Когда отгремели бои

БОРИС АНДРЕЕВ Народный характер{50}

Душа его всегда была напряжена, как туго закрученная пружина. Вряд ли он когда-нибудь испытывал состояние расслабленного покоя. Его работы никогда не делились на большие и незначительные. Каждой из них всегда сопутствовал неистовый поиск красоты углубленной человеческой характеристики. Этот художник любил человека и с чудесной проникновенностью понимал всю его сложность и многогранность. Настороженная ревность к образу никогда не покидала его сознания, в работе он не знал предела.

Марк порою буквально изматывал режиссеров и сценаристов, добиваясь более полной характеристики своего героя. Каждая незначительная на первый взгляд фраза оттачивалась и перекраивалась в десятках вариантов. И кропотливым отбором утверждалась драгоценная ясность как результат его дотошного поиска. Он настойчиво и упорно отстаивал яркость и первопланность своего героя. Стоял за него непоколебимо, как старый, видавший виды солдат за свое окопное хозяйство.

Некоторые усматривали в этом проявление своеобразного эгоизма. Но вряд ли можно упрекнуть художника за разумное и настойчивое стремление к предельно возможному совершенству. Здесь чаще всего проявлялась настойчивая, обостренная добропорядочность Марка, идущая от повышенного чувства ответственности. Неоднократно работая с Бернесом, я всегда с удовольствием вовлекался в круг его благодатной творческой напряженности.

Быстро течет время.

Теперь уже как бы с отдаления двух разошедшихся льдин на реке жизни я вспоминаю теплый приют павильонов, товарищескую и творческую близость с замечательным артистом. Еще юные, полные ожиданий, мы встретились на тяжелой дороге искусства в кинокартине «Истребители», прошли путь картин «Большая жизнь», «Максимка», «Два бойца». Все это была дорога радостных свершений и порою горестных испытаний, в общем — всего, из чего слагается человеческая жизнь.

Трудно говорить об интимном мире художника, о мотивах, которые питают его творческую жизнь, да и стоит ли? Душа художника часто взвинчена и ранима, что, конечно, отнюдь не исчерпывает ее истинную сущность. Она светится прежде всего в произведениях художника, в его отношении к человеку.

Марк творил вдохновенно и порывисто, творил силою любви к своей Родине. <…>

В каждой завершенной работе Бернеса чувствовалось глубокое знание красоты и специфической прелести современного народного характера, который он воссоздавал со свойственной ему простотой, задушевностью, чувством юмора и мягкостью. <…>

Песни Марк Бернес никогда не брал из готового репертуара. Они возникали, творились в глубинах его дарования и мировосприятия. Лирические, безыскусно простые и трогательные, песни его никогда не кланялись моде, никогда не преследовали душевных эффектов. Они были глубокой правдой взволнованной души, сокровенным ее переживанием. Они как бы возникали в недрах естественных побуждений народа…{51}

ИОСИФ ПРУТ Розыгрыш{52}

После войны Юрий Олеша, Леонид Утесов, Николай Смирнов-Сокольский, Марк Бернес и я очень часто бывали вместе — нас связывали и творческие, и деловые отношения, и живой интерес к веселым, забавным, порой анекдотическим историям, которые случались в жизни{53}. Мы очень любили розыгрыши, но самым большим специалистом по этой части считался Марк Бернес. Нашим общим любимцем был популярный в те годы автор юмористических рассказов Вениамин Рискинд, человек небольшого роста, необычайно подвижный и очень остроумный.

Поскольку Веня постоянно нуждался и даже бедствовал, мы снимали ему самый дешевый номер в гостинице «Националь».

В те годы наша развеселая компания почти ежедневно собиралась в «Национале» за чашкой кофе. У нас всегда было о чем поговорить. Однажды Марк Бернес в час ночи решил подшутить над нашим общим другом.

Веня уже надел свою старенькую полосатую пижаму — подарок Олеши — и приготовился нырнуть под одеяло, как вдруг зазвенел телефон.

— Что ты делаешь, Венчин? — спросил Бернес.

— Что можно делать в такое время? Готовлюсь увидеть красивый сон.

— А мы все в двести первом номере. Приехали ленинградцы. Заходи!

Рискинд нехотя встал с кровати, набросил на плечи свой старый клетчатый пиджак и прямо в домашних туфлях пошел к 201-му номеру, который находился на его этаже. Без стука распахнув дверь, он увидел хмурого человека с взъерошенными волосами и трубкой в зубах. Он что-то печатал на машинке и, как сказал бы подозрительный обыватель, «явно не в нашу пользу». Увидев полуодетого и возбужденного Рискинда, человек оторвал руки от машинки и устремил на вошедшего вопросительный взгляд.

— Довольно трепаться! Где ребята? — спросил Рискинд.

Хозяин 201-го номера что-то пробормотал по-английски, и в его глазах появился неподдельный испуг. Рискинд смотрел на рассыпанные стопки бумаг и журналов с английским текстом и ничего не понимал.

— Ну, выходите, жлобы, — сказал ночной гость, обращаясь к плотным портьерам, закрывавшим широкое окно.

И вдруг человек отчаянно закричал.

Услышав крик, в номер ворвалась дежурная по этажу и, схватив Веню за руку, вытащила его в коридор.

— Вы сошли с ума, товарищ Рискинд, — тихо, но грозно сказала она, — ночью врываетесь к иностранным гостям. Завтра утром обо всем доложу директору.

Веня понял, что стал жертвой розыгрыша. Вернувшись в свой номер, он погасил настольную лампу, лег в постель, но сон не приходил. Ему казалось, что он видит в темноте комнаты лукаво прищуренные глаза Марка… Часа в три ночи он позвонил Бернесу домой.

— Кто? — сонно позевывая, спросил артист.

Изменив голос, Рискинд сказал:

— Попросите Рябцева, только побыстрее.

— Какого Рябцева?

— А того, кто делает у вас обыск.

— У нас нет никакого обыска, — в голосе Бернеса прозвучала явная тревога.

— Ах, так они еще не приехали, — сказал Рискинд и положил трубку.

Теперь бессонница одолела Бернеса.

ЯКОВ ХЕЛЕМСКИЙ Когда поет хороший друг{54}

Глава первая

1

В наше скоростное время фильмы стремительно стареют. Заново смотреть давние ленты — занятие рискованное. Недолго и разочароваться.

Дело не только в том, что все энергичнее совершенствуются искусство и техника съемки, что непрестанно накатываются волны новых течений и возникают очередные «звезды». Столь же безостановочно меняется и наше восприятие, наше представление о возможностях кино.

Поэтому трудно сказать, как отнесся бы я сейчас к лентам тридцатых и сороковых годов с участием Бернеса. Но живым и неизменным остается воспоминание о первых зрительских встречах с этим актером, о впечатлениях тех лет. И неизменна любовь к облику и мастерству Марка, к его обаянию, независимо от нынешнего отношения к лентам, в которых он снимался.

Стоит прозвучать песне «В далекий край товарищ улетает…», и перед глазами возникает светловолосый летчик из фильма «Истребители», улыбчивый, с твердо вылепленным лицом, сидящий за фортепиано и сам себе аккомпанирующий.

Не часто, но случаются такие лицедеи, сама внешность которых притягивает с первого взгляда, и голос мгновенно запоминается, и невольно ощущаешь искреннее желание встретиться с ним еще не раз.

Мы уже видели этого парня в другом, более раннем фильме. Там он был в лохматой шапчонке, короткой кожанке, перекрещенной пулеметными лентами. Растягивая мехи гармошки, он пел: «Тучи над городом встали, в воздухе пахнет грозой…» Роль крохотная, но исполненная впечатляюще.

Летчик с кубарями в петлицах перебирает клавиши в канун воздушных поединков, ибо родному городу, увы, не придется спать спокойно.

Пилота сменяет лихой одессит с той же наружностью, но с южным акцентом и соответствующими повадками. Герой фильма «Два бойца» поет «Темную ночь…» и «Шаланды, полные кефали…». Он в пехотной одежке и небрежно касается струн гитары под накатом блиндажа.

С последней ролью связано одно мое, уже фронтовое воспоминание.

Раннее лето сорок четвертого года. Сыроватый лес где-то за Новоржевом. Поздние сумерки. Мерцает экран, натянутый между двумя соснами. Солдаты сидят на влажной траве, подстелив плащ-палатки и шинели. Стоят, прислонясь к стволам деревьев. Киномеханик из дивизионного клуба крутит кино для поредевшего батальона, отведенного на краткий отдых. Над лесом стрекочет «У-2», слышна артиллерийская дуэль, но все это как бы входит в фонограмму фильма. На экране блистательный дуэт — Борис Андреев и Марк Бернес. Но чувство такое, что два солдата, один — медлительный, басовитый, широколицый, другой — быстрый на язык, острый, неунывающий, — вовсе не актеры, знакомые по другим лентам, а просто ребята с соседнего Ленинградского фронта, абсолютно свои.

2

Я хорошо знал Марка задолго до того, как он позвонил мне в середине пятидесятых. Совершенно неожиданно я услышал в трубке голос Кости Жигулева, Сергея Кожухарова, Аркадия Дзюбина, знаменитый голос, который деловито, почти скороговоркой произнес:

— Звонит Марк Бернес. Давайте познакомимся. Вы мне срочно нужны. Хочу встретиться.

— Когда? — спросил я, несколько озадаченный.

— Вчера. Сегодня. Сию минуту.

Потом я привык к этой его манере сразу брать быка за рога, к его нетерпеливости, — если что задумал, приниматься за дело немедленно. Но поначалу это смутило. И я на всякий случай отшутился:

— Если сию минуту, значит, что-то горит. Но я ведь не пожарник.

— Вот именно горит! — Бернес рассмеялся. — Срочно нужны стихи для песни. Будет моя передача на Румынию. По заявкам ихних слушателей. По нашему радио. Я хочу в конце передачи спеть новую вещь, посвященную этой стране, вернее, ее столице.

Румыния, как известно, во время Второй мировой была союзницей гитлеровской Германии, а в послевоенные годы оказалась в кругу наших «братских» стран. Желание Марка подарить песню тамошним своим поклонникам было мне понятно. Непонятно было другое:

— А почему вы с этим обращаетесь ко мне?

— Уж такой я догадливый. А, может, и добрые люди подсказали. И вы, пожалуйста, не отказывайтесь. Есть роскошная мелодия. Ее сочинил Модест Табачников. Он ведь родом из Одессы. А этот населенный пункт находится как раз между Москвой и Бухарестом. Может быть, поэтому у Модеста получилось то, что надо. Гарантирую, петь будут обе столицы.

— Но я не люблю и не очень-то умею писать на готовую музыку. И потом у вас есть испытанные авторы.

— К черту испытанных авторов! Они заелись, забурели. Когда затеваешь новое дело, нужны новые люди. Погодите одну минуточку. Я сейчас включу магнитофон. Табачников напел свою мелодию. Мы записали ее на пленку. Вот послушайте. Я подношу микрофон своей трубки к магу. Слышно? Ей-богу, отличная вещь!

До меня донеслись неясные звуки рояля и дребезжащий композиторский голос. Ничего разобрать нельзя было.

— Стоп! — сказал я. — Слишком много техники.

Бернес опять засмеялся:

— Хорошо, оставим эту технику. Предлагаю другую. Обыкновенную автомашину. Я сейчас заскакиваю за вами. Вы на Четвертой Тверской-Ямской? А Модест просто на Тверской. Вернее, в доме Нирензее. Езды — пять минут. И вы услышите Модеста в натуре.

Об отказе он и слушать не хотел. И я покорился. Уж не знаю, что тут было решающим — его настойчивость или мое желание познакомиться с ним.

…Мелодия Табачникова оказалась действительно темпераментной и запоминающейся.

— Прилипчивая му́зычка! — сказал Марк.

Слушая игру Модеста, он широко улыбался, покачивая головой в такт. Он уже предвкушал песню, нетерпение светилось в его глазах.

Каюсь, я все-таки за два дня соорудил какое-то подобие стихов. Когда подгоняешь свои строки к готовой мелодии, чем больше в ней ритмических перепадов и всякого изыска, тем беднее твои строки. Поэтому, несмотря на похвалы, которые расточали мне Марк и Модест, я понимал, что ничего хорошего в написанном мною нет и быть не могло. И зря я за это взялся.

Огорченный, я даже постарался забыть о содеянном. На запись не пошел. Передачу для Румынии ловить в эфире не стал. И очень поразился, когда песня «Привет Бухаресту» в исполнении Бернеса стала звучать по нашему радио, а также с концертной эстрады. Вышла пластинка. Больше того, пришли бурные отклики из Бухареста. Марка благодарили. Мою подтекстовку перевели на тамошний язык и тоже запели. Даже выпустили двуязычный диск.

Но ощущение моей личной незадачливости не проходило. Шлягер шлягером, а в свои сборники стихов я это изделие никогда не включал.

Между тем Бернес, воодушевленный успехом, стал ежедневно звонить мне, подзадоривать, — он это умел. И уже придумал следующую песню.

— Тема тебе ясна. А стихи пиши какие хочешь, только бы пелись. Композитор пойдет за тобой. Это я гарантирую. Действуй, умоляю!

На «ты» он переходил запросто. И я снова не устоял…

3

Так началась наша совместная работа, вскоре перешедшая в дружбу. Мы виделись довольно часто, независимо от того, есть ли для этого деловой повод или просто хочется пообщаться, поговорить, отвести душу, пообедать в композиторском клубе, в Доме литераторов.

Марк мог заехать ко мне со стихами, предложенными ему кем-то из поэтов, посоветоваться, проверить свое впечатление. Или затащить к себе — послушать запись новой песни.

Встречи с ним открыли мне многое. Я постиг, что жизнь популярного артиста сопровождается не только успехом и аплодисментами. А у Бернеса всего хватало — и личных утрат, и сложных отношений с иными коллегами. Случалось, преследовала его жестокая несправедливость. С годами появлялись и недруги. А был он очень раним, порою мнителен. Но, что бы ни стряслось, на эстраду, на съемочную площадку, в студию записи он всегда являлся в отличной форме.

Часы, проведенные у него, даже грустные, вспоминаю с теплом и дружеской нежностью. А когда он был в хорошем настроении, в рабочем запале, общение с ним приносило много радости. Всего тут хватало — таланта, выдумки, обаяния, юмора.

Жил он в скромной, но уютной квартире, на Садовом кольце, напротив кинотеатра «Форум». Стены прихожей были уставлены книжными полками и увешаны множеством фотографий, где Марк представал либо в разных ролях, либо в обществе мировых «кинозвезд», побывавших в Москве.

В его комнате стояло немецкое малогабаритное фортепьяно. Но к инструменту он никогда не прикасался. На баяне и на гитаре тоже играть не умел. Он и нотной грамоты не знал. Но обладал абсолютным музыкальным слухом и тонким вкусом.

Фортепьяно служило композиторам либо аккомпаниаторам во время домашних репетиций. А сам Бернес обходился магнитофоном. Он у него был, по тем временам, необыкновенный, напоминал небольшой металлический шкаф. Такие я видел только в Доме звукозаписи. Надежная машина. Марк любил с ней возиться, включал мелодию будущей песни, привыкал к ней, запоминал, подпевал. Слушал себя самого. Записывал на репетиции разные варианты. Вдумывался, примерялся, отбирал удачно найденное.

Но, пожалуй, больше всего он любил слушать других — тех, кого он любил. У него всегда были новейший записи прославленных мастеров. В его доме я впервые услышал голос Эдит Пиаф.

Я наблюдал его в разной обстановке. У композиторского рояля, на репетиции с оркестром, наконец, на записи. С ним работать было нелегко. Он мучил музыкантов, режиссеров, звукооператоров. Но больше всех не щадил самого себя. Так было, пока он не находил то, что искал. Мне всегда казалось, что песня, еще не существующая, уже звучит в его воображении, что он во всех тонкостях слышит то, чего еще не слышат другие.

4

С поэтами Марк тоже сосредоточенно работал. Он любил стихи, чутко воспринимал поэзию, обладал и чувством слова. Особенно песенного.

Константин Ваншенкин вспоминает, как Бернес неожиданно для него ощутил будущую песню в стихотворении, открывавшем сборник «Волны», подаренный ему автором.

— Какая ж это песня? — усомнился поэт.

— Ты ничего не понимаешь. Это то, что мне нужно! — ответил Бернес. — Но потребуются сокращения. Вместо двенадцати строф оставим восемь. И кое-что подправим, чтобы легче пелось.

Работа длилась не меньше месяца.

Несколько композиторов пытались написать музыку. У знаменитых не получилось. Зато молодой, тогда еще мало известный Эдуард Колмановский блестяще нашел мелодическое решение. И возник шедевр — «Я люблю тебя, жизнь…», оказавшийся благодетельной вехой в жизни поэта, композитора и первого, а при жизни Марка, единственного исполнителя.

Избегая бойких «текстовиков», Бернес всегда привлекал к сотворчеству крупных поэтов.

Я горжусь тем, что познакомил Марка с Константином Ваншенкиным и Евгением Винокуровым, тем самым став косвенно причастным к появлению, помимо уже упомянутой удачи, еще и незабвенной песни «Москвичи» («Сережка с Малой Бронной…»), хотя отлично понимаю, что Бернес привлек бы их и без меня{55}. Как нашел Евтушенко, Гамзатова, Кулиева. Как обнаружил песенный дар в талантливом прозаике Инне Гофф.

Кстати сказать, стихи он, при согласии авторов, при их участии, всегда корректировал и, как правило, сокращал. Стихотворение Гамзатова «Журавли» в первом книжном варианте было вдвое длиннее{56}. Но сейчас, когда эти прекрасные строки, положенные на музыку Яном Френкелем, стали всенародно любимы, когда они звучат с покоряющей исповедальностью, в дальнейших изданиях Расул печатает «Журавлей» в том песенном переложении, которое у всех на слуху.

Марка уже знали во многих странах, его ценили в Югославии, Польше, Чехословакии. Приглашали на гастроли.

Во время поездки в Белград, весьма успешной, Бернесу запомнился один примечательный эпизод. Сразу по приезде, еще до сольных его вечеров, гостя попросили принять участие в гала-концерте, где выступали многие знаменитости. Причем устроители в качестве сюрприза решили выпустить московского гостя последним.

Он волновался — перед ним выступала местная вокальная группа, четверка молодых парней, перенявшая манеру «Битлз». Домашние имитаторы были в своей стране очень популярны. Как после них воспримут его, уже почти пожилого, поющего в другой манере, которая могла показаться старомодной?

Но когда имя Бернеса было объявлено, зал радостно загудел, взбудораженный неожиданностью. Марк начал петь еще за кулисами, и к моменту его появления на авансцене грохот аплодисментов перекрыл все предыдущее. Ему пришлось неоднократно бисировать. А проводили его овацией, многие слушатели — даже стоя.

5

Он по-прежнему много работал. Появлялся на кино- и телеэкранах, на эстрадных подмостках. Но был собою недоволен. Съемки в новых фильмах его не влекли — роли, которые предлагались, никак не сочетались с его истинными возможностями. Театр стал далеким прошлым.

Когда он собирался в Югославию, мы с Яном Френкелем написали для него песню о Белграде. Вернувшись, он сказал:

— Приняли нашу новинку с благодарностью. А теперь слушай, старче. У нас накопилось несколько песен о разных городах, и все на твои стихи. Варшава и Прага, Бухарест и Париж, теперь Белград. Может, продолжим? Давай сделаем сюиту о столицах, близких и дальних, где живут наши друзья. Начать надо с песни о Москве, где сходятся их пути. Только эту заглавную песню надо сделать свежо, ничего банального ни в словах, ни в мелодии. Не повторять сказанное ранее, а найти неожиданное решение. Затем воздадим должное Будапешту и Софии и, конечно, нашим столицам, скажем, Киеву, Тбилиси, Минску…

— Но есть песни других авторов о городах.

— Они уже известны, эти шлягеры, они уже запеты. А тут все должно быть оригинально. И пусть звучит один поэт.

— Может получиться однообразно.

— Чудак, не обязательно все петь. Пусть прозвучат и стихи. Без музыки. Я ведь, между прочим, и чтец вполне приличный. Я знаю, ты считаешь, что, работая над песней, стихотворец идет на известные уступки композитору. Действуй один, покажи, на что ты способен. А я уж как-нибудь донесу твое самостоятельное слово. Ну что, сработаем такую программу? Можем и для телевидения сделать маленький фильм.

Он много раз возвращался к своей идее. Но ни у Марка, ни у меня дальше разговоров дело не пошло.

В этих беседах существенно вот какое обстоятельство — всякий раз он подчеркивал, что хочет в концертах не только петь, но и читать.

Вскоре эта идея нашла еще одно выражение.

Однажды, беседуя со мной, он сказал, горестно пожимая плечами:

— Мне разные люди твердят, что Бернес-певец начисто заслонил Бернеса-актера. Пожалуй, так и есть. Не включить ли мне в свои концертные программы чтение? Причем чтение хорошей прозы, которая мне близка издавна, где есть колоритные характеры. Допустим, так — в первом отделении выдаю Бабеля и Паустовского, а во втором — избранные и новые песни. Как ты думаешь?

— Может получиться очень здорово, — ответил я.

А потом ляпнул:

— Особенно Бабель.

Марк улыбнулся, причем довольно язвительно:

— Значит, по-твоему, после того, как я сыграл Аркашу Дзюбина, одесская тональность мною вполне освоена? Милый мой, Бабеля надо исполнять без нажима. Я ведь был знаком с Исааком Эммануиловичем, порой захаживал к нему. Слышал, как он читает свои рассказы, и кое-что знаю о его вкусах. Ты слышал, как исполнял Зощенко великий Яхонтов?{57}

— Да, посчастливилось. В Доме печати.

— Это он совершил после забавных ужимок Хенкина{58}с его непременным хохотком! И яхонтовское открытие бесценно. Выяснилось, что Зощенко — писатель грустный.

— Ты прав. Но Бабель и Паустовский не очень совместимы. У Константина Георгиевича нет резких красок, особенно в зрелых вещах, у него акварельная кисть, он всегда добр, сострадателен и жестоких сцен почти всегда избегает.

— А что бы ты взял у Паустовского?

— Есть у него такая вещь — «Поводырь».

— Знаю, это из его старых довоенных рассказов.

— Ну и как?

Я задумался. История, рассказанная в «Поводыре», как все у Паустовского, проникнута добротой, светлой грустью, тончайшим чувством природы. Командарм спешит на юг, где начинаются важные учения. Дорога каждая минута. Но самолет совершает вынужденную посадку в глубине Полесья. Пока пилот чинит забарахливший двигатель, командарм отдыхает в домике лесника на берегу озера.

У лесника гостит слепой лирник, инвалид Гражданской войны, пробирающийся пешком к морю. Кто-то сказал ему, что в одном из южных городов живет его дочь, которую он потерял когда-то на военных дорогах. Старик идет без поводыря. Где их теперь найти, мальчишек-поводырей, — все учатся. Путь слепого старика трудный, долгий. Выясняется, что, по слухам, дочь живет недалеко от тех мест, куда летит командарм. И большой военачальник, выслушав рассказ лирника, берет старика с собой, делает крюк, доставляет отца к дочери.

— Что ж, — говорю Марку, — рассказ трогательный, поэтичный, прозрачный. Но есть в нем налет сентиментальности. В твоем ли это ключе?

— Лирика всегда была в моем ключе. И потом, что значит сентиментальность? Мы так стали бояться этого слова, что робеем перед человеческими чувствами, перед добрым движением души. А я вообще сентиментален, из меня выжать слезу ничего не стоит, и я этого не стыжусь. И еще, я знаю, о чем ты подумал. Ты считаешь, что командарм у меня получится. Военных я играл не раз. А как быть со старым слепцом? Да еще лирником, который аккомпанирует себе на древнем скрипучем инструменте. Это ведь не гармошка, не гитара, так ведь? Милый мой, я, как и ты, рос на Украине. И помню этих лирников на базарах. Кстати, их пение — скорее речитатив. Они не столько поют, сколько рассказывают. Как и я, кстати…

— Марк, дорогой! Я обожаю Паустовского. Читаю его с наслаждением. Он романтик, его влечет светлое движение души. Его чувство природы поразительно. Он проповедует доброту. Одно дело — Беня Крик, другое дело — скромный лесничий или бакенщик.

— Но ты забыл о главном свойстве артистизма — умении перевоплощаться. Разница в стиле меня и влечет. Я ведь прошел неплохую школу — в бывшем театре Корша, в Малом, в театре Революции. Меня учили Дмитрий Орлов и Максим Штраух{59}. В кино — Юткевич. А у Корша, не кто-нибудь — Николай Радин и Степан Кузнецов. Помнишь таких? Самое интересное для актера — перевоплотиться! Себя самого любой олух сыграет…

Похоже, он даже обиделся.

— Марк, никто не сомневается в твоих возможностях, в твоем искусстве преображаться. В конце концов, летчик Кожухаров и окопник Дзюбин — очень разные люди. А твои удачи в эпизодических ролях — старенький корабельный врач в фильме «Максимка», и, конечно, эпизод в «Тарасе Шевченко»!.. Как звали того офицера, спившегося в глухих песках, но сохранившего в душе нечто светлое?

— Косарев.

— Вот-вот. Косарев. Пьяный в дымину, в красной рубахе и лаковых сапогах. С гитарой. Ты был великолепен. Сочетание греха и отзывчивости…

Марк вдруг ударил кистью по воображаемым струнам и запел тоскливо-хмельным косаревским голосом:

Собака верная моя

Залает у ворот.

На крыше ворон закричит,

Осенний дождь прольет.

Отцовский дом пропьем гуртом,

Травой он зарастет…

Потом на минуту задумался и заключил:

— Попробовать надо. С Бабелем я сам разберусь. А что взять у Паустовского, буду советоваться с тобой. Не возражаешь?

— Заметано! — ответил я.

…Увы, этот замысел он так и не осуществил. То ли времени не хватало, то ли запал прошел. Он многое не успел осуществить.

И в то же время во всех своих ипостасях — состоялся.

Это правда, что певец, особенно в последние годы, заслонил в нем драматического актера. Но мы порой забывали, что он прежде всего мастер сцены. Его ли вина, что он сделал меньше, чем мог?

Глава вторая

1

Времена меняются. Некоторые песни, прежде популярные, уходят. Дело не в их уровне, порой весьма достойном. Устарела их суть. Есть такие песни и среди тех, которые исполнял Бернес. К счастью, это вещи в его репертуаре второстепенные. Но звучит, как и звучала, его классика — «Журавли», «Я люблю тебя, жизнь», «Москвичи», «И я улыбаюсь тебе», «Все еще впереди», «Я спешу, извините меня…». И конечно же — «Враги сожгли родную хату» — творение Исаковского и Блантера, из-за своего трагизма долго не доходившее до эфира и, лишь благодаря настойчивости Марка и его проникновенному исполнению, ставшее достоянием миллионов слушателей{60}.

Кстати, об исполнении. Казалось бы, в наши дни кардинально преобразился песенный стиль. Торжествует «рок», «попса», «рэп» и тому подобное. Все это может нравиться или не нравиться — дело вкуса, возраста, менталитета. Одни «балдеют», другие брезгливо морщатся.

Однако — и с этим ничего не поделаешь — петь сегодня так, как пели двадцать, тридцать лет назад, нельзя. Но вот парадокс: Бернеса эти обстоятельства не коснулись. Он остается современным. Мне приходилось наблюдать, как слушает его записи новая поросль. Воспринимает!

В чем тут секрет, судить категорически не берусь. Могу высказать лишь свое предположение. Должно быть, мы все подустали от сверхгромкости нынешних шоуменов, от развязности «раскрученных» певиц, от их трясучки на эстраде в облаке искусственного дыма. Оттого, что все, кому не лень, считают себя «звездами». От узаконенной халтуры под фонограмму, которую эти лихие ребята сами пренебрежительно нарекли «фанерой».

Вот и дождались, что даже юным фанатам все чаще хочется чего-нибудь задушевного, мелодичного, нешумного. А тут-то Бернес незаменим. Он не только певец, он — собеседник. Его мягкий речитатив звучит порой почти интимно, в самом высоком смысле этого слова.


…Вдруг отчетливо вспоминаю комнату Марка, щедро залитую солнцем. Начало дня. Ян Френкель, задумчиво перебирая клавиши, напевает мелодию, только что написанную. А Бернес вслушивается, запоминает и вполголоса подхватывает строки стихов:

Друг погиб под Выборгом,

А в друзьях нет выбора.

Грустно стариться теперь

Только в обществе потерь.

Вдвоем с Френкелем они чуть громче, понимающе переглядываясь, «обкатывают» припев:

А земля березовая,

А земля сосновая,

А земля вишневая,

А земля рябиновая,

А земля цветет!

На столе лежит книга Михаила Светлова «Охотничий домик» — автор не дождался издания последнего своего сборника{61}.

Томик, украшенный гравюрами, открыт на странице, где напечатана «Грустная песенка».

Бернес, неутомимый читатель поэзии, гордится новым своим открытием.

— Ну что, Ян, говорил я тебе, не зря мучаемся, обязательно получится вещь! — торжествующе произносит он. И за этими словами угадывается, что опять не одного музыканта стремился он увлечь полюбившимися светловскими строками, очевидно, кто-то потерпел неудачу, и у Френкеля сперва не ладилось, были поиски, споры, а теперь получилось, и здорово получилось! Есть с чем выйти к людям!

— Я думаю, — говорит композитор, — припев ты исполнишь речитативом на фоне женского квартета.

Френкель тоже доволен, улыбка сияет под его усами.

— Квартет так квартет, — соглашается Бернес, — риск — благородное дело!

Он поворачивается ко мне:

— А ты что скажешь? Ты-то в Светлове вроде бы знаешь толк.

Марк вопросительно смотрит на меня. Френкель музицирует, тоже поглядывая искоса. Они понимают, что дело сделано, но все же им интересно — как это слушается со стороны?

— Жаль, что Светлов не может порадоваться вместе с вами, — отвечаю я, — ему бы понравилось. Он бы сказал: «С кого-то из нас причитается».

— Не исключено, — смеется Бернес, — но сперва мы заглянули бы в Дом звукозаписи, — продемонстрировать песню тамошним ценителям. Я парень нетерпеливый. Мне, если вещь нравится, сразу же хочется действовать, показать другим, поскорее записать на пленку! Ах, до чего же горько, что нет Миши. Вот у кого поются почти все стихи!

— Между прочим, — уточняю я, — «Грустная песенка» была напечатана в журнале «Дружба народов» еще при его жизни. Перед юбилеем. Там стояло посвящение: «К своему шестидесятилетию».

— В самый раз! — кивает Марк. — Это и есть добрый и светлый гимн пожилых.

Я прошу вас всеми чувствами:

Никогда не будьте грустными!

Это в старости, друзья,

Привилегия моя.

Продолжаем мы все вместе:

А земля березовая,

А земля сосновая…

— Мы это красиво запишем, Ян, — заключает Бернес, — мне ведь тоже не так много до шестидесяти осталось…

До шестидесяти он не дожил. Но «гимн пожилых» записал. Внес добрую лепту в светловскую песенную копилку.

2

Есть две бернесовские песни, в создании которых я участвовал, нет-нет да и возникающие в нынешних теле- и радиопередачах, — «Это вам, романтики…» и «Когда поет далекий друг…». Обе — так уж случилось — на музыку Бориса Мокроусова{62}.

Чаще звучит последняя, для меня особо памятная по двум причинам. Рождалась эта песня в очень трудную для Бернеса пору и по-человечески сблизила нас именно в те дни, о чем свидетельствует дарственная надпись Марка на монографии, посвященной его творчеству, вышедшей тогда. Сердечные строки певца напоминают о сроднивших нас обстоятельствах. Но помимо этого у песни о далеком друге есть своя достаточно примечательная история. И, пожалуй, мне о ней стоит рассказать подробнее.


В начале пятидесятых Сергей Образцов со своим кукольным театром гастролировал во Франции. В один из свободных вечеров он побывал на концерте Ива Монтана{63}. Молодой шансонье покорил Сергея Владимировича. Вернувшись в Москву, он посвятил своему парижскому открытию несколько радиопередач. В этих монологах он поведал детально и ярко о жизненном и творческом пути Монтана, о первых ролях, сыгранных им в кино, о его сольных вечерах в престижных залах «Олимпия» и «Этуаль». Обладая еще и талантом рассказчика, Образцов заворожил слушателей своими впечатлениями. Каждая передача сопровождалась, естественно, записями монтановских шлягеров. Они мгновенно подтверждали восторженную оценку, которую дал им Образцов.

«Баллада о Париже», «Опавшие листья», «Большие бульвары», «Как хорошо!» были в те дни у всех на слуху, как и само имя певца — Ив Монтан. Должен признаться, что и меня искусство парижанина пленило.

…Случаются счастливые совпадения. Кинорежиссер Сергей Юткевич, не раз бывавший во Франции, истинный знаток этой страны и ее культуры, вскоре совершил очередную поездку в Париж. Навестив своих друзей Ива Монтана и его жену, тоже известную актрису Симону Синьоре{64}, он рассказал им о том, как в одночасье Ив стал необыкновенно популярен в нашей стране, с каким нетерпением ждут певца в Москве его новые поклонники.

Монтан был очень тронут. Сказал, что и сам теперь мечтает выступить в Москве и других наших городах.

И вдруг вспомнил, что недавно, включив приемник, услышал негромкий, очень приятный мужской голос. Исполнялись песни на русском языке и слова, конечно, были непонятны. Но ощущение создалось такое, что незнакомец разговаривает с тобой по душам. И тут уж никакой перевод не нужен — его заменяет интонация. Жаль, что московская волна неожиданно возникла в эфире где-то в середине песни. Поэтому неизвестна фамилия исполнителя. Кто бы это мог быть?

Юткевич стал гадать, чей же голос привлек Ива и Симону? Спросил супругов, не запомнилась ли им мелодия? Монтан попытался воспроизвести несколько тактов, а Симона сказала, что в припеве повторяются одни и те же слова, звучащие примерно так: «…с тшеловеком тщеловек».

— Господи! — воскликнул Юткевич. — Так это же Марк Бернес, мой ученик и друг. Признанный московский шансонье. Но он выступает не только на эстраде. Он, как и вы, друзья, снимается в кино. Песни, которые он исполняет по ходу фильмов, сразу подхватываются всеми. А дебютировал он в моей ленте «Человек с ружьем».

Ив и Симона попросили передать московскому коллеге привет, выразили надежду на скорую встречу.

3

Этот рассказ кинорежиссера я услышал из его уст в доме Марка. Юткевич все изображал в лицах, радуясь, что может своему питомцу доставить положительные эмоции. Бернес недавно потерял свою любимую жену Паолу и все еще не мог прийти в себя после пережитого. Сейчас он улыбался, а глаза его повлажнели. На коленях у него сидела крохотная дочурка Наташа.

Беда, постигшая Марка, случилась в начале нашей дружбы. Я старался чаще бывать у него в траурные дни, помогал ему в хлопотах, неизбежно сопутствующих несчастью, встречал на Курском сестру Марка, примчавшуюся из Харькова, так как сам он был в очень плохом состоянии. Я принес ему румынскую пластинку, выпущенную только что, где кроме «Бухареста», были и другие его записи.

А тут как раз пришел и Юткевич.

…Когда кинорежиссер отбыл, Марк, проводив его, обратился ко мне:

— Как говорят в Одессе, слушай сюда. Есть идея!

Он вдруг преобразился, так с ним всегда бывало, когда он что-то задумывал. И я обрадовался этому: депрессию он побеждал, приходя в рабочее состояние. А уж сейчас такое обретение формы было для него спасительно.

— Значит, так, — продолжал Марк, — ты сейчас бросаешь к чертям все другие дела и принимаешься за стихи для песни, посвященной Монтану. В подарок к его приезду. Мы ее тут же запишем на радио. Ноты и текст срочно выпустим в Музгизе. Все надо сделать мобильно и в то же время первоклассно! Композитора я беру на себя. Усёк?

Поддержать его я в те дни был обязан. Что-то во мне сработало. Через два дня я продиктовал Марку по телефону двадцать стихотворных строк. Записав, он сказал:

— Неплохо. Но это на слух. Пробегу глазами, подумаю и тут же позвоню.

Зная Бернеса, я ждал, что он сейчас все перекорежит. Телефон молчал. Значит, так и есть — вслушивается, придирается, правит…

Но тут раздался звонок:

— Прости, что задержался. Но зато я не только сам прочитал. Дозвонился к Юткевичу, продемонстрировал ему твой опус. Он в целом одобрил, но сказал, что все зависит от того, как это ляжет на музыку. Тогда еще раз послушает. А у меня, ты не поверишь, есть лишь одно небольшое замечание. Но существенное. У тебя в первой строфе: «Задумчивый голос нежданно…» На кой черт это — нежданно? Нужно без экивоков — «Задумчивый голос Монтана…» И все! Рифма даже не нарушена.

— А зачем так в лоб? Ведь люди поймут, о ком речь. Особенно в дни приезда.

— Милый мой, это тебе не философская лирика, где недосказанность нужна и всякая многозначительность. Ты не любишь подтекстовок, а песне противопоказан подтекст. Ей нужен открытый текст, у нее свои законы. И вместо случайного слова требуется имя нашего далекого друга. Понял? Так я слышу. Так и буду петь. С этим решено. Однако есть и другая поправка. Уже не моя, а Юткевича. Вообще он все очень одобрил, но его смутило одно место в последнем четверостишии: «Недаром в Москве с постоянной пропиской французская песня живет». Мне-то как раз этот образ очень понравился. Но Юткевич заявил, что мы оба с тобой — темные люди. И он прав. Оказывается, не только во Франции, в любой цивилизованной стране нет прописки. Так что Монтан даже в переводе не поймет, что это за слово такое — прописка. Как и всякий европеец. Надо придумать этим строчкам достойную замену.

— Придется… — согласился я, — зачем нам выглядеть идиотами?

Меня, не скрою, тоже радовала удача, но еще больше улыбчивость и увлеченность Марка. Я уже много дней не видел его таким.

…Когда вышла пластинка с новыми песнями Бернеса, а он успел включить в нее наше посвящение Монтану, Марк тут же переслал ее с оказией в Париж. Ответный дар пришел быстро. Его привез тот же Юткевич, снова побывавший во Франции. Это был большеформатный портрет Ива с его надписью. Она гласила:

«Моему далекому другу Марку Бернесу шлю наилучшие пожелания. Спасибо за диск, за песню. До скорой встречи. Париж. 1956. Монтан».

Портрет был застеклен и водружен на почетное место, над полкой с любимыми книгами{65}.

4

Через несколько недель раздался звонок. Поздней ночью. Я снял трубку.

— Старик, это Марк. Я тебя, конечно, разбудил. Извини. Но меня самого разбудили.

— Ну что ты! — ответил я. — Михаил Светлов утверждает, что дружба — понятие круглосуточное.

— Правильно утверждает. И все равно извини. Я тревожу тебя по хорошему поводу. Под нашими окнами на Садовой какие-то парни распевают во всю глотку, нарушая покой трудящихся. Что нарушают, это, конечно, плохо. Видимо, изрядно приняли. А вот слова песни очень знакомые: «Когда поет далекий друг…» И это совсем неплохо. Для авторов и меня, скромного исполнителя. Я звонил Мокроусову, но Тамара сказала, что он в своем привычном состоянии и его не добудишься. Кто-кто, а он этих полночных певцов понял бы. Но ему к славе не привыкать. А тебя я поздравляю. Если песня звучит на ночной улице, значит, она состоялась. Ну что ты скажешь, опять орут… Хочешь, я сейчас перенесу аппарат к открытому окну и ты тоже услышишь?!

Очень он любил телефонную трансляцию. Это я постиг еще во время его первого звонка, положившего начало нашему знакомству.

— Теперь так, — продолжал Марк. — Я уже договорился, в принципе, с Борей. Сейчас я ему позвоню. Если он дома, заезжаю за тобой, и мы летим прямо к Мокроусову, на Котельническую. А ты пока доводи текст до кондиции.

Я был так удивлен, что у Бернеса лишь одна поправка, что не стал с ним спорить.

…Когда мы подъезжали к престижной высотке, торцом обращенной к устью Яузы, я сказал:

— Есть замена.

— Какая?

— «Радушие наше знакомо посланцам далеких широт. Желанная гостья в России, как дома, французская песня живет».

— Вот это другое дело!

— И — еще. По-моему, первая строка припева: «Когда поет далекий друг» может прозвучать и в названии песни.

— Тоже годится.

Таким сговорчивым я не видел Бернеса ни разу. Что-то скажет Мокроусов?

…Композитор, прочитав стихи, сказал, что все хорошо, а вот припев несколько однообразен. В мелодии могут возникнуть какие-нибудь ритмические находки…

— Боря, — прервал его Марк, — заклинаю, не мучай человека. Он этих выкрутасов не переносит. И вообще нервный. Не травмируй, не отпугивай. Он еще нам пригодится. Стихи тебе нравятся? Мне тоже. Пиши, как есть. Ты же не джазист. Твоя сила не в импровизации, а в душевности.

Песня с самого начала оказалась везучей. И Марк был покладист. И Борис, хоть и со вздохом, согласился выполнить его просьбу. А когда через несколько дней он сыграл мелодию, сочиненную им, возникло ощущение маленького чуда. Слова настолько совпали с музыкой, что Марк, всегда долго и упорно добивавшийся такого слияния, широко улыбнулся и развел руками:

— Ну, Боря, ты даешь! И меня с первого раза ублажил, и поэта не мучил. Вот что значит мастерство! Сразу хочется петь. Спасибо, дорогой. А ну-ка попробуем. Клади лапы на клавиши.

И мы втроем запели. Потом Бернес лично прокатывал новинку. Лукаво подмигивая мне, произносил зачин по-своему. Смаковал, меняя тональность. Обрывал сам себя и начинал по новой.

Немногословный Мокроусов кратко подвел итоги:

— Ну что ж… По-моему, с каждого из нас причитается полкило хорошего коньяку.

— Сообразим, дорогой! — воскликнул Марк. — Только не сейчас — я за баранкой. И, чтобы не сглазить, — сразу же после записи!

Когда мы ехали с Котельнической, Марк, лихо управляя машиной, продолжал петь, запоминая слова. Мелодию он усвоил с ходу.

— Сейчас дома поработаю с магнитофоном. Послушаю, как звучит со стороны, — говорил он, предвкушая удовольствие.

Можно было представить себе, как он сейчас на Садовой будет гонять пленку — сам себе режиссер, — уже заранее ощущая и аранжировку, и аккомпанемент.

* * *

…А на студеном рубеже того же года, в декабре, Ив и Симона прибыли в Москву. Встречали их восторженно. Нет, не было того массового психоза, который бушует сейчас во время прилета Майкла Джексона или Арнольда Шварценеггера. Монтан не пел на стадионах. Не только из-за зимней погоды. Его искусству, отнюдь не камерному, все же требовалось более близкое общение.

Тогдашние цены на билеты, конечно, не сравнить с нынешними, сумасшедшими. Но и очень доступными они не были. Однако залы ломились от аншлагов. И ряды заполнялись людьми далеко не зажиточными.

Появилась даже пародия: «Когда поет в Москве Монтан, опустошается студенческий карман. И сокращаются расходы на питанье, когда поет в Москве Монтан».

И правда, на подступах к месту концерта за лишним билетиком охотились парни и девушки, явно не имевшие лишних денег.

Однако надо отдать должное гостю. Он выступал и безвозмездно — в актовом зале института, во Дворце культуры, в клубе ремесленного училища, в Доме актера. И везде уже через несколько минут он становился своим человеком. Симона обязательно помогала ему в этом. Тут стоит напомнить, что сама поездка к нам далась им нелегко. Времена были смутные. После февральской «оттепели» в конце того же пятьдесят шестого похолодало не только в природе. Еще саднила боль после венгерских событий. Железный занавес начал снова уплотняться. Друзья отговаривали Монтана от московских гастролей. Даже люди левых взглядов, которые певец тогда разделял, противились этой поездке. Но Ив был не из податливых. Он не терпел чужих советов, да еще категорических. И решил, что надо поглядеть на все своими глазами, лично во всем разобраться. А его многочисленные поклонники в проштрафившейся стране уж наверняка неповинны в том, что произошло на улицах Будапешта.

И супруги появились в Москве. Рискуя многим, они пробили брешь в тяжелой, вновь сгустившейся преграде. Этот смелый приезд был воспринят у нас как символ добра и миротворчества, блеснувший сквозь вновь нависшие тучи. Как знак того, что времена, которые потом будут называть «шестидесятыми», подготовили в какой-то мере и концерты Монтана{66}.

5

— Не занимай вечер девятнадцатого декабря, — предупредил меня Бернес, — идем на монтановскую премьеру. Встречаемся у зала Чайковского. Не исключено, что будет изрядная толпища. Не обойдется и без милиции. Но мы пройдем через служебный вход.

…Полукруглый амфитеатр был забит до отказа. Стояли в проходах, сидели на ступеньках. Когда прозвучали первые такты «Баллады о Париже», уже нам знакомые, возникли слитные рукоплескания. А когда появился сам шансонье, его встретили приветственными возгласами. Монтан был одет просто. Коричневая рубашка с расстегнутым воротом, брюки того же цвета, резко сужающиеся книзу. Нечто вроде тренировочного костюма, но изысканно сшитого. Эта непритязательная с виду одежда плотно облегала ладно скроенную фигуру певца.

На сцену Монтан почти выбежал. И голос его, уже хорошо знакомый, сразу слился с безупречной, изящной пластикой. Жест, мимика, улыбка вторили легко запоминающимся мелодиям, то протяжно-раздумчивым, то озорным. Ритмы стремительно менялись, чередуя лирику и юмор.

Бернес блаженствовал:

— Как движется, какая непринужденность! И какая мера вкуса! Голос его я уже знаю во всех модуляциях, во всех тональностях, или как там еще говорят музыковеды. А в каждой песне, в каждом телодвижении я открываю для себя нечто новое. Высший класс.

* * *

В антракте мы сделали попытку пробиться за кулисы, к Монтану. Но желающих набралась тьма — это мы увидели уже издали. Марк вздохнул:

— Не протолкнешься. Давай-ка я попробую один. Моя рожа примелькалась. Может, пропустят без очереди. А он через два дня будет в Доме актера. Там я тебя на банкете с ним познакомлю.

В руках у Марка, кроме цветов для Симоны, имелись ноты нашей песни с дарственными надписями. Тиража еще не было, но Марк раздобыл первые экземпляры. И он стал протискиваться. Его действительно узнавали и расступались перед ним. А я стал бродить по фойе. Обнаружил еще одно скопление. У киоска, где продавали только что вышедшую книгу Монтана «Солнцем полна голова», изящно оформленную художником Львом Збарским, а также украшенную множеством фотографий. К лотку я все же пробился и приобрел два экземпляра для себя и для Марка.

Когда уже раздался первый звонок, появился Бернес. Он сиял:

— Для первой встречи — выше крыши! Золотой парень. Весь в мыле. Понять можно. Выложился полностью.

И, конечно, волновался. Первый концерт в Москве! Симона вокруг него хлопочет. Встретили меня ребята, как родного. Ив обнял меня, Симона, когда я поцеловал ее руку, подставила щечку, приняв цветы, сделала книксен. Передал им привет и поздравления от тебя. Вручил ноты. Переводчица произнесла твое имя и фамилию по-своему: «Жак Хелемски». Ив разулыбался и сказал: «Какое совпадение! Один из поэтов, которые пишут стихи для моих песен, тоже, представь себе, Жак». Вот фамилию его я не запомнил…

— Ну как же! Он значится в программке. Жак Превер{67}. «Опавшие листья» и многое другое в репертуаре Ива — его стихи. Вот и книга, которую я тебе вручаю, озаглавлена его строкой: «Солнцем полна голова».

— Ой, спасибо, — он бережно погладил желтую обложку.

— Тебе что-нибудь говорит имя Превер? — спросил я.

— Нет, а тебе?

— У нас его стихи не переводились и не издавались. Но я знаю его в другом качестве. И ты его знаешь, хотя имя его слышишь впервые. Он замечательный сценарист. И ты видел фильмы, которые созданы при его участии.

— Какие?

— «Дети райка» Марселя Карне. Сценарист Превер. «Набережная туманов». Опять же, он — соавтор. Там, если помнишь, играет Жан Габен{68}. Ну и «Двери ночи» Карне по сценарию того же Превера. В этом фильме, кстати, Монтан дебютировал.

— Вот это да! А я — темный человек — этого не знал.

— Теперь ты видишь, что мне до монтановского Жака еще далековато. Между прочим, Светлов говорил, что написал предисловие к его книге стихов, которая скоро выйдет у нас. Очень хвалит.

Марк улыбнулся:

— Ну, к твоим стихам наш Миша тоже неплохо относится. А сценарии? Кто тебе мешает написать парочку для меня, чтобы я, наконец, сыграл настоящие роли?

Я беспомощно развел руками.

В это время вновь заиграла музыка, и на сцену вышел Ив, шумно встреченный залом. Начиналось второе отделение.

6

Познакомиться с Монтаном мне не удалось. На другой день я свалился с пневмонией. А он тем временем отправился в поездку по стране. Но в Москве, на тогдашних магнитофонах, неустанно вертелись бобины с его записями. Звучали не нуждающиеся в переводе «Mon Paris», «Se si bon» и другие песни Ива. Вышла долгоиграющая пластинка с его лучшими песнями. Да и наш «Далекий друг» широко тиражировался — выходили диски разного формата, в том числе и гибкие. Их выпускали в Москве, в Ленинграде, в Киеве, в Риге…

А мне, пока я отлеживался, мои друзья-фоторепортеры, с которыми я сблизился еще на фронте, дарили прекрасные отпечатки своих фотографий, сделанных во время гастролей Ива. Я их до сих пор храню в домашнем архиве. Иногда, перебирая, вспоминаю ту пору. Вечер в ВТО. Марк поет наше посвящение, а Монтан из третьего ряда стоя аплодирует ему. Вот Ив возле Дома журналистов на Суворовском бульваре, приветственно машет рукой, в которой зажата кепка. Встреча с ребятами-ремесленниками. Выступает хор мальчиков. Ребята поют по-французски одну из песен Монтана, а также нашего «Далекого друга». На фотографии надпись фотокора журнала «Огонек»: «Яша, они слушают Вашу песню, у Ива растроганный вид, у Симоны глаза полны слез. Галя Санько».

7

Прошли годы. В шестьдесят восьмом Монтан резко осудил вторжение в Прагу. Он к тому времени многое переоценил, проявив недюжинную прозорливость. Но своих московских слушателей вспоминал с нежностью.

Через некоторое время на зарубежные экраны вышел фильм Коста Гавроса «Признание». Был он снят по книге чешского коммуниста Артура Лондона, одного из подсудимых на памятном процессе над Сланским, выжившего и впоследствии реабилитированного.

Одиннадцать обвиняемых были казнены. Из Артура Лондона вышибли нужные признания, заменив ему повешение длительным заключением. Впоследствии, выйдя на свободу, он опубликовал свою исповедь.

Главные роли в фильме исполняли Монтан и Синьоре.

Нет, упоминать их имена, транслировать песни Ива никто у нас официально не запрещал, просто они словно сами по себе перестали звучать в эфире. Фильмы с участием опальной четы исчезли с экрана. Вроде бы вышли из моды…

Марка к тому времени мы уже потеряли. Рак. Он долго держался. Уже будучи безнадежно больным, побрился, надел свой лучший костюм и поехал на студию записывать гамзатовских «Журавлей». Наступила так называемая ремиссия, краткое улучшение, которое он решил использовать. Он старался держаться бодро, а пел необыкновенно. Вероятно, чувствовал, что это последний шанс. И он его реализовал, проявив все свои достоинства: талант, мужество, влюбленность в искусство, которому он посвятил жизнь. Это было высокое прощание.

Вскоре мы его провожали. В Доме кино, в траурном зале звучал его неповторимого тембра голос:

…И в том строю есть промежуток малый,

Быть может, это место для меня…

Глава третья

1

В самом начале девяностых Монтан приехал в Москву по приглашению газеты «Московские новости». Всего на два дня. Его сопровождал режиссер Коста Гаврос. Они привезли с собой фильм «Признание». Ленту показали на общественном просмотре. Играли Ив и Симона великолепно. Сам же фильм — суровое напоминание о прошлых жестокостях — к тому времени несколько потерял свою первоначальную остроту. Мы уже успели узнать все или почти все о том, что прежде было под запретом.

Но произошло в связи с этим кратким визитом возвращение Монтана. Его песни опять вышли в эфир. Однажды я услышал специальную передачу, посвященную Иву. Была включена в нее и песня о далеком и снова близком друге. Конечно, в записи Бернеса. Больше того, я впервые услышал, как Монтан исполняет мокроусовскую мелодию. Увы, не зная французского, застигнутый врасплох, я так и не понял — то ли это перевод моих слов, то ли другие стихи, изящно совмещенные с полюбившимся мотивом. Но на душе у меня стало тепло.

В дальнейшем нам удалось увидеть несколько прекрасных фильмов с участием парижских друзей. Грустно было, что за прошедшие годы они превратились в пожилых людей, но мастерство их стало еще глубже, еще совершеннее.

Новое позднее свидание с ними вызвало в памяти годы их искусного замалчивания, но никак не отсутствия. Их помнили, любили, слушали давние записи, напевали про себя. Они были с нами.

И еще одно. Даже в ту пору в периодике нередко мелькали цитаты из песни, посвященной Монтану. То в виде «шапки» над газетной страницей, то как название очерка или репортажа: «И сокращаются большие расстоянья». Однажды такой заголовок я обнаружил даже в журнале «Америка» над пространной информацией о развитии спутниковой связи.

2

Все это отнюдь не моя заслуга. Строка, как строка. Но таково свойство жанра. Иные цитаты из песен разных авторов становятся даже присловьями. Книжные стихи читают не все. Песни вольно или невольно на слуху почти у каждого.

Вспоминается забавный эпизод на юбилейном вечере незабвенного Булата Окуджавы, отпразднованном в небольшом, но уютном театре на Трубной, руководимом его другом Райхельгаузом. Когда к микрофону вышел популярный питерский певец Юрий Шевчук, ведущий, предоставляя ему слово, схохмил:

— Я не могу сказать, что когда поет Шевчук, светлей и радостней становится вокруг, но гарантирую, что сокращаются большие расстоянья, потому что поздравитель только что прилетел из Санкт-Петербурга.

Значит, песенное слово может сгодиться и для конферанса. И при этом вызвать благожелательную улыбку на сцене и в зале. Да еще в элитарной аудитории.

Уместно привести отрывок из мемуарных записей известного режиссера Михаила Левитина:

«„Задумчивый голос Монтана звучит на короткой волне…“ — и я, въезжая в первый раз в жизни в Париж, думал с подачи Бернеса только об одном:

„В первом же магазинчике куплю кассету Монтана, всего, всего, не может не оказаться такой кассеты в Париже. Бернес — всегда Бернес. Значит, и Монтан — всегда!“» А вот высказывание Новеллы Матвеевой в «Литературной газете», тоже давнее:

«Рада лишний раз услышать Монтана, который, сам того не зная, заставил меня когда-то ввязаться в трудное песенное дело».

Наконец, как тут не вспомнить интервью самого Монтана, данное им в свой последний, молниеносный приезд к нам корреспонденту «Московских новостей». На вопрос о возможности его новых гастролей в Москве, он ответил:

«Я хотел бы появиться у вас. Но тут я скромен. Если позовут… И я должен сначала порепетировать и быть уверенным, что это у меня получится… Помните песню „Когда поет далекий друг“? Если я начну ее петь сейчас, я заплачу. Я никогда не смогу забыть свои московские концерты».

3

Опять обратимся к Бернесу, в недавнем телевизионном размышлении о своей актерской судьбе грузинский певец и киноактер Вахтанг Кикабидзе поведал примечательный эпизод. Будучи еще начинающим солистом, он мечтал познакомиться с Леонидом Утесовым. Все как-то не получалось. И вот однажды, когда он в холле ЦДРИ беседовал с приятелем, в дверях появился Леонид Осипович. Самое поразительное состояло в том, что Утесов узнал грузинского гостя, — видел на телеэкране, — сам подошел к нему, обнял и сказал:

— Здравствуй, дорогой. Рад познакомиться и сказать тебе, что ты для меня не Буба Кикабидзе, а Вахтанг Бернес!

Обаятельный гость из Тбилиси закончил свой рассказ словами:

— Это прозвучало как наивысшая похвала. Вахтанг Бернес! Я был счастлив.

…Уже нет ни Бернеса, ни Монтана, ни Синьоре, ни старика Утесова, ни близких друзей Марка — Френкеля, Колмановского, Мокроусова, Винокурова, Кулиева, Гофф. Это были и мои друзья, которых я вспоминаю с любовью.

4

Когда в начале октября, в девяносто шестом, отмечая восьмидесятипятилетие Марка, открывали мемориальную доску на доме, где он жил, сотни людей собрались вокруг импровизированной трибуны. Перекрывая уличные шумы, над Садовым кольцом звучал голос Бернеса. Все взволнованно внимали любимым песням, проникновенным речам друзей певца.

Среди пришедших внезапно оказался сверхсовременный Бари Алибасов со своими «нанайцами». Их никто не ждал. Но эти «ниспровергатели» былой музыки сочли необходимым почтить память Бернеса, воздать должное его неповторимой и неувядающей манере исполнения.

В последнее время вышли два компакт-диска с песнями Марка «Я люблю тебя, жизнь» и «Я работаю волшебником». Меня удивило, что составители включили все песни на мои стихи, писавшиеся в разное время. Даже те, которые я лично считал «вчерашними». Возможно, тут сыграло свою роль желание сохранить сопровождавшие их прекрасные мелодии, такие, как, скажем, пленительный вальс Колмановского, созданный им для нашей песни «Пани Варшава». А скорее всего, сработало стремление сполна сберечь наследие волшебника Бернеса.

Их замысел себя оправдал. Эти компакт-диски не залежались на магазинных полках, на стендах уличных лотошников.

Больше того, стали появляться пиратские диски, выпущенные без ведома вдовы Марка. И тоже разошлись. С одной стороны — издательская бесцеремонность. С другой — свидетельство неубывающего спроса. Значит, Марк звучит и сегодня!

5

Страницы, посвященные хорошему другу, мне хочется завершить стихами, которые я написал вскоре после кончины Бернеса. Спустя много лет после первой публикации я их отшлифовал. И эти обновленные строки впервые прочитал с трибуны митинга на Садовой, в день открытия мемориальной доски.

Когда лежал он в клубном зале

Среди завешанных зеркал,

Не марши скорбные звучали,

А сам себя он отпевал.

И просветляя нашу горесть,

Преображая мрачный зал,

Живой, но приглушенный голос

Все теплился, не угасал.

Я вспоминал в минуту эту

Всей дружбы нашей долгий срок,

Мои стихи, что им напеты

Среди других знакомых строк.

И вот он канул в даль такую,

Откуда еле слышен звук.

Теперь о нем сказать могу я:

«Когда поет далекий друг…»

Далекий? Но за смутной гранью

Шла фонограмма, сохранив

Волненья, близкое дыханье,

Задумчивый речитатив.

И вторил, долетая сверху,

Прощальный журавлиный клик.

Артиста скромное бессмертье

Уже рождалось в этот миг.

Диптих

1

Я помню стройного Монтана

И праздничную Синьоре,

В мою судьбу они нежданно

Вошли в блистательной поре.

Неотразимый исполнитель

Парижских песенных чудес —

В Москве. Талант его — в зените.

Жена — принцесса из принцесс.

Бернес встречал их — мой хороший,

Веселый и ранимый друг.

Когда, бывало, пел он, тоже

Преображалось все вокруг.

Артист, искатель неуставный,

Сжигаем внутренним огнем,

Вдруг сблизил и меня с Монтаном

Счастливым шлягером о нем.

Был Марка замысел исполнен

Во имя дружбы и любви.

Иные и доселе помнят

Те строки давние мои.

2

Сойдя с эстрады и с экрана,

Уйдя от старости своей,

Бернес простился с нами рано,

Спев напоследок «Журавлей».

А времена бесцеремонны!

Я видел в телеке потом

Седую грузную Симону,

Монтана, певшего с трудом.

Печальный, с повлажневшим взглядом,

Я не снижался до нытья.

Неповторимая триада —

Ведь это молодость моя!

Волшебники такой породы

Бессменным солнцем залиты.

Не могут зачеркнуть и годы

Их обаяния черты.

Февраль. 2003 г.

Из писем румынских радиослушателей[12]{69}

(перевод с румынского)
1

3812/444, Бухарест, Панайтеску Евгений

Наш коллектив — коллектив трудящихся Главного управления промторгов Министерства торговли с большим удовольствием слушал песню, посвященную Бухаресту, которую исполнял артист Марк Бернес. Эта песня нам всем очень понравилась. Особенно мы были восхищены тем, что один куплет Бернес спел на румынском языке.

Так как мы знаем, что вы выполняете музыкальные заявки радиослушателей, то мы просим: почаще передавайте эту песню!

2

3792/424, Четатя де Балтэ, область Сталин,

Строе Добрица

Обращаюсь к вам с просьбой: пришлите мне пластинку с новой песней, исполняемой Марком Бернесом. Его голос нам очень нравится. Он словно согревает душу.

Жду ответа.

3

3763/395, Гидроцентраль им. Ленина, область Бакэу,

Павел Флорика

Всего несколько дней тому назад я отправила вам письмо, а сегодня пишу снова. Мне несказанно понравилась песня «Привет Бухаресту» в исполнении Марка Бернеса. Это, действительно, очень ценный подарок для нас!

Исполните, если можно, еще раз песню «Привет Бухаресту».

4

3758/390, Бухарест, Стрельчук Серджина

Меня очень обрадовал ваш ответ и фотография Марка Бернеса. Музыку в его исполнении я слушала с удовольствием. Прошу еще раз передать «Песенку шофера».

Прошу товарища Бернеса написать мне и послать тексты следующих песен: «Песенка шофера», «Новая песенка шофера», «В жизни так случается».

Песни, которые я прошу вас передать по радио, пусть споет тов. Бернес.

5

3736/368, г. Быстрина, школьник Молдован Петру

Благодарю вас за песню, исполненную 27 ноября.

6

3670/301, г. Яссы, Крэкэоану Бина

…Я слушала передачу 27 ноября… «Любимые артисты — Марк Бернес». Меня глубоко взволновал приятный и задушевный голос талантливого киноактера, исполнявшего песни, любимые румынским народом.

Очень понравилась новая песня о дружбе между нашими народами — «Привет Бухаресту». Я очень прошу вас прислать мне фотографию Марка Бернеса с его автографом. Заранее благодарю.

7

Товарищ Марк Бернес, который поет песню «Привет Бухаресту», помог мне лучше понять душу советского народа. Я и мои друзья — мы все его очень любим. Исполнение им советских песен навело меня на мысль сделать ему и другим вашим деятелям искусства небольшие сюрпризы.

Как женщина, прожившая большую жизнь, я научилась, как мне кажется, по голосу определять душевные качества людей. Марк Бернес, по-моему, очень хороший, добрый, отзывчивый человек, который умеет понять и маленьких, и слабых…

Петрашку Александра, 70 лет.

Бухарест, бульвар им. 1-го мая, д. № 94

1 января 1958 г.

Загрузка...