Марк Бернес в воспоминаниях современников

МАРК БЕРНЕС О чем была бы песня^{2}

Поэты складывают о детстве удивительные стихи, и, вспоминая себя мальчишками и девчонками, прозаики создают свои, самые поэтические произведения. Я не писатель, а артист, и, когда у меня возникает потребность чем-то поделиться с людьми, я задумываю новую песню. Поэты и композиторы помогают мне воплотить замысел в жизнь. Спел я около пятидесяти песен, начиная с той, с первой, «Тучи над городом встали», и кончая сегодняшними «Хотят ли русские войны» и «Пока убийцы ходят по земле». Но если бы, обратившись к прошлому, задумать спеть о своем детстве, какой была бы эта песня?

Со старого потускневшего снимка глядит на меня мальчишка. Выглядит он несколько парадно: большая красивая шляпа, широкий белый пояс на темной вельветовой куртке. На обороте снимка надпись: «В пятилетнемъ возрасте». Уже этот твердый знак не оставляет сомнений, что мальчик с фотографии, увы, давно распрощался с детством. Я гляжу на фотографию и как бы всматриваюсь в свое детство. Мальчик на портрете стоит рядом с обручем. Мои дочка и сын теперь смотрят на обруч с некоторым превосходством, говоря: «Колесико катал!» Дочь увлекается музыкой, сын — техникой, все время что-то конструирует и мастерит, мальчик на снимке моложе моих детей. Чем же он увлекался, как жил?

Родился я в Нежине, а затем семья переехала в Харьков. Память сохранила лишь отрывочные картины первых лет жизни: улицы, где жила наша семья, магазин головных уборов, где покупали мне фуражку. Это все Нежин. Харьков представляется мне более отчетливо. Войска, революция, Гражданская война врываются в привычный быт…

Рано я стал увлекаться чтением вслух, декламацией, но путь к признанию не был для меня прямым. В детстве я мечтал о разных профессиях, а в семье хотели, чтобы я стал или бухгалтером, или скрипачом. Эти профессии представлялись солидными, сулящими спокойную обеспеченную жизнь, о которой тогда наша семья могла только мечтать. В ту пору мы очень нуждались. И, хотя я был еще совсем мал, мне тоже надо было зарабатывать, я стал так называемой «живой афишей». Ношу объявления о концертах и предстоящих гастролях и чувствую себя причастным к театру. Пусть дома твердят, что актера ждет самая беспокойная, самая тяжелая жизнь. Именно такая жизнь, именно такое беспокойство и тянут к себе…

Радость творчества, стремление сказать людям что-то неизвестное — все это, конечно, пришло многие годы спустя. А вначале был романтический порыв, профессия актера манила, как манит теперь ребят профессия космонавта. Лишения не пугали, хотелось прожить жизнь вольно и красиво.

Сколько лет прошло, а в памяти все живы впечатления тех дней. Театр являл собой контраст с той приземленностью, с которой не хотело мириться детское воображение, обыденность вызывала к жизни мечту. В то время я увлекался голубями, и они тоже будто принадлежали к прекрасному миру, властно звавшему к себе. Взрослые забеспокоились — мальчишка отбивается от рук. Однажды, возвратясь откуда-то домой, я застал голубятню пустой…

До сих пор помню их, голубей моего детства. Знаю, старшие желали мне добра: и когда решили прикрыть мою голубятню, и когда мечтали о том, чтобы я стал бухгалтером. Все же детская мечта о театре оказалась сильнее: за ней стояло призвание. Они не знали об этом. Взрослые слишком часто не умеют взглянуть на ребенка всерьез.

Мой путь в искусство, как и предрекали родители, оказался нелегким. Но трудности не пугали, волновало только одно: есть ли у меня талант, чтобы посвятить жизнь театру. Еще мальчишкой я стал статистом в театре, называвшемся «Миссури»^{3}. Там же я сыграл и свою первую роль, заменив заболевшего актера. Знаменитый русский актер Н. Н. Синельников похвалил меня и, когда я спросил его, стоит ли мне оставаться на сцене, ответил утвердительно^{4}. В его словах не приходилось сомневаться, ему верила вся театральная Россия.

Вспоминаю свои первые шаги в театре. Без денег, не думая о жилье, отправляюсь в Москву, снова становлюсь статистом. В один вечер приходилось играть несколько ролей: только что исполнив роль лакея в Малом театре, спешу в Большой, чтобы стать секундантом Онегина. Жить трудно, снимаю угол, не хватает денег, нет самого необходимого, но не жалею, что остался верен своей мечте. И теперь всякий раз, когда сталкиваюсь с трудностями, возвращаюсь мыслями к детству, к своему мальчишескому бесстрашию перед будущим, и это придает мне новые силы, задор.

Еще в юные годы мне довелось увидеть на сцене таких великолепных актеров, как Степан Кузнецов, В. С. Борисов, С. М. Петипа, Н. М. Радин, П. М. Садовский, М. А. Чехов^{5}. Их игра заставила меня увлечься драматическим искусством. Театр — это не только моя актерская школа, это и мой воспитатель, научивший не мириться с серой обыденностью. Своим учителем в искусстве я считаю Н. М. Радина — прекрасного актера и человека. Но если вспомнить все, что придавало мне упорства в пути, то вернее сказать так: детство научило меня романтике, без которой человеку вдвойне и втройне тяжело преодолевать любое препятствие, любое лишение.

С легкой руки Сергея Юткевича и Леонида Лукова^{6} особую роль в моей судьбе сыграло кино. Тридцать лет не расстаюсь с экраном. Среди созданных образов немало героев с неустроенной, сложной жизнью. С детства, с той самой мальчишеской непримиримости ко всему обывательскому стали меня волновать характеры людей. Часто я играл военных. И это тоже в какой-то мере дань увлечению романтическими профессиями, владевшими мной в ранние годы.

В кино я сыграл ролей пятьдесят-шестьдесят. В фильме «Истребители» мне довелось сыграть молодого летчика — лейтенанта Кожухарова, ослепшего при спасении двух ребятишек. Я думаю о своем герое, о взрослых и детях. В минуту опасности каждый из нас готов прийти на помощь малышу. А вот всегда ли мы умеем быть внимательными к ребенку, всегда ли понимаем, какой напряженной внутренней жизнью живет человек, начинающий свой путь…

Что сказать еще? Может, и вправду я спою когда-нибудь песню о своем детстве, о первой мечте, ставшей самой большой в жизни.

Однажды в глухом закоулке двора я увидел трех подростков. Один из них, прижав к колену потрепанную книжку, что-то говорил, насупив брови. Двое других сосредоточенно слушали. Часто повторялись слова: «Капитан Немо… „Наутилус…“» Ребята, видно, только что прочитали роман Жюля Верна «80 тысяч километров под водой».

— Эх, поплавать бы на «Наутилусе»! — мечтательно сказал паренек, державший книгу.

Миг — мальчишки цепко ухватились за прутья пожарной лестницы. Бесстрашно они начали карабкаться вверх. И я догадался: лестница стала для них мачтой неведомого корабля, стена дома — неприступной скалой, а двор с песочницами, лавочками и деревьями — огромным морем.

…Вспомнились мне юные годы, когда я вот так же зачитывался книгами, мечтал о путешествиях, смелых поисках и как на большой праздник шел в кино, где раскрывалась передо мной романтика неведомых приключений.

Старые фильмы двадцатых годов, пересмотренные уже десятки раз, дороги мне и сейчас, хотя я отлично вижу их слабости. Я вспоминаю то ощущение силы, взлета, которое охватывало наши мальчишеские души, когда мы, затаив дыхание, следили за судьбами полюбившихся героев, переживали все их удачи и тревоги.

Мальчишеские годы ушли, но я не только не перестал любить приключенческую литературу и приключенческие фильмы, но и сам теперь участвую в кинокартинах этого жанра. Например, в кинофильме «Ночной патруль» я играю Огонька, известного в прошлом взломщика сейфов. В годы Отечественной войны Огонек попал в плен, затем работал у американцев на урановых рудниках. Но все это время мечтал возвратиться на Родину. Поступив моряком на английское судно, Огонек возвращается домой. Как происходил поворот в его сознании, об этом и рассказывается в кинокартине.

Я получаю от зрителей много писем. Мне пишут школьники, молодые рабочие, есть письма и от людей, судьба которых в какой-то степени сходна с судьбой Огонька… И вот сейчас, сопоставляя восторги подростков, прочитавших хорошую книгу, и впечатления людей, посмотревших фильм, я еще раз восхищаюсь щедростью искусства, которое помогает людям мужать, преодолевать трудности, находить правильные пути в жизни. Сила эта, к сожалению, недостаточно используется теми, кто работает в области приключенческого жанра в кино.

У нас еще очень мало выходит хороших приключенческих фильмов. И причина здесь, на мой взгляд, вот в чем: многие режиссеры стремятся подменить изображение больших человеческих страстей головокружительными ситуациями и неожиданностями. Многим кинокартинам просто недостает масштабности, смелости в постановке тем…

Не гнаться за дешевой занимательностью, а создавать цельные, глубокие характеры — вот… то, что приведет нас к успеху.

ЕЛЕНА ШАТРОВА «Смерть не страшна…»

Каждый раз, играя спектакль «Так и будет» по пьесе К. Симонова, я с нетерпением жду встречи с Марком Бернесом.

Роль тети Саши эпизодическая, я занята в первой картине и потом лишь в четвертой, но уже перед началом третьей я прихожу на сцену и сажусь в стороне, чтобы никому не мешать, за кулисами.

Режиссер Л. Варпаховский ввел в спектакль песни военных лет. Сейчас в квартире Воронцовых включат радио. И Шульженко запоет: «Давай закурим…» Я очень люблю пение Клавдии Ивановны. Лиризм и… лихость манеры ее исполнения. Голос певицы смолк.

Пауза.

И вот я слышу — словно откуда-то издалека знакомый напев: «Темная ночь, только пули свистят по степи…» Марк Бернес! И я буквально замираю. Я боюсь пропустить хотя бы одно слово.

Горечь страшных военных лет, утраты войны и небывалый подъем духа, рождавший героев, — все в этой песне, вроде бы интимной, в этом совсем негероическом исполнении.

«Темную ночь» Бернес спел в военные годы.

Я познакомилась с ним на десять с лишним лет ранее. В 1930 году в Московском драматическом театре (бывш. Корша) появился новый актер^{8}. Впрочем, на актера этот юноша совсем не походил. Его можно было принять за рабочего сцены, электрика, столяра-подмастерья.

Веснушчатый, среднего роста и не то что хлипкий, а какой-то бестелесный, ловкий и очень подвижный; по лестницам он взлетал вихрем, вниз частенько скатывался по перилам, висел на колосниках — словом, озоровал. Но в озорстве его не было ничего вредного, и потому старших оно не раздражало.

Веселый нрав не мешал молодому актеру быть дисциплинированным. За любую роль, пусть в два слова, он хватался с жадностью. Режиссерские указания ловил на лету. И смотрел влюбленно не только на мастеров-актеров, но и на рабочих сцены и на саму сценическую площадку.

Восторг, любопытство, желание понять, усвоить, закрепиться — все было в этом влюбленном светящемся взгляде.

Да, именно светящемся. Из глаз Марка Бернеса шел голубой ласковый свет. Только что искры из них не сыпались.

В пьесе Б. Кисина «Жизнь меняется» я играла простую женщину, которая становится «большим» человеком (стандартная драматургическая ситуация, схематически отражающая истинные явления тех лет).

Забыла пьесу, забыла свою роль, помню глаза Бернеса, он играл инженера Приходько.

В момент наивысших моих переживаний этот Приходько вертелся около меня. Глядел сочувственно, хотя и не желал этого показать, и его скрытое сочувствие, его светящийся взгляд поддерживали меня.

Общее впечатление от Бернеса коршевского периода — Бернес-комсомолец. (В советских пьесах роль комсомольца обязательно поручалась Бернесу, и всех комсомольцев он у нас переиграл.)

В юнгштурмовке или в косоворотке, в лаптях или в сапогах, рассеянный или собранный, робкий или напористый, но всегда со светящимся взглядом, влюбленный в жизнь, готовый ради жизни пойти на смерть.

Хорошо помню, Марка Бернеса любил Николай Мариусович Радин. Пожилой Радин смотрел на кипящую вокруг него жизнь с не меньшим любопытством и влюбленностью, чем юный Бернес. В Марке Радин увидел не только способного актера, но и представителя нового поколения. Того поколения, что принесло в театр свое жизнепонимание, свою страсть, свою ненависть.

«Если ему никто и ничто не помешает — далеко пойдет», — сказал однажды о Бернесе Николай Мариусович.

Приходится вздохнуть: не помню, пел ли Бернес в какой-либо из своих комсомольских ролей на сцене театра бывш. Корша. Но я отлично помню, как он пел за кулисами в перерывах между репетициями:

Марк напевал в таком мажорном ритме, с таким задором, что невозможно было не подхватить вслед за ним.

И мы подхватывали. Я — непременно, а иногда даже и старики-коршевцы, и Николай Мариусович, что весьма воодушевляло Марка, обожавшего Радина тайно (когда им открыто восхищались, Радин не терпел). За частое исполнение «Марша ударников» (иногда не совсем кстати) Бернеса прозвали: «Ударный труд».

Вскоре это прозвище сменилось другим — мы стали называть его: «Комсомольский Ромео».

«Как он влюблен! Как он умеет любить! Вы посмотрите, что с ним творится!» — с некоторым испугом (и, возможно, с завистью) говорили друг другу старики-коршевцы.

Знатоки афоризмов посмеивались: «Любовь — абсолютное предпочтение данного предмета всем остальным». Это определение к чувству, которое мы наблюдали у нашего «Комсомольского Ромео», не подходило. «Предмет» Марка не заслонил от него жизнь. Не погасил увлечение театром, а, напротив, разжег. Глаза его светились еще ярче, а уж когда «Комсомольский Ромео» смотрел на свою избранницу, взгляд его становился просто магнетическим.

Паола (так звали избранницу Марка) — девятнадцатилетняя девочка из Днепропетровска — была тоже нашей актрисой. В отличие от Марка, отнюдь не бестелесная, а, скорее, полненькая, со свежим румянцем на щеках и с фиалковыми глазами.

Магнетический взгляд Марка волновал Паолу. Она смущалась, отворачивалась… Взгляд притягивал, и Паола подходила к Марку. Их часто стали видеть вместе.

Но… Паола собиралась замуж за другого. И Паола вышла замуж. «Расписалась» с неким солидным инженером. (С человеком этим Паола была знакома до того, как на нее обрушилась любовь Марка, и ничего предосудительного в ее замужестве не было.)

Но мы — негодовали!

А что же будет с Марком?

Марк — бледнеет, худеет, кожа да кости остались, а Паола цветет?

Шепотом актеры рассказывали о безумствах Марка. Будто бы ночи он проводит возле дома Паолы, и в дождь и в снег — дежурит под ее окнами. И даже… влезает на дерево под ее окном и оттуда (качаясь на ветвях) — смотрит на Паолу.

— Как может Паола оставаться равнодушной?

— Как может Паола оставаться за своим инженером, когда ее любит Марк?

Паола не оставалась равнодушной.

Паола не осталась с инженером.

Она — убежала к Марку.

Или — если хотите — ушла!

Разлучила с Паолой Марка только смерть^{9}.

В 1932 году Радин и я были приглашены в Государственный академический Малый театр. В 1933 году Московский драматический театр бывш. Корша прекратил свое существование.

Встречи мои с Бернесом стали редки, случайны. Как ему работалось в театре им. Революции (ныне театр им. В. Маяковского) — не знаю.

В 1939 году на экраны страны вышел фильм «Человек с ружьем». Когда-то мы, коршевцы, не могли удержаться, чтобы не подтянуть вслед за Марком Бернесом «Ударный труд», теперь вся страна запела вслед за Костей Жигулевым — Бернесом: «Тучи над городом встали…»

Марк Бернес стал одним из любимейших моих киноактеров. Каждая из пропетых им с экрана песен — любимой.

Но тут я неоригинальна. Кого же из современников Бернеса не пленяли созданные им в кино образы! А если приходилось встречаться с ними спустя какое-то время вторично (в кинотеатре повторного фильма), они хватали за душу напоминанием о собственной юности или о юности страны.

Для меня Марк Бернес — юность страны.

Парень с Нарвской заставы — Жигулев, летчик Кожухаров^{10}, боец Аркадий Дзюбин, шофер Минутка — все они для меня живые люди, лучшие люди молодой Страны Советов.

Летчик Кожухаров… Разве не из таких характеров формировались Алексей Маресьев, Виктор Талалихин, Николай Гастелло?..

Быть может, это субъективное восприятие, но Гастелло, когда я позже увидела его портрет, даже чертами лица показался мне похожим на Кожухарова — Бернеса. И уж, наверное, Гастелло знал и напевал песню Кожухарова: «Любимый город может спать спокойно…»

Шофер Минутка. Лежа в снегу под обстрелом, он сводит коченеющими пальцами концы провода и в последнем усилии воли стискивает соединенный провод зубами. Мертвый Минутка держит связь.

Потрясающий этот крупный план забыть нельзя. Мы видим и ресницы в инее, и стекленеющий зрачок еще недавно сияющих глаз, и зубы, сжимающие провода. Нам хочется услышать дыхание, но оно прервалось…

Смотря фильмы с участием Бернеса, я думала: хорошо, что Марк ушел в кино. В театральной драматургии нет, увы, ролей молодых его современников такой же масштабности и глубины. И в театре невозможен крупный план. А на Марка надо смотреть вблизи. Тогда и свет его глаз ощутимее…

«Смерть не страшна», — поет Аркадий Дзюбин. Минутка — в последнее свое мгновение — думает о живых… Марк Бернес — умирал мучительно. Долго, тяжко болел. Последние годы жизни в кино не снимался.

Рано постаревший из-за болезни, Марк Наумович выглядел отцом Жигулева, Минутки, Дзюбина. И они походили на него, как сыновья на отца.

Но голос Бернеса не старел. И песенный дар его — не ослабевал.

…День Советской Армии 23 февраля 1971 года. На утреннике для советских воинов играем «Так и будет». В зрительном зале солдаты. Ясноглазые, подтянутые, чем-то напоминающие молодого Марка…

Как обычно, перед началом третьей картины я прихожу на сцену и сажусь в сторонке, за кулисами.

И снова «Темная ночь» переносит меня в годы войны, а потом далее, в год 1930-й. И думаю: «Для таких, как он, смерть действительно не страшна. Пока живет наше искусство, будет жить и Бернес в своих картинах, в своих песнях. И сегодня, сейчас он живет вместе с нами».

По окончании утренника воины благодарили артистов. Каждый из участников получил букетик красных гвоздик. Я давно собиралась навестить семью Бернеса и сразу после спектакля отправилась к ним.

Мне отворила дверь Наташа, дочка Марка Наумовича^{11}. Она приглашает войти, но извиняется:

— Мамы нет дома…

Я почти не знакома с вдовой Бернеса, но мне отрадно, что девушка зовет ее «мамой». Значит, Лилия Михайловна — по-настоящему заменила Наташе мать.

Наташе — семнадцать, она смотрит на меня фиалковыми глазами, так напоминая собой Паолу…

Я вижу портрет Радина. Кажется, это увеличенная фотография с открытки, подаренной Николаем Мариусовичем «Комсомольскому Ромео».

А вот и Марк Бернес. Усталый, немолодой, грустный, а все-таки со светящимся взглядом.

Я отдала Наташе гвоздики и попросила ее поставить цветы на стол, возле портрета Марка.

— Это ему от воинов. За участие в спектакле «Так и будет», — сказала я.

АНДЖЕЙ БИНЬКОВСКИЙ, ЕЖИ ОЛЬШТЫНЬСКИЙ По рассказам Бернеса^{12}

Мы видели его в Польше, слушали его концерты, он возникал на голубых экранах наших телевизоров. Но кто он на самом деле и какой проделал путь, этот немолодой элегантный человек, сыгравший почти в пятидесяти фильмах, любимец советской публики. Кто он? Весельчак Костя из «Человека с ружьем» или шофер Минутка из фильма «Великий перелом», который, героически погибнув на фронте, должен был воскреснуть по желанию тысяч радиослушателей. А совершив это, он впервые спел специально для него написанную песню, которую мы все хорошо знаем: «Эх, путь-дорожка…»

Еще в Харькове, будучи учеником, он убегал из школы, чтобы отправиться в театр, который был всем известен под названием «Миссури».

Никто толком не знал, кем был этот таинственный Миссури. Известно было только, что там, где размешался театр, был когда-то цирк, владельцем которого был человек с этой странной не то итальянской, не то греческой или турецкой фамилией.

Марк крутился в этом театре, причем так упорно, что кто-то сжалился наконец над ним и взял его статистом.

Атаман статистов смерил его взглядом с ног до головы и сказал: «Ладно, ты годишься для „Помпадур“».

Так он в первый раз оказался на сцене. Он играл официанта в известной в свое время оперетте Лео Фалля «Мадам Помпадур». Он был убежден, что весь зал смотрит только на него. Пот ручьями тек у него со лба, потому что с ним случилось одновременно два несчастья: у него сваливались штаны и отклеивались бакенбарды…

После этого дебюта, не очень удачного, он не пал духом. Ему удалось выступить статистом даже в пьесах, которые ставил московский театр, приехавший в Харьков на гастроли. Тогда-то и пришла ему в голову мысль, возможно, не очень похвальная с педагогической точки зрения, уехать в Москву.

Он так и сделал, забыв, как это ни странно, предварительно известить своих родителей. Началась его жизнь профессионального статиста. У него уже были знакомые в Малом театре, он начал выступать как статист и в других — в Экспериментальном и даже в Большом.

Он с товарищем жил под Москвой в поселке Кунцево в развалившемся сарае. Ездили на поезде и прямо с вокзала неслись в театр. Если опаздывали на последний поезд, то ночевали на вокзале.

Потом он вступил в бродячую актерскую труппу, пока наконец не получил крошечную роль в так называемом театре бывш. Корша.

Таково было начало карьеры Марка Бернеса, одного из самых популярных в настоящее время советских артистов. Популярность его прежде всего была связана не с театром, а с кино.

Так же как греческие города спорили за честь считаться родиной Гомера, так долго оспаривалось и место рождения Бернеса. Если уж быть верным правде, то он родился в небольшом украинском городке Нежине. Но после того как в фильме «Два бойца» он сыграл роль одесского парня Аркадия Дзюбина, одесситы признали его своим земляком.

Как раз в то время, когда этот фильм шел на экранах, у Бернеса был авторский вечер в Куйбышеве. Он рассказывал о своей роли, о работе над фильмом, рассказывал, что родился на Украине и никогда в жизни не был в Одессе. И тогда внезапно в зрительном зале раздался раздраженный голос:

— Ерунда!

В первый момент Бернесу показалось, что он ослышался. В зале наступило неловкое молчание.

— Может, я ошибаюсь, но мне показалось, что кто-то со мной не согласен, — сказал Бернес. — Странно, что кто-то знает, как я готовил роль, лучше, чем я сам. Возможно, он захочет объяснить мне подробнее, в чем дело…

Тут в пятом ряду поднимается молодой офицер в новеньком мундире и говорит: «Это я. Но я объясню вам все позднее…»

Авторский вечер продолжался, а когда Бернес переодевался в артистической, он увидел через приоткрытую дверь необычную сцену.

Появился этот офицер из пятого ряда, но до артистической он не дошел, два здоровяка набросились на него и буквально выволокли на лестницу.

В этом была какая-то загадочность, но Бернесу удалось приподнять завесу над тайной. Как оказалось, молодой офицер был родом из Одессы. Он рассказал своей молодой жене и всей ее родне, что знает Бернеса с детства, что они жили на одной улице и вместе играли в песочек. Что Бернес — свой парень, одессит с головы до ног…

И вдруг актер заявил, что все это неправда, заявил именно тогда, когда он, офицер, пришел на его авторский вечер вместе с родней, чтобы похвастаться своим знакомством с Бернесом перед женой и тещей.

Возглас офицера был криком раненой души человека, который во что бы то ни стало хочет спасти свою честь.

А кто и почему не пропустил офицера в артистическую и так грубо выдворил его? Это уже дополнительный штрих. Два здоровяка тоже были одесситами и, считая Бернеса земляком, защищали его от назойливого невоспитанного гостя.

— Пока мы живы, у нашего Марка волос с головы не упадет, — сказали они. А так как у одесситов масса темперамента, то скомпрометировавшему себя в глазах жены и тещи офицеру так и не пришлось поговорить с другом детства…

Земляки постоянно выражают Марку Бернесу свою симпатию, дружбу и благодарность. Его московский телефон, как и телефоны других известных актеров, конечно, не давался всем, но многие люди сумели это преодолеть: обращались в адресный стол, после чего прямо валили на Садово-Сухаревскую, 19/23. Не будем скрывать, что были среди них и такие, что хотели «протолкнуть» какое-то дело, одолжить немного денег или просто посоветоваться по какому-то сложному семейному вопросу.

Но были и совсем другие. Как-то пришел человек, принес какой-то громадный сверток, упакованный в газеты, и исчез, ничего не объяснив. Странный гость оказался скульптором-любителем, а сверток — вырезанным на дереве портретом Марка Наумовича такого веса, что его с трудом можно было поднять.

Марк Бернес относился к числу тех немногочисленных в Москве людей, у которых постоянно были огромные запасы варенья. Это вовсе не значило, что у Марка такое «хобби» — варить варенье или что его жена — столь запасливая хозяйка. Просто варенье постоянно приходило в конце лета со всех концов Советского Союза. Так благодарили артиста почитатели его таланта. Одна колхозница из-под Курска каждый год присылала Бернесу корзинку самых лучших яблок из своего сада.

Бернес получал очень много трогательных писем. Если какой-нибудь старый человек, живущий в тайге, в глуши, писал Марку Наумовичу, что в долгие зимние вечера самое большое для него удовольствие — слушать пластинки с его песнями, то для артиста трудно было найти большую награду.

Впрочем, что тут скрывать: Бернеса по-своему полюбили даже воры, хотя в то же время они его и возненавидели. Дело в том, что в фильме «Ночной патруль» Бернес сыграл вора-медвежатника по кличке Огонек — сыграл хорошо, убедительно. Но в конце картины его герой предает преступный мир и становится приличным гражданином. Поэтому воры приняли эту роль Бернеса со смешанными чувствами любви и ненависти.

Но, правда, бывало и так, что и у простых советских людей, искавших в фильмах Бернеса настоящие чувства и мысли, возникали к нему претензии. Взять хотя бы шофера Минутку из фильма «Великий перелом». Такой симпатичный парень, а позволил себя убить. Разве не лучше было, если бы вместе со всеми он дождался Победы, получил орден и вернулся к себе домой? Разочарованные зрители стали писать письма с претензиями на Московское радио. Писем было так много, что редакторы специальной передачи, посвященной письмам слушателей, почувствовали себя обязанными воскресить шофера Минутку. Так Минутка — Бернес восстал из гроба и запел свою шоферскую песню: «Эх, путь дорожка, фронтовая…»

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР О детстве и юности Марка Бернеса^{13}

Когда я приехала в Москву, мы тут же с Марком встретились. Жить ему в ту пору совершенно негде было. Работал он тогда уже в театре б[ывшем] Корша. Когда я приехала, Марк очень сильно заболел. Я тогда жила у тетки со стороны матери, то есть это была не Марка родственница. Я поговорила с теткой и попросила разрешения болеть Марку у нас. Марк в ту пору уже был окружен достаточным вниманием актеров театра. Марк довольно сильно болел стрептококковой ангиной, и я вызвала маму Фаню Филипповну из Харькова и Аню.

А в ту пору шла надстройка дома рядом с театром Корша. Марк работал на этой стройке как рабочий все свободное от репетиций и спектаклей время. Привозил строительные материалы. Ночью работал, вечером играл спектакли, днем репетировал — это было очень трудное время для него, да еще когда нечего есть.

И когда стройка завершилась и Марк получил квартиру, [его] мама захотела приехать в Москву, потому как в Харькове ей уже жить не хотелось. И Марк поменял свою одну комнату с Бабановой, которая жила на Серпуховке. Бабанова переехала соседкой в квартиру Марка, а мама, папа и сестра Аня переехали из Харькова на Серпуховку^{14}.

Хотя мама и папа Марку никогда ничем не помогали, Марк отдал свою первую квартиру в Москве маме и папе. Это говорит о таком хорошем качестве Марка. Дом в Харькове был маленький, но всегда в образцовом порядке. В доме был матриархат. Фаня Филипповна до смерти была очень хорошей хозяйкой. Дом был чистый, гостеприимный.

Марк все время работал над собой. Театр — это была мечта с детства. Марка очень полюбили актеры старшего поколения. Очень любила его Блюменталь-Тамарина, она относилась к нему с такой материнской любовью, лаской. Его любили и дружили с ним Болдуман, Радин^{15}.

В период юношеских лет Марк очень серьезно относился к своей мечте стать настоящим актером. Он, как губка, все впитывал. Он буквально не выходил из театра, даже в те дни, когда не был занят ни в спектаклях, ни на репетициях. Про него можно сказать, что он не случайно попал в искусство.

<…> Он добивался и совершенствовал свое мастерство, которое, конечно, было дано ему Богом, своим упорством невероятным.

Я не помню, чтобы Марк кому-то сделал плохо. Он был очень отзывчивый, очень добрый человек.

Мать Марка никогда не работала. Отец был служащим. Умер он в 1946 году в Москве^{16}. Отец Марка был очень обаятельным человеком, он был красивый и [тоже] очень, очень добрый. Семья у них была… очень дружная.

Мы с Марком учились в одной школе. Я помню, что всегда на литературных вечерах, на наших классных вечерах Марк выступал. То он читал что-нибудь, то играл в наших скетчах или школьных спектаклях. Его очень любил преподаватель литературы. Марк уже в школе любил литературу по-настоящему. А где-то, втайне от всех, уже тогда мечтал о театре.

Летом, в каникулы, он устраивался работать в театры в Харькове. А после окончания школы работал в театре оперетты в Харькове, а затем удрал в Москву^{17}. Никому ничего не сказав, только бы попасть в театр. Ему никто не протежировал, никто не помогал, а дома, наоборот, ему только мешали. Родители мечтали о том, что Марк будет бухгалтером.

А он настойчиво добивался своего…

ВЕРА БУДРЕЙКО Памяти товарища

В 1930 году в Московский театр комедии — так тогда назывался театр бывший Корша, позже — филиал Московского Художественного театра, в Петровском переулке, пришел совсем юный Марк Бернес. Было ему около двадцати лет.

Жаждущий работать и работать, Марк Бернес буквально жил в театре и театром. Он бывал там и не будучи занятым на репетициях или в спектакле. Его всегда интересовал сам репетиционный процесс, работа режиссера с актерами.

Заберется в самый дальний угол зрительного зала или на балкон и оттуда наблюдает за работой артистов на сцене, а затем, подойдя к товарищу после репетиции, беседует о виденном. Необычайная жажда у него была узнать, расспросить у старшего товарища, чтобы тот объяснил какое-то непонятное для Марка место в тексте…

Из таких творческих разговоров о конкретном родилась настоящая, большая дружба. Так подружился Марк со многими артистами старшего поколения, которые затем помогали Марку в его работе над ролью. Это были Межинский, Б. Петкер^{18}, Болдуман, которые в то время занимали видное положение…

Марк Бернес, мне кажется, как-то интуитивно шел правильным путем…

…Когда он получал и играл роли, в его творчестве была та необычайная органическая простота, которая присуща немногим актерам. Он был очень мягким артистом, правильно раскрывал образ своего героя. С каким-то внутренним, подкупающим обаянием он, между тем слегка улыбаясь… посматривал на себя как бы со стороны.

Удавались ему роли, где чуть проскальзывала украинская напевная мелодика речи, например, в пьесе «Жизнь меняется», где он играл роль Приходько^{19}. Играл он и простых парней-комсомольцев («Земля» П. Маркиша).

<…> На сцене действовал не актер, а человек, которого играл Бернес. Вы ему полностью верили. Марк делал заявки на большие роли. Готовил их или самостоятельно, или с режиссером («Волки и овцы» — роль Горецкого)^{20}. Многое сыграл Марк в театре, а некоторые роли остались несыгранными. Да это и не беда. Главное — было то, что Марк жил всегда в творческом процессе, постоянно обдумывая, собирая сведения об образе героя, который он собирался воплотить на сцене…

Бернес ушел из театра в кинематограф. Потом, уже когда я видела его в картинах, мне всегда была заметна та пытливая мысль, которая беспокоила артиста еще в театре. Ему всегда хотелось быть до конца понятным и понятым…

Роль у Бернеса рождалась изнутри, заражая зрителя присущим ему, Марку, огромным оптимизмом. Его сценическая скромность говорила о том, что он был очень требовательный к себе мастер…

А жизнь складывалась не всегда ласково. Молодость, вернее — юность, была сложная, бесприютная, часто голодная. Но все это переживалось легко — ради будущего, ради стремления быть творчески полноценным.

Марк Бернес нашел себя. Он стал в ряду больших художников.

АЛЕКСЕЙ КАПЛЕР Четыре небольшие истории

Он не был тогда знаменит, ни даже известен — молодой актер Марк Бернес.

Он не снялся еще у Юткевича ни в «Шахтерах», ни в «Человеке с ружьем», не появился еще на экране Костя Жигулев, не спел еще «За далекою Нарвской заставой».

Был молодой артист, веселый человек, которому доставляло великое удовольствие шутить, рассказывать всякие байки, смешить друзей.

Был молодой человек, все богатство которого заключалось в необыкновенно обаятельной улыбке. Впрочем, это было не так уж мало, улыбка очень облегчала его жизнь. Во всяком случае, когда он обращался к особе «слабого пола».

Разница в возрасте — я был старше Бернеса на шесть лет — совершенно не мешала нам подружиться: я не чувствовал себя более солидным, чем Марк, а он не считал себя менее взрослым — нас объединяла какая-то безудержная, бездумная, говоря по правде, веселость, любовь к шуткам.

Вечно мы кого-нибудь разыгрывали, дурачились, а если видели что-нибудь смешное, то смеялись так, что нас невозможно было остановить.

И потом, через много времени, стоило одному из нас напомнить словечко или какой-нибудь жест — и мы снова начинали хохотать.

Вероятно, в такой форме у нас выражалась наша молодость, наша «радость жизни».

Пошли мы однажды темным летним ленинградским вечером, не имея ни гроша во всех наших четырех карманах, на эстрадный концерт в «Сад отдыха».

За окошком администратора сидела худая дама, украшенная множеством браслетов, колье и брошек. Я отошел в сторону, а Марк всунул голову в окошко, и через минуты две у нас был бесплатный пропуск, который тогда именовали контрамаркой.

Знаменитая московская эстрадная певица выступала последней. Она была гвоздем программы. Публика восторженно аплодировала и заставляла без конца бисировать.

Это была сильно накрашенная, увядшая женщина более чем средних лет. Длинное — до пола — платье плотно облегало ее величественную фигуру.

Она пела с большим чувством, не подозревая об ожидающей ее опасности. Она закатывала глаза, шептала и придыхала в драматических местах, а в конце каждого номера наливалась краской и держала последнюю ноту — фермато — так долго, что казалось, вот-вот ее хватит на наших глазах удар.

Рот (очень похожий на рот большой рыбы) она при этом открывала так, словно ее обследовал ларинголог. Публика была в восторге.

— Смотри, как жутко переживает, — шептал кто-то за нами, — смотри, слезы настоящие…

И действительно, певица плакала, самые настоящие слезы катились по ее нагримированному лицу. Она пела старинный романс о том, как некая дама легкого поведения постарела, осталась одинокой, и вот пара гнедых, которые некогда, в дни успеха, возили ее на балы, теперь везут свою хозяйку в последний рейс — на кладбище. Меня всегда удивляло, когда я слышал этот жалостный романс: как это так? Умершая едет на кладбище на собственных лошадях?

Публика неистовствовала, требовала повторения. На сцену летели букеты цветов. Я давно уже чувствовал подозрительные подрагивания садовой скамейки, на которой мы сидели, — это ерзал Бернес, отвернувшись от меня.

Закусив губы, я тоже отвернулся и от сцены, и от Марка.

Скамейка дрожала все сильнее и сильнее, теперь она тряслась уже непрерывно. Сидевший по другую руку от Бернеса сосед сочувственно спросил его:

— Что с вами, молодой человек? Вам нехорошо?

— Да, мне очень нехорошо, — ответил Марк и повернулся ко мне.

Это было катастрофой. Как только наши взгляды встретились — а это случилось при самой напряженной тишине в зале, в момент трагического пианиссимо знаменитой певицы, — мы оба вдруг прыснули и оглушающе заржали.

Так заржали, что взлетели с воплями и хлопаньем крыльев приютившиеся под крышей летнего театра птицы. Весь зал в испуге оглянулся, наиболее нервные зрители вскочили с мест. А мы уже от себя не зависели.

После первого взрыва хохота удержаться было невозможно. Мы смеялись истерически, безостановочно. Теперь уже из наших глаз потоками лились слезы. Возмущенная публика шикала, в наш адрес неслись самые нелестные эпитеты, но это еще больше смешило нас. Марк стал икать, и мне это показалось уже просто невыносимо смешным.

— Хулиганы, — слышалось с разных сторон. И это было самым невинным словом среди тех, что произносили соседи.

Певица повернулась и оскорбленно унесла со сцены свой величественный бюст. Какие-то административные люди при энергичном содействии нескольких зрителей выдворили нас из сада, понося последними словами. А мы задыхались, корчились и плакали от смеха.

У выхода стояла статуя. Это была украшенная брошками администраторша. Она с ужасом смотрела на нас.

Уверен, что она не выдала после этого за всю свою жизнь ни одной контрамарки, а при виде чьей-нибудь обаятельной улыбки искала глазами милиционера.

Очутившись «на воле», мы бухнулись на тротуар и продолжали истерически смеяться и взвизгивать.

Теперь нам больше не нужно было сдерживаться, и мы вопили во весь голос. Густо накрашенная девица остановилась и сочувственно спросила:

— Мальчики, что с вами? О чем вы плачете?

Это показалось нам подходящим предлогом для нового взрыва хохота.

— Живот… живот сейчас разорвет, — сипел Бернес, — ой, не могу…

А я потерял голос и только судорожно хватал широко открытым ртом воздух.

Вечером мы сидели у меня в Аптекарском переулке за столом, покрытым газетой. На столе было разложено купленное в складчину угощение: хлеб, ливерная колбаса и бутылка вина.

В этом кутеже кроме нас с Бернесом принимали участие еще четверо — две пока еще никому не ведомые начинающие театральные артистки, один начинающий оператор и один, тоже начинающий, но уже вполне самоуверенный кинорежиссер.

И на всю эту шайку — бутылка вина!

Болтали, шумели, шутили, а когда вино было выпито и ливерная колбаса съедена, на нас напал «серьез» и мы заговорили о будущем. Каким оно станет. И кем бы кому из нас хотелось бы стать.

Теперь я — человек, которому удалось заглянуть в это будущее, так как я прожил очень длинную жизнь, — вижу, как мы все были в наших предположениях наивны и глупы и как ограниченно было наше воображение.

Потом пели хором, потом Бернес с грустью сказал:

— Вот если бы у меня был голос… — И добавил, улыбаясь: — Из трех необходимых элементов — голоса, слуха и желания петь — у меня есть только третий.

Первая роль Бернеса в кино — инженер Красовский в фильме «Шахтеры», который ставил в 1936 году С. Юткевич по моему сценарию.

Очень много было разных сложностей и неприятностей с этой постановкой.

Сценарий был написан о партийном работнике, умно, терпеливо воспитывающем людей, о секретаре городского комитета партии, который все подчинил человеку, заботе о человеке, росту людей. И вот одно обстоятельство сыграло роковую роль для сценария: местом действия был Донбасс.

А в Донбассе, когда Юткевич уже начал снимать картину, Стахановым был поставлен знаменитый рекорд, давший начало стахановскому движению по всей стране.

Кинематографическое руководство заволновалось — как же так, ставится картина о Донбассе, там такие дела творятся, а у вас? И об этом ни звука? Какие там садовники? Героем должен стать шахтер. И не какой-нибудь, а тот, кто ставит рекорды. И все заверте… Да так «заверте», что от сценария только пух полетел. Все пошло переделываться. А в это время, как говорят на студиях, уже «работал счетчик», то есть картина была уже запущена в производство, каждый день стоил энную крупную сумму, все было уже запланировано, неумолимые сроки нависли над съемочной группой, и ничего уже нельзя было остановить.

В сценарии имелась одна побочная линия: история женщины — участницы Гражданской войны, которая переживает тяжелую драму неудавшейся любви и пытается покончить жизнь самоубийством. Герой картины Семен Примак спасает ее.

Вот у этой не главной в картине женщины были четыре еще менее главных брата — шахтеры — ее защитники, ее рыцари.

Ребята не очень развитые, но чутьем различающие правду от кривды. Роли, так сказать, аккомпанирующие. И вот, когда летел пух от сценария, когда все переделывалось и перекраивалось, один из братьев — Матвей Бобылев — неожиданно стал главным героем картины.

И картина стала называться не «Садовник», а «Шахтеры».

Инженер Красовский, роль которого играл Марк Бернес, из просто отрицательного персонажа превратился в чистопородного вредителя, мешающего бобылевскому рекорду.

И вот — вскоре после выхода на экран этой первой картины Бернеса мы шли с ним по коридору «Ленфильма».

Это был перегороженный какой-то несерьезной фанерной стеной коридор с дверями, на каждой из которых прикреплена небольшая табличка с названием картины.

А за дверями маленькие неуютные комнатки, так не похожие на творческий центр тех знаменитых картин, которые здесь создавались.

Мы проходили мимо дверей с табличками «Возвращение Максима», «Петр Первый», «Великий гражданин» и «Волочаевские дни».

Навстречу то и дело попадались знакомые.

— Привет. Как дела?

Или:

— Как жизнь?

— Как здоровье?

После каждого такого приветствия мы с Бернесом переглядывались.

Дело в том, что не далее как утром этого дня Бернес произнес за завтраком возмущенную речь по поводу привычных бессмыслиц, которыми полна жизнь. Задают такие вот, например, вопросы, но никому и в голову не приходит ждать ответа. Глупая условность.

— Привет, Бернес, как здоровье? — остановил Марка у входа в павильон толстый-претолстый администратор с огненно-рыжей шевелюрой. — У меня, знаете, история… — Он стал было продолжать, но Бернес перебил его, взяв за пуговицу.

— Вы, кажется, интересовались моим здоровьем? — сказал он. — Так вот, мне сделали анализ мочи, и вы себе даже не можете представить, какой у меня анализ. Это просто неправдоподобно, нет, без шуток, вы себе не можете представить.

Администратор попытался сделать движение по направлению к павильону, но Марк прочно держал его пуговицу.

— Врач сказал, что никогда в жизни не видел такого анализа. Он даже хотел сделать повторный анализ. Какой-то просто фантастический удельный вес. Цвет, можете себе представить.

Администратор понимал, что его разыгрывают, но у Бернеса был абсолютно серьезный вид, говорил он с таким увлечением, что прервать его не было никакой возможности. Попробовал было администратор незаметно высвободиться, но Бернес, не отпуская его пуговицы, придвинулся к нему вплотную и, как бы сообщая какую-то тайну, зашептал:

— Могу вам сказать доверительно, анализ у меня на редкость…

Тут администратор с некоторым подозрением вскинул взгляд на Марка, — может быть, тут никакой не розыгрыш — просто Бернес заговаривается…

— И учтите, — продолжал шептать Марк, — я это говорю только вам, потому что вас интересует мое здоровье. Другому я никогда бы этого не сказал…

— Пустите! — вдруг испуганно завизжал администратор. — Пустите меня! Я опаздываю на съемку…

Он пытался вырваться, но Бернес держал его уже не только за пуговицу — второй рукой он схватил собеседника за плечо и не отпускал.

— Я вам так благодарен, что вас интересует мое здоровье, это ведь не часто встречается — такой интерес. И я рад, что могу вам сообщить такие хорошие сведения. Нет, правда, вы себе даже не можете представить, какой у меня анализ…

— Спасите! Товарищи, спасите! — закричал администратор, с ужасом глядя на Бернеса, который явно сошел с ума. — А вы чего смотрите?! — кричал он мне. — Держите его!

— Не понимаю, — сказал я, — чего вы нервничаете? Вы спросили Марка Наумовича о здоровье, и он вам отвечает.

Тут рыжий рванулся изо всех сил, оставив в руке Бернеса пуговицу вместе с клочком пиджака.

— Этот уже про здоровье вряд ли будет спрашивать, — задумчиво сказал Марк, — но как быть с остальными миллионами?..

В зимний, кажется, декабрьский день 1937 года мы стояли на остановке троллейбуса.

Ленинград был первым городом, где троллейбусы появились, и они все еще казались новинкой.

Народу на остановке скопилось довольно много. Когда в морозном тумане возник вагон, мы попрощались — Бернес уезжал, я шел домой.

Стоя на остановке, мы о чем-то поспорили. Не помню, о чем именно — кажется, о каком-то пустяке.

И, прощаясь, Марк еще что-то договаривал, какие-то аргументы. Именно из-за этого он замешкался, публика кинулась в открывшуюся дверь, и перед Бернесом она захлопнулась. Как он ругал эту бездушную проклятую механизацию, это «наступление бесчеловечного века»!

Ждать следующего троллейбуса Марк не стал и пошел пешком.

Я возвратился домой, но через полчаса услышал в телефонной трубке дрожащий голос, не сразу даже поняв, что звонит Бернес.

Он был чем-то потрясен и говорил бессвязно. Я переспрашивал, он объяснял мне что-то о троллейбусе, и постепенно, слово за слово, становилось понятно, какая произошла трагедия.

Не попав в ушедший троллейбус, Марк пошел пешком в том же направлении. Через два квартала, там, где троллейбус должен был сворачивать налево по набережной Фонтанки, стояла толпа, слышались пронзительные сигналы подъезжавших машин «скорой помощи», милиции, пожарных.

Троллейбус, тот самый троллейбус, в который не удалось попасть Бернесу, дойдя до Фонтанки, не свернул, а с ходу, разломав каменную ограду, свалился в Фонтанку и ушел под лед.

То ли заклинило руль, то ли что-то случилось с водителем.

Позже стало известно: спасти не удалось никого, в этом троллейбусе погибли все.

Это случилось за несколько лет до смерти Бернеса. Давно уже стал Бернес знаменит. Его голос, его песни знала вся страна.

Но — то ли всерьез, то ли из некоторого артистического кокетства — он отмахивался, когда заходила речь об его известности.

Однажды, летним вечером, он вошел в кафе «Националь» со странным парнем. Высоченный, широченный, угловатый малый шел за Бернесом, неловко пробираясь среди танцующих. Он все повторял сиплым голосом: «Извиняюсь, извиняюсь».

На нем был кургузый пиджак, брюки с напуском заправлены в сапоги.

Протолкавшись наконец к столикам, Бернес подвел парня ко мне:

— Ты один?

— Один.

— Знакомься.

— Александр, — прохрипел малый, подавая мне твердую и грубую, как неотесанная доска, громадную лапу.

Сели. Под Александром угрожающе затрещал тонконогий стул. Виновато посмотрев на Марка, парень встал, заменил стул и осторожно сел.

Заметив Бернеса, к нам стали подходить официантки:

— Здравствуйте, Марк Наумович.

— Давно вы у нас не были. Куда же вы теперь ходите? Мы ревнуем.

Александр слушал, широко ухмыляясь, переводя взгляд с Марка на официанток. Ему, видимо, приятно было, что Бернеса так встречают.

— Ну, Саша, — обратился к нему Марк, — что будем пить, что есть? Читай, выбирай, — протянул ему меню.

— Что ты, то и я… — прогромыхал Саша, и официантки с удивлением оглянулись на странного посетителя.

Через полчаса от Сашиной стеснительности не осталось следа. Изрядно подвыпив, он, по требованию Бернеса, исполнял блатную песню, в которой жалостно рассказывалось о злополучной судьбе урки, который полюбил всей душой одну красавицу-воровку и зарезал ее за измену, а потом сам сдался милиции.

Густой чуб падал на Сашин лоб, во рту светилась золотая «фикса».

Публика за соседними столиками с интересом прислушивалась к Сашиному соло, ушедшие было отдыхать музыканты, усмехаясь, выглядывали из-за портьеры.

Но главный аттракцион был впереди.

Пропустив еще несколько больших рюмок и услышав, что оркестр заиграл нечто одесское, Саша встал, спросил Бернеса: «Не возражаете, Марк Наумович?» — и, пошатываясь, направился к площадке у эстрады, на которой теснились танцующие пары.

— Темпу дай! — крикнул он музыкантам, ударил себя по-цыгански по голенищам сапог и пустился в пляс. Это было нечто фантастическое. Танцующие расступились, и на освободившемся пространстве Саша давал «Семь-сорок» и «Дерибасовскую».

Танцевал он по-блатному, но совершенно виртуозно. Весь зал, все посетители, оставив недоеденные шницели и шашлыки, окружили площадку, где танцевал Саша.

Выбежавшие из кухни повара и поварихи, официантки и гардеробщики, публика — все хлопали в такт в ладоши.

Саша вскрикивал и то бил чечетку на одном месте, то носился с бешеной скоростью, выкручивая ногами совершенно неправдоподобные кренделя. Сашу поддерживали восторженными выкриками, музыканты все убыстряли темп.

Бернес сиял, как именинник, и тоже кричал:

— Давай, Саша! Жми, Саша! Дай выходку, Саша!

Резкий аккорд — и оркестр замолк. Раздался, как принято говорить, гром аплодисментов. Это был действительно гром.

Красный, мокрый, счастливый Саша возвратился вместе с нами к столику.

— Ну, как, Марк Наумович, дал я им фору?

— Безусловно, — ответил Бернес. — Ты большой молодец, Саша.

— Вы мне верите, Марк Наумович?

— Конечно, верю. Что за вопрос. И больше про это ни слова.

— Ни слова. Завтра иду ишачить. Вы на меня не сердитесь?

— Да нет же, нисколько не сержусь.

— Тогда дайте руку.

— На.

— Нет, посмотрели бы наши: Марк Бернес ручкается с Сашкой!

Поздно ночью, распрощавшись с Сашей, мы шли с Бернесом вверх по улице Горького мимо Центрального телеграфа.

— Откуда ты его взял? — спросил я.

Марк молча вынул из кармана пальто нож и дал его мне. Это был видавший виды нож с длинным лезвием и потертой деревянной ручкой.

— Сувенир, — сказал, усмехаясь, Бернес и рассказал, как в этот вечер — несколько часов тому назад, в темном арбатском переулке его остановил этот самый Саша, вытащил, матерясь, нож и потребовал деньги.

Бернес полез было за бумажником, как вдруг нападающий заорал:

— Бернес! Бернес!..

Ограбление не состоялось.

Они пошли вместе. Саша рассказал Бернесу свою жизнь. Он неделю тому назад был выпущен из заключения, отсидев очередной срок.

Дальше — пошли в «Националь», по дороге Саша отдал Марку нож и поклялся «завязать».

— Ну, как — теперь ты поверил в свою славу? — спросил я.

— Теперь, пожалуй, немножко поверил, — смеясь, ответил Бернес.

АБРАМ КРИЧЕВСКИЙ Штрихи к портрету

Его портрет то складывался, то ускользал…

Не просто рассказать что-то главное о человеке, с которым дружил десятки лет и который не раз открывал тебе все новые и новые грани таланта и — подчас трудного своего характера. И, конечно, начинать надо с далекой нашей молодости…

Телефонный звонок Марка. Торопливые слова: «Приходи сейчас же. У меня Исаак Бабель. Он будет читать свой новый рассказ!» Не знаю, как быстро я добежал со своей Сретенки до Петровского переулка, одолел почти отвесные ступени пяти этажей и, сдерживая дыхание, как вкопанный остановился перед сидящим у стола полноватым и лысым человеком. Очки в простой металлической оправе делали его похожим на сельского учителя. Но темный, спокойного тона и покроя костюм и красивый галстук напоминали, скорее, дипломата из тех, кого я не раз снимал в Наркоминделе. Бабель внимательно оглядел меня, поздоровался и продолжал раскладывать на столе какие-то измятые и исписанные листки бумаги. А Марк Бернес всем своим видом показывал мне: замри, весь внимание!

В 1936 году Бернесы жили рядом с филиалом МХАТа в Петровском переулке, в комнатушке на пятом этаже большого, как город, дома. Марк и его ныне покойная первая жена Паола, или, как все мы ее называли проще — Паша, передвигались в этом своем жилище только бочком, протискиваясь между столом, кушеткой и шкафом. На единственном стуле сидел сейчас Бабель, я пристроился на кончике кушетки. Мы стали слушать, как Бабель читает свой рассказ.

Я уже не помню, как он читал, и скажу больше, никогда мне потом не удалось увидеть этот рассказ напечатанным — ни в сборниках сочинений Бабеля, ни в журналах^{21}. Более всего мне запомнилось лицо Марка во время этого чтения: оно стало зеркалом рассказа. На лице и в глазах Марка отражалось все: как мальчишке было тяжело в услужении у биндюжника — владельца конторы ломовых подвод и как грозный и грубый хозяин послал его в очередь за билетами на спектакль «Отелло». Этот человек понятия не имел ни о театре, ни тем более о ревнивом венецианском мавре. Но в те дни Одесса буквально сотрясалась страстями знаменитого итальянского трагика Сальвини^{22}. Отзвуки о его спектаклях докатились и до одесской окраины Пересыпи, воспетой во многих произведениях Бабеля. Жене хозяина захотелось пойти хоть раз в жизни в театр на спектакль с непонятным ей названием «Отелло».

Мальчишка тогда купил и себе билет в театр, на галерку. На спектакле он, как, впрочем, и все зрители, сразу же оказался во власти происходящего на сцене. Мальчик впервые пришел в театр. Описание того, что пережил он на спектакле, — вся бесчисленная смена красок — отражалось во время чтения на лице Бернеса. Такое умение не просто слушать, а проявлять всепоглощающий интерес к собеседнику я встречал здесь всегда, хорошо чувствовал его и на себе в разговорах с Бернесом. Он, как никто, умел быть внимательным слушателем.

Я, конечно, не запомнил всех подробностей рассказа Бабеля, хотя у меня перед глазами и сейчас стоит эпизод, когда оглушенный спектаклем мальчик плетется вслед за своими хозяевами. Биндюжник и его расплывшаяся, подобно медузе, жена идут молча, и лишь каблуки их лакированных башмаков грохочут по высвеченному луной булыжнику. И вдруг мадам, также взволнованная увиденным, обращается к идущему впереди мужу: «Наум! Ты видел сейчас любов? А у тебя что? Сегодня животные штуки, завтра животные штуки, а где же любов, Наум?» — Бабель произносил слово «любовь» не с мягким знаком в конце, а жестко, нажимая на последнее «в» — «любов».

Долгие годы потом любимым рефреном Марка, когда он видел пошлость на экране, а случалось, и в наших поступках, были слова: «Сегодня животные штуки, завтра животные штуки, а где же любов, ребята?..»

Отношения наши уходят в далекие довоенные годы. Я пытаюсь вспомнить сейчас, где и когда мы познакомились, и не могу, потому что были мы вместе, казалось, всю жизнь, были очень молоды и связывал нас кинематограф. Марк тогда сыграл свою знаменитую роль в фильме «Человек с ружьем», а я, молодой оператор кинохроники, только вернулся из большой поездки в Арктику, был полон впечатлений о полете с летчиком И. Черевичным к острову Генриетты^{23}.

Марку все было интересно, он впитывал мои рассказы как губка, а я находился под впечатлением образа петроградского паренька Кости Жигулева, которого так точно и с такой человеческой глубиной понял и сыграл Марк.

Было это в 30-е годы, годы первых пятилеток, становления нашей страны и нашего искусства, в годы, когда взлетали и исчезали человеческие имена и судьбы. Именно тогда мы приблизились друг к другу, чтобы не отдаляться потом до самой его смерти.

Мы не то что при каждом удобном случае бежали один к другому, звонили, ходили в гости. Вовсе нет, наоборот. По нескольку месяцев могли не видеться, но всегда, как бы краешком глаза, каждый из нас ощущал другого, знал, чем живет, к чему стремится, какие беды и какие радости сопровождают его. Часто мы обнаруживали друг друга то в компании за накрытым столом, то в возбужденных спорах о нашем любимом деле среди таких же молодых, как и мы, кинематографистов.

Марк был очень общителен, часто знакомил меня с людьми, которых сам даже хорошо не знал, быть может, час тому назад познакомился с ними. Он чем-то притягивал к себе людей, они легко подпадали под его обаяние. Наверное, облик его был близок в те годы современникам, и, видимо, поэтому ему давали роли шахтеров, солдат, летчиков или оступившихся, понесших наказание «трудных» людей. Но россыпи его большого таланта слагались воедино, он воспринимался окружающими как бы в образе тех сильных людей, как говорят, «мужиков с большой буквы», которых сыграл.

За бокалом вина, там, где люди стремились показать себя, блеснуть острым словом или цветистым тостом, я, очевидно, впервые увидел Марка. Я сам, видимо, не хотел ударить лицом в грязь, сказал что-то привлекшее его. Но я знал, что и он тянулся ко мне не только потому, что видел какие-то мои, обратившие на себя внимание черты характера, но и потому, что я был оператором кинохроники.

Я тогда много путешествовал по стране со своей неизменной кинокамерой. Снимал в украинских селах. Спускался в забой, когда Алексей Стаханов устанавливал свой рекорд. Снимал на военных маневрах. На далеком Памире.

И Марк, узнав, что я вернулся из очередной командировки, летел ко мне — ему хотелось послушать о том, что я видел — в поездах и на вокзалах, в деревнях и в рабочих поселках.

Именно жизненных впечатлений этому месяцами занятому в павильонах киностудий актеру всегда не хватало, и, быть может, поэтому Бернесу так была интересна моя профессия кинохроникера.

Мы любили Марка, отмеченного какими-то, быть может, необъяснимыми чертами, заставлявшими людей с первого же шага сближаться с ним. Всегда веселая искорка в его глазах, тонкая ирония и не простая, а обязательно грубоватая мужская шутка были неотделимы от образа этого человека.

Люди шли к нему так, как бабочки летят на огонь. Но огонь Марка никогда никого не опалял, а согревал, хотя временами Марк бывал и холоден.

Бернес-киноактер словно бы хотел пошире раздвинуть круг своей актерской деятельности и сам всегда стремился к огню интересных и необычных для него людей.

Его можно было встретить со знаменитыми летчиками — В. Чкаловым, И. Мазуруком и А. Ляпидевским^{24}. Но он мог часами слушать старика портного Затирко, великого, как он говорил, мудреца из мастерской «Мосфильма», который, как истинный художник, шил «старорежимные» мундиры и цивильные костюмы, сюртуки, гимнастерки и фраки для киноактеров^{25}.

Он поклонялся, да, да, именно поклонялся мало кому сейчас знакомому режиссеру и актеру Николаю Радину, и именно его он считал своим первым учителем в театре. Он дорожил и гордился своей дружбой с драматургом Николаем Погодиным^{26}. Роль Кости Жигулева значила для него очень много, она стала отправным образом в галерее ролей Марка Бернеса. И всю свою жизнь Бернес словно бы считал себя в долгу перед Погодиным и платил ему за доверие всем своим сердцем.

Мне думается, Бернес не случайно выделял кинодокументалистов, — ему необходимо было примерить правду создаваемых им образов. Марк как-то об этом сам сказал: «…Примерять к правде жизни, запечатленной на пленке кинохроники».

Позже, когда он все смелее и смелее начал выступать со своими песнями, я вспомнил его слова о правде жизни, ибо увидел не просто новую грань творчества Бернеса.

В песнях, которые он находил, а затем исполнял на эстраде, Бернес, так же как журналист или, как мы, кинохроникеры, откликался на злободневные и политические моменты жизни.

Когда началась Великая Отечественная война, я оказался во фронтовой киногруппе, Бернес писал мне на фронт. В 1942 году я приехал со снятым материалом в Москву. Интерес Бернеса к фронтовой жизни, к моим рассказам о съемках солдат был поистине всепоглощающим. Он готовился к роли Аркадия Дзюбина. Ему хотелось знать все — вплоть до того, подшивают ли солдаты на фронте белые подворотнички к гимнастеркам, — чего я не видел и на чем настаивали консультанты фильма.

Вспоминать о нем трудно. Возникают, подобно вспышкам, разные моменты ушедших лет. Приходят на память слова, шутки, возникает в сознании его умение переходить мгновенно из одного образа в другой, из одной интонации в противоположную. Вот, например, попросили как-то Бернеса прочесть что-нибудь из «Бориса Годунова»…

Тревожно и с болью начал он знаменитый монолог Бориса: «Шестой уж год я царствую спокойно…», но когда Марк подошел к слову «спокойно», вся его царственная стать изменилась, он неожиданно выбросил вперед руку, как бы останавливая врагов, и вот уже перед нами не царь, а Магомет из фильма «Далеко от Москвы» с его блатной интонацией, разрушающей все то, на что настроил нас только что монолог Бориса Годунова.

Его роли и песни были всегда близки людям. В каждом из своих песенных образов он умел отыскать такие человеческие черты, которые находили отклик у сидящих в зрительном зале. Его искусство вызывало иное, не похожее на восторги поклонников и поклонниц, отношение к артисту. Но часто Бернес был недоволен собой, особенно тяготился «голубыми» героями, роли которых ему приходилось иногда исполнять в фильмах.

Так, например, после фильма «Истребители» — во время гастролей в одном из разбомбленных фашистами городов, кто-то из зала с горечью крикнул ему: «Ну что, летчик, любимый город может спать спокойно, как в твоей песне?!» И этот возглас выбил Марка из колеи на протяжении всего концерта.

Когда я говорил о том, что Марк выверял свои образы правдой жизни, я имел в виду еще и то, как он упорно, шаг за шагом, штрих за штришком подходил к своей роли. В Киеве Бернес показал нам сцену, где он — офицер Косарев — заступается за честь сосланного в крепость солдата Тараса Шевченко[2]. Бернес искал и находил жесты, которыми хотел выразить свое презрение к офицеру, поведшему себя недостойно с солдатом… Он ставил ногу на стул возле этого человека, взмахивал перед его лицом гитарой, а затем, словно создавая барьер между собой и этим человеком, прижимал гитару к себе. Бернес спрашивал, удался ли ему эпизод, советовался, какой костюм выбрать, и был счастлив, когда режиссер фильма Игорь Савченко согласился, что его персонаж будет одет в красную шелковую косоворотку.

Телефонный звонок Бернеса мог раздаться в любое время суток, причем это был не просто звонок. Я снимал трубку и слышал в ней голос поющего Марка. Так же неожиданно, как возникал, этот концерт прекращался. В трубке начинались частые гудки. Мы знали — Марк проверяет на своих друзьях новую, только что опробованную им вещь.

Не скрою, я ловил себя на том, что повторяю его шутки, его манеры: такова была притягательная сила этого яркого человека. Где-то в чем-то не хотелось отставать от него: в манере одеваться, например, ценить хорошую вещь, мелодию…

Из всех этих рассыпанных, подобно стеклышкам калейдоскопа, граней у меня на мгновения складывается многоцветный и вечно меняющийся портрет Марка Бернеса.

То складывается, то ускользает…

МАРК БЕРНЕС Из незавершенного рассказа о жизни^{27}

Однажды в Москве на Курском вокзале из поезда вышел юноша довольно странного вида. Он был совершенно без вещей, но на нем была длинная шуба явно с чужого плеча, с воротником от дамского пальто, на ногах — модные в то время желтые краги. Эти краги были с ноги взрослого, они свободно вращались и существовали как бы отдельно. На голове у юноши была кожаная комиссарская фуражка.

Юноша подошел к первому попавшемуся носильщику и спросил: «Где здесь Малый театр?»

Это был я. Мне было 17 лет. В Москве у меня не было ни одной знакомой души, но в Москве были театры^{28}.

Пятнадцатилетним школьником я впервые попал в театр в качестве зрителя, увидел мир, в котором действуют люди под светом рампы, и для меня все вопросы жизни были решены, и никакая сила не могла меня заставить изменить избранному пути.

Я завожу знакомство с расклейщиком афиш, через него знакомство со старостой театральных статистов, хожу живой рекламой спектаклей по городу и, наконец, становлюсь статистом.

И вот — первая «роль» в оперетте «Мадам Помпадур»: я в костюме кельнера разношу гостям кабачка кружки с пивом.

Незабываемо первое ощущение после выхода на сцену — мне кажется, что зрительный зал смотрит только на меня.

Это первое ощущение, может быть, только с годами ставшее более осознанным, сохранилось у меня до сих пор. Что бы я ни делал, какую бы малую работу ни исполнял, я думаю о том, что сейчас тысячи человек видят только меня, и это заставляет меня быть предельно точным, бояться всего, что обидело бы зрителя, дало ему повод думать, что делаемое мною мне не интересно, дается легко и что я не волнуюсь…

Я не мог не волноваться. Я любил каждую свою роль, каждый выход, и уже тогда я казался себе «крупным театральным деятелем». Шутка ли сказать, — мне в одном спектакле уже поручается сразу две роли: в опере «Евгений Онегин» я играю секунданта месье Гильо и испанского посла; в «Доходном месте» я также играю две роли: третьего лакея, зажигающего свечи справа, и в сцене кабачка, как только поднимается занавес, я — играющий подвыпившего чиновника — рассчитываюсь с официантом и тут же ухожу[3]. Как видите, сфера моей деятельности распространилась уже и на оперу, и на драму, и на оперетту.

Конечно, я мечтал о большем. Я видел (и даже участвовал статистом в этих спектаклях) незабываемую игру Кузнецова, Радина, Чехова. Мне жалко людей, которым не было суждено увидеть этих великолепных актеров. Молодой актер, увидевший Степана Кузнецова хотя бы в одной роли, не мог не затрепетать всей душой и не почувствовать страстного желания работать, без устали совершенствоваться, хотя бы на один шаг приблизиться к этим мастерам сцены.

В Московском драматическом театре б. Корша я играю третьи роли. К этому времени относится формирование у меня страстного желания стать артистом кино.

Это очень трудно объяснить — почему именно кино? Но еще раньше, когда я, бывало, смотрел киноленты с участием Комарова, Гардина, Барнета, Фогеля и других^{29}, я ловил себя на сумасшедшей мечте самому появиться серой тенью на белом полотне экрана.

Но я считал, что у меня все пути в кино отрезаны: я был невзрачный, щуплый юноша с огромным количеством веснушек на физиономии. И когда к нам в театр приходил человек с кинофабрики в экстравагантном костюме и вербовал актеров для съемок, я уходил в сторону и сердце мое сжималось до боли. За всю мою жизнь у меня не было желания сильнее.

Через несколько лет, году в 1936-м, я уже играл в Театре революции[4]. Здесь я познакомился с драматургом Николаем Погодиным. Он в это время начинал работать над киносценарием «Человек с ружьем».

Эта встреча с Погодиным явилась для меня решающим этапом во всей моей творческой жизни. Погодин предложил мне помочь ему подбирать материал и для этого поработать в Музее Ленина. Я с радостью согласился на это предложение. Ежедневно по несколько часов я просиживал в музее над историческими документами… Я сделал сотни выписок, которые могли пригодиться драматургу. Эта работа продолжалась несколько недель. И сейчас, через десять лет, когда я вспоминаю о ней, я испытываю чувство огромной благодарности судьбе, приведшей меня в тишь музейных кабинетов, где открылись мне величайшие события эпохи…[5]

Сценарий Погодина ставил кинорежиссер Сергей Юткевич. Естественно, что я познакомился и с ним. Я рассказал ему о своей мечте стать артистом кино. Юткевич посмотрел меня в спектакле и предложил работу в его мастерской. Я переезжаю в Ленинград.

Мастерская была основана на содружестве молодых людей: режиссеров, актеров, художников и сценаристов. Режиссер и педагог Сергей Юткевич сумел создать в своей мастерской необычайно животворную творческую атмосферу.

У Юткевича есть какое-то особое качество — огромное доверие к актеру. Он умеет разглядеть и выявить то, что у актера лежит лишь скрыто, умеет передать актеру те ощущения, которые помогают начать жить создаваемым тобой образом. Одновременно он пристально приглядывается к каждому самостоятельному движению актера и всегда вовремя подхватит все, что представляет хоть малейшую художественную ценность.

После съемок в фильме «Шахтеры», которые были для меня первым освоением непривычной кинотехнологии, началась работа по картине «Человек с ружьем». Случилось так, что для меня в этом фильме не было приметной роли. Сергей Юткевич предложил мне сыграть эпизод: я должен был изобразить солдата, одного из пятисот, участвующих в митинге перед Смольным. Единственное мое отличие от 499-ти состояло в том, что мне было поручено сказать две небольшие фразы. Ищу выхода из этого крайне трудного положения. Долгими часами обдумываю, что можно сделать для того, чтобы мой эпизод стал ярким и запоминающимся. А кругом идет невероятное состязание: все актеры, участвующие в фильме, с огромным рвением работают над своими ролями… Каждому в такой картине хочется «блеснуть».

Ищу выхода — мне ясно, что нужно снять серую шинель и сделать, хотя бы внешне, яркий рисунок образа. Мне вспоминается одна фотография времен Гражданской войны, виденная мною в Музее Ленина. На этой фотографии в группе красногвардейцев был паренек, который выглядел так: на голове финка, на плечах кожанка, утрированно широкий «клеш-колокол», весь он опоясан пулеметными лентами, за спиной — карабин, сбоку — маузер, за поясом — наган и ручные гранаты. На этом человеке было столько оружия, что его хватило бы на целый батальон. Но самое главное было в его облике: молодой задор, какая-то устремленность, острота.

Начинаю подбирать костюм, грим. Все готово. Подхожу к зеркалу: чего-то не хватает. Часами всматриваюсь в себя перед зеркалом, ищу этого нехватающего штриха. Не нахожу. Не получается. Все валится из рук, между тем как дни съемок приближаются.

И вдруг вспоминаю: тот паренек был белобрысым. Рано утром прибегаю на киностудию, надеваю парик: плохо. Крашу волосы в белый цвет, снова надеваю костюм, смотрю в зеркало: получилось! Посветлели глаза, появились острота и великолепное озорство во взгляде.

Ассистенты и гримеры иронизируют надо мной, говорят: сниматься будет 20 минут, а волосы отрастают 6–7 месяцев…

Через день — съемка. Она продолжалась, действительно, 25 съемочных минут. Еще через день Юткевич сказал мне, что он видел материал на экране и решил увеличить мой эпизод. На мой вопрос, как он это сделает, он ответил, что точно он еще не знает, но, возможно, что где-нибудь «на фоне» я протащу пулемет или пронесу патронный ящик. Я был счастлив. Это считалось огромным достижением.

Во время этой беседы у меня возникла мысль: в фильме два основных героя: Шадрин и Чибисов. Командир, бывший путиловский рабочий Чибисов, вводит Шадрина в революцию. Я предлагаю Юткевичу: почему бы такому деятельному командиру, как Чибисов, который ездит на броневике, облечен большими полномочиями, не иметь своего адъютанта?

Режиссер улыбается актерской хитрости, задумывается и… соглашается — он утверждает меня адъютантом к Чибисову. Я выигрываю «битву за роль»: Чибисов с начала и до конца фильма на экране. Раз Чибисов на экране, значит, и его адъютант на экране.

Роль разрастается. Осаждаю автора сценария. Он пишет отдельные фразы для моего незаконнорожденного героя. Работаю день и ночь: походка, смех, говор, характер. Замечаю, что и режиссер увлечен.

Съемка на натуре. Случайно из реквизита беру пустую гармошку, она великолепно монтируется с моей внешностью. Юткевич смотрит на меня понимающим взглядом и сразу говорит: «Если успеете найти интересную и неизбитую песню того времени, возможно, использую…»

Встречаюсь с питерцами, мне наигрывают, напевают всевозможные песни того времени, но ни одна из них не нравится Юткевичу.

Потеряв всякую надежду, я бреду как-то ночью по набережной и встречаю сорежиссера фильма П. Н. Арманда. Он тоже грустен: у него день рождения, а семья в отъезде. Павел Николаевич говорит, что мог бы мне помочь, а я берусь ему помочь провести день рождения. Неизвестно, как это вышло, но Павел Николаевич сел за рояль, начал наигрывать какую-то мелодию и на бумажке записывать слова. К рассвету этот человек, не будучи ни профессиональным композитором, ни поэтом, сочинил слова и музыку песни «Тучи над городом встали». Тут же на рассвете мы позвонили Юткевичу по телефону и пропели ему новую песню в трубку. Песня была утверждена и вошла в фильм^{30}.

Почему парня, которого я сыграл в фильме, зовут Костя Жигалев?[6] К концу фильма, когда поднялся вопрос о титрах, на съемочной площадке во время работы был объявлен конкурс на имя и фамилию моему незаконнорожденному герою. Рабочий, помогавший нам на съемках, долго смотрел на меня, неожиданно взял слово и сказал: «Такого парня зовут Костей и фамилия у него должна быть Жигалев». Предложение было поставлено на голосование и принято единогласно. Эта роль утвердила меня как киноактера.

<…> Почти двадцатилетняя моя работа в искусстве дает мне основание сделать вывод, который, конечно, не является откровением, но для меня это основа всех основ творческой жизни. Я считаю, что человек, идущий в искусство, будь то театр или кино, должен с самого начала и через весь тернистый творческий путь нести страстную влюбленность в избранное им дело.

Эта влюбленность порождает взволнованность, не умирающую до последнего шага перед зрителем. Она порождает и чувство величайшей ответственности за каждый маленький шаг на глазах у зрителя.

<…> Больше других люблю я роль Аркадия Дзюбина из фильма «Два бойца».

В работе над этой ролью у нас с режиссером был ряд трудностей. Неверное решение задачи привело бы к примитиву, к чисто фотографическому изображению одесского паренька чуть экзотической внешности, разговаривающего на колоритном жаргоне.

Однако именно «опасное» в материале роли явилось тем самым допингом, который вдохновлял нас, заставляя конфликтовать с образом, добиваясь верного его решения.

Мне хотелось, чтобы зритель увидел в Аркадии Дзюбине человека, в характере и облике которого — сквозь легкость и юмор, сквозь стремление к розыгрышу и иронии — проглядывает мужество солдата, верного родине, друзьям и воинскому долгу. Мне хотелось, чтобы зритель полюбил в Аркадии Дзюбине патриота и бойца.

Несколько слов о песнях. Почти во всех ролях я пою. Песню, органически входящую в драматургическую ткань фильма, я считаю ярчайшей краской образа. Часто песня помогает раскрыть душевный облик героя. И не случайно массовый зритель быстро и охотно подхватывает песню, звучащую с экрана.

Это желание было главным и заветным на протяжении всего периода съемок картины. Об этом может судить зритель.

Надо сказать, что основа для исполнения этой роли была в сценарии. В сценарии был точно начертан повод для актерского решения, мне предстояло найти необходимые краски — детали, акценты, нюансы… Человек, которого я играл, был наделен сердечностью, юмором, мягкостью, суровостью и лиризмом. В сценарии был намечен интересный характер.

Пожалуй, за десять лет моей работы в кино, в этом смысле это — единственная роль.

Из ролей, сыгранных мною, большая часть дописывалась с актером уже в павильоне, когда мы, вынуждаемые к этому, выполняли работу сценариста.

<…> Я мечтаю о том, чтобы авторы с первого этапа своей работы знали актера, которому придется воплотить на экране образы их сценария. И актеры знали бы авторов. Нужно научиться писать роль на актера.

Я устал от бесконечных доработок драматургически несовершенных ролей. Я хочу быть правильно понятым: нельзя сейчас, в дни войны или в послевоенный период, чтобы многомесячный труд актера был «работой на всякий случай», чтобы post factum, а не заранее решался вопрос о судьбе того или иного эпизода в сценарии.

<…> Паузы между фильмами, доходящие до года, лишают актера уверенности и мастерства.

Рассказывают, что всемирно известный жонглер Энрико Растелли ежедневно уделял три часа репетициям, неустанно шлифуя свое мастерство. Растелли готовился к выступлениям на манеже.

Скрипач Крейслер работал каждое утро. Он готовился к выступлениям на симфонической эстраде^{31}.

Я не думаю, чтобы наши киноактеры мало работали над собой. Однако почти никто из них не знает, когда состоится их «выступление».

Нужно больше сниматься!

Я не думаю, чтобы Растелли или Крейслер пришли в восторг, если бы им объявили о том, что после ежедневных тренировок и репетиций они будут рассказывать о манеже цирка или с эстрады концертного зала о своем мастерстве. Рассказывать, а не показывать. Это не устроило бы ни Растелли, ни Крейслера. Они были бы недовольны.

Впрочем, недовольны были бы и зрители.

СЕРГЕЙ ЮТКЕВИЧ Костя Жигулев — год рождения 1937-й

Однажды, на одном памятном мне собрании киноведов разгорелась дискуссия о современном кино. Спор в основном шел о том, можно ли назвать актера автором роли или только ее исполнителем? Не является ли признаком современного актера преобладание актерского начала, что совпадает с общими устремлениями современного киноискусства?

Мне показалось, что эта дискуссия носила несколько абстрактный характер. Ведь, не вдаваясь в теоретические дебри, можно легко установить тот неоспоримый факт, что всякий действительно талантливый актер театра и кино неизбежно становится не просто механическим исполнителем, но и активным соучастником всего творческого процесса, в котором он средствами своего искусства соавторствует наряду с драматургом и режиссером.

Но вспомнил я об этом споре лишь потому, что иногда в нашей повседневной практике возникают случаи, в которых особенно ярко обнаруживается авторское начало у актера. Так, в частности, произошло с тем молодым художником, который был моим другом и утрату которого до сих пор с болью переживают все, кому так дорог был его талант.

Марк Бернес начинал свою творческую жизнь на подмостках театра, который в Москве называли «бывший Корша» по имени его дореволюционного антрепренера, театра, находившегося в том самом помещении, где сейчас играет филиал Художественного театра и чья труппа в те, тридцатые годы состояла из отдельных превосходных актеров, с успехом игравших сравнительно непритязательный и пестрый репертуар. Театр, я бы сказал, гастрольного типа, где не было четкой идейной и художественной программы, а интерес каждого спектакля держался на мастерстве актеров.

Бернес играл часто, но очень маленькие, так называемые «выходные» роли, однако даже и эти подмостки были для него неплохой школой. Он мог вблизи наблюдать работу очень хороших профессионалов и изучать таким образом основы если и не творчества, то хотя бы ремесла.

Естественно, что такая практика не могла удовлетворить молодого актера, и он стал мечтать о расширении своего диапазона. К его чести надо сказать, что, не переоценивая своих возможностей, он сначала инстинктивно почувствовал ту непосредственную связь, которая существует между профессией актера и драматурга, а затем, движимый пониманием, а также, вероятно, и понятными честолюбивыми мечтаниями о хорошей роли, пошел на выучку не в другой театр, а в лабораторию к драматургу, чье имя только-только начинало тогда блистать на театральном горизонте. Это был Николай Погодин, пришедший на сценические подмостки из газеты. Он принес с собой огромный запас жизненных наблюдений и стремился создавать свои пьесы не по традиционным канонам, так как чувствовал, что каркас подобных пьес не способен выдержать напор тех исторических и социальных событий, свидетелем которых он стал в своей журналистской практике.

Погодин был новатором. В построении своих пьес он шел не от желания удивить зрителя особой их оригинальностью; он был новатором органическим, чаще даже интуитивным, как и другие искренние и одаренные художники его поколения, ощущавшие настоятельную потребность перевести на язык драмы и многообразие народной жизни, и тот повышенный, учащенный пульс социалистического строительства, которым жила вся страна.

Молодой актер, мечтавший сыграть своего современника, справедливо увидел в Погодине того автора, с которым ему было по пути. Он робко сопровождал драматурга, довольствуясь скромной ролью его литературного секретаря, что дало ему возможность не только подружиться с этим интересным человеком, но и заглянуть в тот таинственный процесс, который приводит к созданию драматургического произведения.

Погодин, с которым я подружился в то же время, и познакомил меня с Марком Бернесом. Я тогда вынашивал затаенную надежду получить от Погодина сценарий: он полюбил кино и пытался освоить новые и трудные для него, по его собственному признанию, законы кинодраматургии.

Не забудем, что первый опыт Погодина в этой области оказался неудачным. Он написал для режиссеров Г. Козинцева и М. Трауберга сценарий «Путешествие по СССР», который по целому ряду обстоятельств, не зависящих ни от постановщиков, ни от него, не был доведен до конца.

Дважды и мы с Погодиным садились за новые манускрипты, но первый сценарий не получился вовсе, а второй — «Шуба английского короля» — вышел в конце концов на экран в измененном виде под названием «Тайга золотая» в постановке начинающих режиссеров Г. Казанского и М. Руфа.

Марк Бернес заинтересовал меня, привлек своей скромностью и в то же время увлеченностью. Я предложил ему войти в коллектив нашей первой киномастерской при студии «Ленфильм» и в очередной картине по сценарию А. Каплера, которая увидела свет в 1937 году под названием «Шахтеры», предложил небольшую роль молодого инженера. Роль, как говорится, «отрицательную», так как персонаж, написанный автором, должен был нести на себе отпечаток той иронии и неверия, которые были характерны для некоторой части инженерной интеллигенции, скептически отнесшейся к творческой созидательной силе пролетариата.

Надо сказать, что у Марка Бернеса не было никаких особых внешних выигрышных данных, да и сам он считал себя не «фотогеничным». Но эту первую свою роль он сыграл отлично, стараясь компенсировать ее изъяны попыткой тщательно проникнуть в психологию персонажа и передать ее через жизненно точные детали, что сделало в конце концов экранный образ достаточно убедительным для дебюта.

Но особенно меня подкупил Марк Бернес своей дисциплиной и самоотдачей во время съемок, а также ненасытным желанием постичь всю сложную «кухню» кинематографа, осмыслить не только то, что происходило на съемочной площадке с его участием, но и все процессы, сопутствующие рождению фильма. Он интересовался всем, ненавязчиво присутствовал на всех этапах работы, учился и наблюдал жадно и настойчиво.

Я думаю, можно без преувеличения сказать, что за один фильм он научился большему, чем некоторые из его сверстников, прошедшие многолетний курс в кинематографических учебных заведениях.

Кроме того, он был очень хорошим товарищем, что всегда так важно для этической обстановки в съемочной группе, и поэтому наш коллектив не представлял себе следующую работу без его участия.

Когда же в конце 1936 года Николай Федорович Погодин прочел нам первый вариант сценария «Человек с ружьем» (который тогда назывался «Ноябрь»), мы с Бернесом испытали одновременно два противоположных чувства: радость от того, что получили такой превосходный сценарий от нашего общего друга, и горечь потому, что в нем явно не оказалось роли, которую мог бы сыграть молодой актер.

Другой на месте Бернеса в отчаянии опустил бы руки, но Бернес был не таков. Он обратился с просьбой к Погодину и ко мне позволить ему участвовать в фильме, хотя бы на правах безмолвного спутника одного из главных персонажей — путиловского рабочего, которого должен был играть актер Владимир Лукин, до того сыгравший вместе с Бернесом в «Шахтерах» роль забойщика Бобылева.

Чтобы убедить нас с Погодиным в реальности этого замысла, Бернес почти тайком от нас загримировался, хотя только условно можно было назвать гримом изменение цвета волос. Из шатена он превратился в блондина. Однако он не ограничился тем, что взбил задорный чуб, вылезавший из-под рабочей ушанки. В костюмерной Бернес подобрал себе кожанку, свитер, опоясался пулеметными лентами и появился перед нами в полном обличье того самого паренька с Нарвской заставы, который впоследствии и стал любимцем зрителей под именем Кости Жигулева.

Внешний вид Бернеса был настолько убедителен, что вдохновил Погодина на включение этого персонажа в ткань сценария и написание для него нескольких реплик. Так автором этой роли действительно стал Бернес: ведь она возникла в его воображении. Он стал последовательно воплощать свой замысел в плоть и кровь, а нам с драматургом оставалось лишь помогать ему. Но Бернес не остановился на первом этапе. Во время написания режиссерского сценария он участвовал в работе, внося свои предложения, надо сказать, в большинстве удачные, так как обладал природным юмором и той жизненной наблюдательностью, которой была отмечена и первая его роль.

Неистощимая изобретательность Бернеса, по счастью, никогда не ограничивалась работой только на себя. Он был лишен примитивного актерского эгоизма и наряду со здоровым и вполне обоснованным стремлением заработать право на роль с охотой придумывал все то, что могло пойти в общий котел, то есть помочь режиссерскому замыслу фильма и исполнителям других ролей.

У него было органическое чувство ансамбля. Очевидно, опыт, приобретенный им в театре бывш. Корша, пошел ему на пользу, так как он понял, что усилия отдельных, даже самых одаренных актеров бесплодны, если они органически не сливаются со сверхзадачей, пользуясь терминологией К. С. Станиславского, всего произведения в целом.

В этом смысле я бы сказал, что Бернес был образцом настоящего актера нового поколения, у которого этические основы коллективизма, заложенные еще при создании Московского Художественного театра, нашли свое завершение в послереволюционную эпоху. Нисколько не идеализируя Бернеса, можно сказать, что в нем естественно сочеталось личное с общественным и что он сам, может быть, даже этого до конца не понимая, ценил прежде всего искусство в себе, а не себя в искусстве, следуя заветам того же Станиславского.

После долгих треволнений, связанных с судьбой сценария, с опозданием на год начались его съемки, уже после того, как на сцене Вахтанговского театра появилась пьеса Погодина «Человек с ружьем» (написанная им на основе сценария) и где не было роли, о которой мечтал Бернес. Но он энергично продолжал трудиться над созданием нового персонажа.

В режиссерский сценарий, отличавшийся и от первого варианта, и от пьесы, мы, с благословения автора, ввели во второй половине действенные эпизоды для Кости Жигулева, где он уже становился не только тенью рабочего, но и обретал самостоятельную и очень важную драматургическую функцию. Это он, рискуя жизнью, подрывал железнодорожные пути, по которым двигались на революционный Петроград белогвардейские бронепоезда.

Погодин с видимым удовольствием и аппетитом дописал для Бернеса скупые и, как всегда, выразительные реплики. Но оказалось, что ненасытному актеру и этого мало. Вторым режиссером по фильму «Человек с ружьем» был мой старый друг Павел Арманд, человек разносторонне одаренный. Например, в часы досуга музицировавший «для себя». Бернес распознал это хобби Арманда и тайком от меня и Погодина уговорил нашего сорежиссера написать для него текст и музыку песни.

И вот в один прекрасный день под аккомпанемент робкого и смущавшегося автора Бернес исполнил нам вполголоса ту самую песню «Тучи над городом встали», которая впоследствии ушла с экрана в жизнь.

Однако положение по трем причинам стало щекотливым. Мне как режиссеру сначала было совершенно неясно, куда можно было бы вставить эту лирическую песню в серьезный историко-революционный фильм, во-вторых, автором музыки к фильму являлся Д. Д. Шостакович и нужно было получить его согласие на включение совсем нового и не им написанного материала, а в-третьих, сам Бернес не обладал теми вокальными данными, которые бы укладывались в установленные для этого нормы. У него был отличный слух, но очень скромные голосовые данные, а для исполнения песни, казалось, требовался так называемый «вокал».

Первое препятствие нам удалось преодолеть, как нам показалось с Погодиным, весьма органично. Драматург написал добавочную сцену в завкоме Путиловского завода, где собрались красногвардейцы перед отъездом в Смольный. Там-то мы и столкнули солдата Ивана Шадрина, которого так великолепно играл Борис Тенин, недоверчивого тяжелодума-крестьянина в солдатской шинели^{32}, с шустрым пареньком, поддразнивающим этого мужика своей задорной и в то же время лирической песней, сочиненной Армандом в форме городского романса.

Тут же была преодолена и другая трудность — волшебное свойство микрофона пришло на помощь актеру, и голосовые фиоритуры были заменены осмысленной и мягкой передачей текста. Песня проникла, что называется, в душу благодаря тем самым свойствам драматического ее осмысления, которые впоследствии и позволили стать Бернесу столь любимым и подлинно народным исполнителем.

И, наконец, никаких трудностей не возникло с композитором, так как Дмитрий Шостакович, сам сочинивший в свое время ставшую классической песню о «Встречном», сразу же оценил достоинства маленького опуса Арманда и благословил его включение в музыкальную ткань фильма.

Все вместе мы стремились к тому, чтобы эта песня не выглядела чужеродным элементом в драматургической конструкции картины, поэтому она еще дважды появлялась на экране, маршеобразно звучала она в походе красногвардейцев на фронт и трагически перекликалась с гибелью солдата, так отлично сыгранного Борисом Чирковым, умиравшего на руках у Кости Жигулева.

Оказалось, что новаторская форма сценария Погодина, где органически переплетались патетика с юмором и элементы солдатской сказки соседствовали с хроникой исторических событий, где лиризм снимал все соблазны проявления ложно понятой патетики в этом стилистическом сплаве, столь характерном для всего драматургического почерка Погодина, и смогли великолепно ужиться в фильме и эта песня, и ее носитель — новый персонаж — паренек с Нарвской заставы. Так, на практике Марк Бернес явил пример того, как актер мог стать не только исполнителем роли, но и ее прямым автором.

Вот это свое авторское начало привносил Бернес впоследствии во все доставшиеся ему роли, причем хочу подчеркнуть, что достигал он этого не насильственным увеличением размеров роли, а всегда ее углублением и заботой о том контексте, в котором она должна появиться в фильме.

Удачи молодого актера стали столь очевидными (не забудем, что за роль Кости Жигулева Марк Бернес получил орден «Знак Почета»), что сценаристы и режиссеры, а вместе с ними и композиторы стали писать «на Бернеса».

Но теперь зритель хотел не только видеть Марка Бернеса, но и слышать его почаще, — ведь по установившейся практике разрыв в появлении на экранах одного фильма от другого был слишком велик. И актер так же настойчиво, взволнованно и требовательно, как работал для экрана, стал искать свой стиль в искусстве, предназначенном не только для глаз, но и для уха, то есть на радио и в грамзаписи.

О том, с какой тщательностью, взыскательностью и даже придирчивостью относился Бернес к созданию собственного репертуара, могут рассказать композиторы и поэты. Ведь ему хотелось не просто исполнять популярные песни, но продолжать как бы вторую жизнь того персонажа, в облике которого вышел он на строгий суд зрителя, прежде всего молодого своего современника.

В этом-то, вероятно, и заключался секрет популярности Бернеса, что никогда не прибегал он к дешевым эффектам поверхностной эстрадной «заразительности», той шумливой крикливости, которая свойственна некоторым избалованным успехом «звездам» эстрады. Содержательность, простота, душевность, скромность как его репертуара, так и стиля исполнения и составляют самый ценный вклад Бернеса в культуру нашей страны.

С Марком Бернесом ушел от нас не только талантливый актер советского кино, не только обаятельный человек и товарищ, но и большой художник, справедливо снискавший признание и любовь миллионов слушателей и зрителей как у нас, так и за рубежом нашей родины. И поэтому с особым щемящим чувством слушаем мы сейчас, когда его уже нет с нами, чуть хрипловатый, мягкий и проникающий в самое сердце голос…

Драматург Н. Погодин обратил мое внимание на молодого актера из Московского драматического театра. Актера звали Марк Бернес. Он старательно изучал мастеров, таких актеров, как Н. Радин, Е. Шатрова, В. Топорков^{33}, но больше из-за кулис, так как на сцене его участие ограничивалось лишь «выходными» ролями.

Молодой актер не рвался к исполнению главных ролей. Он понимал, что для этого у него еще слишком мало сил и опыта. Но, естественно, ему хотелось проявить и свою творческую инициативу. Поэтому по первому нашему предложению он оставил сценические подмостки и стал членом нашей мастерской, решив окончательно посвятить себя кино.

В фильме «Шахтеры» (по сценарию А. Каплера), над которым мы работали в то время, ему досталась лишь небольшая роль инженера Красовского, роль к тому же отрицательная.

Дебют актера прошел почти незамеченным, отчасти потому, что трудно сложилась судьба этого фильма, подвергнувшегося многим переделкам (не забудем, что вышел он в тяжелом 1937 году). Кроме того, Бернес изображал в нем человека антипатичного, а зритель откликается доверчиво прежде всего на поступки тех персонажей, с которыми он может сопоставить и свою судьбу.

Но вот настало время съемок фильма «Человек с ружьем». Здесь-то и проявились те качества Бернеса, которые стали потом характерны для всей его творческой биографии.

Актер смело проявил инициативу. Он подобрал себе костюм: потертую кожаную куртку, вязаный бабушкин шарф, которым обвязал шею, раздобыл старую, быть может, отцовскую ушанку. Из-под нее вырывался задорный блондинистый чуб.

Это окончательно привело нас в изумление, так как Бернес пошел на рискованный шаг, изменив не только прическу, но и цвет волос. В общем, на пробные съемки предстал перед нами живой и убедительный образ вихрастого паренька с Нарвской заставы, и в сценарии он получил уже имя — Костя Жигулев.

Этот персонаж быстро, от съемки к съемке стал обретать плоть и кровь.

Молодой актер применил искусную тактику. Он действительно не требовал специально сочиняемых для него эпизодов, но зато, как тень, следовал за главным персонажем, которого играл талантливый актер В. Лукин, пришедший к нам в коллектив из Ленинградского ТЮЗа и уже с успехом исполнивший в фильме «Шахтеры» роль забойщика Бобылева. С Лукиным Бернес сдружился во время «Шахтеров», и здесь оба актера стали предлагать на съемках как бы «парное» решение каждого эпизода.

Это оказалось интересным, но ненасытный актер тайком от автора и режиссера подготовил решительный контрудар. Войдя в негласный союз с моим сорежиссером П. Армандом, он использовал его музыкальные способности и упросил сочинить для него специальную песенку. Мы знали, что Арманд музицировал по-дилетантски, но в том-то и была заслуга Бернеса, что, поверив в композиторское дарование сорежиссера, он «заказал» ему сразу и музыку, и слова. Кто не знает теперь мелодию песенки, которая начинается словами:

Как известно, фильм получил всенародное признание, а Марк Бернес за роль Кости Жигулева неожиданно для всех, и прежде всего для самого себя, был награжден орденом «Знак Почета». Так началась биография молодого актера, впоследствии ставшего одним из самых популярных советских кинохудожников.

К счастью, во всех последующих своих работах проявлял он прежде всего качества творческой взыскательности к самому себе, разборчивости в выборе роли, инициативы и самостоятельности в их трактовке. Шофер Минутка — ведь это совсем крохотная эпизодическая роль в фильме Б. Чирскова^{34} и Ф. Эрмлера «Великий перелом», где судьбы войны решались не на полях сражений, а в армейских штабах. Но как запомнился нам на протяжении скупо отпущенных ему двух десятков метров пленки этот неунывающий советский солдат, умирающий так просто и героически.

Бернес оставался верен тому образу, который принес ему первую удачу, — разве не потомками паренька с Нарвской заставы являются и шофер Минутка, и пулеметчик Аркадий Дзюбин из фильма «Два бойца», и слепой летчик Кожухаров — герой «Истребителей», и строитель Умара Магомет из фильма «Далеко от Москвы».

Из песни в фильме «Человек с ружьем» родилась у Бернеса и его как бы «вторая профессия».

Не претендуя на звание певца, но обладая тонким слухом, не только в чисто музыкальном смысле этого слова, но и прислушиваясь к зрителю, тосковавшему по песне, которую можно было бы назвать задушевной, он создал свой песенный репертуар, столь часто подвергавшийся нападкам, но столь органично вошедший в культурный обиход нашей художественной жизни.

(1966 г.)

Из писем к М. Бернесу[8]^{35}

Здравствуйте, уважаемый Марк Наумович!

Извините за беспокойство, которое я Вам доставляю своим письмом. Еще прошу извинить за то, что письмо пишется на машинке. Откровенно говоря, привык к машинке, хотя пишу довольно редко, к тому же почерк мой прескверный такой, что его трудно читать, кроме этого, изобилует грамматическими ошибками.

1 января 1957 года передавался из Москвы по радио концерт для полярников. В этом концерте передавались песни из кинофильмов в Вашем исполнении (из цикла «В гостях у любимых артистов кино»). Скажу Вам, Марк Наумович, что наша семья: жена Анна Ивановна, дочь Лена — ученица 9 класса, сын Вова — ученик 3 класса, — все мы любим песни, безусловно хорошие. Поэтому мы с особым вниманием прослушали концерт с Вашим участием.

Хочу рассказать Вам об одной песне, которая до сих пор остается в нашей памяти как песня дружбы.

В 1938 году я работал в Новосибирске на заводе № 153 им. В. П. Чкалова. Не прошло года, как я вернулся из Монгольской народной республики, где находился в командировке. И вот, в 1938 году по призыву ЦК компартии я снова направляюсь на работу на северо-восток в город Магадан. Вполне понятно, что такие дальние отъезды носят налет романтики, таинственности и необычайности, так, по крайней мере, мне казалось тогда, еще в молодые годы. Простившись с друзьями, мы с женой отправились в последний раз посмотреть кинофильм.

В тот ноябрьский вечер 1938 года в доме Советской Армии первым экраном демонстрировался кинофильм «Человек с ружьем». Вам станет понятно, какое впечатление произвела на нас песня «Далека ты, путь-дорога» в Вашем исполнении, если мы ее до сих пор помним, а смотрели фильм, повторяю, мы в вечер расставания. И хотя с тех пор мы несколько раз забывали и затем снова восстанавливали слова песни, но в тот вечер слова песни глубоко трогали наши сердца. «Далека ты, путь-дорога… Мы простимся с тобой у порога, ты мне счастья пожелай… И клянусь, я тебя до могилы не забуду никогда», и т. п.

Если мне не изменяет память, то в то время это если не первая, то одна из очень немногих лирических песен, которая с большой любовью была встречена кинозрителем. Помним, что мы вышли из кинозала, до крайности взволнованные и самим фильмом, и в особенности песней, т. к. она по своему содержанию соответствовала нашей обстановке. Мелодия песни как-то сама собой запомнилась, а вот слова запомнились только отрывками и мы очень сожалели, что невозможно достать полный текст, а назавтра я должен быть в поезде. В тот вечер мы несколько раз возвращались к разговорам о фильме и песне, о игре актеров. С тех пор, живя на севере, мы не пропускали случая посмотреть фильм «Человек с ружьем», когда он шел на экранах, где нам приходилось бывать. Вот и в день концерта 1-го января 1957 года, через 19 лет, мы с женой еще раз припомнили эту небольшую историю. Теперь уж у нас были собеседники, кому стала известна связь песни с нашей дружбой — это наши дети. Очевидно, они тоже будут помнить эту песню, кстати говоря, они ее полюбили.

Вот, казалось бы, и конец маленькой истории с песней. Но эта песня сыграла еще одну роль в дружбе. Об этом тоже следует рассказать. Как я уже сказал, после просмотра фильма, на другой день, скорый поезд мчал меня на Восток. В купе я сначала чувствовал себя одиноко, мне казалось, что я один среди многих людей, едущих, по моему мнению, на небольшие расстояния, мчусь в какие-то далекие неизвестные места, еще оставшиеся на картах «белыми пятнами». Мысли мои уходили в Новосибирск, воспоминания о расставании с женой, друзьями, последнее посещение кино. Я пробовал напевать песню «Далека ты, путь-дорога», но из этого ничего не получалось, мелодия путалась, слова не припоминались. Мне было как-то не по себе, я не на шутку загрустил.

Прошла первая ночь в пути. Утром следующего дня, одевшись, умывшись, я вышел в коридор поезда покурить и тут, к моему удивлению и, прямо скажу, радости, я услышал в одном из соседних купе ту самую песню «Далека ты, путь-дорога». Нет, это не было обманом. Это не радио, песню пели двое молодых людей, причем пели они ее полностью с полным текстом и правильной мелодией. Велико мое было любопытство и зависть к этим товарищам, но я не решался к ним обратиться с моим вопросом, полагая, что они сочтут меня нескромным и несерьезным, узнав о причине моего вторжения к ним. Так в нерешительности я проводил несколько часов, изредка выходя в коридор для прогулок. Наконец, я стал пугаться того, что пассажиры могут сойти с поезда на любой остановке и с ними уйдет песня, и я без песни приеду на север. Мне опять стало не по себе и, наконец, я, пренебрегая скромностью, решил постучать в соседнее купе.

Услышав приглашение «войдите», я осторожно открыл двери и вошел в купе. За столиком сидели двое: один постарше, другой помоложе. На столике стояло несколько бутылок пива, разложена домашняя стряпня, соседи завтракали. Судя по обстановке, люди не собирались скоро сходить с поезда, и [я] разочаровался в своей поспешности. Но делать было нечего, и я сбивчиво посвятил их в предмет моего вопроса насчет приобретения текста слышанной от них песни. Высказав им свои опасения потерять песню с их уходом из поезда на какой-либо остановке. Молодые люди, переглянувшись между собой, ничуть не удивились моему вопросу, и один из них спросил: «А далеко ли вы едете?» Я ответил, что еду очень далеко. Тогда тот же постарше дружески мне сказал: «Но, молодой человек, надеюсь, не дальше нас». Я поспешил добавить, что еду во Владивосток, а оттуда на пароходе в бухту Нагаева, в Магадан. При этих словах, друзья оживились и в один голос пригласили меня сесть, освобождая место рядом с собой и, к моему удивлению, сообщили, что они москвичи и едут тоже в Магадан. А насчет песни, сказали они, не беспокойтесь, песня поедет с нами на Север. Я, конечно, был обрадован встречей с попутчиками. Они пригласили меня с ними позавтракать, на что я охотно согласился. За завтраком мы познакомились. Один из них, что был постарше, был Кузьмичевым, второй, помоложе, был Корсаковым. Оба они ехали, как и я, по призыву ЦК компартии для работы на Севере по специальности.

Затем разговор перешел к песне. Женя Кузьмичев достал из бумажника бережно сложенный листок бумаги, на котором был написан полный текст песни. При этом он мне пояснил, что они с другом и семьями, так же, как и я, перед отъездом из Москвы смотрели этот фильм и что ему на дорогу его сынишка, в то время ученик школы, подарил переписанный своей детской рукой текст песни, который переписал у своих товарищей по школе. Я понял, что для них эта песня имеет такое же значение, как и для меня. Затем, как водится, за затянувшимся завтраком, мы несколько раз пропели все вместе песню, конечно, не обошлось без обсуждения каждой строки текста. Понятно, что мы истолковывали слова по-своему, например, слова: «Кто ты, тебя я не знаю, но наша любовь впереди». Это мы относили к северным окраинам нашей родины, где нам предстояло трудиться.

На пароходе «Феликс Дзержинский», доставившем нас в бухту Нагаева, мы познакомились с другими товарищами, ехавшими, как и мы, на работу в Магадан. Среди них помню инженера Куценко Георгия Никитовича, сибиряка, журналистов Гришу Барыкина и Васю Зимина (оба впоследствии погибли на фронтах Отечественной войны). Все мы с другими пассажирами частенько распевали в салоне песню «Далека ты, путь-дорога» под аккомпанемент пианиста-пассажира.

Так эта песня облегчила наше одиночество, принесла некоторую разрядку в настроениях. Теперь вместе с песней оживают в памяти старые друзья-северяне. Некоторые сейчас работают в центральных районах страны, кое-кто погиб в суровых дебрях тайги при ее освоении, а некоторые продолжают работать здесь. Но в первые годы работы на севере, при встречах, мы не забывали вспомнить наш путь на север и любимую песню, сдружившую нас. Помню, кто-то из друзей назвал ее песней дружбы, переделав строку из известной песни В. Лебедева-Кумача «Нам песня жить и дружить помогает».

Вот, собственно, все, что я Вам хотел написать.

В Магадане я работаю водителем, живем хорошо. Недавно (25-го октября) вернулись из отпуска. Отдыхали в Крыму, на Кубани. В Москве 17 дней осматривали памятные места, осмотрели свыше 40 памятников старины, в том числе музеев. Побывали в Кремле, Оружейной палате, мавзолее Ленина — Сталина, в Большом театре, на Ленинских горах и т. д. Все это нас, а особенно детей, впечатлило до предела.

В одном из театров Москвы смотрели кинофильм «Разные судьбы». Из Вашего рассказа по радио мы узнали, что роль композитора Рощина готовили Вы. Песенка Рощина нам очень понравилась[9]. Дело в том, Марк Наумович, что наша дочь Лена уже семь лет занимается на пианино, правда, в домашних условиях, инструмент у нас имеется, правда — поношенный «Ронеш», но заниматься можно вполне. Вы знаете, у нас на севере нет нот на хорошие песни, даже будучи в отпуске, мы не смогли их приобрести. Марк Наумович, если Вас не затруднит прислать ноты и текст на песню Рощина из к/ф «Разные судьбы», то мы будем Вам очень благодарны.

Желаем Вам хороших успехов в 1957 году.

Передаем привет Вашей семье и особенно Вашей дочке Наташе.

Наш адрес: Магадан, Магаданская область, ул. Сталина № 1, кв. 29 Черемисин Михаил Алексеевич

8 января 1957 г.