Маскарад

Глава 22

Пока я непонимающе морщился, остальные понемногу «закипали». Куда более искушенные в политике Иван и Геловани, похоже, уже сообразили, к чему клонит Сумароков, а Горчаков — с его-то опытом в таких вот собраниях, риторике и всяческих подковерных играх — и вовсе наверняка уже знал всю пространную речь его сиятельства наперед.

И она старику почему-то очень, очень не нравилась.

— Событие исторического масштаба, не правда ли? — Сумароков старательно изобразил что-то вроде мечтательной улыбки. — Решение великого и благого ума, явно указавшее всем на то, что держава готова отказаться от поистине варварских пережитков прошлого и устремиться вперед. Не сомневаюсь, что сейчас людям даже моего возраста кажется дикостью и сущей нелепицей сам факт возможности того, что в современном мире и обществе один человек может владеть другим, как скотиной… Однако это было! И наше с вами отечество было подобно древним империям вроде Греции или Рима, которые строили свое благополучие на крови и костях рабов!

Я своими глазами видел, как зарождается и крепнет в Российском царстве крепостное право и никогда не считал себя его сторонником. Однако прекрасно помнил, насколько и чем именно оно отличается от полноценного рабовладения античного мира или начала Средних веков. Вещавший с трибуны Сумароков наверняка знал все юридические и законодательные нюансы прошлых столетий куда лучше меня, и все же ничуть не стеснялся проводить параллели… Явно неспроста.

— И мы все, конечно же, помним судьбу, постигшую великие империи прошлого, которые по воле Господа нашего развалились и исчезли с лица земли, уступив место государствам, в котором никто уже не смел посягать на жизнь и свободу человека, — продолжил Сумароков. — И мне страшна сама мысль, что подобная участь могла постигнуть и наше с вами отечество, милостивые судари.

И с этим я тоже мог бы поспорить. Падение Рима и постепенный расцвет феодального общества действительно отправили массовое рабовладение на свалку истории, но полностью оно так и не исчезло. И в Средние века, и даже в изящную эпоху Ренессанса, когда в Новом Свете появились первые колонии и следом за ними — плантации. Хлопковые поля требовали немало рабочей силы, и груженые под завязку чернокожими рабами корабли плавали из Африки через Атлантику четыре с лишним сотни лет.

О том, что в прогрессивных и современных Соединенных Штатах рабство было отменено на четыре года позже, чем в России — в одна тысяча восемьсот шестьдесят пятом — его сиятельство упомянуть, конечно же, тоже забыл.

— Однако это, хвала Господу, не случилось, — продолжил он. — Славный родитель нынешнего государя проявил и мудрость, и недюжинную политическую волю. Однако в первую очередь — дальновидность. Полвека назад, выступая перед московским дворянством, его величество сказал: лучше отменить крепостное право сверху, чем дожидаться того времени, когда оно само собою начнёт отменяться снизу. И начало реформ, без сомнений, не только избавило Россию от величайших потрясений, но и позволило императору Александру Николаевичу заявить всему миру, что его держава чтит традиции, однако не имеет намерения задерживаться на пути в новое время. — Сумароков на мгновение смолк и продолжил уже тише: — Не сомневаюсь, что всем, кто сегодня собрался в этих стенах, очевидно, что решение государя не принесло отечеству ничего, кроме блага и процветания. Однако тогда, пятьдесят с небольшим лет назад, у высочайшего манифеста и последовавших за ним перемен было немало противников. Кто-то считал необходимым сохранять обычаи пращуров, кто-то опасался прикасаться к столпам, на которых общество стояло не одну сотню лет. И даже среди достойнейших членов Государственного совета, благороднейших людей и величайших умов своей эпохи нашли те, кто открыто возражал и противопоставлял свою волю государевой… Так скажите мне, милостивые судари! — Сумароков вновь возвысил голос и неторопливо обвел взглядом весь зал. — Разве не то же самое происходит и теперь, в наши дни?

И вот на этом месте я, кажется, начал понимать, к чему его сиятельство клонит.

В тишине зала заседаний последние слова произвели… нет, не то, чтобы эффект разорвавшейся бомбы, но что-то около того. Лицо Геловани превратилось в непроницаемую каменную маску, Иван впился пальцами в подлокотники кресла и задышал так шумно, что слышно было даже у трибуны, а Горчаков нахмурился так грозно, что я бы не удивился, вздумай его светлость прямо сейчас снова превратиться в ходячий факел. Несколько старцев в первых рядах синхронно задергались, явно собираясь подняться, и даже председатель занервничал. Взялся было свой молоток — да так и застыл с поднятой рукой, как статуя.

А Сумароков уже снова вещал, не давая почтенной публике опомниться.

— Полагаю, вы все уже понимаете, ради чего я начал с событий полувековой давности, милостивые судари. И, вижу, многие возмущены и уже готовы чуть ли не растерзать меня на части за подобную крамолу! Одна лишь мысль, что я способен сравнить последние события с реформами Александра Николаевича, кажется вам преступной… Однако позвольте мне закончить! — Сумароков приподнялся на цыпочках, нависая над трибуной. — Да, покойный Меншиков был безумцем! И, что куда хуже — негодяем, чьи преступления не смогли бы искупить ни ссылка, ни каторга, ни лишение титула и дворянского достоинства, ни даже позорная смерть на виселице. И у меня даже в мыслях не было оправдывать или уж тем более одобрять тот выбор и те поступки покойного, которые привели к гибели многих достойных и отважных людей, и вдобавок ко всему навлекли смертельную опасность на наследника престола — его высочество Ивана Александровича.

Чуть ли не все в зале обернулись в нашу сторону. Дружно, как по команде. Видимо, чтобы таким незамысловатым образом выразить почтение цесаревичу. Впрочем, лишь на мгновение: Сумарокову определенно подцепить публику на крючок изящной провокации, и теперь князья и графы заглотили наживку так глубоко, что срываться было уже, пожалуй, поздно.

— Такому нет и не может быть прощения! — Голос его сиятельство взвился высокой, почти оперной нотой — и тут же обвалился в мягкий вкрадчивый баритон. — Однако понять Меншикова все-таки можно. Многие из нас знали его как человека выдающегося ума и совести, здравомыслящего, отважного и бесконечно преданного государю, народу и отечеству.

Похоже, Сумароков не только подготовил речь, но и как-то по-хитрому поработал с собственным Талантом. На мгновение даже я почувствовал если не желание согласиться, то по меньшей мере что-то вроде сочувствия в адрес усопшего. На полноценную телепатию это, конечно же, не тянуло, однако делало из весьма посредственного во всех отношениях князька почти идеального оратора.

— И я могу только догадываться, что случилось с тем, кого я называл своим другом. Какой недуг поразил его блестящий и могучий ум. И что заставило князя поступить так, как он поступил, разом загубив и себя самого, и всех, кто имел несчастье за ним последовать. Однако я каждый день задаю себе вопрос, милостивые судари: чем для всех нас должно было стать его страшное и безнадежное выступление? — Сумароков перешел чуть ли на едва слышный шепот. — Чем, если не знаком того, что перемены уже давно назрели?

— Сучий сын! — выдохнул Иван сквозь зубы, приподнимаясь. — Да я его сейчас прямо здесь…

Во все стороны разошлась волна такой мощи, что я уже приготовился ловить товарища прежде, чем он зарядит свою глазную артиллерию и превратит Сумарокова вместе с трибуной в аккуратную кучку дымящегося человеческого мяса. Но меня уже опередил Горчаков.

— Нет, ваше высочество! — прошипел он, силой усаживая Ивана обратно в кресло. — Полностью с вами согласен, но, ради бога, не наделайте глупостей!

— Молю вас, милостивые судари, — Сумароков прижал к груди обе руки, — не поймите меня неправильно! Я лишь маленький человек, не наделенный ни положением, ни властью, ни каким-то особенным авторитетом в обществе сильнейших и достойнейших представителей дворянского сословия, которых сейчас наблюдаю перед собой. Все, что у меня есть — лишь боль от тех ран, что оставила в наших сердцах гибель друзей и близких. И капля отваги, чтобы сказать вслух то, о чем многие из вас думают уже много лет. — Сумароков опустил голову. — Уверен, каждый в глубине души понимает, что дальше так продолжаться не может. И если мы не осознаем ошибки сейчас, то в будущем будем обречене повторять их раз за разом… России нужна конституция! — Сумароков вдруг рявкнул на весь зал — так, что сидевшие в первых рядах старики вздрогнули и подпрыгнули в креслах. — Нужен новый регламент… Новый закон, если вам будет угодно, милостивые судари. Нужны те, кто по праву рождения и полученному за годы службы чину разделит с государем тяготы управления державой. Те, кто возьмет на себя непростой и благородный труд создания и исполнения указов, которые должны были появиться целые десятилетия назад. Не сомневаюсь, что среди нас есть люди, не только достойные этой ноши, но и готовые заявить об этом прямо здесь и сейчас. — Сумароков широко улыбнулся и расставил руки, будто пытаясь обнять всех в зале одновременно. — И даже если нет — я лично готов предложить его величеству свой скромный для создания проекта нового манифеста и…

Последние слова я так и не услышал — они буквально утонули в аплодисментах. Не знаю, сколько «левых» сегодня собралось в Мариинском дворце, но они дружно повскакивали со своих мест и громыхнули так, что задрожали стены. Через несколько мгновений к ним присоединилось изрядное количество гостей… а потом и тех, кто слушал начало речи Сумарокова с недоверием. Наверняка дело было в особом Таланте его сиятельства, да и сама речь не подкачала, однако от моего внимания не ускользнула одна весьма любопытная деталь.

Восторженных криков и неистово хлопающих пар ладоней на самом деле было не так уж много. Конечно, не дюжина, не две и наверняка больше трех, но уж точно куда меньше половины из примерно полутора сотен собравшихся в зале людей. Однако они то ли случайно, то ли по чьему-то хитрому умыслу расселись так, что одобрительные вопли слышались со всех сторон одновременно, и невнимательный и захваченный общей эйфорией свидетель просто не мог не подумать, что Сумароков сорвал овации вообще всех, кто сегодня явился на заседание.

Холодную голову сохранили немногие. Иван сидел пунцовый от злости и пыхтел, как паровоз на подъеме, сверкая огненными глазищами. Горчаков поджал губы, наморщился и явно прокрукручивал у себя в голове возможные последствия сегодняшнего собрания Государственного совета.

И только Геловани выглядел… почти невозмутимым. Хмурым, недовольным, встревоженным — но скорее раздраженным происходящим, чем всерьез испуганным или разозленным.

— Вот и сходили, капитан, — вздохнул он. — Лучше бы дома остался, ей-богу…