Маша для медведя

Глава вторая.

Пришла беда - отворяй ворота.

Весна долго подкрадывалась к городу. А потом внезапно прыгнула, подмяла под себя. Заурчала потоками тающего снега. Грязноватая вода полилась из леса, с холма, вниз к оврагам. Люди перескакивали через огромные лужи, спотыкались, ругались. Потели в зимней одежде, но не торопились расставаться с шубами-дубленками, хорошо зная, как обманчива погода в это время. Весна смеялась над человеческими страхами. Летела над улицами. Дразнила первым робким теплом голые ветви, пробуждая пульсацию соков в сокровенной глубине каждого дерева. Радуясь наглым грачиным песням, прикасаясь к детским щечкам, танцуя в небе, налившемся синевой, весна подмигивала прохожим солнечными всплесками, отраженными в витринах магазинов и в стеклах проезжающих машин. Город сопротивлялся, с вялой инерцией насквозь промерзшего за зиму существа. Весна швыряла мокрые хлопья с наклонных крыш. Весна с веселым треском пробежалась по каждому озеру, каждой реке - вспарывая лед, точно крышку банки консервным ножом - одним лишь приказом.

-Растай!

Послушная вода сбрасывала паранджу толстой корки, скрывшую ее мощь, ее темперамент. Начинала бурлить, оживать, торопиться вслед за госпожой - повелевающей.

-Беги!

И с таким же нетерпеливым устремлением в венах у многих людей заиграла кровь.

В Заранск пришла весна.

Иван-царевич не прислал ни одного письма. Видимо новая жизнь, полная свежих впечатлений, захватила его целиком. Маша запретила себе расстраиваться из-за пустяков. Не стала расспрашивать у одноклассников. Нашлись ли в их рядах счастливцы, получившие весточку из далекой земли обетованной?

В Светкиной судьбе случился новый удивительный поворот. Всего-то пол года она тренировалась. Всей душой и телом отдаваясь процессу, но, тем не менее - шесть месяцев! Разве это срок в спорте? Светку заприметил тренер из столицы. В отличие от школьного физрука на неотразимого Джеймса Бонда он был совсем не похож. Слегка пузатый дядька пятидесяти лет.

-Обещал вывести в мастера.

Пробормотала растерянная странным течением судьбы баскетболистка.

-Велел собираться. Вчера с мамой разговаривал. Она согласилась.

В классе с людьми были истерики. Народ падал из-за парт. Марк, например. С дурацким криком.

-О, великая сила Любви!!! Ты творишь чудеса!!!

Светка небрежным броском, не целясь, пульнула ластик в лоб Белокурой Бестии. Попала. Обругала.

-Шут гороховый!

-Рука мастера! Рука чемпиона! Сто очков сразу!

Продолжал вопить Григорьев, отказываясь подняться с пола. Класс хлопал и хохотал. Светка взяла тяжелый портфель. Замахнулась.

-Вставай, чучело. Убью же.

Марк ловко, точно пружиной подброшенный взвился над партами.

-Караул! Помогите! Мстят за правду! Хулиганы жизни лишают!

Вид у него был такой потешный, что принялась смеяться даже Светка. Наконец, сквозь хохот выдавила из себя.

-Живи, Бестия. Разрешаю.

-Как я благодарен! Как я благодарен!

Сзади возник невозмутимый Вовочка, проходя мимо, небрежно подхватил худого Марка, поволок за шкирку в коридор.

-Некогда нам. Некогда.

На большой перемене эта пара всегда пила молоко. Народ перестал зубоскалить за давностью лет. Парни мечтали о военных училищах и берегли здоровье. А еще они поневоле старались учиться как можно лучше. Из тех же стратегических соображений. Светка плюхнулась обратно на свое место. Толкнула Машу в бок крепким кулачком.

-Вот цирк! Насмеялась до боли в пузе. Зачем шуту гороховому армия? Ума не приложу. Не туда намыливается наш блондин. Ему бы как Никулину в клоуны. Грандиозный успех обеспечен.

Полежаева не согласилась.

-Нет. Что ты! Марк просто шалит. Паяц или мим из него не получится. Он слишком хорош собой, чтобы идти по стопам Никулина. В актеры, на роль героев-любовников? Здесь кроме таланта нужны связи, везение, дикое желание звездиться. Марк другой. Совсем.

-А Вовочка?

-О! Этот парень для меня загадка. Не знаю, сколько он стоит и чего добьется. Сила в нем есть. Факт. Как он ее приложит, а главное - куда? Тайна.

Полежаева развела руками, изображая беспомощность своей наивной попытки взвесить Вовочку и украсить ценником.

Подруга перебила, не дослушав. Чужая значимость на рынке жизни сейчас не была для нее стратегически важной. Других вопросов хватало.

-Фу на них, обоих.

-Ладно.

-Чего смурная такая?

Маша пожала плечами. Светка в такт, надрывно вздохнула. Задумалась о своем. Достала из сумки зеркальце, а смотреться в него не стала. Пихнула обратно.

-Слышь, Полежаева.

-?

-Ты что об этом думаешь? Обо мне и баскетболе?

Маша вынимала из портфеля тетрадь, пенал, линейку. Неторопливо и аккуратно, раскладывая все на парте, ответила после короткой паузы.

-Ты настоящий талант. Допустим, останешься здесь? Что дальше? ПТУ. Не обижайся, Светик. Учишься еле на тройки. Мама у тебя продавщица. Думай сама. Спорт, конечно, дело опасное. Травмы всякие. Я понимаю. Зато и шанс. Членам сборной квартиры дают. Драндулеты разные, четырехколесные тоже. Разве плохо? А, вообще, думай сама. Ты любишь баскетбол?

-Что?

-Тебе это доставляет удовольствие? Носиться по площадке? Мячиком стукать?

Светка упала на парту, потеребила свой жидкий хвостик, повернулась к Маше в профиль. Карий блестящий глаз сверкнул из-под челки.

-Честно?

-Конечно.

-Раньше нет. Я все затеяла... Ну, просто, чтобы... Бонд заметил, чтобы оценил. Только из-за него!

-Понимаю.

-А потом. Оказалось это клево! Взвесить мяч на руке, сосредоточиться, метнуть! Такая красивая дуга, и он по ней четко в кольцо. Издалека. А еще я злая уродилась. В маму.

-???

-Чего глаза таращишь? Добрая у меня мама, когда дома. Со мной, ну с тобой, с бабусей. А на самом деле... Женщина серьезная. В глаз дать врагу какому - запросто. Рыло начистить? Легко. Ее обижать - это если жить уж очень надоело. На днях только пришла растрепанная, веселая. Что, спрашиваю, такое случилось?

-И?

-Девочку при мне в троллейбусе какие-то подонки, говорит, тискали. Она, мол, хнычет, всем по барабану. Ну, мамахен моя протиснулась к этим говнюкам.

Маша глупо хихикнула. Представить добродушную тетю Олю в гневе не получалось.

-Взяла двух, стукнула лбами. Третий по уху получил. Переступила мамахен через, значится, лежащие тела...

Маша покачала головой.

-Да. Не слишком она старалась шагать аккуратно. По кому-то и протопталась своими копытами. Факт. Ничего. Мне не жаль, ни капельки.

-А дальше?

-Девочку вывела из троллейбуса. Сели в следующий, она ее еще до самого дома проводила. Вручила родителям. Народная дружинница, блин.

-Не верю.

-Зря. Говорю тебе, в маму я пошла. Толкнуться там, оттереть кого - не проблема. Мне такой азарт за мяч бороться. От меня прямо разбегаются, в страхе. Я себя волком между овечек воображаю. Ужас просто. Моя это игра. По душе.

Маша улыбнулась.

-Ты все знаешь сама.

-Ага.

-А спрашиваешь зачем?

-По привычке. Ты же у нас умная.

-Я?

Начала, было, Маша с возмущением и, вдруг вспомнила слова Анны Леонтьевны. Передумала спорить, согласилась с важным видом.

-Вообще, то ты права, Светка. Я просто чудо.

Подруга хихикнула. Подумала, что Полежаева шутит. Разубеждать ее было некогда. В кабинет ворвалась класснуха. За ней перекусившие Марк с Вовочкой плотоядно слизывающие с губ остатки молочных усиков.

-Контрольная!

-Ну вот, опять.

-Может не надо.

Заканючили "бэшки" Скорее по привычке, чем из необходимости. О контрольной их предупреждали еще неделю назад. Маша подмигнула будущей звезде спорта.

-Не дрейфь. Осилим как-нибудь.

-Обещаешь?

-Да.

Надежда Петровна, разумеется, была неумолима. Вихрем промчалась между рядами, раздавая карточки. Маша любила английский. Попросила весело.

-Мне самую трудную работенку.

-Держи!

-Спасибо.

Светка завздыхала тяжко, тупо глядя на свое простейшее задание. Словом жизнь шла по накатанной колее. До последнего урока. И звонка с него, дарующего временное освобождение от рабского школьного гнета.

В коридоре у окна стоял высокий худой мужчина. Весьма странного вида. Темное пальто из болоньи было модным. И нареканий не вызывало. Но берет? Синий, залихватски нахлобученный на одно ухо. В Заранске сии головные уборы считались почему-то исключительно женскими. Старик, все-таки он был уже пожилым - этот необычный дядька, шагнул навстречу Маше. Стянул с головы берет, смял в опущенной руке. Спросил, подчеркнуто спокойным голосом. Таким ровным, до мурашек по коже, тоном.

-Полежаева? Мария?

-Да. А вы кто?

Ответить он не успел. За спиной у Маши нарисовалась толпа одноклассников. Вредный голос Марка предположил.

-Еще один тренер из столицы?

Мальчишки запищали радостно. Какое никакое развлечение подвалило. Марк, возвышаясь над подругами (Светка держала Машу под ручку), грозно потребовал.

-Заберите от нас и эту талантливую девочку тоже. Очень надоела. Слишком умная. Слишком красивая. А уж вредности в ней!!!

Маша, не оборачиваясь, воткнула локоть в плоское пузо Белокурой Бестии.

-Замолкни.

На всякий случай разогнала народ. Тычками, подзатыльниками и словами. Каждому досталось свое. Кто его знает этого деда. Вдруг, что не так? Зачем всем слышать их разговор? Через минуту в коридоре из "бэшэк" остались только они с баскетболисткой. Странный дед молча ел Полежаеву взглядом.

-Кто вы?

Повторила Маша. Ей все меньше и меньше нравилось происходящее.

-Меня зовут Илья Ильич. Я бы очень хотел немного поговорить с тобой. Наедине. Твоя подруга не обидится, если мы ее отпустим? Как вас зовут, девушка?

-Света.

-Можно я у вас похищу Марию, ненадолго. Светлана. Вы позволите?

Надежда российского баскетбола, чуточку ошеломленная галантными манерами деда, послушно пробурчала.

-Пойду я тогда. Позвони мне, рыжая.

-Пока.

-Пока.

Мимо живым ручьем торопились в раздевалку мальчишки и девчонки из восьмых и девятых классов. На Машу с высоким староватым типом никто внимания не обращал.

-Может быть, пройдемся по улице?

Предложил Илья Ильич. Добавил, начиная явно волноваться.

-Там замечательная погода. Правда. Здесь такой шум.

-Народ схлынет, будет тихо.

Возразила Маша из упрямства. Было в собеседнике нечто тревожное, непонятное. Не пугающее, но скажем прямо - настораживающее. Он безжалостно мял берет, но глаз не отводил. Смотрел, смотрел, смотрел. Точно не мог налюбоваться. Маша не выдержала.

-Вы мне не ответили на вопрос. Илья Ильич. Кто вы? Зачем я вам понадобилась? Мы не знакомы. Я вас вижу первый раз.

-Да. И это большое горе для меня, Мария. Я готов загладить свою вину как угодно и чем угодно.

-Не понимаю.

-Я твой дед.

-Что?

-Алексей Летов учился вместе с твоей мамой. Потом они дружили. Но... не поженились. Так вышло. Алексей - мой сын.

-О, Господи.

Маша имела в виду, что оказалась более чем права, разогнав одноклассников. Пожалуй, семейной сцены только ей не доставало - публичной особенно.

-О, Господи.

Повторила она. Потом вспомнила, вскинула брови, спросила требовательно.

-Вы звонили мне на Новый Год?

-Хотел поздравить и договориться о встрече. Леночка... Твоя мама, была против.

-Она и сейчас против, наверно.

Судя по новогодней реакции Леночки, Маша, высказывая это предположение говорила святую правду.

-Понимаю. Мой сын поступил очень скверно. Жена его поддержала. Все решили за моей спиной. Я ничего не знал.

Он взмахнул беретом, прижал стиснутую руку к сердцу.

-Честное слово, Мария. Честное слово. Я ничего не знал.

-Странно.

-Вовсе нет. Много ездил. Такая была работа. Возвращался домой пару раз в году, на месяц, не больше. Алексей все решил вместе со своей мамой. Моей покойной супругой. Я, действительно, ничего не знал. Ничего.

Маша отражалась в глазах худого высокого мужчины. Ему хотелось верить. Почему-то. Бухнула сумку на подоконник, чуть повернулась, стояла вроде бы рядом, но смотрела вниз, в школьный двор. Слева, сбоку, если бросать искоса короткие взгляды, расплывалось синим пятном пальто. Слева внизу, Маша была неравнодушна к обуви, поэтому обязательно обращала внимание на чужие ноги, итак, слева внизу обретались - черные, нездешнего вида ботинки. Скорее удобные, чем модные. Прошитые по краю ярко красной ниткой. Где он взял чумовые шузы? Странный тип. Полежаева удивилась, что думает о такой ерунде, как обувь в подобный момент. Героиня приличного фильма закатила бы скандал, или, заливаясь слезами, кинулась вновь обретенному родичу на грудь. Маша, прищурившись, изучала слитное отражение в стекле. Синий силуэт не шевелился.

Дед молчал, минуту, может быть две. Ждал Машиной реакции? Потом заговорил. Слова летели в плохо вымытое школьное окно, отражались от стеклянной преграды, падали на пол к ногам застывшей девушки.

-Видишь, мне не понадобилось даже спрашивать у твоих учителей, кто из девочек Полежаева Мария. Ты, как огонек. Волосы, глаза. Я бы узнал тебя из тысячи, да нет, из ста тысяч твоих ровесниц. Глупо звучит. Но это правда. Это ужасно несправедливо, что ты росла без меня, что я не водил тебя в садик, не читал тебе книжки, не учил играть в шахматы, наконец, не возил тебя никуда. Ты ведь даже не была на море, наверное, ни разу... Так?

-Ну и что.

-Я бы мог дать тебе все это в детстве. Нет, я не богат, но и не бедствую. Что нужно ребенку? Книжки, игрушки, одежда. У тебя не было толпы бабушек-дедушек. Я навел справки, узнал. Тебя никто не баловал. Вам с мамой трудно пришлось. Теперь ты совсем большая. И это тоже прошло мимо меня.

-Ну и что?

Он резко взмахнул беретом, точно сметая с лица невидимую, еще не рожденную предательскую влагу. Полно, да разве такие мужики умеют плакать? Лицо у Ильи Ильича было твердым, темным, с въевшимся в кожу загаром. Голос нарочито спокойный, понизился едва ли не до шепота. Паузы между словами удлинились. Невероятно. Он, что, в самом деле, не без труда сдерживается?

-Мария. Поверь мне. Пожалуйста. Давай будем видеться, общаться. Я постараюсь быть тебе хорошим дедом.

-Илья Ильич.

Она чуть тронула мужчину за локоть.

-Да?

Вскинулся он. Разворачиваясь к Маше. В старых мудрых глазах вопрос повторялся целую тысячу раз. Да? Да? Да? Да? Да? Илья Ильич ждал ее решения с нетерпеливой требовательностью мальчишки во взгляде. И одновременно с пристальным вниманием опытного человека, умеющего рисковать, и принимать от судьбы заработанный выигрыш, или провальный финал.

Маша никогда в жизни не видела кровного родственника мужского пола. Даже завалящего дяди у нее не водилось. Это было очень странное чувство. Стоять напротив волнующегося за исход беседы мужчины, очень взрослого, почти старика. И думать про себя: "Дед. У меня есть дед. Настоящий. Живой. Большой. Симпатичный. Интересно, где он так загорел?"

-Мы попробуем.

-???

-Попробуем общаться. Вы и я. Хорошо?

Он кивнул. С торопливым согласием мгновенно осчастливленного человека. Который лежал наизготовку под лезвием гильотины, и вдруг был освобожден, выпровожен с помоста - полное помилование.

-Спасибо. Спасибо.

Маша ухватила внезапно обретенного деда за руку и буквально поволокла по коридору, потому, что от дверей кабинета начала слишком пристально щуриться, подозрительно присматриваться класснуха. Что уж точно, было совершенно лишним в данной мизансцене.

Илья Ильич жил один. На другом конце Заранска. В продуваемом всеми ветрами, карабкающемся вверх по склонам холмов районе с весьма пролетарским названием - Химмаш. Вполне концептуально, если вдуматься. Ведь главное для страны не каждый конкретный человек, а промышленность самая разная. Чем грязнее и ядовитее - тем лучше. Удивительно похожих друг на друга в своем безобразии Химмашей, Меттяжмашей и Техстроев по стране пруд пруди. Заранский - не хуже и не лучше прочих, заставленный серыми коробками и прямоугольниками жилой массив. В основном: обиталище заводчан, их жен и детей. Большой грязный рынок, торгующий человеческими судьбами по три копейки за экземпляр.

Это заводы в Заранске старательно оккупировали центр города. Роддом (по невероятному цинизму и глупости архитекторов вкупе с теми, кто планы подписывал) был построен на отшибе, на краю городской черты. Аккурат напротив этого нужного учреждения возвели - инфекционную больницу. До полного комплекта окружить бы роддом с оставшихся сторон туберкулезным и кожно-венерическим диспансерами. А тылы - прикрыть какой-никакой тюрьмой. Но тут дурная фантазия архитекторов подвела. Жаль. Жаль.

Незаметно, кроме места жительства Ильи Ильича у Маши с Химмашем нашлась новая точка соприкосновения - роддом. Навещая маму, отправленную врачами во вторую патологию (название отделения), заранее, задолго до ожидаемого момента ИКС, Маша намерила вверх вниз по Химмашевской горе не один десяток километров. Троллейбусы, разумеется, до роддома (кроме двух столь редких номеров, которые больше похожи на легенду, чем на транспорт) не ходили. А зачем? Автобус, на котором можно было доехать, соизволял появляться на маршруте с редкой непредсказуемостью. Раз в час, или два. Без всяких гарантий. Так что от кольца (конечная точка большинства троллейбусных маршрутов) следовало долго идти пешком. Сначала почти по прямой, хотя на пронизывающем весеннем ветру, вырывающем зонтик из руки (вторая занята сумкой), сие тоже назвать удовольствием смог бы редкий мазохист. Затем круто вверх. К плавно приближающимся корпусам больницы с милым названием "Резинотехника", инфекции и роддома. Вереница паломников, издали похожих на муравьев тянулась туда обратно. Возрастая в числе в полном соответствии с графиком работы справочных всех клиник, убывая почти до нуля в тихий час. Когда выманить пациента вниз, или отправить ему передачу мог либо начальник (таковые обыкновенно ездили на машинах), либо редкий обаяшка, способный влюбить в себя вредных бабок-церберов. Здесь Полежаева была пристрастна, а как следствие, не справедлива. В стеклянной холодной справочной гнездились не только злыдни, но и вполне приличные тетки.

Первую половину дня Маша просиживала в школе. Так что для визитов в роддом оставался, увы, исключительно вечер. Проводить время в обществе отчима ее абсолютно не тянуло, Маша предпочитала библиотеку и вторую патологию. В школе она плавно скатилась на тройки, но не заметила этого. Вернее заметила, но не прониклась, не начала переживать. Оценки казались такой ерундой по сравнению с повышенным вниманием Геночки. В первые дни после того, как маму прямо из женской консультации, не отпустив домой, погрузили на "скорую" и отправили на сохранение в роддом, отчим вел себя прилично. То есть руки не распускал. Заводил беседы на сексуальные темы, Маша мгновенно линяла в свою комнату и запиралась на задвижку. Подарил с многозначительной улыбочкой "Лолиту".

-Почитай классика. Может, поумнеешь!

Полежаева демонстративно оставила книгу на кухне, на холодильнике. Отчим принес засаленную многими руками подшивку какой-то мерзкой газетенки.

-На! Просвещайся, темнота! Сексопатологов проштудируй. Умные люди, зря не напишут!

Днем позже он попытался изловить Машу в коридоре. Наставил синяков, обозвал идиоткой, швалью и шалавой. Вырвавшаяся из его рук, растрепанная и несчастная Полежаева, проплакала остаток ночи. Отчим стучался в дверь.

-Я знаю. Я читал ту открытку. У тебя уже есть опыт. Чего ломаешься? А? Ну, чего ломаешься? Строишь из себя недотрогу! Я же не мальчик, глупый. Ты за последствия не бойся. Их не будет. Я ведь не сопляк какой. С ними то, молодыми, как раз и залетишь. А? Маш?

Утренние графики выхода из дома у них совпадали. К большому сожалению Маши. Она пропускала первый урок, отсиживаясь в своей комнате в ожидании отбытия Геночки по делам. Лишний раз старалась не мелькать в коридоре. Каждый поход в туалет или ванную стал представлять нешуточную опасность. Анна Леонтьевна время от времени интересовалась - не хочет ли Полежаева поговорить. Маша отмалчивалась. Открыть кому-нибудь, даже любимой учительнице, правду казалось совершенно невозможным. Она чувствовала себя виноватой, несчастной.

Шла босиком по тонкому льду над пропастью, полной нечистот. Опасаясь провалиться вниз. Поскальзываясь, глупо размахивая руками, девочка балансировала, отчаянно пытаясь удержаться, спастись. Что означало - перейти на другую сторону ущелья, выбраться на крепкий берег. Он был близко, так близко, уже в нескольких шагах. Предательский хруст раздавался под ногами, и, вскрикивая от ужаса, Маша просыпалась.

Валентину Ковалеву похоронили тринадцатого апреля.

После той, памятной исповеди прошло всего два месяца.

-Сгорела. Сгорела как свечка.

Плакали старушки у гроба. Тетя Ира в черном траурном платье, с ввалившимися глазами, стояла на коленях перед иконами, в углу. Размашисто крестилась, билась лбом о пол. Не обращая внимания ни на кого. Иногда тихо, но страшно всхлипывала.

-Ты поплачь, поплачь, голубушка.

Уговаривали ее. Тетя Ира никого не слышала. Вставала, подходила к гробу. Расправить белый тюль, переложить цветы, прикоснуться к сложенным на груди бледным рукам дочери. И тут же отворачивалась. Маша долго смотрела на строгий профиль подруги. Крепко сжатые губы, делали лицо то ли обиженным, то ли сердитым. Темный ежик волос спрятали под гипюровой накидкой. В ней Валюха стала похожа на спящую красавицу. Атлетичная, совсем пацанка при жизни, уши не прокалывала, помадой не пользовалась, стриглась под американского сержанта, сейчас - выглядела женственно, нежно.

Рядом подозрительно шмыгал носом красавчик Григорьев. Маша вспомнила, что он всегда обсуждал с Ковалевой упражнения, питание. Что они обменивались журналами для качков, мнениями о фильмах про спец войска. Быстрее, выше, сильнее - это как раз про Валюху, Марка и Вовочку сказано. Когда одноклассники молили физрука о пощаде, нагрузка для этой троицы казалась игрушечной. Бегали они, например, не абы как, а по десяточке. Отжимались запросто: прямые, упругие. Сто раз? Легко. Сто пятьдесят? Можно. (Вовка доходил до двухсот.) На зависть всей школе подтягивались - каждый - на одной руке. "В кино вам нужно, дети мои, командос каких-нибудь изображать, Голливуд по вам скучает", - приговаривал физрук. Стальным трио он так гордился, будто лично тренировал и воспитывал. Валюхе восторги Бонда немного льстили. Вовка их игнорировал. А Григорьев отчаянно задавался, задирал нос.

Сейчас с Белокурой Бестии точно стерли привычное высокомерие и цинизм. На какой-то момент Марк вновь стал ребенком: великовозрастным, высоким, не стесняющимся слез.

Класснуха принесла, собранные родителями деньги. Села чуть в стороне, шумно расплакалась. Косметика потекла. Глаза набрякли. Девчонки перешептывались, время от времени принимаясь рыдать. Маша отвернулась, встретилась взглядом с холодно-спокойным, отстраненным от всего Вовочкой. Марк поскуливал у него на плече.

-Я выйду.

Шепнула Маша. Вовочка коротко кивнул. Стягивая с головы черный платок, она протиснулась за спинами одноклассников и Валюхиных родных в коридор. Там какие-то дядьки спорили о количестве бутылок, которые необходимо взять на кладбище. На лестничной площадке курил молоденький священник, отчитавший положенную службу. Маша поймала его заинтересованный взгляд, скользнувший по тяжелой, переброшенной на грудь косе. Стало противно. Вышла, почти выбежала из подъезда. Перед входом собрались, обсуждая Ковалевское горе, соседи, знакомые. Немного поодаль непривычное для тихого двора скопление транспорта: десяток машин, автобус-катафалк, два маленьких автобуса. Прислоненные к лавочке венки.

Ноги несли Полежаеву в сторону. Подальше от всех. Чтобы не слышать ни слова. Немножко, совсем немножко тишины. Хоть на минуточку. Прийти в себя, успокоиться. У нее получится. Обязательно. Шла по тропинке, смотрела под ноги. Требовательный окрик прибил к месту.

-Девушка! Девушка! Один момент!

Маша обернулась. Коса взлетела, как живая, золотой дугой ушла за спину.

-Это двенадцатый дом?

-Это двенадцать "А". Двенадцатый следующий.

-Спасибо.

Перед ней стоял не сказать, чтобы слишком высокий, чуть повыше Маши молодой человек. Тем не менее, он казался значительным. Таких не игнорируют. Широкоплечий, лицо милое, хотя и несколько свирепое. Дорогая куртка, распахнутая на мощной груди. Толстая золотая цепь в низком круглом вырезе свитера. Маша слышала про модные ошейники, но видеть не доводилось. Посчитав беседу законченной, она пошла дальше. Парень догнал уходящую в один прыжок, сцапал за плечо.

-Стоять. Я еще не попрощался.

Маша вздохнула. Посмотрела на него с грустной неприязнью, но молча. И рука, взявшая ее за куртку, упала. Что-то этот варвар понял. Наглость сменилась сочувствием.

-Извини. Ты оттуда?

Кивок подбородка на венки, машины, толпу.

-Да.

-Родня?

-Подруга.

Долгую, невыносимо растянувшуюся минуту, они мерялись взглядами. Машина боль и усталость против бесцеремонной звериной силы. Громила сдался неожиданно, проявил своеобразное сострадание, очевидно. Как умел. Прищурился, буркнул невыразительным голосом.

-Извини. Бывай.

Двигался он очень быстро. Мгновение назад еще стоял перед ней, а спустя секунду уже садился в поджидающую, с распахнутой дверцей машину. Она сорвалась с места с той же резкостью, полной ненужной агрессии. Странная колымага: непривычного силуэта, (иномарок в Заранске еще почти не водилось) ярко красная, режущего глаз оттенка.

-Каков всадник, таков и конь.

Высказалась оставленная в покое Маша. Вернулась обратно, ближе к подъезду. Через несколько минут вынесли гроб.

Похороны - странное дело. Все устают, суетятся, бегают и немножко сердятся на покойника за доставленные хлопоты.

Похороны - гадостная вещь. Слишком много показного, неискреннего рева. Слишком много плачущих зорких глаз.

Похороны - страшная штука. Близкий, живой, нужный человек, вдруг становится холодным и неподвижным предметом. Не докричаться. Не разбудить. Не услышать родного голоса. Не посмеяться вдвоем над абсурдом происходящего.

-Ой, да на кого же ты нас отставила, ласточка!

-Куда поторопилась, ненаглядная? Зачем?

С привычным надрывом голосили старушки. Маша тупо смотрела поверх всех лиц. На синеву, покрытую кудлатыми облаками. Ниже всего, почти над крышами повисли острые, тонкие перышки - точно белая бахрома у бесконечной скатерти небесного стола Всевышнего. Солнце спряталось за гору сахарной ваты, окруженной молочным пудингом. Обвело контур золотой переливчатой каймой. Далекая совершенная, изменчивая красота завораживала. Небо было искренним. Сильным. Чистым. Люди так не умеют.

Точно Создатель подслушал ее мысли, вдруг потемнело, внезапно хлынул дождь.

-Хорошую девочку хороним! Честную! Угодную Богу!

Запричитали, закудахтали старухи.

-Слезами провожает нашу Валечку! Плачет по ней! Ой, горе, горе, горе.

Маша прикусила губу. Вспомнила (родственные чмоканья в щечку в зачет не пошли) единственный поцелуй в своей жизни, которым могла гордиться.

-Прощай, Валюха. Валя. Валечка. Прощай.

На кладбище не поехала. В автобус вслед за остальными не полез еще и Вовка Безус. Вдвоем остались перед домом номер двенадцать "А". Вдвоем пошли по улице, никуда. Просто так. Ни о чем не разговаривая. Вовкина физиономия, абсолютно спокойная, ни намека на горе: настоящее или липовое, плыла левее и выше Машиного плеча. Одноклассник вытянулся, дай Бог, под метр девяносто точно. Может и выше...

-Проводить?

Спросил спутник через час или больше бесцельного хождения по улицам.

-А то мне пора. Или еще будешь гулять?

-Проводи.

-Новый хахаль? Или я от жизни отстал. Не видел, а он уже давно с тобой хороводится? Как звать?

Маша шмыгнула в туалет. Отчим мстительно выключил свет. Потоптался, извергая разную гнусь, одно предположение пакостнее другого, потом убрался, наконец. Хлопнула дверь в зале. Сидя в темноте, нашаривая на стене рулон бумаги - ни в действиях, ни в помещении и намека на романтику - Маша шепотом изрекла сакраментальное: "Так жить нельзя!"

На кухне было накурено, на столе хлебные крошки и грязная тарелка. Механически, в силу привычки, девочка стала прибираться. Отчим нарисовался в дверном проеме. Серая майка, старые тренировочные штаны. Пробурчал еще пару оскорбительных замечаний. Маша их проигнорировала. Вышел. Время медленно тянулось, текло подтаявшим пластилином, налипая на пальцы смельчака, дерзнувшего прикоснуться к часам, в глупой попытке подвести стрелки, чтобы поторопить грядущее.

Близкий вечер дразнил подступающей темнотой. Маша съела тарелку супа, вымыла кастрюлю. Убрала ложки, бокалы. Заперлась в своей комнате. Разложила учебники, тетради. Скорее ритуала ради, чем с конкретной целью. В опустевшую голову ничего путного не лезло. Только холодные гадкие мысли, разной степени сволочизма. На кухне отчим опять принялся греметь посудой. Маша различила хлопанье пробки. Шампанское? С какой стати? Повода вроде нет. Календарная дата тоже не соответствует. Ладно. Пытаясь понять идиота, можно спятить самой. Лучше и не начинать. Встала. Не спеша, разделась. Достала из шкафа чистую рубашку. Длинную, почти до пола. Без рукавов, с дурацкими алыми рюшками на подоле, со скромным треугольным вырезом на груди. Тонкое полотно приятно касалось кожи. Больше Маше в рубашке не нравилось ничего. Но любимая синяя ночнушка висит постиранная. Придется ложиться спать в балахоне доисторического вида. Перебьется разочек, походит смешным чучелом. Именно так! Розовая рубашка эксплуатировалась раз в неделю, иногда реже. Всегда в качестве замены. Значит? Маша даже села в постели, пораженная глупой мыслью о том, что ей придется донашивать этот нелепый ночной наряд до конца жизни. Раньше он не потеряет товарный вид. У него просто нет ни одного шанса. Ничего, решила она через минуту. Можно пошить другую, более милую, или даже пижамку. И не грузиться по пустякам. Не нравится? Не зачем надевать. Вот и все. С этой мыслью она шлепнулась обратно в кровать, перевернулась на бок, натянула на голову одеяло и постаралась заснуть. Получилось не сразу, через час.

Зазвонил телефон. Надрывно. Требовательно. Маша села, вырванная из объятий дедушки Морфея. Не соображая, сколько сейчас времени. Прислушалась. Попросила Геночку про себя.

-Ну, возьми трубку. Возьми, пожалуйста. Что тебе стоит? Вдруг из больницы, не дай Бог... Мало ли, что.

Телефон не умолкал. Маша открыла задвижку, вышла в коридор. Схватила трубку. Ничего не понимая. Обычные гудки. Что такое? В наступившей тишине раздался гадкий торжествующий смешок. Маша повернулась на звук. Пьяный отчим, гнусно улыбаясь, стоял перед дверью ее комнаты.. С магнитофоном в руках. Щелкнул кнопочкой. Из динамика опять полилась бесконечная трель знакомого звонка. Выключил магнитофон, поставил на тумбочку, не сдвигаясь и на миллиметр со стратегически важной позиции, загораживающей жертве пути бегства.

-Ловля на живца.

Пояснил отчим пьяным голосом, бурлящим от злорадства и непонятного удовольствия.

-Я хотел сломать задвижку. Но ты хитрая. Сразу убежала бы. Только я оказался хитрее. Как видишь! Ха-ха.

Пришлось признать, что в данный момент эта выпившая для куража скотина говорит правду. Маша огляделась. С подставки возле зеркала таинственным образом исчезли ножницы и расчески. Подготовился гад. Постарался.

-Добром пойдешь, или трепыхаться будешь?

Маша почувствовала, что в животе стягивается и растет ледяной ком. Это была не боль, короткий спазм страха. Что делать? Что делать? Что делать? Метались вспугнутые мысли, как стая птиц, поднятая неожиданным выстрелом. Отчим шагнул к ней, протянул короткопалую руку, требовательно выдохнул.

-Ну!

Марк шутил, что у американских женщин полицейских есть особая инструкция, расписывающая по пунктам поведение при попытке изнасилования. Сделать то-то и то-то. Поступить так и эдак. А в конце постскриптум, ежели ничего не помогает, надо расслабиться и постараться получить удовольствие. Как ржали пацаны. Как повторяли последние слова. Весело, с прибаутками. Маша тогда еще разозлилась не на шутку и отлупила Марка тяжелым томом хрестоматии по литературе. Страницы веером летели по классу. Белокурая бестия хохотал, все ему ни почем. Что ж, теперь воспользоваться услышанной месяц назад дурацкой инструкцией? Ни фига. Постскриптум еще не наступил. Маша набрала полную грудь воздуха и заорала, что есть сил.

-Пожар!!!!!!!!!! Горим!!!!!!!! Пожар!!!!!

Видела в каком-то детективе, что нужно кричать про огонь, общую для всех опасность. Вот и пришло на ум.

-Пожар!

Геночка бросился к ней, сбил на пол, зажимая рот. Маша извернулась, достала его ладонь зубами, вцепилась, что есть сил. Отчим ударил ее головой об пол, она постаралась лягнуть в пах. Удалось ей это не иначе как чудом. Геночка взвыл, но не очень жутко, видно удар был скользящий.

-Пожар! Пожар! Караул!

Геночка рванул на ней рубашку, снова треснул затылком об пол. Во входную дверь забарабанил сосед слева. Полуночник, владелец двух котов, ветеран Семеныч, обожающий Леночку и ее дочь. Стены в доме были тонкие...

-Маша! Маша!

Старческий голос был так близко, на площадке.

-Маша! Маша? Маша?

На отчима было страшно смотреть. Обрадованная Полежаева выкрикнула.

-Караул!

Отползая назад, попыталась встать, задравшаяся до талии рубашка открыла бедра и белые трусики. Геночка размахнулся что есть силы и пнул в живот. Маша задохнулась, повалилась лицом вниз, на пол к обутым в клетчатые тапочки ногам. Попыталась сказать хоть что-то, губы не слушались. Отчим перевернул ее на спину, прицелился и пнул еще раз, не церемонясь взял за ноги, оттащил в сторону. Цветы на обоях ожили, затанцевали, потянулись друг за другом в даль. Потолок, выгибаясь, колыхался над головой.

Голос Геночки, будоража гаснущее сознание, тарахтел совсем рядом у двери. Искаженный, точно через подушку, или бумажную трубу.

-И не говори. Перебудили всех. Спасибо, Семеныч, что прибежал. А то? Вдруг пожарных пришлось бы вызывать.

-А что стряслось то?

-Машка, дурища, оставила чайник на плите. Полотенце кухонное, видно криво повесила. Ага. Дым столбом. Потушили уже. Где она? В ванную умчалась, ревет со страха. Да, и не говорите, молодежь пошла...

Какой чайник? Какое полотенце? О чем он? Вялые мысли плыли, едва трепыхая плавниками, уходили в глубину. Опять клетчатые тапочки у лица.

-Довольна, гадина? Довольна?

Чувствительная пощечина, другая. Руки зарылись в волосы, Геночка намотал косу на кулак, принялся старательно таскать.

-Попляшешь у меня, сволочь. Попляшешь у меня! Я тебе покажу.

Маше было больно, на глаза навернулись слезы. Она пошевелилась. Попыталась подняться, тут же прицельный пинок в поясницу опрокинул ее на пол. Геночка отошел на минуту, вернулся. Встал над ней.

-Я тебе покажу, сволочь, что такое настоящий мужик. Ты мне ноги целовать будешь. Гадина. Я тебе покажу. Сейчас. Сейчас. Я тебя так отхожу, ты у меня станешь шелковая. Все настроение испортила скотина. Все удовольствие перебила, гадина.

Маша повернула голову. Сплюнула кровь с разбитой губы. Отчим держался за пах левой рукой. Значит, она все-таки попала ему коленкой? Хорошо. Но больше пока ничего хорошего не было. В правой руке у Геночки оказался ремень: кожаный, с тяжелой пряжкой. Вот гадство какое! Из Машиных же джинсов позаимствованный. Мамин подарок. Отчим неуклюже наклонился, старательно задрал рубашку падчерицы повыше, пробормотал точно уговаривая.

-Сейчас, сейчас.

Выпрямился, голос налился свинцом.

-Получи, шалава. Получи! На! Вот тебе! Будешь знать, как лягаться и орать! Будешь знать! Я тебя научу уму разуму! Я тебя научу! Ты у меня попляшешь!

С тугим свистом ремень взлетал и опускался. Куда попало - на ягодицы, ноги, спину. Маша охнула раз, другой. Пряжка немилосердно рвала тело. Отчим на мгновение остановился. Ткнул тапком в лицо.

-Будешь орать, запорю на фиг! Поняла! Молчи как партизан. Гадина! На! На!

Маша терпела целую вечность, потом сознание отключилось. Через какое то время она пришла в себя. Открыла глаза. Подняла голову. Геночка сидел на стуле, курил, смотрел пристально.

-Ну, как учеба? Понравилась? Это только начало. Будешь шелковая. Обещаю.

Встал, подошел. Присел на корточки. Маша дернулась, отползти, он не позволил. Поймал за волосы, удержал и вдруг погладил по голове.

-Такая красивая девочка, и такая плохая. Невоспитанная. Ничего, я тебя научу. Ты исправишься. Будешь ласковая, умная, шелковая. Будешь умница. Я тебя буду любить. Все наладится. Вот увидишь. Попка заживет, ножки тоже. Полежи пока.

Снова погладил. Ушел, скрылся в туалете. Маша собралась с духом. Времени у нее было всего ничего. Охнула сквозь зубы. Встала на четвереньки. Опираясь ладонью о колено, с тяжелым выдохом заставила себя подняться. Скорчившись в три погибели? Это ерунда. Увидела в зеркале свое лицо. Всклокоченные волосы, разбитые губы, на щеке кровоподтек. Шаг. Другой. Вот и дверь. Потянулась, было к куртке, услышала, что Геночка смывает воду в унитазе. Быстро щелкнула одним замком, другим и вывалилась на площадку. Закрыла дверь. Огляделась. Хотела постучать к Семенычу. Поняла, что не успеет. Отчим сейчас выйдет, затащит обратно. Маша взялась рукой за перила. Быстро пошла вниз. Ноги не слушались, но оставаться было нельзя. Она уже поняла, что этот подвыпивший психопат способен на все. Тугая на пружине дверь подъезда поддалась с трудом. Тело обожгло холодом. Босые ноги утонули в грязи. Что же делать? Что? Что? Хотела, было, пойти через двор, к Светке, но услышала, как бежит по лестнице Геночка. Быстро завернула за угол, придерживаясь за стену дома, доковыляла до скверика. Шагнула в темноту. Понимая, что выглядит точно привидение в своей рубашке, босая, растрепанная. Ласковый голос отчима раздался неподалеку. Заскользил левее, через двор, к Светкиному подъезду.

-Маша? Машенька? Ты где?

Она оттолкнулась от дерева. Добралась до пустынной (еще бы в два часа ночи) дороги. Прошла всего несколько шагов. В лицо ударил свет фар. Маша подняла руку. Отчаянно взывая непонятно к кому: "Пожалуйста. Ну, пожалуйста, пожалуйста!" Девяностые годы, разгул бандитизма, люди боятся помогать друг другу. Сейчас эта машина объедет ее и скроется вдали. Глупо, с отчаянием, она вновь обратилась к неведомой высшей силе: "Ради Бога!!!" Вытянутая в сторону рука безвольно упала. Маша зажмурилась. Слушая, как шуршат шины, мимо, мимо. "О, Господи! Пожалуйста!"

Каким сладостным звуком может оказаться визг тормозов! Автомобиль чуть бросило в сторону. Остановился, дал задний ход. Подъехал вплотную. Приоткрылась дверца. Мужской смутно знакомый голос предположил с иронией.

-Гуляешь, девушка?

Воспоследовала пауза. Свет фар слепил глаза. Девочка ничего не видела.

-Помогите.

Прошептали разбитые губы. Сил кричать не было. Маша покачала головой, разлохмаченная коса скользнула на грудь, видневшуюся в разорванной до пояса рубашке. Стало ужасно стыдно, за то, как она выглядит. Хуже самой последней бомжихи, наверно. Какой кошмар. Кошмар. И тот же голос, вдруг изменившись, проговорил взволнованно и удивленно.

-Блин. Я же знаю ее! Я с ней сегодня разговаривал!

Из машины долетело нестройное, раздумчивое.

-И я где-то видел, несомненно.

-Я тоже. Как будто.

Два силуэта сразу пошли навстречу. Один, толстоватый, крупный, пробасил. С узнаванием.

-Ну, ты даешь, русалочка! Чего случилось?

Второй, широкоплечий, ловкий в движениях, на манер хищника, молча подставил руку. Маша почти рухнула на крепкую мужскую грудь. На серый свитер. Спрятала лицо. Вдыхая запах горьковатого одеколона. Застеснявшись, отстранилась.

-Здравствуйте. Я вас испачкала. Простите.

Он засмеялся.

-Ой, не могу! Воспитанная какая. Колись, чего случилось!

Из машины попросили бесцеремонно.

-Макс, тащи внутрь. Завязывай с допросом. Она и так замерзла.

Маша вздрогнула. У нее всегда была фантастическая память на голоса. Она никогда не ошибалась, не путала никого по телефону, даже если человек не представлялся. Но сейчас, подумала, что бредит. Просто бредит. Парень, вернее молодой мужчина, названный Максом, согласился.

-Доктор прав, как всегда.

И Маша потеряла сознание второй раз в жизни, второй раз за ночь.

Девушка начала заваливаться точно сломанная кукла. Но у Макса была исключительная реакция, сила ей соответствовала. Вытянул руку, придержал, потянулся, подхватил. Высокая и тонкая, в длинной разорванной рубашке, нечаянно выбежавшая навстречу из темноты. Та самая незнакомка. Он почему-то вспоминал ее целый день.

-Макс, ты чего застыл?!

Смотрел в запрокинутое лицо, которое сегодня утром увидел грустным и прекрасным. Невероятной длины растрепанная коса обвилась вокруг его запястья, стекла вниз, качаясь у земли. Округлый подбородок выпачкан кровью. Босые грязные ножки, покрытые синяками. На спине, он сразу ощутил, сквозь тонкую ткань, вздувшиеся рубцы. В сердце у Макса зарычал зверь. На мгновение он оглох от ярости. Кто посмел? Какая паскуда? Голос друга пробился к сознанию.

-Садись же. Поехали.

Справившись с бешенством, Макс протянул девушку, совсем еще девчонку, другу на заднем сиденье.

-Осторожно. Голову придержи ей. Вот так.

Быстро обежал машину. Плюхнулся на свое место, глянул в зеркало. Доктор продолжал руководить. Все верно. Эта ситуация по его части.

-Поехали. Разворачивайся.

-Куда?

-В травму, конечно. Избили. Вероятно, изнасиловали.

Макс утопил педаль. Одна рука на руле, другая свободна, полу обернувшись, он смотрел назад. Золотые волосы раскинулись по груди друга, свесились вниз, легли на пол. Мишка с переднего сиденья вздохнул.

-Красивая какая. Жаль.

-Чего жаль?

Вызверился Макс.

-Чего тебе жаль?!

Дураков спорить с ним не нашлось. Доктор делом занялся. Пульс считает. Буров - флегма, сделал вид, что оглох. Разумный мужик. Опытный. Умный. Хорошо его знает. Предпочитает выждать. Дать время остыть.

-Как она?

Матвей пробурчал.

-Гони давай. В больнице разберемся. Спасатель хренов. Вечно тебе везет на неприятности.

-Она - не - неприятность.

Слова падали пудовыми гирями. Короткое молчание. Тяжелые вздохи Бурова. Густая тишина. Вдруг доктора понесло, развыступался на заднем сидении.

-Говоришь не неприятность? Тебе виднее. Что б я еще раз с тобой куда собрался?! Ни в жизни. Хватит. Сил больше нет! Бурый, что у нас в прошлое воскресенье приключилось? Когда мы до сауны так и не доехали.

-Стрелка с юго-западскими.

-Стрелка?

-Ну, да.

-О! Я не часы, мне стрелки ни к чему!

Доктору Макс многое прощал. Всегда. Со времен детского сада. Тем более успел остыть. Начал соображать. Загорался он за секунду. Такие дрова ломал - караул. Зато и брал себя в руки почти сразу. Контраст между невменяемым охреневшим берсерком и рассудительным умным Максом врагов всегда шокировал. Друзья привыкли. Притерпелись. Спорить начинали в нужный момент. Не раньше. Вот и теперь доктор ворчит. Буров прикидывает, что и как. Ничьи головы без особой надобности уже не полетят. Скорее всего. Тем не менее, более дипломатичный Мишка попросил, покосившись на водителя.

-Ты там потише, Гиппократ. Это моя личная просьба. Да! Да! Не можешь помолчать лишнюю минутку? Тогда объясни, в какую больницу рулить. Травматологий у нас много.

-В четвертую.

-Понял.

Слабый голос вмешался в спор.

-Не надо. Пожалуйста. Не надо.

Точно тихий ангел пролетел. Мужчины замолчали. Макс обернулся, бросил короткий взгляд назад. Метнул четкий вопрос. Точно ножик бросил - вжих.

-Почему?

Маша открыла глаза: огромные золотисто-рыжие, как у кошки. Пошевелилась на коленях у доктора, тихо охнула. Собралась с силами, пояснила жалобно.

-Это отчим. А мама в роддоме, на сохранении. Если в больницу, сразу милиция. Мама плохо себя чувствует. Не надо ей такое, знать, не надо. Нет. Нет.

-Успокойся.

Посоветовал доктор, придержав взметнувшиеся тонкие руки.

-Не шуми.

Подал реплику Буров.

-Ситуация проясняется. Отчим, значит.

-Да.

-Сколько тебе лет?

-Пятнадцать. Скоро шестнадцать. Совсем скоро.

-Несовершеннолетняя.

Буров откинулся на сиденье, скрестил руки на груди. Тут было и без него кому принимать решения. Пусть Авиценна и Крутой Пацан думают. Макс остановил машину, посмотрел на друга. Спросил.

-Как ты считаешь, доктор?

Удивительное дело - он советовался? Моря горят, леса плывут. Матвей подумал секунд пять.

-Побои серьезные, была потеря сознания. Лучше все проверить. Тщательно. Я за больницу. То, что она встрепенулась - на Машу он не смотрел - просто шок. Неадекватное поведение.

Машина тронулась с места. Девушка жалобно попросила.

-Не надо. Ну, не надо. Скандал же будет. Не надо... Я не хочу. Как противно. Все узнают. Станут говорить.

Профессионально чуткие, быстрые пальцы Матвея пробежали по телу девочки, задержались в нескольких местах. Надавили, отпустили.

-На голове ссадины, затылок в крови. Обязательно снимок сделать. На спине, на пояснице следы ударов. Нужно почки посмотреть, сразу.

Маша поняла, что ее мнение в счет не идет. Отстранилась, заплакала. Прижала руки к лицу, слезы лились, лились, лились. Матвей не отреагировал, Буров тоже. А вот Макс вписываясь в поворот, буркнул неожиданно.

-Анонимно оформим.

-Что?

Не понял Матвей.

-Обследование проведем анонимно.

-Так не делают! Не положено!

-Ха!

В коротком смешке Макса плеснула орлиными крыльями уверенность в своих силах. Доктор попытался объяснить.

-Макс ты крут, никто не спорит. Но ты пургу несешь. Если врач не зафиксирует такое обращение его попрут с работы. Никто на это не пойдет.

-Да ты че?

-Макс!

-Ладно, доктор. Ты свое мнение сказал. Молодец. Я его выслушал. Спасибо. Надо обследовать, значит надо.

Матвей махнул рукой, отвернулся к окну. В черном стекле, точно в зеркале отразился тонкий четкий профиль, сидящей рядом девчонки. Она подозрительно быстро успокоилась. Шмыгнула носом. Ладонью смахнула последние слезинки с лица. Белые пальцы расплетали спутавшуюся косу, одна, выбившаяся золотая прядь медленно поползла по колену Матвея. Точно змейка, сплетенная из проволоки. Ожившая и проворная. Рука потянулась поймать, накрутить блестящий локон на палец. Матвей с трудом сдержался. Ненужный вопрос сорвался сам по себе.

-Как подруга?

Маша промолчала.

Доктор еще не понял. Повторил настойчиво.

-Которая у нас лежала.

В Машином ответе был лед.

-Похоронили сегодня, вернее уже вчера.

Макс обернулся. Ничего не сказал. Просто смотрел, смотрел, смотрел. Продолжая рулить. Буров зажмурился, вжался в сиденье. Он не любил рискованных выходок на дороге. И с большим трудом принуждал себя молчать. Понимая, что выбор имеется небогатый: оставаться, или вылезать. Через пару минут лихой езды Макс скомандовал, круто притормаживая.

-Вот травма. Приемный покой.

Тут же подал голос Мишка, обрадованный самим фактом - доехали! Попросил.

-Вставай Вишневский. Вставай.

-Я то здесь при чем?

Но Буров Макса понимал. И некоторые его желания предугадывал. Поэтому и не отвязался от доктора. Настойчиво поясняя, опять пошутил.

-Пойдешь договариваться с твоими коллегами, Боткин.

-Буров, ты достал! Имена знаменитых врачей из энциклопедии выписывал? Много еще в запасе осталось?

Попытался съязвить доктор. Но Мишку запросто не прошибешь. Толщина кожи солидная. Намек, или взгляд, от которых взовьются Крутой Пацан и Хирург - Мишке по барабану. Попусту обижаться на разномастных вспыльчивых типов - не его стиль. Разумеется, не раз и не два доводилось давать неприятелям в рыло. Иначе сочтут слабаком. Схарчат не только с костями, незлобивостью но и высокими моральными принципами не подавятся. Еще и на могилке станцуют. Се ля ви. При всем при этом, Мишка - странная натура, хладнокровие не наигрывал. Оно имело место быть.

-Шевелись, Парацельс! Честное свинское, я в тебя верю! А мы с девушкой подождем, музыку послушаем. Верно?

Маша взялась было за ручку двери. Буров протянул лениво.

-Не советую. За твое исчезновение меня по голове не погладят. Так мне кажется. Разве я тебе враг? Максу на расправу бросить хочешь? Нет. И я так думаю. Кроме того, куда ты понесешься в таком виде? А? Сиди русалочка, набегалась уже.

Через малое время из приемного покоя на крыльцо выскочила расторопная медсестра с белым халатом в руках. Постучала в окно.

-Велели передать. Пусть накинет на себя.

Медсестра глаз не сводила, почему-то, с Бурова. Может, приняла за главного? А слабость обезьянок к вожакам общеизвестна и простительна. Природа. С ней не поспоришь. Буров поблагодарил вальяжно. Вошел в роль большого человека.

-Спасибо.

-Вот еще шлепки. Ну, пошли.

Обратилась она к девочке. Протянула руку, помогая выбраться. Кокетливо посмотрела через плечо, улыбнулась представительному мужчине на переднем сиденье. Мишка расправил плечи, задрал подбородок. Только живот втягивать не стал, все равно не видно.

-Значит можно обойтись без госпита.. без госпита..

Матвей договорил за друга, глядя поверх его плеча на встревоженного коллегу.

-Госпитализации.

-Отлично.

Макс улыбался, как сытый тигр, благосклонно взирающий на оленя. Макс был доволен жизнью и собой. Это внушало оптимизм. Врач слегка расслабился.

-Доктор!

-Что?

-Люди должны помогать друг другу. Я вам благодарен.

Рука нырнула в задний карман джинсов. Кошельки Крутой Парень не любил. Матвей тактично выбрался из-за ширмы. Лишние глаза в такой момент всяко разно ни к чему! Смущать коллегу доктор не хотел. Предпочел ускользнуть.

В углу кабинета, на кушетке сидела бледная девочка. Смотрела грустно. Губы в зеленке, грудь тоже.

-Ты как царевна-лягушка теперь.

-Наверно.

Она шмыгнула носом, отвернулась. Поддержать шутку отказалась. Матвей, которому эта детка безнадежно испортила ночь, зевнул. Повел широкими плечами, потянулся. Теперь можно на боковую. Спать хочется. А как чудесно начиналось! Слегка посидели в баре, поболтали о том, о сем. Поехали веселые, в радостном предвкушении. Настроились от души, с толком порезвиться. Макс пообещал угостить свежими подружками. Накрылась сауна, бордовой шляпой. Нет. Разорванной розовой ночнушкой! С алыми оборочками.

-Я вам какие-то планы поломала?

Матвей вздрогнул. Что она мысли читает?

-Вы смотрели в окно. Лицо стало мечтательное, потом грустное, точно упустили важное. И на меня покосились.

-Шерлок Холмс тебе не родня?

Она надулась, прочертила пальцами босой ноги на кафельном полу зигзаг. Зябко поежилась. Натянула на плечи великоватый, застиранный халат. Из-за ширмы стремительно вырулил Макс, следом выбежал якобы серьезный, а на деле довольный поворотом дела, травматолог. В глубине его глаз колыхалась радость. Крутой Парень не поскупился.

-Вставай, зелень! Капуста ненаглядная. Поедем. Доктор!

-Что?

-Халат и...

Макс скептически смотрел вниз, на Машины ступни. Вернее, на коричневый и серый шлепанцы, украшенные крупно написанными белой краской буквами.

-"Пр. пок."?

Попытался он прочесть, сбился, плюнул. Махнул рукой, мешая услужливому врачу объяснить, что бы это значило. ("Приемный покой". Как же. Вдруг, хирургия или травма сопрут такую красоту?) Материться при девчонке не стал. Почему-то. Продолжил.

-Халат и эту...обувь. Привезут. Сюда. Утром.

Маша в сопровождении двух колоритных, необычных мужчин - она бы сама себе позавидовала, не выгляди жертвой стихийного бедствия - вышла на крыльцо. Уткнувшись мордой в ступени, путников терпеливо ждала верная красная машина. Проходя мимо, Макс погладил ее по капоту. Как дрессировщик любимую зверюшку. Посмотрел на часы.

-Пол четвертого. Детское время. Командуй, зелень, куда тебя везти. Нам пора в загул.

-Какой загул?

Раззевался Буров.

-Спать охота. Честное кабанье!

-Ты это, Мишка брось! Загул был обещан. Я свое слово держу. Тоже мне, кабан нашелся!

Маша вдруг удивленно охнула, показывая ладонью на всех по очереди, произнесла нараспев. Точно серьезное открытие сделала и поспешила им поделиться.

-Белый медведь Матвей. В халате потому что ходит. Бурый медведь Михаил. Это из-за фамилии. И серый, самый грозный - гризли. У вас и утром был серый свитер. И сейчас. Любите этот цвет, Макс? Три медведя и Маша.

-Что?

-Медведев, Буров и? Я не знаю вашего полного имени.

Она посмотрела на Крутого Парня с неожиданно нахлынувшей неловкостью. Вдруг посмеется и не ответит. Макс сообщил спокойно. Без гордости и уж без скромности тем более. Привык к своей говорящей фамилии.

-Зверев.

Маша вздохнула.

-Ну?

-А что? Ты права - согласился он - насчет трех медведей. Пацаны? Сколько лет нас уже не дразнили? Да... Я и забыл. Быстро время бежит.

-Все течет, все изменяется.

Патетично произнес Буров. Макс, не слушая друга, уточнил.

-На самом деле, Маша? Так и зовут? Без шуток?

-Да.

-Это судьба!

-Интересно чья?

Встрял Буров в разговор и хрюкнув, повторил.

-Чья?

-Ничья.

Отрезал Матвей таким тоном, что оба остановились. Не глядя на девочку, открыл дверь.

-Прошу.

Маша неловко полезла внутрь. Медведи застыли вокруг машины. Матвей скользнул взглядом по ничего не выражающей флегматичной физиономии Бурова, перенес внимание на Макса. Оставив айсберг в роли холодного наблюдателя, в океане судьбы столкнулись два "Титаника". Мысли шли ко дну. В бурлящих водоворотах исчезали дружеское расположение и взаимопонимание. Доктор шептал с негодованием. Тихо, но свирепо. Точно вдалбливая каждое слово в сознание Крутого Парня.

-Ей пятнадцать лет! Она выглядит взрослой. А мозги детские! На самом деле это ребенок. Ребенок! Я тебе как врач говорю. Она ребенок! Хватит с нее уже мужского внимания на ближайшее время. Точно! Ты меня понимаешь? А? Тогда отреагируй. Скажи, что проникся.

Макс, вместо ожидаемой Буровым дикой злости, вдруг улыбнулся, поднял руки.

-Сдаюсь. Ты прав, доктор. А я и в мыслях не имел! Вообще, так, прогуляться поехал. Мимо. Ни к кому не приставал.

-Слава Богу.

Постольку поскольку Матвей продолжал кипеть и бубнить, Буров решил вмешаться. На всякий случай.

-Не заводись, Пирогов. Все до нас дошло. Осознали. Исправимся. Приставать никто ни к кому не будет.

Похлопывая высоченного хирурга по плечу, миротворец оглядывался на Макса не без тревоги.

-Все пучком. Лезем в машину, едем по домам. Так?

Крутой Пацан не спорил, обходил любимого красного коня, усаживался. Буров заглянул внутрь салона, подмигнул причине общих волнений. Неловко, протиснулся мимо неподвижного доктора.

-Маленькая рокировка. Ты не против, Парацельс?

Устроился сзади, рядом с рыжим несчастьем. То ли уступая Матвею более престижное переднее сиденье. То ли выпроваживая подальше от причины общих волнений, добровольно выбирая для себя роль буфера. Наконец, доктор тоже присоединился к товарищам по ночной развлекательной, невероятно удачной прогулке. В общей напряженной тишине Мишка громко пошутил.

-Карета для трех медведей и одной маленькой девочки подана! Куда тебя отвезти, Машуль?

-К деду, наверно.

-А дед хороший?

Маша неуверенно произнесла.

-Кажется да. Я с ним всего месяц знакома.

Матвей вздохнул. Макс хмыкнул. Буров застонал.

-Хватит уже сюрпризов. Хватит! Честное наф-нафовское! Я больше не могу переварить. Родной дед, с которым внучка знакома тридцать дней. Это, я не знаю, бразильская мыльная опера. Так не бывает!

-Бывает.

-Не грузи меня. Честное ниф-нифовское! Я уже ничего не соображаю.

-Хорошо.

Сказала Маша. Так, словно была виновата в странностях своей жизни.

-Не рычи на девочку, Бурый.

Каждое слово Макса эхом отдавалось. Мысленным. Поневоле все прислушивались.

-Не обращай на него внимания, Машуль. Вот еще что. Адресок домашний продиктуй. С отчимом потолкую. Не трясись. Убивать не стану. Пока.

-Не надо. Не надо. Я просто больше туда не пойду. Только за учебниками и одеждой. И все.

-Да?

В сухом возражении Макса читалась неприязненное удивление. Мол, как же так? С чего вдруг трогательная забота о мерзавце? Не крутила ли ты перед ним хвостом, детка? И все такое. Добавил он после тяжелой паузы многозначительно, с расстановкой.

-Он тебя не пожалел.

Маша привстала, потянулась через салон. Тонкие пальцы легли на плечо водителя. Слегка сжали.

-Вы не поняли меня! Вы не поняли! Совсем! Я думаю о маме. Только о ней. Ей сейчас такие новости - хуже всего! Она и так в больнице...

Отдернула руки, будто обожглась. Макс повел головой. Исчезнувшее прикосновение было жутко приятным. Хоть и мимолетным. Но сладострастные, некстати вернувшиеся мысли испарились под тяжелым взглядом доктора, скроившего совершенно кошмарную морду. Экий, право, ревнитель нравственности! Защитник юных дев!

И вот состоялось - явление внучки, голоногой и растрепанной, одетой в белый халат явно с чужого плеча, с выпачканным зеленкой лицом. В пятом часу утра. В сопровождении широкоплечего гангстера. (На счет занятий Макса Илья Ильич и секунды не заблуждался.)

-Здравствуй.

При спутнике она застеснялась именовать деда на вы. Потупилась, переминаясь на пороге. Илья Ильич велел безапелляционно.

-Живо в дом. Ты почти голая. В подъезде холодно.

Маша прошмыгнула внутрь, прямиком в ванную, защелкнулась, только ее и видели. Мелькнул хвостик рыжей косы и пропал.

Илья Ильич посмотрел в ясные, наглые глаза молодого мужчины. Потом распахнул дверь приглашающим жестом.

-Входите.

-Меня ждут. Спешим.

Макс остановился в дверном проеме. Точно, вопреки своим объяснениям, собирался последовать за девочкой, но вовремя спохватился. Дед был выше ростом, зато вдвое уже в плечах. А вот взгляды проницательные, быстрые друг друга стоили. Щелк, щелк, работал мысленный компьютер разбуженного странным визитом пенсионера. Интересно, чего ты надумаешь, древний пенек - читалось на лице Макса. Старик сказал неожиданно просто.

-Благодарен вам за детку.

-?

-Вы ей помогли. Это понятно без объяснений.

-А ты не дурак, дед. Хорошо.

Илья Ильич пожал плечами, не снисходя до ответа на похвалу гангстера. Макс подытожил.

-Береги девчонку. С отчимом ей больше жить нельзя.

-Его работа?

-Да.

-Понятно.

-Маша не хочет шума-гама, суда там, разборок. Из-за матери.

-Понятно.

-Ну, пока.

Развернулся, поскакал вниз. Помахал рукой, не оборачиваясь. Снизу долетело, перед тем, как хлопнула дверь подъезда, похожее на приказ короткое пожелание.

-Береги!

-Доброе утро!

-Доброе.

Маша потянула одеяло вверх, прикрыть грудь. Деда, впрочем, в комнате не наблюдалось. Плотные бархатные занавески были задернуты. Ни за что не поймешь светло на улице или нет. В приоткрытую дверь под аккомпанемент звона посуды и шума воды в мойке, вливался аппетитный запах жареного хлеба. На спинке стула, возле постели, висела безразмерная черная футболка и шерстяное темно синее трико с белыми лампасами. Тут же на полу прикорнули сланцы сорок какого то размера. Маша потянулась, села. Огляделась. Она хорошо знала, как выглядит комната. Бывала в ней неоднократно, но мимоходом. Проводить время, сидеть за чаем с печеньями и болтать, доводилось всегда исключительно на большой светлой кухне. Так что сегодня внучка рассматривала местность по-новому. Из кровати. Перемена точки зрения отразилась на общем впечатлении. Раньше девочке казалось, что жилье деда похоже на берлогу, или пещеру. Темное, неуютное, заставленное книжными шкафами помещение. Огромный рабочий стол, заваленный стопками бумаги, папок, журналов. Повсюду: прилепленные пластырем к мебели и стенам, приколотые к обоям портновскими булавками листы, вырванные из блокнота, с непонятными записями. Почерк у деда отличался абсолютной нечитабельностью. Маша видела давным-давно в учебнике истории фотографию рукописного текста статьи Ленина: кривые строчки невозможных закорючек! Дед писал еще хуже. То есть просто шифр, фиг разберешь. Лучше и не пытаться.

Неуютное обиталище философа, или писателя, однако не навевало никаких мрачных мыслей. Чувствовалось, что здесь много и со вкусом трудились. Маша даже удивилась, что предпочитала общаться с дедом на кухне.

Свесила с постели ноги. Обулась. Потянулась. Боль в спине оказалась не просто чувствительной, почти свирепой. Что ж. Все равно придется сцепить зубы и встать. В туалет хотя бы... Поднялась.

-О, мама.

Бледное приведение в белых трусиках. Пригладила волосы. Нет. Без расчески с гривой не справиться. Влезла в футболку. Длиной она оказалась почти до колен. Натянула трико, подвернув штанины. Смотрится ужасно. А что делать? Выглянула в коридор. Дед возился на кухне. Маша прошмыгнула в туалет, потом закрылась в ванной. Дед деликатно прокричал сквозь дверь про чистое приготовленное полотенце.

-Черное. Лежит на машинке.

Прелесть какая. Маше не доводилось пользоваться столь необычным - с золотым узором громадным полотнищем: мягким, легким, красивым. У знакомых даже близко ничего подобного не водилось. Никогда. Интересно, откуда у деда сия красотища? Точно из фильма стащили, из какой-нибудь мелодрамы про тяжелую жизнь голливудской звезды. После душа девочка завернулась в полотенце целиком. Расплела косу. Мордашка отечная, как у боксера-профессионала, продувшего тяжелый матч. Левый глаз заплыл, на скуле кровоподтек. Еще и зеленка эта. Полный кошмар. Маша неожиданно вновь погладила удивительное полотенце. Ладонью. Оно не замурлыкало, ни по-русски, ни по-английски. Жаль. Вылезать из уютных объятий махрового иностранца не хотелось. Увы, пора. Не сидеть же в ванной целый день.

-Вот и я.

Замерла у двери, глядя деду в лицо. Пальцы рук за спиной сцеплены. Переминается с ноги на ногу - чучело.

-Я ужасная?

-Почему?

Удивился непонятливый дед. Он стоял у плиты в цветастом переднике, помешивал ложкой лапшу на сковородке. Худой забавный старикан. Маша объяснила.

-В смысле, страшная. Очень.

-Видывали и похуже. Честное слово.

-Где?

Дед выключил газ. Снял сковородку, водрузил на деревянную круглую подставку в центре стола. Рядом с гренками.

-Ничего, что без церемоний? У меня тут все очень просто устроено.

-Ты не ответил.

-В разных, разных местах, золотко.

-Был на войне?

-На многих войнах и конфликтах. Не будем об этом.

Его ласковая улыбка противоречила тону слов. Стало ясно, что тема закрыта. Без возражений.

-Голос командный.

-Прости. Привычка. Присаживайся. Будем завтракать. Вернее, обедать.

Маша, подвернув под себя ногу, устроилась на табуретке.

-Я ведь ничего о тебе не знаю. Ну, по большому счету. Мы не говорили об этом. Отчего-то. Верно?

Дед достал и выставил на стол: тарелки, бокалы, вилки.

-Согласен. Внесем ясность. Что ты хочешь услышать?

-Почему ты живешь один. И здесь? Мама ведь училась с твоим сыном в одной школе, в центре.

-Золотко. Я вдовец. Уже три года. Квартиру нашу, большую, продал. Купил себе жилье попроще. Деньги, лишние, отдал Алексею. Он мне ничего про тебя тогда не сказал. Абсолютно. Стервец!

-А как ты узнал?

Дед скривился, не спеша, положил порцию лапши, налил с краю озерко непонятного рыжего соуса из маленькой банки. Пододвинул к девочке.

-Приступай.

Но Маша с мысли не сбилась.

-Ты не ответил.

Илья Ильич ухаживал за собой сам: накладывал еду горкой, посыпал перцем, затем скрыл все это сооружение под толстым слоем загадочной подливки. Маша лизнула капельку со своей тарелки. Остро. Чуть сладко.

-У...

-Соевый. С рисом он еще вкуснее.

-Не увиливай.

Маша перескочила на "ты", вчера, почти случайно, из-за Макса. И возвращаться к прежнему тону общения не собиралась ни за какие коврижки.

-Все вскрылось случайно. Подруга моей жены, Вера Петровна, проболталась. Мы что-то вроде поминок устроили, как обычно. Теперь уже здесь. В моей хибаре. Накрыли стол, сели. В ноябре. В день рождения моей жены. Вот. Вера Петровна перепила. И выдала страшный семейный секрет. Выяснилось, что знают все, кроме меня.

-Кто все?

-Родня. Наши люди. Летовы. Сына, правда, не было. Убил бы, наверно. Хорошо, что он не приехал. Вот так.

Маша поднесла ко рту, накрученную на вилку, лапшу. Ам! Боже, какая она, оказывается голодная! Дед внимательно смотрел, как она жует. Спросил.

-Можно есть?

-На шеф-повара ты не тянешь. Три с минусом. Но не отрава.

Илья Ильич улыбнулся. Зубы у него были белые, ровные. Просто загляденье. Один к одному. Маша вспомнила, как мама вздыхала по поводу собственных, желтоватых, леченых-перелеченых, некрасивых. Откровенно завидуя дочке. Обзывая ее - волчонком. Мол, клыки острые, ровные. Мечта ленивого стоматолога. Взглянул, да и прогнал пациента. Все в порядке. Вот откуда у нее такая красота во рту - наследственность.

-А рыжие у вас есть? В семье? В кого я уродилась такая? По маминой стороне никого даже близко. Скажешь?

Дед поскучнел. Но ответил.

-Анну Семеновну, мою жену, дразнили солнышком. Вы очень похожи. Очень. Только, ты выше ростом, тоньше, и, как мне кажется, мягче. Она была очень волевая. Командир в юбке. Понимаешь?

Маша кивнула с набитым ртом. В знак согласия.

-Алексей вышел у нас слегка золотистый. Не поймешь то ли рыжий, то ли нет. Вот сын его растет, в Москве, он другое дело. Той же масти, что и жена моя, родился мальчишка. Еще один подсолнух Летовский. На год младше тебя, кстати.

-Да?

-Так точно.

-Кто он мне был бы, если бы я тоже была Летова?

-Сводный брат. Звать Костей. В честь тестя Алексея, господина генерал-майора Константина Андреевича Смородинова назвали.

-Какой он? Не генерал, а...

-Красавец. Умница. Отличник. Немножко разгильдяй. Просто избаловали парня. А так ничего.

Маша положила ложку.

-Странно.

-Согласен. Жизнь непростая штука. Любит сюрпризы подбрасывать. Я был плохим мужем и скверным отцом. Все время в разъездах. Туда-сюда. Месяц дома, год вдали. Некого винить. Что мальчик вырос без меня. Стал чужим. Совсем чужим.

-Думала, так только капитаны дальнего плавания живут.

-Уверяю тебя, подобных глупых мужских занятий гораздо больше.

-Почему глупых?

-Я слишком поздно понял. Что упустил самое главное в жизни. Телефонные звонки и письма - такая ерунда. Все прошло мимо меня. Тебя вот тоже едва не потерял.

-Не потерял же.

Глупо возразила Маша. Дед горько усмехнулся. Налил себе чая. Отпил глоток.

-После похорон, случайно, нашел коробку из-под обуви. Доверху полную открыточек, фотографий, записок. У моей супруги был любовник. Женатый человек. Они встречались. Много-много лет. Представляешь?

Маша покраснела.

-Я ни в чем не виню и не упрекаю Анну. Ни в чем. Сначала психанул, потом посидел, подумал. Понял, что ей было холодно и грустно одной. Этот человек помогал. Поддерживал. Может быть, даже и в самом деле была любовь. Взаимная. Долгая. Мы не так давно случайно столкнулись на могиле. Оба, вот идиоты, с ее любимыми тюльпанами в лапах. Анна обожала эти дурацкие цветы. Всегда их терпеть не мог. А приходилось покупать. Так вот, кивнули мы друг другу. Я свой букетик красных рядом с его букетищем желтых пристроил. Анна с фотографии на нас смотрит. Мол, не подеретесь ли? Вдруг?

-И? Ты ему ничего обидного не сказал?

-Зачем? Постояли рядышком. Помолчали. Что нам с ним делить, теперь? Такие дела, золотко. Жизнь.

-А что случилось с... Анной Семеновной?

-Давление. У нее были серьезные проблемы с этим. Вот и ушла так рано.

Помолчали. Посмотрели друг на друга. Маша сказала внезапно.

-У моей мамы тоже давление скачет.

Дед кивнул в знак понимания. Девочка наклонила голову. Уставилась немигающим взглядом на клетчатую скатерть. С трудом пробормотала.

-Я не знаю, что и как сказать ей. Как объяснить, что...

-Что уходишь из дома?

-?

-Ты же не можешь вернуться к этой скотине. А выкинуть его проблематично. Муж. Прописан. Без пяти минут отец.

Маша вздрогнула. Но не стала возражать. Дед сказал правду. Вот только кто бы научил, что делать с такой правдой!

В дверь позвонили. Уверенно. Долго. Илья Ильич встал, проходя мимо, погладил внучку по склоненной шелковой макушке.

-Момент.

Маша слышала, как он спрашивал.

-Кто там? Не понял? От какого Макса? Ах, от вчерашнего.

Заглянул на кухню, встретился взглядом с внучкой.

-Золотко?

-Да?

-Макс это кто?

-Тот парень, который мне помог. Я вас не познакомила.

-Ясно.

Через мгновение дед открыл дверь.

-Извините, ребята.

В прихожей пробасили.

-Нормально. Мы понимаем.

-Илья Ильич.

-Санек.

-Диман.

-Чем обязан?

-Макс велел помочь. Свозить, шмотки перетащить. Ну и на всякий случай. Он сказал там козел один, чтобы не трепыхался. Присмотреть. Значит, надо.

-Мы присмотрим.

Подтвердил второй густой низкий голос. Первый добавил.

-И в "четвертую городскую" надо отвезти халат какой-то, шлепанцы. После того, как вас обратно доставим. Наше дело маленькое.

-Держите. Момент. В пакет положу.

Дед зашуршал больничным имуществом. Маше стало интересно. Она вышла из кухни. Присланные Крутым Парнем ребятишки уставились на нее - кошку ободранную, не без некоторого удивления. Закамуфлированного, но все же имеющего место быть. Дескать, видывали мы кучу самых разных симпатий босса, было, было. Но такую довелось лицезреть - в первый раз.

-Здравствуйте. Извините, я... Не в форме.

-Да, ладно.

Отмахнулся то ли Санек, то ли Диман. Выглядели они настоящими громилами. Мощные челюсти перемалывают жвачку. Куртки трещат на литых плечиках. Лбы как у питекантропов, не каждым кулаком прошибешь. Глазки маленькие, внимательные. Стать богатырская. Маша посмотрела на деда. Что он обо всем этом думает? А? Дед не размышлял, не тянул кота за хвост, снимал с полки болоньевое пальто. Брал берет знаменитый, на макушку нахлобучивал.

-Куда? Без меня?

Только что сформированная троица на нее поглядела. Девочка поинтересовалась не без скрытого ехидства.

-Вы мои учебники, тетради и платья собирать будете? Сами?

Про трусики и бюстгальтеры Маша дипломатично умолчала. Дед вздохнул.

-Ладно. Ты права. Но в таком виде?

-Мы на колесах.

Пояснили ребята.

-До подъезда довезем. А там уже оденется, в квартире.

Дед проникся, учел новые аргументы, снял с себя пальто, подал Маше.

-Набрось. Вот только обуви нет. Подходящей.

-Тепло сегодня.

-Два шага сделать не замерзнет.

Решили ребятишки. Маша пальто приняла. Не спорить же. Дел куча. Но вредный дед шустро извлек откуда то белые шерстяные носки. Протянул.

-Держи. Никаких возражений.

Маша не стала протестовать. Натянула. Подвернула. Прямо таки пай-девочка. Чучело с колхозного поля. Илья Ильич влез на табурет, вытянул с антресолей большую спортивную сумку. Показал. Спросил.

-Хватит?

Маша пожала плечами. Ребятишки жевали с задумчивым видом. Тара для перевозки вещей в сферу их компетенции не входила. Каждому свое, как было написано над известными воротами.

Погрузились в бежевую шестерку с заляпанными грязью номерами. Молчаливый водитель, который их дожидался, смачно харкнул на дорогу, захлопнул свою дверцу, покосился в зеркало на старика с девчонкой, резко набрал скорость. Пацаны негромко бурчали о чем-то своем. Речь шла про стрелки, сборки и разборки. Такое ощущение, что два мастера из часовой мастерской беседуют за жизнь. Илья Ильич нашел ледяную ладонь внучки, осторожно пожал и отпустил. Жест понятный без всяких объяснений. Нечто вроде просьбы - не дрейфь. Маша постаралась напустить на себя безразличный и уверенный вид. Обманешь деда, как же. Приехали быстро. Это со всякими разными долгими ожиданиями на остановках, да тряской в переполненных троллейбусах, Химмаш концом света кажется. А так - всего ничего. Десять минут и вот он, дом родной. У подъезда, слава Богу, никого не было. Водитель остался машину караулить. Откинулся на сиденье, зевнул. Диман и Санек выбрались наружу. Следом Илья Ильич и Маша. Только сейчас ее осенила мысль.

-Ключи! Ключей то у меня нет.

-Попытка не пытка.

Сказал дед. И добавил после короткой паузы.

-Может отчим твой дома.

Маша кивнула. А что еще делать? Уже приехали. Дед пояснил.

-Я хотел позвонить тебе домой предварительно, проверить. Но передумал. Сбежит еще. Или не откроет. Так попробуем.

Поднялись маленькой армией по ступеням. Выстроились перед дверью. Один из мальчиков Макса приложил к звонку палец.

-ДЗ-З-ЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ.

Второй стоял, жевал, со скучающим видом. Чуть позади и в стороне. Рука в кармане. Прямо таки парни из гангстерского боевика. Илья Ильич молча ждал развития событий. Маша облокотилась на перила.

-ДЗ-З-ЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗз... Дз. Дз.

-Кто там?

Подал голос Геночка. Глазка в двери у Полежаевых не было. Илья Ильич махнул ладонью внучке. Показал на дверь. Маша деда замечательно поняла. Набрала воздуху. Сказала громко.

-Это я.

-Ага! Явилась шалава.

Злорадно протянул отчим. И распахнул дверь. Нога одного из громил мгновенно оказалась внутри. Ладонь легла на ручку. Отчим попытался бороться. Дохлый номер. Его просто отодвинули с дороги. Захватчик вошел, взял за шиворот. Встряхнул.

-Уймись, гнида.

Второй распахнул дверь на всю ширину, приглашая внутрь Машу с Ильей Ильичем. Они не заставили себя упрашивать. Впервые в жизни девочка переступила порог своей квартиры точно враг. Врываться силой в родное гнездо оказалось противно. Привычные ко всему мальчики Макса доходчиво объясняли отчиму новые правила.

-Девочка заберет то, что ей нужно. Ты под ногами не мешайся. Посиди тихо в кладовке. Будешь рыпаться - зашибем ненароком. Понял?

Один из громил, со скучным выражением физиономии, молчал. Другой - тряс Геночку за шиворот, дожидаясь внятного ответа. Точно широкогрудый бультерьер, изловивший крысу, решила Маша. Отчим не выдержал пытки унижением, больно то ему не было, разве что самую капельку. Завопил громко.

-Да. Да!

-Вот и молодец.

Прежде чем водворять пленника в заставленную стиральным порошком кладовку один из мальчиков Макса ее осмотрел. Вынес приговор.

-Сойдет.

Закрыли дверь на хлипкую щеколду, прислонили рядышком к стенке пару табуреток позаимствованных на кухне. Устроились охранять, или сторожить. Маша в таких тонкостях не разбиралась. Илья Ильич скомандовал.

-Документы. Что там у тебя, свидетельство о рождении, паспорт есть? Дальше. Учебники, тетради. Одежда. Пойдем, помогу.

-Я сама.

Маша распахнула дверь в свою комнату и замерла на пороге.

-Господи...

-Мило.

Прокомментировал Илья Ильич. В комнате все было перевернуто. Книги на полу, тетради на кровати. Рядом выпотрошенный, раскрытый портфель и папка. Заветная розовая с сердечком! Пустая. Абсолютно пустая. Маша прикусила палец. От этой привычки она себя уже давно отучила. Вроде бы.

-Дед. Что же это? Он забрал мои письма. Он рылся в моих вещах.

-Ясно.

Илья Ильич подошел к импровизированной камере. Открыл ее. Включил свет. Геночка стоял у стены, смотрел со странной смесью страха и злорадства.

-Где украденные письма?

-И открытки.

Уточнила Маша.

-Отвечай.

Потребовал дед. Геночка не стал отнекиваться. Ощерился, точно загнанное в угол животное. Уставился Маше в глаза.

-Нету. Я спустил письма от твоих любовников в унитаз. Разорвал, бросил, смыл. Понятно? Туда им и дорога.

У Маши задрожали губы. Этого она не ожидала. Геночка, вполне довольный произведенным эффектом, гордо выпятил пузо. Дед закрыл дверь в кладовку.

-Вот сволочь. Тебе были дороги эти письма?

Маша кивнула. Слезы все-таки навернулись на глаза. Хорошо, что Геночка их не увидел. То-то посмеялся бы.

-Скотина. Какая скотина.

Повторила она несколько раз. Прежде чем нашла в себе силы вернуться в комнату и приступить к сборам. Распахнула шкаф. Сложила в пакет белье, колготки, носочки и футболки. Перебросила через плечо шерстяное платье, черные самопальные брюки-бананы, два свитера. Ухватила свободной рукой деревянные плечики с формой. В школе перешли, по указу сверху, на двойной стандарт одежды. Старорежимные платья с фартуками уступили свои позиции костюмам. Намного практичнее, если вдуматься. Блузки и водолазки можно менять каждый день. Это лучше, чем подшитые на потное шерстяное платье свежие воротнички, создающие лишь видимость чистоты. Маша была девочкой аккуратной. Дурные запахи ее нервировали. У старой формы она регулярно застирывала подмышки. Новый стиль нравился ей гораздо больше именно из соображений гигиены. Сама по себе коричневая форма, с пышными манжетами и фартуком, выглядела наряднее. Лучше, чем строгий костюм: (темно синий, юбка длинная, расклешенная) пошитый маминой подругой - Еленой Прекрасной. Подошел дед.

-Давай мне это. Уложу.

-Держи.

-Что еще?

-Учебники. Вещи.

-Шевелись, золотко. Мальчикам некогда.

Маша оглянулась растерянно. Не забыть бы самого важного. Голова работала плохо. А если честно - не работала совсем. Бабушкина фотография в настольной рамке. Альбом с детскими снимками. Книги. Тетради. Блокноты. Ручки-фломастеры. Спортивный костюм. Старые рыжие кеды. Расческа. Ленты. Заколки. Шампунь. Полотенца: три штуки. А постельное белье? Маша влезла на табурет. Открыла дверцу антресоли. Достала два любимых комплекта. Повернулась. Спрыгнула на пол. Дед смотрел из коридора. Взгляд полный нежной заботы ощущался почти физически, как теплое прикосновение.

-Все?

-Кажется.

-Тогда на выход.

Диман, меланхолично улыбаясь, заглянул в кладовку. Голос и выражение его глазок не стыковались. Смотрел он пристально, жестко - точно в прицел. А интонации звучали почти сладкие. То ли мальчик был садистом, ловившим кайф от чужой боли и страха, то ли, что гораздо вероятнее - копировал невозмутимых мафиози из голливудских гангстерских эпических поэм.

-Ну, вот что, козел. Живи пока. Будешь рыпаться - придушим.

Санек уже вышел на площадку. Маша замерла, прислонившись к стене. Дед поинтересовался озабоченно.

-Что такое?

-Ничего. Не по себе. Страшно.

Огляделась. У зеркала на подставке лежало вскрытое письмо. Непривычного вида длинный конверт. Заграничный. С ярко синими и желтыми марками. Маша подхватила бумажный прямоугольник. Глянула адрес. Прочитала вслух, не сразу понимая, кому предназначено, а главное - кто отправитель.

-Марии Полежаевой. От кого? И. Шейхтман. Израиль.

-?

-Шейхтман. Шейхтман. О, Господи.

Посмотрела на Илью Ильича, пояснила стесняясь.

-От одноклассника. Они всей семьей уехали, зимой. Навсегда.

-На постоянное место жительства?

-Да.

-Друг, значит. Ясно. Ну, пошли.

Маша шагнула на площадку, прижимая к груди письмо от Ванечки, точно волшебный щит, за которым можно было укрыться от невероятной дикости происходящего.

"Почему ты не отвечаешь? Маша? Что случилось? Быть настолько невежливой, чтобы не черкнуть хотя бы одну открытку в ответ - совсем на тебя не похоже. Я начинаю всерьез волноваться. Пожалуйста, напиши мне. Даже если больше не хочешь общаться. Так и сообщи, чтобы я знал. И не тешил себя глупой надеждой. С любовью. Иван."

-С любовью... Чтобы не тешил себя глупой надеждой. Эх, Царевич, Царевич. Как всегда, в своем стиле. Может, и не врут про евреев, что они самые головастые в мире? Как думаешь, Ванечка?

Царевич, пребывающий вне зоны слышимости, разумеется, не ответил. Маша вспомнила, с какой опаской синеглазого юношу вызывали к доске почти все учителя. (Анна Леонтьевна не считается.) Ванечка знал побольше любого препода. (Кроме обожаемой химички.) Зря ли в классе гуляла шутка: "Кто на свете всех умнее? Наш царевич дорогой".

В конверте имелся еще один листик, с напечатанными (вот пижон, нет чтобы от руки начертить) строчками.

- Мой грустный клоун

Грубо напомаженный.

Молчит закован

В шутовской наряд.

На маске безобразной (эх и страшен он!)

Два темных солнца плачут невпопад.

Мой грустный клоун

С нежностью невиданной

Готов швырнуть любви слова - глупец.

Доверив бестолково

Вот ведь выдумал,

Себя царице тысячи сердец.

-Да...

Пробурчала Маша, чтобы хоть как-то, для себя самой, отреагировать. Бедный Ванечка. Надеялся, наверно, что его стишки оценят. Елки зеленые. Ну не любит она поэзию. Совсем! Ни капельки. Мало ей в школе классиков, еще и Царевич начал изводить рифмами! Паразит талантливый.

Маша разговаривала сама с собой. Сидя на кухне, перед нагромождением книг, считалось, что она делает уроки. Но в голову не лезла ни одна фраза из учебника. Постольку поскольку все свободное пространство на чердаке Машиного сознания было занято бестолково сваленными в кучи, мечущимися под крышей, падающими и взлетающими собственными мыслями. Хаос, если выражаться одним словом. А если высказать те же мысли в двух, то полный хаос.

-Золотце, ты там не уснула?

Дед вошел бесшумно, Маша подпрыгнула на табурете.

-Ой! Ой!

-Прости. Забываю, что надо топать и кашлять.

Кажется, он шутил. Маша не всегда могла понять: серьезно Илья Ильич говорит, или с юмором.

-Когда ты поедешь к маме?

-Я не могу.

-Почему?

-С такой.

Она не сразу выговорила.

-С такой... рожей.

-Откладывать не стоит. Не забывай, что враги не дремлют.

-Враги?

-Думаю, что твой отчим уже сочинил удобоваримую гнусность. Если ты не придешь, в ближайшее время, мама может поверить именно ему.

-Нет!

-Золотце, такова жизнь. И вообще, растолкуй старику, что именно ты сама собираешься сказать Леночке.

-Не знаю. Правду нельзя.

-Любая ложь будет против тебя.

-Все равно!

-Давай подумаем вместе. Хочешь?

Дед взял табурет, поставил напротив Машиного. Уселся. Вытащил из ниоткуда острый, с лезвием блестящим точно зеркало, большой нож. Целый тесак. Таким только добропорядочных граждан пугать в темных переулках. Илья Ильич чинно и неторопливо принялся очищать желтое в крапинку яблоко. Кожура, не порвавшись ни в одном месте, укладывалась на блюдце длинной спиралью. Маша тупо следила за движением мужской руки. Дед протянул яблоко внучке.

-Будешь?

-Спасибо. Я не люблю так. С кожурой вкуснее.

-Дело привычки.

Илья Ильич поднялся, вытащил из кладовки пару очень симпатичных яблок. Тщательно вымыл.

-Держи, золотце. Не обращай внимания на старого зануду.

-Спасибо.

-Вот так ответила вежливая Ева одному хитрому змею. И с этого начались все беды человеческие.

-Правда?

Маша с удовольствием впилась зубами в красное, сладкое яблоко. Сок брызнул на подбородок. Девочка, не чинясь, стерла влагу ладонью и покраснела, увидев, что дед достает с полки пачку бумажных салфеток. Илья Ильич, тактично не замечая оплошности, вернулся к прежней теме.

-Думаю, маме стоит сказать почти правду. Повздорили. Очень сильно. Отчим - как его зовут?

-Геночка.

-Геннадий распустил руки. Выпорол. Ты психанула и удрала. Жить с ним больше не хочешь. Вы раньше уже ругались, при маме?

-Да.

Нехотя выдавила из себя девочка.

-По какому поводу?

-Читал мои письма без спроса.

-Так и скажи. Взял, вскрыл, изучил.

-Спрятал.

-Что?

-Он не отдавал мне Ванечкины письма. Царевич упрекает, что ни на одно не ответила. Я даже не знаю, сколько их было.

-Вот так и сообщишь. Этими же словами. На личности не переходи. Отчима не оскорбляй. Излагай события. И свое решение - пожить пока, подчеркиваю - пока, отдельно от Геннадия.

Маша замерла. Дед уже успел устать от нее? Поэтому и выделил условие. Пока. Пока? А она то размечталась, святая наивность. Собралась с духом, переспросила.

-Сколько будет длиться это "пока"?

Илья Ильич внимательно посмотрел на внучку. Ответил серьезно.

-Золотце. Ты будешь жить у меня столько, сколько захочешь. Можешь остаться насовсем. Это серьезное предложение. С отчимом тебе на одной территории быть невозможно! Просто маме не надо вываливать правду. Мол, удалилась навеки! И назад ни ногой. Маму стоит поберечь от подобных новостей. Ты, по-моему, сама так решила? Я не прав?

Девочка вскочила, опрокидывая табуретку. Собираясь броситься деду на шею. Что ее в последний момент остановило? Удивленно-испуганный взгляд Ильи Ильича? Пришлось изобрести другой повод для рывка: соответствующий моменту, да к тому же шуточный. Вскинула руку к несуществующему берету, щелкнула бы каблуками, но шлепки подвели, беззвучно влипли один в другой. Шмяк. Голос звонко взлетел к потолку.

-Яволь, мой генерал.

-Нихт ферштейн. Разрешаю сесть.

Она послушалась. Устроилась поудобнее, взялась было за книгу. Фигушки. Через секунду дед отвлек, вдруг заговорил совсем другим тоном. Серьезным и торжественным одновременно.

-Золотце. Прости, я не нарочно, просто взгляд упал. Что это? Ты позволишь посмотреть?

-Да ради Бога.

Она небрежно пододвинула лист со стихами. Илья Ильич сцапал его жадно, как голодная обезьяна банан. Тут же, не прочел, а проглотил. Спросил с запинкой, впиваясь Маше в лицо лихорадочно заблестевшими глазами.

-Золотце, золотце, это... твое?

-В смысле?

Не поняла отупевшая от всей недавней чехарды девочка.

-Это ты написала? Ты?

Он выглядел слишком потешно. Вспотел, сморщился, да и листок держал в руке словно драгоценность. Маша прыснула смехом, зажала себе рот обеими ладонями, вскочила, опять села, и не удержавшись, залилась громким хохотом.

-Ой, я не могу! Не могу! Нет...

-?

-Не поэт ли я? Я?

-?

-Я поэт, зовусь Незнайка. От меня вам - балалайка.

Илья Ильич погрустнел. Осторожно положил листик обратно на стол. Смущенно отвернулся. Но Маша угомониться не могла, продолжала взвизгивать, чуть не лопаясь.

-Нет, умора какая. Я и стишки? Обалдеть! Дед, ну ты даешь!

Илья Ильич вышел. Обиделся что ли? Почему?