Маркиз де Кюстин и его «Россия в 1839 году»

VL ОТКЛИКИ

«Россия в 1839 году» наконец-то увидела свет в мае 1843 г. — почти через четыре года после поездки Кюстина. Как уже говорилось, она сразу получила всеобщее признание. Ее официальный издатель Амио за три года выпустил четыре тиража. В Брюсселе contrefacteurs? (по выражению Кюстина) — Societe Typographique Beige — еще четыре, до того, как Амио добрался до второго издания (они были копиями первого, но с микроскопическим, почти нечитаемым шрифтом). Английские, немецкие и датские переводы последовали невероятно быстро для того времени, когда еще не существовало пишущих машин. Через два или три года Кюстин мог подсчитать, что было продано, по меньшей мере, 200 тыс. экземпляров. И подобный успех, как это ни поразительно, судя по всему, почти совсем не был связан с появившимися рецензиями[22].

Реакция периодической прессы осложнялась рядом обстоятельств. Прежде всего тем, что там, где были наиболее компетентные рецензенты, то есть в самой России, книга была официально запрещена для ввоза, продажи и публичного обсуждения. Поэтому не могло быть и речи о русских журналах.

Мнение образованной части русского общества может быть понято лишь по отдельным высказываниям в письмах или с чьих-то слов, дошедших до нас в исторических свидетельствах. Все они показывают, что лишь очень немногие восприняли книгу Кюстина без возмущения или недовольства; большинство увидело в ней смесь недостоверного с той правдой, которая всегда неприятна. Трудно сказать, что из этого было хуже. Общий ее тон раздражал, а подробности напрашивались на опровержение.

Хотя в издательском предисловии ко второму изданию и говорилось, что порядки на русских таможнях уже намного улучшились, именно благодаря злому описанию Кюстина, но все же его книга мало, а быть может, и вовсе не повлияла на власть или русское общество. Об этом свидетельствует одно из самых здравых русских мнений — невестки Николая I, второй дамы Империи, великой княгини Елены, женщины выдающегося ума и к тому же заступницы и патронессы князя Козловского. Летом 1843 г. она встретила на водах в Германии приятеля Кюстина Варнгагена фон Энзе, который в письме от 31 июня передавал ее мнение: Кюстин сильно преувеличил все дурное в России и зачастую не видел вообще ничего хорошего. «Она согласна, что во многом он прав; однако вместо того, чтобы способствовать улучшениям, книга его только озлобляет /.../. Конечно, она произведет впечатление, но более спокойная и уравновешенная картина принесла бы большую пользу»1.

В Европе лишь немногие (быть может, вообще никто) могли правильно оценить нарисованную Кюстином картину этой великой страны. В то время славистика еще не развилась настолько, чтобы хоть как-то влиять на западное научное сообщество. Не было и «экспертов» по России в современном значении этого слова. Многие, конечно, какое-то время жили там, а еще большее число приезжало как путешественники. Однако навряд ли хоть сколько-нибудь значительная часть их могла бы встать в один уровень с Кюстином по своим литературным способностям. Мало кто оставался там дольше, чем он. Приезжавшие незадолго до него уже описали свои впечатления (или только еще намеревались) и завидовали успеху его книги, не сомневаясь, что при желании могли бы сделать это много лучше.

На французские рецензии повлияли многие факторы, не относящиеся к самой книге. Различные журналы поддерживали разные направления внешней политики, в частности и по отношению к России, а при тогдашней продажности французской прессы русское правительство было далеко не последним покупателем. Наконец, следует учитывать отношение редакторов и обозревателей лично к самому автору. Почти не имея друзей, он нажил себе многих хулителей и врагов, особенно среди критиков. По собственному признанию Кюстина, его «предпочитали любить издалека»2. Репутация богача в сочетании с литературными амбициями и приписываемая ему готовность платить критикам, все это настораживало редакторов против благоприятных рецензий на его книги из опасения быть заподозренными в продажности. (Известен случай, когда один издатель признался Бальзаку, что именно по этой причине он настоял на незаслуженно отрицательном отзыве о работе Кюстина).

Поэтому вряд ли можно было надеяться на глубокие и взвешенные оценки «России в 1839 году» в европейской прессе.

Какие бы на то ни были причины — объем книги, щекотливость самого сюжета, отсутствие квалифицированных критиков (а может быть, и

4* привычная недооценка Кюстина) — но парижские редакторы не спешили откликнуться на появление «России в 1839 году»а. Первые серьезные рецензии появились только к концу 1843 г., когда брюссельские издания уже произвели фурор, и даже неторопливый Амио готовил при содействии Кюстина второе издание. Но это не значит, что вообще не появилось никаких печатных откликов. Русские, прочитавшие книгу летом 1843 г., были глубоко уязвлены, и некоторые из них, не имея возможности обратиться к своим соотечественникам, поспешили сделать все возможное, чтобы ослабить ее влияние в европейских странах. Зимой 1843—1844 гг. появилась целая серия брошюр и статей, большей частью анонимных, с нападками на Кюстина. Чаще всего их воспринимали как заказ русского правительства, и, действительно, три самые главные были написаны людьми, так или иначе с ним связанными: один из них филолог Н.И.Греч, тот самый спутник Кюстина на «Николае I», о котором мы уже говорили (см. главу III); второй — русский дипломат польского происхождения Ксаверий Лабенский, литератор- любитель (он писал французские стихи и, похоже, считал себя деятелем французской культуры), служивший по Министерству иностранных дел в Петербурге.

Третий официозный отзыв явился из-под пера известного литератора Якова Николаевича Толстого. Когда-то либерал, прикосновенный к заговору декабристов, он был вынужден эмигрировать после бунта 1825 г. и надолго обосновался в Париже. Однако в 1830-х годах Толстой примирился с царским правительством и стал агентом тайной полиции под

а При написании этой главы я по возможности следовал путем, столь ярко освещенным проф. Кадо, и кроме своей благодарности могу лишь подтвердить скрупулезную достоверность всех его материалов.

прикрытием должности корреспондента Министерства народного просвещения[23]; на самом же деле его использовали для влияния на французскую прессу3. Прежние политические связи позволяли ему выступать в качестве либерала и в этой роли пользоваться отчасти доверием многих людей, которые ничего не подозревали о его роли русского агента. (Официальное прикрытие Толстого было серьезно скомпрометировано в 1846 г. вследствие неосторожности одного полицейского чиновника, и в Париже у него возникли серьезные трудности).

Все три официозных критика играли в одном ключе, подлавливая Кюстина на множестве неточностей и неувязок. Его обвиняли в бестактности и неблагодарности, а иногда даже припоминали его сомнительную репутацию.

Греч опубликовал под своим именем брошюру Ехатеп de 1'ouvrage de М. le marqis de Custine intitule «La Russie en 1839»6. Напечатанная первоначально по-русски, она вышла в немецком переводе в Гейдельберге и на французском языке в Брюсселе (январь 1844 г.). Греч назвал книгу Кюстина «сплетением лжи, неточностей, грубейших ошибок, противоречий и клеветы». Маркиз, по его мнению, не только не знал, но и не хотел знать Россию и судил о ней, «как глухонемой об опере».

Произведение Толстого, имитируя кюстинов- скую форму, называлось: «La Russie en 1839» revee par M. de Custine ou lettres sur cet ouvrage ecrites de

Francfort* и вышло под псевдонимом JJakovlev также по-немецки в 1844 г. в Лейпциге и почти одновременно во французском издании без обозначения места и издателя, вместо которого на титульном листе были загадочные слова: Chez les princi- paux librairesi[24].

Нападение Толстого более всех других затрагивало личности, было злее, язвительнее и, очевидно, предназначалось для того, чтобы выставить Кюстина на посмешище и тем уничтожить его, а не перечислять для этого все его ошибки. Как и Греч, Толстой не удержался от соблазна припомнить ему гомосексуализм и даже особо написал об инциденте 1824 г. (уже двадцатилетней давности), проявив тем самым наибольшую жестокость. Согласившись, что в книге есть места, где видны «изящество и талант», он все-таки заклеймил ее как написанную преднамеренно «в духе лжи и злосердечия» ради того, чтобы под новыми сенсациями похоронить память о «некоем скандальном приключении». Русские могут почитать для себя немалой удачей, что столь злонамеренный человек не смог отыскать ничего иного для нападения на них со своей клеветой и ложью.

Брошюра дипломата Лабенского также появилась анонимно (за подписью «Русский») под названием: Un mot sur I'ouvrage de M. le marquis de

Custine intitule «La Russie en 1839»й. Почти сразу же последовал и английский перевод (Лондон, 1844 г.) под редакцией некоего ДжБредфильда, который написал предисловие, ничуть не уступающее всему содержанию по язвительности нападок на Кюстина.

Монография Дабенского была наиболее серьезной и лучше других написанной. Он, как и Толстой, не стал распространяться по поводу отдельных ошибок, а решил выставить Кюстина в смешном виде. Но по сравнению с другими его тон был спокойнее и даже учтивее. Многие считали все эти три брошюры лишь выполнением оплаченного заказа со стороны русского правительства, однако на самом деле это было не совсем так. Хотя Толстой, похоже, получил деньги от полиции за свои, по его словам, расходы на издание, а Греч очень надеялся на такое же вознаграждение[25]; все-таки инициатива исходила, скорее всего, от самих авторов. Но по зрелом размышлении русское правительство решило, что чем меньше будет слышно о Кюстине, тем лучше0. В письме к Гречу одного из высших полицейских чинов говорилось, и, несомненно, с ведома самой высшей власти, что правительство не видит причин, почему бы российские литераторы сами не взяли на себя почин защитить свою страну от клеветы извне, как это делается в других государствах. И далее: «Однако искать таковых литераторов и протежировать оным отнюдь несовместно с достоинством нашего правительства, хотя оно и будет благодарно тем, кто трудится в его интересах по собственному побуждению /.../»4.

Все три брошюры, особенно английский перевод опровержения Дабенского, получили широкую известность (менее прочих работа Толстого) и остались не без влияния на рецензентов и непосредственно на читателей* Но в общем была слишком заметна их очевидная пристрастность и слишком сильный отпечаток официозности. Весьма показательно, что, прочитав труд Греча, Александр Тургенев жаловался в письме к Булгакову на отсутствие до сих пор «дельного и чистого критика» Кюстина5.

Французские рецензии, по большей части неблагоприятные, начали появляться только в конце 1843 г. Одна из них в журнале «La Presse», основанном талантливым, но беспринципным Эмилем де Жирарденом[26].

В архивах русской полиции найдется немало интересного об этом человеке, и, несомненно, если ему и не платили, то, во всяком случае, в течение долгих лет поощряли его неизменно прорусскую ориентацию. В конце 1830-х годов Яков Толстой в своем донесении рекомендовал «La Presse» как журнал вполне достойный негласной финансовой поддержки, но архивы подтверждают и то, что к 1843 г. Третье отделение стало с подозрением относиться к Жирардену, как к человеку сомнительной репутации и ненадежному. Для шантажа, на случай каких-либо неожиданностей с его стороны, тщательно сохранялись некоторое его сообщения. Тем не менее, с ним продолжали заигрывать, а он придерживался прорусского направления то ли в благодарность за уже полученное, то ли в надежде на будущие субсидии® В подобном контексте никак нельзя считать рецензию в «La Presse» совершенно непредвзятой.

Труднее объяснить злую рецензию в «Revue de Paris», написанную молодым поэтом Жаком Шоде- Эпо, нападки которого на Кюстина были жестокими и сугубо личными, вплоть до высмеивания его прежних, не столь успешных произведений. По оценке критика книга Кюстина принадлежит к жанру la litterature confidentielleP и была бы по-своему привлекательная, если бы ее написал ип homme illustre?. «Est-оп illustre, — риторически вопрошал рецензент, — pour avoir ecrit des romans tels que 'Aloys" /.../?»г После такого вступления нападение сосредоточивалось, главным образом, на литературных качествах книги. Многое, по утверждению г-на Шоде-Эпо, было заимствовано у других, лучших писателей. Политические и религиозные идеи туманны и по-детски несерьезны. В результате получился «расплывчатый и незначительный памфлет»7.

Конечно, Шоде-Эпо был вполне респектабельной фигурой в мире литературы, и навряд ли он поставил свое имя под тем, что вышло из-под чужого пера. Тем не менее, в донесении русского посланника в Париже министру графу Нессельроде (июль 1843 г.) находим такие интригующие слова: «Вследствие предпринятых мною шагов присланное ко мне опровержение книги г-на де Кюстина должно появиться в «Revue de Paris», а затем в фельетоне или приложении к «Ouotidienne»Q. Самым безобидным для Шоде-Эпо можно считать то, что он только воспользовался присланными из русского посольства материалами. Во всяком случае, очевидно, что русское правительство, не заботившееся об опровержениях из России, отнюдь не оставило попыток повлиять на французскую прессу.

Возможно, эти неблагоприятные рецензии уравновешивались в глазах Кюстина двумя другими относительно благосклонными, которые появились в «Journal des Debats». Они принадлежали другому Жирардену — Сен-Марку — критику, профессору литературы, известному защитнику поляков. Несомненно, выбор такого автора отражал политическую линию журнала, отрицательно относившегося к франко-русскому сближению. Однако, как говорили, «Journal des Debats» был единственным французским изданием, которое регулярно читал сам император. По этой причине, а также вследствие официозного статуса журнала, его оценка книги Кюстина приобретает особое значение.

В отношении анализа Сен-Марк Жирарден оказался навряд ли более глубоким, чем враждебные Кюстину рецензенты. В первой из его статей, появившейся 4 января 1844 г., он пишет о трудности для любого иностранца составить близкое знакомство с Россией, и его мнение само по себе можно считать классическим и достойным быть спасенным от забвенияа. Далее автор высмеивает анонимные или инспирированные брошюры, в особенности их

а См. примеч. 8 к настоящей главе.

потуги объяснить наблюдения любекского трактирщика морской болезнью. Вторая статья фактически была опровержением Греча, а не рецензией на книгу Кюстина. Сен-Марк Жирарден подловил Греча на его абсурдной аналогии русской цензуры и отверг обвинения в недоброжелательности кюстина к императору Николаю.

Интересным побочным следствием статей Сен- Марка Жирардена явилось появление в ответ на них, лучшего, быть может, из отрицательных отзывов на книгу Кюстина, хотя и оставшегося, к сожалению, незавершенным и неизданным. Профессор Кадо обнаружил в московском архиве и впервые опубликовал автограф тридцатитрехстраничной статьи П.АВяземского, озаглавленной: «Еще несколько слов о труде г-на де Кюстина «Россия в 1839 году», по поводу статьи в «Journal des Debate» от 4 января 1844 года»10.

Общий фон ответа Вяземского и причина того, почему он не завершил его, остаются до сих пор не выясненными3. Тургенев, как и в августе 1843 г., спрашивал в письме его мнение, но Вяземский, очевидно, не внял его просьбе и ничего не ответил даже на повторный вопрос, поскольку даже в декабре Тургенев жаловался Булгакову: «Без причины он бы не молчал, а я, кажется, повода не подавал, ибо люблю его по-прежнему; а может ценю и более прежнего, хотя в мнениях все так же не согласен, как и был в последнее время»11.

Но мнение Вяземского хотел знать не один только Тургенев, который в письме к нему цитировал слова маститого поэта Василия Андреевича Жуковского (находившегося тогда в Париже):

«Если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля, то еще

а По мнению проф. Кадо, это объясняется отрицательным отношением к ней со стороны властей.

можно будет Вяземскому придраться и отвечать, но ответ должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много и правды, но на Кюстина; одним словом, ответ его должен быть просто печатная пощечина (не за правду ли, добрый Жуковский?) «в ожидании пощечины материальной». Не смею делать замечания на Жуковского, но, пожалуйста, не следуй его совету»12.

Судя по всему, Вяземский взялся за перо еще до получения этого письма, и таким образом появилась та самая рукопись, которая была извлечена на свет профессором Кадо.

Статья Вяземского в своем незавершенном виде отнюдь небезупречна. Временами автор слишком увлекается обличениями парламентского режима во Франции и французской прессы — с чем, я думаю, сам Кюстин охотно согласился бы. И вообще, подобно другим антикюстиновским памфлетам, он излишне злоупотребляет аргументом tu quoqueа — кто вы такие там, в Европе, чтобы критиковать Россию? Вряд ли это можно отнести на счет Кюстина. Как и Шоде-Эпо, Вяземский не удержался от насмешек над весьма скромным успехом прежних произведений автора «России в 1839 году» и перечисления всех неточностей в отношении превосходнейшего корабля «Николай I», что при всей своей справедливости мало относится к основной идее книги. И, наконец, Вяземский утверждает, что Кюстин сказал о России не более того, что: 1) она управляется абсолютным монархом; 2) большинство русских крестьян пребывают в состоянии крепостной зависимости; 3) в России есть придворные6. Это, конечно, было грубым искажением самого духа кюстиновской книги, содержавшей куда более тонкие и проницательные наблюдения.

Но все же при всех своих недостатках статья Вяземского во многих отношениях оказалась лучшей из всего написанного русскими против Кюстина, и нигде столь полно не было отображено отношение к ней русской литературной интеллигенции.

В Англии два крупных журнала выступили с неблагоприятными отзывами. Поэт и политик Ричард Монктон Милне написал пространную анонимную статью для «Edinburgh Review». В ней рассматривалась не только книга Кюстина, но и упомянутая уже брошюра Лабенского, а также еще одна, некоего М.А.Ермолова: Encore quelques mots sur l'ouvrage de M. de Custine «La Russie en 1839» par M."*a.

Милне был серьезным автором, и его большая рецензия не лишена достоинств, к которым следует отнести то, что он столь же строг к антикюсгинов- ским брошюрам, как и к самому Кюстину. Например, такое характерное для него суждение:

«Чувствительность его, несомненно, весьма возбудима и в большинстве случаев совершенно неуместна: он теоретик и обобщитель (generalizer. — Д.С.) в самом диком роде, к тому же полностью лишенный критического таланта, а приводимые им факты не могут приниматься на веру. Однако у нас нет никаких оснований подозревать его в преднамеренных искажениях или злостном пренебрежении истиной. Он прямодушен, хотя эта искренность не всегда самою чистого свойства, а усердие испорчено излишним самомнением; добросовестность его отражается лишь в отрывочных впечатлениях /...А.

С другой стороны, Милне, как и большинство критиков, в некоторых отношениях был неправ. Он заимствовал из брошюры Лабенского упрек Кюсти- ну за обнародование мнений его спутника на «Николае I», личность которого или была им обоим неизвестна, или же они ничего не знали о его смерти. По мнению Милнса, Кюстин должен был заранее понять, что при его аристократических предрассудках и «католической неприязни к эрастианской ереси»14 Россия не понравится ему, а поэтому нечего было туда и ехать — весьма странное мнение, согласно которому только те люди должны путешествовать, кто уже наперед знает, что их ожидают одни только восторги. Ощущается у него и нечто вроде зависти и раздражения успехом книги Кюстина. Сам Милне, далеко небезызвестный писатель, совсем недавно побывал в Константинополе, и чувствуется, насколько он переполнен своим путешествием, описание которого на его взгляд более объективно, глубоко и намного достойнее внимания публики. Его статья наполнена брюзгливой критикой за неумеренное внимание Кюстина к недостаткам русского общества и правительства, которые, по мнению Милнса, вообще присущи всему Востоку.

Вторая английская рецензия была опубликована (также анонимно) в «Quarterly Review». Благодаря настойчивым исследованиям профессора Кадо, можно предполагать, что ее написал Родрик Импи Марчисон, занимавшийся в 1839 г. геологическими исследованиями в России и, конечно, повидавший в ней куда больше, чем Кюстин15. Его суждение, пересыпанное острыми (и наименее достоверными) цитатами из Кюстина, было ни отрицательным, ни благоприятным: Кюстин, «человек, привыкший блистать в салонах, вертит пером, как языком, всегда ради того, чтобы произвести впечатление или подтвердить какую-то свою мысль, но отнюдь не заботясь об истине». Не каждый день в Англии или

Франции встречается «столь занимательная и поучительная книга», хотя это отнюдь не искупает всех ее погрешностей. «Все существенное, относящееся до фактов и наблюдений, уже давно сказано, а всяческие домыслы не достойны даже упоминания».

В этих последних словах квинтэссенция викторианского восприятия, которая объясняет почти мгновенное исчезновение книги Кюстина с горизонта английской и американской публики, несмотря на произведенный ею вначале фурор. Ясно, что английский читатель искал в подобных книгах только «факты и наблюдения». Философские и политические прозрения — то, что составляет величайший интерес для наших современников — совершенно не воспринимались викторианцами. Анализ этого явления относится скорее к задачам историков, а не критиков Кюстина. Возможно, объяснение заключается в тех особенностях темперамента, которые отвращали викторианских читателей от всего изящного и глубокого, что было в культуре XVIII века, к которой по сути дела принадлежал Кюстин, но которая уже теряла свое значение и смысл в век наступающего материального прогресса.

Критика отнеслась к «России в 1839 году» с достаточной строгостью, а что касается тех ее аспектов, которые в то время более всего интересовали рецензентов, она была не так уж несправедлива. Преимущественно нападали на содержавшиеся в ней многочисленные ошибки и несуразности. Однако Кюстин заранее отвергал все подобные обвинения, предвидевшиеся им еще при написании книги:

«Не упрекайте меня за противоречия и несообразности — обращался он к воображаемому адресату своих писем, — я сам заметил их прежде вас, но не имел ни малейшего желания исправлять, ибо они соответствуют природе вещей. Будь я не столь откровенен, вы нашли бы меня более последовательным»16.

Что сказать на это? Разве историк, сталкивающийся с противоречиями большинства исторических свидетельств, не подвергается искушению «улучшить» связность и убедительность своих построений, для чего приходится закрывать глаза на несоответствия в исходном материале или, по крайней мере, смягчать их? А ведь Россия — это классическая страна противоречий. Конечно, критики были правы, обращая на них внимание, но и столь откровенно заявленная защита также имеет право на существование.

Кюстин был особенно чувствителен к обвинениям в неточной передаче подробностей и заранее предвидел возражения русских: «Что можно понять за три месяца? Действительно, я плохо видел, но зато хорошо угадал»17.

Справедливы оба мнения. Конечно, Кюстин повинен в неточностях. Однако и его критиков можно обоснованно обвинить в одной фундаментальной ошибке — за его погрешностями они не заметили самого главного в книге — ее прозрений. Ведь именно Кюстин привлек внимание к трагическому противоречию между политическими и социальными претензиями русского правительства и скрывающейся за ними действительностью. Более того — он предположил, что тенденция к самообману объясняется не только ошибками и несовершенством режима, но глубоко коренится в историческом опыте русского народа и чревата роковыми опасностями для российского государства. Как показала вся последующая история, он вполне оправданно усомнился в официальной русской идеологии и убеждениях многих образованных русских относительно самой сущности их страны. Литературная критика должна была не только указать на множество неточностей и противоречий в его книге, но также вникнуть в ее основополагающие тезисы. Этого, к сожалению, так и не было сделано.

Среди различных откликов на труд Кюстина остается еще отметить и отношение того человека, который более всех других был лично заинтересован в его поездке. Речь идет, конечно, об Александре Тургеневе.

Ко времени выхода книги в свет (середина мая 1843 г.) он возвратился в Россию и по странной случайности 12 апреля был призван к главе полиции для объяснений по поводу его участия в парижском издании некоей книги, вызвавшей царский гнев. Судя по всему, это было отнюдь не произведение Кюстина (хотя о неблагонамеренном содержании последнего русские власти уже знали), а совсем другое, написанное молодым князем П.В.Долгоруковым[28]. Тургенева подозревали в передаче ему некоторых компрометирующих документов, однако после соответствующих объяснений он был отпущен с миром. Вызванный из Парижа князь Долгоруков имел неосторожность исполнить повеление и по прибытии на родину подвергся аресту, а впоследствии был выслан в провинцию*1.

К середине лета Тургенев снова был в Европе, на сей раз в Мариенбаде. 10 августа один русский знакомый принес ему четвертый том «бельгийского Кюстина», и он пытался переслать экземпляры Булгакову и Вяземскому[29]. Через десять дней он писал последнему:

«Откликнись на Кюстина. О тебе я постараюсь образумить его9. Книга читается всей Европой; пожалуйста, напиши свое мнение не о фактах, qu'il faut mepriser сотте tell&, но о принципах, о впечатлениях, переданных откровенно».

За следующие четыре или пять месяцев переписка Тургенева изобилует упоминаниями о книге Кюстина. Он неукоснительно пересылал своим друзьям все рецензии и все нападки на нее, попадавшиеся ему под руку. 24 декабря он писал Булгакову:

«Вчера принесли мне новую брошюру: Цпсоге quelques mots sur Custine par М.в на сорок страниц. Автора не знак?. И он нападает на твоего поганого Кюстина и защищает даже чины/ Но довольно скромно, хотя сам ошибается во многом. Главных вопросов он и не касается, а выежжает более на Петре I и на других эксожёрациях* К-на, упрекая ему и за нарушение юстеприимства: лучший бы ответ чье-то словцо: «on aurait du lui montrer le dos: cela lui aurait fait plaisir»3*.

Подобные суждения вынуждают снова задаваться вопросом об отношении Тургенева к Кюстину и его путешествию. Позволим себе отступление, чтобы сравнить все имеющиеся свидетельства. Тургенев в течение нескольких лет был знаком с Кюс- тином в Париже, хотя, может быть, и довольно поверхностно. В июне 1839 г. он встречался с ним во Франкфурте, а вскоре еще раз, в Киссингене. Он дает Кюстину рекомендательное письмо к своим самым близким друзьям, у которых были достаточно сложные отношения с правительством. (В книге Кюстин скрыл свои встречи с Тургеневым, а никто из друзей последнего ни словом не обмолвился о его письме). Повидавшись во Франкфурте и Киссингене, оба поехали в Россию, но разными путями. Через несколько недель они встретились снова при весьма странных обстоятельствах на почтовой станции неподалеку от Троице-Сергиевского монастыря, хотя Кюстин всего литтть накануне решил ехать этой дорогой, а Тургенев, куда-то спешивший, выехал из Москвы вскоре после него. Несомненно, Кюстин подозревал, что Тургенев был послан курьером с целью предупредить кого-то о его приезде. Во время короткой остановки оба горячо спорили, в том числе и о Польше. Из рассказа Кюстина явствует ухудшение их личных отношений и политического взаимопонимания. По всему тону разговора чувствуется, что это была уже не первая их встреча в России.

Через четыре года вышла в свет книга Кюстина. Теперь у Тургенева не нашлось ни одного доброго слова для ее автора, который стал в его глазах «поганым Кюстином». И вообще для русских лучше повернуться к нему спиной (странное предположение, если вспомнить, что именно он рекомендовал маркиза своим друзьям). Тургенев уже вполне согласен с хором казенных критиков, которых называет «нашей стороной», а саму книгу в отношении фактов — недостойной даже презрения. Но все-таки он старается побудить Вяземского высказать свое мнение по более широким проблемам, затронутым в сочинении Кюстина. Видно, что Тургенев, не желая сам выражать согласие с суждениями автора, в то же время находится под их впечатлением и хотел бы знать оценку Вяземского.

В своем труде профессор Кадо упомянул об интересной гипотезе: Тургенев, Козловский, Чаадаев, а, может быть, еще и другие, воспользовались приездом Кюстина для того, чтобы познакомить европейское общество с положением дел в России, чего сами они по понятным причинам не могли сделать22. Если это так, их могли напугать зловещие краски получившейся из этого картины, что совершенно не соответствовало их замыслу. Но историку остается лишь констатировать: весь сюжет русских знакомств Кюстина, а особенно его отношения с Тургеневым, и до сих пор окружен интригующими загадками и требует немалых усилий для будущих исследований.