Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

§ 37

Огорошив Эльвиру Эльдаровну Сиропову, покровительницу свою и благодетельницу, объявлением о выдвижении на полюс и оставив её открытым от удивления ртом глотать успокоительные таблетки, отец Абрам нахлобучил ветхий куколь на куньем меху, сунул в суму образ бакинской богоматери, две бутылки водки и несколько банок консервированной голодной кутьи и отправился к Глебу. На выходе со двора зашёл в гараж и своровал, пробормотав «прости, господи», один из сохших в подсобке негриных полушубков. «Перебьёшься, атеист», — громыхнул он во весь гараж, зная, впрочем, что Толя уехал по делам. Не любил он молдаванина, как и молдаванин его не любил, а полушубок прихватил для дорогого друга Дублина, зная о бедности его и беспечности — дорога предстояла неторная, холодная, дальняя.

Монах был восторжен и неадекватен; лихорадочное предчувствие чуда заразило разум и несло тело на север. На полпути до Заднезаводской под памятником неизвестному писателю вспомнил, ценой какой экономии скопил две бутылки водки и пожалел себя. Он столько воздерживался, столько терпел, что теперь не грех было и подкрепиться, тем более, что дорога предстояла неторная. Немедленно выпив целую бутылку, ту, впрочем, что поменьше, о. запел выученный когда-то на Арарате апокрифический псалом:

— Славься, Эарендил, ярчайший из ангелов, идущий к людям… луч справедливого солнца, сияющий выше звёзд… сам собой светящийся…

Из-за памятника выскочили, как всегда, когда выпивался алкоголь, отцовы дежурные черти. Отец, подкреплённый и ещё более неадекватный, двинулся вперёд; черти увязались за ним, возились возле, вязли в снегу, вразнобой фальшиво подпевали:

— Eala… lalala… Earendel, englala lalala beorhfast… torht ofer tunglas… laslas lalala… gehwane ofsylfum… lala… symle lelele inlihtes…

Дошли до глебова дома. Глеб стоял у подъезда, глядя на окно своей квартиры, и дрожал, замёрз.

Он выходил в магазин купить еды Велику и себе, но не купил, потому что забыл, потоптался между полок, потрогал наугад несколько пачек чего-то мучного бесчувственными пальцами и безучастными взглядами. Уставился после этого в пол и, разговорившись с собой, вышел. Воротившись к дому, замер перед дверью подъезда, почуяв лёгкий оклик сверху. За окном их квартиры на подоконнике исчезал призрачный Велик и звал его тающим шёпотом.

— Ты что, сынок? Почему исчезаешь? — крикнул Глеб.

— Я должен исчезнуть.

— Почему маленький мой?

— Потому что пока я с тобой, ты меня не найдёшь. Ты ничего не делаешь, чтобы спасти меня, потому что я у тебя есть. Но я не настоящий, понимаешь? А меня настоящего ты даже не пытаешься спасти. Так нельзя, папа!

— Прости меня, солнышко моё! Я виноват, виноват.

— До свидания, папочка. Найди меня. Найди обязательно. Спаси меня, папа!

— Как же?.. Что же мне делать?.. Что делать?.. Я их всех просил. Они не смогли, Велик. Человечников не смог. Даже Маргарита не смогла. Как же я-то смогу, Велинька мой?.. Я ведь ничего не умею, кроме математики… Да и её уже давно… не умею…

Велик исчез. На его месте за окном шевелил вытканными трёхпалыми тюльпанами тусклый тюль.

— Да что же это я говорю… — спохватился Глеб. — Я, конечно… обязательно… спасу тебя, сыночек!

Он всей очнувшейся и вдруг заспешившей душой всматривался теперь в пустое окно, словно в надвратную икону на входе в новую жизнь. Предчувствие чуда вскружило и его бедную голову. Он понимал, что вернуться в квартиру, спрятаться в ней от мороза и ужаса было бы предательством по отношению к сыну. Он поклялся пустому окну, что не вернётся домой без Велика, что не сомкнёт глаз, не помыслит ничего отвлекающего от единственной идеи спасения, не устанет, не умрёт, пока — не вызволит ребёнка из беды, из неведомого несчастия.

— Привет, Глебыч, — хлопнул его по спине ласковой лапой отец Абрам. — Слыхал, свихнулся ты. Ну, думаю, пора выручать товарища. Велика надо спасать. Вызволим чадо твоё из беды, вызволим. Это уж как бох свят.

— Надо, надо, — с жаром подхватил Глеб, — но как же? Лучшие сыщики рыщут…

— Всуе! Вздор эти сыщики! Я знаю как!

— Как же?

— Вера. Одна вера и ничего больше. Дедукция, редукция, дактилоскопия, анализ днк, полиграфы и прочее современное сыскное хозяйство — без веры ничто! И ныне, и присно, и во веки — одной верой будет спасаться человек. Сильна ли твоя вера, брат?

— Вера — не знаю. Тоска сильна, — отвечал Дублин.

— Для начала и тоска сойдёт. От тоски — всякая вера.

— Что ж делать будем, брат?

— А вот что. Дело твоё — сына спасти. Богоугодное дело. Богоугоднее некуда. Потому что кому мы, крестиане, поклоняемся? Ребёночку на руках богоматери. Маме и сыночку её; и отцу-богу. Семье, стало быть. И что верою преодолеваем? Смерть наших деток. Ибо в ужасе несёт мать дитя своё в мир — знает, что на съедение смерти. И тут встаём мы: смерть! где твоё жало? И побеждаем ея! И нет у бога никого дороже сына его возлюбленного и матери его. В каждой матери бог велит видеть богородицу, в каждом младенце — Христа. (Ну, у Велика матери как бы нет; значит, ты, Глеб, вроде как богородец, вместо неё.) Кто обидит ребёнка, тот Ирод! Разве не так? Разве, истребляя младенцев, Ирод знал, который из них мессия? Ударивший ребёнка не бога ли бьёт? Так я думаю! А ты как?

— И я, и я так же, отче, — затрепетал Глеб в восхищении.

— А раз так, нет важнее дела на свете, чем Велика спасти. Слушай!

Через три дня в Семисолнечном ските божий архангел будет через схимонахов просить бога о чуде. Он уже, конечно, решил давно о каком. Освободит кого-нибудь страждущего, отнимет от боли или погибели. Он уже, конечно, решил кого. Но если мы поспеем туда, опередим, можем уговорить монахов послушаться нас, а не его. И вымолить у вседержителя нашего маленького…

— Да разве это не выдумка твоя, про скит этот?

— Вера, вера где твоя, брат?

— Да, да, вера, верно… Но за три-то дня… Это же где-то на полюсе? Самолётом, что ли?

— Три не три, может, и четыре. Не помню я, в какое из семи воскресений до капитана Арктика очередь доходит. А самолётом нельзя. Денег нет на самолёт. Нельзя за деньги. За деньги чудес не бывает. Вера, вера, брат, твоя где? Через полчаса поезд проходит Адлер-Беловодье. Стоянка пять минут. Если сейчас пойдём, успеем…

— А билеты?

— Нет, нет билетов на чудо. Там, знаю, проводники добрые, даром довезут, за хороший разговор. Докатим до Караула к ночи. Это самая к полюсу ближняя станция. От неё пешком через лес, потом через поле — там и океан. Ну а уж по океану — легче, быстрее будет.

— Но за три-то дня как успеть?

— А вера на что? Вон божий человек Мухаммад, мусульманин, прости господи, а и то сподобился за ночь от Мекки до Иерусалима добраться и обратно вернуться. Неужто мы, православные, хуже чем? С нами бох!

— Так что ж мы там, на собаках, что ли? — всё допытывался Глеб.

— Ну вот сейчас видно математика! Всё алгеброй гармонию норовит прощупать. Ну какие, брат, собаки? С божьей помощью, а не с собачьей домчимся.

— Так не бывает.

— А вера? Вера на что? Верою, одной верой спасёмся, когда ничего уже другое не помогает! Вот и вся теория!

— Grau, teurer Freund, ist alle Theorie, — прикрикнул один из толпившихся чуть в стороне чертей.

— По-русски говори, бусурман, — не оборачиваясь, парировал о.

— А с божьей помощью, это как — на корабле? — доставал Глеб.

— Тьфу, экий ты… Да сам не знаю. Знаю только, что доберёмся, успеем. Пошли.

— Пошли! Верую! — решился, растерявшись, Глеб Глебович.

— Вы с нами, окаянные? — обратился к чертям монах.

— …mit Narren sich beladen, das kommt zuletzt dem Teufel selbst zu Schaden, — пошутил Формозъ.

— По-русски, ребята, прошу вас, не до тарабарщины этой теперь, не до шуток, — мягко проговорил о.

— С вами я, — сказал Формозъ.

— И я, — пристал Агапитъ.

— И я, — поддержали Бонифаций, Буонапартий и Анаклетъ.

— Ладно! — усмехнулся довольно отец Абрам и размашисто пошёл на север, к станции; побежали за ним и Глеб, и черти.

Пустое окно влажно засветило на них отражённым мирозданьем, замироточило и взошло над городом, спугнув и отогнав за овраги подкравшиеся было сумерки.