впечатление — никто не пони<мает>! — изумл<ение>, что дома из кирпич<ей>, улицы из домов. Лондон из улиц. Город распад<ался> на моих глазах. Я ничего не узнавала. Мой Лондон был загиб улицы и фонарь. И весь кругом — сизый как слива. (М<ожет> б<ыть> созвучие с голубь?) Кстати, голуби есть, — много, у Вестминстерского аббатства.

То же самое, как стих, который знаешь с голосу (поворот голоса тут правее, тут левее), вдруг увид<еть> напечатанным. Буквы — строчки — строфы — Где же стих? (Оно.)

Потом опять восстанов<ился>. У меня благородная (неблагодарная) память. Я, пожалуй, и смотрю-то, чтобы забыть (выделить).

Голуби. — Лебяжий. — Тот <нрзб.> конечно. А твоя канареечная клетка в Лебяжьем [713], конечно, лондонская моя (9, Tow Sq!) Теперь я уехала <оборвано>

Кстати, нас с тобой на громком диспуте вместе ругали. Белиберда, вроде Пастернака и Цветаевой. Мы за границей до смешного ходим в паре. У всех на устах.

Борис, только твою современность мне я признаю.

Я бы с тобой совсем не умела жить. Я бы тебя жалела на жизнь — даже с собой! А м<ожет> б<ыть> — именно с собой, п<отому> ч<то> я дома не живу. Что бы мы делали?! Я бы не хотела обедать с тобой. (Ужинать да.) Я бы не хотела, сидя с тобой, есть сладкое. Я бы не хотела, ничего не хотела от тебя, что не последний — ты. Я бы не хотела, чтобы ты входил в комнату, п<отому> ч<то> ты в ней живешь. П<отому> ч<то> я в ней живу. Но одного бы я от тебя хотела — до такой <оборвано>

Страсть, что и сейчас, даже по стар<ому> следу мысли (мечты) у меня <оборвано>

В Россию никогда не вернусь. Просто п<отому> ч<то> такой страны нет. Мне некуда возвращаться. Не могу возвр<ащаться> в букву, смысла которой не понимаю [714] (объясняют и забываю).

Впервые — Души начинают видеть. С. 158–159. Печ. по тексту первой публикации.

28-26. Д.А. Шаховскому

Дорогой Дмитрий Алексеевич,

Я, конечно, на Вас не сержусь, но давайте поправлять, пока не поздно.

Немедленно высылайте мне всю напечатанную статью. Просмотрю и отмечу главнейшие опечатки, те, что искажают смысл (есть явные, невинные), а Вы в конце книги их поместите.

Ведь опечатки могут быть (могут и не быть, — тем лучше!) и в том, что я правила, поэтому прошу Вас выслать всю статью, «Цветник» включая. Словом, от А до Z.

ВСЮ СТАТЬЮ, ОТ А до Z, ЦВЕТНИК ВКЛЮЧАЯ.

Помеченные опечатки книги не портят, это знак внимания к читателю. Кроме того, ведь все равно не успокоюсь и, так или иначе, обелюсь.

Руководителя [715], если заупрямится, к чертям, — сам виноват.

Итак, жду. Не нужно ссориться!

Сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича> и меня.

Париж, 27-го марта 1926 г.

Впервые — НП. С. 363 364. СС-7. С. 36. Печ. по СС-7.

29-26. П.П. Сувчинскому

Париж, 29-го марта 1926 г.

Дорогой Петр Петрович,

Если бы Вы сказали: «Не беру, потому что плохо», Вы бы (плохо или нет) были правы. Если бы Вы сказали: «не беру, потому что, взяв, лишусь российского рынка», Вы бы были правы. Но вы осудили вещь [716] по существу и этим оказались глубоко́-неправы. Задета не кожа, а самое мясо вещи: душа.

Единоличная ответственность автора за вещь — вот девиз журнала, ближайшим участником [717] которого я бы смогла быть. Не в I, а во II, да еще подумайте, да еще подумаем, допустимы ли вообще обличения и т.д. (А Петр — сплошное обличение — допустим? Потому ли, что сообличаете? [718] Потому ли, что «стихи» — не в счет!)

Какое же «ближайшее участие». Поэму горы у меня и В<оля> Р<оссии> (никогда не вернувшая мне ни одной строки!), и «Благонамеренный» и м<ожет> б<ыть> даже «Дни» (Алданов [719] великодушен!) возьмут. Аллегорические горы — ça ne tire pas á conséquences ^{143}. А вот проза, да еще всеми и каждым оплеванное Добровольчество, звук один этого слова… М<ожет> б<ыть> и Воля России бы (и с бо́льшим правом!) запнулась. Добровольчество — вот Ваш камень преткновения. Обличительную статью Мирского (на чисто-литер<атурную> тему) Вы конечно бы взяли [720]. Как обличительную мою. — Хочу, чтобы Вы знали, что — знаю.

Вчитайтесь и вдумайтесь и поймите, что «ближайшее участие» так и останется на обложке, следовательно — на обложке оставаться не должно [721].

Вот как бы я поступила, если бы не сознание, что сняв себя с обложки, несколько расстраиваю общий замысел (Ремизов — прозаик. Шестов — философ, я — поэт). В России бы Вы меня заменили. Здесь не Россия.

Посему, ограничиваюсь чувством, а поступок — опускаю.

Впервые — Revue des Études staves. С. 194. СС-6. С. 318 319. Печ. по СС-6.

30-26. <В Комитет помощи русским писателям и ученым во Франции>

<Март 1926 г.> [722]

Триста (300) франков пособия с благодарностью получила.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

31-26. Д.А. Шаховскому

Париж, 5-го апреля 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Только что вернулась с моей родины Вандеи, куда уезжаю с Алей и Муром в 20<-х> числах [723]. Спасибо за исполненную просьбу и вот Вам, в ответ, исполненная, даже преисполненная Ваша: обойдемся вовсе без опечаточного листа. Опечатка (смысловая) только одна: стр. 108, первая строка:

Напечатано: Да, нужно это

Должно читать: Да, но нужно это

Несколько меняет смысл, но не так уже существенно. Есть совсем глупые: ПУНК (вместо пункт и дважды!), ланшафт, вообще выходит, что я в иностр<анных> словах безграмотна. Но настоящий не подумает, а до не-настоящего — мало дела.

Теперь просьба: дайте мне 10 оттисков статьи Мирского [724] и моей, есть оказия в Россию, хочу послать. Очень прошу. Не пять и пять, а по 10-ти каждой — смежные ведь, не деля. Мирского, кстати, прочла только хвост, то, что было при моей статье.

И если решите дать, поторопитесь, — оказия моя дней через 10 уезжает. Очень верная. Жаль потерять случай.

Привет и спасибо. Будьте здоровы и неутомимы.

Нынче доклад Мирского на тему:

Культура смерти в предреволюционной литературе [725].

Жаль, что Вас не будет.

Впервые — НП. С. 364–365. СС-7. С. 37. Печ. по СС-7.

32-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 6 апреля 1926 г.>

Борис. Я только что вернулась из Вандеи <над строкой: с моей родины>, где была 3 дня и куда 15-го еду на полгода [726]. Поэтому, читая твое вниз головой [727], вернулась домой, — нет, просто оказалось, что я домой (в Париж) еще не приезжала, не выезжала, что всё еще перед неуловимой линией прилива (океан). Борис, я люблю горы, преодоление, фабулу в природе, становление, а не сост<ояние>. Океан я — т<ы> буд<ешь> сме<яться> <оборвано>. Становление одновременно себя и горы. Гора растет под ногой, из-под ноги. Ясно?

Океан на полгода — для сына, для Али, для С<ергея> Я<ковлевича> — мой подарок, a еще Борис, ты не будешь смеяться, из-за твоих строк:

Если ты сказал, — ты знаешь, и это действительно так. Я буду учиться морю. Ссылаю себя, Борис, в учение. Дюны, огромный (à perte de vue <над строкой: l'infini> ^{144}, так в п<оэ>ме) плаж — и ОНО. (Не море, а вообще оно, неведомое.) Ни деревца. Две пустыни. Домик у рыбаков: 67-летняя старуха и рыбак старик — 74 лет. Никого знакомых. Тетради, рыба.

Я, Борис, с Лондона — нет, раньше! — отодвинь до какого хочешь дня — с тобой не расстаюсь, пишу и дышу в тебя. У меня в Вандее была огромная постель — я такой не видывала и я — ложась, подумала: С Борисом это была бы не 2-спальная кровать, а душа. Я бы просто спала в душе.

Вандея (проехала ее всю) зеленая, луговые квадраты, лугов<ые> и <нрзб.>. Где преслов<утые> talus? ^{145} Ни следа. Или Наполеон в <18>15 г. велел сбрить? Сирот<ская> стр<ана> где только кап<каны> для кроликов. Я почти что плакала.

Мое местечко рыбацкий поселок St. Gilles sur Vie (это река — Vie). В колок<ольне> был убит наполеоновский генерал Grosbois, наблюдавший движение войск. А в 7 километрах на ферме Матье крест — памятник Ларош-Жакелену [729], убитому в 1815 г. Женщины в бел<ых> башенках и деревянных, без задк<ов>. башмачках. Народ изысканно-вежливый. Старинные обороты: «Couvrez-Vous done, Monsieur» ^{146} (как когда-то корол<ю> — принц<есса> крови).

Это не география, но ландшафт моей души на полгода вперед.

Борюшка, на днях в Москву едет И.Г. Эренбург. Передаю ему / с ним: Поэму горы <над строкой: конца> (со знаками препинания) [730], Поэму конца (рукоп<ись>), Крысолова, статью о Брюсове [731], статью о критике и всё, что еще успею. И, если Эренбург согласится повезти, подарки тебе и сыну. Не сердись! В злом нет грубости, одна нежность, беспомощная и хват<ающаяся> за шерсть фуфайки. Она у тебя будет почти животное, всё равно как если бы я тебе пос<лала> собаку.

Ах да, и еще фотографии, наст<оящие>, давно хочу, — одну тебе (надпишу), одну Асе. Только не держи на виду, такие вещи не лгут только в первый раз.

<Приписка сбоку:> NB! Знаки препинания.

Ты мне сделал больно своими письмами. Безнаказанно такое не читают. Отвечу тебе одним. У меня есть <пропуск одного слова> — одна за жизнь, ее сожгут вместе со мною (п<отому> ч<то> меня сожгут, зарывать себя не дам!). Когда я тебя увижу, я отдам ее тебе. Больше у меня ничего нет.

«Поэма конца», которая вся на паузе, без знаков препинания! Ирония или Kraftsprobe? ^{147} И то, что ты полюбил ее такой, с опечатками (важен каждый слог!) без единого знака (только они и важны!) — зачем, Борис, говорить мне о писавшем, я читавшего слышу в каждой строке твоего письма. То, что ты прочел ее — вот ЧУДО. Написал во второй раз по (все-таки — чужому) и какому сбитому! следу. Ты как собака почуял мой след среди путаницы. (Словари разные. Да. И в этом неистовая прелесть встречи.)

Пленит<ельно> то, что дошла она до тебя сама, опередив мое (ныне сбывающееся) желание. Вещи не ждут, этим они чудесны, чудеснее нас. Помнишь у тебя?

О, подожди, Борис, в свой час напишу о тебе как никто. Прочти Святополка-Мирского [733] (посылаю) — прав он? Не знаю. Я не знаю Канта. Я только страдаю от Бергсона (тоже не знаю) у меня и Канта у тебя. Вообще, это запомни: ты моя единственная проверка: слуха, старшего моего. (Я громче слышу, ты <пропуск одного слова>.) Не п<отому> ч<то> я тебя люблю, я в тебя верю, а кажется обратн<о>. Люблю (ужасающее) потрясающее пустот<ой> и ужасающее вместим<остью>, растяжим<остью> слово, я все слова люблю, кроме него. У него только одна сила — молниеносная (несущая молнию и молнию длящаяся) убедительность, бесспорность, кратчайший путь в другого (в любого). «Люблю» просто условный знак, за которым НИЧЕГО. Ты меня понимаешь? И я вовсе не говорю его тебе, то, что у меня к тебе, очень точно, сплошь доказуемо и только тем страшно, что впереди не замкнуто. Отвеч<аю> за каждую сущую секунду, восприним<аю> ее топографич<ески> ясно <над строкой: и даль<ше> не зн<аю>>. Дорога в горах, без перспективы, и дорога, ведущая выше горы. Ясно? Твое — море, мое — горы. Давай поделим и отсюда будем смотреть. Я буду учиться морю со всей честностью и точностью, п<отому> ч<то> это — учиться тебе. И в тебя я еду на поиски, а не в Вандею.

<Приписка сбоку:> Ясновид<енье> каждой отдельной секунды.

Единственное, что бы мне меш<ало>, если бы / —— / ——, это то, что он — мой. (И мой.)

Ты пишешь, что я что-то читала. То же, что в Советской России, давнее [734], здесь об этом не напис<ала> ни одного стиха. А читала, п<отому> ч<то> нужно было ради одного какого-нибудь <оборвано>

Если бы я умерла, я бы дов<ерила> тебе написать то, чего я не успела, просто дала бы точные слуховые указания и словарь. Ты бы написал свое, но ты бы написал меня. У нас разный словарь — как это восхитительно.

Ты, как я, родился — завтра.

(Точно вчера родился — ложь. Точно завтра родился.)

У меня есть слезы, и Поэма конца только п<отому> ч<то> мне их моих было мало, выкрич<аться> и выплак<аться>. А еще — чтобы не захлебнуться в них, не кинуться с моста.

Ты знаешь, Лондон — наш город, беспризорных бродяг. Видела их ночные места.

Дай мои стихи без имени, — я хочу, чтобы их знали — кто знает, догадается. Ведь это, по существу, безымянно.

«Меня любили только част<ично>» — Борис, когда меня в жизни любили, я мучалась, меня точно зарывали в землю, сначала по щиколотку, потом по колено, потом по грудь (начинала задыхаться). Меня изымали из всего мира и загоняли в ямку, жаркую как баня. Я с остр<ой> подозр<ительностью> выслеживала этот момент изъятия. Человек переставал говорить, только глядел, переставал глядеть, только дышал, переставал дышать, только целовал. И целовал не меня, п<отому> ч<то> меня уже забыл, а губы, вовлекаясь в процесс (пог<аное> слово!). Вовлекалась иногда и я. Словом, губы целовали губы и хотели целовать день и ночь. Я быстро уставала, убитая однообразием. Еще о любви <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 164–168. Печ. по тексту первой публикации.

33-26. В.Ф. Булгакову

Париж, 8-го апреля 1926 г.

Дорогой Валентин Федорович,

Только что вернулась из Вандеи, куда ездила искать жилище на лето. Нашла. На океане. Маленький домик у рыбаков. Пески. Море. Никакой зелени. Увы, самое дешевое место оказалось еще слишком дорогим: 400 фр<анков> в месяц, без электр<ичества> и газа.

Вандея сиротская, одна капуста для кроликов. Жители изысканно вежливы, старухи в чепцах-башенках и деревянных, без задка, туфельках. Молодые — стриженые.

— Кончается старый мир! —

Еду на полгода — писать и дышать.

У нас был очень любопытный доклад кн<язя> Святополк-Мирского: «Культура смерти в предреволюционной литературе» [735] — Были Бунин, Алданов, С. Яблоновский, много — кто [736] (говорю о старых или правых), но никто не принял вызова, после 1 ч<аса> просто покинули зал. Походило на бегство.

Сердечный привет Вам и семье. С<ергей> Я<ковлевич> все хворает, хочу поскорее увозить его отсюда.

Привет Чириковым и Альтшулерам, если видаетесь. Передайте Г<ригорию> Ис<ааковичу>, что у моего сына 14 зубов [737].

Впервые — ВРХД, 1991, № 161. С. 197 (публ. Д. Лерина). СС-7, С 12. Печ. по СС-7.

34-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 9 апреля 1926 г.>

Борюшка! Вот тебе примета. Письма к тебе (вот и это письмо) я всегда пишу в тетрадь, налету, как черновик стихов. Только беловик никогда не удается, два черновика, один тебе, другой мне. Ты и стихи (работа) у меня нераздельны. Мне не нужно выходить из стихов, чтобы писать тебе, я в тебе пишу. Это я в ответ на твою оглядку, от которой мне человечески-больно. (От тех двух божественно-больно!) Борюшка, у нас с тобой ничего нет (не буду перечислять, раз ничего!) — кроме наверняка. Я наверняка била в тебя все эти годы, — видишь возникновение правды под пером! — не билась, била. Как в заочную птицу налету — в твою душу. И попадала, п<отому> ч<то> эта птица — всюду, нет места, где ее нет.

Отвечать на письм<о>. Я не знаю что это значит. Я знаю отзываться, отзвучивать, возвращать тебе — утысячеренно — твое же <вариант: тебя же>. Кому ты пишешь? Вспомни. Тому, кто с первой строки «Сестры моей Жизни» (всё чудо, что она ко мне попала, только в этом! остальное все было готово) не отрываясь — через всех и вся — (ибо были и все и вся!) безнадежно, п<отому> ч<то> безукоризненно-вежлив и верит на́ слово — глагола не проставл<яю>, п<отому> ч<то> самый пустой из всех. Не выходя из себя люб<ить> другого, не выходя из стихов люб<ить> человека. (Тут невязка, п<отому> ч<то> вся я — выхождение из себя.)

О безукоризненной вежливости же — вспомни Блока и Маяковского, обоих, кого бы я могла любить (теперь — нет). От Блока я стояла меньше чем в 2 вершках, толпа теснила, — рядом. 1921 г., а в 16<-м> я написала: И по имени не окликну, и руками не потянусь [738]. И не потянулась. А он умер. А с Маяковским — раннее утро на Б. Лубянке <над строкой: Кузнецком>, громовой оклик: Цветаева! Я уезж<ала> за границу — ты думаешь, мне не захотелось сейчас в 6 часов утра, на улице, без свидетелей, кинуться этому огромному человеку на грудь и проститься с Россией? Не кинулась, п<отому> ч<то> знала, что Лиля Брик [739] и не знаю что еще… (Вломиться головой в грудь.)

Борис, раз ты не звал, я тоже не звала эти годы. Раз ты не называл, я тоже не называла. Я все-таки женщина, и трагически хорошо воспитана. (Только в 1926 г., после лондонской знати поняла: я получила не интеллиг<ентское>, а аристократическое воспитание — дуновение рано умершей матери. Отсюда, от нее, ненависть к буржуазии и полупрезрение — не без добр<одушия> — к интеллигенции, к которой никогда себя не причисля<ла>! Как один в Москве мне сказал: феодальный строй. Ворот уж нет, герб держится.) Так во́т — для чего я все это пишу: чтобы ты знал, что пиша мне, ты пишешь в себя, просто дыша — дышишь в меня. И раз навсегда, хоть бы я завтра умерла, хоть бы жила сто лет. Не пониж<ая>, не повыш<ая>, вне становления или в становлении, ставшем состоянием, так же, как душа растет. Вот я — к тебе <оборвано>

Еще — трудная просьба, но пойми — не выводи меня из Аси. Я была задумана с братом, но без сестры. Не пойми неправильно, но не отождествляй. И не говори с ней обо мне, не вводи, не выводи. Москва, нет — Россия для меня только — ты. Двух «там» быть не может. Я целиком в тебе. Моя Россия. Когда я говорю Москва, я молн<иеносно> говорю: Пастернак. До всего, что не ты (вне поля твоего зрения и предвид<ения>), мне в России дела нет. Ты мой слух и мое зрение в России. Поскольку будет расширяться их поле — будет расширяться и мое. Это не слепость любви говорит, доверяю тебе мой слух и мое зрение. Увидь и услышь за меня.

Можно о достоверностях?

Из Парижа после Лондона третье письмо. Дошли ли виды старинного Лондона? 20-го или возле уезжает Илья Григорьевич. Посылаю с ним Крысолова, Поэму горы, Поэму конца (без опечаток), Брюсова, Поэт<а> о критике и вещи тебе и сыну. О последнем я думала, — м<ожет> б<ыть> твоей жене будет противно видеть на нем нечто причастное моим рукам? Но соблазн сильнее — прости меня! — посылаю. Просто мальчику, за жизнью которого слежу. Можно ведь? И похож ведь — чем-нибудь — на тебя?

Достоверность важнейшая: если ты по-настоящему хочешь будущим (1927 г.) летом сюда, я тебе помогу, с помощью человека, обожающего твои стихи. Устроим вечера — в Париже и в Лондоне. У меня друзья музыканты (именны́е), их пригласим. Не фантазия. Напиши — ну расщедрись на цифру! — сколько нужно на выезд (паспорт, билет, дорогу). Жить устроим, все будет устроено. Поедем вместе в Лондон. Одному трудно продерж<аться> вечер, возьми меня на выручку, меня любят. Стихи буду читать новые, в паре <вариант: в масть>. А что обо мне в Москве говорят — не верь. Читала старый (1917 г. — 1922 г.) Лебединый Стан, который читала и в России. Никаких выступлений, политикой не занимаюсь, правыми брезгую и у них не печатаюсь. Я тебя не скомпрометирую, будь спокоен, знаю, что делаю.

Борис, ты ответь. Не к спеху — но ответь. Дай мне радость на целый год вперед. Я эти полгода буду жить в Вандее. Время скоро пройдет. Ответь.

Повидаешь Ремизова, Шестова [740] — кто у тебя еще друзья? У меня никого.

Объявление вечера дадим за три месяца. У меня зал разрывался. У тебя разорвется. Кроме того — чего у меня не было — придут все евреи. Борис, ты заработаешь 10 тысяч франков, клянусь. А в Лондон для души (моей и твоей), но и там тысячи три франков наберем.

Самое трудное будет мне не разорваться. Зал, м<ожет> б<ыть>, и выдержит.

Беру твою меховую голову. У тебя голова как шапка.

Самое замечательное — из тебя во мне ничто не про<йдет> даром. Во мне ты обретешь всю чистоту внимания (твое — об Ахматовой). Как ни один твой типографский знак для меня не пропадает даром — так ни один голосовой или иной уклон. Источник богатства не только предмет, но и наше внимание к нему. Мое внимание неисчерпаемо и неутомимо. Мое внимание — то же терпение, терпеливая направленность на один предмет. Дорого бы я дала, чтобы знать, что из этого бы вышло в жизни. (Она у меня весьма на подозрении.) Если будет чудо, то через тебя.

Борис, моей любви к тебе хв<атит> на гораздо больше, чем жизнь. Вывод — бессмертие.

У меня чувство, что это в мире единственный раз, когда совпадают двое. Ты минус я, я минус ты — мир обокраден — не мы, которые его, так или иначе, восстановим. Не будем ворами.

А о жалости мне не говори — всё знаю, до таких дон, днищ, днъ (потому что — тройное дно!). Самая бездонная из бездн. Тебя в лицемерии, а <меня> в нещадности [741]. Как ни утишай голоса, он у меня все-таки слишком громок. (Не вещественный, голос как сущность силы.)

Словом, полное соответствие. Будь спокоен, цельный и в эт<оборвано>

Что с этим делать? (С тобой и мной <вариант: с соответствием>?!) Я бы хотела умереть, чтобы заново начать жить — с тобой. Если бы ты мог быть моим настоящим братом — или сыном — все равно чем! Я бы и в равнодушии кровного братства, и в запретности сыновства, я бы и годов<алого> тебя узнала. Ты не знаешь, какая для меня рана — твой сын!

Одно мое письмо к тебе пропало — давнишнее, кажется в июле 1924 г. — когда я только что узнала о своем сыне [742]. Не восстановить! Все письмо — один вопль, невосстановимо — п<отому> ч<то> теперь ему 1 год 2 месяца и я знаю его лицо.

Прости меня за этот выпад из дост<оверной> колеи разъединенн<ости> тебя и меня. Я знаю, что на расстоянии так не должно. (Безопасно! безответственно!) У меня — в жизни так не должно и не будет. Я совсем не застенчива, но очень воспитана, ты никогда не услышишь бо́льшего, чем решил услышать. Но дай мне вопить так — через простр<анства> — как поезд — как волк —

Ведь я не больше говорю тебе, чем волчье или паровозное у — у — у —

Борис! Ты нав<ерное> куда-нибудь поедешь летом, так все звуки в ночи, на воле — я. Когда дерево шатается под ветром. Когда поезд гудит. Это я тебя зову — неодолимо.

Анкету вышлю завтра [743].

<Запись после письма:>

Написать Б. о чарах. Презренность чар. (Низость, низкий сорт.)

Впервые — Души начинают видеть. С. 168–172. Печ. по тексту первой публикации.

Государственная Академия Художественных Наук.

В январе-феврале 1925 года Отделом Изучения Революционного Искусства при Государственной Академии Художественных Наук была проведена выставка революционной литературы России за 1905–1925 гг. Весь материал с выставки поступил для проработки в организованный при отделе кабинет революционной литературы. Одной из первоочередных работ своих кабинет наметил составление био-библиографического словаря писателей 20-го века и приступил в настоящее время к собиранию материала для этой работы. Желая иметь данные наиболее точные и полные, которые можно получить лишь из первоисточников, кабинет обращается ко всем писателям с просьбой присылать свои автобиографии; не связывая никого ни формой изложения, ни размерами, кабинет просит дать исчерпывающие ответы на следующие вопросы:

1. Фамилия (псевдоним), имя, отчество. 2. Адрес. 3. Место и точная дата рождения. 4. Социальное происхождение. 5. Краткие биографические данные, а) среда, б) влияние детских лет, в) материальные условия работы, г) путешествия, д) эволюция творчества. 6. Общее и специальное образование. 7. Основная специальность. 8. Литературная, научная, общественная деятельность. 9. Первое выступление в печати. 10. Первый отзыв. 11. Литературные влияния. 12. Любимые писатели. 13. В каких периодических изданиях и сборниках участвовали. 14. Принадлежность к литературной организации. 15. Хронологический перечень работы. 16. Библиография о творчестве.

Москва, ул. Кропоткина, 32, Государственная Академия Художественных Наук, Кабинет революционной литературы.

Цветаева подробно на нее ответила (СС-4. С. 621–624):

Марина Ивановна ЦВЕТАЕВА.

Родилась 26 сентября 1892 г. в Москве.

Дворянка.

Отец — сын священника Владимирской губернии, европейский филолог (его исследование «Осские надписи» и ряд других), доктор honoris causa Болонского университета, профессор истории искусств сначала в Киевском, затем в Московском университетах, директор Румянцевского музея, основатель, вдохновитель и единоличный собиратель первого в России музея изящных искусств (Москва, Знаменка). Герой труда. Умер в Москве в 1913 г., вскоре после открытия Музея. Личное состояние (скромное, потому что помогал) оставил на школу в Талицах (Владимирская губерния, деревня, где родился). Библиотеку, огромную, трудо- и трудноприобретенную, не изъяв ни одного тома, отдал в Румянцевский музей.

Мать — польской княжеской крови, ученица Рубинштейна, редкостно одаренная в музыке. Умерла рано. Стихи от нее.

Библиотеку (свою и дедовскую) тоже отдала в музей. Так, от нас, Цветаевых, Москве три библиотеки. Отдала бы и я свою, если бы за годы Революции не пришлось продать.

Раннее детство — Москва и Таруса (хлыстовское гнездо на Оке), с 10 лет по 13 лет (смерть матери) — заграница, по 17 лет вновь Москва. В русской деревне не жила никогда.

Главенствующее влияние — матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех. Heroica). Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери — спартанство. Два лейтмотива в одном доме: Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский — рыцарский. Жизнь на высокий лад.

Постепенность душевных событий: все раннее детство — музыка, 10 лет революция и море (Нерви, близ Генуи, эмигрантское гнездо). 11 лет — католичество, 12 лет — первое родино-чувствие («Варяг» [744], Порт-Артур), с 12 лет и поныне — Наполеониада, перебитая в 1905 г. Спиридоновой [745] и Шмидтом [746]. 13, 14, 15 лет — народовольчество, сборники «Знания», Донская речь. Политическая экономия Железнова [747], стихи Тарасова [748], 16 лет — разрыв с идейностью, любовь к Сарре Бернар («Орленок»), взрыв бонапартизма, с 16 лет по 18 лет — Наполеон (Виктор Гюго, Беранже, Фредерик Массон, Тьер [749], мемуары. Культ). Французские и германские поэты.

Первая встреча с Революцией — в 1902-03 г. (эмигранты), вторая в 1905-<19>06 г. (Ялта, эсеры). Третьей не было.

Последовательность любимых книг (каждая дает эпоху): Ундина (раннее детство), Гауф-Лихтенштейн (отрочество). Aiglon Ростана (ранняя юность). Позже и поныне: Гейне — Гёте — Гельдерлин. Русские прозаики — говорю от своего нынешнего лица — Лесков и Аксаков. Русские поэты — Державин и Некрасов. Из современников — Пастернак.

Наилюбимейшие стихи в детстве — пушкинское «К морю» и лермонтовский «Жаркий ключ». Дважды — «Лесной царь» и «Erlkönig» [750]. Пушкинских «Цыган» с 7 л<ет> по нынешний день — до страсти. «Евгения Онегина» не любила никогда.

Любимые книги в мире, те, с которыми сожгут: «Нибелунги», «Илиада», «Слово о полку Игореве».

Любимые страны — древняя Греция и Германия.

Образование: 6-ти лет — музыкальная школа Зограф-Плаксиной, 9 лет — IV женская гимназия, 10 лет — ничего, 11 лет — католический пансион в Лозанне, 12 лет — католический пансион во Фрейбурге (Шварцвальд), 13 лет — ялтинская гимназия, 14 лет — московский пансион Алферовой, 16 лет — гимназия Брюханенко. Кончила VII классов, из VIII вышла.

Слушала 16-ти лет летний курс старинной французской литературы в Сорбонне.

Подпись под первым французским сочинением (11 лет): Trop d'imagination, trop peu de logique ^{148}.

Стихи пишу с 6 лет. Печатаю с 16-ти. Писала и французские и немецкие.

Первая книга — «Вечерний альбом». Издала сама, еще будучи в гимназии. Первый отзыв — большая приветственная статья Макса Волошина. Литературных влияний не знаю, знаю человеческие.

Любимые писатели (из современников) — Рильке, Р. Роллан, Пастернак. Печаталась, из журналов, в «Северных Записках» (1915 г.), ныне, за границей, главным образом в «Воле России», в «Своими путями» и в «Благонамеренном» (левый литературный фланг), отчасти в «Современных Записках» (правее). У правых, по их глубокой некультурности, не печатаюсь совсем.

Ни к какому поэтическому и политическому направлению не принадлежала и не принадлежу. В Москве, по чисто бытовым причинам, состояла членом Союза Писателей и, кажется, Поэтов.

1910 г. — Вечерний Альбом (стихи 15, 16 и 17 л<ет>).

1912 г. — Волшебный фонарь.

Перерыв в печати на 10 лет.

Написано с 1912 по 1922 г. (отъезд за границу):

Книги стихов:

Юношеские стихи (1912–1916, не изданы).

Версты I (1916 г., изданы в 1922 г. Госиздатом).

Версты II (1916–1921, не изданы, часть стихов появилась в «Психее»).

«Лебединый стан» (1917–1922, не изданы)

Ремесло (1921–1922, изд<ано> в 1923 г. в Берлине Геликоном).

ПОЭМЫ:

Метель (1918 г., напечатана в парижском «Звене»);

Приключение (1919 г., напечатана в «Воле России»);

Фортуна (1919 г., напечатана в «Совр<еменных> Записках»);

Феникс (Конец Казановы) — 1919 г., напечатано в «Воле России». От книжки под тем же именем, обманом вырванной и безграмотно напечатанной в 1922 г. в Москве какими-то жуликами, во всеуслышанье отрекаюсь.

Царь-Девица (1920 г., издана в России Госиздатом, за границей «Эпохой»);

На Красном Коне (1921 г., напечатана в сборниках Психея и Разлука);

Переулочки (1921 г., напечатана в Ремесле).

ПОЭМЫ:

Мо́лодец (1922 г., изд<ано> в 1924 г. пражским «Пламенем»);

Поэма Горы (1924 г., появляется ныне в № 1 парижского журнала «Версты»);

Поэма Конца (1924 г. напечатана в пражском альманахе «Ковчег»);

Тезей (1924 г., не напечатано);

Крысолов (1925 г., напеч<атано> в «Воле России»);

Подруга семиструнная (стихи 1922 г. — по 1926 г., не изд<аны>).

ПРОЗА:

Световой ливень (о Б. Пастернаке, 1922 г., «Эпопея»);

Кедр (о «Родине» Волконского, 1922 г., напеч<атан> в пражском альманахе «Записки наблюдателя»).

Вольный проезд (1923 г., напечатан в «Современных Записках»).

Мои службы (1924 г., напечатаны в «Современных Записках»),

Поэт о критике (1926 г., напечатано в № II «Благонамеренного»).

Проза поэта (мой ответ О. Мандельштаму, 1926 г., имеет появиться в «Современных Записках»).

Любимые вещи в мире: музыка, природа, стихи, одиночество. Полное равнодушие к общественности, театру, пластическим искусствам, зрительности. Чувство собственности ограничивается детьми и тетрадями.

Был бы щит, начертала бы: «Ne daigne» ^{149}.

Жизнь — вокзал, скоро уеду, куда не скажу.

В своем ответе Цветаева не соблюдает все пункты анкеты, а в ответах не всегда точна. Так, например, мать не была ученицей А.Г. Рубинштейна, а, по свидетельству Анастасии Цветаевой, ученицей ученика музыканта; есть и другие мелкие неточности: книга «Версты II» была издана в Москве дважды: в 1921 и 1922 гг.; перерыв в печати был у Цветаевой не на 10, а на 5 лет, так как в 1913 г. она издала сборник «Из двух книг», который не упомянула в «Ответе на анкету»; «Царь-девица» вышла в 1922 г., а не в 1920 г.; поэма «Переулочки» написана не в 1921 г., а в 1922 г., проза поэта («Мой ответ О. Мандельштаму», 1926 г.) в «Современных записках» не появилась и т.д. Однако «Ответ на анкету» можно считать истинной автобиографией поэта.

35-26. К.Б. Родзевичу

Дорогой Радзевич,

завтра после-завтра (нынче пятница) у меня заняты, могу в понедельник или во вторник. Вечером, конечно, — все утра мои и дни заняты сыном (как Ваши — съездом) [751].

Много работаю, но обо всём — при встрече.

Итак, в понедельник или во вторник, в 7 ч<асов> вечера, чтобы застать сына (ложится в 8 ч<асов>.)

Будьте милы, ответьте pneu ^{150} — в понедельник или во вторник?

Сердечный привет

_____

Приезжайте ко мне, потом пойдем ходить.

8, rue Rouvet. Метро La Villette (желт<ый> огонь), остановка Pont de Flandre.

Париж, 9 апр<еля>, пятница, 6 ч<асов> веч<ера>. <1926 г.>

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 165. Печ. по тексту первой публикации..

36-26. К.Б. Родзевичу

Дорогой Радзевич,

У меня освободилось завтра — воскресенье. Самое лучшее, если бы пришли завтра в 7 ч<асов>. Или в половину восьмого. Маршрут Вам известен.

Не можете в воскресенье — в понедельник. Вторник у меня уже занят.

Я бы на Вашем месте пришла в воскресенье.

Париж, 10-го апр<еля>, 1926 г., суббота.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 167. Печ. по тексту первой публикации.

37-26. M.B. Вишняку

Многоуважаемый

Марк Вениаминович,

Посылаю Вам по просьбе Федора Августовича [752] статью «Проза поэта» [753]. В случае могущих быть несогласий помечайте, пожалуйста, карандашом на полях. Если таких пометок окажется много — дружественно разойдемся. Если пустяки — тем лучше.

Рукопись мне, так или иначе, верните — в случае принятия для переписки по старой орфографии [754].

Очень просила бы не задержать с ответом, — судьбу рукописи мне нужно выяснить еще до отъезда [755] (крайний срок — 22-го). Если можно, верните экспрессом.

Сердечный привет

8, Rue Rouvet

(19-me)

Париж, 15-го апр<еля> 1926 г.

Авторская корректура обязательна.

Впервые — Поэт и время. С. 124. СС-7. С. 54. Печ. по СС-7.

38-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 18 апреля 1926 г.>

Люб<опытно>, что те твои письма я прочла раз — и потом не перечитывала, м<ожет> б<ыть> бессознательно превращ<ая> их в живую речь, которую нельзя слышать вторично. А это (о Ходасевиче и Брюсове) много раз, в полном покое и вооруженности [756].

Борис, не взрывайся по пуст<якам>. Он (Ходасевич) тебя не любил и не любит и главное — любить не может, любил бы — не тебя или — не он. «Пастернак сильно-разд<утое> явление», вот что он говорит о тебе направо и налево, а мне в спину — я только что вышла из комнаты — Сереже: «Между прочим М<арина> И<вановна> сильно преувеличивает Пастернака. Как всё, впрочем».

Не огорчайся, что тебе делать с любовью Ходасевича? Зачем она тебе? Ты большой и можешь любить (включ<ительно>) и Ходасевича. Он — тобой — разорвется, взорвется, на тебе сорв<ется>. Его нелюбовь к тебе — самозащита. Цену тебе (как мне) он знает.

И не утешай меня, пожалуйста, я против всякого равно- без- тще-душия забронирована. Полу-друзей мне не нужно.

Второе. То, что ты написал о Брюсове — провидческое. Я как раз думала, посылать тебе или нет с Эренбургом, свою большую (прош<лым> летом) статью о нем. — Ну вот, прочтешь. — Не хочу ничего говорить заранее.

Да, ремарка: Адалис [757] как живую, несчастную и ничтожную, я намеренно, сознательно обострила <вариант: заострила>. Могла бы дать ее карикатурно (т.е. натуралистически), дала ее — ну словом, как я́ даю, когда даю. Не обманывайся и не считай меня дурой.

«Как звук рифмует наши имена» [758]. Ну что ж. Ваши как звук, а наши — как смысл. И своего имени я бы не променяла даже ради рифмы с твоим / тобой.

Первая и м<ожет> б<ыть> единственная женщина революции? Ну а я — достоверно — первая и единственная обратного. И этой единственности я бы не променяла даже на твой Requiem мне <над строкой: подп<исанный> тв<оим> им<енем>>.

Обо мне, Борис, когда помру, напиши не Реквием, а гимн <вариант: оду> на рождение.

Requiem — покойся. Я от покоя устала, от насильного сна.

Очень хорошо — с грудными городами на груди [760].

Стихов мне не пиши. То что можно бы — не посмеешь (мою единственность!), личное — у нас с тобой захват больше. Пиши большие вещи, Шмидта, Реквием, пиши себя, так ты больше со мной <над строкой: все равно говоришь — мне>.

За стих спасибо. Если расшифр<овать> — хорош особенно конец.

Наша основная разница. Ты очень добр. Я — нет. — Я пламень и камень. Сушь — вот моя основа, всегда, в любви и вражде.

Ты хочешь ввести в последнем письме элем<ент> благоразумия (большие паузы между словами, чтобы утишить дыхание). Ты в нем как главный уговаривающий.

Отметить:

Еще одна разница между нами: у тебя есть объективный (для всех) словарь, у меня его нет.

Третья строка предпоследнего 4-стишия [761] — зря. Мишурный интеллигентское слово, ставшее ирреальностью <вариант: только переносным>. Кроме того, гуща и мишурный — вразрез. Не надо. Замени.

Да! Еще. Стихи мне оставь для разлуки. Сейчас встреча. (Все стихи о разлуке!) Встреча в здесь разлука, п<отому> ч<то> здесь мы разъединены, не сегодня, а всегда, «навсегда». Сейчас — полно и цельно, встреча на всех парах и на всех парусах.

И все-таки — зову тебя, хотя с падающим сердцем. И через это перейдем.

После этого мне нечего уже будет ждать выше. Бо́льшего не бывает. (Эти слова я через всю жизнь слышу к с<ебе>. Говорю их впервые.)

Впервые — Души начинают видеть. С. 182–184. Печ. по тексту первой публикации.

39-26. O.E. Колбасиной-Черновой, Н.В. И A.B. Черновым

Париж, 18-го апр<еля> 1926 г., воскресение

Дорогая Ольга Елисеевна, Наташа, Адя,

Не примите за злую волю, — у меня просто нет времени, нет времени, нет времени. Никогда ни на что.

Скоро отъезд [762]. Завалена и удушена неубранными вещами — чемодан без ключей — тащиться к слесарю? а где он? — хочется курить — гильзы вышли — пропали Муркины штаны — и пр. и пр. А посуда! А обед! А рукописи!

С<ергей> Я<ковлевич> всецело поглощен типографией, у Мирского [763] заболела мать, кроме того — живет за городом. Неорганизованный быт — вот моя единственная трагедия. Не помогли бы и деньги. Или уж — без счета!

Точного дня отъезда не знаю, не позже 22-го, а то придется пережидать Пасху, а Мур и так зелен, как все дети Парижа. («C'est l'air de Paris qui fait ça» ^{151}.)

Едем мы в St. Gilles-sur Vie. 2 комн<аты> с кухней — 400 фр<анков> в месяц. Газ. (Везде керосин и топка углем.) Место ровное и безлесое — не мое. Но лучшее для детей. Пляж и море — больше ничего. В глубь страны — огороды и лужайки, но какие-то неопределенные (пересеченная местность, выгодная для войны, но — когда войны нет?).

Сняла на полгода и уже внесла ½ суммы. Вторую — при выезде. Те же комнаты в сезон ходят по 700–800 фр<анков>. В общем, не дешево, но дешевле, чем все по соседству (была везде). Хозяевам вместе 150 лет — рыбак и рыбачка. Крохотный, но отдельный садик для Мура. Это даст мне возможность утром, готовя, писать. Дети будут пастись в саду. После обеда — на́ море.

Новости: М.С. Булгакова выходит замуж за моего знакомого Радзевича. Видела и того и другую. С обоими встретилась очень хорошо. Хочу помочь, пока здесь, чем могу. С свадьбой торопятся, оба из желания закрепить: она — его желание, он — свое. Ни у того ни у другого, конечно, ни carte d'identité ^{152}, ни метрики. Необходимо добыть.

У нас ярмарка, — последний привет La Villette [764]. Сегодня Аля идет с Володей [765].

— Спасибо за чудное мыло, фартучек, яичко, веточку. (Два листика последней, увы, ушли в суп!) Давно поблагодарила бы, если бы не заколдованный круг суток.

Мур вырос и похудел, явно малокровен, скорее нужно увозить.

Недавно заходил Невинный — проездом из Цюриха в Париж. Просил кланяться всем.

Пока до свидания. Напишите — как ваши планы? Очень хочу осенью жить в Hyères [766], если не уеду в Чехию. В Париж не хочу или — возможно меньше.

Впервые — Wiener Slavistisches Jahrbuch. Wien. 1976. Bd. 22. С. 113–114 (публ. Хорста Лампля). СС-6. С. 780–781. Печ. по СС-6.

40-26. Л.И. Шестову

Париж, 23-го апреля 1926 г., пятница

Дорогой Лев Исаакович,

Не пришла вчера, потому что завтра еду [767]. Мне очень грустно у езжать не простившись. — Вы моя самая большая человеческая ценность в Париже — даже если бы Вы не писали книг!

Но Вы бы не могли их не писать, Вы бы их все равно — думали.

Никогда не забуду Вашей (плотиновской) утренней звезды, затемняющей добродетель [768].

До свидания — осенью.

Из Вандеи напишу, и буду счастлива увидеть на конверте Ваш особенный, раздельный, безошибочный — нет! — непогрешимый почерк (графический оттиск Вашего гения).

Целую Вас и люблю.

Впервые — ВРХД. 1979. № 129. С. 125. СС-7. С. 47. Печ. по СС-7.

41-26. Д.А. Шаховскому

Париж, 24-го апреля 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

У Мирского умерла мать — после короткой болезни [769]. Он чувствует, действует и держится молодцом. Только в больших случаях узнаешь человека.

После Лондона (к 1-му июля) собирается к Вам, хочет с Вами попутешествовать. Я бы тоже хотела.

Нынче вечером уезжаю с детьми в Вандею и увожу «Благонамеренного» [770]. Оттуда напишу — о нем, о Вас и о себе.

До свидания — жаль, что только осенью. Сердечный привет от нас всех

Люблю Вас как родного.

Гонорар, когда сможете, направьте по Сережиному адресу и на его имя — там, где я буду жить, банков нет. Только песок. Сережин адр<ес> до 15-го/18-го прежний. Приедет позже, после выхода «Верст» [771]. — Подвигаются.

Мой адр<ес:>

St. Gilles-sur-Vie (Vendèe)

Avenue de la Plage

Ker-Edouard

(Vie — река. Ker — по-бретонски — дом).

Впервые — НП. С. 365–366. СС-7. с. 37–38. Печ. по СС-7.

42-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 28 апреля 1926 г.> [772]

Через год [773]. Ты громадное счастье, которое надвигается медленно. У кого ты спрашиваешь? У той, которая с тех пор как себя помнит <вариант: уже с 7-ми лет>, три дня носила с собой письмо — только чтобы не прочесть! — а когда мальчик или девочка, которые должны были прийти через неделю, приходили сегодня — плакала. Письма, мальчики, девочки — всё ты. И мой ответ — все тот же.

(Ты гроза, которая только еще собирается.)

Не сейчас!

И это я говорю, которая всегда первая входит, первая окликает, первая тянется, первая гнется, первая выпрямляется. С другими — да. Первая и тотчас же, п<отому> ч<то> как во сне — сейчас пройдет. Недоувижу. (В переводе, не долюблю!) Разгляжу и недоувижу. И вот обеими руками — к себе, глаза зажав — к себе! Чтобы самой любить. Вот тебе и Ланн и Х-овое количество Ланнов [774]. Я никогда в жизни не встречала силы. Поэма конца — простая (прости за грубость) мужская сила, сила страсти, сила любви, слепая сила, вдруг оказавшаяся и душой. Были души, но в зачатке, держались в воздухе, пока я дула.

В одном ты прав — С<ергей> Я<ковлевич> единственное, что числится. С первой встречи (1905 г., Коктебель). — «За такого бы я вышла замуж!» (17 лет) [775].

Я бы сейчас, Борис, ни за кого не вышла замуж. Знаешь мою детскую мечту — (мечта многих, мечта мною десятки раз воушию слышанная, — и от девочек и от старух, мечта времени) — Ребенок — и одна. Жизнь с ним, в нем, без того. <Вариант: Ребенок, но без того> Или, это я уже сейчас, смерть с тем, в том. Косвенность, но важная: я вообще не понимаю появления 2-го ребенка. Будь я мужчиной, я бы боялась, у меня бы душа разрывалась. Ребенок смывает всё. И после такого смытия — опять сначала?! Но это скобки. Спешу.

Борюшка, мне еще не мыслится тот город (как страшно, что у него есть имя!). Час мыслится — не ночь, не ночь! — рассвет. Сновиденная безгрешная (ГЕНИАЛЬНО, хотя тоже ненавижу это слово) гостиница, где как в замке Психеи и Belle et la Bête и Аленького цветочка (одно) [776] прислуживают руки. А м<ожет> б<ыть> голоса. Условность комнаты. Потолок — чтобы раздвинуться. Пол — чтобы провалиться.

Не Романтика! (Втайне: ce n'est que ça?! ^{153} Ведь Романтика это мой штамп, чтобы сразу знали, с кем водятся, с кем не водиться!) Точное ви́дение двух глаз.

Живи. Работай. 1905 год — твой подвиг. Доверши. Строка за строкой, — не строки, а кирпичи — кирпич за кирпичом — возводи здание. Я тебя люблю. Я не умру. Ты не умрешь. Всё будет.

Чей сон сбудется — твой или мой — не знаю. А м<ожет> б<ыть> мой — только начало твоего. Мои поиски. Твоя встреча.

Живи совсем спокойно. Счастье не должно падать на голову. Я как ты — молния de longue haleine ^{154}. Живи свой день, пиши, не считай дней, считай написанные строки. Я тебя спокойно люблю — полновластно. Я ведь тебе даже сейчас стихов не пишу — не сводить себя с ума, не вызывать <пропуск одного слова>, не смывать расстояний, не ставить тебя посреди комнаты, не вызывать твоей души.

Я ведь знаю что́ — стихи. (То же, что ты сказал той об истоках прозы.) Стихи — вызывание <пропуск одного слова>. Meisterlehrling ^{155} (опять Гёте!) — помнишь? [777] Стихи это все сонмы, коими насыщен воздух. Все бывшие и вновь желающие быть, все небывшие, но уже быть желающие. Стихи — заклятье. Стихи — в каком-то пред<еле> — полновластие. Но я не Meister, Борис, a Lehrling ^{156}.

Ахматова в 1914, кажется, году написала и напечатала

Я всегда (и тогда и сейчас) чит<ала> эти строки с содроганьем. На что решилась! Что на себя взяла! (Гумилев — следствие.)

Я бы не только не написала этих строк, я бы их не подумала, а если бы нечаянно подумала, то с содроганием открестилась бы и отплюнулась.

Потому, Борис, переполненная и захлестнутая тобой (что́ — море!), не пишу тебе стихов, тех же писем, но совершенных.

Я знаю, что больше не должна тебе писать. Ведь ты об этом просил. И ты прав. Иначе — счет дням и жизнь не в жизнь. Давай уговор: я буду тебе писать — пореже — совсем тихо, о здесь, о детях, о стихах, о мыслях. Этой связи порывать не надо. Ведь <оборвано>

Я буду молчать в тебя, расти в тебя, писать в тебя. У меня несколько больших замыслов, надо исполнить хоть один. И я весь день занята — сыном, обиходом, рук не хватает.

Борис, на карточке ты чудный [779]. Поскольку Маяковский воля, постольку ты — душа. Лицо души. Я тебя прекрасно помню — у нас в темноте с письмом Эренбурга. Когда я говорила с тобой, я подымала голову, а ты опускал. Этот встречный жест помню.

Следующее письмо будет о Вандее, о том, как живу.

Итак, через год, сама помогу выехать трезво, весело, в сознании правоты, заработанного права. Я в восторге от твоего решения (вопроса). Мне чтобы любить нужно, чтобы другой был кругом прав. Непогрешим в чутье. — Вот.

Но одна просьба: робкая: хоть пуст<ой> конв<ерт>, но хоть адрес твоей рукой. Не вычеркивай меня окончательно на целый год. Этого не должно. Будь моей редкой радостью, моим скупым божеством (о, это слово я люблю и за него стою, это не «гениальность»), но — будь. Не бросай совсем, не проваливай безвозвратно в рассвет.

Не знаю, когда выедет Эренбург. Вещи сданы. Прошу его еще о синей лампе — для невралгии, — у тебя ведь есть боковое электричество (в стене, для стоячей лампы?).

Кончаю. Иду в сад к сыну.

A Е.Ю. [780] — улыбаюсь. Ты просто не так прочел. Я написала: ты м<ожет> б<ыть> ее любишь (т.е. допускаешь, принимаешь, переносишь, расположен) —ты прочел: ты м<ожет> б<ыть> ее любил. (Расположение ведь не проходит.) т.е. расположение в прошлом, т.e. не расположение в прошлом, а любовь (употребляемый в прошлом, глагол весом / грозен). Милый Борис, ты не мог любить такую (расположенным можно быть к кому угодно, просто поворот тела в сторону, как за ужином), ты мог (можешь) любить себе обратное, но равно-сильное. Она недостаточно улица, чтобы ты ее любил, недостаточно площадь, не блоковская Катька [781] ведь, просто дама. И дама — недостаточно.

И — улыбка ширится — Ланн. Стало быть, орудует вещественными доказательствами. (Книжки, надписи, письма — что еще?) Да, <оборвано>.

Где будешь летом? Где твои будут летом? Как здоровье мальчика? Твой первый оттиск.

Впервые — Души начинают видеть. С. 189–193. Печ. по тексту первой публикации.

43-26. Б.Л. Пастернаку

1 мая 1926 г.

Борис! Что ты со мной делаешь? Сам просишь не писать, а сам шлешь мне книгу с надписью [782], от которых (книги и надписи) <пропуск одного-двух слов>. Но я буду тверда, не буду писать о тебе и себе, не буду писать сейчас, поступлю как друг.

Какие замечательные стихи из Поверх барьеров! [783] Борис, эта книга у меня должна быть. Если нет, достань, выкради у знакомых. Первое — Метель. Я в такой метели (городе, возникавшем только в метель, или метели, возникавшей только в таком пригороде) была однажды с Т.Ф. Скрябиной за постным маслом, которого (только повод! Не может же метель приглашать — та́к, да еще в такое утилитарное время!) конечно не оказалось. Нас сшибало с ног, захлестывало, зацеловывало. Дощатые заборчики и испуганно-счастливые глаза Скрябиной, узнававшей и мужа и сына / дуновение / родное.

Впервые — Души начинают видеть. С. 193. Печ. по тексту первой публикации.

44-26. Д.А. Шаховскому

3-го мая 1926 г.

Воистину Воскресе, дорогой Димитрий Алексеевич! Это наши с Вами слезы по поводу статьи Осоргина [784]. Кстати — озарение! — ведь «Посл<едние> Нов<ости>» родня «Звену», так что Осоргин (дядя) заступился за племянника (А<дамови>ча). Осоргин — золотое сердце, много раз выручал меня в Рев<олюцию>, очень рада, что — посильно — вернула. Но в «Пос<ледние> Нов<ости>» отныне ни ногой [785].

Как, однако, отозвался читатель-чернь! Двумя строками больш<ого> фельетона!

О своей жизни в другой раз. У меня даже мечта, что летом приедете погостить.

Очень люблю Вас. До свидания.

Впервые — НП. С. 366–367. СС-7. С. 38. Печ. по СС-7.

45-26. К.Б. Родзевичу

5 мая 1926 <г.>

Христос Воскресе, дорогой Радзевич!

Вот где я живу: каждый день хожу по этому каменному краю (где рыбак идет) — опускать письма, покупать спички (которых никогда нет!) — жить. Это я называю: жить, остальное — быть.

Но я о другом хотела. Я говорила о Вашей визе (carte d'identité) ^{157} своей приятельнице — Саломее Николаевне Гальперн [786], умной, милой и очаровательной (хорошей — тоже: когда надо). Ваше дело устроено, Вам нужно к ней заявиться — сначала письменно. Ее адрес:

44, rue du Colisée (VIII)

Madame Salome Halpern

Ей нужно знать, как сейчас Ваши дела, нужно Ваше отчество и Ваш адрес. Она хлопочет только в крайних случаях, оцените и поблагодарите. И отчество и адр<ес> сообщить могу, но дел Ваших не знаю. Поторопитесь.

Милый Радзевич, я совсем не радуюсь Вашей женитьбе [787], но — раз Вы решили, мне нужно Вам помочь. Не радуюсь потому что это — житейский шаг, а дело — жизни, двух жизней, (ребенок) — трех.

Будьте счастливы — не женой, так Парижем, летом и — от сердца говорю — моей дружбой, которая сто́ит моей любви.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 169. Печ. по тексту первой публикации. Написано на открытке с видом Сен-Жиль-сюр-Ви.

46-26. A.A. Тесковой

St. Gilles-sur-Vie, 9-го мая 1926 г.

Запоздалое Христос Воскресе, дорогая Анна Антоновна! (Сейчас последний день нашей русской Пасхи.)

Я уже две недели как в Вандее, одна с детьми, С<ергей> Я<ковлевич> очень занят новым журналом «Вёрсты» [788].

Прочтите, пожалуйста, мою статью «Поэт о критике» во 2-ой книге «Благонамеренного» (только что вышла), за которую меня дружно травят: Адамович, Осоргин, А. Яблоновский и даже Петр Струве, которого, впрочем, еще не читала [789].

«Laisser dire» ^{158} — вот что написано над дверью одного из здешних рыбацких домиков. То же говорю и я.

Дорогая Анна Антоновна, мне очень нужен весь мой матерьял (книга и вырезки), взятый у Кубки г<оспо>жой Юрчиновой. Как ее адрес?

Мой: St. GiIles-sur-Vie (Vendée)

Avenue de la Plage

Ker-Edouard.

<Приписки на полях:>

Спасибо за рыцаря [790].

Такая радость.

Целую Вас и Ваших.

Всего доброго. Где будете летом?

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 38 (с купюрами). СС-6. С. 343–344 (с купюрами). Печ. полностью по: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 35–36.

Письмо написано на открытке с видом Si. Gilles-sur-Vie.

К письму приложено письмо Али.

47-26. В.Ф. Булгакову

St. Gilles-sur-Vic (Vendée)

Avenue de la Plage

Ker-Edouard

Запоздалое Христос Воскресе, дорогой Валентин Федорович!

Как проводите Пасху? Хорошо ли во Вшенорах?

Я с детьми в Вандее — вот уже две недели. Погода разная, бывает такой ветер (ледяной, с океана), что Георгий не выходит. Бывает тепло, жарко еще не было. Живем в рыбацком домике, хозяева рыбак и рыбачка. Вместе полтораста лет. В sorciers ^{159} не верят, но верят в mauvaises gens, qui jettent un sort ^{160} (NB! Sorcier именно тот, кто бросает sort. По-нашему — дурной глаз.) Меня — не то, что чехи! — любят [791]. Часто сижу в хижине со старухой, раздуваю огонь мехами, слушаю, говорю.

Заботы по дому — как во Вшенорах — т.е. весь день занят. Иногда подумываю о няньке, хотя бы на три утренних часа, но… ревность или ее исток: ревностность. Не могу допустить, что Мура будут касаться чужие руки. Пока не могу.

Гулянье пожирает ¾ дня, остальная четверть все, что Вы знаете. На себя только поздний вечер, но — силы не те, порох не тот, голова не та, и — письма (нет-нет да надо ответить, кроме того, каждый день пишу С<ергею> Я<ковлевичу>).

Природа здесь однообразная: море, песок. Есть дюны, но не разлазаешься: мягкие, осыпаются под ногой. Но — лучший климат для детей во всей приморской Франции. Кроме того — ВАНДЕЯ [792].

Вот и все пока, дорогой Валентин Федорович. Очень рада буду получить от Вас весточку. Вспоминаю Вас с неизменной нежностью.

С<ергей> Я<ковлевич> приезжает дней через десять — занят журналом [793] и получением carte d'identité ^{161}. Читали, как меня честят г<оспо>да критики за статью (о них) в «Благонамеренном»? Осоргин, Адамович, Яблоновский (последних двух не читала, обещали прислать) [794].

St. Gilles, 9-го мая 1926 г.

Впервые — Встречи с прошлым. Вып. 2. М.: Советская Россия. 1976. С. 193–194 (публ. М.Д. Рашковской). СС-7. С. 12–13. Печ. по СС-7.

48-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie

9-го мая 1926 г.

Райнер Мария Рильке! [795]

Смею ли я так назвать Вас? Ведь вы — воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение. Райнер Мария это звучит по-церковному — по-детски — по-рыцарски. Ваше имя не рифмуется с современностью, — оно — из прошлого или будущего — издалека. Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали. (Мы сами выбираем наши имена, случившееся — всегда лишь следствие.)

Ваше крещение было прологом к Вам всему, и священник, крестивший Вас, воистину не ведал, что творил.

Вы не самый мой любимый поэт («самый любимый» — степень). Вы — явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы — воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы — то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой — Вас.

Речь идет не о человеке-Рильке (человек — то, на что мы осуждены!), — а о духе-Рильке, который еще больше поэта и который, собственно, и называется для меня Рильке — Рильке из послезавтра.

Вы должны взглянуть на себя моими глазами: охватить себя их охватом, когда я смотрю на Вас, охватить себя — во всю даль и ширь.

Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть мастера (например, Гёте), но преодолеть Вас — означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт — тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.

Вы — неодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т.е. Вы должны еще раз родиться.

Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же — их изначальные слова (ценности) ^{162}. Если, например, Вы говорите «великолепно», Вы говорите о «великой лепоте» ^{163}, о значении слова при его возникновении. (Теперь же «великолепно» — всего лишь стершийся восклицательный знак.)

По-русски я все это сказала бы Вам яснее, но не хочу утруждать Вас чтением по-русски, буду лучше утруждать себя писанием по-немецки [796].

Первое в Вашем письме, что бросило меня на вершину радости (не — вознесло, не — привело), было слово «май», которое Вы пишете через «у», возвращая ему тем самым старинное благородство. «Май» через «i» — в этом что-то от первого мая, не праздника рабочих, который (возможно) когда-нибудь еще будет прекрасен, — а от безобидного буржуазного мая обрученных и (не слишком сильно) влюбленных.

Несколько кратких (самых необходимых) биографических сведений: из русской революции (не революционной России, революция — это страна со своими собственными — и вечными — законами!) уехала я — через Берлин — в Прагу, взяв Ваши книги с собой. В Праге я впервые читала «Ранние стихотворения» [797]. И я полюбила Прагу — с первого дня — потому что Вы там учились.

В Праге я жила с 1922 по 1925, три года, а в ноябре 1925 уехала в Париж. Вы еще были там? [798]

На случай, если Вы там были:

Почему я к Вам не пришла? Потому что люблю Вас — больше всего на свете. Совсем просто. И — потому, что Вы меня не знаете. От страждущей гордости, трепета перед случайностью (или судьбой, как хотите). А может быть, — от страха, что придется встретить Ваш холодный, взгляд — на пороге Вашей комнаты. (Ведь Вы не могли взглянуть на меня иначе! А если бы и могли — это был бы взгляд, предназначенный для постороннего — ведь Вы не знали меня! — то есть: все равно холодный.)

И еще: Вы всегда будете воспринимать меня как русскую, я же Вас — как чисто-человеческое (божественное) явление. В этом сложность нашей слишком своеобразной нации: все что в нас — наше Я, европейцы считают «русским».

(То же самое происходит у нас с китайцами, японцами, неграми, — очень далекими или очень дикими.)

Райнер Мария, ничто не потеряно: в следующем (1927) году приедет Борис [799] и мы навестим Вас, где бы Вы ни находились. Бориса я знаю очень мало, но люблю его, как любят лишь никогда не виденных (давно ушедших или тех, кто еще впереди: идущих за нами ^{164}), никогда не виденных или никогда не бывших. Он не так молод — 33 года, по-моему, но похож на мальчика. Он нисколько не в своего отца (лучшее, что может сделать сын). Я верю лишь в материнских сыновей. Вы тоже — материнский сын. Мужчина по материнской линии — потому так богат (двойное наследство).

Он — первый поэт России. Об этом знаю я, и еще несколько человек, остальным придется ждать его смерти.

Я жду Ваших книг, как грозы, которая — хочу или нет разразится. Совсем как операция сердца (не метафора! каждое стихотворение (твое) врезается в сердце и режет его по-своему — хочу или нет). Не хотеть! Ничего!

Знаешь ли, почему я говорю тебе Ты и люблю тебя и — и — и — Потому что ты — сила. Самое редкое.

Ты можешь не отвечать мне, я знаю, что такое время и знаю, что такое стихотворение. Знаю также, что такое письмо. Вот.

В кантоне Во, в Лозанне, я была десятилетней девочкой (1903) [800] и многое помню из того времени. Помню взрослую негритянку в пансионе, которая должна была учиться французскому. Она ничему не училась и ела фиалки. Это — самое яркое воспоминание. Голубые губы — у негров они не красные — и голубые фиалки. Голубое Женевское озеро — уже потом.

Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!).

Пока я тебя не знала, я могла и так, теперь, когда я знаю тебя, — мне нужно позволение.

Ибо душа моя хорошо воспитана.

Но писать тебе я буду — хочешь ты этого или нет. О твоей России (цикл «Цари» [801] и прочее). О многом.

Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец (или индус?) никогда не плачу, я чуть было не ———

Я читала твое письмо на берегу океана, океан читал со мной, мы вместе читали. Тебя не смущает, что он читал тоже? Других не будет, я слишком ревнива (к тебе — ревностна).

Вот мои книги [802] — можешь не читать — положи их на свой письменный стол и поверь мне на слово — до меня их не было. (На свете — не на столе!)

10 мая 1926

Знаете, как сегодня (10-го) я получила Ваши книги [803]. Дети еще спали (7 утра), я внезапно вскочила и побежала к двери. И в тот же миг — рука моя уже была на дверной ручке — постучал почтальон — прямо мне в руку.

Мне оставалось лишь завершить движенье и, открыв дверь все той же, еще хранившей стук рукой, — принять Ваши книги.

Я их еще не открывала, иначе это письмо не уйдет сегодня — а оно должно лететь.

Когда дочь моя (Ариадна) была еще совсем маленькая — два-три года — она часто спрашивала меня перед сном: «А т_ы б_у_д_е_ш_ь ч_и_т_а_т_ь Р_е_й_н_е_к_е?» [804]

В Рейнеке превратил ее быстрый детский слух — Райнера Мария Рильке. Дети не чувствуют пауз.

Я хочу написать тебе о Вандее, моей героической французской родине. (В каждой стране и каждом столетии есть хоть одна родина — не так ли?) Я здесь ради имени. Когда человек, как я, не имеет ни денег, ни времени, он выбирает самое необходимое: насущное.

Швейцария не впускает русских. Но горы должны расступиться (или расколоться!) — чтобы мы с Борисом приехали к тебе! Я верю в горы. (Измененная мною строка — но в сущности, прежняя — ибо горы рифмуются с ночами — ты ведь узнаешь ее?) [805]

Ваше письмо к Борису уйдет сегодня же — заказным и — отданное на волю всех богов [806]. Россия для меня все еще — какой-то потусторонний мир.

Впервые — Вопросы литературы. С. 243–247 (с купюрами). СС-7. С. 55–58. Печ. по кн.: Небесная арка. С. 52–57.

49-26. В.Ф. Булгакову

St. Gilles. 11-го мая 1926 г.

Дорогой Валентин Федорович,

Иждивенские деньги перешлите, пожалуйста, Сереже, по старому адр<есу>, иначе ему не на что будет выехать к нам. Расписки посланы вчера.

Тороплюсь на почту. Сердечный привет Вам и Вашим.

Читали ли Вы, как меня честят в газетах? Я — только Я<блонов>ского и Осоргина. А есть еще Адамович и… Петр Струве! [807]

Впервые — ВРХД. 1991. № 161. С. 197 (публ. Д. Лерина). СС-7. С. 13. Печ. по СС-7.

50-26. B.B. Сосинскому

St. Gilles. 11-го мая 1926 г.

Здравствуйте, милый Володя!

Пишу Вам перед сном, т.е. в половине десятого, — таковы вандейские нравы и холода. Перед сном — читайте: перед отходом ко сну, под три одеяла, в соседство Алиного тепла (кровать четырехместная, спим вместе).

Море рассматриваю как даром пропадающее место для ходьбы. С ним мне нечего делать. Море может любить только матрос или рыбак. Остальное — человеческая тень, любящая собственную лежку на песке. В песок играть — стара, лежать — молода.

Но в общем — хорошо. Здесь чудесные камешки. И у нас чудесные хозяева — из сказки. Их собственный крохотный садик, вот-вот имеющий расцвести розами.

Свиреп ли на меня Здравствуй До-ода? [808] Или уже забыл — за что?

Сердечный привет Вам и ему. Буду рада, если напишете.

Р<еми>зов с несколько двусмысленной дружественностью (ему не передавайте!!!) прислал мне статейку А. Яблоновского.

— На-ка, почитай-ка… [809]

Впервые — ВРХД. 1974. № 114. С. 207 (публ. В.Б. Сосинского). СС-7. С. 79. Печ. по СС-7.

51-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie

12-го мая 1926 г.

Тот свет (не церковно, скорее географически) ты знаешь лучше, чем этот, ты знаешь его топографически, со всеми горами, островами и замками.

Топография души — вот, что ты такое. И твоей книгой (ах, это была не книга — это стало книгой!) о бедности, паломничестве и смерти ты сделал для Бога больше, чем все философы и проповедники вместе.

Священник — преграда между мной и Богом (богами) [810]. Ты же — друг, углубляющий и усугубляющий радость (радость ли?) великого часа между двумя (вечными двумя!), тот, без кого уже не чувствуешь другого и кого единственного в конце концов только и любишь.

Бог. Ты один сказал Богу нечто новое. Ты высказал отношения Иоанна и Иисуса (невысказанные обоими). Но — разница — ты любимец отца, не сына, ты — Бога-отца (у которого никого не было!) Иоанн. Ты (избранничество — выбор!) выбрал отца, потому что он был более одинок и — немыслим для любви!

Не Давид, нет. Давид — вся застенчивость своей силы. Ты же — вся отвага и дерзость твоей силы.

Мир был еще слишком юн. Всё должно было произойти — чтобы пришел ты.

Ты посмел так любить (высказать!) нечеловеческого (всебожественного) Бога-отца, как Иоанн никогда не смел любить все-человеческого сына! Иоанн любил Иисуса (вечно прячась от своей любви на его груди), прикосновением, взглядом, поступками. Слово — героика любви, всегда желающей быть немой (чисто деятельной).

Хорошо ли ты понимаешь мой плохой немецкий? По-французски я пишу свободно, потому я не хочу писать тебе по-французски. От меня к тебе ничто не должно течь. Лететь — да! А раз нет, — лучше запинаться и спотыкаться.

Знаешь, что творится со мной, когда я читаю твои стихи? На первый мимолетный взгляд (молниеносный, звучит лучше, будь я немцем, я передала бы: молния ведь быстрее взгляда! А молниеносный взгляд быстрее просто молнии. Две быстроты в одной. Не правда ли?) Итак, на первый взгляд (раз я — не немец), мне все понятно — затем — ночь: пустота — затем: Боже, как ясно! — и как только я что-то схвачу (не аллегорически, а почти рукой) — все стирается вновь: лишь печатные строчки. Молния за молнией (молния — ночь — молния) — вот что со мной творится, когда я читаю тебя. Так должно быть с тобою, когда ты пишешь — себя.

«Рильке легко понять» — с гордостью говорят посвященные: антропософы и другие мистические сектанты (я, собственно, не против, лучше, чем социализм, но…). «Легко понять». По частям, в раздробленном виде: Рильке-романтик, Рильке-мистик, Рильке-мифотворец и т.д. и т.п. Но попытайтесь охватить всего Рильке. Здесь бессильно все ваше ясновиденье. Для чуда не нужно ясновиденья. Оно налицо. Любой крестьянин — свидетель: глазами видел. Чудо: неприкосновенно, непостижимо.

Вторую ночь вчитываюсь в твоего «Орфея». (Твой «Орфей» — страна, потому: в). И, кстати, только что получила из Парижа русскую, чисто литературную газету (нашу единственную за границей) со следующими строками:

«Из этого („Поэт о критике“ — заметки, проза) мы узнаем, что госпожа Ц<ветаева> до сих пор безутешна из-за смерти Орфея и тому подобные нелепости…» [811].

Один критик сказал о Блоке: «Четыре года, отделяющие нас от его смерти, примирили нас с нею, почти приучили нас к ней» [812].

Я парировала: «Если достаточно четырех лет, чтобы примириться со смертью такого поэта как Блок, то как обстоит дело с Пушкиным († 1836) ^{165}. И как с Орфеем (†)? Смерть любого поэта, пусть самая естественная, противоестественна, т.е. убийство, поэтому нескончаема, непрерывна, вечно — ежемгновенно — длящаяся. Пушкин, Блок и — чтобы назвать всех разом — ОРФЕЙ — никогда не может умереть, поскольку он умирает именно теперь (вечно!). В к_а_ж_д_о_м л_ю_б_я_щ_е_м з_а_н_о_в_о, и в к_а_ж_д_о_м л_ю_б_я_щ_е_м — в_е_ч_н_о». Поэтому — никакого примирения, пока мы сами не станем «мертвыми» [813]. (Приблизительно, по-русски было лучше.)

Это, конечно, не имеет отношения к «литературе» (belles lettres ^{166}), поэтому меня высмеяли. Будь это стихи (поэт (глупец!), который осмеливается писать прозой!), будь это стихи, они бы промолчали, а может, и — вздохнули. Не древняя ли притча об Орфее и зверях, к которым принадлежали и — овцы?

Ты понимаешь, я неуязвима, ибо я не госпожа Ц<ветаева>, и т.д. и т.п., как они всё же считают. Но мне грустно: вечно-правдивая и вновь повторяющаяся история о поэте и толпе, — как бы хотелось, все-таки избавиться от этого!

Твой «Орфей». Первая строчка:

Вот она, великая лепота (великолепие). И как я это знаю! Дерево выше самого себя, дерево перерастает себя, — потому такое высокое. Из тех, о которых Бог — к счастью — не заботится (сами о себе заботятся!) и которые растут прямо в небо, в семидесятое (у нас, русских, их — семь) [815]. (Б_ы_т_ь н_а с_е_д_ь_м_о_м н_е_б_е о_т р_а_д_о_с_т_и. В_и_д_е_т_ь с_е_д_ь_м_о_й с_о_н. Неделя — по-древнерусски — с_е_д_ь_м_и_ц_а. С_е_м_е_р_о о_д_н_о_г_о н_е ж_д_у_т. С_е_м_ь С_и_м_е_о_н_о_в (сказка). 7 — русское число! О, ещё много: С_е_м_ь б_е_д — о_д_и_н о_т_в_е_т, много) [816]

Песня — это бытие [817] (кто не поет, еще не есть, еще будет!).

словно ты утешаешь ребенка, хочешь придать ему бодрости… и — почти улыбаясь его неразумию:

Эта строчка — чистая интонация (интенция), и, значит, чистая ангельская речь.

(Интонация: интенция, ставшая звуком. Воплощенная интенция.)

(именно это — Орфея поющего и умирающего в каждом поэте — я имела в виду на предыдущей странице).

Откуда он? Из нашего ли мира? [820]

И уже чувствуешь подступающее (близкое) Нет. О, Райнер, я не хочу выбирать (выбирать значит рыться и быть привередливой) ^{167}, я не могу выбирать, я беру первые случайные строки, которые еще хранит мой слух. Ты пишешь мне в уши, тебя читаешь ухом.

(конь, выросший из земли). Райнер! Следом досылаю книгу «Ремесло», там найдешь ты св<ятого> Георгия [822], который почти конь, и коня, который почти всадник, я не разделяю их и не называю. Твой всадник! Ибо всадник не тот, кто сидит на лошади, всадник — оба вместе, новый образ, нечто не бывшее раньше, не всадник и конь: всадник-конь и конь-всадник: ВСАДНИК.

Твоя карандашная запись (так ли это называется? нет лучше помета!) — легкое ласковое слово: к собаке [823]. Милый, это переносит меня в мое детство, в мои одиннадцать лет, то есть в Шварцвальд, в саму его глубь. И воспитательница (ее звали фройляйн Бринк [824], и она была омерзительна) говорит: «Этой дьявольской девчонке Марине можно все простить, когда она произносит: „собака!“» (Собака — от восторга и нежности и нетерпения — завывая — с тремя-а-а-а. То были не породистые собаки, — уличные! ^{168})

Райнер, величайшее счастье, блаженство прижаться своим лбом к собачьему, глаза в глаза, а собака, удивленная, оторопевшая и польщенная (не каждый же день случается!), начинает ворчать. И тогда зажимаешь ей обеими руками пасть ведь может и укусить, от одного умиления! — и целуешь. Много раз подряд.

Есть ли у тебя там, где ты сейчас, собака? А где ты сейчас? Вальмон — так звали героя жестокой, холодной и умной книги: Лакло [825] «Liaisons dangeureuses» ^{169}. которая у нас в России — не могу понять почему, нравственнейшая книга! — была запрещена наравне с мемуарами Казановы (которого страстно люблю!). Я написала в Прагу, мне должны прислать мои две драматические поэмы (все же не драмы, по-моему): «Приключение» (Генриетта, помнишь? самое прекрасное из его приключений, которое вовсе не приключение, — единственное, которое не приключение) и «Феникс» — конец Казановы [826]. Герцог, 75 лет, одинокий, бедный, старомодный, осмеянный. Его последняя любовь. 75 лет — 13 лет. Это ты должен прочесть, это легко понять (я имею в виду язык). И — не удивляйся — это написано моей германской, не французской душой.

Райнер, Райнер, ты сказал мне это, не зная меня, как слепой (зрячий!) — наугад. (Лучшие стрелки́ — слепые!)

Завтра — Вознесение Христово. В_о_з_н_е_с_е_н_и_е. Как хорошо! Небо при этом выглядит совсем как мой океан — с волнами. И Христос — возносится.

Только что пришло твое письмо. Моему пора отправляться.

Впервые — Вопросы литературы. С. 249–251 (с купюрой). СС-7. С. 58–61. Печ. по кн.: Небесная арка. С. 61–66.

52-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie

Вознесение Христово, 13-го мая 1926 <г.>

Поэтому: чисто-человечески и очень скромно: Рильке-человек. Написав, запнулась. Люблю поэта, не человека. (Теперь ты, прочитав, запнулся.) Это звучит эстетски, т.е. бездушно, неодухотворенно (эстеты — те, у кого нет души, а только пять (часто меньше) острых чувств). Смею ли я выбирать? Когда я люблю, я не могу и не хочу выбирать (пошлое и ограниченное право!). Ты — уже абсолют. Пока же я не полюблю (не узна́ю) тебя, я не смею выбирать, ибо не имею к тебе никакого отношения (не знаю твоего товара!).

Нет, Райнер, я не коллекционер, и человека Рильке, который еще больше поэта (как ни поверни — итог один: больше!), — ибо он несет поэта (рыцарь и конь: ВСАДНИК!), я люблю неотделимо от поэта.

Написав: Рильке-человек, я имела в виду того, кто живет, издает свои книги, кого любят, кто уже многим принадлежит и, наверное, устал от любви многих. — Я имела в виду лишь множество человеческих связей! Написав: Рильке-человек, я имела в виду то, где для меня нет места. Поэтому вся фраза о человеке и поэте — чистый отказ, отречение, чтоб ты не подумал, будто я хочу вторгнуться в твою жизнь, в твое время, в твой день (день трудов и общений), который раз навсегда расписан и распределен. Отказ — чтобы затем не стало больно: первое имя, первое число, с которыми сталкиваешься и которые отталкивают тебя. (Берегись — отказа!) ^{170} [829].

Милый, я очень послушна. Если ты мне скажешь: не пиши, это меня волнует, я нужен себе для самого себя, — я все пойму и стерплю.

Пишу тебе в дюнах, в тонкой траве дюн. Мой сын (год и три месяца, Георгий — в честь нашей белой армии. А Борис считает себя социалистом! Неужели ты тоже?) — итак мой сын сел на меня верхом (почти на голову!) и отнимает у меня карандаш (пишу прямо в тетради). Он так красив, что все старые женщины (какие наряды! жаль, что тебя здесь нет!) восклицают в один голое: «Mais c'est un petit Roi de Rome!» ^{171} [830]. Бонопартистская Вандея — не странно ли? О короле они уже забыли, но слово «император» еще можно услышать. Наши хозяева (рыбак и его жена, сказочная пара, вместе им — 150 лет!) еще хорошо помнят последнюю империю.

Дети во множественном числе? Милый, не могла сдержать улыбки. Дети — понятие растяжимое (двое или семь?). Двое, милый, двенадцатилетняя девочка и годовалый сын [831]. Два маленьких великана из детской Валгаллы [832]. Дети великолепные, редкостные. Высокая ли Ариадна? О, даже выше меня (я не маленькая) и вдвое толще (я ничего не вешу) Вот моя фотография — из паспорта — я светлей и моложе. Потом пришлю лучшую и сделанную совсем недавно, в Париже, Фотографировал меня Ш_у_м_о_в, который снимал и работы твоего великого друга [833]. — Он мне много рассказывал о нем. — Я не решилась спросить, нет ли у него твоей фотографии. — Заказать ее для себя не посмела бы. (Ты уже понял, что я прошу тебя — напрямик и совсем без всякой робости — о твоей фотографии.)

Это я еще помню. Кто ты, Райнер? Германец? Австриец? (Ведь прежде разницы не было? Я не слишком образована — обрывочно.) Где ты родился? Как попал в Прагу? Откуда — «Цари»? Ведь это чудо: ты — Россия — я.

— Сколько вопросов!

Твоя земная участь волнует меня еще глубже, чем иные твои пути. Потому что я знаю, как это тяжко — все.

Давно ли ты болен? Как живешь в Мюзо? Красота! Высоко и достойно и серьезно. Есть ли у тебя семья? Дети! (Думаю, нет.) Долго ли еще пробудешь в санатории? Есть ли у тебя там друзья?

Бульвар де Гранси, 3 (кажется, недалеко от Уш?) — там ты найдешь меня [835]. У меня короткие волосы (как сейчас, в жизни никогда не носила длинных), и я похожа на мальчика, с четками на шее.

Сегодня ночью читала твои Дуинезские элегии. Днем мне не удается ни читать, ни писать, я занята хозяйством до поздней ночи, ведь у меня всего две руки. Мой муж — всю молодость был добровольцем, ему скоро 31 (мне будет 31 в сентябре) [836], очень болезненный, а кроме того мужчина не может делать женскую работу, это ужасно выглядит (на женский взгляд) — сейчас он еще в Париже, скоро приедет. В ю_н_к_е_р_с_к_о_м у_ч_и_л_и_щ_е его в шутку называли «а_с_т_р_а_л_ь_н_ы_й ю_н_к_е_р». Он красив: страдальческой красотой. Дочь похожа на него, но счастливая, а сын скорей на меня, оба — светлые, светлоглазые, м_о_я р_а_с_к_р_а_с_к_а.

Что тебе сказать о твоей книге? Высшая степень. Моя постель стала облаком.

Милый, я уже всё знаю — от меня к тебе — но для многого еще слишком рано. Еще в тебе что-то должно привыкнуть ко мне.

Впервые — Дружба народов. 1987. № 7. С. 253–254. СС-7. С. 61–63. Печ. по кн. Небесная арка. С. 67–69.

53-26. Д.А. Шаховскому

St. Gilles, 18-го мая 1926 г.

Милый Димитрий Алексеевич,

Вот стихи, мой любимый цикл «Провода́», который жалела и не давала. Не весь, всех стихов 13 (даю 7), а строк 256 (даю 158) [837]. Делаю это сознательно: читатель быстро сыт, не хочу кормить через силу, не так его люблю (читателя). Но — оговорка: конец, т.е. 2-ая ч<асть> «Проводо́в» должна пойти в следующей книге «Благонамеренного» под цифрами: 7–8 и т.д. Если не согласны, могу сейчас дослать остальное, если не согласны и так — верните.

Стихи трудные, с ударениями, курсивом, переносами (разбивкой) строк. Корректура необходима. Только так и даю. Пояснила (синим) как могла, но — КОРРЕКТУРА НЕОБХОДИМА (с этим родилась, с этим и умру!).

У нас Норд, об океане и думать нечего, мерзнем, кутаемся. С<ергей> Я<ковлевич> на днях приезжает в трогательном самообмане ждущих его Тигра и Эвфрата (я о климате!).

Моя Вандея — суровая, как ей и быть должно.

Очень прошу, милый Димитрий Алексеевич, если уже не выслали наших гонораров С<ергею> Я<ковлевичу>, выслать их мне. Деньги очень нужны. За дачу пришлось заплатить сразу за все полгода — больше 2-х тысяч.

Где будете летом? Что делаете? Пишете ли свое?

Из всех «отзывов» единственный, меня огорчивший, и, вообще, единственный — отзыв Струве [838]. СОВСЕМ НЕ ПОНИМАЕТ СТИХОВ, ни моих, никаких. Френолог бы у него двух шишек не обнаружил: воображения и слуха. (Слух, впрочем, в ушной раковине, а то глубже, — стало быть выемка.)

До свидания. Сердечный привет.

Жду скорейшего ответа насчет «Проводов», В<оля> России тоже просит.

Впервые — НП. С. 367–368. СС-7. С. 39–40. Печ. по СС-7.

54-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 22 мая 1926 г.>

Мой отрыв от жизни становится все непоправимее. Я переселяюсь, переселилась, унося с собой всю страсть, всю нерастрату, не тенью, обессиленной жизнью, а живой из живых.

Подтверждение — моя исполнительность в жизни. Я исполнительна как раб. Только унеся вещь из дому, я могу ее понять, изымя<сь>, отвлечась.

Ты не знаешь моей жизни, именно этой частности слова: жизнь. И никогда не узнаешь из писем, я слишком суеверна, боюсь вслух, боюсь сглазить [то, что все-таки, очевидно, является — счастьем] — не объяснить. Боюсь оказаться неблагодарной. Но, очевидно, мне так трудно, так несвойственна мне эта дорогая несвобода, что из самосохранение переселяюсь в свободу — полную. В тебя.

Борис, ни один мой час не принадлежит мне. Никуда не могу уйти, все заранее распределено. Я бы и умереть не могла — п<отому> ч<то> распределено. Кем? Мною. Моей заботой. Я не могу чтобы Аля не мылась: Аля, мойся! по 10 раз. Я не могу чтобы газ горел даром, я не могу, чтобы Мур ходил в грязной куртке, я не могу. — У меня горд<ость> нищего — не по карману, не по собственным силам. И вот, как заведенная: <оборвано>. Борис, я тебя хочу — без завода, в каком-то жизненном промежутке, в состоянии паузы. Такая пауза — мост, поезд, всё, что движется: переносной пол, maison roulante ^{172} — моего (и м<ожет> б<ыть> твоего) детства.

Я ненавижу предметы — я загромождена ими. Точно мужчина, давший честное слово уехавшей жене, что все будет в порядке. Поэтому — не упорядоченная жизнь, а безумие, вдруг среди раз<говора> — срывается, забыла вывешено ли полотенце: солнце, нужно воспользоваться.

Словно вытверженный урок — как Отче Наш, с которого не собьешь п<отому> ч<то> не понимаешь ни слова.

Нынче письмо от Аси. Есть о Мо́лодце. «Борис, по своей добр<оте> увидел в конце простое, освобождение и порадовался за тебя». Ты опять прав. Конечно, и постое освобождение: от чего? от насилия жизни, от непременности жить. [Она честно как нужно оберегалась от счастья. Оно пришло. Разве важно — что именно во время Херувимской? [839] Я сама вздохнула, когда кончила, осчастливленная за нее — за cебя. Что они будут делать в «огнь-синь»? [840] Лететь в него вечно. Так я вижу счастье. Никакого сатанизма. Просто сказка, как упырь — силой любви — превр<ащается> в человека (его нарастающие, крепчающие предостережения, его мольбы!) А человек — Mаруся — силой той же любви в упыря <вариант: нечеловека> (перешагнула же через мать! — через себя! — в конце: через ребенка и барина). Как в Греции: любовь делает богов людьми и людей — богами.

Херувимская? Так народ захотел. И, нужно сказать, хорошо выбрал час для встречи. Борис, я не знаю, что́ такое кощунство. Любовь. М<ожет> б<ыть> — степень огня? Красный — синий — белый. Белый (Бог) м<ожет> б<ыть> силой бел, чистотой сгорания? Чистота. Мое обожаемое слово.

То, что сгорает без пепла — Бог. Так?

А, от этих — моих — в простр<анстве> огромные лоскутья пепла.

То, что ты пишешь о себе, я могу тебе написать о себе: со всех сторон любовь, любовь, любовь. И — не радует. Имя (без отчества) на которое я прежде так была щедра, тоже затрепывается. Люди, которые прежде не замечали, вдруг — увид<ели>, воззрились, обмерли: А я та же. Что мне эта прихоть их часа? Я прежде тоже была.

Когда я прихожу в комнату, мне поскорее хочется из нее уйти.

Я совсем не умею жить в доме и жить с др<угими>.

<Оставлена пустая строка>

— ты мне ответил «поехали бы к Рильке» [841]. А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно. Гёте в старости. В молодости нужно было — всё, а в старости — Эккерман [842] (воля последнего к II Фаусту, уши и записная книга). Рильке перерос Эккермана, он больше знает о бессмертии, чем Гёте. На меня от него веет последним холодом имущего, который и меня включил в свое имение. Да, да, несмотря на жар писем, на бесконеч<ность> вслушив<ания> и вним<ания>, на безукоризненность слуха, — я ему не нужна, и ты не нужен. Эта встреча для меня — большая растрава, удар в сердце, да. Тем более, что он — прав, что я в свои лучшие, высшие — часы высшей силы во мне — такая же. И, м<ожет> б<ыть>, от этого спасаясь, четыре года подряд, за неимением Гёте, была Эккерманом — Волконского?! [843] И так всегда хотела во всяком, в любом — не быть!?

О, Борис, Борис, был бы ты здесь, я бы врылась в твою грудь <вариант: тебе в грудь>, закрыв глаза <от?> эт<ого> ледникового периода в груди.

Впервые — Души начинают видеть. С. 203–205. Печ. по тексту первой публикации.

54а-26. Б.Л. Пастернаку

22 мая 1926 г., суббота

Борис!

Мой отрыв от жизни становится всё непоправимей. Я переселяюсь, переселилась, унося с собой всю страсть, всю нерастрату, не тенью обескровленной, а столько ее унося, что напоила б и опоила бы весь Аид. О, у меня бы он заговорил, Аид!

Свидетельство — моя исполнительность в жизни. Так роль играют, заученное. Ты не знаешь моей жизни, именно этой частности слова: жизнь. И никогда не узнаешь из писем. Боюсь вслух, боюсь сглазить, боюсь навлечь, неблагодарности боюсь — не объяснить. Но, очевидно, так несвойственна мне эта дорогая несвобода, что из самосохранения переселяюсь в свободу — полную. (Конец «Мо́лодца».)

Да, о Мо́лодце, если помнишь, — прав ты, а не Ася. «Б. по своей неслыханной доброте увидел в конце простое освобождение и порадовался за тебя».

Борис, мне все равно куда лететь. И, может быть, в этом моя глубокая безнравственность (небожественность). Ведь я сама — Маруся: честно, как нужно (тесно, как не можно), держа слово, обороняясь, заслоняясь от счастья, полуживая (для других более, чем — но я-то знаю), сама хорошенько не зная для чего так, послушная в насилии над собой, и даже на ту Херувимскую идя — по голосу, по чужой воле, не своей.

Я сама вздохнула, когда кончила, осчастливленная за нее — за себя. Что они будут делать в огнь-синь? Лететь в него вечно. Никакого сатанизма. Херувимская? Так народ захотел. (Прочти у Афанасьева сказку «Упырь». — Пожалуйста!) И, нужно сказать, хорошо выбрал час. Борис, я не знаю, что такое кощунство. Грех против grandeur ^{173} — какой бы то ни было, потому что многих нет, есть одна. Всё остальное — степени силы. Любовь! Может быть — степени огня? Огнь-ал (та, с розами, постельная), огнь-синь, огнь-бел. Белый (Бог) может быть силой бел, чистотой сгорания? (Чистота. Которую я неизменно вижу черной линией. Просто — линией.)

То, что сгорает без пепла — Бог. Тает?

А от этих — моих — в пространствах огромные лоскутья пепла. Это-то и есть Мо́лодец.

Я недаром отдала эту поэму тебе. Переулочки и Мо́лодец — вот, досель, мое из меня любимое.

Еще о жизни. Я ненавижу предметы и загромождения ими. Точно мужчина, давший слово жене, что всё будет в порядке. (А она умерла или вроде.) Поэтому — не упорядоченность жизни, построенная на разуме, а мания. Вдруг, среди беседы с другом, которого не видела 10 лет, срывается: «забыла, вывешено ли полотенце. Солнце. Надо воспользоваться». И совершенно стеклянные глаза.

Словно вытверженный урок — как Отче наш, с которого не собьешь, потому что не понимаешь ни слова. Ни слога. (Есть деления мельчайшие слов. Ими, кажется, написан «Мо́лодец».)

То, что ты пишешь о себе, я могу написать о себе: со всех сторон — любовь, любовь, любовь. И — не радует. Имя (без отчества), на которое я прежде так была щедра, — имя ведь тоже затрепывается. Не воспрещаю. Не отвечаю. (Имя требует имени.) Вдруг открыли Америку: меня. Нет, ты мне открой Америку!

«Что бы мы стали делать с тобой — в жизни?» (точно необитаемый остров! на острове — знаю). — «Поехали бы к Рильке». А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно, особенно силы, всегда влекущей, отвлекающей. Рильке — отшельник. Гёте в старости понадобился только Эккерман (воля последнего к второму Фаусту и записывающие уши). Р<ильке> перерос Э<ккермана>, ему — между Богом и «вторым Фаустом» не нужно посредника. Он старше Гёте и ближе к делу. На меня от него веет последним холодом имущего, в имущество которого я заведомо и заранее включена, Мне ему нечего дать: всё взято. Да, да, несмотря на жар писем, на безукоризненность слуха и чистоту вслушивания — я ему не нужна, и ты не нужен. Он старше друзей. Эта встреча для меня — большая растрава, удар в сердце, да. Тем более, что он прав (не его холод! оборонительного божества в нем!), что я в свои лучшие высшие сильнейшие, отрешеннейшие часы — сама такая же. И может быть от этого спасаясь (оборонительного божества в себе!), три года идя рядом, за неимением Гёте, была Эккерманом, и бо́льшим — С. Волконского! И так всегда хотела во всяком, в любом — не быть.

Даже без кавычек. Этот стих я так запомнила со слов Л.М. Э<ренбург> еще в 1925 г. весной. И так он мне ближе. Век ведь — поправка на мир. Да! Доехал ли Э<ренбур>г? Довез ли? Посылала тебе еще тетрадку, для стихов. Сегодня у нас первый тихоокеанский день: ни ветри́нки. — Такие письма можно писать? — Недавно у меня был чудный день, весь во имя твое. Не расставалась до позднего часа. Не верь «холодкам». Между тобой и мною такой сквозняк.

Присылай Шмидта. У меня в Праге был его сын [845] и для него была трагедия и добавка «Очаковский» [846]. Чудный мальчик, похожий на отца. Я помню его в 1905 г. в Ялте па пристани [847]. Будь здоров. Обнимаю, родной.

Как я тебя понимаю в страхе слов, уже искажаемых жизнью, уже двусмысленных. Твоё сторожкое ухо — как я его люблю, Борис!

Впервые — Вопросы литературы. С. 256–257 (с купюрами). СС-6. С 249–251. Печ. по кн.: Письма 1926 года. С. 107–109.

55-26. Б.Л. Пастернаку

St. Gilles. 23 мая 1926 г., воскресенье

Аля ушла на ярмарку, Мурсик спит, кто не спит — тот на ярмарке, кто не на ярмарке — тот спит. Я одна не на ярмарке и не сплю. (Одиночество, усугубленное единодичностью. Для того, чтобы ощутить себя не-спящим, нужно, чтобы все спали.)

Борис, я не те письма пишу. Настоящие и не касаются бумаги. Сегодня, например, два часа идя за Муркиной коляской по незнакомой дороге — дорогам — сворачивая наугад, все узнавая, блаженствуя, что наконец на суше (песок — море), гладя — по́ходя — какие-то колючие цветущие кусты — как гладишь чужую собаку, не задерживаясь — Борис, я говорила с тобой непрерывно, в тебя говорила — радовалась — дышала. Минутами, когда ты слишком долго задумывался, я брала обеими руками твою голову и поворачивала: ВОТ! Не думай, что красота: Вандея бедная, вне всякой внешней heroïc'и: кусты, пески, кресты. Таратайки с осликами. Чахлые виноградники. И день был серый (окраска сна), и ветру не было. Но — ощущение чужого Троицына дня, умиление над детьми в ослиных таратайках: девочки в длинных платьях, важные, в шляпках (именно — ках!) времени моего детства — нелепых — квадратное дно и боковые банты, — девочки, так похожие на бабушек, и бабушки, так похожие на девочек… Но не об этом — о другом — и́ об этом — о всем — о нас сегодня, из Москвы или St. Gill'а — не знаю, глядевших на нищую праздничную Вандею. (Как в детстве, смежив головы, висок в висок, в дождь, на прохожих.)

Борис, я не живу назад, я никому не навязываю ни своих шести, ни своих шестнадцати лет, — почему меня тянет в твое детство, почему меня тянет — тянуть тебя в свое? (Детство: место, где все осталось так и там.) Я с тобой сейчас, в Вандее мая <19>26 года непрерывно играю в какую-то игру, что́ в игру — в игры! — разбираю с тобой ракушки, щелкаю с кустов зеленый (как мои глаза, сравнение не мое) крыжовник, выбегаю смотреть (п<отому> ч<то> когда Аля бежит — это я бегу!) опала ли Vie или взошла (прилив или отлив).

Борис, но одно: Я НЕ ЛЮБЛЮ МОРЯ. Не могу. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, т.е. моя вынужденная заведомая неподвижность. Моя косность. Моя — хочу или нет — терпимость. А ночью! Холодное, шарахающееся, невидимое, нелюбящее, исполненное себя — как Рильке! (Себя или божества — равно́.) Землю я жалею: ей холодно. Морю не холодно, это и есть оно, все, что в нем ужасающего — оно. Суть его. Огромный холодильник. (Ночь.) Или огромный котел. (День.) И совершенно круглое. Чудовищное блюдце. Плоское, Борис! Огромная плоскодонная люлька, ежеминутно вываливающая ребенка (корабли). Его нельзя погладить (мокрое). На него нельзя молиться (страшное. Так, Иегову напр<имер> бы ненавидела. Как всякую власть). Море — диктатура, Борис! Гора — божество. Гора разная. Гора умаляется до Мура (умиляясь им!). Гора дорастает до гётевского лба и, чтобы не смущать, превышает его. Гора с ручьями, с норами, с играми. Гора — это прежде всего мои ноги, Борис. Моя точная стоимость. Гора — и большое тире, Борис, которое заполни глубоким вздохом.

И все-таки — не раскаиваюсь. «Приедается все — лишь тебе не дано…» [848]. С этим, за этим ехала. И что же? То, с чем ехала и за чем: ТВОЙ СТИХ, т.е. преображение вещи. Дура я, что я надеялась увидеть воочию твое море — заочное, над'очное, вне-очное. «Прощай, свободная стихия» [849] (мои 10 лет) и «Приедается все» (мои тридцать) — вот мое море.

Борис, я не слепой: вижу, слышу, чую, вдыхаю всё, что полагается, но — мне этого мало. Главного не сказала: море смеет любить только рыбак или моряк. Только моряк и рыбак знают, что́ это. Моя любовь была бы превышением прав («поэт» здесь ничего не значит, самая жалкая из отговорок. Здесь — чистоганом.)

Ущемленная гордость, Борис. На горе я не хуже горца, на́ море я — даже не пассажир! ДАЧНИК. Дачник, любящий океан… Плюнуть!

Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное. Меня сбивает с толку, выбивает из стихов, — вставший Nibelungenhort ^{174} — легко справиться?! Ему — не нужно. Мне — больно. Я не меньше его (в будущем), но — я моложе его. На много жизней. Глубина наклона — мерило высоты. Он глубоко́ наклонился ко мне — м<ожет> б<ыть> глубже, чем… (неважно!) — что́ я почувствовала? ЕГО РОСТ. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе. Я ему писала: я не буду себя уменьшать, это Вас не сделает выше (меня не сделает ниже!), это Вас сделает только еще одиноче, ибо на острове, где мы родились — ВСЕ — КАК МЫ.

^{175}

Само пришло, двустишием, как приходит все. Итог какого-то вздоха, к которому никогда не прирастет предпосылка.

Для моей Германии нужен был весь Рильке. Как обычно, начинаю с отказа.

О Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что всё та́к. Не залижи, — ВЫЖГИ рану! «Вкусих мало меду» [850] — помнишь? Что —́ мед!

Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке, — все, все в тебя, в твою огромную реку (не хочу — море!). Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера.

St. Gilles, 25 мая 1926 г., вторник

Борис, ты меня не понял. Я так люблю твое имя, что для меня не написать его лишний раз, сопровождая письмо Рильке, было настоящим лишением, отказом [851]. То же, что не окликнуть еще раз из окна, когда уходит (и с уходящим, на последующие десять минут, всё. Комната, где даже тебя нет. Одна тоска расселась).

Борис, я сделала это сознательно. Не ослабить удара радости от Рильке. Не раздробить его на два. Не смешать двух вод. Не превратить ТВОЕГО СОБЫТИЯ в собственный случай ^{176}. Не быть ниже себя. Суметь не быть.

(Я бы Орфею сумела внушить: не оглядывайся! Оборот Орфея — дело рук Эвридики. («Рук» — через весь корридор Аида!) Оборот Орфея — либо слепость ее любви, невладение ею (Скорей! скорей!) — либо — о, Борис, это страшно — помнишь 1923 год, март, гору, строки:

Либо приказ обернуться — и потерять. Все, что в ней еще любило — последняя память, тень тела, какой-то мысок сердца, еще не тронутый ядом бессмертья, помнишь'?

все, что еще отзывалось в ней на ее женское имя — шло за ним, она не могла не идти, хотя, может быть, уже не хотела идти. (Так, преображенно и возвышенно, мне видится расставание Аси с Белым [853] — не смейся — не бойся.)

В Эвридике и Орфее перекличка Mаруси с Мо́лодцем — не смейся опять! — сейчас времени нет додумать, но раз сразу пришло — верно. Ах м<ожет> б<ыть> просто продленное «не бойся» — мой ответ на Эвридику и Орфея. Ах, ясно: Орфей за ней пришел — ЖИТЬ, тот за моей — не жить. Оттого она (я) так рванулась. Будь я Эвридикой, мне было бы… стыдно — назад!

О Рильке. Я тебе о нем уже писала. (Ему не пишу.) У меня сейчас покой полной утраты — божественного ее лика — ОТКАЗА. Пришло само. Я вдруг поняла. А чтобы закончить с моим отсутствием в письме (я так и хотела: явно, действенно отсутствовать) — Борис, простая вежливость не совсем или совсем не простых вещей. — Вот. —

Твой чудесный олень с лейтмотивом «естественный» [854]. Я слышу это слово курсивом, живой укоризной всем, кто не. Когда олень рвет листья рогами — это естественно (ветвь — рог — сочтутся). А когда вы с электрическими пилами — нет. Лес — мой. Лист — мой. (Та́к я читала?) И зеленый лиственный костер над всем. Так? —

Борис, когда мне было шесть лет, я читала книжку (старинную, переводную) «Царевна в зелени» [855]. Не я — мать читала вслух. Там два мальчика убежали из дому (один: Клод Бижар — Claude Bigeard — Бижар — сбежал — странно?), один отстал, другой остался. Оба искали царевну в зелени. Никто не нашел. Только последнему вдруг неожиданно хорошо стало. И какой-то фермер. Вот все, что я помню. Когда мать проставила голосом последнюю точку — и — паузой — конечное тирэ, она спросила: «Ну, дети, кто же была эта царевна в зелени?» Брат (Андрей) сразу ответил: «Почем я знаю», Ася, заминая, начала ластиться, а я только покраснела. И мать, зная меня и эти вспышки: — «Ну, а ты как думаешь?» — «Это была… это была… НАТУРА!» — «Натура? Ах ты́! — Умница». (Правда, ответ запоздал на́ век? 1800 г. — Руссо.) Мать меня поцеловала и обещала мне, вне всякой педагогики, в награду (спохватившись, скороговоркой) «за то, что хорошо слушала»… книжку. И подарила. Но гнуснейшую: Mariens Tagebuch [856] и, что́ еще хуже: Машин дневник, противоестественный, п<отому> ч<то> Маша — и тетя Гильдеберта, и праздник «Трех Королей» (Dreikönigsfest) и пр. Противоестественный потому еще, что мир непреложно делился на богатых девочек и бедных мальчиков, и богатые девочки этих бедных мальчиков, сняв с себя (!), одевали (в юбки, что ли?). Аля эту книгу читала и утверждает, что там тоже был мальчик, который сбежал в лес (п<отому> ч<то> его бил сапожник), но вернулся. Словом: НАТУРА (как — часто) повлекла за собой противоестественность. Эту ли горькую расплату за свою природу имела в виду мать, даря? Не знаю.

Борис, я только что с моря и поняла одно. Я постоянно, с тех пор как впервые не полюбила ^{177}, порываюсь любить его, в надежде, что может быть выросла, изменилась, ну просто: а вдруг понравится? Точь-в-точь как с любовью. Тождественно. И каждый раз: нет, не мое, не могу. То же страстное выгрыванье (о не заигрыванье! никогда), гибкость до предела, попытка проникнуть через слово (слово ведь больше вещь, чем вещь: оно само — вещь, которая есть только — знак. Назвать — овеществить, а не развоплотить) — и — отпор.

И то же неожиданное блаженство, которое забываешь, как только вышел (из воды, из любви) — невосстановимое, нечислящееся. На берегу я записала в книжку, чтобы тебе сказать: Есть вещи, от которых я в постоянном состоянии отречения: МОРЕ, ЛЮБОВЬ. А знаешь, Борис, когда я сейчас ходила по плажу, волна явно подлизывалась. Океан, как монарх, как алмаз: слышит только того, кто его НЕ поет. А горы — благодарны (божественны).

Дошла ли наконец моя? (Поэма Горы.) Крысолова, по возможности, читай вслух, полувслух, движением губ. Особенно «Увод». Нет, всё, всё. Он как «Мо́лодец» писан с голосу.

Мои письма не намеренны, но и тебе и мне нужно жить и писать. Просто — перевожу стрелку. Ту вещь о тебе и мне почти кончила [857]. (Видишь, не расстаюсь с тобой!) Впечатление: от чего-то драгоценного, но — осколки. До чего слово открывает вещь! Думаю о некоторых строках. — До страсти хотела бы написать Эвридику: ждущую, идущую, удаляющуюся. Через глаза или дыхание? Не знаю. Если бы ты знал, как я вижу Аид! Я, очевидно, на еще очень низкой ступени бессмертия.

<На полях:>

Борис, я знаю, почему ты не идешь за моими вещами к Н<адежде> А<лександровне> [858]. От какой-то тоски, от самообороны, как бежишь письма, которое требует всего тебя. Кончится тем, что все пропадет, все мои Гёт'ы. Не перепоручить (не перепору́чишь) ли Асе? Жду Шмидта.

Я не слишком часто пишу? Мне постоянно хочется говорить с тобою.

26 мая 1926 г., среда

Здравствуй, Борис! Шесть утра, все веет и дует. Я только что бежала по аллейке к колодцу (две разные радости: пустое ведро, полное ведро) и всем телом, встречающим ветер, здоровалась с тобой. У крыльца (уже с полным) вторые скобки: все еще спали — я остановилась, подняв голову навстречу тебе. Так я живу с тобой, утра и ночи, вставая в тебе, ложась в тебе.

Да, ты не знаешь, у меня есть стихи к тебе, в самый разгар Горы (Поэма конца — одно. Только Гора раньше и — мужской лик, с первого горяча́, сразу высшую ноту, а Поэма конца уже разразившееся женское горе, грянувшие слезы, я, когда ложусь, — не я, когда встаю! Поэма горы — гора с другой горы увиденная, Поэма конца — гора на мне, я под ней). Да, и клином врезавшиеся стихи к тебе, недоконченные, несколько, взывание к тебе во мне, к мне во мне. Отрывок:

Отрывок. Всего стиха не присылаю из-за двух незаткнутых дыр. Захоти — и стих будет кончен, и этот, и другие. Да, есть ли у тебя три стиха: ДВОЕ, посланные мною тебе летом 1924 г., два года назад, из Чехии? (Елена: Ахиллес / — Разрозненная пара, — Так разминовываемся — мы, Знаю — один / Ты́ — равносущ / Мне.) [860] Не забудь ответить. Тогда пришлю.

Борис, у Рильке взрослая дочь [861], замужем где-то в Саксонии, и внучка Христина, двух лет. Был женат, почти мальчиком, два года — в Чехии — расплелось. Борис, последующее — гнусность (моя): мои стихи читает с трудом, хотя еще десять лет назад читал без словаря ГОНЧАРОВА. (И, Аля, которой я это сказала, тотчас же: «Я знаю, знаю, утро Обломова, там еще сломанная галерея».) Гончаров — таинственно, а? Тут-то я и почувствовала. Когда Tzarenkreis [862] — из тьмы времен — прекрасно, когда Обломов — уже гораздо хуже. Преображенный — Рильке (родит<ельный> падеж, если хочешь? Рильке'м) [863] Обломов. Какая растрата! В этом я на секунду увидела его иностранцем, т.е. себя русской, а его немцем. Унизительно. Есть мир каких-то твердых (и низких, твердых в своей низости) ценностей, о котором ему, Рильке, не должно знать ни на каком языке. Гончаров (против к<оторо>го, житейски, в смысле истории русской литер<атуры> такой-то четверти века ничего не имею) на устах Рильке слишком теряет. Нужно быть милосерднее.

(Ни о дочери, ни о внучке, ни о Гончарове — никому. Двойная ревность. Достаточно одной.)

Что еще, Борис? Листок кончается, день начался. Я только что с рынка. Сегодня в поселке праздник — первые сардины! Не сардины, потому что не в коробках, а в сетках.

А знаешь, Борис, к морю меня уже начинает тянуть, из какого-то дурного любопытства — убедиться в собственной несостоятельности.

Обнимаю твою голову — мне кажется, что она такая большая — по тому, что́ в ней — что я обнимаю целую гору, — Урал. «Уральские камни» — опять звук из детства. (Мать с отцом уехали на Урал за мрамором для Музея [864]. Гувернантка говорит, что ночью крысы ей отъели ноги. Таруса. Хлысты [865]. Пять лет.) Уральские камни (ДЕБРИ) и Хрусталь графа Гарраха [866] (Кузнецкий) — вот все мое детство. На́ его — в тяжеловесах и в хрусталях.

Где будешь летом? Поправился ли Асеев? Не болей.

Ну, что́ еще?

— ВСЁ! —

<На полях:>

Замечаешь, что я тебе дарю себя ВРАЗДРОБЬ?

Впервые — НП. С. 293–304 (как три отдельных письма, причем вместо 23 мая ошибочно дана дата 29 мая). СС-6. С. 251–258. Печ. по Души начинают видеть. С. 212–220.

56-26. Д.Г. Резникову

St. Gilles sur Vie, 25-го мая 1926 г.

Милый Дода,

Я не так самонадеянна, и, если бы Вы даже сказали всё (место), первая протянула бы: — ли? (все ли?) Нет, столько не надо, когда все — это беда. Подумайте, Ваше место — занято, Вы без местопребывания. Вы вытеснены, Вас нет — что́ Вам, что мне от Вас остается? (Что мне — знаю: ответственность!)

Любить другую и дружить со мной, — это я сама выбрала (La part du lion.) ^{178} Любовь — la part du tigre ^{179}.

Очень рада была бы, если бы Вы летом приехали. (Кстати, где будете?) У нас целая бочка вина — поила бы Вас — вино молодое, не тяже́ле дружбы со мной. Сардинки в сетях, а не в коробках. Позже будет виноград. Чем еще Вас завлечь? Читала бы Вам стихи.

Что пишу? Две вещи сразу [867]. Вторую почти кончила, впечатление: чего-то драгоценного — но осколки. (Дода, это чудно! Вы пишете «Поэма Молчанья», а я прочла «Мычанья» [868]. Помните, как он мычит? Мычал, п<отому> ч<то> — увы — уже в прошлом: написала одно письмо и, пиша, чувствовала: из последних жил!) Нет, Дода, не он герой! (Вы не верите в поэмы без героев? Впрочем, сама не верю… Впрочем, сама виновата…)

Рада, что хорошо встретились с моей поэмой Горы. (Герой поэмы [869], утверждаю, гора.) Кстати знаете ли Вы, что мой герой Поэмы Конца женится, наверное уже женился. Подарила невесте свадебное платье (сама передала его ей тогда с рук на́ руки, — не платье! — героя), достала ему carte d'identité ^{180} или вроде, — без иронии, нежно, издалека́. — «Любите ее?» — «Нет, я Вас люблю». — «Но на мне нельзя жениться». — «Нельзя». — «А жениться непременно нужно». — «Да, пустая комната… И я так легко опускаюсь». — «Тянетесь к ней?» — «Нет! Наоборот: даже отталкиваюсь». — «Вы с ума сошли!»

Ужинали вместе в трактирчике «Les deux frêres» ^{181}. Напускная решительность скоро слетела. Неожиданно (для себя) взял за руку, потянул к губам. Я: «не здесь!» Он: «где — тогда? Ведь я женюсь». Я: «Там, где рук не будет». Потом бродили по нашему каналу, я завела его на горбатый мост, стояли, плечо в плечо — Вода текла — медленнее чем жизнь.

Дода, ведь это сто́ит любви? И почему это «дружба», а не любовь? Потому что женится? Дружба, я просто больше люблю это слово. Оттого — «дружу».

Здесь два мира: море и суша, именно суша: ни деревца. Море я и не пытаюсь любить, чтобы любить море, чтобы быть вправе его любить, нужно быть или рыбаком или моряком. Поэт — здесь — несостоятельность.

Море, эту отдаленность чувствуя, подлизывается ко мне всеми своими волнами.

До свидания, Дода. Пишите мне хотя бы изредка. — Жаль, что не Вы о «Поэме Горы» [870]. Но друзей рознить — не должно. В четверг будем встречать С<ергея> Я<ковлевича>, которого вы все что-то уж слишком долго провожаете. (Один праздничный обед уже пропал, пришлось, с болью сердца, съесть.)

Наши места — места Жиля де Ретца [871].

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 191–192 (публ. В. Лосской). СС-7. С. 96–97. Печ. по СС-7.

57-26. В.Б. Сосинскому

St. Gilles, 26-го мая 1926 г., среда

Дорогой Володя,

Второй месяц нашего пребывания здесь. Хотите самое удивительное приобретение? Я любима, обожаема хозяевами, им и ею, т.е. полутораста летами. Лестно? (Мой идеальный «старик».) Они и их любовь и есть самое главное событие этого месяца, меня в этом месяце. В их лице меня любит вся старая Вандея, — больше! — весь старый мир, к которому я — чем-то — корнями принадлежу (может быть простой воспитанностью сердца, которой — утверждаю — в новом нет, и, пока не сделается старым, не будет). Это скрашивает жизнь, стирает ее углы, — о да, водит и гладит по́ сердцу. Но не только воспитанность: весь уклад. Здесь я, впервые после детства (Шварцвальд) [872], очарована бытом. Одно еще поняла: НЕНАВИЖУ город, люблю в нем только природу, там, где город сходит на нет. Здесь, пока, всё — природа. Живут приливом и отливом. По нему ставят часы!

Не пропускаю ни одного рынка (четыре в неделю), чтобы не пропустить еще какого-нибудь словца, еще жеста, еще одной разновидности чепца.

Словом, — роман с бытом, который даже не нужно преображать: уже преображен: поэма.

Мой быт очарователен менее: я не жена рыбака, я не ложусь в ½ 9-го (сейчас ½ 9-го и хозяева уже спят), я не пойду на рынок продавать клубнику — сама съем, или так отдам, и, главное, я все еще пишу стихи, точнее: постоянно рвусь их писать, а это мешает и готовить, и мести и просто стоять на крыльце, без дела. — И все эти письма.

Очень загорела, хожу в Адином берлинском синем платье, которое Аля извлекла из пасти крокодила [873], — оно мне по колено, но море мне тоже по колено — вне дурного каламбура — по крайней мере сухой выхожу из воды (опять каламбур!). Я просто хочу сказать, что платье ровно в уровень прилива. Передайте Аде мою благодарность.

Еще не купаемся. Здесь все-таки не Юг, и жара другая, у моря никогда не жарко, жарко на суше — не степь, не огороды, не луга, не пашни — именно суша, ни деревца. Люблю эту землю, потому что сама ее выбрала, а выбрала, должно быть, потому что знала, что полюблю. Просто — ИМЯ, все предопределяющее.

Спасибо за письмо. Милый Володя, Вы очень хорошо ко мне подошли, просто — у меня никогда не было времени и у Вас не было. Чувство требует времени, не мысль. Мысль — вывод. Чувство всегда начинает с начала, оно прежде всего — работа. (И забота!) Есть лучший мир, где все наши умыслы зачтутся, а поступки — отпадут. Тогда Вы, и Адя, и О<льга> Е<лисеевна>, и Наташа увидите, что я лучше, чем вы все видели, чем мне здесь дано было быть. Там у меня будет время быть собой, чувствовать. И излучать.

Тетрадь прожорлива, особенно, когда ее не кормишь. Там не будет тетрадей.

Мур еще не ходит, но коляску свою возит и, когда ведешь на поводе (в поводу, по-моему, только лошадей!), тянет не хуже доброго дога. Порядочно своеволен, плачусь спичками, которые он постоянно выхватывает и рассеивает. Когда ходит (на поясе), неотторжим от дверных задвижек, шкафных защелок, вообще всего, что торчит и вертится. Песок ест, но тотчас же выплевывает. Больше всего любит крик осла. К морю вполне равнодушен, не смотрит. Алю зовет Ама, причем первое А тянет с минуту, застывая с открытым ртом.

Аля в восторге от Олиных красок, читает Ваши журналы и выпрашивает у меня какого-то Циркового Орфели́на ^{182} (!!!) [874]. Поражает всех своим ростом и весом. Моется только раз в день перед сном, очень на́спех. Утром — ПЕРЕСТАЛА.

Гоните, выпроваживайте, снаряжайте и провожайте Сережу. К чертям С<ув>чинского! Хорошо ему, пяти или сколько-пудовому! Серьезно, Володя, очень прошу! С<ув>чинский в Бельгии может просидеть две недели. С<ережа> должен быть здесь не позже субботы, иначе — пригрозите! — буду слать две телеграммы в день и в лоск проживусь. У С<ережи> уже не совесть, а мания.

Поцелуйте Адю, если меня еще не забыла. Я ее очень люблю, как редко кого. Поправилась ли она? Загорела ли? Очень хочу осенью в Hyères [875] — на настоящий юг, к Средиземному морю моего детства. В Париже не хочу жить ни за что [876].

Сердечный привет. Буду рада, если напишете. Огромное спасибо за бумагу и конверты.

P.S. Передайте С<ереже> — сегодня забыла написать — что здесь свежий ТОНН (рыба) — 5 фр<анков> кило. Сегодня ели. Съели целое кило. И Мур ел.

Если Наташа тоже в Париже, сердечный привет.

<Приписка на полях:>

Очень рада, что будете писать о Поэме горы [877].

Впервые — ВРХД. 1974. № 114. С. 208–210 (публ. В.Б. Сосинского). СС-7. С. 80–81. Печ. по СС-7.

58-26. З.Н. Гиппиус

<Май 1926 г.> [878]

Многоуважаемая Зинаида Николаевна,

[Непременно послала бы Вам это письмо pneu ^{183}, если бы не какая-то вульгарность дешевого жеста и имени, легковесности жеста и имени. (Не люблю упрощенных (техникой) вещей, — устраненных ею трудностей <.)> «Pneu» в важных случаях не посылают, только в спешных. Телеграф — да, pneu — нет. Не люблю <спешного, спелого?> превозможения естественных трудностей, — времени и пространства. А спешка моя — оттого, что Ваше письмо целых две недели пролежало в редакции.]

Во-первых и в срочных: Ваше письмо, отосланное 20-го, я получила только сегодня, 2-го — 2 недели пролежало в редакции. Непременно ответила бы Вам pneu. Не ответила pneu из-за вульгарности наименования и дешевого жеста. Есть вещи — которые нельзя совершать по телефону. Pneu — это тот же письменный телефон, бытовое подспорье, не более. Не люблю, вообще, превозможения [над этим словом: устранения] естественных трудностей техническим (противоестественным) путем, — ни <подъемника>, ни лежащей лестницы, ни <нрзб.> в этом смысле я не цивилизована и косна.

Так, сбросив с себя основную тяжесть — подозрение в невоспитанности (я — глубоко воспитана), приступаю к ответу.

В Вашем письме (статья — повод, и — прекрасный повод) я вычитала две вещи, ради которых оно и написано: суд [над моей душой] и [Вашу] нелюбовь [ко мне]. В Вашем письме я вычитала два вопроса: (Умный судья начинает с вопросом, а нелюбящий тоже вопросом: почему не люблю?) Ответом своим я вскрою не свое, а Ваше сердце. Отвечаю на полную чистоту.

[Вы меня жалеете] Жалость. Это мне редко приходилось слышать. [Меня ни в Советской России] Для того, чтобы тебя жалели, нужно себя жалеть самому. — Аксиома. — А если я чего-нибудь жалела в себе, то — своей головы, вот уже 8 лет задуренной бытом: мытьем посуды, стиркой, людьми, всей бытовой нищетой — вовсе не переносимой, просто: отсутствие письменного стола, хоть часа подаренного. Ни рук для черновой работы, ни ног на чужие этажи, ни — самое главное! Живой души своей я никогда не жалела, и не берегла. Предоставляла (из высокомерия) это — другим, и почти всегда срывалось.

Это — о жалости к себе. Вывод: никто меня не жалел. Вы — честное слово — первая, и первым же словом [879]. И первое мое чувство в ответ смесь удивления и благодарности, явное — да. Рассмотрим Вашу жалость: это, явно, жалость, высшего — к низшему, высокомерие жалости, вроде (pauvre bête ^{184} — ослу, но без нежности, ослам выдаваемой), [не священника] жалости, которую я иногда читаю в глазах и слышу в интонации — антропософское настроение: мы знаем, у нас «то́, чего тебе не дано». Жалости — читательского внимания — человека, стоящего на высшей ступени, жалости (что выше поэта?) человека религиозного, с остовом не внутри его, а во вне, человека, за спиной которого твердо стоит даже не гора — Бог. От этой, тайной или явной, жалости высшего к низшему не свободен никто, — кроме Бога, за которым никакой стены. Эту жалость я однажды ощутила в обращении ко мне, 11 лет, католического священника в исповеди: «Petite slave»… ^{185} [880] (NB! Не католик, а православная, не взрослая, а маленькая — и уже столько грехов, и какие не католические грехи…)

Ваша жалость надличная, внеличная, располагающая — к расположению. Задумчивая. Вы, если у Вас есть Бог: счастливее меня. У меня Бога (одного) не было и вряд ли будет, я живу в <нрзб.>, высочайшем и последнем соблазне мира — не люблю эти слова, но приходится — искусстве. Я знаю, что Ваше — выше, но у меня его нет.

В этом смысле — Ваша жалость права и <нрзб.>.

«Я Вас не люблю» [881] — какое люблю сравнится с этим. Как для меня, в этих словах, упоительны упор и отбор. «Я Вас не люблю» — почти всегда по адресу, тогда как «люблю» так часто — мимо! (Любят мечту, ненавидят — достоверность). Вы (предположим) именно меня не любите, не воображаемую меня, как в любви, а достоверную. А что важнее от человека к человеку, как [сверху: чем] — достоверность?

В своей нелюбви Вы правы [882]. [Сколько раз — всем и каждому — я говорила: «Ахматову я буду любить, Гиппиус — нет.») Ваше письмо 1926 г. было подготовлено всей мной — с рождения, всей моей сущностью и — неведомой Вам, но м<ожет> б<ыть> — как-то — сделанной Вами — моей нелюбовью к Вам. Я Вас никогда не была готова любить (всё в этом!) Я Вами любовалась, многое Ваше любила, но любить — Вас — никогда.

Вы — судья. Зинаида Николаевна, я, в жизни сей — подсудимый. (Третьего — нет). [Так вот, нелюбовь подсудимого к судье — земному, т.е. неправедному]. Идею суда я в Вас ненавижу, не Вас — как Вы во мне — не меня, а бо́льшее: [идею / чувства] сияющее сознание непогрешимости, всю безответственность природы. [Со дня своего рождения я уже та́, что сейчас]. Природа, даже когда губит — не судит. Я самое обратное что́ есть — судье. (Палач — ближе!) Я из всех душевных пород самое обратное, что́ есть — Вам. Наша нелюбовь единственно правильна и взаимна.

Знаю, что если бы встретила, навертите бы обольстилась (хотя бы, как сейчас тонкостью подкупленной Германией [883]. О, как я ее читала!), но знайте, что это было бы (будет!) именно обольщение (дурная, а не праведная любовь).

Смейтесь или не смейтесь — вчера, вечером, в метро я полчаса глядела на даму — в сером, изящную, надменную, недобрую, которая могла бы быть Вами. Смотрела на нее всей зрячестью враждебности и всей слепостью обольщения. Сочиняла всю жизнь назад, шла по ее обратному следу. И, вернувшись домой: я сегодня видела Гиппиус (какое прекрасное имя — конечное! Есть разные Германии, это я о Вашей германской крови) [884].

И сегодня утром — Ваше письмо.

Впервые — сб.: Powrócié do Rosji wierszami i prozą. Literatura roszjskiej emigraeji (Вернуться в Россию стихами и прозой. Литература русского зарубежья). Под ред Г. Нефагиной, Akademia Pomorska w Slupsku, Slupsk (изд. Поморской академии в Слупске, Слупск, Польша), 2012. С. 94–95 (публ. Л.А. Мнухина). Печ. по тексту первой публикации с уточнениями, выполненными при участии К. Беранже.

59-26. М.Л. Слониму

<Май 1926 г.> [885]

Дорогой [886],

Поздравляю Вас с Димитрием [887]. Почему скрыли? Первенец — такая радость! (Сын). Сколько ему сейчас, — 6 или 7 месяцев? Знали, конечно, все, кроме меня. Но — земля слухами полнится! (А я-то с Вами — три года напролет строила на своем — «абсолютном». Минуя слухи (факты) — не слухи! Хорош слух! Хороша я!)

Поздравляю Вас с Димитрием, но его с Вами — нет. Такого отца, как такого друга — лучше ничего. (Пустота только тогда страшна, когда называется человеком. Иной, кажется, и не знаю.)

Две вещи меня глубоко — до дна — до полного отвращения — не к Вам, а от Вас — поразили: Ваше молчание — СО МНОЙ и Ваши слова о Вашем сыне: «люблю только Леночку» [888].

Вы любите бывшее, вы любите сущее, Вы не любите будущего. Вы ничего не пели над этой колыбелью. (Сухой песок — вот мой осадок от Вас.) Вы не поняли святости этого слова: СЫН. Единственную незыблемость в стране измен и предательств — встреч, дружб, разлук. Вы не поняли одуряющего богатства этого слова. Вы не поняли исхода этого слова: Скупец, — нет, слепец над сокровищем! «Вот — я и, может быть, нечто бо́льшее меня. Вот я — завтра! Вот я́ — когда я умру». Вы и здесь оказались маленьким, мелким, крохотным себялюбцем. Если бы Вы любили бога, божественность в себе — Вы бы сумели любить своего сына. Но Вы любите идольчика в себе, — единоличного, хоть и повторимого, Казанова? О, нет. Тот любил.

О молчании со мной. О Бальмонтовой калясочке, [889] не бревенчатой, сумели рассказать, а о своей [890], в свой час, нет? «Пустячки?» Презираю. Сын, — не пустяк, если чтишь бога в себе. (Вы в себе любите идола!) Бога, завтра, небывшего будущее. <От этого места в тексте прочерчена линия вниз к словам «До меня…»>

Из всех инстинктов — озарение — в Вас живы только два: любострастие и самосохранение. Они пожрали все.

«До меня не касается?» До меня все большое касается. Первый сын в жизни в мужчины — самое большое, больше всех книг.

Страх? Боязнь огорчить «романом» [891]. Но мое ясновидение разве не все предвосхитило: «Как живется Вам с другой?» [892] (Это был мой слух!) И разве я, расставшись с Вами, как расставшаяся, уже могла чувствовать от Вас какую-нибудь боль? Мне для боли достоверности не надо.

Приди Вы ко мне, как настоящий человек, как друг, Вы бы сохранили во мне друга на всю жизнь, неповторимого. И может быть я — издалека — сказала бы Вашему сыну те молчаливые слова любви и радости, которые не сказал ему — его отец — Вы.

И колыбель эта не была бы такой нищей.

(Нелюбимая мать. Нелюбящий отец. Разве для злого рождаются?) Кому же любить тогда? Встречным?

Знаю о его матери, что она быстро плачет и быстро смеется [893]. Дай Бог ее слезам быстро пересохнуть, а смеху перейти в улыбку — в ту́ улыбку — в мою улыбку: моей любовью, дружбой, славой, всем, всем, кроме моей души и моего сына.

А молодому Димитрию Вашему — (мои пожелания — заклятия) — не походить на отца.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М.И. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 13, л. 127–128).

60-26. Б.Л. Пастернаку

<Май 1926 г.>

Б<орис>.

Море я полюблю, когда начну его писать, займусь им, вникну в него.

Ты в слово современный вкладываешь всё, что я во вне-временный.

Ты более чем кто-либо оговорочен.

У меня мое море, наше с тобой,

Впервые — Души начинают видеть. С. 220. Печ. по тексту первой публикации.

61-26. П.П. Сувчинскому

St. Gilles, 2-го июня 1926 г.

Дорогой Петр Петрович,

Вот что пишет Пастернак об отзыве Мирского (в «Соврем<енных> Записках», о нем и мне). «Чудесная статья, глубокая, замечательная, и верно, очень верно ^{186}. Но я не уверен, справедливо ли он определяет меня. Я не про оценку, а про определенье именно [894]. Ведь это же выходит вроде „Шума Времени“ [895] — натюрмортизм. Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начинаю, в реалистическом обличий спасать и отстаивать идеализм, который тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном запрете дело, а в перерождении всего строя, читательского, ландкартного (во временах и пространствах) и своего собственного, невольного» [896].

Когда я это прочла, я ощутила правоту Пастернака, как тогда, читая, неправоту Мирского. И вспомнила — очень неполно, отдельностями — поездку за фартуками, слоготворчество, жгут фуги, измененный угол зрения. Всё, что вспомнила, написала Пастернаку [897], а Вам пишу следующее:

Вспомните полностью, т.е. создавайте заново и напишите: (Жгут фуги это была я, измененный угол зрения — Пастернак). Напишите о нем и мне — от лица Музыки, как никто еще не писал. Угол зрения — угол слуха, со зрительного на слуховое.

Просьба не странная, мне до страсти хочется, чтобы лучшее, сказанное о Пастернаке, шло отсюда. СНЯТЫЙ РУБЕЖ. А почему о нем и мне? Потому что все это делают, и письменно и устно, и делают не так. Родство и рознь. Берут какое-то соседство, не оправдывая, не подтверждая. Устанавливают факт. Любопытны — истоки.

Этой статьи я хочу и для Пастернака, и для себя, и для Вас. Я хочу, чтобы лучшее сказанное о Пастернаке и мне было сказано Вами, МУЗЫКАНТОМ: МУЗЫКОЙ [898]. Вы замечательно пишете, ненавидя статьи полюбила Вас за статью о Блоке [899].

И еще: мне важно снять с Пастернака тяжесть, наваленную на него Мирским. Его там — за бессмертие души — едят, а здесь в нем это первенство души оспаривают. Делают из него мастера слов, когда он — ШАХТЕР души.

(Статьи Св<ятополк->М<ирского> сейчас подробно не помню. Загвоздка в противопоставлении моего платонизма его — не знаю чему.)

Кончаю небольшую поэму, разномастную и разношерстную [901]. Приедете — прочту. (Приедете ведь?)

Откармливаю С<ергея> Я<ковлевича>, которого Вы обратили в скелета. Заездили коня — версты! [902] Прочла «Вольницу» Артема Веселого [903]. — Жизнь во всей ее силе. — Прочла письмо Ремизова к Розанову, которое, не сомневаюсь, прочел и Розанов [904]. Порукой — конец.

Две недели сряду читала Письма Императрицы [905], и две недели сряду, под их влиянием (в ушах навязало!) писала ужасающие.

Пейзаж напоминает Мирского — ровно. Я больше люблю горы.

Устрашающие ветра. Сегодня на рынок шла вавилонами как пьяный. Море грязно-бурое, ни одного паруса.

Едим крабов и паучих (спрутов). Пьем вино из собственной бочки, которая стоит в жерле камина. Хозяину и хозяйке двести лет, вину — три месяца.

До свидания, если серьезно хотите приехать, все удостоверю и напишу. Мне только нужно, когда и на какой срок. Привет Вам и Вере Александровне [906].

Впервые — Revue des Études slaves. С. 197–198. СС-6. С. 319–320. Печ. по СС-6.

62-26. P.M. Рильке

St. Cilles-sur-Vie 3-гo июня 1926 г.

Многое, почти все, остается в тетради. Тебе — лишь слова из моего письма к Борису Пастернаку:

«Когда я неоднократно тебя спрашивала, что мы будем с тобою делать в жизни, ты однажды ответил: „Мы поедем к Рильке“. А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно. От него веет холодом имущего, в имущество которого я уже включена. Мне ему нечего дать, все взято. Я ему не нужна и ты не нужен. Сила, всегда влекущая, — отвлекает. Нечто в нем (как это зовется, ты знаешь) не желает отвлекаться. Не имеет права.

Эта встреча для меня — удар в сердце (сердце не только бьется, но и получает удары, когда устремляется ввысь!), тем более, что он совершенно прав, что я (ты) в свои лучшие часы сами такие же» [907].

Фраза из твоего письма: «…если вдруг я перестану сообщать тебе, что со мной происходит, ты все равно должна писать мне всякий раз, когда…» [908]

Прочла и сразу: эта фраза просьба о покое. Покой наступил. (Теперь ты немного успокоился?)

Знаешь ли ты, что все это значит: покой, беспокойство, просьба, исполнение и т.д. Слушай же — мне кажется, что я знаю точно.

До жизни человек — всё и всегда, живя жизнь, он — кое-что и теперь. (Есть, имеет — безразлично!)

Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. Отсюда — беспокойство. (Потому ты и просил о покое!) Письмо сегодня, письмо завтра. Ты живешь, я хочу тебя видеть. Перевод из Всегда в Теперь. Отсюда — терзание, счет дней, обесцененность каждого часа, час — лишь ступень — к письму. Быть в другом или иметь другого (или хотеть иметь, вообще — хотеть, едино!) Я это заметила и смолкла.

Теперь это прошло. С желаниями я справляюсь быстро. Чего я от тебя хотела? Ничего. Скорей уж возле тебя. Быть может, просто — к тебе. Без письма уже стало — без тебя. Дальше — пуще. Без письма — без тебя, с письмом — без тебя, с тобой — без тебя. В тебя! Не быть. — Умереть!

Такова я. Такова любовь — во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая. Любви я не люблю и не чту.

у меня есть такая строчка [909]. (La grande bassesse de l'amour или — еще лучше — la bassesse suprême de l'amour ^{187}.)

Итак, Райнер, это прошло. Я не хочу к тебе. Не хочу хотеть.

Может быть — когда-нибудь — с Борисом (издалека, без единой строки от меня, он все «почуял»! Слух поэта!) — но когда — как… Не будем спешить!

И — чтобы ты не счел меня низкой — не из-за терзания я молчала — из-за уродливости этого терзания!

Теперь — прошло. Теперь я пишу тебе.

Впервые — Вопросы литературы. С. 265–267. СС-7. С. 63–64. Печ. по кн.: Небесная арка. С. 76–77.

63-26. Б.Л. Пастернаку

6 июня 1926 г.

<О поэме «Попытка комнаты»:>

Я хотела дать любовь в пустоте: всё в ничто. Чувств<ую>, что любовь не получ<илась>, п<отому> ч<то> есть вещи больше. Они — получились. Кроме того, у меня к тебе (с тобой) странная робость, скудость. Не затрагиваю. Точнее: не дотрагиваюсь. Ты ТО, что я люблю, не ТОТ, кого люблю.

Впервые — Души начинают видеть. С. 224. Печ. по тексту первой публикации.

64-26. В.Ф. Булгакову

St. Gilles, 8-го июня 1926 г.

Дорогой Валентин Федорович,

Очень рада была Вашему большому письму, той волне тепла из Вшенор, особенно ощутимой в нашей просквоженной Вандее. Ветра здесь лютые. Если видаетесь с Бемом [910], передайте ему, пожалуйста, что климат здесь, пока, меньше всего теплый и ровный, и вообще вовсе не приспособлен для слабогрудых. Три разных ветра в день (все холодные). Мы живем, п<отому> ч<то> живем, но везти сюда слабых детей на поправку не стоит. Нужно южнее.

Блудный сын наконец прибыл, — заездили коня Версты! [911] — первые четыре дня ел, не смыкая челюстей, и спал, не размыкая глаз. Поправляется. Если бы не погода — все хорошо. Но погода плачевная. За сутки час — два тепла, да и то! Либо дождь, либо ветер!

Пишу — людей никого — все свободное время идет на тетрадь.

Сердечный привет Вам и Вашим.

Где звездочка — наш дом [912].

Впервые — Письма Валентину Булгакову. С. 50. СС-7. С. 13–14. Печ. по СС-7.

65-26. A.A. Тесковой

St. Gilles-sur-Vie, 8-го июня 1926 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Ваше письмо было для меня большой радостью и поддержкой. Самая большая редкость — чистый подход к вещи, вещь и ты, — так Вы подошли к моему «Поэт о критике».

Статья написана просто (это не значит, что я над ней не работала, — простота дается не сразу, сложность (нагроможденность!) легче!), читалась она предвзято. Один из критиков отметил, что я свою внешность считаю прекрасной (помните о красоте и прекрасности?) — я, которая вообще лишена подхода к какой-либо внешности, для которой просто-внешности (поверхности, самого понятия ее!) нет [913].

Грызли меня: А. Яблоновский, Осоргин, Адамович (впрочем, умеренно, втайне сознавая мою правоту) и… Петр Струве [914], забыв на секунду и Кирилла <Владимировича> и Николая Николаевича [915]. Ни одного голоса в защиту. [916] Я вполне удовлетворена.

Но все это уже прошлое. Настоящее вещи — когда она пишется. Дописано — прошло. Самостоятельное существование вещи вне меня — вот цель и итог.

О нашей жизни. Приехал после парижских мытарств С<ергей> Я<ковлевич>, скелетоподобный, вечно голодный и сонный. Первые дни ел и спал попеременно, сейчас отошел, ходит, пишет.

Погода ужасная, смена дождя и ветра, ходим в зимнем. На этом побережье tous les vents se donnent rendez-vous ^{188}. Какие-то Норды, Осты, Весты, — и хоть бы одни теплый!

Океан. Сознаю величие, но не люблю (никогда не любила моря, только раз, в первый раз — в детстве, под знаком пушкинского: «Прощай, свободная стихия!» [917]).

Она свободная, а я на ней — связанная. Свобода моря равна только моей несвободе на нем. Что мне с морем делать? Глядеть. Мне этого мало. Плавать? Не люблю горизонтального положения. Плавать, ведь это лежать, ехать. Я люблю вертикаль: ходьбу: гору. Равнодействующую сил: высоты и моей. На Океане я зритель: в театре: полулежа: в ложе. Пляж — партер. Люблю в театре только раёк (верх), т.е. горы, которых здесь нет.

Кроме того, море либо устрашает, либо разнеживает. Море слишком похоже на любовь. Не люблю любви. (Сидеть и ждать, что она со мной сделает.) Люблю дружбу: гору.

Мур почти ходит. С<ергей> Я<ковлевич> привез ему загон (Baby-Park), ставим в сад, где и пасется. Очень большой и толстый, красивый, волосы начинают виться. Больше всею любит животных. Много понимает; но говорит мало.

Аля знакомится с морем (Мур на него и не смотрит), но, думаю, тоже предпочитает земные волны: горы и листву. Здесь совсем нет деревьев и очень мало травы. Песок.

Но все-таки радуюсь, что в Вандее, давшей когда-то столь великолепную вспышку воли. В семи километрах от нас, возле фермы Mathieu, крест с надписью: здесь такого-то числа 1815 г. убит Henri de lа Rochejaquelin [918]. — Вождь Вандеи. —

Народ очаровательный: вежливый, веселый, легко жить. Одежда и головные уборы как века назад. В нашем St. Gilles церковь ХIII в.

Дорогая Анна Антоновна, у меня к Вам большая просьба, трудная, не знаю как приступить.

У Новеллы Чириковой [919] на вилле Боже́нка во Вшенорах (где жила Андреева) осталась наша большая корзина. Если бы Вы забрали ее к себе, Вы бы нас спасли. Вещи там очень хорошие (всё Муркино приданое), много моих, письма, тетради, всё, что я не забрала с собой, уезжая. За лето моль поест шерсть, и вообще, дольше держать корзинку у Ч<ирико>вых невозможно. Боюсь, что вещи уже сейчас заплесневели. А там напр<имер > чудесное Мурино пальто на четыре года, множество штанов и шерстяных чулок. Жаль.

Нынче же пишу В.Ф. Булгакову и его жене [920], живущим во Вшенорах. Они Вам во всем помогут, только нужно списаться или сговориться. Všenory, č 33 (Булгаков).

Не знаю, где удобней перетрясти и переложить вещи, — у Ч<ирико>вых или у Вас. Необходимо пересыпать нафталином.

Вторая просьба: мне очень нужны два летних платья: одно — переделка платья из подаренного Вами: крэмовое с красными горошинками и другое: голубое в клетку (голубое, черное, белое — клетчатое, тонкое, сразу узнаете). Думаю, их можно, как старые вещи переслать по почте. Мне совсем нечего носить, уехала в апреле, когда еще о летнем не думалось.

Не выписываю всей корзинки сюда, п<отому> ч<то> совсем не знаю, где будем осенью.

Булгаков найдет и лошадь (м<ожет> б<ыть> тачку) до вокзала, и сдаст в багаж, — во всем поможет. Он необыкновенно сердечный и деятельный в дружбе человек.

Внезапная мысль: земными тяжестями умеют (т.е. соглашаются) ворочать только души. Тела косны, — себя еле носят, — где уж — корзину!

Целую Вас нежно и бесконечно смущаюсь за просьбу. Сердечный привет Вашим.

Деньги на расходы вышлю тотчас же как получу Ваше согласие.

Да! Последняя просьба! На дне корзины должна находиться толстая коричневая немецкая мифология, в переплете, с картинками.

Gustav Schwab — Die schönsten Sagen des klassischen Altertums ^{189}.

Эту книгу нужно отправить отдельно, почтой, заказной бандеролью, не багажом. Она мне крайне нужна в возможно скором времени для II ч<асти> Тезея [921], которую пишу сейчас. Толстый, коричневатый, несколько разъехавшийся том. Там же имя с припиской:

Как Вам понравились Версты? [922]

Жду письма. Сердечный привет от нас всех Вам и Вашим.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 39–40 (с купюрами). СС-6. С. 345–347. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 36–39.

66-26. Б.Л. Пастернаку

<Начало июня 1926 г.>

<Среди поправок к поэме «Попытка комнаты»:>

Борис, как я бы хотела тебе показать свои чернов<ики>. Тебе — тебе — тебе одному, никому больше. Тебе, не соглядатаю, а содеятелю, сопреступнику. Для одного 4-стишия столько столбцов и смыслов. <Над строкой: для одной рифмы сколько>. Это крайняя заумная изощряемость мысли, изощряемость, доводящая нас до тупика и бросающая на постель. Ум за разум!

Впервые — Души, начинают видеть. С. 224. Печ. по тексту первой публикации.

67-26. В.Ф. Булгакову

St. Gilles, 9-го июня 1926 г.

Дорогой Валентин Федорович.

Сердечная просьба:

помогите Анне Антоновне Тесковой (Gregrova, č 1190) перевезти к ней нашу большую корзину (громадную!), которая стоит у Чириковых. Эта корзина тяжелой глыбой на моей совести. Там Муркино приданое на два года вперед, мои тетради, письма, всяческое. И все это пожирается молью.

Еще: у наших бывших хозяев (č 23, Ванчуровых) Сережина шинель, френч и ранец с тетрадями. Все это нужно переложить в корзину перед отправкой ее к Тесковой. А то пропадет. (В корзине места много.)

Тескова, очевидно, за корзиной приедет сама, нужно только помочь ей доставить ее на вокзал (лошадь? тачку?). Было бы хорошо списаться о дне и часе.

Не знаю, где будем осенью, поэтому выписывать нет смысла. А вещи (особенно Муркины) хорошие, во второй раз не будет.

Очень смущена такой тяжеловесной просьбой. Уступаю место еще более смущенному просителю [923]. Сердечный привет Вам и Вашим.

Погода у нас гнуснейшая.

Впервые — Письма Валентину Булгакову. С. 52. СС-7. С. 14. Печ. по СС-7.

68-26. A.B. Черновой

Милая Адя!

13-го (в воскресенье) в Подворье (63, rue de Crimée) венчание M.С. Булгаковой [924]. Хорошо бы узнать накануне — когда, и пойти! Венчается целая поэма! (Пауза.) Целых две.

Подговорите Володю [925] и Доду [926] и пойдите. И напишите.

Хороший день выбрали — а? (13-е!)

Целую.

St. Gilles, 9-го июня 1926 г.

Впервые — Лосская В. Марина Цветаева в жизни, Tenafly. N.-Y.: Эрмитаж, 1989. С. 97. СС-6. С. 676, Печ. по СС-6.

69-26. O.E. Колбасиной-Черновой

St. Gilles, 9-го июня 1926 г.

Дорогая Ольга Елисеевна,

Сердечное спасибо за чудные подарки. С рыбкой Мур купается, с зайцем гуляет, а костюмчик, увы, лежит, — ветра и дожди. Длина и ширина как раз. Морды котов грозны́ и сини́, как туча.

Приехал С<ергей> Я<ковлевич>, живет вторую неделю, немножко отошел, — в первые дни непрерывно ел и спал. Подарили ему с Алей chaiselongue ^{190}, лежит в саду. Жизнь простая и без событий, так лучше. Да на иную я и неспособна. Действующие лица: колодец, молочница, ветер. Главное — ветер.

Понемножку съезжаются дачники, иные уже купаются, — глядеть холодно. Кабинка сто́ит 300 фр<анков>, обойдемся без. Сюда собираются Бальмонты. Русских здесь, оказывается, бывает много.

О людях:

13-го М.С. Б<улгако>ва выходит замуж.

26-го у Кати Р<ейтлин>гер родилась дочь.

Нужно бы третью новость — нету!

У Мура загон. Только вчера прибыл. Поправился. Стоит не держась и явно ожидает похвалы. Ходит, но не твердо, — шагов двадцать (очень спешных!) и садится. Многое понимает, но говорит мало, — занят ходьбой. Я не спешу, и он не спешит.

Аля завалена кин<ематографи>ческими журналами, другое читает менее охотно. Жизнь лучше, чем во Вшенорах, если не легче, то как-то краше. Если бы не погода!!!

Оканчиваю две небольших поэмы [927], времени писать мало, день летит. Читаю по ночам Гёте, моего вечного спутника.

Сейчас иду к С<ереже>, он будет читать вслух, а мы с Алей шить. — Где Вы? Пишу в пространство, т.е. на Rue Rouvet. Что Пиренеи? [928] Каковы планы и сроки?

Целую нежно.

Впервые — Wiener Slavistisches Jahrbuch. Wien. 1976. Bd. 22. С. 109–115 (публ. Хорста Лампля). СС-6. С. 762–763. Печ. по СС-6.

70-26. Б.Л. Пастернаку

12 июня 1926 г. [929]

Борис, я боюсь твоего следующего письма. Мне нужно с Вами поговорить — я этого боюсь пуще <пропуск одного слова>. Раз ты недоволен, я виновата — в чем? И подтасовка вин. Не внушай мне виновность, слишком легко, не становись в нескончаемый ряд моих обвинителей, когда все и вся обвиняют, только один ответ: Не виновата. Никогда. Ни в чем. Если я виновата — виноват Бог. Не внушай мне — моей еще раз виновностью — правоты. Не забрасывай мою голову назад, не ставь меня одну против всех и тебя. Я не виновата, что я такая родилась. Моя жизнь — по нотам. Ноты — на белом небесном листе.

Знаю, о чем еще, кроме вины: о вине будущей. Оставь это. Рассчитывай только на непредвиден<ность>, никаких замыслов и путей к осуществлению тебя в моей жизни, себя в твоей у меня нет. Год бы думала — не придумала. Не предрешай. Я не хочу тебя бояться. Судьба не предупреждает. Не предупреждай и ты.

<Приписка между абзацами:> Увидим в какую сторону.

Если ты решил все миром и ладом — тоска. Если ты решил — огнем и мечом — тоска. Не решай за жизнь, вспомни свои слова о деревьях. Не вмешивайся. Есть тысячу <так!> непредвиден<ностей>, которые ты (я) опускаем. Вспомни свою волну (на́ бок) [930]. Не я волна. Не ты.

Не иди ко мне с готовым <оборвано>

Ненавижу жизнь <оборвано>

Я боюсь тебе писать — а много нужно скатать — и о Рильке, и еще. Вот его новый адрес: <не вписан>. Ты просишь забыть на месяц, а сам забудешь через час <вариант: два> (уже забыл <вариант: что просил>). Забыть в дне, не ждать писем, не писать, не мешать. Помни, что ты сам меня просил об этом.

«Боюсь свободы, боюсь влюбиться». Это мне напомнило один долгий, до-весенний, совместный островитянский день на траве, на груди. И, на обратном пути, спутник, задумчиво. — «Как мне бы хотелось — вокруг света! Но конечно не одному. Как бы мне хотелось — влюбиться!» — И я, матерински: «Влюбитесь! Сбудется!» Борис, только что — ближе нельзя, глубже нельзя, рот и сердце, полные мной и — «влюбиться!».

Вы не похожи с тем человеком, но сказали мне одинаков<о>, т.е. ясно и явно: ты не в счет.

От этого твоего возгласа мне стало… старше и спокойнее. И еще — глаза раскрылись! У тебя была волна ко мне, меня, препятств<ия>, — не было, разобьешься о любое (влюбленность). И еще: мы не хотим любить новое (и старого дост<аточно>), мы хотим целовать новое. ——

Картина простая: дом, родство, вечная ценность — я (где-то — когда-то), милая сердцу прохлада — и: новый рот <над строкой: текущий счет <творчества?>>. Ты непосредственнее меня, у меня бы такая вещь не сорвалась, уже потому, что в другого — вонзается.

Одному рада: тяж<есть> заминк<и> с Рильке этой твоей «влюбленностью» снята. Совсем.

Мне не больно. Мне взросло и ясно.

Мне очень жаль тебя за твою трудную жизнь. Это у нас с тобой [всегда] останется: союзничество сочувствия <оборвано>

Вот тебе письмо Мирского [931], в котором, надеюсь, растворится мое. (Не я в Мирском — [то, о чем я] — в том, о чем он.)

<На полях:>

Дошли ли письма Рильке? Остальные дошлю, когда у тебя будет время.

Впервые — Души начинают видеть. С. 227–229. Печ. по тексту первой публикации.

71-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie, 14-го июня 1926 г.

Слушай, Райнер, ты должен знать это с самого начала. Я — плохая. Борис — хороший. И потому что плохая, я молчала — лишь несколько фраз про твое российство, мое германство и т.д. И вдруг жалоба: «Почему ты меня отстраняешь? Ведь я люблю его не меньше твоего» [932].

Что я почувствовала? Раскаянье? Нет. Никогда. Ни в чем. Ничего не почувствовала, но стала действовать. Переписала два твоих первых письма и послала ему. Что я могла еще? О, я плохая, Райнер, не хочу сообщника, даже если бы это был сам Бог.

Я — многие, понимаешь? Быть может, неисчислимо многие! (Ненасытное множество!) И один ничего не должен знать о другом, это мешает. Когда я с сыном, тот (та?), нет — то, что пишет тебе и любит тебя, не должно быть рядом. Когда я с тобой — т.д. Обособленность и отстраненность. Я даже в себе (не только — вблизи себя) не желаю иметь сообщника. Поэтому в жизни я — лжива (то есть замкнута, и лжива — когда вынуждают говорить), хотя в другой жизни я слыву правдивой — такая и есть. Не могу делиться.

А пришлось (это было за два-три дня до твоего письма). Нет, Райнер, я не лжива, я слишком правдива. Если бы я умела бросаться простыми, дозволенными словами: переписка, дружба — все было бы хорошо! Но я-то знаю, что ты не переписка и не дружба. В жизни людей я хочу быть тем, что не причиняет боли, потому и лгу — всем, кроме себя самой.

Всю жизнь в ложном положении. «Ибо где я согнут, — я солган» [933]. Солгана, Райнер, не лжива!

Когда я обнимаю незнакомца, обвив его шею руками, это естественно, когда я рассказываю об этом, это неестественно (для меня самой!).

А когда я пишу об этом стихи, это опять-таки естественно. Значит, поступок и стихи меня оправдывают. То, что между, обвиняет меня. Ложь — то, что между, — не я. Когда я говорю правду (руки вокруг шеи) — это ложь. Когда я об этом молчу, это правда.

Внутреннее право на сохранение тайны. Это никого не касается, даже шеи, вокруг которой обвились мои руки. Мое дело. Не забудь еще, что я замужем, у меня дети и т.д.

Отказаться? Ах, не так уж все это серьезно, чтоб того стоило. Отказываюсь я слишком легко. И наоборот, совершая жест, я радуюсь, что еще могу его совершить. Так редко чего-то хотят мои руки.

Глубоко погрузить в себя и через много дней или лет — однажды — внезапно — возвратить фонтаном, перестрадав, просветлев: глубь, ставшая высью. Но не рассказывать: тому писала, этого целовала.

«Радуйся же, скоро всему конец!» — говорит моя душа моим губам. И обнять дерево или человека для меня одно и то же. Быть.

Это одна сторона. Теперь — другая. Борис подарил тебя мне. И, едва получив, хочу быть единственным владельцем. Довольно бесчестно. И довольно мучительно — для него. Потому я и послала письма.

Твои милые фотографии. Знаешь, как ты выглядишь на той, что больше? Словно ты поджидал кого-то — и вдруг тебя окликнули. А другая, поменьше, — прощанье. Отъезжающий, который еще раз, должно быть наспех — лошади уже ждут — оглядывает свой сад, как исписанный лист, прежде чем расстаться. Не отрываясь — освобождаясь. Тот, кто бережно выпускает из рук — целый пейзаж. (Райнер, возьми меня с собой!)

У тебя прозрачные глаза, лазурно-прозрачные — как у Ариадны, а морщинка (вертикальная!) меж бровей — у тебя от меня. Она была у меня уже в детстве — я всегда хмурила брови, раздумывая или злясь.

(Райнер, я люблю тебя и хочу к тебе.)

Твоя Элегия [934], Райнер, всю жизнь я раздаривала себя в стихах — всем. В том числе и поэтам. Но я всегда давала слишком много, я заглушала возможный ответ, отпугивала его. Весь отзвук был уже предвосхищен мной. Вот почему поэты никогда не писали мне стихов — никаких (плохие и есть никакие, еще хуже, чем никакие!) — и я всегда посмеивалась: они предоставляют это тому, кто будет через сто лет.

И вот, твои стихи, Райнер, стихи Рильке, поэта, стихи — поэзии. И моя, Райнер, — немота. Все наоборот. Все правильно.

О, я люблю тебя, иначе я не могу этого назвать — первое попавшееся и все же самое первое и самое лучшее слово.

Райнер, вчера вечером я вышла из дома, чтобы снять белье, ибо надвигался дождь. И приняла в свои объятья весь ветер, — нет! весь Север. И это был ты. (Завтра это будет Юг!) Я не взяла его домой, он остался на пороге. Он не вошел в дом, но едва я заснула, он умчал меня с собой на море.

И о любящих, о их включенности и исключенности («Из сердцевины Вечного…»).

И все ж это называется только так: я люблю тебя.

Любимый! Я хочу подарить тебе слово, может быть, ты его не знаешь.

«Боль — истинное слово, боль — доброе слово, боль — милосердное слово».

(Св<ятая> Кунигунда. XIII век) [936].

Фотографии у меня еще нет, как только получу, пришлю, пришлю тебе. Напиши мне о Мюзо — ушли ли каменщики? И пришло ли солнце? У нас — ни одного солнечного часа. Я хотела бы послать тебе все солнце, прибить его к небу, которое над тобой.

Да, Райнер! Если бы написала о тебе что-нибудь, это называлось бы: Поверх горы.

Первая собака, которую ты погладишь, прочитав это письмо, буду я. Обрати внимание на ее взгляд.

Впервые — Вопросы литературы. С. 270–272 (с купюрой). СС-7. С. 64–66. Печ. по кн.: Небесная арка. С. 88–91.

72-26. Б.Л. Пастернаку

<Середина июня 1926 г.>

Ты не дум<аешь> о том, что мы с тобой клеймленые какие-то? И — перескоком — сколько сглазу! Нас с тобой обглядят (как обгложут). О, как я ненавижу глаза, регистрацию их. Я почему-то сейчас увид<ела> нас с тобой — в июле — вниз по Пречистенскому бульвару. Ты с тем раскланиваешься, я с тем, и еще, и еще… Борис, никогда я еще ни одной встрече так не ужасалась как нашей: я не вижу места свершения ее. Твоя мысль была гениальна: Рильке [937]. У меня есть виды его жилища: Muzot, замок XIII века, одинокое зданье, в горах [938].

Сначала я безумно любила твои стихи, потом — свои стихи к тебе — потом свои возвраты к тебе (ТЫ близ<ко>), а сейчас, кажется, просто тебя.

Впервые — Души начинают видеть. С. 229. Печ. по тексту первой публикации.

73-26. Б.Л. Пастернаку

St. Gilles, 21 июня 1926 г.

Мой дорогой Борис,

Только что — Шмидт, Барьеры [939] и журналы. Пишу только, чтобы известить, что дошло. Ничего еще не смотрела, потому что утро в разгаре. Одновременно письмо из Чехии с требованием либо возвращаться сейчас, либо отказаться от чешской стипендии [940]. («Отказаться» — ход неудачно построенной фразы, просто в случае невозврата — отказывают.)

Возвращаться сейчас невозможно — домик снят и уплочено до половины октября, кроме того — нынче первый солнечный день, первое море, Борис. Возвращаться ни сейчас, ни потом мне невозможно: Чехию я изжила, вся она в Поэмах Конца и Горы (герой их 13-го обвенчан [941]). Чехии просто нет. Вернусь в погребенный черновик.

Следовательно, — (невозвращение) — я на улице. Думаю (непонятный отказ чехов, обещавших стипендию по крайней мере до октября) — эхо парижской травли («Поэт о критике» — травля) [942], а м<ожет> б<ыть> и донос кого-нибудь из пражских русских: везде печатается, муж — редактор и т.д. С<ергей> Я<ковлевич> получает с № (Версты), причем I еще не вышел, а II намечается только к октябрю.

Пишу в Чехию с просьбой выхлопотать мне заочную стипендию, как Бальмонту и Тэффи, которых чехи содержат, никогда в глаза не видав (меня видели, всегда с ведром или с мешком, три с половиной года, — не нагляделись, должно быть!)

Пишу в сознании полной бессмысленности. Явный подвох какого-нибудь завистника. (Завидовать — мне! И, после краткого вдумывания: да, можно, но тогда нужно просить Господа Бога, чтобы снял меня с иждивения, а не чехов.)

Кроме того (возврат в Чехию), в Чехии С<ергею> Я<ковлевичу> делать нечего. Ни заработков, ни надежд. Даже на фабрику не берут, ибо русских затирают.

Таков мой жизненный поворот. Не принимай к сердцу, огляди издали — как я. Почему сообщаю? Чтобы объяснить некоторую заминку с Шмидтом, — дня три уйдут на письма, т.е. те полтора-два часа в день, которые у меня есть на графику, ту или иную.

Борис, где встретимся? У меня сейчас чувство, что я уже нигде не живу. Вандея — пока, а дальше? У меня вообще атрофия настоящего, не только не живу, никогда в нем и не бываю.

Громовая статья П. Струве (никогда не пишущего о литературе), статьи Яблоновского, Осоргина, многих, — всех задетых (прочти «Поэт о критике», поймешь) — чья-то зависть — чья-то обойденность — и я на улице, я — что! — дети.

Мур ходит, но оцени! только по плажу, кругами, как светило. В комнате и в саду не хочет, ставишь — не идет. На море рвется с рук и неустанно кружит (и падает).

Да, Борис, о другом. В Днях перепечатка статьи Маяковского о недостаточной действенности книжных приказчиков [943]. Привожу дословно: «Книжный продавец должен еще больше гнуть читателя. Вошла комсомолка с почти твердым намерением взять, например, Цветаеву. Ей, комсомолке, сказать, сдувая пыль со старой обложки, — Товарищ, если вы интересуетесь цыганским лиризмом, осмелюсь предложить Сельвинского. Та же тема, но как обработана! Мужчина! Но это всё временное. Поэтому напрасно в вас остыл интерес к Красной Армии; попробуйте почитать эту книгу Асеева» и т.д.

Передай Маяковскому, что у меня есть и новые обложки, которых он просто не знает.

Между нами — такой выпад Маяковского огорчает меня больше, чем чешская стипендия: не за себя, за него.

«Но всё это — временное», а —

Скоро напишу, Борюшка, это письмо не в счет.

<На полях:>

Шмидт получен, скоро получишь о тебе и мое [945]. И еще элегию (мне) Рильке [946]. Люблю тебя.

Впервые — НП. С. 304–306. СС-6. С. 258–260. Печ. по: Души начинают видеть. С. 235–237.

74-26. Б.Л. Пастернаку

<Вторая половина июня 1926 г.>

Можно ли, любя Рильке, не любить его больше всего на свете, можно ли, любя Пастернака, не любить его больше всего на свете, можно ли, любя своего сына, не любить его больше всего на свете. Можно ли, любя Гёте — <оборвано>. Можно ли, осмеливаясь произнести или даже не осмеливаясь произнести люблю, не давать всего себя целиком, назад, вперед, навсегда, во веки веков, аминь.

Борис, я люблю его больше всего на свете, больше тебя. Этого ты хотел? Если да, ты совершенн<о> божественное чудовище, как я, но это скобка.

Линия я —→ Рильке, я — ты, я — сын и т.д. существуют только по прямому проводу. Обращаясь с этими словами ему — к тебе, я лгу.

Правда существ<ует> — будь вним<ателен> — в секунду от меня к нему и вторично, через стих. Мой рассказ тебе о нем, о себе к нему будет ложь, п<отому> ч<то> рассказ, а совершалось это не рассказом. Всякий рассказ ложь, п<отому> ч<то> направлен [к тебе], а совершался вне направления. Выведение из одного состояния (времени глагола) в другое.

Рильке я написала о себе: ich bin Viele, Unzählige vielleicht. Eine unersättliche Unzahl und Keiner will vom andern wissen, soll nicht. Sie kennen sich gar nicht, sie treff sich manchmal nur im Traum ^{191} [947]. Тюрьма с одиночными камерами, без перестукивания. Или перестукивающаяся только моим единым безличным сердцем, бьющимся в каждом.

Борис, когда я говорю с тобой, я говорю в тебя, т.е. всё есть ты. Ты вызываешь слова, не я их говорю. Ты берешь, не я даю. Я под твоим давлением, и я твоя.

Чтобы все мои любови (Гёте + Гёльдерлин + маленькая девочка на плаже + + +) растворились в одной, шли вечером домой, как блудное (ибо врозь пасутся) стадо — это, да?

<Запись после письма:>

Каждый есть абсолют и требует абсолюта.

Борис, ты заметил, что несколько человек переписываются?

Впервые — Души начинают видеть. С. 237–238. Печ. по тексту первой публикации.

75-26. В.Ф. Булгакову

<Июнь 1926 г.> [948]

Дорогой Валентин Федорович,

Прошение, увы, без полей обнаружила, когда кончила. Мне стыдно за такое настойчивое напоминание о себе. О нас бы должны заботиться боги, а не мы сами.

Напишу Вам как-нибудь по-настоящему, а пока угнетенное спасибо.

Впервые — СС-7. С. 14. Печ. по тексту первой публикации.

76-26. A.B. Черновой

S. Gilles, 1-го июня 1926 г.

Дорогая Адя,

Спасибо за письмо. Оно мне сегодня снилось, и проснулась в тоске, хотя в жизни уже ничем не отзывалось. Засесть гвоздем, это ведь лучше, чем висеть жерновом! Жалею М<арию> С<ергеевну> [949], потому что знаю, как женился! Последующие карты можно скрыть, она слишком дорожит им, чтобы домогаться правды, но текущей скуки, явного ремиза не скроешь. Он ее не любит. — «Ну, хоть тянетесь к ней?» — «Нет, отталкиваюсь».

Стереть платком причастие — жуткий жест.

Она вышла за него почти против его воли («Так торопит! Так торопит!») — дай ей Бог ребенка, иначе крах.

Спасибо, что пошли. Поблагодарите, когда приедут, ваших. Теперь Дода знает, как венчаются герои поэм и кончаются поэмы.

Написала здесь две небольших вещи, пишу третью, очень трудную [950].

Писать приходится мало, полдня пожирает море.

Мур ходит вот уже месяц, хорошо и твердо, первый свой шаг ступил по безукоризненной земле отлива. Пляж у нас изумительный, но это все. Пляж для Мура и сознание Вандеи для меня. Жизнь тише тихого, все располагает к лени, но это для меня самое трудное, — лень и неженство на берегу. Купаюсь, вернее, захожу по пояс (по пояс — условности: по живот! пляж у нас так мелок, что для по пояс нужно было бы пройти полверсты), захожу по живот и в судорожном страхе плыву обратно. А Аля — того хуже: зайдет по щиколотку и стоит как теленок, глядя себе под ноги. Может так простоять час.

Вы, наверное, уже знаете, что меня скоропостижно сняли с иждивения. Полетели письма по всем пригородам Праги. Не будь этого, приехала бы к вам осенью, когда часть разъедется. Дода тоже с Вами?

Мы все загорели. Рядом с нами фотография, сниму Мура и пришлю. О<льга> Е<лисеевна> спрашивает, что ему прислать. Из носильного ничего, спасибо, все есть. Может быть — у вас раньше будут — апельсины. Здесь все очень поздно, оказывается Вандея совсем не лес и совсем не юг.

До свидания, целую Вас и О<льгу> Е<лисеевну>, ей напишу отдельно. Пишите. Аля ждет от Вас письма.

Да! Не знаете ли (Вы видели Невинного), где Дорогой? [951] Он мог бы мне помочь с чехами.

Впервые — Лосская В. Марина Цветаева в жизни. Tenafly. N.-Y.: Эрмитаж, 1989. С. 97–98, 292. СС-6. С. 677. Печ. по СС-6.

77-26. Б.Л. Пастернаку

1 июля 1926 г., четверг

Мой родной Борис,

Первый день месяца и новое перо.

Беда в том, что ты взял Шмидта, а не Каляева [952] (слова Сережи, не мои), героя времени (безвременья!), а не героя древности, нет, еще точнее — на этот раз заимствую у Степуна: жертву мечтательности, а не героя мечты [953]. Что такое Шмидт — по твоей документальной поэме? Русский интеллигент 1905 г. Не моряк совсем, до того интеллигент (вспомни Чехова и море!) [954], что столько-то лет плаванья не отучили его от интеллигентского жаргона. Твой Шмидт студент, а не моряк. Вдохновенный студент конца девяностых годов.

Борис, не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней, сплошь пенснейной. Люблю дворянство и народ, цветение и недра, Блока шинели и Блока просторов. Твой Шмидт похож на Блока-интеллигента. Та же неловкость шутки, та же невеселость ее.

В этой вещи меньше тебя, чем в других, ты, огромный, в тени этой маленькой фигуры, заслонен ею ^{192}. Убеждена, что письма почти дословны, — до того не твои. Ты дал человеческого Шмидта, в слабости естества, трогательного, но такого безнадежного!

Прекрасна Стихия. И естественно, почему. Здесь действуют большие вещи, а не маленький человек. Прекрасна Марсельеза [955]. Прекрасно всё, где его нет. Поэма несется мимо Шмидта, он — тормоз. Письма — сплошная жалость [956]. Зачем они тебе понадобились? Пиши я, я бы провалила их на самое дно памяти, завалила, застроила бы. Почему ты не дал зрительного Шмидта — одни жесты — почему ты не дал Шмидта «сто слепящих фотографий» [957], не дающих разглядеть — что́? — да уныние этого лица! Зачем тебе понадобился подстрочник? Дай ты Шмидта в действии — просто ряд сцен — ты бы поднял его над действительностью, гнездящейся в его словесности.

Шмидт не герой, но ты герой. Ты, описавший эти письма!

(Теперь мне совсем ясно: ополчаюсь именно на письма, только на письма. Остальное — ты.)

Да, очень важное: чем же кончилась потеря денег? [958] Остается в туман. И зачем этот эпизод? Тоже не внушает доверия. Хорош офицер! А форма негодования! У офицера вытащили полковые деньги, и он: «Какое свинство!» Так неправдоподобен бывает только документ.

Милый Борис, смеюсь. Сейчас, перечитывая, наткнулась на строки «Странно, скажете, к чему такой отчет? [959] Эти мелочи относятся ли к теме?» Последующим двустишием ты мне уже ответил. Но я не убеждена.

Борис, теперь мне окончательно ясно: я бы хотела немого Шмидта. Немого Шмидта и говорящего тебя.

Знаешь, я долго не понимала твоего письма о «Крысолове» [960], — день-два. Читаю — расплывается. (У нас разный словарь.) Когда перестала его читать, оно выяснилось, проступило, встало. Самое меткое, мне кажется, о разнообразии поэтической ткани, отвлекающей от фабулы. Очень верно о лейтмотиве. О вагнерианстве мне уже говорили музыканты. Да, всё верно, ни с чем я не спорю. И о том, что я как-то докрикиваюсь, доскакиваюсь, докатываюсь до смысла, который затем овладевает мной на целый ряд строк. Прыжок с разбегом. Об этом ты говорил?

Борис, ты не думай, что это я о твоем (поэта) Шмидте, я о теме, твоей трагической верности подлиннику. Я, любя, слабостей не вижу, все сила. У меня Шмидт бы вышел не Шмидтом, или я бы его совсем не взяла, как не смогла (пока) взять Есенина [961]. Ты дал живого Шмидта чеховски-блоковски-интеллигентского. (Чехова с его шуточками-прибауточками усмешечками ненавижу с детства.)

Борис, родной, поменьше писем во второй части или побольше, в них, себя. Пусть он у тебя перед смертью вырастет.

Судьба моя неопределенна. Написала кому могла в Чехии. «Благонамеренный» [962] кончился. Совсем негде печататься (с двумя газетами и двумя журналами разругалась). Будет часок, пришлю тебе нашу встречу [963]. (Переписанную потеряла.) Пишу большую вещь, очень трудную [964]. Полдня уходит на море — гулянье, верней, сиденье и хожденье с Муром. Вечером никогда не пишу, не умею.

М<ожет> б<ыть> осенью уеду в Татры (горы в Чехии), куда-нибудь в самую глушь. Или в Карпатскую Русь. В Прагу не хочу — слишком ее люблю, стыдно перед собой — той. Пиши мне! Впрочем раз я написала сегодня, наверное получу от тебя письмо завтра. Уехали ли твои? Легче или труднее одному?

<На полях:>

Довез ли Э<ренбур>г мою прозу: Поэт о критике и Герой труда? Не пиши мне о них отдельно, только если что-нибудь резнуло. Журналов пока не читала, только твое.

Я бы хотела, чтобы кто-нибудь подарил мне цельный мой день. Тогда бы я переписала тебе Элегию Рильке и свое.

Напиши мне о летней Москве. Моей до страсти — из всех — любимой.

Впервые — НП. С. 307–310. СС-6, С. 260–262. Печ. по: Души начинают видеть. С. 239–241.

78-26. Д.А. Шаховскому

St. Gilles, 1-го июля 1926 г.

Дорогой Димитрий Алексеевич,

Спасибо сердечное за книжку и письмо [965]. Но и от книжки и от письма — грусть. Помните наше совместное посещение Сергиевского подворья? [966] Ветер — оттуда. Вижу Вас на сиротливых дорожках — с книжкой — не стихов уже. Над Сергиевским подворьем — вечный дождь. Так я его вижу. Вы — не так. Но сказав: больно, я должна объяснить — почему.

Конец «Благонамеренного», конец города (Подворье), конечный стих Вашей книги [967], старые концы каких-то начал (письма), — все это вне жизни, над жизнью. Мне жаль Вас терять — не из жизни, я сама — вне, из третьего царства — не земли, не неба, — из моей тридевятой страны, откуда все стихи.

О деньгах не тревожьтесь. Захочет, сможет — отдаст [968]. Я напишу ему, и С<ергей> Я<ковлевич> напишет. Что выйдет — видно будет.

А Вы, до Подворья, можно и из Подворья, не приехали бы к нам? В 20-х числах здесь будет Мирский, приезжайте. Дорога не так дорога́ — 75 фр<анков>. Об остальном не беспокойтесь. Жить будете у нас, в комнате Сергея Яковлевича вторая кровать. Побродите по Сен-Жильским пескам, покупаетесь, поедите крабов и рыбов, прослушаете две моих новых вещи [969] — проститесь с чем-то, чего в Подворье с собой не возьмете.

Письма Ваши (те) поберегу, пока не востребуете. Как все то (душевное), чего в Сергиевское с собой не берут. Вы оставите мне себя из тридевятого царства, себя — стихов (грехов у Вас нет!).

До свидания. Как растравительно-тщателен тип заставки к письмам. А почерк! Самая прелесть в том, что он был таким же и на счетах — и в смертный час! Форма, ставшая сущностью.

Жду ответа о приезде. Можно и позже, в августе.

Сердечный привет

Впервые — в кн.: Архиепископ Иоанн Шаховской. Биография юности. (Установление единства). Париж: YMCA-Press, 1977. С. 417–418. СС-7. С. 39. Печ. по СС-7.

79-26. П.П. Сувчинскому

<Начало июля 1926 г.> [970]

А подарок из немецкого магазина, — а? Версты чудесны [971]. Вы не ответили мне на письмо, поэтому неприлично писать Вам дольше, хотя и есть что́!

Напишите, когда приезжаете — встретим.

До свидания, мой миленькой (влияние Аввакума [972]). Привет Вере Алекс<андровне>, пусть везет пестрый купальный костюм, здесь все мужские и траурные.

Ждем 10 экземпляров «Верст», которые нам необходимы.

Впервые — Revue des Études slaves. С. 200. СС-6. С. 320. Веч. по СС-6.

80-26. <В редакцию «Верст»>

Да! Гонорар за «Поэму горы» [973], если только предвидится, передайте немедленно С<ергею> Я<ковлевичу>. Он без копейки денег, мы все забрали, а формы доверенности на банк я не знаю. Кроме того, не хотела бы трогать этих денег до последней крайности, а пробавляться пока гонорарами.

<Приписка карандашом:>

Лето в С.-Жиле.

1926 г.

Печ. впервые. Письмо (черновик) хранится в архиве М.И. Цветаевой в РГАЛИ (Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 183).

81-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie

6-го июля 1926 г.

Дорогой Райнер,

у Гёте где-то сказано, что на чужом языке нельзя создать ничего значительного, — я же всегда считала, что это неверно. (Гёте никогда не ошибается в целом, он прав в итоговом смысле, поэтому сейчас я несправедлива к нему.)

Поэзия — уже перевод, с родного языка на чужой — будь то французский или немецкий — неважно. Для поэта нет родного языка. Писать стихи и значит перелагать. Поэтому я не понимаю, когда говорят о французских, русских или прочих поэтах. Поэт может писать по-французски, но не быть французским поэтом. Смешно.

Я не русский поэт и всегда недоумеваю, когда меня им считают и называют. Для того и становишься поэтом (если им вообще можно стать, если им не являешься отродясь!), чтобы не быть французом, русским и т.д., чтобы быть — всем. Иными словами: ты — поэт, ибо не француз. Национальность — это от- и заключенность. Орфей взрывает национальность или настолько широко раздвигает ее пределы, что все (и бывшие, и сущие) заключаются в нее. И хороший немец — там! И — хороший русский!

Но в каждом языке есть нечто лишь ему свойственное, что и есть сам язык. Поэтому по-французски ты звучишь иначе, чем по-немецки, — оттого и стал писать по-французски! Немецкий глубже французского, полнее, растяжимее, темнее. Французский: часы без отзвука, немецкий — более отзвук, чем часы (бой). Немецкий продолжает создаваться читателем — вновь и вновь, бесконечно. Французский — уже создан. Немецкий — возникает, французский — существует. Язык неблагодарный для поэтов — потому ты и стал писать на нем. Почти невозможный язык.

Немецкий — бесконечное обещание (тоже — дар!), но французский — дар окончательный. Платен [974] пишет по-французски. Ты («Verger») пишешь по-немецки, то есть — себя, поэта. Ибо немецкий ближе всех к родному. Ближе русского, по-моему. Еще ближе.

Райнер, узнаю тебя в каждой строчке, но звучишь ты короче, каждая строка — усеченный Рильке, почта как конспект. Каждое слово. Каждый слог.

это ты прекрасно сделал. Grossmeister ^{194} звучало бы не так! И — partance (entre ton trop d'arrivèe et ton trop de partance ^{195} [976], — это идет издалека потому и заходит так далеко!) из стихов Марии Стюарт:

Знаешь ли ты эти ее строки:

(Райнер, что великолепно прозвучало бы по-французски, так это «Песнь о корнете»! [979])

Стихотворение Verger ^{198} [980] я переписала для Бориса.

это рифмуется с моим:

A «pourquoi tant appuyer» ^{200} [983] — со словами мадемуазель Леспинас: «Glissez, mortels, n'appuyez pas!» ^{201} [984]

Знаешь, что нового в этой книге? Твоя улыбка. («Les Anges sont-ils devenusdiscrets» [985] — «Mais l'excellente place — est un peu trop en face»…) ^{202} [986]

Ах, Райнер, первую страницу этого письма я могла бы совсем опустить. Сегодня ты:

Будь я французом и пиши я о твоей книге, я поставила бы эпиграфом: «consent à la France» ^{204}.

A теперь — от тебя ко мне:

(Ты, природа!)

Но ты еще и поэт, Райнер, а от поэтов ждут de l'inédit ^{206}. Потому скорее — большое письмо, для меня одной, иначе я притворюсь глупей, чем на самом деле, «обижусь», «буду обманута в лучших чувствах» и т.д., но ведь ты напишешь мне (для своего успокоения! и потому что ты добрый!).

Можно мне поцеловать тебя? Ведь это не более, чем обнять, а обнимать, не целуя, — почти невозможно!

На обороте твоего конверта:

Отправитель: Muzot sur Sierre (Valais), Suisse ^{207}.

Мюзо — автор стихов твоей книги. Поэтому он посылает ее, не упоминая о тебе/тебя [989].

Впервые — Дружба народов. 1987. № 9. С. 219–221. СС-7. С. 66–68. Печ. по: Небесная арка. С. 92–95.

82-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 10 июля 1926 г.>

Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от своей правоты — только оттого, что она и правота другого — а страдать пришлось бы непрерывно — этого унижения я бы не вынесла. Пока я была одна права, если и встречались схожие слова и даже жесты (второе, естественно, чаще), то двигатель всегда был иной, особенно же рознился уровень. Кроме того, твое не на твоем уровне — не твое совсем, меньше твое, чем обратное. Я бы с тобой не могла жить, Борис, в июле месяце в Москве, п<отому> ч<то> ты бы на мне срывал — . Я много об этом думала — и до тебя — всю жизнь. Верность как самоборение мне не нужна (я как повод к прекрасному поступку). Верность как постоянство страсти мне непонятна, чужда. Верность и первая и вторая меня с человеком разводит. Оглядываюсь. Одна за всю жизнь мне подход<ила> (м<ожет> б<ыть> ее и не было, не знаю, я не наблюдательна, но чутка). Верность от восхищения. Восхищение заливало в человеке все остальное, он с трудом любил даже меня, до того я его от любви отводила. Это мне подошло [990].

Что бы я делала с тобой, Борис, в Москве? Да разве я одна могу тебе дать сумму. (Хотя я сама сумма, не только себя, но и всех моих прабабок и т.д.). Я была бы в непрестанной тоске, которая меня бы глубоко унижала. Жизнь другого нельзя выносить рядом.

Оговорюсь о понимании. Я тебя понимаю издалека, но если я увижу то, чем ты прельщ<аешься>, я зальюсь презрением — как соловей песней. Я взликую от него. Я излечусь от тебя мгновенно. Как отрешилась бы от Гёте и Гейне, взглянув на их Kätchen — Gretchen. Пойми меня: ненас<ытная> исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего, Борис, вопреки всем моим стараниям. А от Психеи — всё. Променять меня на хотя бы первую красавицу мира — променять Психею на Еву (Психею на Психею не меняют), понимаешь водопадную высоту моего презрения. Душу — на тело. Отп<адает> и мою и ее. Ты сразу осужден, я не понимаю, я отступаю.

Ревность. Я никогда не понимала, почему Таня [991], заслуженно скромного о себе мнения, вдруг решает, что она для X — единственная. Почему? Она же видит, что есть красивее и умнее и т.д., и она же ценит красоту, ум и т.д. Мой случай усложнен тем, что не частен, что ma cause ^{208}, сразу переставая быть моей, делается cause ровно половины мира: ДУШИ. Что измена мне еще до боли возбуждает во мне негод<ование>. Что измена мне — ПОКАЗАТЕЛЬНА.

Ревность? Я просто уступаю, как душа всегда уступ<ает> телу, особенно чужому, — от чистого презрения, от неслыханной несоизмеримости. Уступаю — X всем, а сама — отступаю. Оттого — ни взгляда назад.

Не был<о> еще умник<а>, который сказал бы мне: «Я тебя меняю на стихию: множество: безликое, отдохн<овение> от тебя. — Разряд<ку>» — Или еще лучше: мне захотелось улицы.

Я бы обмерла от откровенности и — м<ожет> б<ыть> поняла бы. (Мужской улицы нет, есть только женская. Ни одна женщина не пойдет с рабочим, все мужчины идут с девками, ВСЕ ПОЭТЫ.)

У меня другая улица, Борис, лирическая, без людей, с концами концов, с детством, со всем, кроме мужчин. Я на них никогда не смотрю, я их просто не вижу. Я им и не нравлюсь, у них нюх. Я нравлюсь старикам и женщинам и собакам. Я не нравлюсь голому инст<инкту>, я не нравлюсь полу, пусть я в твоих глазах теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб — оцени.

Стреляться из-за Психеи! Да ведь она бессмертна, ведь ее (даже) никогда не было. Стреляются из-за хозяйки дома, не из-за гостьи. Не сомневаюсь в том, что в старческих воспоминаниях я буду — остальн<ое> сглажив<ается> — одной из первых <вариант: первой>. Что до мужских действительностей — никогда в них не числилась. «Если бы я Вас любил» — этим ограничивается.

Взрыв ревности к московской улице, — так ты истолк<уй> письмо.

Лейтмотив вселенной [992]. Да, мужской лейтмотив ее, которого я никогда — клянусь тебе! — не слышала, без которого я так восхитительно обхожусь. Мужской лейтмотив ее.

Проглотить вселенную — всю — и т.д. и т.д. О, нет! Ничего не хочу внутрь, <оборвано>. Пропасть втягивающая и вулк<ан> извергающий. Избыть себя, не вобрать в себя <оборвано>

Моя жалоба о невозможности стать <оборвано>

Впервые — Души начинают видеть. С. 250–252. Печ. по тексту первой публикации.

82а-26. Б.Л. Пастернаку

St. Gilles, 10 июля 1926 г., суббота

Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания. Страдать от чужой правоты, которая одновременно и своя, страдать от своей правоты — только оттого что она и правота другого, страдать от правоты — этого унижения я бы не вынесла.

По сей день я страдала только от неправоты, была одна права, если и встречались схожие слова (редко) и жесты (чаще), то двигатель всегда был иной. Кроме того, твое не на твоем уровне — не твое совсем, меньше твое, чем обратное. Встречаясь с тобой, я встречаюсь с собой, всеми остриями повернутой против меня же.

Я бы с тобой не могла жить, Борис, в июле месяце в Москве, потому что ты бы на мне срывал —

Я много об этом думала — и до тебя — всю жизнь. Верность как самоборение мне не нужна (я — как трамплин, унизительно). Верность как постоянство страсти мне непонятна, чужда. (Верность, как неверность, — всё разводит!) Одна за всю жизнь мне подошла (может быть ее и не было, не знаю, я не наблюдательна, тогда подошла неверность, форма ее.) Верность от восхищения. Восхищение заливало в человеке всё остальное, он с трудом любил даже меня, до того я его от любви отводила. Не восхищённость — восхи́щенность. Это мне подошло.

Что бы я делала с тобой, Борис, в Москве (везде, в жизни). Да разве единица (какая угодно) может дать сумму? Качество другое. Иное деление атомов. Сущее не может распасться на быть имеющее. Герой не дает площади. Тебе нужна площадь, чтобы еще раз и по-новому дать героя (себя).

Оговорюсь о понимании. Я тебя понимаю издалека, но если я увижу то, чем ты прельщаешься, я зальюсь презрением, как соловей песней. Я взликую от него. Я излечусь от тебя мгновенно. Как излечилась бы от Гёте и Гейне, взглянув на их Kätchen — Gretchen. Улица как множественность, да, но улица, воплощенная в одной, множественность, возомнившая (и ты ее сам уверишь!) себя единицей, улица с двумя руками и двумя ногами —

Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — всё. Психею — на Еву! Пойми водопадную высоту моего презрения. (Психею на Психею не меняют.) Душу — на тело. Отпадает и мою и ее. Ты сразу осужден, я не понимаю, я отступаю.

Ревность. Я никогда не понимала, почему Таня, заслуженно-скромного о себе мнения, негодует на X за то, что он любит еще других. Почему? Она же видит, что есть красивее и умнее, то, чего она лишена, у нее в цене. Мой случай усложнен тем, что не частен, что моя cause ^{209}, сразу перестав быть моей, оказывается cause ровно половины мира: ДУШИ. Что измена мне — ПОКАЗАТЕЛЬНА.

Ревность? Я просто уступаю, как душа всегда уступает телу, особенно чужому, — от честнейшего презрения, от неслыханной несоизмеримости. В презрении и негодовании растворяется могшая быть боль.

Не было еще умника, который сказал бы мне: «Я тебя меняю на стихию: множество: безликое. Я тебя меняю на собственную кровь». Или еще лучше: мне захотелось улицы. (Мне никто не говорил ты.)

Я бы обмерла от откровенности, восхитилась точностью и — может быть поняла бы. (Мужской улицы нет, есть только женская. — Говорю о составе. — Мужчина, жаждой своей, ее создает. Она есть и в открытом поле. — Ни одна женщина (исключения противоестественны) не пойдет с рабочим, все мужчины идут с девками, ВСЕ ПОЭТЫ.)

У меня другая улица, Борис, льющаяся, почти что река, Борис, без людей, с концами концов, с детством, со всем, кроме мужчин. Я на них никогда не смотрю, я их просто не вижу. Я им и не нравлюсь, у них нюх. Я не нравлюсь полу. Пусть я в твоих глазах теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб — оцени.

Стреляться из-за Психеи! Да ведь ее никогда не было (особая форма бессмертья). Стреляются из-за хозяйки дома, не из-за гостьи. Не сомневаюсь, что в старческих воспоминаниях моих молодых друзей я буду — первая. Что до мужского настоящего — я в нем никогда не числилась.

Лейтмотив вселенной? Да, лейтмотив, верю и вижу, но лейтмотив — клянусь тебе! — которого никогда в себе не слышала. Думается — мужской лейтмотив.

Моя жалоба — о невозможности стать телом. О невозможности потонуть. («Если бы я когда-нибудь пошел ко дну»…)

Борис, всё это так холодно и рассудочно, но за каждым слогом — живой случай, учивший и, повторностью своей, научивший. Может быть, если бы ты видел с кем и как, ты бы объявил мой инстинкт (или отсутствие его) правым. «Не мудрено…»

Теперь, вывод.

Открывалось письмо: «не из-за непонимания, а из-за понимания». Закрывается оно: «не понимаю, отступаю». Как связать?

Разные двигатели при равном уровне — вот твоя множественность и моя. Ты не понимаешь Адама, который любил одну Еву. Я не понимаю Еву, которую любят все. Я не понимаю плоти как таковой, не признаю за ней никаких прав — особенно голоса, которого никогда не слышала. Я с ней — очевидно хозяйкой дома — незнакома. (Кровь мне уже ближе, как текучее.) «Воздерживающейся крови…» Ах, если бы моей было от чего воздерживаться! Знаешь, чего я хочу

<Конец первого листа письма. Остальная часть оригинала не сохранилась. Ниже следует продолжение по копии>

когда хочу. Потемнения, посветления, преображения. Крайнего мыса чужой души — и своей. Слов, которых никогда не услышишь, не скажешь. Небывающего. Чудовищного. Чуда.

Ты получишь в руки, Борис, — потому что, конечно, получишь? — странное, грустное, дремучее, певучее чудовище, бьющееся из рук. То место в «Мо́лодце» с цветком, помнишь? [993] (Весь «Мо́лодец» — до чего о себе!)

Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы — и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас. Твои вечные отъезды (так я это вижу) и — твоими глазами глядящее с полу. Твоя жизнь — заочная, со всеми улицами мира, и — ко мне домой. Я не могу [994] присутствия и ты не можешь. Мы бы спелись.

Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи. Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся. Бери всё, что можешь — пока еще хочется брать!

Вспомни о том, что кровь старше нас, особенно у тебя, семита. Не приручай ее. Бери всё это с лирической — нет, с эпической высоты!

Пиши или не пиши мне обо всем, как хочешь. Я, кроме всего, — нет, раньше и позже всего (до первого рассвета!) — твой друг.

Версты вышли. Потемкин четверостишиями [995]. В конце примечания. Наши портреты на одной странице.

Версты великолепны: большой благородный том, строжайший. Книга, а не журнал. Критика их исклочит и клочьями будет питаться год. В следующем письме вышлю содержание.

На днях сюда приезжает Св<ятополк>-М<ирский>, прочту ему твоего Шмидта, которого читаю в четвертый раз и о котором накипает большое письмо. Напишу и отзыв М<ир>ского [996]. (Его сейчас пресса дружно дерет на части, особенно за тебя и за меня [997].)

С Чехией выяснится на днях. Так или иначе — увидимся, м<ожет> б<ыть> из Чехии мне еще легче будет (— к тебе, куда-нибудь). Может быть — всё к лучшему.

Иду на почту. До свидания, родной.

Второе письмо <о Крысолове> поняла сразу и сплошь: ты читал так, как я писала, и тебя читала так, как писал ты и писала я.

За мной еще то о тебе и мне [998] и элегия Рильке. Помню.

Получил ли ты «Поэт о критике» и «Герой труда»? (Дано было Э<ренбур>гу.)

Впервые — НП. С. 310–315. СС-6. С. 262–265. Печ. по: Души начинают видеть. С. 252–256.

83-26. В.В. Сосинскому

St-Gilles, 14-го июля 1926 г.

Дорогой Володя,

Просьба: доставьте это письмо через Гржебина [999] В.А. Шингареву [1000]. Только чтобы непременно дошло. Очень важное.

В.А Шингарёв живет, по крайней мере жил, у Гржебина. Если уехал, попросите Гржебина, чтобы переслал. Если Гржебин не знает адреса, пошлите — лучше заказным — на имя Милюкова [1001] в <Посл<едние> Нов<ости>>:

— Милюкову

для Владимира Андреевича Шингарева (Тире перед Милюковым — имя-отчество, а не ругательство.)

Сердечный привет от нас всех

Если не трудно, известите открыточкой о судьбе письма.

Впервые — НП. С. 230. СС-7. С. 81–82. Печ. по СС-7.

84-26. C.H. Андрониковой-Гальперн

St. Gilles, 15-го июля 1926 г., четверг

Дорогая Саломея,

Вчера на берегу я писала Вам мысленное письмо, стройное, складное, как всё, непрерванное пером. Вот отрывки:

Умиляюсь и удивляюсь Вашему нетерпению [1002]. Мне, с моей установкой на Царство Небесное (там — потом когда-нибудь — ) оно дико и мило. Торопить венец (здесь) — торопить конец. (Что́ любовь — что́ елка!) Я, когда люблю человека, беру его с собой всюду, не расстаюсь с ним в себе, усваиваю, постепенно превращаю его в воздух, которым дышу и в котором дышу, — в всюду и в нигде. Я совсем не умею вместе, ни разу не удавалось. Умела бы — если бы можно было нигде не жить, все время ехать, просто — не жить. Мне, Саломея, мешают люди, № домов, часы, показывающие 10 или 12 (иногда они сходят с ума — тогда хорошо), мешает собственная дикая ограниченность, с которой сталкиваюсь — нет, на́ново знакомлюсь — когда начинаю (пытаться) жить. Когда я без человека, он во мне целей — и цельней. Жизненные и житейские подробности, вся жизненная дробь (жить — дробить) мне в любви непереносна, мне стыдно за нее, точно я позвала человека в неубранную комнату, которую он считает моей. Знаете где и как хорошо? В новых местах, на молу, на мосту, ближе к нигде, в часы, граничащие с никоторым. (Есть такие.)

Я не выношу любовного напряжения, у меня — чудовищного, этого чистейшего превращения в собственное ухо, наставленное на другого: хорошо ли ему со мной? Со мной уже перестает звучать и значить, одно — ли ему?

Бывают взрывы и срывы. Тогда я очень несчастна, не знаю чего могу, всякого «вместе» мало: умереть! Поймите меня: вся моя жизнь — отрицание ее, собственная из нее изъятость. Я в ней отсутствую. Любить — усиленно присутствовать, до крайности воплощаться здесь. Каково мне, с этим неверием, с этим презрением к здесь? Поэтому одно желание: довести войну до позорного конца — и возможно скорее. Сплошной Брестский мир.

(Имейте в виду, что все это я говорю сейчас, никого не любя, давно ни кого не любив, не ждав, в полном холоде силы и воли. Знаю и другую песенку, ВСЮ другую!)

Почему я не в Лондоне? [1003] Вам было бы много легче, a мне с Вами по-новому хорошо. Мы бы ходили с Вами по каким-нибудь нищим местам — моим любимым: чем хуже, тем лучше, стояли бы на мостах… (Места — мосты — ) И почему не Вы на днях здесь будете, а М<ир>ский. Приезжайте ко мне из Парижа! Ведь это недолго! Приезжайте хотя бы на день, на долгую ночную прогулку — у океана, которого не любите ни Вы, ни я или можно на дюнах, если не боитесь колючек. Привлечь, кроме себя, мне Вас здесь нечем.

О Вас. Думаю — не срывайтесь с места. Достойнее. Только с очень большим человеком можно быть самим собой, целым собой, всем собой. Не забывайте, что другому нужно меньше, потому что он слаб. Люди боятся разбега: не устоять. Самое большое (мое) горе в любви — не мочь дать столько, сколько хочу. Не обороняется только сила. Слабость отлично вооружена и, заставляя силу умеряться, быть не собой, блестяще побеждает.

А еще, Саломея, — и может быть самое грустное:

Из Чехии пока ни звука. Сегодня, 15-го, день получки. За меня хлопочет целый ряд людей [1004]. Написала и эсерам [1005] (выходит, что не люди!) Словом, сделала все, что могла. Если бы Вы знали, какие литераторы в Праге получают и будут получать стипендию! Мне пишут, чехи обиделись, что я прославляла Германию [1006], а не Чехию. Теперь уж никогда не «прославлю» Чехию — из неловкости. Неловко воспевать того, кто тебя содержит. Легче — того, кто тебя обокрал.

Пустилась как в плаванье в большую поэму [1007]. Неожиданность островов и подводных течений. Есть и рифы. Но есть и маяки. (Все это не метафора, а точная передача.) Кроме поэмы — жизнь дня, с главным событием — купаньем, почти насильственным, потому что от разыгрывающегося воображения сразу задыхаюсь. О будущем ничего не знаю, три возможности: либо чехи ничего больше не дадут — никогда, тогда в Чехию не поеду, и куда поеду — не знаю, либо чехи велят сразу возвращаться — тогда сразу поеду, либо согласятся содержать заочно до Октября — поеду в Октябре. О заочном бессрочном мечтать нечего. Как надоели деньги! Кто у меня из предков та́к разорялся, чтобы мне та́к считать?!

Версты вышли, по-моему — чудесная книга [1008]. У нас очень жарко, все жалуются, а я радуюсь. Целую Вас. Вам уже не три недели, а две.

<Приписки на полях:>

Читайте стихи.

С<ергей> Я<ковлевич> успокоился: получил повестку из префект<уры>; по ней пошли, и пока все благополучно [1010].

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 167–168 (публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 99–100. Печ. по СС-7.

85-26. В.Б. Сосинскому

St. Gilles. 18-го июля 1926 г. [1011]

Дорогой Володя, спасибо за передачу письма Шингареву [1012]. Нынче отослала Вам 50 фр<анков> на табак, сколько бы ни стоила коробка — все дешевле папирос.

Сердечный привет. Очень огорчена Вашими гржебинскими делами.

Печ. впервые по оригиналу, хранящемуся в частном собрании.

86-26. Б.Л. Пастернаку

<Около 20 июля 1926 г.> [1013]

Отрывок из письма к Борису (на песке st. gill'ского plage à l'infini ^{211} — карандашом.)

Этот уезд из Чехии, эти экскурсии (воображаемые, его, — 1939 г.) в Париж и в Лондон — точно нарочно, чтобы ты тогда мог полюбить меня, теперь я еду в Чехию, а ты больше всего на свете любишь свою жену, и всё в порядке вещей.

Б<орис>, одна здесь, другая там — можно, обе там, два там — невозможно и не бывает.

Я ни с кем не делю <пропуск одного слова>, это моя страна и моя роль, поэтому не думай обо мне вовсе.

Двум поездам вслед не глядят. (В два глаза — одному.)

Тоскуй, люби, угрызайся, живи с ней на расстоянии, как какой-то час жил со мной, но не втягивай меня.

Человеческого сердца хватает только на одно отсутствие, оттого оно (отсутствие) так полно.

…Не бойся, что я чем-н<и>б<удь> преуменьшаю твою любовь к жене, но «я люблю ее больше всего на свете» — зачем ты мне это твердишь, это ей надо знать, не мне.

(NB! Твердил — себе. Потом с ней разошелся.)

Я привыкла к жизни — в мире совершенном: в душе. Оттого мне здесь не хочется, не можется, не сто́ится.

Впервые — Души начинают видеть. С. 259–260. Печ. по тексту первой публикации

87-26. A.A. Тесковой

St. Gilles<-sur-Vie>, 20-го июля 1926 г.

Дорогая Анна Антоновна,

Потеряла Вашу открытку с адресом, всё надеялась найти при тщательной уборке, она не осуществилась, пишу по старому в надежде, что дошлют.

К 15-му сентября возвращаюсь в Прагу [1014], на оставшиеся здесь два месяца буду получать половинную стипендию, т.е. по 500 кр<он> вместо 1000 кр<он>. Бо́льшего в мою пользу ни Булгаков, ни Завадский [1015], ни другие хлопотавшие добиться не могли. Надеюсь, что прежнюю стипендию возобновят при моем приезде, на 500 крон я с детьми никак не проживу. Выясню это к 15-му августа.

Теперь в случае прежней тысячи в месяц — можно ли мне надеяться, дорогая Анна Антоновна, устроиться на эти деньги в Праге? Как бы хотелось возле Вас! Район (— думаю о детях, я фабрики и вокзалы, как самое печальное — люблю) должен быть непременно хороший, с близким садом для прогулки. Мне хочется в Прагу, а не за́ город, чтобы немножко побыть человеком, — не только душой и чернорабочим. Но я связана детьми и деньгами. О квартире думать нечего? Квартира — свобода, но — дорого? недоступно? Нельзя ли было бы найти две комнаты у чехов, любящих русских и не слишком строгих к порядку? Самое лучшее было бы — с уборкой (платила бы прислуге), м<ожет> б<ыть> с обедом? (только не за общим столом!). В той же Чехии можно жить по-человечески, я жила не по-человечески и устала так жить, заранее устала. Прагу я люблю самым нежным образом, но, по чести, так мало от нее взяла — и не по своей вине. В Праге везде — музыка! Ни разу не была в концерте. Хотелось бы познакомиться с чехами, особенно с женщинами, все это было бы возможно в Праге, невозможно за городом. Я буду жить одна с детьми, как я могу на целый день уехать в Прагу, оставляя Мура одного с Алей. Аля — большая, но девочка, большая девочка. Мур промочит ноги, Мур упадет со стула и т.д. Заместительницы у меня нет, я ни разу не выеду в Прагу. Я знаю себя. В Праге я могу уйти на час — это другое дело, или вечером, уложив Мура, все это другое. Мне хочется влюбиться в этот город, для этого нужен досуг.

Одну комнату — трудно, мне дети не дадут писать, я курю. (Муру вредно) — много вещей и т.д.

Так вот, дорогая Анна Антоновна, обдумайте и ответьте, возможно ли? Если нет — что ж, буду искать за городом, жить где-нибудь же нужно.

Иногда по вечерам я буду приходить к Вам, читать вам стихи, беседовать, слушать музыку Вашей мамы [1016]. Не часто. Не бойтесь. Может быть — когда-нибудь — пойдем с Вами побродить по старым местам. Я люблю Прагу совсем особой любовью, вижу ее городом âmes en peine ^{212}, — м<ожет> б<ыть> от тумана?

Я уже здесь не живу, оставшиеся полтора месяца пролетят, я не могу жить тем, что заведомо кончится. Моя Вандея уже кончилась. Вижу уже вечер укладки, утро отъезда. Передышка в Париже — рачьте дале! ^{213} (Безумно люблю этот крик кондукторов, жестокий и творческий, как сама жизнь. Это она кричит — кондукторами!)

Рачьте дале — но куда? У меня сейчас в Чехии ничего твердого нет, в устройстве я совершенно беспомощна. Вильсонов вокзал [1017] — куда? Боюсь, что просто сяду с Алей и Муром под фонарь — ждать судьбы (дождусь полицейского).

О здешней жизни уже не пишется, я уже еду, Вы это чувствуете. Больно (не очень, но все-таки) что эсеры, которых я считала друзьями: Сталинский [1018], Лебедев [1019], Слоним — ничего для меня не сделали, даже не попытались. Реально: вступись они — меня бы не сократили на половину, душевно — не понимаю такого платонизма в любви. Их поведение для меня слишком лирично.

Спасибо от всего сердца за участие, действуют в жизни сей только лирики. Проверьте: не парадокс.

— Знаете ли Вы, что редактор Благонамеренного, Шаховской (22 года) [1020] на днях принимает послух на Афоне. (Послух — послушник — идет в монастырь.) Чистое сердце. Это лучше, чем редакторство.

Целую нежно Вас и Ваших. Сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича> и Али.

Мур ходит, очень много понимает, но говорит очень мало.

Впервые — Письмо к Анне Тесковой, 1969. С. 40–42 (с купюрами). СС-6. С. 347–349. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 39–32.

88-26. В.Ф. Булгакову

St. Gilles, 20-го июля 1926 г.

Дорогой Валентин Федорович,

Итак, к 15-му сентября возвращаюсь в Чехию. Украли у меня чехи месяц океана [1021] (и 370 фр<анков> уплоченных денег!), что же, когда-нибудь представлю счет. (Как Вам нравится на наглость?!)

Теперь вот о чем: как Вы полагаете, восстановима ли моя прежняя расценка? проще — с моим приездом, явлением перед Заблоцким [1022] во плоти (вживе и вьяве!) протянет ли мне Заблоцкий сухой, но не дрожащей (скорей держащей!) рукой — прежнюю тысячу?

На 500 кр<он> ехать нет смысла, одна дорога чего стоит. 500 кр<он> на меня с детьми — это сплошная задолженность, т.е. сплошное унижение. За 500 кр<он> в месяц я чехов буду ненавидеть, за тысячу — любить.

Пишу о всем этом — в совершенно ином тоне, ибо не знаю, как у него с юмором и цинизмом нищеты — почтительно и корректно Сергею Владиславовичу [1023]. От его ответа зависит мое решение.

Английская стипендия? Смеюсь [1024]. И не знала, что есть таковая. Студентам, кажется какая-то малость. А вот что «Благонамеренный» задолжал нам с С<ергеем> Я<ковлевичем> (его рассказ, моя статья) тысячу франков — знаю твердо. «Руководитель» (т.е. меценат) Соколов даже не отвечает, а чудесный невинный 22-летний редактор Шаховской на днях принимает по́слух на Афон [1025]. Прислал нам собственных, кровных, от полной нищеты полтораста франков, пятьдесят из которых истратили, а сто возвращаем. Ничего не знаю трогательнее этой присылки, — последний жест редактора и первый — монаха.

Уже написала Тесковой с просьбой попытаться устроить нас в Праге. Помните мою жизнь во Вшенорах? Заранее устала. Не хочу. Хочу — хоть изредка — музыки, прогулки по новым местам, чуть-чуть красоты и беззаботности. За́городом я душа и рабочий скот, хочу немножко побыть человеком.

Моя Вандея кончилась вчера, в день получения 500 кр<он>. Я сейчас уже еду, все полтора месяца. Жду ехать. Странно, ведь я и раньше знала, что уеду, но 15-ое октября равно бессрочности, а 15-ое сентября — причем непременное — уже завтра, нет, сегодня, чуть ли не — вчера. Я не еду, я уже уехала. Погода испортилась? Все равно. Купаться нельзя? Не я купаюсь. Клянусь, что не преувеличиваю.

Огорчена? Нет. Если бы сама жизнь не вмешивалась я, за физическим (хроническим!) невмешательством в свою жизнь, до сих, пор сидела бы в Трехпрудном пер<еулке>, в д<оме> № 8 с двумя огромными тополями, которого уже нету (в <19>19 г. снесен) и где родилась. Поэтому — приветствую бессердечие Завазала, Гирсы [1026] и пр.

Знаете ли, дорогой Валентин Федорович, что мне стыдно Вас благодарить? Вы ходили, ездили, изводились — а я «благодарю». Вы делали — а я — говорю! Не гадость? Благодарность точно сводить счеты — несводимые, ибо дело и слово — несоизмеримы.

Благодарить я буду эсеров, которые для меня ничего не сделали, даже на письмо не ответили (писала и Лебедеву, и Слониму) [1027]. Эсеры доказали, что им на меня наплевать. Что мне остается? Благодарить за искренность. И поблагодарю — плевком же.

Вот Вам пример (из моей бывшей вандейской жизни): рыбак вытаскивает утопленника: откачивает, отмачивает (для рифмы! скорей: просушивает!) отпаивает — отстаивает. И утопленник, ртом, прожженным солью и ромом: «Большое, большое спасибо!» Что с рыбаком? Рыбака пошнит ^{214}.

Людовик Баварский [1028] — страстная любовь моей 16-летней матери. Проезжая место, где утонул, бросила кольцо — обручилась. Так что (Wahlverwandschaften ^{215}) некоторым образом — мой отец. А вот стих о нем — не мой, чей не помню:

И еще стих Верлена:

Сама бы с наслаждением поехала на его озеро, где м<ожет> б<ыть> еще бродит тень моей 16-летней матери и достоверно лежит ее кольцо.

Сердечный привет от всех нас.

Пишите!

Впервые — Письма Валентину Булгакову. С. 54, 56, 58. СС-7. С. 14–16. Печ. по тексту первой публикации.

89-26. A.K., B.A. и O.H. Богенгардт

28-го июля 1926 г. [1031]

Дорогие Богенгардты, сердечное умиленное спасибо. Чехи требуют меня обратно к 15-му сентября, ничего не знаю что́ будет [1032]. С<ережа> во всяком случае остается в Париже. Целую всех. С коляской, если еще нет, поторопитесь [1033] (большая, черная: РЫДВАН или ДОРМЁЗ) [1034].

<Приписка на полях:>

Во всяком случае перед отъездом увидимся, напишу заранее.

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящеюся в частном собрании.

90-26. П.П. Сувчинскому

<Сен-Жиль, лето 1926 г.> [1035]

Всего несколько слов. Спешу.

Жестокость, беспощадность, отметание, отрясание, — все это ведущий. Я не ведо́мый [1036]. Оттого не сошлось. (Не ведо́мый, т.е. безвопросный, неспрашивающий.) Единственный вопрос, лбом в ствол (или в грудь): Плохо? — Да. — Есть лучше? — Есть. — Давай расскажу. И рассказываю — дереву — Волконскому — школьнику — Тезею [1037] — его же. Обмен сиротств. Вот моя дружба с природой.

Мне плохо жить, несвойственно, непривычно, от главных человеческих радостей — тоска. Как не люблю моря — не люблю любви, хотя всегда пытаюсь полюбить, поверить (поэтам!) на́ слово. Ничего победоносного во мне. Полная беззащитность. Открытость раны.

Никакого мировоззрения — созерцания. Миро-слушанье, слышанье, ряд отдельных звуков. Может быть свяжутся! Не здесь.

О Вас. Вы старше меня, богаче меня, счастливее. Вообще, у Вас почти что нет ровни. Умственно — может быть, душевно — может быть, вместе: голова к груди — нет. С знающими Вам скучно, с чующими — глупо. Вам со мной глупо.

Часто во время прогулки мне хотелось идти с Вами. Вообще: то, что Вы здесь видели и вообще будете видеть — не я.

Denn dort bin ich gelogen — wo ich gebogen bin ^{217} [1038].

Я буду по Вас скучать.

Глядя Вам вслед — как с корабля, где не наша воля:

— Вот остров, который я миновала. Может быть — тот, где…

Встреться мы раньше или позже — во всяком случае иначе — но эту песенку Вы знаете.

Листка не храните.

Впервые — Revue des Études slaves. С. 201. СС-6. С. 321. Печ. по СС-6.

91-26. A.A. Тесковой

St. Gilles-sur-Vie, (Vendée)

Av de la Plage, Ker-Edouard

<Около 1 августа 1926 г.> [1039]

Дорогая Анна Антоновна,

Дошло ли до Вас мое первое письмо по старому адресу, с подробными вопросами и просьбами о зимнем устройстве.

Наши дела таковы: мне разрешено оставаться здесь до 15-го сентября. т.e. 15-го сентября я уже должна быть в Чехии. До этого срока я буду получать 500 кр<он> вместо тысячи (уже получила за июль) как все писатели, живущие заграницей (Бальмонт, Тэффи, Зайцев и еще кто-то [1040]). Буду ли я получать прежнюю тысячу в Чехии — не выяснено, выясняю. Ехать на 500 кр<он> невозможно, мне и так придется брать в долг на дорогу, далёкую и дорогую. Если 500 кр<он> — вещь решенная, буду хлопотать о предоставлении их мне во Франции. Не знаю чего желать. Очень жаль расставаться с С<ергеем> Я<ковлевичем>, оставлять его одного в Париже — не устроенного и не умеющего жить — с другой стороны страшно за детей. Париж без денег — очень мрачная вещь. Вопрос разрешится сам собой: дадут тысячу, еду, дадут 500 кр<он> — буду просить о высылке их мне во Францию. Во Франции я, будучи на глазах, нет, нет, да приработаю, в Чехии заработка, кроме «Воли России», нет.

Написала Завадскому с просьбой узнать. Времени у меня месяц с небольшим. Неизвестность — хуже всего.

Сердечное и растроганное спасибо за высланные сто кр<он>, никогда перевод (бланк) не вызывал во мне такого умиления. Я только боюсь, что вы себя чего-нибудь насущного лишили. Этого ^{218} меня растравляет.

Ваша открытка. Взглянув, я почувствовала странное волнение. В чем дело? Деревья. Деревья, которые я не видела в Париже (фабричный район), которых не вижу здесь (один песок). Деревья, которые люблю больше всего на свете. У моря я у моря, в лесу я — в лесу: mitten drinnen ^{219}. У моря я в гостях (ненавижу гостить, такой расход любезности!), в лесу я дома, одна, сама своя. Я, по чести, не люблю моря и не думаю, чтобы его можно было любить. Оно несоизмеримо больше меня, я им подавлена. И величие его — не родственное (оттого подавлена!). Всякое величие родственное, но иное величие исключает понятие родства. Таково море. Я охотно отказываюсь (м<ожет> б<ыть> неохотно, но… приходится!) от родственности в жизни, но с вещью (Ding) я роднюсь. Пусть меня не любят люди, но деревья пусть меня любят. Море меня не любит.

— Вот. —

На Вашей открытке деревья явственно протягивают мне руки, и открытка больше взволновала меня, чем море (даже Океан!), в котором я в тот день купалась. В море я купаюсь, в листве я тону.

Всякое не люблю сложно — как и люблю! — поэтому так пространно.

Как Вам живется, дорогая Анна Антоновна, Вам и Вашим? Какова погода — это главное действующее лицо в нашей жизни? Есть ли знакомые?

Нас собирается навестить А.И. Андреева, стосковавшаяся среди своих великовозрастных — и именно потому скучных — детей. Помните как мы вместе у нее были в гостях? Люблю ее всей нашей рознью.

Целую Вас нежно. Сердечный привет матушке и сестре. Я иногда вспоминаю Вашу бабушку, вязавшую при луне, и думаю, что она была счастливее меня.

Аля целует, С<ергей> Я<ковлевич> всячески приветствует.

1-го Муру полтора года, пришлю фотографию.

Если бы Вы, дорогая Анна Антоновна, со своей стороны навели справки о (500 или 1000?) в Чехии, было бы оч<ень> хорошо.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 42–43 (фрагмент). СС-6. С. 349. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 42–44.

92-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie

2-го августа 1926 г.

Райнер, твое письмо [1041] я получила в день своих именин — 17/30 июля, у меня ведь тоже есть святая, хотя я ощущаю себя первенцем своего имени, как тебя — первенцем твоего. Святой, которого звали Райнер, звался, верно, иначе. Ты — Райнер.

Итак, в день моих именин я получила лучший подарок — твое письмо. Как всегда, совсем неожиданно. Я никогда к тебе не привыкну (как к себе самой!), и к этому изумлению тоже, и к собственным мыслям о тебе. Ты — то, что приснится мне этой ночью, чему я этой ночью буду сниться. (Видеть сон или во сне быть увиденной?) Незнакомкою в чужом сне. Я никогда не жду, я всегда узнаю́ тебя.

Если мы кому-нибудь приснимся вместе — значит, мы встретимся. Райнер, я хочу к тебе, ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер («Райнер» — лейтмотив письма) — не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою — засыпать и спать. Чудное народное слово, как глубоко, как верно, как недвусмысленно, как точно то, что оно говорит. Просто — спать. И ничего больше. Нет, еще: зарыться головой в твое левое плечо, а руку — на твое правое — и ничего больше. Нет еще: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И еще: слушать, как звучит твое сердце. И — его целовать.

Иногда я думаю: я должна воспользоваться той случайностью, что я пока еще (все же!) живое тело. Скоро у меня не будет рук. И еще — это звучит как исповедь (что такое исповедь? хвалиться своими пороками! Кто мог бы говорить о своих муках без упоения, то есть счастья?!) — итак, пусть это не звучит как исповедь: телам со мной скучно. Они что-то подозревают и мне (моему) не доверяют, хотя я делаю всё, как все. Слишком, пожалуй… незаинтересованно, слишком… благосклонно. И — слишком доверчиво! Доверчивы — чужие (дикари), не ведающие никаких законов и обычаев. Но местные доверять не могут. К любви все это не относится, любовь слышит и чувствует только себя, она привязана к месту и часу, этого я подделать не могу. И — великое сострадание, неведомо откуда, безмерная доброта и — ложь.

Я чувствую себя все старше. Слишком серьезна — детская игра, я — недостаточно серьезна.

Рот я всегда ощущала как мир: небесный свод, пещера, ущелье, бездна. Я всегда переводила тело в душу (развоплощала его!), а «физическую» любовь — чтоб ее полюбить — возвеличила так, что вдруг от нее ничего не осталось. Погружаясь в нее, ее опустошила. Проникая в нее, ее вытеснила. Ничего от нее не осталось, кроме меня самой: души (так я зовусь, оттого — изумление: именины!).

Любовь ненавидит поэта. Она не желает, чтоб ее возвеличивали (дескать, сама величава!), она считает себя абсолютом, единственным абсолютом. Нам она не доверяет. В глубине своей она знает, что не величава (потому-то так властна! ^{220}), она знает, что величие — это душа, а где начинается душа, кончается плоть. Чистейшая ревность, Райнер. Та же, что у души к плоти. И я всегда ревновала к плоти: как воспета! История Паоло и Франчески — маленький эпизод. Бедный Данте! — Кто еще помнит о Данте и Беатриче? Я ревную к человеческой комедии [1042]. Душу никогда не будут любить так, как плоть, в лучшем случае — будут восхвалять. Тысячами душ всегда любима плоть. Кто хоть раз обрек себя на вечную муку во имя одной души? Да если б кто и захотел — невозможно: идти на вечную муку из любви к душе — уже значит быть ангелом. Нас обманно лишили целого ада! (…trop pure provoque un vent de dédain ^{221}) [1043].

Почему я говорю тебе все это? Наверное, из страха, что ты увидишь во мне обыкновенную чувственную страсть (страсть — рабство плоти ^{222}). «Я люблю тебя и хочу спать с тобою» — так кратко дружбе говорить не дано. Но я говорю это иным голосом, почти во сне, глубоко во сне ^{223}. Я звук иной, чем страсть. Если бы ты взял меня к себе, ты взял бы les plus déserts lieux ^{224}. Всё то, что никогда не спит, желало бы выспаться в твоих объятьях. До самой души (глубины) ^{225} был бы тот поцелуй. (Не пожар: бездна.)

Je ne plaide pas ma cause, je plaide la cause du plus absolu des baisers ^{226}.

Ты все время в разъездах, ты не живешь нигде и встречаешься с русскими, которые — не я. Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию.

Кто ж ты все-таки, Райнер? Не немец, хотя целая Германия! Не чех, хотя родился в Чехии (NB! в стране, которой еще не было, — это подходит!), не австриец, потому что Австрия была, а ты — будешь! Ну не чудесно ли? У тебя — нет родины! Le grand poète tchécoslovaque ^{227} — так писали парижские журналы. Значит, Райнер, в конце концов, ты — словак? Смеюсь!

Райнер, вечереет, я люблю тебя. Воет поезд. Поезда это волки, а волки — Россия. Не поезд — вся Россия воет по тебе, Райнер. Райнер, не сердись на меня или сердись сколько хочешь — этой ночью я буду спать с тобой. В темноте — разрыв; оттого что звезды, я убеждаюсь: окно. (Об окне я думаю, когда думаю о тебе и себе, — не о постели.) Глаза мои широко раскрыты, ибо снаружи еще черней, чем внутри. Постель — корабль, мы отправляемся в путешествие.

Можешь не отвечать мне — целуй еще.

О праве и правоте [1045]. «Природа тоже неестественна» (Гёте), видимо, это ты и имел в виду! [1046] (Природа: право.)

Les déserts lieux ^{229} я получила в подарок от Бориса и дарю их тебе [1047].

Впервые — Дружба народов, 1987. № 9. С. 229 230. СС-7. С. 68–71. Печ. по: Небесная арка. С. 99–102.

93-26. Б.Л. Пастернаку

4 августа 1926 г., St. Gilles-sur-Vie (Vendée)

Дорогой Борис. Твое письмо зв<учит> как тяж<елый> вздох облегчения — отсекли руку и слава Богу: больше не будет болеть. Я у тебя наболела, наболевание шло возрастая, наконец — конец. Борюшка, как ты целен, как похож на себя в жизни, как точно переведен со <вариант: из> стихов! Зна́чимость исключительно внутреннего, отс<ечение> внешнего даже как повода. Полнейшая внешняя бессобытийность. Наша встреча — что́ это? Любое твое четверостишие, где, что и как произошло неизвестно, только ясно что всё и именно так, как полное всё (недели<мое>!) происходит.

Нынче, идя на рынок (всё думала о тебе), точное определение лирики и эпоса: лирика внешнее переводит на внутреннее (в себя! погружение), эпос — внутреннее на внешнее (из себя, чтоб жило вне). Ты лирик, Борис, каких свет не вид<ывал> и Бог не создавал. Ты сведение всех слоев внутреннего — на нижний, нижайший, начальный — бездны. (Не сочти за письмо, — итог.)

Святополк-Мирский сам тебе напишет, он медленный, бессловесный, безотзы́вный, глухой. Пока — одну его фразу: «У меня впечатление, что это насилие. Как и Спекторский впрочем» [(которого очень любит). «Родился человек лириком, а эпос не дает спать». (От ПИСЕМ в ужасе, как я.)] Это насилие есть уже в Высокой болезни.

Борис, брось фабулу (кончай 1905 г.!), фабула ниже тебя, не только несв<ободой>, но сама по себе несравн<енно> нижайшее —. Фабула — швы («как связать?»). Ты не развязан, разверзт. Это усилие (насилие) никогда не вознаградит тебя. Где вещи — (Dinge) — великоле<пно>, где люди — слабо. Твоя единица дел<ения> мира не человек. Вещи тебя слуш<аются>, люди говорят сами. Ты настолько не человек (божественен, божеств<енен> с первого дня по седьмой — какое снижение), настолько третий (с первого по четвертый) день, что каждый сценарист заткнет тебя за пояс. Фабула презренна, фабула для меня средство, проба сил, только моя сила ею соблазн<яется>. <Вариант: Фабула — после седьмого дня (грехопадения) трудолюбие.> Для меня — почти насилие, для тебя — сверхнасилие, грубость да будет искуплена точностью — изнасилование твоей сущности. Не надо событий. Бытие бессобытийно, события — дроби, бытие — то и там, где все события уже (сразу) произошли. История Франции до конца мира в четверостишиях Нострадамуса [1048]. Ты, когда пишешь, сразу, одним жестом без первой и последней строки кладешь стихотворение на бумагу. Ты весь таков. Ты целен как взрыв.

Борис, alles rächt sich ^{230}: тебе нет дела до людей. До товарной станции — да. Через тебя говорят вещи, ты одержим Ding. (Как Рильке, никогда не написавший ни одной поэмы. Еще соотв<етственней> его странная, родственно-странная проза.) Ты думаешь, Рильке бы не мог? Думаю (он внутренне старше тебя), он сразу, не убедившись что не может, не захотел. Что́ не мочь! Воля хочет, а вся сущность не хочет.

Ты пишешь о воле, каком-то волевом шаге, добровольном и чистосердечном. Так пишут приговоренные, не желающие умирать от руки (пал<ача>), сам захотел. Кто тебя приговорил, Борис? Думаю — этим волевым шагом (кажется знаю его, вне личн<о>) ты проводишь между нами единственную черту, которой мне здесь — к тебе — не перешагнуть.

Если это то, что я думаю, буду ждать Царства Небесного.

Ты знаешь, я всегда бледн<ая>, у меня вчера весь день лицо горело — от какого-то отч<аянного> под<ъема>, как от реш<ения> <под строкой: от не проливающихся слез> даже сквозь загар, от сознания непоправимой конечности твоего письма. Ты со мной исстрадался. Я — твоя и ты меня не вид<ишь>, я с тобой — и за тридевять земель. Ты хочешь за́ руку, надо браться за ручку.

Прости и ты меня, — за недостаток доброты, терп<ения>, м<ожет> б<ыть> веры, за недостаток (мне стыдно, но это так) человечности.

[Борис, никогда ничто меня не утешит в этой утрате тебя.]

То об Асееве и Маяковском и Главлите читала уже затуманенными от (так и не пролившихся) слез глазами, страшно преувеличенно (физически) и до того отрешенно — как с того света [1049]. Мне ничего не нужно, ни призн<ания>, ни славы, ничего кроме твоей головы у себя в руках, какого-то часа ПОКОЯ за всю жизнь, назад и вперед.

Я ничего не знаю что произошло, ты не только непредугадыв<аем>, ты непроницаем. Опять та же стена молчания, как тогда в 1924 г. и [опять — через какой-то срок — твой почерк] три года назад. Я опять одна, и ты опять один. Расстроилась — служба связей.

Провалю тебя глубоко, ты моя ручная рана (ручная как зверь), о как она уже начинает жечь <вариант: грызть>.

Вот элегия Рильке [1050]. Спасибо и за него, но — на том свете к тебе после, не к нему. Что еще сказать? Вот мой сын: Наполеон на Св. Елене, которая за столетие обстроилась «кабинками». Борис, у меня никогда не будет «кабинки» — будь хоть миля. — Стыдиться моего благополучия и вообще меня ты никогда не будешь. Письмо уже плывет. Целую твою руку — за все.

Одно позволь в случае крайней необходимости — деловое — не хочу, чтобы другие писали, позволь мне. Еще о себе: кончила поэму: Как живет и работает черная лестница, принимаюсь сейчас за гору: чистку Тезея (50 сомнительных мест). Потом, надеюсь, за Тезея и Федру. Вещь зад<умана> трилогией [1051]. Сейчас, когда у меня такое горе (ты), хорошо напишу. Ипполит будет не только любл<ен>, залюблен.

Одного письма я тебе так и не написала («о первом прикосновении к тебе» — из твоего) [1052]. Я всё отдаляла, теперь оно (прикосновение) дальше самого перистого (самые далекие) облачка. Борис, какая боль.

Борис, по тому как я сейчас плачу, я поняла — ты уходишь. Так я не так давно плакала над редактором Благонамеренного Шаховским, уходящим на Афон. Перед таким уходом я <нрзб.> жизнь: из меня уход<ишь>. Дорога тебе одна, знаю, и вчера знала, либо пролив<шиеся>. залившие меня слезы только подт<олкнули> меня. Ты уходишь из России в буквы [1053], в которые никогда не вернусь. И сторону, которую я м<огла> не дооцен<ивать> — знаю.

Всё — сразу — пон<яла>. Прощаясь со мной, ты прощаешься со всем тем: (тупое слово враг. Гощу — гостит во всех мирах) [1054]. Ты прощаешься с гостьбой. Полунадорвав страницу, где я вместе с Ходасевичем, ты отрываешь, вырываешь [1055]. Ты всё становишься кто-то (не аноним) Точно анонимность партийного номера СПАСЕТ? <О этого места в тексте прочерчена линия вниз к началу абзаца, идущего после отбивки.>

Не вхожу в оценку, чту волю <оборвано>

Твое второе письмо было немедленным ответом на это. Едва проставила последнюю точку (клянусь!), Аля — с улыбкой, означающей письмо от тебя.

Борис, Борис, ты мне уже ответил.

Борис, я с ума сошла. Теперь, когда больше не верю, скажу: из обоих писем по слезам <вариант: безумию> [своим] — я поняла: ты берешь партийный билет. Понимаешь мой ужас? Единственная вещь, которая бы нас развела навсегда (короткое жизненное всегда). Теперь я знаю, хочешь скажу? Ты не можешь жить в состоянии постоянной продленной измены, на два фронта, в тех письмах я ведь была права? Борис, если мое горе называется твоя семья — благословляю его (ее). После того ледяного ужаса — всё легко, всё снесу. Я лежала на песке, на дюне, куда зарылась от людей <вариант: и зарывала свои слезы в песок, в дюну>, и вдруг — никто как Бог: «Глупость! Бред! Билет не при чем. Проще, проще <второе слово подчеркнуто дважды>!» О, я не плачу, больше не буду плакать. Развести нас может только идея: неодушевленный предмет <вариант: в жизни осущ<ествляемая>>.

Борис, мой абсолютный слух! Но в одном ты ошибся: Маяковский и Асеев меня уже резнули. Раньше мы шли одни по рассвету, в этом письме рассвет шагал несколькими нами. Я не хочу других братьев, кроме тебя. Моя Россия, моя Москва, как мой тот свет, мои оба Там — называются ты. Знаешь, что ты делаешь. Ты тихонечко — чтобы не так больно — передариваешь, сдаешь меня на руки — кому? — Асееву? Неважно. Чтобы держать связь, о не тебе со мной, мне с Москвой. Побратать меня с этими, чтобы я не так окончательно была одна. Ты не предвосх<итил> моей ревности — она уже горит. Ревность к себе в других руках. Уподобл<ение>. Святополк-Мирский попр<осил> твой адрес, чтобы самому написать. И уже слышу свой голос: Он сейчас уезжает — пришлите на мое имя. Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал твой адрес, я не хочу чтобы кто-нибудь мысленно ходил со мной по Волхонке. Моя Волхонка!

Всё, что бы я хотела своего в России, должно было идти через тебя. Я не хочу другого приемника (от приятие). Мне вообще ничего не нужно, кроме тебя.

Борис, тебе не будет ново во мне в глубине. Помнишь те годы? Ты просто возвращаешься на дно меня, жить молча. Эта весна была взрывом. (Из предполагаемой статьи о твоей прозе: Б<орис> П<астернак> взрывается сокровищами [1056].) Твоя весна 1926 г. взорвалась мной.

Борис, я опять буду называть твоим именем: колодец, фонарь, самое бедное, одинокое. Car mon pis et mon mieux — sont les plus déserts lieux ^{231} [1057]. Борис, это Я написала.

Это первые мои слезы, первые вообще слезы, которые вид<ит> мой сын. У тебя еще будут дети.

Буду присылать тебе, по возможности, всё написанное, без одной строки, пока не позовешь. Теперь я без фабулы, надо приниматься за Федру.

<3апись после письма:>

Буду одурять себя ходьбой. Я кажется ловлю себя на полн<ом> покое, точно все слезы пролила сразу. Поняв, что не… кровь между (ибо для меня это — кровь), я поняла, что между нет ничего, т.е. то, что всегда было, привычная гора, беда, стена, не новая. С эхо (эха'ми!), не матрасная.

Впервые — Души начинают видеть. С. 264–268. Печ. по тексту первой публикации.

94-26. С.Н. Андрониковой-Гальперн

St. Gilles, 12-го августа 1926 г.

Дорогая Саломея!

Где Вы и что Вы?

У нас съезд: был Св<ятополк>-М<ирский>, сейчас С<ув>чинские и еще две дамы, одна, променявшая на С<ен->Жиль — Ниццу, другая, бросившая ради нас (песок включая) четверых детей. Все это с трудом спевается. Часов в сутках все столько же, а каждому нужен свой.

Я последний раз на океане, всю душу вымотала, лежачи, ежедневное обязательное поглупение на четыре часа. С<ув>чинский сочувствует, хотя здесь всего третий день.

Получила Jeune homme ^{232} [1058], спасибо, хорошая книга, книга равная доброму делу. Многим бы следовало ее прочесть. Разоблачение обольщения.

Кончила последнюю поэму за это лето (Лестницу). Сейчас дорабатываю большую драматическую вещь — Тезея — написанного два года назад, хочу сдать в Совр<еменные> Записки, чтобы не совсем разгрызться. Сдала в Волю России конец цикла Деревья (начало в последнем №) [1059]. С грустью вижу, что у меня пропадает очередная книга стихов (так уже пропали две до Ремесла). Все стихи с 1922 г. по сей, т.е. все стихи, написанные заграницей. Многие из них печатались по журналам, но это не то. Книга — этап.

С радостью услышу о Вас, думаю, что Вы уже уехали. Когда будете в Париже? Я — не знаю. С Чехией пока ничего не выяснено. Последнее письмо печальное: Вас чехи считают отрезанным ломтем. Достоверно отрезанным, раз сами отхватили!

До свидания, пишите, целую Вас.

Когда С<ув>чинская зашла в фотографию за карточками, барышня, радостно:

— Ah je sais ce que vous voulez dire: avec le Charlot! ^{233}

(NB! М<ир>ский никогда не видал Чаплина! [1060])

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 169–170 (публ. Г.П. Струве). СС-7. С. 101. Печ. по СС-7.

95-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie 14-го августа 1926 г.

Дорогой друг,

получил ли ты мое последнее письмо? Спрашиваю, потому что бросила его в отходящий поезд. Почтовый ящик выглядел весьма зловеще: пыль в три пальца и огромный тюремный замок. Я это заметила уже бросив письмо, рука слишком поторопилась — письмо, наверное, там и останется — до Второго пришествия.

Примерно дней десять назад. Содержание? Письмо и есть — содержание, стало быть, его не имеет, и все же, не вдаваясь в подробности: нечто о том, чтобы спать вместе, тебе и мне (et le lit — table évanouie ^{234} [1061]).

спина; стол: локоть. Человек сам есть постель и стол и, значит, иметь их не должен.

(То письмо звучало совсем иначе, и поезд, который его… несет и хоронит — свистел и выл иначе, чем пассажирский. Если я его услышу, я сразу пойму, там ли еще мое письмо.)

Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет [1062]. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей [1063]. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы — хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я — за границей! Есмь и не делюсь.

Пусть жена ему пишет, а он — ей. Спать с ней и писать мне — да, писать ей и писать мне, два конверта, два адреса (одна Франция!) — почерком породненные, словно сестры… Ему братом — да, ей сестрой — нет.

Такова я, Райнер, любое сношение с человеком — остров, и всегда затонувший-целиком, без остатка ^{235}.

В другом человеке мне принадлежит лоб и немного груди. От сердца отступаюсь легко, от груди — не отступлюсь. Мне нужен звучащий свод. Сердце звучит глухо.

Райнер, напиши мне открытку, всего два слова: письмо, что было в поезде, получил или — не получил. Тогда я напишу тебе большое письмо.

Райнер, этой зимой мы должны встретиться. Где-нибудь во французской Савойе, совсем близко к Швейцарии, там, где ты никогда еще не был (найдется ль такое никогда! Сомневаюсь). В маленьком городке, Райнер. Захочешь — надолго. Захочешь — недолго. Пишу тебе об этом просто, потому что знаю, что ты не только очень полюбишь меня, но и будешь мне очень рад. (В радости — ты тоже нуждаешься.)

Или осенью, Райнер. Или весной. Скажи: да, чтоб с этого дня была и у меня радость — я могла бы куда-то всматриваться (оглядываться?).

Уже очень поздно и я устала, поэтому обнимаю тебя.

Прошлое еще впереди [1064].

Впервые — Дружба народов. 1987. № 9. С. 230–231. СС-7. С. 71–72. Печ. по: Небесная арка. С. 103–104.

96-26. P.M. Рильке

St. Gilles-sur-Vie 22-го августа 1926 г.

Райнер, отвечай только «да» на все, что я хочу — поверь, ничего страшного не будет. Когда я говорю тебе, Райнер, что я — твоя Россия, я говорю тебе лишь (еще раз), что люблю тебя. Любовь живет исключениями, обособлениями, отстранениями. Она живет в словах и умирает в поступках. Стремиться быть твоей Россией в действительности — для этого я слишком умна! Оборот речи. Оборот любви ^{236}.

Райнер, я называюсь иначе: я — все, что ты есть, все твое бытие (быть означает: тобой живут. Etre vécu. Chose vécue ^{237}. Страдательный залог).

Веришь ли, что я верю в Савойю? Верю, как и ты, словно в царство небесное. Когда-нибудь… (Как? Когда?) Что я видела в жизни? Вся моя молодость (с 1917-го года) — черная работа. Москва? Прага? Париж? Сен-Жиль? Везде — одно. Плита, метла, деньги (их отсутствие). Вечная нехватка времени. Ни одна женщина из твоих подруг и знакомых не живет так, не могла бы так жить. Не мести, не чистить — вот мое царство небесное. Слишком скромно? Да. Ибо слишком скверно мое царство земное. Райнер, я написала по-немецки: чистить — чистилище (прекрасное слово), чистить здесь, чистилище ^{238} там, чистить, пока не сметут в чистилище и т.д. Так я пишу, Райнер, — от слова к вещи, слово создавая за словом. Так, думаю, пишешь и ты.

Итак, любимый, не бойся и всегда только «да» на каждое мое так утешают нищих, невинно и без последствий. Чаще всего моя протянутая рука падает в пустоту, а подаянье — в песок. Чего я от тебя хочу? Того же, чего от всей поэзии и от каждой стихотворной строчки: истины мгновения. Выше этого истины нет. Никогда не деревенея — всегда обращаясь в золу. Хочу лишь слова — оно для меня — уже вещь. Поступков? Последствий?

Я знаю тебя, Райнер, как себя самое. Чем дальше от меня — тем глубже в меня. Я живу не в себе самой — вне самой себя. Я не живу на своих устах, и тот, кто меня целует, минует меня.

Савойя. (Размышленье): Поезд. Билет. Гостиница. (Слава Богу, визы не надо!) И… легкая брезгливость. Нечто уготованное, завоеванное… вымоленное. Ты должен упасть с неба.

Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле, глазами, хочешь меня видеть, ты должен действовать, т.е. — «Через две недели я буду там-то и там-то. Приедешь?» Это должно исходить от тебя. Как и число, и город. Взгляни на карту. Не лучше ли, если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы. Да, еще одно: денег у меня нет совсем, гроши, что я зарабатываю, тут же улетучиваются (из-за моей «новизны» меня печатают только в «новейших» журналах, а их — в эмиграции — всего два). Хватит ли у тебя денег для нас обоих? Райнер, я пишу и невольно улыбаюсь: вот так гость!

Итак, любимый, если когда-нибудь ты вправду захочешь, напиши мне (заранее, ведь мне нужно найти кого-то, кто побудет с детьми) — и тогда я приеду. В Сен-Жиле я пробуду до 1—15 октября, затем — Париж, где всё сначала: ни денег, ни квартиры, ничего. В Прагу я не вернусь, чехи сердятся на меня за то, что я так много и горячо писала о Германии [1065] и так упорно молчала о Чехии. А ведь три с половиной года я жила на чешскую «субсидию» (900 крон ежемесячно). Итак, между 1 и 15 октября — Париж. Ранее ноября нам не увидеться. Кстати — можно ведь и где-нибудь на Юге? (Франции, разумеется.) Где, как и когда ты хочешь (начиная с ноября). Теперь это в твоих руках. Можешь, если хочешь… разъять их. Я все равно буду любить тебя — ни больше, ни меньше.

Я радуюсь тебе так, словно ты — целая и всецело новая страна.

О Борисе. Нет, права была я. Его ответ — ответ освобожденного Атласа [1066]. (Ведь он держал на себе небо с небожителями! И, избавившись от своей ноши, он, думаю, еще и вздохнул!) Теперь он свободен от меня. Он слишком добр, слишком жалостлив, слишком терпелив. Удар должна была нанести я. (Рвать, т.е. убивать никто не хочет!) Он знал уже о двух заграницах. Я только высказала, назвала, расколдовала. Теперь все хорошо, государства разделены: я — в потаеннейшей глубине, за пределами всех границ — вне досягания.

Nest — по-русски — гнездо (в единственном числе — рифм не имеет) [1067]. Множественное число: гнёзда (с мягким е, ё, почти о — в произношении), рифма: звезды.

Как долго ты пробудешь в Рагаце и как себя чувствуешь? Что ты написал в последнее время?

Да, огромная просьба. Подари мне греческую (по-немецки) мифологию — без философии: простую и подробную: мифы. В детстве, кажется, у меня была книга Штолля. Скоро выйдет мой Тезей (1-я часть: Тезей и Ариадна, драматическая поэма). Сейчас начинаю Федру (все задумано как трилогия: Ариадна — Федра — Елена), и мне нужна мифология. Лейтмотив — гнев Афродиты. — Как жаль, что ты не можешь меня читать! Я перед тобою — глухонемая (собственно, не глухая — немая!)

Подари мне рифмы Штолля, только с надписью, чтоб я никогда не расставалась с ними [1068]. Подаришь?

Обнимаю Тебя.

Сен-Галь [1069] — Сен-Жиль…

Впервые — Дружба народов. 1987. № 9. С. 232–233. СС-7. С. 72–73. Печ. по: Небесная арка. С. 107–110.

97-26. П.П. Сувчинскому

<Лето 1926 г.>

Милый друг,

Скучаю по Вас. Мне даже жаль, что под самый конец так повернуло. Не чувствовать — вот мое страстное желание. Не болеть (?) — вот решение. «С Вас содрана кожа» — вот слово одного еврея обо мне.

Мне столько нужно Вам сказать — разрываюсь. (NB! Никто никогда не хотел слушать. 1933 г.)

Хочу ходить с Вами по какой-нибудь заставе, мо́сту, в темноте, на полной воле, долго. Этого никогда не будет.

Вы, как имеющий Бога (NB! кому — пишу? Никого что-то не помню «имеющего Бога» которому я бы — такое писала. 1933 г.) неизбежно должны ощущать меня, как низшее, бессловесное, и если когда-нибудь будете любить меня, то как дерево — с безнадежной жалостью. Я — то, с чем Вы уже справились. Не совсем справились, от первой листвы еще немножко больно, но — и это пройдет.

Что́ еще? Всё. (Noch alles.) ^{239}

Это письмо сочтите полученным, но не написанным. Да и не письмо [1070].

Впервые — HCT. С. 313. Печ. по тексту первой публикации. Адресат установлен Е.Б. Коркиной.

98-26. П.П. Сувчинскому

<Сен-Жиль, 3 сентября 1926 г.> [1071]

Дорогой Петр Петрович, от Сережиного отъезда [1072] отчасти завишу и я, — поэтому очень прошу Вас, устройте то, о чем он Вас просил (Префектура — чиновник зачисление в международный союз журналистов через Познера [1073]). В три дня ему одному этого ни за что не одолеть и пражская встреча провалится. Пишу en connaissance de cause ^{240}. Нынче 3-ье, время: Вас еще есть. Устрашена, в Вашей закрытке, вопросом: «А как же Вы?»

— Договорились ли с Мирским насчет Тезея? С<ережа> привезет в Париж [1074]. Переписала больше половины, когда кончу — напишу Вам. Дайте свой венский ад<рес>.

Сердечный привет Вам и В<ере> А<лександровне>.

Ваше письмо дошло всячески.

Впервые — Revue des Études slaves. С. 203. СС-6. С. 322. Печ. по СС-6.

99-26. П.П. Сувчинскому

St. Gilles, 4-го сентября 1926 г.

Дорогой Петр Петрович,

Письмо дошло, по этому руслу отвечу позже.

Сейчас целиком (не я, время мое) поглощена перепиской Тезея, особенно трудностями начертания некоторых мест (ударения, паузы). Будь Вы здесь, Вы бы мне всё объяснили. Не зная теории, иду по слуху, не зная чужого — иду по собственному, не знаю, куда иду (веду) [1075].

Смотрите:

— разное ведь? —

Мне нужно второе, вторым написано. т.е. ударяются равно́ первый и второй слоги, от равной ударяемости, в промежутке, естественно, пауза. Другой пример:

Мне нужен звук молота в первом слоге, тяжелое падение слога. Но печатать всё с ударениями — невозможно. Ограничиваюсь пометкой: «ударяются первый и второй слоги» и в словах многосложных — тире. Пример:

Пока добралась в чем дело, переписывала (переначертывала, ибо ПЕЧАТНЫЕ, ВОТ ТАКИЕ, БУКВЫ) страницу по три раза. Весь Тезей — 64 стр<аницы> (писчей бумаги, больш<ого> формата). — Задача! —

Много поправок (смысловых и словесных) возникают прямо под рукой. Никакая машинка не заменит! Я — рука — бумага. Я — рука — машинка — бумага. Насколько утяжелена инстанция передачи.

Тезей мне, в конечном счете, нравится. Нравится, что справилась. Есть вещи — услада сердцу (Поэмы горы, конца), есть — задача… голове в первую голову. Трудней всего фабула, т.е. постепенность событий. На нее и льщусь.

Вы большой умник. Помните, весной кажется. Вы мне сказали: «Теперь Вам уже не захочется… не сможется писать отдельных стихов, а?» Тогда удивилась, сейчас — сбылось. Лирическое стихотворение: построенный и тут же разрушенный мир. Сколько стихов в книге — столько взрывов, пожаров, обвалов: ПУСТЫРЕЙ. Лирическое стихотворение — катастрофа. Не началось и уже сбылось (кончилось). Жесточайшая саморастрава. Лирикой — утешаться! Отравляться лирикой — как водой (чистейшей), которой не напился, хлебом — не наелся, ртом — не нацеловался и т.д.

В большую вещь вживаешься, вторая жизнь, длительная, постепенная, от дня ко дню крепчающая и весчающая. Одна — здесь — жизнь, другая — там (в тетради). И посмотрим еще какая сильней!

Из лирического стихотворения я выхожу разбитой.

Да! Еще! Лирика (отдельные стихи) вздох, мечта о том, как бы (жил), большая вещь — та жизнь, осуществленная, или — в начале осуществления.

— Согласны ли Вы со мной? (Наспорившись, хочу общности.)

О нашей жизни здесь. Все были больны, кроме меня. С<ергей> Я<ковлевич>, Аля, Мур (животная грызть). Шло непрерывное варение каш: всем разных. Теперь С<ережа> и Аля обошлись. Мур еще на диете, отощал и погрустнел.

Приехали дети А<нны> И<льиничны> — трое с еще ее родственницей [1077]. Живут все у А<лександры> 3<ахаровны> [1078]. Купаемся. У осла не были. Ежевику ели — ртом с кустов — раз. Варим варенье и жалеем, что не догадались раньше, в ваше пребывание. Это бы усластило память.

Много раз мысленно начинала Вам письмо, удерживала от написания — воспитанность: кодекс расставаний, требующий первенства от отъезжающего. Это письмо — не в счет, по другому руслу. Настоящее напишу позже, если дадите свой венский адрес [1079]. Хочу — в нем — рассказать Вам, как я с Вами познакомилась. Вы об этом не знали, я об этом — до кануна Вашего отъезда — начисто забыла. Теперь — вспомнила. Мне только нужна уверенность в единоличности. — Вот. —

Знайте, что Вы мне сейчас — родной.

Да! Найдите мне в Вене Stoll — Мифы (Mythen ^{241} или Griechische Mythologie ^{242}, очень известная книга) [1080] и подарите, непременно с надписью. Хочу, пока еще здесь, начать II ч<асть> Тезея — Федру [1081]. Вышлите в St. Gilles из Вены. Эта книга была у меня в России, только, если можно не избранные мифы, а полностью. Хотите, в благодарность перепишу «С моря»? [1082]

Книга, м<ожет> б<ыть>, для юношества — ничего. Возьмите самую полную.

<Приписка на полях:>

О письме не упоминайте [1083].

Впервые — Revue des Études slaves. С. 204. СС-6. С. 322–324. Печ. по СС-6.

100-26. В.А. Сувчинской

St. Gilles-sur-Vie, 6-го сентября 1926 г.

Добрый вечер, дорогая Вера Александровна!

Пишу Вам после ужина, в тот час, когда Вы с Петром Петровичем приходили, посему — обычное приветствие. (Только сейчас поняла, что Вы, непривычная к моей руке, еще ни одной буквы не поняли, и первую — р, например, или поймете только в конце.)

Сначала о Муре, верней о Мурах — Вашем и моем. Ваш чудесен, лучше, т.е. четче, нельзя. Вышла даже дырка на штанишках. Лучшее Мурино или как говорит С<ережа> — мури́ное-изображение. Нежное спасибо Вам: океанский, вернее саха́рский Мур увековечен [1084].

Теперь о моем: мой, в данный час, неудачней вашего. Вот уже две недели на диете, желудок не налаживается, похудел. Чу́дный живот спал, становится, к моему огорчению (о Муре говорю), просто хорошо-глядящим ребенком. Мне этого мало. Говорит: Лель (Лелик) [1085], Аля и дядя, совсем отчетливо. Громко и многоречиво ругается (в маленьком садике) на прохожих. В 5 ч<асов> (после моря) перестал спать, два дня сряду дико баловался, пришлось прекратить. Мой «писательский» час еще урезался. Либо мо́ю посуду — Аля с Муром, либо Аля — посуду, я с Муром.

С<ережа> и Аля (животы) наладились, С<ережа> очень похудел. В данный час терзается угрозой хозяйки потянуть нас к мировому за стирку (фактически: ополаскиванье двух детских штанов) в комнате… Когда я ей кротко возразила, что ополоснуть не есть стирать, она послала меня: «dans le derriére du chien voir si j'y suis» ^{243}, на что получила созерцательное: «Vous у êtes sûrement» ^{244}. Грозится жандармами и выселением… Целые дни шепчется с разными дамами и куаффами, носится по городу, шепча и клевеща. Ваша хозяйка, очевидно, будет лжесвидетельницей.

Боюсь себя на суде: 1) юмора 2) откровенности и чтобы не насчитывать — общего ПОДЪЕМА… далеко́ заводящего!

Как пример: Лелика, спокойно сидевшего с Алей на присту́пеньке за книжкой, выгнала из сада с воплями: «Assez d'étrangers dans mon jardin!» ^{245}, на что Аля потом, целый день пела (напев «Il était une bergére») — «И était une Madame — ron, ron, ron, ron, petit patapon — il était une Madame — qui gardait son jardin comme un chien, qui gardait son jardin comme un chien» ^{246}.

Погода разная. Еще купаемся. Андреевские дети на суше великаны, в воде тритоны [1086]. Я в жизни не видела такого купанья. Вода для них воздух, — проще воздуха. Выйдя на́ берег, перешвыриваются — как фокусники шарами — целыми глыбами. Все трое черные, все трое огромные (крохотный — куда меньше Али — 14-летний младший внезапно, в 4 месяца, вырос с Сережу), все трое ловкие. Таких здесь нет, да и нигде нет.

5-го (вчера) был день Алиного тринадцатилетня (праздновали по-новому, по-настоящему 5/18-го), жалела — да все жалели — что вас обоих нет: были чудные пироги: капустный и яблочный, непомерная дыня и глинтвейн. Аля получила ко дню рождения: зубную щетку и пасту (ее личное желание), красную вязаную куртку — очаровательную, — тетради для рисованья, синие ленты в косы и две книги сказок: Гримма (увы, по-франц<узски>!) и — полные — Перро, с пресловутыми moralités ^{247}. Лелик поднес ей огромный букет (шел озабоченный и сияющий, как жених) и — оцените! — склянку кюрасо [1087], которого Аля не стала пить, потому что «крепко и жжется». Была у нас и бедная (т.е. мне ее жалко) родственница А<нны> И<льиничны> [1088] — немножко отойти от своих великанят — пасет их целые сутки.

Сейчас иду к А<лександре> 3<ахаровне> [1089] — уезжает послезавтра в Париж. И С<ережа> наверное скоро. С ужасом думаю о предстоящем мне единоличном сожительстве с бесовкой (хозяйкой) — и о всех мебелях, которые придется покупать. Не весь ли дом перестраивать? Скажет — отсыри́ли (Муркиными штанами) стену. Может быть окажусь в тюрьме. На этом прискорбном предположении кончаю.

Целую Вас, дорогая Вера Александровна, сердечный привет П<етру> П<етровичу>. Переписку Тезея кончила.

Это письмо написано, как Вы любите: не опоминаясь.

Напомните П<етру> П<етровичу> Вена Stoll. Griechische Mythologie он знает [1090] (из области розовых фартуков: Vortuch).

Впервые — Revue des Études slaves. С. 207–208. СС-7. С. 179–180. Печ. по СС-7.

101-26. В.Б. Сосинскому

St-Gilles, 16-го сент<ября> 1926 г.

Дорогой Володя,

Большая и сердечная просьба.

Возьмите у Лапина [1091] ключ или ключи от нашего сундука (нового, — коричневато-розоватого, один такой), предварительно справившись, где стоит (м<ожет> б<ыть> в подвале, м<ожет> б<ыть> у Вас в квартире), осторожно выньте содержимое, не слишком разбрасывая нафталин, и достаньте мне толстый коричневый переплетенный — несколько растрепанный — НЕМЕЦКИЙ ТОМ: ГРЕЧЕСКАЯ МИФОЛОГИЯ, сразу узнаете, один такой. Название не то Griechische Mythologie ^{248}, не то Sagen des Klassischen Altertums ^{249}, неважно, — такая книга в сундуке одна, очень веская, с картинками. Примета: мое имя — Прага — пометка: книга на всю жизнь. Достаньте и вышлите мне ее imprimé recommandé ^{250}. Нужна до зарезу. Кончила и сдала I ч<асть> «Тезея», сроку у нас здесь еще около месяца, хочу начать II ч<асть>, нет материалов.

До разрытия сундука, посмотрите в квартире, нет ли где-нибудь связки наших книг или какой-нибудь корзины с ними. Помнится, уложила (как сокровище) именно в сундук, но память податлива, у меня тождественна воображению, поэтому раньше посмотрите в книгах. Помнится (поверь мне после предыдущего заявления!), С<ережа> говорил мне, что все книги собрал и связал. Больше верю в сундук.

Пишу об этом же С<ереже>, но боюсь, что уже уехал в Прагу или, перед отъездом, не успеет.

Если можно, вещи уложите в той же послед<овательности> потяжелей внизу, полегче — сверху. Можно даже, сняв верхний слой, просто нащупать том, очень большой, квадратноватый, в переплете, одни такой.

Деньги на пересылку прилагаю.

Сердечный привет Вам и Вашему брату [1092]. Возвращаемся в середине октября.

Да! Если книг в кв<артире> нет, м<ожет> б<ыть> они тоже в подвале?

18-го — Алин день рождения (5/18-го), поздравьте, хотя с опозданием, будет рада.

<Приписка на полях:>

Автор мифологии, помнится, ШВАБ (Schwab) [1093].

Впервые — НП. С. 230–232. СС-7. С. 82–83. Печ. по СС-7.

102-26. Б.Л. Пастернаку

<Сентябрь 1926 г.>

Дорогой Борис. Не могу удержаться от желания написать тебе о Шмидте. Я недаром его переписывала [1094] — не без корысти и не без выгоды. Усвоить другого через свою руку (почерк), стать им другим путем своей правой — это уже у меня было однажды — с тобой. В 1922 г., когда получила первое твое письмо.

Борис, я все эти годы с 17-го так спешу, мне всю жизнь так некогда, что — наконец в <19>26 г. чувствовать разучилась. Чувствовать, — вчувствовываться <так!>. Просто чувствовать — вздор. Посему не истолкуй досугом, ни той тогдашней переписки, ни нынешней — Шмидта. Чтобы понять <над строкой: слова> другого (мало понять), мне нужно произнести вслух его слова <вариант: услышать их из собственных уст> или же — прочесть его (другого) своей рукой, удвоить.

Шмидт мне сейчас совершенно ясен, т.е. чувства мои в ответ на него настолько сильны, что теперь — или никогда — узнаешь меня сторонне.

<Два следующих абзаца зачеркнуты одной вертикальной линией>

[Лейтенант Шмидт, по твоей поэме, мне глубоко отвратителен. Хвастун, болтун, неврастеник и нытик (качка) <оборвано>

Вот Шмидт, встающий из твоей поэмы. Человек без чувства долга, малодушный. Бросает флот и едет «распутывать интригу» <оборвано>]

Какой Шмидт встает из твоей поэмы? Во-первых не моряк, без тени (просвета) морской чести. Чуть дома грызня — бросает флот и едет «распутывать интригу» [1095]. Где долг? Увозит с собой казенные деньги и… дает себя укачать вагону и обокрасть — неизвестному. Проснувшись, вспом<инает>, что он нелегал, ничего не делает и спасается в волне спячки. Речь в Севастополе не дана. Крупный пробел. Почему ты не дал Шмидта в деле. Шмидта в силе, дословного Шмидта? Речь же существует? (Хорошая, очевидно!) Дальше: его арестовывают. Что первое? Нытье и самолюбованье. В мичманской в рабочей блузе да влюблен. Гениально перед<ана> морск<ая> болезнь, но… стыдно за лейтенанта. «Ne daigne» ^{251} — вот ответ в таких случаях моряка, да и каждого порядочного человека — морю.

Мужское письмо [1096] — верх грубейшей, отврат<нейшей> самовлюбленности. Если ты хотел дать иронию — не вышла. (Верь моему слуху!) «А предмет статей и споров — и поборник правды — Шмидт». КАКАЯ МИЗЕРИЯ.

Борис, любишь ли ты своего героя? Мне кажется — пытаешься. Он весь обратен тебе. На коп<ейку> дела — на —— слова, и в общем нуль.

О Шмидте (вещи) я бы сказала так. Всё, что Пастернак — прекрасно, всё, что не Пастернак — посмешище. Прекрасны главы: Стихия, Марсельеза, и, частично, Ноябрьский митинг и Восстание [1097] (в последней жест матроса). Удручающе-явно́ четверостишие [1098] — А разве слова на казенном карнизе и т.д. Борис, я левой рукой изо всех сил держу правую, чтобы тут же (сошло бы за опечатку) не подписать

П<отому> ч<то> свои, и Мукден, и Цусима, и слои, и казармы, давно-свои, кровно-свои. 4-стишие для цензора.

Я тебе предложу другое, Борис, дай измам перемолоться, — тоже (частью) свои будут.

Знаю, знаю, знаю, ты настолько не похож (ни на кого), что в желании дать настоящего человека, дал посмешище. Я бы сказал (поступил, почувствовал) так, следовательно Шмидт — «простой, настоящий» говорит, чувствует, делает именно обратное. Твой Шмидт — самохвал. Тот, кого любила Россия, и — это уже в са<мом> звуке фамилии — был застенчив.

Дело, Борис, еще и в языке. Письма Шмидта написаны на жаргоне. Если у 1905 г. не было своего языка, ты не должен был заставлять Шмидта писать письма, ты должен был дать его исключительно через жест. Ведь не то отвратительно, что он теряет деньги (хотя и это, — хорош моряк! хорош офицер! хорош вождь!) а то, что он, проснувшись, произносит. — Так и есть. Какое свинство. Нет пакета. Ведь он в эту секунду тошнотворен.

Вл<асти>, не долженств<ующие> любить 1905 г., долж<ны> б<ыть> в восторге, как и многие, тоже его не любящие, по сю сторону.

Не знаю, написал ли тебе С<лоним> [1099]. Он <нрзб.> вдохновлен. Слушай: есть у тебя одно совершенно античное место (мир, в котором сейчас живу) — клятва.

Клятва Стиксом. Ты об этом не думал, рада. Только <19>05 г. было бы — как трупы велят вам (виселицы, общие могилы, пр.).

Ах, Борис, почему на тебя этот груз?

Соскучилась — стосковалась — по твоей новой прозе, по большой вещи без темы, где ты своб<одно> плав<аешь> и беспрепя<тственно> тонешь. Соскучилась по тайному, донному, спящему, бестемному, тёмному тебе. <Когда?> год конч<аешь>. Хотела спросить — какие еще будут главы, вспомнила — не переписыва<емся>. Разреши — mentalement ^{252} — писать тебе изредка, когда очень будет нужно. Только к мыс<ли> тв<оей> обращаюсь.

Впервые — Души начинают видеть. С. 269–271. Печ. по тексту первой публикации.

103-26. Б.Л. Пастернаку

<Сентябрь 1926 г.>

О Л<ейтенанте> Шм<идте> Б<ориса> П<астернака>. — Победа человека, к<отор>ый не есть ты, к<оторо>го в тебе нет. Победа всех против одного. Ш<мидт> ноет. Ш<мидт> слюнит. Ш<мидт> нытик. Слёзь и слизь.

Письма Ш<мидта> — срифмованный жаргон 1905 г. [1101]

Дети, вы меня сбросите!

Дети, вы меня вспомните!

Впервые — Души начинают видеть. С. 271–272. Печ. по тексту первой публикации.

104-26. В.Б. Сосинскому

St. Gilles, 20-го сент<ября> 1926 г.

Дорогой Володя,

Спасибо за (прискорбное) оповещение [1102] и за милое поздравление Али. Посылаю Вам — наугад — ключ, ни к одной нашей здешней вещи не подходит, м<ожет> б<ыть> и есть тот. (У меня таких два.)

Если подойдет — все прежние просьбы и пояснения в силе, у меня здесь еще 3 недели сроку, сто́ит и на одну неделю.

Не подойдет — сберегите.

Что Ч<ер>новы? Когда возвращаются? Где селятся? [1103]

Как Ваши дела (служебные)? Пишете ли, и что?

У нас чудесно, райский сентябрь, но хозяева адовы, возненавидели нас, получив всю плату наперед единовременно, и сулят нам отъезд с мировым судьей и жандармами — неизвестно за что.

Живем мы на земле для того, чтобы не захотеть жить на ней еще раз.

Сердечный привет Вам и брату. Видитесь ли с Сережей? Как Вам нравится номер с С<ув>чинским? [1104]

Жив ли Дода, где, и что делает?

Везу три новых поэмы: С моря, Попытка комнаты, Лестница.

До свидания в половине Октября!

St. Gilles-sur-Vie (Vendée).

Av de la Plage

Ker-Edouard

Впервые — ВРХД. 1974. № 114. С. 210. СС-7. С. 83. Печ. по СС-7.

105-26. A.A. Тесковой

St. Gilles, 24-го сент<ября> 1926 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Какая трудная задача! Письмо, долженствующее убедить человека, меня не знающего [1105], что мне — внешне — плохо. Мне внешне всегда плохо, потому что я не люблю его (внешнего), не считаюсь с ним, не отдаю ему должной важности и с него ничего не требую. Все, что я люблю, из внешнего становится внутренним, с секунды моей любви перестает быть внешним, и этим опять-таки, хотя бы в обратную сторону, теряет свою «объективную» ценность. Так, напр<имер>, у меня есть с моря, принесенный приливом или оставленный отливом, окаменелый каштан — талисман. Это не вещь. Это — знак. Чего? Да хотя бы приливов и отливов. Потеряв такой каштан, я буду горевать. Потеряв 100 царск<их> тысяч рублей, в Госуд<арственном> Банке (революция) [1106], я не горевала ни минуты, ибо, не будучи с ними связана, не считала их своими, они в моей душе не числились, только в ухе (звук!) или в руке (чек), — на поверхности слуха и руки́. Не имев, их не теряла.

Чешское иждивение. Я всегда удивлялась, за что мне дают. Если бы кто-нибудь из них любил мои стихи — да, или меня лично — да, но так, вообще, на веру… Таинственно. Я знаю себе цену: она высока у знатока и любящего, нуль у других, ибо (высшая гордость) не «держу марки», предоставляю держать — мою — другим.

Для настойчивости в просьбах нужны — наивность, цинизм, бесстыдство: нужно поверить в то, что ты — для Чехии напр<имер> — фигура, поэт, для обществ<енных> деятелей — ценность, поверить в целый ряд несообразностей и внушить их другим. Или же: прикинуться дурачком, убогоньким, нищеньким: «по-о-дайте, Христа ради!»

Для первого я слишком скромна, для второго — слишком я, в обоих случаях — ТРЕЗВА.

Поэтому, и днесь и впредь, мои просьбы неубедительны: застенчивы, юмористичны (чего не прощают!), иногда — прямолинейны (что отталкивает), всегда своеобразны, т.е. с печатью моего образа, который сильным мира сего не нравится. Начинаю прошение — просыпается мысль, юмор, «игра ума». Если два раза «что́» или два раза «бы» — беру другой лист, не нравится, хочется безукоризненной формы, привычка слуха и руки.

Мне бы нужно списывать свои прошения, тогда бы они удовлетворяли и — удовлетворялись.

«Умираю с голоду» — «голодная смерть» — «страдаю общим малокровием» — не могу. Безвкусно, преувеличенно, грубо, неправдоподобно, не я. Я: «Несколько стеснена»… «жизненные условия тяжелы — как и полагается, впрочем» — и дело уже провалено: обобщение, убивающее частный (мой) случай. — Voila ^{253} —

Если бы г<осподин> Г<ирса> был одной с Вами и со мной породы, это письмо было бы лучшим, ибо — вопль сердца! Но… это неправдоподобно, посему прилагаю другое письмо… которое буду сочинять час.

О нас всех: Поездка С<ергея> Я<ковлевича> — сейчас — расстроилась. Поиски квартиры, устройство на́ зиму, II № Вёрст. Поедет, думаю, в начале декабря и к Вам не только «зайдет», но встречи с Вами и Вашими ждет и ей горячо радуется.

Квартира снята, — в 15 мин<утах> поездом от Парижа. Meudon. Лес. Отдельно садик для Мура. Жить мы будем с одной вшенорской семьей [1107], дом пополам. Так легче. Адрес пришлю на днях. Нынче 24-ое, выезжаем, д<олжно> б<ыть>, 1-го — 2-го. Тотчас же по получении от С<ергея> Я<ковлевича> точного адреса, пришлю Вам — еще отсюда.

Франц<узские> хозяйки не лучше чешских, гораздо хуже: уезжая надо лакировать шкафы и кровати, этого со мной в Чехии — да и нигде — не было. Грозят агентами и жандармами. Неизвестно за что. Очевидно, простое желание выжать из последних иностранцев (мы здесь последние, как были — первые) последнюю копейку.

Мур хорошо ходит и бегает, живой, ловкий, бесстрашный, лезет в море, как в ведро, и в ведро, как в море. Говорит мало, но понимает всё. Аля выросла, похудела, похорошела. В Париже будет учиться в школе рисования Добужинского и Билибина [1108]. Лучше чем гимназия, — и призвание и будущий заработок.

В письме с адресом будет — милая Анна Антоновна, приходите в ужас! — просьба о корзине, которая нам очень нужна. Мур из всего вырос, а там и чулки, и штаны, и пальто, — все чешские подношения.

Теперь, дорогая Анна Антоновна, давайте помечтаем. Вы непременно должны к нам приехать в Мёдон, погостить, посмотреть Париж. Хорошо бы на Рождество. Я знаю, что поездка дорога, но… раз в жизни! Вся устрашающая Парижа отпадает — Вы будете за́-городом, Париж только по желанию, но — совсем близко, рядом, поезда ходят через кажд<ые> полчаса.

Давайте осуществим. Побываем с Вами в Версале, и в Фонтенбло, и в Музеях, и на набережных Сены, — Чудно? — Могли бы приехать с С<ергеем> Я<ковлевичем> (думаю — в Прагу поедет в начале декабря), а обратно, в Прагу, — вторая мечта! — со мной.

Страшно хочу в Прагу. Устроили бы мой вечер в Едноте, Вы бы меня познакомили с чехами, которых я совсем не знаю, побродили бы по Праге, словом — было бы чудно. Погостила бы у Вас неделю — 10 дней. Наговорились бы.

Кроме того, я человек трудовой, мне — лишь бы стол. Вашей жизни бы я не мешала, меня «развлекать» не нужно.

Ах, как было бы чудно!

На поездку я бы наработала и, м<ожет> б<ыть> немножко заработала бы — вечером — в Праге. Притянуть чехов, а? Женские круги всегда отзывчивые?

Так оправдан был бы обратный билет. Все русские бы на меня пошли, а их у Вас ведь еще немало?

Ответьте — что́ думаете.

Прага — в письме для Г<ирсы> этого не напишу — мой любимый город. Недавно видела открытку с еврейской синагогой — сердце забилось. А мосты! А деревья? Вспоминаю как сон.

Денежные дела плохи. За́ лето ничего не печатала (написала три небольших поэмы: С МОРЯ, ПОПЫТКА КОМНАТЫ, ЛЕСТНИЦА, — последняя пойдет в Воле России [1109]), с Соврем<енными> Записками разошлась совсем, — просят стихов ПРЕЖНЕЙ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ, т.е. <19>16 года. Недавно письмо от одного из редакторов: «Вы, поэт Божьей милостью, либо сознательно себя уродуете, либо морочите публику». Письмо это храню. Верх распущенности. Автор — Руднев [1110], бывший московский городской голова. Вы наверно его знаете, бывает в Праге, правый эсер.

Кончаю, чтобы приняться за то письмо. Буду писать крупно и ясно, такого (т.е. моего) почерка Г<ирса> не поймет.

Целую Вас нежно и бесконечно благодарю за любовь и память.

Посылаю Вам одну книгу Вёрст. Нынче же.

Только-что закончила второе письмо. Не перепутайте, давая!

Прочтите оба Вашим и напишите впечатление.

P.S. В письме для Г<ирса> ничего не врала.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 43–45 (с купюрами). СС-6. С. 349–352. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 44–48, с уточнением по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 67–69.

К письму приложена открытка с видом медонского леса. Текст на открытке:

(Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 69–70).

106-26. A.A. Тесковой

St. Gilles, 24-го сент<ября> 1926 г.

Дорогая Анна Антоновна [1111],

Простите, что так долго Вам не писала. Виной — переписка большой драматической поэмы Тезей, 1-ой части трилогии, написанной в Чехии. в<19>24 г. [1112]

Переписываю на всякий случай, потому что еще не знаю, где пойдет. А поместить надо — с прекращением чешской стипендии совсем обнищали. Летом ничего не печатала, — все журналы отдыхали. На обратный путь придется занимать по 20 фр<анков> у знакомых. Дадут, как всегда, самые бедные. Так, в августе, когда нам было так плохо (прекращение стипендии), нам сразу прислали по 100 фр<анков> двое сережиных приятелей, бывших чешских студентов, один — маляр, другой — шофер на грузовике. От богатых ждать нечего, им самим нужно.

В нынешней нищете своей я неповинна, — работала как никогда. Три поэмы за́ лето и переписанный, т.е. подготовленный и местами за́ново написанный, Тезей. Кроме того — вся работа по дому на мне: кухня, стирка, починка, заботы о Георгии, который не только ходит, но бегает — и бегает всюду, нужно непрестанно следить. В меня, очень живой.

С ужасом думаю о долгах лавочникам. Здесь манера — приходить на дом за заказом и предлагать, даже навязывать. Сколько раз просила: «нет денег, не приходите!» — «Vous payerez après»! ^{254} (Чем?!). Впрочем, кредит нас в свое время спас, был месяц полного нищенства, все наличное уходило на молоко и хлеб.

Последние известия из Чехии печальные. Сергей Ив<анович> Варшавский [1113] сообщил мне, что, по словам Мих<аила> Лаз<аревича> Заблоцкого [1114], мне и в половинной (500 кр<он>) стипендии отказано. Во многих письмах из Чехии намеки, что вернись я, мне бы возобновили ссуду полностью, но как я могу вернуться, когда С<ергей> Я<ковлевич> связан редактированием «Вёрст» (высылаю № 1): кстати, дающих ему 1.000 фр<анков> с номера, а № выходит раз в 4–5 мес<яцев>. Издание идейное, деньги случайные, больше платить не могут.

Я уже стольких просила в Чехии похлопотать за меня — что отчаялась. Я убеждена, что увидь г<осподин> Гирса мой рабочий день, — хотя бы стол! — он первый постоял бы за меня, т.е. за 500 кр<он> ссуды. Кроме труда у меня в жизни нет ничего, да, в конце концов, — и не нужно ничего: возможности работать. Трех спокойных часов в день.

Отнимите у меня писанье — просто не буду жить, не захочу, не смогу. Только писаньем уцелела в Сов<етской> России. Только тетрадью живу все эти годы за границей. Это — моя судьба. Труда для себя и здоровья для своих — больше мне, в чистоте сердца, не нужно ничего.

Самое растроганное и умиленное спасибо за Ваши 100 кр<он>, они нас спасли. Верну при первой возможности, этот долг свят.

Страшно хотелось бы, хоть бы на месяц, в Прагу, но — не говоря уже о проезде! — не могу оставить детей и С<ергея> Я<ковлевича>, который постоянно хворает. Легкие и общий упадок сил.

Нежно целую Вас и Ваших. Скоро пришлю фотографии Георгия. Что скажете о «Верстах»?

P.S. Посоветуйте, к кому мне еще обратиться с просьбой о ПОЛОВИННОЙ ССУДЕ? Своих знакомых просила всех.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 48–50. Печ. по тексту первой публикации.

107-26. В.Б. Сосинскому

St-Gilles, 27-го сент<ября> 1926 г.

Дорогой Володя,

Простите за всю эту тревогу. Если бы знала, что Вы так каторжно работаете, ни за что не затевала бы. Два слова о ключе и мифологии: если же мифологии на Rue Rouvet нет — она в Праге, больше быть ей негде. Второго ключа не досылаю, потому что 2-го, в субботу, с Божьей помощью, выезжаю сама — я и дети

Итак, скоро увидимся. Рада буду повидать и угостить Вас в нашем новом (лесном) жилище [1115]. Устроим новоселье, на котором будем пить здоровье других планет. То, что человек, хотящий писать свое, должен 13 часов в день выбрасывать написанное другими, — и для чего? чтобы есть, а есть? чтобы жить, то есть 13 часов в день швыряться газетным барахлом — навсегда отвращает меня от нашей.

Негодование — вот что во мне растет с каждым годом — днем — часом. Негодование. Презрение. Ком обиды, растущий с детства. Несправедливо. Неразумно. Не по-божески. Есть у Блока эта интонация в строчке:

Не это (13 часов в день) нам обещали, когда мы рождались. Кто-то не сдержал слова.

Радуюсь — из С<ен->Жиля! Последние недели нестерпимо. Нас возненавидели хозяева, и, по их живописаниям, все: мальчишки, девчонки, «барышни», старухи, — только лавочники любят: кормим. Отъезд хозяйка сулит с кварт<ирными> агентами, жандармами и мировым (сдача «инвентаря», полученного весьма несовершенным и требуемого с нас безупречным). Боюсь, придется покупать шкафы и, кровати: там лак сошел, тут фанера… Был бы С<ережа> — все бы сошло, но женщина одна — еще две сотни лет пройдут, прежде чем власть имущие перестанут злоупотреблять этим единоличием. (Подсознательно: я ударю, ты сдачи не дашь, итак…)

Очень подружилась здесь с детьми Андреевыми: Верой и Валентином, особенно — Верой [1117]. Добрая, красивая, естественная великанша-девочка, великанёнок, простодушная амазонка. Такой полной природы, такого существования вне умственного, при уме, я никогда не встречала и не встречу. От Психеи — ничего, Ева до Адама — чудесная.

Не знаю, никогда не знаю, что чувствует другой, но от нее на меня — мне казалось шли большие теплые волны дружественности, неизвестно почему и за что. Жара, песок, волна, Вера — так и останется.

Вера ПОЛНОЕ ОБРАТНОЕ Вадиму [1118] и такое же полное, хотя в другую сторону — Савве. (Его не полюбила.)

В Вадиме ничего от природы: одна голова, в Вере ничего от головы: одно (блаженное) дыхание.

Странно, что у мозгового сплошь — Л. Андреева — такие дети (Валентин и Вера). Любовь к природе отца и сына (Вадим) — страх перед собственным мозгом, бегство его. Бессознательное свето-, водо- и т.д. лечение. Этим детям лечиться не от чего. Любопытная семья.

Уже уложила огромный сундук с книгами и камнями (тихая скорость). Вчера было последнее купанье. А нынче — покупанье ведра, мисок, тарелок, чашек, полоскательниц, ложек, всего битого и якобы битого. Остается после нас целый склад дерева: бочек, досок, палок, коры, принесенных с моря. Есть даже одно (огромное) сабо. Все это, чтобы не оставлять хозяевам, дарим одной 28-летней — веселейшей! — матери ПЯТИ детей. Муж (англичанин, посему ненавидимый) зарабатывает 14 фр<анков> в день.

Планета, планета.

Итак, до скорой встречи, милый Володя. Пожелайте нам мысленно удачной дороги, а главное — благополучного выхода из калитки нашего Ker-Edouard'а [1119]. Доде сердечный привет.

<Приписка на полях:>

Везем полсундука Алиных (Ваших!) кинем<атографи>ческих журналов. Тихой скоростью.

Молоде́ц, что достали и осилили Урлевана! ^{255} [1120] (та́к у нас зовется). Везем с собой роман второй сестры, которым зачитывались наши бабушки и матери: Jane Eyre (Джен Эйр). Книга когда-то гремевшая. Прочтете — сравните. Герои почти те же. Есть еще третий роман (третьей). Достанем и его!

Узнаете бумагу? Пишу Вашим пером. Клеем я все полгода спасалась.

Впервые — НП. С. 232–235. СС-7. С. 83–85. Печ. по СС-7.

108-26. C.H. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея,

Недавно приехала и очень хочу Вас повидать. В город (неустройство — или устройство — кухня — Мур и т.д.) мне выбраться трудно, потому жду Вас к себе.

Наш адр<ес>:

Bellevue

З1, Boulevard Verd (большой дом, даже несколько, в саду. Железная решетка. Башенка).

Маршрут: Монпарнасский вокз<ал>, станция Bellevue. До нас три минуты (Вашего) хода. Естественного — пять.

К нам лучше к 6-ти, когда время (вспомните Мандельштама и Мирского!) частью отшумело [1121].

До свидания. Целую Вас. Сердечный привет от С<ергея> Я<ковлевича>.

Bellevue. 7-го Октября 1926 г.

Впервые — СС-7. С. 102. Печ. по тексту первой публикации.

109-26. В.А. Сувчинской

Дорогая Вера Александровна.

Недавно приехала [1122] и очень рада буду Вас повидать. Лучше — в 6 ч<асов> вечера, когда дневные заботы, частью, сброшены.

Из Кламара доезжаете до Bellevue, 31, Boulevard Verd. От вокзала три минуты ходу.

Увидите и услышите (крик ослика и т.д.) Мура. Итак, жду.

Bellevue. 7-го окт<ября> 1926 г.

— Дом большой, с башенкой, в саду. Старая железная решетка, в ней калитка [1123].

Впервые — Revue des Études slaves. С. 210. СС-7. С. 180. Печ. по СС-7.

110-26. Л.И. Шестову

<Париж, 9 октября 1926 г.> [1124]

Дорогой Лев Исаакович,

Мы живем в чудном месте, — парк и лес. Хочу, пока листья, с Вами гулять. Назначьте день и час — заранее.

Маршрут: по метро до Javel и там пересесть на электр<ическую> дорогу Pont Mirabeau — направление Versailles. Сойти: Meudon, Val-Fleuri, перейти железную дорогу и спросить Boulevard Verd.

Наш дом с башенкой, в саду (несколько корпусов) за серой решеткой. Только непременно предупредите.

Целую Вас и люблю.

Почт<овый> адрес:

Bellevue (S. et O.)

31, Boulevard Verd.

Впервые — ВРХД. 1979. № 129. С. 125–126 (с ошибкой в дате). СС-7. С. 47. Печ. по СС-7.

111-26. A.A. Тесковой

Париж, 12-го Октября 1926 г.

Bellevue (S. et O.)

31, Boulevard Verd

(près Paris)

Дорогая Анна Антоновна!

Простите, что только сейчас собралась написать и поблагодарить, — первая неделя устройства. Устроились мы чудесно, под Парижем, в лесу — и каком! Огромном, старом, на много верст. Живем с одной русской (вшенорской) дамой и ее сыном [1125]. Ее нижний этаж, наш — верхний. Чешское иждивение как раз покроет квартиру. При доме садик в 3 минутах ходьбы — большой пустынный парк с обсерваторией (соседство звезд). Город-сад, городок-сади́ще, с редкими автомобилями. Холмы. Мы, по Алиному выражению, на берегу Парижа.

Расходы большие, нужно везде ставить печи (камины не греют).

Квартира с мебелью, но без посуды. Всё — за́ново (все было в Чехии!) — тазы, сковороды, кастрюли и т.д. Часть нашего бывшего имущества еще в корзине — той. Теперь о корзине.

Она у Новеллы Чириковой, на даче Боже́нка, где Вы бывали у Андреевой. Там же — не в корзине, нужно спросить у няни — примус, белый овальный эмалированный таз с ручками — и, м<ожет> б<ыть>, еще что-нибудь. Няня знает.

Другая часть наших вещей на чердаке у наших прежних хозяев: солдатский ранец с Сережиными рукописями, шинель, башмаки, холщовый мешок вроде портплэда (самодельный). Хозяева знают и, думаю, отдадут. Нужно будет им заплатить за хранение. Корзина полна на две трети, многое еще войдет. Думаю, необходимо ее переложить, она не была рассчитана на дальнюю дорогу и тихую скорость. Есть бьющиеся вещи, их бы хорошо заткнуть по бокам. У Брэя [1126] еще книги С<ергея> Я<ковлевича>, их, думаю, лучше отправить отдельным пакетом. К делу укладки притягиваем также жену Брэя, пишу одновременно ей. По получении этого письма, дорогая Анна Антоновна, напишите открыточку Наталии Владимировне Брэй (на лавку Вейса. Všenory, pan J.Vais для такой-то), чтобы сговориться, когда и как осуществить укладку и отправку. He знаю, принимают ли малой скоростью на вшенорском вокз<але> если нет — багажом до Вильсонова вокз<ала>, а там сдать — малой скоростью, если можно, с таможенным осмотром. Если же нет — не беда, вещи всё старые, осмотрят здесь.

Корзина мне нужна крайне: в ней все Муркины теплые вещи, пальто, вязаные штаны, чулки, всё, что ему именно сейчас нужно.

Если можно, пусть с Вильсонова отправят прямо на нашу станцию Bellevue (Seine et Oise) 31, Boulevard Verd если нет Paris, gare Montparnasse. Корзина должна быть хорошенько перевязана веревкой (Брэй!) и с билетиком: Madame Marina Efron, 31, Boulevard Verd Bellevue (Seine et Oise) près Paris.

Квитанцию, пожалуйста, заказным перешлите нам. Хорошо бы на Вильсоновом спросить о приблизительном сроке прибытия. М<ожет> б<ыть> багаж из Чехии в Париж принимают только на Paris, Gare de l'Est, тогда — пусть так. Лишь бы квитанция.

Расходы (перевозки, деньги за хранение Ванчуровым — (наши бывшие хозяева) — и т.д.) возместим тотчас же.

Спешу от править письмо, нежно целую Вас и очень прошу прощения за, надеюсь, последнее дело.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 50–52. Печ. по тексту первой публикации.

112-26. Е.Л. Недзельскому

<Октябрь 1926 г.> [1127]

Милый Е<вгений> Л<еопольдович>. С моей статьей (о книге Шум времени — М<андельшта>ма) было совершенно так же [1128]. В понедельник: возьмем в № II, а уже в среду — никогда и ни в какой. Причем ни нет, ни да я не добилась, ибо — хотела сказать — ПОЛЯК [1129], но вспомнила, к кому и кто (полька — бабушка [1130]) пишет.

Говорю Вам, билась три часа — ничего не добилась. БЕРЕТЕ ИЛИ HET? — Да видите ли…

Я этого человека не понимаю и ничего не принимаю в нем, кроме необыкновенной головы.

До свидания! Сердечный привет.

Впервые — Письма Сергея Эфрона Евгению Недзельскому. С. 33. Печ. по тексту первой публикации.

113-26. В.Ф. Ходасевичу

Октябрь 1926 г. [1131]

Мой ответ Владиславу Ходасевичу [1132]

<«>В соответствии с этим в художественном отделе Верст встречаем двух эмигрантских авторов (М. Ц<ветаеву> и А. Ремизова) и пять советских<»> [1133].

Эмигрантским автором себя не считаю, ибо родилась раньше 1922 г. и большинство вещей, появившихся здесь, написала в России, из которой, кстати, не эмигрировала [1134]. [Так же мало считаю Пастернака <например? нрзб.> советским автором. Так же не считаю себя советским автором, считая такое деление, особенно касательно лирического поэта, смешным. Б<орис> П<астернак>, например, советский поэт, а я — эмигрантский. Почему? Потому что я в 1922 г. уехала, а Б<орис> П<астернак> остался в Москве.]

Так же не считала себя в 1919 г., например, советским автором, полагая территориальное деление для лирического поэта / определения поэта по случайной территории смешным. (Не любовь ко мне в советских и эмигрантских кругах явное подтверждение) [1135]. Оттого, что я в 1922 г. уехала, а Б<орис> П<астернак> остался, я не делаюсь поэтом эмигрантским, а Б<орис> П<астернак> советским.

Итак, от эмигрантщины с Буниным, Гиппиус и Ходасевичем — равно и от советчины с открещиваюсь.

Я — русский поэт, и что еще точнее, еще чище, просто — поэт, родившийся в России.

«Сувчинский ожидает, что тяга к национальному делу выльется у нее в славный еврейский погром». Сноска: Что не очень любезно в журнале, где один из редакторов — С.Я. Эфрон, а в числе сотрудников — Пастернак, Бабель, Л.И. Шестов и Артур Лурье [1137].

Ничуть не открещиваясь от моего любимого народа, сообщаю Ходасевичу, что мой муж С.Я. Э<фрон>, кроме библейской фамилии, которой горжусь, — Эфрон, носит еще русскую дворянскую фамилию, Дурново [1138], и, как это ни странно, является более русским, чем сам Ходасевич в котором (еврейская кровь и польская) ни капли русской крови. — [Кто же из них еврей?]

Кто же из двоих — русский: С.Я. Эфрон (русская кровь и еврейская) или В.Ф. Ходасевич (еврейская кровь и польская).

[Кроме того. Добровольчество с Октября 17-го по ноябрь 1920 г. (разгром Крыма) С.Я. Эфрона и советская служба + спутничество с М. Горьким В.Ф. Ходасевича [1139].]

Кроме того, один с 1917 г. — 1920 г. сражается в Добровольческой Армии, другой — служит в «Тео» и — еще где? [1140]

Кто же русский — из двух?

И не странно ли, вообще, при обвинении Верст в большевизме, обвинение их тут же в погромности? Большевизм, взывающий к еврейским погромам, — а?

«Недавно Святополк-Мирский объявил Марину Цветаеву поэтом и т.д.» [1141]

То, в чем / что так Ходасевич видит только легкомыслие, я вижу мужество [признать] во всеуслышание объявить: я ошибся. Было бы чище, если бы сам В.Ф. Ходасевич, вместо постепенного и неуклонного полного линяния (так линяли колонны Александровского училища), или что тоже — белели [1142] — в один прекрасный день сразу бы объявил: я ошибся. Этого признания мы не дождались и не дождемся. Таковые признания — дело мужей.

«А из случайных гостей мы видим М. Цветаеву в 12 книжках…» [1143]

[Да, но не надо забывать, что большинство моих вещей появилось до моего приезда за границу].

В 12-ти книжках — м<ожет> б<ыть> — из которых, думаю, добрая <пропущено слово>, — но всегда с оговоркой: либо стихи 13–16 гг., либо что-нибудь из советской жизни. Каждый раз, когда я посылала вещь недавнюю, т.е. современную — Современные Записки отказывали. Так, за два последних года я в Современных Записках появлялась раз [1144].

Может ли считаться такое сотрудничество не — случайным, вызванным, со стороны редакции — добрым отношением, с моей — не менее добрым и материальной нуждой.

Не случайно я сотрудничаю в Воле России, никогда не вернувшей моей ни единой строчки [1145].

Печ. впервые. Черновик письма Цветаевой записан в ее тетради (РГАЛИ. Ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 14, л. 73–75).

114-26. В редакцию <«Современных Записок»>

Октябрь 1926 г. [1146]

Милостивый Государь, господин Редактор!

Не откажите в любезности поместить нижеследующее.

После статьи Ходасевича в Современных Записках № — о Верстах [1147], прошу меня, ближайшего сотрудника Верст, сотрудником Современных Записок далее не считать [1148].

Печ. впервые. Черновик приводимого ниже письма Цветаевой записан в ее тетради (РГАЛИ, ф. 1190. оп. 3, ед. хр. 14, л. 75).

115-26. P.M. Рильке

Bellevue (S. et О.)

prus Paris

31, Boulevard Verd

7-го ноября 1926 г.

Дорогой Райнер!

Здесь я живу [1149].

Ты меня еще любишь?

Впервые — Дружба народов. 1987. № 9. С. 234. СС-7. С. 74. Печ. по кн.: Небесная арка. С. 111.

116-26. К.Б. Родзевичу

Bellevue, (S. et О.)

31, Boulevard Verd

9-го ноября 1926 г.

Дружочек!

Пишу по нашему обоюдному и несомненному желанию (это чувствуется сквозь стены и через спины).

На следующем семинаре, в перерыве, отзовите меня — с кем бы я ни стояла — «М<арина> И<вановна> можно Вас на минутку?» — я с Вами отойду и мы условимся о дне (вечере) Вашего приезда.

Встретимся мы с Вами на моей станции Bellevue (с Gare Montparnasse, поездом), посидим или побродим — как захочется и выйдет. Буду ждать Вас — или Вы меня — в станционном зале.

Час прихода поезда установите уже к понедельнику, чтобы долго не уговариваться. День выберем сообща. «Заехать к Вам» или «буду у Вас» будет означать станцию Bellevue.

Итак — до понедельника.

Поезд хорошо бы выбрать какой-нибудь 7-ми, 8-ми часовой, чтобы подольше посидеть. Но можно и значительно позже, — как сможете.

— Очень радуюсь Вам.

Впервые — Письма к Константину Родзевичу. С. 173. Печ. по тексту первой публикации.

117-26. A.A. Ахматовой

Bellevue, 12-го ноября 1926 г.

Дорогая Анна Андреевна,

Пишу Вам по радостному поводу Вашего приезда [1150] — чтобы сказать Вам, что все, в беспредельности доброй воли — моей и многих — здесь, на месте, будет сделано.

Хочу знать, одна ли Вы едете или с семьей (мать, сын). Но как бы Вы ни ехали, езжайте смело. Не скажу сейчас в подробностях Вашего здешнего устройства, но обеспечиваю Вам наличность всех.

Еще одно: делать Вы всё будете как Вы хотите, никто ничего Вам навязывать не будет, а захотят — не смогут: не навязали же мне!

Переборите «аграфию» (слово из какой-то Вашей записочки) [1151] и напишите мне тотчас же: когда — одна или с семьей — решение или мечта.

Знайте, что буду встречать Вас на вокзале.

Целую и люблю — вот уже 10 лет (Лето 1916 г., Александровская слобода, на войну уходил эшелон) [1152].

Знаете ли Вы, что у меня сын 1 г<од> 9 мес<яцев> — Георгий? А маленькая Аля почти с меня? (13 л<ет>).

Ад<рес>: Bellevue (Seine et Oise)

Prus Paris, 31, Boulevard Verdun.

Отвечайте сразу. A адрес перепишите на стенку, чтобы не потерять.

Впервые — НП. С. 377–378. СС-6. С. 203–204. Печ. по СС-6.

118-26. В Комитет помощи русским писателям и ученым во Франции

В виду трудного материального положения покорнейше прошу Комитет о выдаче мне пособия.

Bellevue, (S. et О.)

31, Boulevard Verd

12-го ноября 1926 г.

<Приписка снизу:>

Очень прошу Комитет поддержать Марину Ивановну, положение которой в настоящее время очень трудное (недостаточность заработка литературного, двое детей и т.п.). Бор<ис> Зайцев [1153].

Впервые — Гладкова Т., Мнухин Л. Русские архивные материалы в Париже. — БЕРЕГА: Информационно-аналитический сборник о русском зарубежье. Вып. 2. СПб., 2003. С. 6 (в сокращении). Печ. полностью по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

119-26. <В Комитет помощи русским писателям и ученым во Франции>

Триста (300) фр<ранков> пособия с благодарностью получила.

Bellevue, (S. et О.)

31, Boulevard Verd

3-го декабря 1926 г.

Впервые — Russian Studies / Études Russes / Russische Forschungen — Ежеквартальник русской филологии и культуры. СПб.: Пушкинский фонд, 1994. 1, 1. — С. 300 (публ. В. Кельнера и В. Познер). Печ. по копии с оригинала, хранящегося в архиве BDIC.

120-26. O.E. Колбасиной-Черновой

<11 декабря 1926 г. [1154]>

Милая Ольга Елисеевна,

Оказалось, что в воскресенье Аля идет на Лелькин [1155] спектакль, поэтому у М<аргариты> Н<иколаевны> были в четверг и завтра не поедем. Думаю быть у Вас завтра (в воскресенье) с Муром около 3 ч<асов>, если только погода окончательно не разлезется. Пока до свиданья, привет всем.

Суббота.

Впервые — Wiener Slavistisehe Jahrbuch. Wien. 1976. Bd. 22. С. 118 (публ. Хорста Лампля). СС-6. С. 763. Печ. по СС-6.

121-26. С.Н. Андрониковой-Гальперн

Дорогая Саломея,

Большая просьба о декабрьском иждивении. (Получала дважды: сразу за сентябрь и октябрь и, отдельно, за ноябрь.) Приходят наложным платежом наши вещи из Чехии — вагон с неведомым! — каждый день могут придти, а платить нечем.

Если можно, перешлите по почте или еще как-нибудь, ближайшие мои вечера заняты людьми, приехавшими из Чехии, и Мирским (приезжает завтра). Кроме того, горячка с Верстами, временами отзывающаяся и на мне.

До свидания! Не отождествляйте меня с моим иждивением, иначе Вам станет нудно. Целую Вас

Bellevue (S. et О.)

31, Boulevard Verd

18-го декабря 1926 г.

<Приписка на полях:>

М<ожет> б<ыть> как-нибудь встретимся совместно с Д<митрием> П<етровичем>? [1156]

Тогда черкните, в понед<ельник> я занята.

Впервые — СС-7. С. 102. Печ. по тексту первой публикации.

122-26. A.A. Тесковой

Bellevue (S. et О.)

31, Boulevard Verd

18-го дек<абря> 1926 г.

Дорогая Анна Антоновна!

Я так давно Вам не писала, что начинаю сразу:

Извещение о корзине получила, но корзина еще не пришла, придет на днях (одна корзина, два ящика). Придет наложенным платежом. Совсем не знаю что́ сказать Вам в ответ на Ваше уведомление о высылке денег. Такие вещи, как всё незаслуженное, режут, я их боюсь, ибо, режа, пробивают кору моего ожесточенного сердца. Мне было бы легче, если бы такого в моей жизни не бывало. Поймете ли Вы меня?

Я безоружна перед добротой, — совершенно беспомощна. Как старый морской волк, например, в цветнике. Поймете ли Вы меня?

Долг буду возвращать постепенно, самое большое — раза в три. Мне скоро предстоит получка за часть Тезея, которого смогу Вам выслать еще до выхода Вёрст — отдельным оттиском [1157]. Бесконечно радуюсь моей немецкой книге на дне корзины [1158]. Впредь урок — не расставаться.

Мечту о Вашем приезде сюда не покинула. Весной у нас будет чудно, мы живем почти в парке (старый дворец маркизы de Pompadour [1159] разрушенный в 70 году моими Deutschland über alles ^{256}, — впрочем, тогда было: Preussen ^{257}). У нас свободная мансарда, где зимой нельзя жить (нет отопления), но весной чудесно. В нее и переселится С<ергей> Я<ковлевич>, а Вы будете жить рядом с нами — Алей, Муром и мною. Кроме того, при доме садик. Вообще — всё в зелени. Съездим с Вами в Версаль — две остановки, ближе чем от Вшенор до Праги.

Давайте — серьезно. Дорога дорога́, но окупится жизнью здесь. Вам нужно взять какой-то душевный отпуск — у семьи. Не продышавшись, душа ссыхается, знаю это по себе. Семья ведь — сердце. Сердце разрастается в ущерб души, душе совсем нет места, отсюда естественное желание — умереть: не не быть, а смочь быть. — Так ли это у Вас?

Не соблазняю вас Эйфелевой башней (назойливой), ни даже выставками, всё это все-таки скорей — для глаз и из породы развлечений, то есть несколько презренно. Соблазняю Вас другим воздухом, Вами на свободе, Вами самою же. Это — как основа. Остальное — Версаль, Лувр, Люксембург — очаровательные частности. А вот весна — не частность, а в Париже она чудесная.

Хотите — на Пасху? Давайте всерьез. Вырвите месяц, чудный месяц в воздухе!

Вёрсты и евразийство газеты рвут на куски. Пропитались нами до 2-го №, выходящего на днях. Новая пища. Особенно позорно ведет себя Милюков [1160], но оно и естественно: он бездушен, только голова.

Второй № лучше первого, полу́чите. Есть огромная ценность: Апокалипсис Розанова [1161].

Аля почти с меня, учится дома, очень способна к так наз<ываемым> «гуманитарным» наукам, т.е. не наукам вовсе. Живется ей нелегко, ибо весь день занята Муром. Я как всегда разрываюсь между всеми и тетрадью. На тетрадь мало остается. Пишу II ч<асть> Тезея, — две картины. Мур громадный, очень живой, очень любящий и до ужаса любознательный, т.е. хватает все. Головка вьется. Красивый мальчик.

Говорит только отдельные слова, сло́вом совсем не занят, с него достаточно — понимать. Живость моя, вообще многое мое. 1-го февраля ему будет два года. Из прошлого парижского пальто вырос так, что незаметно очутился в курточке. Радуюсь чешским вещам в корзине.

Простите за бессвязное письмо: утро, тороплюсь. Жду обещанного длинного письма. Опишите Рождество! О Праге думаю с нежностью, мой любимый город после Москвы. И чехи этого никогда не узнают!

Скоро Новый Год, буду думать о Вас и желать для себя — в нем — Вашего приезда.

Целую нежно Вас и Ваших. Скоро напишу еще.

Напишите — что́ думаете о Пасхе в Bellevue?

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 46–47 (с купюрами). СС-6. С. 352–353. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 52–54.

123-26. Д.Г. Резникову

В случае с В., на который не сразу ответила [1162].

Я не верю, что, зная меня, можно любить другую. Если любит, значит не знает, значит не знала (не могла бы любить).

Короче: человек могущий любить меня, не может любить другую. И — еще более — обратно. Исключительность ведь не только в исключении других, но и в исключенности из других. Меня в других нет.

Можно любить до меня, и после меня, нельзя любить одновременно меня и, ни даже дружить, еще менее — дружить. Этого никогда не было. Доказательство моей правоты — меня МАЛО любили.

Тем, что X не перестает любить свою жену, он мне явно доказывает, что я бы не могла его любить. Предвосхищение достоверности.

Трагическая любовь (я люблю, он нет) — либо незнание меня, либо незнание мое. (Знал бы — любил бы, знала бы — не любила бы.) То есть недоразумение. Недоразумение тоже может быть трагичным.

Другой ее вид (он любит, я нет) также не для меня. Ибо если он любит (не возле, не около, меня в упор, именно меня, здесь обману нет) — я конечно его люблю — кто бы он ни был, каков бы он ни был, то есть: и кто и каков уже определяются этой любовью. Любовь ко мне есть любовь к целому ряду явлений и сама по себе — явление.

Всех не любящих меня (ВСЕГО в одном) я сужу и миную. А если не миную (губы, руки) то все-таки сужу и, уверяю Вас! — не себя (за слабость) какая слабость? Еще одна проба силы — сил.

Вас вчера не было, а я была. Жаль. Хотя бы потому не прекращайте, что почти единственная возможность видеться. Дома у меня по-настоящему нет, есть, но меня в нем нет.

— Как хорошо Вы тогда сказали про С<лони>ма: кукушка. Где кукушка — там и сказка, там и песня, и я в своей долгой дружбе — права. С негодяем дружить нельзя, с кукушкой — можно. Любить даже.

А из сплетен о Вас — волшебное плетево: не у проститутки, а у сороки-воровки (пух, мех, золото, гнездо), — на содержании у сороки-воровки…

Хотите, 30-го, в предпоследний день старого года? Приезжайте к 6 ч<асам> (можно и к 5½ ч<асам>), пораньше поужинаем, поедем в Ваш монпарнасский [1163] (Узнайте программу!) Деньги есть, не заботьтесь

30-е, по-моему, четверг. Во всяком случае — 30-го. Проводим, начерно, год. Не запаздывайте!

До свиданья. Тот ветер еще дует.

27-го декабря 1926 г., понедельник.

Впервые — ВРХД. 1983. № 138. С. 191–192 (публ. В. Лосской). СС-7. С. 97–98. Печ. по СС-7.

124-26. Б.Л. Пастернаку

Bellevue, 31 декабря 1926 г.

Борис!

Умер Райнер Мариа Рильке. Числа не знаю [1164] — дня три назад. Пришли звать на Новый год и, одновременно, сообщили [1165].

Последнее его письмо ко мне (6 сентября) кончалось воплем: «Im Frühling? Mir ist bang. Eher! eher!» ^{258} [1166] (Говорили о встрече.) На ответ не ответил, потом, уже из Bellevue, мое письмо к нему в одну строку: Rainer, was ist? Rainer, liebst Du mich noch? ^{259} [1167]

Передай Светлову (Молодая Гвардия), что его Гренада — мой любимый — чуть не сказала: мой лучший — стих за все эти годы [1168]! У Есенина ни одного такого не было. Этого, впрочем, не говори, — пусть Есенину мирно спится [1169].

Увидимся ли когда-нибудь?

— С новым его веком, Борис!

Впервые — НП. С. 316. СС-6. С. 265–266. Печ. по: Души начинают видеть. С. 272.

125-26. P.M. Рильке

Год кончается твоей смертью? Конец? Начало! Ты самому себе самый новый год. (Любимый, я знаю, ты меня читаешь раньше, чем я пишу) — Райнер, вот я плачу. Ты льешься у меня из глаз! [1170]

Милый, раз ты умер, — значит, нет никакой смерти (или никакой жизни!). Что еще? Маленький городок в Савойе [1171] — когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? Ты ведь теперь знаешь по-русски и знаешь, что Nest — гнездо и многое другое [1172].

Не хочу перечитывать твоих писем, а то я захочу к тебе — захочу туда, — а я не смею хотеть, — ты ведь знаешь, что связано с этим «хотеть».

Райнер, я неизменно чувствую тебя за правым плечом [1173].

Думал ли ты когда-нибудь обо мне? — Да! да! да! —

Завтра Новый год. Райнер — 1927. 7 — Твое любимое число. Значит, ты родился в 1876 году? [1174] (газета)? — 51 год?

Какая я несчастная.

Но не сметь грустить! Сегодня в полночь я чокнусь с Тобой. (Ты ведь знаешь мой удар: совсем тихий!) [1175]

Любимый, сделай так, чтобы я часто видела Тебя во сне — нет, неверно: живи в моем сне. Теперь ты вправе желать и делать.

В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили — как и в здешнюю жизнь, не так ли? Ты меня опередил — (и вышло лучше!), и, чтобы меня хорошо принять, заказала — не комнату, не дом — целый пейзаж. Я целую тебя в губы? В виски? В лоб? Милый, конечно, в губы, по-настоящему, как живого.

Любимый, люби меня сильнее и иначе, чем все. Не сердись на меня — тебе надо привыкнуть ко мне, к такой. Что еще?

Нет, ты еще не высоко и не далеко, ты совсем рядом, твой лоб на моем плече. Ты никогда не будешь далеко: никогда недосягаемо высоко.

Ты — мой милый взрослый мальчик.

Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?)

С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!

Бельвю. 31-го декабря 1926. 10 час<ов> вечера.

Райнер. Ты еще на земле, не прошло еще суток [1176].

Впервые — Дружба народов. 1987. № 9. С. 234–235, СС-7. С. 74. Печ. по: Небесная арка. С. 113–114.

Это «посмертное письмо» к Рильке, написанное, как и все предыдущие, по-немецки, Цветаева вложила в конверт письма Б. Пастернаку от 1 января 1927 г. Оригинал его не обнаружен. K.M. Азадовский в своей публикации приводит сохранившийся русский перевод, уточненный по записи в черновой тетради (коммент.: Небесная арка. С. 294). Перевод текста из черновой тетради см. ниже.

125а-26. P.M. Рильке

Год уходит с твоей смертью? Конец? Начало. (Любимый, я знаю, что ты меня теперь — Райнер, сейчас я плачу — что ты меня теперь можешь читать без почты, уже прочитал.) Любимый, если ты умер, жизни нет, и нет смерти. Что еще? Маленький городок в Савойе — когда? где? Райнер, а как же гнездо для сна? (сеть) ^{260}. Ты ведь знаешь теперь и русский и знаешь, что Nest — ГНЕЗДО, и еще многое. Я не хочу перечитывать твои письма, потому что иначе я не захочу «жить» («мочь»? «могу» все, <это слово> не подойдет), — захочу к тебе — не захочу быть здесь. Райнер, я знаю, что ты сейчас справа, почти чувствую твою светлую голову. Думал ли ты когда-нибудь обо мне? Завтра Новый год, Райнер. — 1927. — 7, твое любимое число. Значит, ты родился в 1875 году (газета)? 51? Молодой.

Бедная внучка, которая никогда тебя не видела [1177].

Бедная я.

Но — не грустить! Сегодня ночью в двенадцать я чокнусь с тобой (о, совсем тихо, мы оба с тобой не переносим шума).

Любимый, сделай так, чтобы я иногда видела тебя во сне.

В здешнюю встречу мы с тобой никогда не верили, как и в здешнюю жизнь, да? Ты меня опередил и заказал — не комнату, не дом — пейзаж, чтобы меня хорошо принять.

Я целую тебя в губы? в висок? в лоб? Лучше в губы, [ты ведь не мертвый] как вправду живого.

Любимый, люби меня иначе и сильнее, чем все. Не сердись на меня, — привыкни ко мне, ведь такой я останусь.

Что еще?

Слишком высоко, быть может? (…чрезмерная близость этого волнующего зрелища) <Над строкой: Не высоко, не далеко, еще нет, еще совсем близко, твой лоб на моем плече.>

Мой милый взрослый мальчик — ты.

Райнер, пиши мне! (Довольно глупая просьба?)

С Новым годом и прекрасным небесным новогодним пейзажем.

Bellevue, 31 декабря 1926 г., 10 часов вечера.

Райнер, ты еще на земле, не прошло еще суток!

Впервые — Души начинают видеть. С. 275–276.

В черновой тетради письмо (написано по-немецки) к Рильке записано перед письмом к Пастернаку от 1 января 1927 г.