Глава восемнадцатая

Я опоздал на пару минут. Дверь уже была закрыта. Тихонько открыв ее, я проскользнул внутрь и стал торопливо искать себе место в одном из задних рядов, все еще пытаясь отдышаться.

Праздничная зала была переполнена. Чтобы пропустить меня к свободному месту, некоторым присутствующим пришлось встать. Тут уж ничего не попишешь.

Впереди, в первом ряду я узнал Кранебиттера. Сидел он очень прямо, держал осанку.

Он дружелюбно, но удивленно озирался, все поглядывал собравшуюся за его спиной аудиторию. Что-то тихо сказал своей жене, сидевшей с ним рядом.

Завидев меня, он радостно кивнул через плечо и хотел было подняться. Но в этот момент все разговоры в зале стихли. Заиграл студенческий квинтет. Современная камерная музыка. Фальшиво и потерянно звучали под сводами зала разрозненные ноты. Сплошные индивидуалисты. Довольно печальная мелодия.

Я откинулся на стуле и закрыл глаза.

Сначала поезд запоздал, отправился не по расписанию. Из-за этого я не успел на другой поезд. Вместо завтрака пришлось довольствоваться двумя банками пива, купленными в привокзальном киоске. Потом, в следующем поезде, я плодотворно поработал над финальной сценой (Кладбище, за оградой), она у меня пошла до странности легко, как по нотам, навевая неожиданные мысли о жизни и смерти.

И приехал бы я все-таки вовремя, не попадись мне по дороге от Центрального вокзала к высотному зданию университета плохо обозначенный участок дорожных работ. Мне пришлось развернуться, пробежать значительное расстояние пешком — на последних метрах я уже выбивался из сил, едва дышал и в ужасе поглядывал на часы.

Между тем музыка, увенчанная несколькими запоздалыми вздохами гобоя, смолкла.

Грундиг поприветствовал собравшихся от имени декана и произнес краткое вступительное слово. Потом заговорил профессор Менкеберг, новый обладатель преподавательского кресла. Родом он явно был из Северной Германии. Его тема: «Просвещение и отречение — вклад профессора Кранебиттера в исследование ордена Просветителей». Все это было весьма любопытно. У меня, однако, складывалось впечатление, что Кранебиттера он знал еще хуже, чем я.

Излагая биографию героя дня, Менкеберг не забывал особо подчеркивать, что теперешний уход Кранебиттера на пенсию связан исключительно с его преклонным возрастом. Создавалось впечатление, будто сей прискорбный факт является личной заслугой Кранебиттера и стоит в одном ряду с прочими его научными достижениями.

Кранебиттер отвечал застывшей, обращенной в пространство улыбкой.

«Внук ткача — попытка». Таково было название следующего монолога. Состоял он из ряда несколько анекдотических по духу эпизодов из университетской жизни Кранебиттера — зачитывала одна из немолодых преподавательниц, с которой я тем не менее знаком не был. Родом она была из Саксонии и довольно сильно волновалась. Я вознамерился сохранять спокойствие. Пальцы мои крепко впивались в серую папку.

И снова музыка. А затем наступила моя очередь.

— Сейчас! — подобно суфлеру, подсказал мне Грундиг, внезапно появившись в боковом проходе.

Пошатываясь, я двинулся вперед. Выбрался на небольшую трибуну, чуть наклонился, повернувшись в сторону Кранебиттера. За пультом я был совсем один. Его размеры заставили меня съежиться еще больше. Но оно и лучше — так я мог хоть немного за ним спрятаться.

— Дорогой профессор Кранебиттер, дамы и господа! Сегодня мы с вами собрались здесь…

Все взоры были устремлены на меня; я просто не посмел сейчас раскрыть папку.

— Человек… — тихо произнес я, осекся, затем повторил уже громче: — Человек покидает университет, место, за несколько десятилетий ставшее его домом. А мы? Что мы, собственно, о нем знаем? Ничего! Действительно ничего. Я много прочел о вас за последние дни, уважаемый профессор Кранебиттер. Но тем не менее, кто я такой, чтобы знать хоть что-то? Кто мы такие, чтобы хоть что-то знать об этом человеке, Георге Кранебиттере? Знать его мечты, его радости и страхи, его… Хорошо, научные труды. Об этом здесь уже говорилось достаточно. Но что же еще?

Вы, профессор Кранебиттер, прощаетесь сегодня с этим университетом. И забираете с собой, так думается мне, свою тайну — вселенную мыслей и чувств. Может статься, был однажды рассвет, который вы не в силах забыть — много лет назад, на речном берегу, в пору вашей юности, или то была туманная аллея осенью, или просто случайно услышанное пение птицы. Что я знаю? Возможно, вы также с удовольствием едите бутерброды с ливерной колбасой! Вполне возможно! Не знаю. Я не знаю ничего. Да и откуда бы мне все это знать?

Мои плечи беспомощно передернулись. Пиво сделало свое дело, и теперь мысли шли окольными путями, минуя мою опустевшую голову.

Тем не менее, размашисто описав в воздухе круг правой рукой, я продолжил свою речь:

— Мы пытаемся постичь этот мир, однако зачастую не понимаем простейших, самых доступных вещей, потому что… не в силах этого сделать. Мы пытаемся подобрать нужные слова для того, чего словами не выразить. Или скажу иначе: в каждом из нас тикают часы. И каждые из них показывают свое время.

С этими словами я украдкой покосился на часы — мне ни в коем случае не хотелось говорить слишком долго.

— Человек…

Какое великое слово, с тоской подумал я и снова внушительным жестом описал дугу. Впереди я видел сплошные головы, но не в силах был различить ни одного лица.

— Итак, человек — у него есть планы, о которых мы не подозреваем. У него есть надежды, которые не сбываются. Когда я стою здесь и размышляю обо всех надеждах, что мы хороним день за днем, хороним внутри себя, я задаюсь вопросом: что же мы такое — ходячие кладбища?!

В зале нарастает беспокойство; мне становится жарко. Расслабив галстук, я отпиваю большой глоток из стакана. Ловлю себя на том, что все больше уклоняюсь от надлежащего праздничного тона, и все же извлекаю из папки спасительный листок бумаги.

— Уважаемые дамы и господа…

Я понизил голос:

— Как сказал еще Гёте: «…чтобы только играть, слишком стар, чтобы жить без страстей, слишком молод». Не содержится ли в этих словах все, что вообще может быть высказано в этой связи?

Вопрос тяжко повис над рядами.

Кое-кто в зале закивал, что я вполне мог бы расценить как сигнал отбоя. Но я еще не закончил. Мне был необходим финал.

К сожалению, добавить к этому глубокомысленному изречению я так ничего и не сумел. Я таращился на бумагу, в конце концов перевернул страницу, но на обороте было написано только:

«Заметки. Похороны. Энслин».

И все. Белый лист, словно флаг капитуляции.

Он медленно выскользнул из моих рук.

На глаза наворачивались слезы, но мне удалось удержать их. Я беспомощно огляделся. Тут взгляд мой упал на Кранебиттера:

— Дамы и господа! Лицо! О чем оно нам говорит?

Лица в зале превратились в знаки вопросов. Мне стало дурно.

— Чертовски трудно ответить на этот вопрос, — тихо произнес я. — Внешняя оболочка и внутренняя сущность хоть и связаны между собой каким-то образом, тем не менее живут они — к такому выводу мне было суждено прийти — как два существа, состоящие в откровенной интимной связи, но… как вам объяснить… Следовательно: мы видим лицо. Мы пытаемся изучить его. И все же, как бы долго мы на него ни смотрели, оно остается для нас загадкой. Всегда загадкой. Как и все лица. Георг Кранебиттер…

И я застрял. Теперь я действительно понятия не имел, что говорить дальше.

— Все кончено… Конец всему.

Я издал тихий, полный отчаяния стон. Пошатнулся. Мне пришлось обеими руками схватиться за пульт. Глаза я опустил. И замолчал.

Молчал долго. Очень долго.

Должно быть, это походило на минуту молчания, поскольку стоило мне осторожно поднять взгляд, уловив доносившийся из зала шумок, и я увидел, что присутствующие молча привстали со своих мест.

— Благодарю за внимание, — выговорил я, едва лишь дар речи вернулся ко мне. Взял свою папку и тяжелой поступью вернулся на место.

В страшной, мертвой тишине кто-то вдруг начал аплодировать. Я поднял голову. То был Кранебиттер. Хлопал он медленно, словно робот. Выглядело это так, будто он хотел сдавить ладонями воздух. Постепенно к нему присоединились и остальные.

В фойе господин Грундиг очень долго, очень крепко пожимал мне руку. Господин Грундиг не сказал ни слова — все говорил его взгляд. Грундиг настоял на том, чтобы я с ним вместе подошел к Кранебиттеру и членам его семьи.

Я не хотел, но Грундиг уже вел меня к ним. Черное трио. Хрупкую жену, зажатую между Кранебиттером и его дочерью, то и дело толкали из стороны в сторону. Завидев нас с Грундигом, все замолчали. Прочие гости, окружившие семью плотным кольцом, расступились, освободив нам узкий проход.

— Я вам весьма признателен, — приветствовал меня Кранебиттер. — Ну и ну! Прямо надгробное слово.

Я почувствовал, что бледнею.

— Да нет же, наоборот, очень здорово. В чем-то вы даже не так уж неправы.

Менкеберг хотел что-то сказать, но жена Кранебиттера его опередила:

— Вы ведь когда-то бывали у нас в гостях, не так ли? — спросила она. Глаза ее радостно блестели.

— Да, — ответил я. Хотя сам напрочь об этом забыл.

— Простите, а как ваше имя?

— Но, мамочка! — громко, четко осадила ее дочь, а мне тихо пояснила: — Она очень забывчивая.

— Ах вот как, — сказала дама. Она теперь взирала на меня недоверчиво, потом кивнула.

Чуть позже состоялся банкет.

Впрочем, я еще вполне мог бы сбежать. Благо до спасительного вокзала было рукой подать. Но тут Грундиг и Кранебиттер ушли вперед; нужно было уладить в ресторане какой-то вопрос с заказанными столиками. Таким образом мне поневоле пришлось занять место Кранебиттера, так что я под руку с супругой профессора двинулся вслед за остальными.

В ресторане мне посчастливилось занять укромное место в дальнем конце стола. Там в относительном одиночестве сидел мужчина в сером костюме. До этого момента я не замечал его среди приглашенных.

— Так значит, это ты, — приветствовал он меня, протянув навстречу тяжелую, теплую руку. — Я Вольдемар.

— Привет, Вольдемар, — устало ответил я.

— Славно, что мы наконец познакомились. Тогда, после твоего ухода, я тебя заменил у Шорша: мне это, впрочем, тоже особой пользы не принесло, — добавил он.

Потом с усмешкой перевел взгляд на другой конец стола, где сидели Кранебиттер, Менкеберг и члены юбилейного комитета. Кивнув друг другу, мы подняли бокалы.

Я узнал, что после объединения Германии Вольдемара отчислили из университета. Впрочем, он считал, что и сегодня его пригласили исключительно из вежливости. Настаивая на этом, он кивнул; я же покачал головой. Мы снова выпили.

Мне было жаль Вольдемара.

— Я тебе так скажу, — заявил он. — Твоя речь в зале… это было…

Не находя слов, он выпятил губы, опустил веки и сомкнул в круг большой и указательный пальцы левой руки.

Взгляд его снова скользнул по противоположному концу стола. Потом он возмущенно вытаращился на меня:

— Воображают, будто я не знаю, о чем они думают! Во всяком случае, они понятия не имеют. Ты это и сам уже заметил. Ничего они не смыслят. Например, если им скажешь: по-настоящему существуют только жизнь и смерть, дорогие друзья, и так, кое-что между ними, — этого они никогда не поймут. Будут тупо на тебя пялиться и думать: «Да он просто хочет уйти от ответа!» Для них и вопросы-то все стоят совершенно иначе: утверждать или не утверждать. Штатная и внештатная профессура, или бог ее знает, какая еще. Таковы вопросы жизни и смерти в их понимании. До тебя доходит?

Вольдемар затряс головой. На бывших своих коллег он взирал с состраданием.

Несмотря ни на что, мы заказали целую бутылку водки. Официант подошел к Грундигу, почтительно склонился к его уху и что-то зашептал. Грундиг серьезно кивнул, затем, полуприкрыв глаза, издали мягко улыбнулся нам.

Я пожелал узнать, чем он сейчас занимается, но Вольдемар лишь отмахнулся.

Мы выпили. Помолчали. Еще выпили.

— Да, — сказал я. — Все это именно вопрос коллегиальности.

— Колле… гиальности… Ты пыав!

Мы и правда несколько перебрали. Заметил я это по тому, как заплетались наши языки, одолевая слово «коллегиальность».

— Я-то все вижу, — сообщил Вольдемар. — Смешная ты птица. Ты сечешь, о чем я толкую.

К сожалению, во время следующего тоста бутылка с водкой опрокинулась. Но поскольку она и так уже наполовину опустела, мы заказали новую.

— Скажи-ка, а ты… — Вольдемар придвинулся ко мне, неуклюже ерзая на стуле. — Ты ведь изображаешь из себя этакого великого писателя.

— Да. Можно сказать и так. Но на самом-то деле, — я наклонился поближе к его уху, — на самом деле я просто маленький, ничтожный актеришка.

И я брезгливо оттопырил губы.

— Ну да, ты тоже, знаешь ли, не пуп земли, верно? — прокомментировал Вольдемар. — Но сражаешься ты, на мой взгляд, очень храбро.

— Спасибо, Вольди.

— Пожалуйста, только не Вольди! Заметано?!

— О'кей: только не Вольди!

Мы хотели было выпить на брудершафт, но так и не смог ли друг с другом состыковаться. Тогда мы снова с чинным видом взгромоздились на свои стулья, и появилась новая бутылка. Следом за ней, кстати, подоспел и господин Грундиг.

— Ну, как вы тут? — осведомился он с едва заметной озабоченностью. — Все в порядке?

— В лакейской — полный порядок, господин комиссар! — рявкнул Вольдемар. — Ну, давай, скажи ему!

И он пихнул меня, да так, что я едва не свалился со стула, но тут же энергично затряс головой. А Вольдемар проявил инициативу, сообщив:

— Он на самом деле и не писатель никакой. Он… кто ты там у нас?

Хотя в устах Вольдемара обозначение моей профессии превратилось не иначе как во влажное, брызжущее фонтаном слюны слово «фыфатель», Грундиг, похоже, уловил суть вышеприведенного заявления. Во всяком случае, взирал он на меня как человек, прекрасно все осознающий.

Я легонько нагнулся, при этом — надо же! — не утратив равновесия, но тем не менее предпочел опереться на край стола.

Господин Грундиг с грустью кивнул:

— Да, иногда каждому из нас кажется, что мы лишь играем роль, будто мы — вовсе не мы. Не правда ли?

Мне вспомнился бедняга Энслин. Я кивнул.

— И в данный момент, — Грундиг перевел неумолимо строгий взгляд на нашу мокрую истерзанную скатерть, — в данный момент это, возможно, действительно к лучшему.

— Верно, — мрачно проговорил я.

— Именно, — согласился и Вольдемар. — Его это прямо тяготит.

По непонятной мне самому причине я захотел выпить с ними за Энслина, но никак не мог найти свою рюмку.

— Прошу вас, может, теперь вы все-таки потихоньку вылезете из-под стола, — донесся до меня сверху голос Грундига.

Мой лоб пылал. Под ним в сумбурном коловращении бурлили невнятные мысли. Подобно заключенным во дворе тюрьмы, они вращались вокруг невидимого центра.

Вдруг перед глазами замигало, и в голове у меня воцарился хаос, бунт мыслей, заключенных в тюрьму рассудка, — на долю секунды мне представилась вся история в совершенно ином, новом свете…

— Теперь я все понял, — прошептал я. Голова по-прежнему оставалась тяжелой. Вольдемар помог мне снова водрузиться на стул.

Грундиг доброжелательно приподнял брови:

— Ну, вот и отлично. Теперь и подняться можно.

— Я все понял! — повторил я, хоть и немного громче, но кроме Грундига и Вольди меня никто не услышал.

Вольди недоверчиво обозревал меня то с головы до ног, то с ног до головы.

Я уставился на Грундига.

— Вы очень много выпили, понимаю, — тихо ответил Грундиг, и его голос приобрел сверх меры спокойную, убаюкивающую тональность.

Но именно это вынудило меня вскочить на ноги!

— Да неужели? Как у вас все просто! И вы, вы же всегда и все знаете лучше всех, не так ли? Я вам вот что хочу сказать…

Желанием все и ограничилось.

Страшная догадка насчет Энслина закралась в мой разум. Но я еще не мог подобрать нужных слов. Идея была слишком свежей. Все детали, которыми я доселе располагал, непостижимым образом пришли в движение и теперь лихорадочно искали себе место в новой цепи обстоятельств. Пошатнулось все, что уже, казалось, крепко стояло на своих местах.

— Все совсем иначе. Не так, как мы представляли себе до сих пор, — с трудом выдавил я.

— Именно, — подтвердил Вольдемар и тихо икнул.

— На самом деле его даже не похоронили! — прошептал я в лицо изумленному Грундигу, воздев к потолку указательный палец правой руки.

— Ну, вот видите. А сейчас нам с вами лучше выйти, — сказал мне Грундиг, досадливо озираясь. Остальные гости между тем с пристальным вниманием игнорировали наше бурное препирательство в конце стола.

— Теперь и неувязка с ружьем уже не проблема! — провозгласил я. Вольдемар задумчиво кивнул.

— Не проблема, — повторил Грундиг. Он взялся за мой портфель, на что я отреагировал, хлопнув его по пальцам и прошипев:

— Благодарю тебя, друг! Сам того не ведая, ты сотворил благо.

Грундиг скромно отмахнулся, а портфель ухватил-таки.

Хотя теперь, нащупав последний камень фундамента, я испытывал бесконечное облегчение, при попытке подняться мне тем не менее суждено было ощутить на себе всю чудовищную силу земного притяжения. Под моими стопами планета превратилась в шар, несущийся на огромной скорости.

— Земля, — сообщил я окружающим, — круглая.

— Верно, — согласился один из двух мужчин, подхвативших меня справа и слева.

— Прошу вас, держите это крепко, — наказал я, и Грундиг поспешно закивал.

— Вольдемар!

Мне подумалось, что надо бы толком попрощаться со своим новым другом. Но он куда-то исчез. Возможно, пошел в туалет.

Грундиг тем временем счел целесообразным позаботиться о моих очках и сунул их в портфель. Он шел впереди. Перед глазами все расплывалось. Я хотел погрозить Грундигу пальцем, но не вышло — руку не отпускали. Поэтому я сумел разве что вяло помахать рукой, едва приподняв ее до уровня живота, а потом мы окончательно растворились во тьме.

Теперь дело за эпилогом!

Загрузка...