Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

§ 14

На острове Буайан в безымянном слабосоленом море верстах в ста от Сеуты процветали четыре офшорных монархии (размерами примерно по четыре кв. версты каждая) — княжество Метценгерштейн, герцогство Берлифитциг, королевства Мерсия и Нагония. Это были наитишайшие государства с очень большим уважением и очень, очень небольшим любопытством относящиеся к чужим деньгам и обожающие хранить их в полной тайне.

Тишине и сохранности не мешало даже то обстоятельство, что Метценгерштейн и Берлифитциг находились в состоянии войны вот уже пять веков. Потому что — воевали они довольно мирно. Пушечный и мушкетный дымы, висевшие когда-то над островом из-за их вражды, давно рассеялись. Примыкавшие то к одной, то к другой стороне ветреные трусливые рулеры Мерсии и Нагонии устали метаться и стали нейтральны, ленивы.

Война же княжества с герцогством происходила теперь только по пятницам, ровно в полдень, когда при великом скоплении туристов пять пушек родового замка Метценгерштейнов производили холостой залп по цитадели Берлифитцигов; а четыре мортиры герцога Берлифитцига так же холосто и невинно палили в сторону метценгерштейновых владений. Затем гвардейцы обоих правителей трубили отбой и на рыночной площади между двух столиц начиналась бойкая торговля почтовыми марками и майками, раскрашенными в цвета боевых знамён бранящихся армий.

В деловом пригороде Метценгерштейна, в небольшом, под стать стране, небоскрёбе квартировала адвокатская контора «Шейлок Хольмс, бразерс, систерз, френдз», помогавшая скрытным людям скрывать капиталы от налоговых служб и полиций.

Дублин и Дылдин притащились сюда со своими бумажками из белого конверта. Даже и конверт с собой принесли на всякий случай — вдруг и он силу документа имеет. Оба были впервые за границей, но не замечали вокруг ничего особенного, как будто всё шагали по Москве. Саша был слишком деловой и оттого невпечатлительный, а Глеб, как всегда, разглядывал свои миражи, на которые распадалась и расползалась реальность, и не очень отличал респектабельный остров, населённый молчаливыми адвокатами, хорошо откормленными пальмами и холёными хвалёными банкирами, от родных сиволапых Текстильщиков.

Приятели поднялись в пентхаус, занятый Хольмсом и его братьями, сёстрами и друзьями. Из лифта попали сразу в некую залу ожидания, аскетически меблированную, светлую и вместительную, в центре которой громко шептались два, судя по внешности, латиноса — усатый великан в костюме наркобарона и плешивый коротышка в диктаторском мундире. В зале было ещё человек сорок (построенных в три очереди, которые вели к трём дверям), и все они были русские. Соотечественники, сдержанные северяне, в отличие от экстравертивных латиносов, в основном помалкивали. Лишь изредка то из того, то из другого угла комнаты слышались краткое сопение, подавленные зевки или невнятное веяние еле уловимого лёгкого матерка.

За тремя дверями, куда по очереди заходили посетители, кипела работа. Учреждались трастовые фонды, открывались секретные счета, офшорные компании разлетались как горячие пирожки. Хольмс и его подручные сами выступали в роли подставных лиц. И текли в их надёжные, добрые, честные руки детские пособия, украденные из казны солидным руководителем, с честным, добрым и надёжным лицом вещавшим с трибун и телеэкранов о бедственном положении детей и многодетных семей. Текли откаты с оборонзаказа — 40 % суммы на федеральном уровне, 40 % на региональном, 20 % растаскивалось инженерами, начальниками цехов и наиболее передовыми рабочими; на остальное строилась подводная лодка. Текли поступления от продажи героина и анаши школьникам Шумихи и Куртамыша школьниками Шуи и Кинешмы.

Текли наследства истреблённых компанионов и родственников; прибыли убыточных медиахолдингов, выручка рухнувших торговых сетей, дивиденды однодневных акционерных обществ; доходы от разорившихся шахт, незаконного лова краба, от невыполненных за три цены строительных работ, бюджетных переплат за лекарства и оргтехнику, от контрабанды телефонов и телевизоров, купленной у самих себя нефти, импорта просроченного мяса, от поставленных на поток заказных убийств, от имевшего оглушительный успех пиратского альбома Джорджа Майкла, от неожиданных банковских услуг, состоявших в том, что деньги вкладчика неожиданно прикарманивались банкиром, и банкир бежал, бежал что есть мочи, мчался с оттопыренными карманами прочь от владчиков, на свободу, на запад и просил, и получал там политическое убежище, и выводили его на видное место в эфире прямо в чём был, с оттопыренными карманами, и строго говорили на иностранном языке — вот гонимый вами предприниматель, а где же ваша демократия? в ответ же слышали скрежет зубовный того или иного вкладчика: а где же мои деньги? не мои ли деньги у гонимого из оттопыренных карманов торчат? на что вкладчику только громче кричали про демократию.

Текли, словом, к старине Шейлоку русские деньги, нажитые тем единственным делом, которое одно только и способно всегда тягучих, вязких и отчасти угрюмых людей рф преобразить хоть на короткое время в озорных, лёгких, весёлых, смекалистых, искромётных энтузиастов. Делом этим любой эрэфовец занимается охотно и всегда пребойко и преумело, словно рождён для него, подобно тому, как японец для изготовления панасоников, нигга для танцевания хипхопа. С этим делом каждый нормальный эрэфовец справляется в каком угодно возрасте, на какой угодно должности и в какой угодно местности; в равной степени хорошо справляется и в трезвом, и в пьяном положении. Дело это — воровство.

Вот сидит, скажем, Иван или Магомед, или иной какой обитатель рф, и на призывы пойти куда-нибудь, добыть чего-нибудь в поте лица или изобрести что-либо полезное не реагирует. Потому что думает про себя, какой он всё-таки классный и непревзойдённый богоносец. И не любит, когда его от этих дум отвлекают. Воевать не идёт, пахать не идёт, плясать не идёт, любить не идёт. Лежит, смотрит сквозь всё на ему лишь видимую точку, поставленную в конце всего того, в начале чего было Слово; смотрит на точку, лежит, бога несёт, бороду отращивает. И дивятся толпящиеся вокруг Ивана народы: вот, говорят, лежит человек, нейдёт никуда; загадочная евразийская душа, сколько же в ней глубины, сколько величия и ни на что непохожести, сколько в ней мыслей о любви и смерти, о слезинке ребёнка, о Пушкине, о воскресении отцов. «А мы, — говорят народы, — бегаем, суетимся; станем же тоже лежать и мудрствовать, как эта великая нация достоевских, раскольниковых, бронштейнов и коллонтаев!» Но тут подходит Магомед и говорит: «Иван, а Иван! Пошли воровать». И что же? Идёт Иван, бежит даже, рвётся. Проступает на лице его румянец, сходит с чела напряженье вселенской скорби, загораются холодным болотным огнём оба глаза, и вместо народа-богоносца, народа-страстотерпца обнаруживается стосорокамиллионная многонациональная и многоконфессиональная шайка разбойников. И начинают красть и грабить. И не то что другие народы, которые похитрее, которые у чужих крадут, а эти, наши-то, крадут у своих, у нас, да и более того, у себя самих. И крадут-то как-то простодушно, не как те, что похитрее, которые то от золотого стандарта откажутся, то дерривативов настругают, то пузырей финансовых понадувают, то МВФ создадут, то Всемирный банк. Которые организуют ограбление по высшему разряду, усадят вип-потерпевшего в кресло, дадут ему кофею, буклетов с картинками и диаграммами разнообразных обманов с расценками на туфту, спросят, как бы потерпевший хотел обмануться и быть ограбленным, и так точно и ограбят, как хочет потерпевший. Так это сделают душевно, учтиво и с выгодой для випа, что вип просит, чтобы его ещё пограбили.

Наши не так, наши воруют без выкрутасов и хитростей, открыто, честно воруют. Продать государству томограф втридорога, построить ему дорогу вчетыредорога — тут дерривативы и сложные маркетинговые расчёты ни к чему. Лихой наш человек и в воровстве своём, как и в богоискательстве, доходит до края, до самой сути, до самозабвения, до отчаяния. Он продаёт авиакомпании старые запчасти вместо новых и сам же потом, ничтоже сумняшеся, летает её рейсами, мчится вместе с тремя детьми, женой и двумя мамами (своей и жены) на лайнере, в правом крыле которого истончается готовый оборваться поношенный просроченный топливный тросик. Не досыпает цемент в строительный раствор и строит аквапарк, которому не простоять зимы, который рухнет от первого снега, и сам же плещется в этом аквапарке, так же без задней мысли, да ещё и жену в нём плещет и троих детей, и всё тех же двух старых мам.

Конечно, нельзя сказать, чтобы только у нас было воровство. Воровали изрядно во всех частях света. Воровал беспечный грек, воровал сдержанный швед; остроумный француз, оборотистый италианец, и педантичный немец тоже воровал. И турок воровал, и китаец, о евреях нечего и говорить. Но грек ещё, кроме этого, придумал демократию, швед изобрёл спички, француз наделал вина, итальянец пасты, немец сочинил оду к радости, турок взял Царьград, китаец воздвиг новый Шанхай, еврей написал послание к коринфянам. Только многонациональный богоносец просто воровал, чисто, не отвлекаясь. И дивились толпящиеся вокруг народы, и расступались, давая дорогу загадочным людям рф, выбегающим из родной страны, как из ограбленного склада, с оттопыренными карманами и прижимаемыми к грудям и животам охапками денег. И кричали все народы — и те, что похитрее, и которые потупее — упс! И разводили руками.

— Смотри, это же Чистотелов, а вон Базаров. Они за науку в правительстве отвечают, — прозрел вдруг Глеб и, как ребёнок, стал показывать пальцем на известных людей, которых видел по телевизору и в Институте на каком-то собрании. Базаров даже вручал Дублину грамоту и значок.

— Да, а вон главный борец с коррупцией депутат Назимзянов. И генерал Меринов здесь. Наворовали, прячут, — подхватил Дылдин.

Зала действительно была полна знаменитостей.

— Кто тут к Хольмсу крайний? — спросил он у очередей.

Назимзянов поднял руку.

— Я за вами, товарищ депутат, — зафиксировался Саша.

— Я вам не товарищ. Я вам господин, молодой человек. У нас демократия, а не совок, — торжественно прогудел депутат.

— О да, мой господин, — огрызнулся Дылдин.

Шейлок Хольмс оказался хроменьким, сухоньким, зелёненьким, маленьким, почти мёртвеньким старикашей. Он уже знал несколько русских слов, да и Дылдин с его очень энергичным почти английским в обиду себя не дал, так что сговорились скоро. Сертификат был правда на предъявителя. Хотя и оформлялся для другого человека. Но если этот человек теперь не владеет сертификатом, Хольмса ли это дело знать, почему так получилось и как он оказался у Дылдина. Юридически всё корректно. Чья бумажка, того и «Трест Д. Е.» И пароль правильно назвали. Чего же боле? Господа предъявители пожелали узнать, сколько на счету «Треста Д. Е.» денег.

— Джаст э минит, — сказал мистер Хольмс.

— Отче наш, сущий на небесех, — взмолился Дылдин. Дублин разглядывал репродукцию Поллока на серой стенке хольмсовской комнатки. Адвокат зарылся в какие-то папки и тетрадки.

— Да святится имя твое, да приидет царствие твое, — повысил голос Дылдин. Старичок посмотрел в тетрадку, потом в папку, потом в монитор компьютера.

— Хлеб наш насущный…

Шейлоковы пальцы, похожие на ватагу бодреньких, хроменьких, сухоньких, зелёненьких старичков, бегущих с утра по парку, поскакали по клавиатуре; экран погримасничал…

— Даждь нам днесь…

Уан пойнт уан мильон далларс, — сказал Хольмс, протягивая Дылдину выписку со счёта.

— Миллион сто! Долларов! — заорал Саша Глебу.

Министр Чистотелов и его зам Базаров, беседовавшие в приёмной, где очень хорошо был слышен экстатический ор Дылдина, криво усмехнулись.

У них было по семьсот. Миллионов. Долларов. И миллиард на подходе с последней негоции, прокрученной по поручению вице-премьера.

— Понаехали тут. Лимита, — сказал замминистра, человек ещё молодой и потому немного несдержанный.

— В моём присутствии о простом народе попрошу так не выражаться, — возмутился за Дылдина и Дублина заполнявший какую-то анкету депутат Назимзянов. — У нас демократия, и эти бедняки, получившие первый и, возможно, увы, последний в своей жизни миллион и так искренне радующиеся — такие же граждане России, как вы и я. А разрыв в доходах беднейшего и богатейшего слоёв нашего общества опасно огромен. Он колоссальный, дикий. Такого в Европе нигде уже нет, чтоб у одних миллион, от силы два, а у других — миллиарды! Десятки миллиардов. Вдумайтесь — разница в тысячу, десять тысяч раз! Где же справедливость? А ведь мы по конституции — социальное государство… Надо возрождать традиции благотворительности, милосердия… Вот вы пробовали прожить на миллион? А с семьёй? На один-единственный миллион? То-то же…

Дылдин сразу открыл себе отдельный счёт, на который тут же были переведены его комиссионные — десять процентов, сто десять тысяч долларов. У Глеба на счету «Треста Д. Е.», который теперь вроде как ему принадлежал, оставалось девятьсот девяносто тысяч. Так он стал, если округлить, миллионером. Шейлок Хольмс оформил ему пластиковую карточку и обещал четыре раза в год переводить на неё набегающие проценты. За вычетом, впрочем, каких-то усушек, утрусок, удержаний и цены хольмсовских услуг и ещё каких-то изъятий, смысла которых Глеб не понимал. Наверняка сметливый Хольмс мгновенно распознал в своих гостях людей неискушённых и наверняка не преминул их ободрать как липок, но друзья и тому были рады, что им дали, получив более, чем мечталось. Вышло, в общем, что Дублину причитается тысяча с небольшим долларов в месяц. Если, конечно, он не соизволит снять разом всю сумму или часть. Не соизволил, потому что куда же её деть.

— Ну вот живи же теперь! — напутствовал его Дылдин. — Не парься, рантье, не тужься. Не думай о завтрашнем дне, ибо отец наш небесный питает нас… — всё не мог сойти с литургического тона Саша, — отдайся науке. Ты богат, как лорд Кавендиш.

Глеб обещал отдаться. Он наконец осознал, что обстоятельства складываются, кажется, и вправду наилучшим образом.

В аэропорту Дылдин в ожидании вылета в Шереметьево выпил виски, водки, порто, граппы и егермейстера вместе с депутатом Назимзяновым.

— Зяма, зачем мы отсюда улетаем? Давай здесь останемся! Откроем своё дело. Ты, Глеб, Шейлок… — вопил Дылдин депутату. — Вот Глеб откроет какую-нибудь геометрическую фирму, будет теоремами торговать. Тебя, Зям, в кнессет местный изберём, чтоб жизнь им тут мёдом не казалась, а то ишь… А я гостиничным бизнесом займусь. Понравилась мне гостиница, где мы ночевали. Биде, мини-бар, мыло. Пахнет хорошо. У нас так нигде не пахнет. У нас даже в Большом театре буфетом слегка тянет.

— А как же Россия? Родина, мать сыра земля? Где ещё мы найдём эти речушки, берёзки, нефтяные вышки, поля, огороды, леса-кругляки? — возмутился Назимзянов. — Ты почему, Саня, родину не любишь? Не хочешь?

— Люблю, люблю, полетели, — испугался Дылдин.

И полетели.