Глава четвертая

Раздался писк.

Поначалу я решил, что это будильник, и в темноте потянулся к нему. Но даже когда я наконец схватил его, хорошенько потряс и прижал к груди, писк не умолк. Я включил лампочку на ночном столике, сел на кровати, сердито засопел и поднял трубку. Немного подумал, затем подал голос.

— Отлично, что я вас застал! — зычно и с омерзительной бодростью прогремело в ухе.

Что это еще за идиот! Я хотел уже злобно швырнуть трубку, однако в голове мало-помалу прояснялось, и я промямлил:

— А-а-а.

Секунду на проводе царило безмолвие.

— Я вам помешал?

— Нет, — ответил я, — просто сейчас половина второго.

— Ночи? О, извините. Может, мне стоит перезвонить позднее?

— Нет, что вы, возможно, я буду уже спать.

— Мне очень жаль. Я не хотел докучать вам.

— Что вы, господин Хафкемайер, все в порядке, уверяю вас.

— Знаете, что я вижу? — внезапно рявкнул Хафкемайер прямо мне в ухо. Я не знал.

— Вижу начало! Бал-маскарад! Музыка, танцующие пары! Дьявольские личины, шутовские рожи и прочее в этом духе! И единственный человек во всем зале, на котором нет маски! Он один, он стоит неподвижно и все крутится вокруг него; вокруг Лафатера!

Прикрыл глаза — да, теперь я и сам это видел.

— Он лишь наблюдает, понимаете? И вдруг застывает! Его лицо превращается в маску. А дальше титры.

Я кивнул.

— Вы меня слышите?

— Хм, да.

Звучало не так уж плохо. Я пообещал Хафкемайеру все это хорошенько обдумать.

— Вы простужены?

— Нет, почему вы решили?

— Судя по голосу.

— Разве что немного.

Я прокашлялся.

— Вам бы сюда, в Калифорнию. У нас тут сейчас солнце — прямо в окно светит. А внизу море…

Я прислушался, но шума волн не различил. Ни звука. Трансатлантический штиль.

— Ну что ж, выздоравливайте, и удачи вам. Да, еще раз простите за поздний звонок.

* * *

Поздний? Скорее уже ранний. В половине второго…

Заснуть я уже не мог. И пытаться не стоило. В голове роилось множество мыслей: масса вопросов, которые мне следовало бы задать Хафкемайеру. Последние несколько дней я в изобилии делал заметки касательно лафатеровского проекта; уйма, великое множество вопросительных знаков.

Я лежал в своей постели, бодрствуя поневоле, словно ночной сторож: сна ни в одном глазу, и в то же время совершенно разбитый. Потом лежать на спине уже не стало сил, и я принялся ворочаться с боку на бок, то и дело взбивал свою подушку, томясь между бодрствованием и сном.

Из своей зеленой папки я достал маленький листок и вкратце записал на нем пожелания Хафкемайера относительно пролога к фильму.

Внизу, в старом городе, пробили часы на церковной колокольне. Они отсчитали пять ударов, обращая ночь в бегство.

Я встал, плеснул себе пару раз в лицо ледяной водой, оделся и приготовил чашку чаю. Затем, вяло передвигая ноги, побрел к двери.

«Курятник», в котором я обитал, прозвали так потому… что попасть сюда вы могли не иначе как пройдя по наружной лестнице — так называемому насесту. Маленькая двухкомнатная квартирка на втором этаже хозяйственной постройки вполне соответствовала запросам молодых дарований на период их пребывания в Вюлишхайме в качестве стипендиатов.

До меня здесь, по-видимому, ютился некий художник. Имени его я не знал; разобрать его подпись на картинах тоже так и не смог. Но занимался он явно чем-то в высшей степени жутким. По стенам были развешаны плоды его творчества, преимущественно в сиреневых тонах — мрачное напоминание о четырех месяцах, проведенных им под кровом курятника. Серия портретов, по всей вероятности, самого автора. Само по себе название вроде бы безобидное: «Мой взгляд на В». На каждой картине была проставлена дата, а на заднем плане действительно наблюдались некоторые достопримечательности Вюлишхайма: католический храм, ратуша, двойные башни лютеранской церкви…

Стоило, однако, присмотреться повнимательнее, и взору открывалась поистине хронология ужаса! Выражение, искажающее черты художника, становилось все безумнее с каждым следующим полотном. На последнем овал лица был едва ли не зашпаклеван масляной краской, а покрасневшие белки глаз воспаленно горели в черных как ночь впадинах… Примечательно, что на всех картинах неизменно присутствовала бесформенная, черная отметина, она находилась то над головой, а то и прямо на лбу изображенного человека, чем-то напоминая мрачное крыло смерти. Лишь нынешним утром мне предстояло узнать, что именно символизировал этот знак.

Но, говоря начистоту, еще больше досаждали мне многочисленные брызги краски (ох уж мне это масло!), оставленные им в ванной комнате, а более всего в самой ванне. Должно быть, художник промывал там свои кисти и мольберты. Пятна ни в какую не хотели оттираться. Лишь изредка, если вы попадали ногтем в нужную точку, краска вдруг отлетала сама собой.

Около половины шестого я уже входил в мощеный круглый двор средневекового замка. Все, включая фонтаны, арку, сами развалины и кладбище, еще скрывалось в предрассветном сумраке, лишь проступали сквозь мглу темные контуры. Я повернул направо, быстрым шагом вышел из замковых ворот и прошел по подъемному мосту. Перед ним, прямо у дороги, располагалась маленькая автостоянка. Улица называлась Бургштрассе, примерно на середине она круто сворачивала, спускаясь вниз, в город.

На небе мерцало несколько холодных безымянных звезд. Внизу расстилался Вюлишхайм. Он еще спал. Лишь позади, на вокзале, уже начинался рабочий день. Туда я и прибыл две с половиной недели назад. Я изначально ожидал немногого и тотчас убедился, что предчувствия не обманули меня! Стоя с походной сумкой и чемоданом на колесиках, один-одинешенек на платформе «А» — единственной, что имелась в наличии, — я внезапно понял, почему Вюлишхаймская почетная стипендия предполагала непременное присутствие награжденного.

До тех пор я ни разу не слышал об этом городе, а потому, еще находясь дома, безотлагательно заглянул в энциклопедический словарь.

Непревзойденный «Брокгауз»[6] в своем очерке 1885 года поведал нам следующее: Вюлишхайм, 52 метра над уровнем моря, расположен на юго-западном берегу круглогодично судоходной реки Пельке и состоит из старого города и нескольких предместий. На противоположном, северо-восточном берегу сохранились развалины замка Вюлишхайм. Во время Тридцатилетней войны замок был основательно разрушен. Все попытки восстановления неизменно заканчивались неудачей вплоть до наших дней. В городе имеются три евангелистские приходские церкви и одна католическая. Особый интерес представляет главная городская церковь, в которой находится склеп графа Вюлишхайма. Население составляет 19708 жителей, из которых 1296 являются католиками. В промышленном отношении Вюлишхайм славится своей шерстяной пряжей. Помимо этого, здесь производятся войлок и фетр, зонтики, стройматериалы. Далее следует упомянуть лесопилку, кирпичный завод и скотобойню. Из общественных учреждений в Вюлишхайме есть гимназия, сиротский дом, приют для глухонемых, а также тюрьма и здание окружного суда. В тринадцатом веке город стал резиденцией графов Вюлишхаймов и был ею до тех пор, пока в 1705 году род этот не прекратил свое существование. В 1528 году здесь провозгласили Реформацию. Ср. также «Историко-топографические прогулки по берегам Пельке» (Вюлишхайм, 1881).

Вот так дела обстояли в 1885-м. На первый взгляд с тех пор мало что изменилось.

Я поежился и повернул обратно.

Из черного зева въездной арки внезапно выскочило нечто четвероногое и рысцой, враскорячку, затрусило в мою сторону. Прямо перед моими ногами оно остановилось как вкопанное, потом развернулось и затрусило впереди меня, словно мы испокон веку были единым целым. Кошка переставляла лапки осторожно, едва касаясь ими еще холодной, блестевшей от изморози земли.

Ведомый этой странной проводницей, я прошел через двор замка, мимо своего «насеста» и зарешеченного колодца, пока мы наконец не оказались у двери Шикеданцев, четы управляющих.

Там животное встало на задние лапы, бросило полный тоски и надежды взгляд на звонок, затем оглянулось на меня. Оно некоторое время вертело головой, сверкало глазами…

Потом кошка села на половик, задрала голову и, в упор уставившись мне в глаза, просительно мяукнула.

Как она себе это представляла?! Мне что, поднять супругов-управляющих с постели в шестом часу утра? Я наклонился, чтобы погладить ее. Она же увильнула от моей руки и, отвернувшись с полным безразличием, снова посмотрела на дверь.

Что мне было делать? Я ретировался. С обиженным видом, подчеркнуто сохраняя дистанцию, она тем не менее увязалась за мной.

Однако у подножия моей лестницы-насеста все-таки остановилась. Словно заледенела. Насторожилась, уши прижала.

— Киса, киса!

Я хотел заманить ее наверх. У меня аллергия на кошачью шерсть, но в прихожей она вполне могла бы погреться.

При виде лестницы она зашипела — и вдруг, ни с того ни с сего дико вскрикнув, исчезла в сумраке рассвета.

Наступал день. Вершины гор уже были залиты розовым сиянием, хотя сам город еще тонул в полутьме. Солнечный свет распространялся постепенно, соскальзывая вниз по склонам.

Около половины десятого в городе окончательно рассвело. Позднее летнее солнце озарило ратушу, рыночную площадь, фонтан и по мере сил пронизало лучами все арки и ниши, тем самым давая возможность детально рассмотреть городские достопримечательности, изображенные на открытках, что продавались в привокзальном киоске по цене одна марка двадцать пфеннигов за штуку.

На 20.00 в большом зале городской ратуши было намечено чествование очередного осеннего стипендиата, а я еще понятия не имел, что, собственно, должен буду прочесть.

Я сел за письменный стол, раскрыл зеленую папку, следя, как бы ни единый листочек из тех, что я в последние дни туда складывал, случайно из нее не выпал.

Вначале я бесцельно перебирал свои бумаги, потом, чтобы взбодриться хоть малость, достал из сумки «Поэзию и правду», тонкую книжицу, которую захватил с собой из Берлина.

В указателе имен я стал искать выдержки, касавшиеся Лафатера, и в третьем разделе нашел эпизод, имевший касательство к началу дружбы Лафатера и Гёте. Небольшая комедия положений — она мне понравилась, отсюда, возможно, удастся что-нибудь почерпнуть.

Несколько позднее я также свел знакомство с Лафатером. «Письмо пастора», адресованное коллегам, проливает свет на его убеждения, ибо многие из них выражены там вполне определенно. Благодаря его деятельной натуре переписка наша вскоре стала довольно оживленной. Он ревностно трудился над своей фундаментальной «Физиогномикой», слухи о которой уже успели распространиться в обществе. К целому свету взывал он, прося присылать ему рисунки, силуэты и в особенности лики Христа, а меня, раз уж я не могу быть ему полезен, просил создать описание Святой Земли, как я ее себе представляю. Подобного рода несусветные предложения то и дело давали мне повод для шуток, и я не находил иного средства от этих его причуд, кроме как отвечать на них своими фантазиями, столь же немыслимыми и смешными.

Число же людей, не веривших в физиогномику или по крайней мере считавших ее наукой заумной, если не лживой, было весьма велико, и даже многие из тех, кто был расположен к Лафатеру, то и дело испытывали желание каким-либо образом поддеть его и подшутить над ним. Одному небезызвестному франкфуртскому художнику он заказал портреты нескольких именитых персон.

Отправитель позволил себе шутку: для начала послал ему портрет Бардта под видом моего. В ответ же получил хоть и учтивую, но крайне недовольную эпистолу, с утверждением, что сей портрет вовсе немой, а также множеством замечаний, непосредственно связанных с физиогномикой, которые Лафатер, конечно же, не преминул сделать, коль скоро получил такую возможность.

Мой же портрет, присланный ему чуть позднее, Лафатер оценил по достоинству.

Что за история!

Лафатер с первого же взгляда обнаружил подмену.

По идее, для Гёте это должно бы стать достаточным поводом, дабы в глубине души устыдиться — в конце концов, ведь именно он, а не какой-то там франкфуртский художник, инициировал подмену физиономий, вздумав таким образом проверить учение Лафатера на практике. И вот вам! Лафатер выдержал испытание с блеском. Гёте же предпочел этого не заметить, пишет о Лафатере снисходительно с оттенком жалости.

Причем следует отметить, что Бардт, коего Лафатер в то время также в лицо еще не знал, являлся одним из самых ярых его противников! Отдадим должное черному юмору Гёте.

Нет, действительно — недурное начало для долгой, многолетней дружбы! Один на полном серьезе погружен в физиогномику — дело всей его жизни. Другой тем временем замышляет розыгрыш, да еще и приводит его в исполнение.

За изучением книги первая половина дня прошла почти незаметно. Из-за предстоящей вечерней лекции у меня даже не оставалось времени, чтобы толком углубиться в работу.

Лишь однажды, в половине двенадцатого, меня ненадолго прервали. Факс вымучил приглашение в Ганновер, от книжного магазина «Зильберблик». По факсу же я отправил им свое согласие и пожелания насчет предполагаемого гонорара, затем сложил оба листка в прозрачный файл.

Около полудня в дверь позвонили. Явился управляющий — господин Шикеданц. Он лишь хотел еще раз осведомиться, всем ли я доволен и все ли меня устраивает. Поначалу я удивился. Затем вдруг понял: конечно же, управляющий не мог не знать, что вечером я встречаюсь с бургомистром — его, Шикеданца, господином и повелителем.

— Да, все в порядке, — ответил я.

Шикеданц слегка ухмыльнулся, это мне не понравилось. Улыбка выглядела несколько более фальшивой, чем полагалось, словно он знал наперед все эскапады, каких можно от меня ожидать.

Как меня уведомили в день моего приезда в Управлении по культуре, Шикеданц был «добрым духом этого дома». Что ж, отлично, подумал я тогда. Главное, чтобы не было злых.

Я провел его к себе в комнату, где, малость нарушив царивший там прежде порядок, позволил себе сдвинуть письменный стол к стене, между двух окон — там он почти не мешал мне, когда я придвигал стул к окну, чтобы немного позагорать. Господин Шикеданц был не против, но на всякий случай все же проверил устойчивость ножек быстрым движением руки, после чего она вновь исчезла в кармане вязаного жакета.

Жакет Шикеданца! Он заслуживает особого упоминания.

Господин Шикеданц с завидным постоянством носил исключительно вязаные жакеты. В основном уже старые и потертые. Поначалу я считал такую приверженность всего лишь причудой этого маленького, пухлого человечка. Позднее, однако, понял, что здесь скрывалось нечто большее. Вязаные жакеты придавали Шикеданцу домашний вид. Пять простых роговых пуговиц красноречивее чего бы то ни было свидетельствовали: он, Шикеданц, здесь, в замке Вюлишхайм, находится у себя дома; вы же, равно как и любой другой посетитель, не более чем пришельцы, чужаки. Таким образом, неизменные вязаные жакеты Шикеданца служили ему чем-то вроде щита, ограждающего от всего остального, то и дело вторгавшегося в его обитель, безумного мира.

Одно было совершенно ясно: многолетнее общение с художественными натурами всех мастей не прошло для господина Шикеданца бесследно, заметно отразившись на его нраве. Во взгляде его замечалась некая настороженность, даже подозрительность.

Лишним тому подтверждением служило и то, как основательно, повторяясь, словно говорил с идиотом, стремился он вам все растолковать. В первый же вечер, вручая мне связку ключей, он настоял на том, чтобы продемонстрировать мне в работе каждый из них по отдельности. Вставляя очередной ключ в соответствующий замок, он дважды запирал дверь, дважды снова ее отпирал и лишь затем его оттуда вытаскивал. Он также не забывал оглядываться на меня после каждого этапа проделываемых им операций, сложность которых обязывала его удостовериться, все ли я правильно уразумел. Надо полагать, что основную идею мне удалось-таки ухватить, иначе он бы заметил и не преминул уточнить: «Вы когда-нибудь раньше в своей жизни стояли перед дверью? Когда-нибудь открывали ее? Может, еще разок вместе попробуем это сделать?»

Думаю, его представления о людях искусства сводились к тому, что те днями шляются по улицам и кабакам, а ночью отправляются ночевать под разводные мосты. В любом случае опыт его на этом поприще, судя по всему, был доселе крайне односторонним — ключевое слово: «Художник!»

Когда возникала какая-либо надобность или я просто обращался к нему с тем или иным вопросом, сначала он — о чем бы ни шла речь — непременно хитро улыбался, по-видимому силясь распознать скрытый, подлинный смысл моих слов. Затем склонял голову набок и говорил:

— То есть попросту, по-немецки говоря, вы хотите…

Без этого «перевода», этого дотошного раскладывания по полочкам общение с Шикеданцем, судя по всему, обойтись не могло.

В основном речь у нас заходила о разных мелочах, не составлявших для него особого труда. Заняться ему и так было почти нечем, ибо сезон подошел к концу. С момента моего прибытия по крутой и узкой дороге к замку лишь однажды с трудом вскарабкался один-единственный автобус. Из него вынырнула пара «заблудших» туристов, которых Шикеданц, после краткого приветствия, принялся водить вверх-вниз по лестницам, предложив им небольшую экскурсию по замку.

Когда вся компания проходила под окном моего курятника, я услышал, как Шикеданц сообщил им:

— А еще у нас тут дважды в год появляется что-то вроде местного привидения.

Затем настало время фотографироваться. Две посетительницы — аппарат они вручили своему престарелому попутчику — встали бок о бок под балконом, на фоне его железной решетки. Господину же, лицо которого все съежилось вокруг зажмуренного глаза, по-видимому, недоставало опыта в обращении с техникой.

Вдобавок он все никак не мог решить, повернуть ему камеру вертикально или оставить в горизонтальном положении. Фотообъекты терпеливо ждали. Выглядело это так, будто оба лица с застывшими на них улыбками уже приготовились к переходу в вечность, а фотограф намеревается сделать их посмертные маски. Обе женщины смотрели в объектив так сосредоточенно, словно оттуда и правда с минуты на минуту должна вылететь птичка. Томительное ожидание увенчалось всего-навсего слабой вспышкой — и увековечение состоялось.

Апогеем экскурсии (я наблюдал за происходящим, готовя себе чай) стал осмотр колодца. Присутствующие обступили сруб. Воцарилась напряженная тишина, и вот Шикеданц стал торжественно сливать в недра шахты содержимое жестяной бадьи. Все благоговейно замерли…

Свершилось! По прошествии долгой паузы вода, очевидно, достигла-таки дна, что ознаменовалось энергичными кивками голов и восторженными рукоплесканиями. Тем осмотр и закончился. Немного погодя автобус, неторопливо покачиваясь, уже увозил любопытных обратно в город.


Господин Шикеданц любезно предоставил мне свежий номер «Новейших известий Вюлишхайма». На странице, посвященной культуре — рядом с угрожающим известием, что финансирование реставрации галереи в старом городе может быть прервано, — крупным буквами шрифтом набрано торжественное объявление о моей грядущей лекции. Старое фото, под ним — краткая биография. Кстати, что касается перечня моих публикаций, его не преминули снабдить несколькими ошибками.

Вторую половину дня я провел за подготовкой к достославному выступлению. То есть с глубоким вздохом взялся за «Кочевников расставаний» и еще раз, фраза за фразой, пробежался по тексту, отметил некоторые щекотливые слова, расстановку особых акцентов и так далее. Кое-где поставил на полях восклицательные знаки; это были места, которые при пробном чтении показались мне жидковатыми.

Затем я еще немного попозировал перед зеркалом в ванной и подретушировал свою внешность. Я также перепробовал несколько выражений лица, ни одно из которых, впрочем, не годилось для роли «осеннего стипендиата».

Почувствовав, что сыт этим занятием по горло, я немного прогулялся. Точнее сказать, мерил быстрыми шагами дорожки вокруг замка.

Не все они были вымощены. По возвращении в «курятник» пришлось заново отполировать ботинки. В поисках обувной щетки я обнаружил на верхней полке кладовки полбутылки вина, уже успевшего превратиться в уксус; это вновь пробудило во мне раздумья о судьбе художника, и они не покидали меня, пока я брился.

Под жужжание бритвы вспомнилась мне и кошка, я тут же сделал себе соответствующую пометку к теме «Лики животных» в папке о Лафатере: «Удавалось ли тебе когда-нибудь спокойно заглянуть в глаза обезьяне? Нет? Я знаю почему. Тебе страшно».

Загрузка...