Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

§ 44

Примчавшись в бывший кабинет Кривцова, Че попросил Марго и Мейера достать из сейфа главные улики — три конверта с записками: с иероглифами «след Дракона», подброшенный в управление; найденный в почтовом ящике Дублина с требованием передать документы Треста Д. Е.; полученный Надеждой от неких «красных партизан». Он разложил их на столе и стал поочерёдно нюхать.

— Ну, что разнюхал? — улыбнулся Мейер. — Говори, зачем разбудил?

Марго, бодрая от бессонницы, предвкушая развязку, смотрела на Че как зачарованная, видя, как покрупнел душой майор, как рассудок его мечет искры, как сердце разжимается, выпуская затаённую боль, как покоряется ему жизнь и выдаёт всех своих демонов.

— Бумага хорошо впитывает запахи, — патетически возвестил майор.

— Это что-то из википедии? — снова улыбнулся Мейер.

— Понюхайте сами, — протянул партнёрам по конверту Че. — Чем пахнет?

Партнёры понюхали.

— Ничем, — констатировал тунгус.

— Чем-то непонятным, — сказала Острогорская. — Бумагой?

— Все три конверта, все записки пахнут одинаково. Слабо, но определённо пахнут, — убеждённо махнул собачьей головой Евгений Михайлович. — Пахнут… как будто бараньей шкурой… овчиной, что ли, какой-то… чем-то таким…

— Ну и…

— Два года назад я заходил в один дом. Пригласили посоветоваться насчёт установки сигнализации и камер наружного наблюдения. Со мной беседовали в гостиной. Так вот — я сидел на диване, а диван и кресла, и ещё другой диван были в такой особенной, мохнатой такой обивке, вроде овчины и довольно пахучей. Консультации я дал, но так как сам монтажом не занимаюсь, так с тех пор в том доме никогда и не был. А свитер у меня ещё три недели этой мебелью пах, так пропитался. Вот так же точно пах, как эти письма. А дом этот был — Эльвиры Эльдаровны Сироповой; она меня пригласила, она со мной в той гостиной разговаривала. И управляющий её при ней был, Анатолий.

— Бинго! — хлопнула в ладоши Маргарита.

— По машинам, — скомандовал тунгус. — Дежурный! — жал он кнопку пульта. — Группу захвата в Червонцево! К дому Сироповых!

Маргарита году на тринадцатом жизни прочитала чуть не все знаменитые детективные романы, известные со времён Э. А. По. Весь год читала запоем, обчиталась так, что никогда уж больше в такого рода сочиненья даже не заглядывала. Большинство детективов были весьма толстоваты, сотнями страниц нагромождая назойливые подробности, не только ничего, впрочем, не прояснявшие, а напротив, напускавшие целую тьму тумана и лишь круче закручивавшие и пуще запутывавшие сюжет. И вот вдруг, когда уже становилось от этих туманов и запутывания несколько скучно, автор выводил вперёд какого-нибудь странноватого умника, который до этого на предыдущих четырёхстах страницах только бестолково и многозначительно рассуждал, а тут, словно очнувшись и прозрев без какой-либо особенной причины, в секунду и до обидного легко разрешал всё дело, хватал, как мальчишку, за ухо свирепого и хитроумного преступника и передавал его благодарным туповатым полицейским. И преступник, о котором все думали, что он хладнокровен и жесток, сейчас, как по заказу, как будто и сам заскучал от всей этой беллетристики, становился вдруг слюнтяй и размазня, распускал нюни, во всём признавался и просился в тюрьму. Автор буквально наспех дописывал книгу, из последних сил нетерпеливо и торопливо подгоняя финал. Фразы становились короче, площе и плоше, текст как-то на глазах мельчал и обрывался. Второстепенным персонажам уделялось по два-три слова на всю их оставшуюся жизнь. Некоторые и из первостепенных сгребались на обочину, третьестепенные же без церемоний предавались забвению, как если бы их никогда не было в книге. И на всю эту неаккуратную расправу отводилось полторы страницы.

Поработав в следственном комитете, Марго узнала, что на практике всё бывало иначе. Что как раз следы, улики, шокирующие подробности преступления чаще являлись быстро и даже в избытке. Но потом ход следствия замедлялся, а то и останавливался, плодя новые и новые тома рапортов, протоколов, служебной переписки; проходили медленные месяцы, иногда и годы; наконец кое-что кое-как составлялось в правдоподобную картину, но всё чего-то недоставало; робели и завирались свидетели, мудрила защита, подозреваемый отнекивался и отшучивался, так что надо было переводить его в пресловутую пятую камеру на постой к очень крепким угрюмым ребятам с нехорошими наклонностями, после чего подозреваемый переставал шутить и почти на всё соглашался так покорно, что следователей начинали одолевать сомнения в его виновности. Потом занудствовали суды, зевали присяжные, юлила экспертиза, обвиняемый опять принимался шутить, злился прокурор, процесс разваливался и завершался оправдательным приговором, орало начальство, следователи говорили «ё!..» и опять брались за старую канитель, конца-края которой не было видно теперь уже вовсе…

И всё же это последнее её дело, константинопыльское, завершалось как раз как вымышленное, как классический детективный роман — быстро, кратко, в какой-то восторженной лёгкости и спешке, вдруг, вдруг, вдруг.

Все жильцы сироповского имения — сама Эльвира, её муж и дети, и прислужник Толя Негру оказались очень кстати дома крепко спящими и потому не разбежавшимися кто куда, не оказавшими сопротивления. Скоро, с первых прямо вопросов как-то само собой установилось, что и Велика, и Машинку похитил Толя. Молдаванин, следует отметить, был вообще малый честный и правдивый, вот и тут отпираться не стал. Кажется, если б его спросили и месяц назад ни с того ни с сего, никаких доказательств не имея, «ты ли, брат, детей украл?», он так сразу и ответил бы «я»; а не ответил до сей поры правды просто потому, что ведь никто и не спрашивал. Эту его честность и ценила Эльвира Эльдаровна, вверяя ему и дом свой, и множество мелких, но деликатных дел. Эта честность пригодилась и теперь, облегчив и убыстрив раскрытие обоих преступлений. Выяснилось, что, когда Глеб Глебович в светёлке отца Абрама рассказывал монаху о своём миллионерстве и о Тресте Д. Е., Негру вернулся из поселковой конторы, куда отлучался пожаловаться электрику на скачки электричества. Он поднялся по лестнице проверить, не пьянствуют ли Глеб и Абрам, что часто бывало и очень не нравилось Эльвире Эльдаровне. Возле двери он невольно прислушался и, почувствовав интерес, подслушал всю историю. Зная о любви Глеба к сыну и в то же время о полной его непрактичности и расстроенном алкоголем организме, Толя разработал нехитрый свой план и дерзнул осуществить его именно так, как рассказывал Аркаша Быков — когда Велик пошёл один за мороженым. Заманил мальчика посулами показать и, возможно, подарить сверхмощных биониклов последней серии. Припрятал его в погребе для солений и варений, прямо под подсобкой, в которой жил сам. Открыл банку маринованных грибов и банку смородинового варенья, дал Велику ложку и сказал: «Ешь когда захочешь, вода вот в бутылках, две штуки, много не пей, в туалет ходи вон туда, за бочку с капустой, будет темно, но ты сиди тихо, а то убью»; потом закрыл погреб. Велик заплакал. Толик его побил. И бил каждый день с утра. На брезгливый вопрос тунгуса «зачем», отвечал «чтоб не плакал».

Бил по щекам, в грудь, сжимал мальчику горло, но, говорил, не сильно и не по злобе, а только для тишины и порядка.

Спрятав Велика, наклеил письмо Глебу Глебовичу с требованием отдать бумаги Треста Д. Е. и подбросил в его почтовый ящик. Но поскольку, именно в силу своей непрактичности, усугублённой ужасом утраты любимого сына, Дублин-ст. почту не забирал, Анатолий напрасно раз десять таскался в брошенную котельную и рылся в печной золе — ничего не получил он. Хотел было даже вернуть пленника родителю, но не решился, побоявшись, что выдаст его неразумное дитя, передумал и стал уже размышлять, как бы от заложника избавиться, где бы его закопать, чтоб не нашли. И размыслил бы, но неожиданное событие отвлекло его.

Тут как-то в ворота позвонили. Он открыл калитку и увидел замерзающую, чуть живую Машинку. Девочка тихо спросила: «Велик у вас?» Негру испугался, но потом догадался, что Машинка просто знала о дружбе о. Абрама с Глебом Дублиным и о том, что Велик с папой заходили иногда в гости к чернецу, вот и пришла проведать, не здесь ли он. «Велик здесь», — сказал Толя, как всегда, правду. Он уже увлечён был новым вскружившим голову планом — за Машинку можно было взять не меньше, чем за Велика: Кривцов славился своими несметными богатствами.

Сироповы были в отъезде, Толя без помех завёл девочку в другое подполье, рядом с тем, где схоронил Велика, назначенное для склада всякого несъедобного имущества: каких-то оставшихся от давнего строительства обрезков фанеры, которых было никому не нужно, но при том жалко выбрасывать, запасных унитазов, шашлычных угольев и шампуров, ядов для клеща и короеда, красок, черепицы, гвоздей, олифы, канифоли, скипидара, клеев разных, сухих спиртов, газовых баллонов, чего-то оторванного от велосипедов, чего-то когда-то бывшего генератором. Перетащив сюда из соседнего погреба для пропитания заложницы три литра сливового компота, Негру бить Машинку не стал — она не плакала, до того крепко страх стиснул её.

Заперев девочку, всё как следует устроив, молдаванин затаился и выжидал, чтобы довести родителей до отчаяния. Когда Кривцов погиб, Толя, опасаясь, как бы и вдова его не наложила на себя руки, быстро распечатал ей письмо от «красных партизан». Про партизан этих вычитал в областной газете, была будто бы такая банда, грабившая офисы богатых фирм в низовьях Оки и Камы; хитростью своей и остроумием гордился.

Когда отец Абрам объявил ему и Эльвире, что отправляется с Глебом Дублиным на полюс, Анатолий перестал ходить в брошенную котельную, решив, что математик не испугался, по причине пьянства, гениальности и непрактичности просто не понял его записки, угроз и требований, в ней изложенных. Сожалел тоже и о своём неудовлетворительном, как казалось ему, русском, что могло усилить непонимание. Хотя по-русски говорил вполне сносно, получше многих местных. Никак иначе объяснить себе не мог, почему Глеб проигнорировал его послание.

Потом отец Абрам и друг его Дублин не вернулись вовремя с полюса, Эльвира Эльдаровна послала Анатолия сообщить об этом в полицию. Встретив возле управления Надежду с «краснопартизанским» конвертом, Толя осознал, что и второй его план рухнул. Он, конечно, мог бы посоветовать Кривцовой «не заявлять», но как-то не достало ему наглости.

После полиции, где он держался спокойно и приятно, Негру вернулся к себе в подсобку, приоткрыл погреб, ударил ногой Велика, закрыл опять и два часа кряду пел жалостливую трансильванскую песню о румынском мальчике, которого схватили турки, воспитали янычаром и отправили на войну: в завоёванной стране янычар врывается в бедную сельскую хижину и заносит ятаган над забившейся в угол старухой; та молит о пощаде; янычар неумолим; в окошко хижины заглядывает луна и озаряет мёртвое лицо убитой им женщины; янычар узнаёт в ней свою мать и т. д.

— Зачем в управление «след Дракона» подбросил? — спросил Мейер.

— Хотел вас с толку сбить, по ложному следу пустить. Про Дракона давно ещё по телеку было, в интернете посмотрел, оттуда и китайские буквы срисовал, — горделиво отвечал румын.

— А что же ты, такой хитроумный, все письма на одинаковой бумаге и в одинаковых конвертах отправлял? Ты ведь хотел изобразить, что они все от разных людей. Так что же? — ухмыльнулся тунгус.

— Бумага и конверты в ящике стола… лежали всегда… Ну вы видели… И сейчас лежат, их много там… — речь Негру замедлилась, он краснел.

— Так почему ты других не купил? Чтоб отличались, почему?

— …не знаю… не додумал… не рассчитал… Точно — глупо вышло, — заговорил сам с собой Толя, пожал плечами и оскалился идиотической улыбкой.

Тунгус вспомнил армейские анекдоты про молдаван и руками развёл, как разводят руками врачи, мямля про то, что не лечится — «ну, это гены…»

Врачи, легки на помине, зашли с бумажкой: «предварительный осмотр показал, что дети сексуальному насилию не подвергались…»

— Слава Богу! — отлегло от мейерова сердца.

— Анатолий, — крикнул он радостно Толе, ему стало хорошо теперь, когда не случилось того, чего он так опасался, когда не так мерзок оказался этот мерзавец; тунгус захотел расцеловать честное толино пятнистое лицо, захотел благодарить его за то, что только держал детей в холоде и темноте, только украл их, только избивал мальчика, только морил лакокрасочными испарениями девочку, за то, что не сделал с ними худшего; и страстно, душевно и ласково, как говорят чрезвычайно одолжившему другу «спасибо», Мейер сказал Негру: — Курить хотите?

— Не курю, друг, — отозвался Анатолий, и не от фамильярности, а потому что распознал в тоне следователя искреннюю благодарность.