Мастера и шедевры. Том 3

ТАИР САЛАХОВ

Это было почти двадцать лет назад.

Москва готовилась встретить новый, 1969 год.

Помню синий, вьюжный, снежный вечер, когда вместе с Александром Александровичем Дейнекой и его женой мы входили в нарядно украшенный зал Центрального Дома работников искусств.

Помню большой стол, веселых людей, музыку.

И то ни с чем не сравнимое мгновение, когда шумный зал вдруг замер и в наступившей прозрачной тишине раздался мелодичный перезвон курантов…

Мерно начали бить главные часы Родины, отсчитывая время… Новый год!

Сколько значения для каждого человека вложено в эти слова! Сколько пожеланий счастья, здоровья, творческих успехов произносилось в эти минуты…

Александр Александрович Дейнека выглядел необычно.

Ведь мы привыкли видеть его в спортивных пестрых рубашках, а не в торжественно белой накрахмаленной сорочке с галстуком, надетыми для этого случая.

Великий мастер был особенно оживлен. Много шутил…

Кто мог подумать, что этот год будет последним в его огромной по масштабу работы жизни?.. Вдруг посреди общего разговора он произнес:

«Кто-то из известных живописцев как-то написал: «Истинный художник должен принадлежать своему времени». Давайте же поднимем бокалы за жизнь!»

Минуты летели, и в яркой карусели новогоднего веселья казалось, что само счастье находилось где-то совсем рядом.

К нам подошел стройный загорелый молодой человек с ослепительной улыбкой и добрыми глазами. Он поздравил Александра Александровича и всех нас с праздником.

Дейнека, как всегда, зорко посмотрел прямо в глаза говорившему, приветливо улыбнулся и сказал:

— Спасибо, Таир.

Он был немногословен, но каждая фраза Дейнеки поэтому звучала особенно весомо.

Таир Салахов — а это был он — крепко пожал протянутую ему большую, массивную руку мастера и произнес негромко:

— Вам спасибо, вам огромная благодарность за школу, за ваше вперед зовущее искусство.

Прошли годы…

Но теперь особенно отчетливо и выпукло я вижу эту нечаянную встречу таких разных и по возрасту, и, наверное, по охвату мира художников. Учителя и ученика. Мастеров одного фронта…

В этом, ставшем с течением времени уже символическим рукопожатии я осязаю как бы жест доверия к молодежи, к тем, кто понесет дальше эстафету нашего искусства — искусства, в рождении которого принимал такое деятельное участие сам Дейнека. Воспевший в своем творчестве любимую Родину и великолепно, ярко и незабываемо отразивший жизнь молодой Страны Советов в десятках ныне ставших классическими холстов, он высоко поднял гордое имя гражданина-художника.

Таир Салахов уже в ту пору был сложившимся, широко известным и у нас, и за рубежом живописцем, создавшим ряд новаторских портретов, композиций, пейзажей.

Ему было в тот памятный вечер сорок с небольшим лет.

В жизни каждого человека, художника огромную роль в его мировидении играет юность…

Таир — сын Баку, Апшерона…

Дюны Нардарана. Следы на песке мальчишеских ступней, быстро стираемые свежим ветром.

Шепот Каспия, рассказывающего свои древние сказки, плеск рыбачьих весел, розовая улыбка цветущего миндаля.

Неспешный накат волн.

Женщины Апшерона.

Запах нефти и роз. Шелест пыльной зелени апшеронских деревень.

Старые руины как полустертые знаки ушедших времен… И скрежещущие, и грохочущие нефтяные вышки как графический символ нашего века.

Вот мир, полный радужного сияния и трепещущих бликов солнца, которые запечатлелись навсегда на сетчатке глаз юного Таира и проникли глубоко в душу будущего художника.

Он бродил по кривым улочкам, всматривался в затейливые домики, сложенные из подаренного морем ракушечника, чутко прислушивался к музыке Востока — звонкому топоту копыт, крикам ишаков, пению озорного шалого ветра, раздувавшего легкие одежды идущих с кувшинами девушек. Долго бродил мальчик по набережной тихой бухты, в которую вечером словно опрокидывались теплые огни большого города.

Детство — пора неповторимая, когда искристая сила жизни заставляет тебя вдруг мчаться сломя голову наперегонки с ветром или толкает часами глядеть в малахитовую, пронизанную светом глубину моря, где плавают диковинные рыбы и медузы, и кажется порою, что ты сам становишься частью этой заколдованной красоты.

Или вдруг чья-то рука приводит тебя на нефтяные вышки, и ты, стараясь не мешать взрослым, вглядываешься в нелегкий труд гордых, загорелых, кряжистых, сильных и мужественных людей…

Весь этот дивный и непостижимый мир — твой!

Гляди, осязай и запоминай!

И именно в эти далекие тридцатые годы сложился круг образов художника, очерченных любовью к своей земле и ее людям — рыбакам, строителям, нефтяникам, виноградарям… Творцам.

И когда настал момент и крепкая юношеская рука взяла кисть, палитру и краски, да, с той поры до сегодняшнего дня, где бы он ни был, в какие бы далекие края ни бросала его судьба, он никогда не забывал музыку своего детства, звуки, запахи, цвета своей Отчизны. Баку…

Город особенный, где зримо живут рядом вчера, сегодня и завтра. Седые мечети, узкие переулочки, шум и гомон базаров с их толчеей и тем особым ароматом красок, которые свойственны лишь Востоку, грохот машин, мир нефти и техники самой современной, а рядом- вечное море, то бешеное, с седыми бурунами, то ласковое, изумрудно-лазоревое.

Портрет композитора Кара Караева.

Крик чаек, шум прибоя и веселый смех молодежи — весь этот многоцветный калейдоскоп чарует, и кажется, что это бытие, пестрое, как дорогой восточный ковер, чуть-чуть убаюкивает, и становится трудно себе представить, как родилось мускульно напряженное искусство Таира Салахова, сумевшего найти свой ключ к отражению жизни современного Азербайджана.

Ведь в его холстах живут и строители, и бурильщики, и деятели культуры…

Особо примечательно, что в полотнах живописца нет персонажей бездеятельных, скучающих, не занимающихся делом.

Труд, труд напряженный — подлинный герой картин художника, и секрет этого лежит в самом творческом методе мастера.

Его композиции, портреты, пейзажи, натюрморты — плод глубокого и тщательного изучения натуры, знания и любви к своей теме, пришедших с годами. Любви постоянной и верной.

«Будьте правдивыми, молодые люди, — говорил Роден. — Выполняйте ваш труд, как честные рабочие».

Несмотря на огромную занятость общественными делами, Таир Салахов показывает нам, особенно в последние годы, как его неутомимый труд на ниве живописи дает свои обильные плоды.

Особенно примечательны родниковой свежестью и ощущением радостного, светлого приятия мира работы лета — осени 1978 года, года, примечательного для художника, отмечавшего свой полувековой юбилей.

Юной, острой и чеканно отточенной представляется нам эта удивительная сюита…

Натюрморт «Солнечное утро»-из этой живописной серии.

Где-то вдалеке поблескивает серебряная чешуя Каспия.

Солнце, беспощадное и нежное, царит на этом холсте.

Лучи утреннего светила купаются во влажной упругой зелени, они проникают в широкое окно мастерской художника, сверкают на пузатых глиняных сосудах, зажигая горячие рефлексы в холодных тенях.

Натюрморт… Это полотно не носит примет нашего бурного XX века. Оно скорее с первого взгляда архаично. Однако язык живописи Салахова — светоносный, простой, конструктивный — ясно обозначает время ее создания. В этой картине художник открывает нам свое кредо — предельную ясность ощущения. Никаких ненужных деталей, все до скупости четко и архитектонично. Мастеру удалось создать полотно, насыщенное светом, добром, покоем. Мы переносимся в атмосферу тишины…

Утро на Апшероне.

Немая музыка природы, ее бесхитростная мелодия обволакивают нас и заставляют вмиг очутиться у берегов Каспия, почувствовать непреходящую красоту натуры.

Другие холсты из этой сюиты приглашают нас побродить по старым селениям Апшерона, поглядеть на зубчатые древние башни, увидеть игру сине-фиолетовых теней, оценить ослепительную мощь южного солнца.

Художник будто вместе с нами шагает по земле, где протекала его юность, и мы начинаем сильнее ощущать силу корней таланта Таира Салахова, уходящих в родную его почву…

«Красота вокруг нас, рядом» — вот девиз этой серии, внешне не претендующей на программность, но несущей большой заряд современного новаторства, пластического видения мира.

Мир, окружающий нас, феноменален, и только большим мастерам удается оставить истинный образ своего времени, своего современника в неповторимых, уникальных решениях, в которых мы с потрясающей точностью ощущаем пульс именно той эпохи, в которой жил и творил художник.

Крамской сказал как-то, что быть Ван Дейком после Ван Дейка, быть может, и возможно, но это не значит быть ему равным, да теперь уже другое нужно… Эти слова как нельзя лучше говорят о сложности нахождения своего видения мира. Неповторимого, единственного.

Сейчас, в конце 80-х годов XX века, можно во весь голос сказать о роли Дейнеки в становлении нашего искусства. О той «новой красоте», которую он нашел в обликах своих современников, своей земли.

Зато как бесконечно трудна задача нынешних живописцев — найти пластически адекватные нашему сложному и прекрасному времени образы. Один из мастеров, много сделавших в формировании этого нового слова в искусстве, — Таир Салахов.

Открыто активная гражданственная позиция особенно ярко раскрывается в портретах Салахова, его любовь к своим героям, к их делу, к их творчеству заставляет гармонично звучать краски и рисунок, саму конструкцию картины.

Характер мастера — добрый, отзывчивый, по-восточному неторопливый в решениях, но глубокий в привязанностях, благодарный к старшим, к учителям — невольно находит отражение в его холстах.

Портрет медсестры.

Один из самых известных первых портретов, показанных Салаховым, ставший ныне хрестоматийным, — изображение композитора Кара Караева. Мало кому известно, сколько предварительной работы — эскизов, этюдов, рисунков — сделал художник, прежде чем этот портрет увидел свет. Живописцу присуща привычка долго вынашивать выбранную тему, неспешно находить единственное для нее пластическое решение, искать наиболее острое и типическое… Ему свойственны романтическая приподнятость, взволнованность в сочетании с монументально обобщенной формой, в которой слышны отзвуки влияния Дей-неки и мексиканцев, Корина и тех восточных миниатюр, в которых наиболее остро и символично работает силуэт и цвет.

«Портрет композитора Кара Караева».

Это полотно написано в I960 году, и появление картины далеко не случайно. Ведь Караев — земляк живописца.

Их связывает многолетняя, крепкая дружба. И художник знает и любит творчество азербайджанского композитора.

Наверное, поэтому так глубинен, остр и психологичен анализ портрета. Весь холст производит впечатление собранной стальной пружины, столько внутренней динамики вложено в построение полотна.

Композитор сидит в профиль. Его стройная сильная фигура напоминает натянутый лук…

Взор устремлен вдаль. Руки сомкнуты. Одна-единственная страсть владеет в этот момент Кара Караевым. Творчество.

Мир звуков, не слышный нам, переполняет его душу… И он мучительно и радостно ищет решения этого стихийного потока мелодий.

Черный рояль стремительно режет гладкий серый фон.

Согнутая мускулистая спина музыканта залита ярким светом. Лицо в тени. Это необычайное решение как бы подчеркивает волшебность акта творчества, заставляет нас попытаться понять этот сложный и загадочный процесс…

Как внезапные вспышки маяков — удары звонких и ярких цветов, они невольно напоминают нам о восточной по принадлежности палитре художника и о его тяготении к искусству национальному, также присущему и герою его портрета.

Портрет Вари.

Несмотря на абсолютно европейский интерьер холста, мы как будто угадываем пение труб, гортанные звуки бубна, всю ту стихию, которая так характерна для Кара Караева…

Этот портрет принес Таиру Салахову заслуженную славу и заставил говорить о нем как о мастере. Его портрет — умный, покоряющий своей сдержанной эмоциональностью, пластической строгой завершенностью.

В 1962 году Салахов пишет портрет поэта Сабира, одного из зачинателей современной азербайджанской поэзии.

… Тесная убогая каморка.

Рассвет.

Погасла лампа. Блики бледной зари проникают в маленькое оконце и выхватывают из серебряных сумерек фигуру Сабира, стоящего в глубоком раздумье.

Лишения и заботы омрачили его крутой лоб. Густые черные брови. Глубоко запавшие, все остро видящие глаза скорбят. Тонкий нос, сомкнутые губы, нервный овал худого лица рисуют образ глубоко человечный.

Сабир много сил отдал призывам к единению своего народа. Он боролся с братоубийственной резней и с силами черной реакции.

Сабир писал:

«Так отдай печаль певцу, человек нужды и бед! Время, чтобы всех скорбей стал носителем поэт».

Крепко сжаты тяжелые руки человека из народа.

Зябко… Сабир накинул на плечи пальто.

Его надежды на создание народной школы в Баку разрушены. Фанатики не отдали учиться своих детей.

Силы молодого поэта подорваны. Стрелы его сатирических произведений бессильны развеять мрак. Забыты его лирические газели.

И, однако, дух его не сломлен. Как набат, звучат слова его стихов, написанных в дни революции 1905 года.

Его перо готово и сейчас к борьбе за светлое будущее. Магнетически приковывает взор на картине Салахова чистый лист, лежащий на столе.

Кажется, еще мгновение и гневные строки стихов Сабира побегут по бумаге…

Художнику удалось дать нам почувствовать эпоху, в которой жил, творил и боролся поэт. Салахов создал сложный образ борца-поэта.

Ремонтники.

«Мы должны, — писал Салахов, — создать образ нашего современника во всем его повседневном величии, я бы сказал, в его будничной праздничности».

Эти слова написаны в 1963 году, и это не только красиво сказанная фраза. В последние годы творчество художника является как бы пластическим ответом на эту декларацию.

Живописец Таир Салахов ежегодно проводит несколько месяцев в родном Баку, посещает Нефтяные Камни. В его полотнах перед нами встает целая галерея людей, порою отчаянно смелых, гордо побеждающих стихию. Таковы герои Апшерона. Эта тема с каждым годом обретает новое звучание.

«Мои картины, — говорит Таир, — это то, что меня волнует, что мне по-настоящему дорого, что я хорошо знаю и люблю…»

Редко кто из современных живописцев так привержен к своей изначальной теме, как Салахов. И что особенно любопытно в этом глубоком и оригинальном даровании — в нем сочетаются песни о труде, которые он создал в десятках холстов, с изображениями создателей музыки — музыкотворцев.

Таковы портреты Кара Караева, Амирова и портрет Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.

Больше полутора десятилетий отделяют его от портрета Кара Караева, и мы убеждаемся, что этот путь проделан художником не зря. Значительно глубже, человечней, масштабней стал психологический анализ Салахова.

Он пытается глубже постичь тайну феномена творчества человека, заставившего в своих грандиозных творениях звучать саму эпоху, полную драматизма и героики.

Вот что рассказывает сам Таир Салахов об истории создания этого портрета:

«Шостакович… — Тут художник задумывается, и эта пауза, это молчание звучит весомее всяких слов. — Я много, лет, — продолжает Салахов, — подходил к решению портрета и теперь счастлив, что мне все же удалось запечатлеть образ этого Человека. Не скрою, холст дался мне нелегко, не говоря уж о том, что Дмитрий Дмитриевич очень неохотно позировал. И за всю его жизнь лишь немногим художникам довелось с натуры написать композитора…

И вот раздался долгожданный звонок…

И я на даче в Жуковке. Помню особенно четко, как прозвучал этот давно желанный звонок и негромкий голос великого музыканта пригласил меня приехать к нему.

Яркое утро. Подмосковье.

Итак, мы сидим и беседуем с Шостаковичем…

Он много говорил о произведениях искусства, о музыке. Я слушал, слушал внимательно, пристально вглядываясь в его черты. Потом мне захотелось спросить у Дмитрия Дмитриевича: какого композитора он больше всего любит?

Он улыбнулся и ответил:

«Мне нравятся очень, очень разные композиторы», — и опять как-то застенчиво улыбнулся…

К процессу работы над портретом он отнесся очень серьезно, позировал несколько раз. Он надел свой любимый зеленый жилет и сел напротив, прямо смотря на меня. Поза нашлась не сразу, она была трудная, сидеть нужно было без спинки, и выдержать часами такое положение не так легко…

Но он сидел. Терпеливо…

Он забыл, что я пишу его, и пальцы его неслышно скользили, будто он наигрывал что-то еще никому неведомое.

Мне порою казалось, что передо мною звучит, да, звучит немая музыка, мощная, подобная колокольному набату. Я трепетно ощущал борьбу этого человека с физическим недугом, недомоганием, возможно, с возрастом.

Но я видел могучего, с непокоренным духом композитора и постарался выразить это в портрете…»

Словно вспышкой белой молнии озарено полотно, и нам понятнее становятся вечные раздумья о борении духа человека с роковыми преградами, которые ставит судьба.

О победе творца, о прозрении… и об усталости, идущей вслед за битвой.

Мощная, монументальная лепка как бы утверждает сложность характера крупнейшего музыкотворца нашего времени.

В распахнутой белоснежной рубашке, какой-то необычайно простой и близкий, сидит в раздумье композитор.

Глубокие борозды морщин, острый, всепроникающий взгляд много видевшего и сделавшего человека.

Непринужденно падают ломкие складки одежды…

И вся эта закованная в латы характера раскованность нанесена на холст кистью острой и точной.

Только тонко видящий художник мог создать такой многоплановый, если хотите, полифонический образ своего современника.

Салахов прошел большой путь живописца-новатора, длинную, многотрудную дорогу тщательного отбора. Его полотно лишено многословных деталей, которые как будто могли бы помочь раскрыть всю бездну сложнейшего характера.

Портрет композитора Дмитрия Шостаковича.

В этом холсте звучит лишь одна музыкальная тема — тема Человека!

Вглядываясь в усталые черты немолодого лица, невольно вспоминаешь огромный труд Шостаковича в создании новых звучаний времени.

Перед тобою вдруг возникает заснеженный блокадный Ленинград. Бессмертные ритмы его Седьмой, «Ленинградской» симфонии и многие, многие другие его ставшие вечными произведения.

Портрет Шостаковича лишен какого-либо внешнего блеска, позировки, парадной репрезентативности. Холст прост, прост до предела. Он выстроен мастером, знавшим свою сверхзадачу — оставить людям образ современника. Без прикрас, без многословностей, сюжетной занимательности. Это большое полотно поражает аскетичностью, сверхотбором, удалившим все лишнее, что могло бы помешать услышать биение великого сердца великого музыканта…

— Как рождается голос поэта, художника?

Мне думается, — говорит Салахов, — когда они начинают видеть красоту своей земли, ощущать ту непреходящую поэзию простых будней, из которых состоит почти вся наша жизнь, и стремятся рассказать современникам о романтике прозы, о прекрасном, которое всегда с нами.

Баку, Апшерон — это не только гамма земляных, черных, серых и белых тонов, но и вспышки то алой, то багровой краски цветущего граната. Весь город как бы опоясан кружевами вышек и напоен кипением цветущих садов…

Еще мальчишкой я бродил по берегу Каспия. В меня навсегда вошло море с его вечным беспокойством, то грозным и величавым, то ласковым и добрым…

И когда я приехал учиться в Москву в пятьдесят первом году в Институт имени Сурикова, то меня поразили и потрясли величавые древние храмы Кремля, Василия Блаженного, Новодевичьего монастыря.

Я также увидел новь, новое время, и я никогда не забуду в здании Академии художеств на Кропоткинской улице замечательную выставку Дейнеки, которая сыграла огромную роль в формировании моего взгляда на искусство и жизнь…

Небоскребы. Чикаго.

Я не могу не вспомнить Сикстинскую капеллу, — продолжает художник. — и подвиг гениального Микеланджело. Фрески Ренессанса — Джотто. Пьеро делла Франческа. Доменико Венециано. Мантеньи, Гирландайо, Перуджино. Они все, эти столь разные могучие таланты, принадлежали своему времени. И мне хотелось загореться этим же священным чувством.

Быть гражданином своей страны.

Быть участником, строителем этого сложного, взволнованного, порою напряженного, но всегда чудесного и поражающего воображение по масштабам свершений времени — эпохи, которая творит новую красоту и мир на нашей планете.

Его картины — не продукт недоговоренности, недосказанности, а результат строжайшего отбора деталей, помогающего мастеру сделать язык полотен более весомым и четким.

Иногда кажется, что труд Салахова-живописца напоминает работу гранильщика — так его произведения чеканны и остро гранены. В строгости и притязательности этого метода — своеобычность таланта живописца, сегодня достигшего неповторимого почерка и завоевавшего справедливую известность своим глубоко оригинальным, сочным и эмоциональным, сохранившим яркий национальный характер искусством.

Особое место в творчестве Таира Салахова в последние годы занимают натюрморты и пейзажи, писанные им во время коротких летних приездов в Баку.

Что греха таить, его общественная деятельность отнимает немало драгоценного для живописца времени.

Но когда художник дома, на родине, с особой остротой и пронзительной четкостью он ощущает палящий свет солнца, серебристую пыль, жесткую зелень, пленительную прохладу в тенях.

Салахов часто пишет мотивы открытого окна в мастерской, где с удивительной реальностью будто осязаешь сам густой воздух летнего южного дня, ребристость интерьера, скульптурную объемность глиняных простых сосудов, белизну оконных рам, бесцветный зной жаркого неба.

Айдан.

Художник создал немало превосходных пейзажей старого Баку. Любовно, по-сыновьему он как бы ощупывает рельеф древнего лица этого города. Его ландшафты поражают ослепительной простотой и ясностью формы.

Салахов — весь в движении.

Он блестящий мастер, но его слово, весомое, значительное, яркое, — еще впереди.

Ренато Гуттузо, рассказывает Таир Салахов, с поистине итальянским темпераментом поведал мне о встрече с молодыми художниками в Риме:

«Эти славные юноши и девушки были очень восторженны, увлечены своими идеями: «Мы хотим поднять искусство на космическую высоту. А вы, Ренато, как относитесь к этой мысли?»

Я ответил, что давно неравнодушен к звездам. Но писать буду то, что хорошо знаю и люблю. Или ненавижу. На планете еще много нерешенных человеческих проблем. Мы далеко еще не исчерпали земные темы».

Вспоминая этот рассказ Ренато Гуттузо, думаю, как он прав.

Канун нового тысячелетия, до которого рукой подать, крайне сложен. Восьмидесятые годы XX века требуют от художника выбора, ответа на вопросы, которые волнуют род людской… И, по совести, хотя я объездил нашу огромную Родину и повидал немало зарубежных стран, все же больше всего, с охотой и любовью, вот уже тридцать лет пишу мой Азербайджан, своих земляков. Наверное, в этом есть логика. Это зов сердца.

Баку. 1938 год. Библиотека имени Белинского. До сих пор не могу себе простить, что запамятовал имя пожилой русской интеллигентной женщины-библиотекаря. Хотя зримо вижу строгий пробор в седых волосах. Черное скромное платье. Узкий кружевной воротничок. Тонкие руки с голубыми прожилками. Отложные мягкие манжеты. Это от нее я впервые получил потертый, истрепанный томик Пушкина. И потом не счесть сколько книг… И каждый раз, глядя на меня прозрачными серыми глазами, она тихо говорила:

«Таир, пожалуйста, когда прочтете книгу, попытайтесь сделать иллюстрации. Прошу вас».

Новое море.

Мне, десятилетнему мальчишке, в первый раз сказали «Вы». В те нелегкие годы я остро почувствовал внимание. И, самое главное, поверил в достоинство человека.

Началась война. Чтобы помочь маме, я работал художником в Парке культуры имени Сергея Мироновича Кирова. 1943 год. В Баку затемнение. Комендантский час. Рисовал на асфальте масляной краской афиши и плакаты. Обычно ночью. Помню, светит луна, звезды. Мрачные, безглазые дома окружают парк. Только военные патрули проходят, пошутят, угостят хлебом. До сих пор порою чую запах олифы и еще теплого, от дневной жары, пыльного асфальта. Так нестираемо живучи страницы детства.

1951 год. Исполнилась мечта. Я студент Института имени Сурикова в Москве. Позади трудная юность. Вместе с Михаилом Савицким, Павлом Никоновым, братьями Александром и Петром Смолиными, задорными, энергичными, упорно занялись штудией. Натура, эскизы композиций, этюды. Само время заставило нас осознать, искать новые, может быть, более суровые, сдержанные, а иногда романтические решения.

Благодарен судьбе, что она свела меня с Александром Александровичем Дейнекой. Он не был моим профессором. Я работал в мастерской Петра Покаржевского. Но Дейнека на старте моего движения в искусстве сыграл кардинальную роль. Особенно ошеломляющее впечатление произвела на меня его персональная выставка. Мир Октябрьской революции, гражданской войны, строек первых пятилеток с их искрометным пафосом и самоотдачей, страницы Великой Отечественной.

И рядом в экспозиции спортивная юность, свежесть.

В 1959 году произошел случай, который не забуду.

Как-то утром по привычке — а я уже окончил институт- зашел в мастерскую к дипломникам-монументалистам.

Вдруг распахнулась дверь. В темном проеме четко читалась фигура Дейнеки в светлом спортивном костюме. Он стоял и молча наблюдал… Пружинисто подошел к дипломным холстам. Скрестил руки. Брови его поднялись и сдвинулись. На лбу залегла складка. Твердо сжал губы.

Мастер был в хорошем настроении. Вернулся из Ленинграда, где ему удачно выложили мозаику.

Внезапно высоким теноровым шепотком он сказал:

«Ребятки. Пора поднажать. Времени мало».

Подошел к стулу. Сбросил пиджак. Взял чью-то палитру.

Три часа работал Дейнека.

Агава.

Мы глядели, затаив дыхание, как загорались кодеры, как креп рисунок, как осмысленней и динамичней становилась сама композиция.

Это была школа, — восклицает Салахов.

«Новое море». Я написал картину в 1970 году. Мне хотелось показать большое событие как не просто официозный праздник с кумачовыми лозунгами, духовым оркестром и поздравлениями с успехом. Я пытался отразить серьезность, глубинную значительность свершенного.

Пошла первая вода. Хлынула лавина белоснежной влаги. Буйной, хотя покоренной. На бетонных цокольных контрфорсах — строители. Они задумчивы. Почти смущены тем, что создали. Но в них затаена гордость. Ведь даже капля воды в Мингечауре — алмаз.

А тут море…

Мне пришлось побывать и работать на стройках гигантских гидростанций. И много узнать интересного. Поэтому мечталось, чтобы в полотне не было парадности, показной шумихи. За плечами этих людей — бездна труда. Бессонные ночи. Авралы. Тревоги и радости общего большого дела. Они умны и строги к себе.

Хозяева земли.

… Каспий. Ушла пора, когда лишь рыбачьи сейнеры, яхты, торговые корабли бороздили море. В открытой бурной акватории на глубине шло бурение и добыча нефти. Шельфы, острова на плаву. Эти заводы на стальных сваях работают среди непредсказуемо коварной стихии. Шквальные ветри. Штормы.

Рыцари труда: в негнущихся, похожих на латы робах, в массивных тяжелых сапогах. Мастера новой техники. Нефтяники. Колючая оболочка не может скрыть их сути. Простодушия, мужества, доброты.

Деталь для художника бесценная. Часто видел, как по эстакаде или платформе наперекор ветру шагает рабочий. В тяжелой горсти нежно несет розу.

Кстати, цветы, и не только розы, выращивают сами нефтяники в своих садиках на нашей пепельной тяжелой огненосной земле.

Начиная с 1957 года, когда написал диплом «С вахты», на всю жизнь предан теме Апшерона, Каспия, романтики труда.

Утро на Каспии.

«Утренний эшелон», «Нефтяник», «Ремонтники», «Женщины Апшерона» — все эти и другие картины как бы части большой сюиты.

«Утро на Каспии» — продолжение…

… Машина мягко катила вдоль кромки песчаной косы. В лучах зари пригородные пляжи казались безлюдными. Правое колесо автомобиля касалось моря. Вихрь брызг вздымался к сумеречному небу.

Как аккомпанемент безудержному движению, буквально из-под колес взлетали чайки. Блеснув ослепительно белыми, чуть окрашенными восходом ломкими крыльями, они стремительно уходили далеко к горизонту. Туда, где маячили нефтяные вышки.

Крики чаек, то тоскливые, то озорные, тревожили душу. Вспоминалось детство, когда бродил такой же ранью по песку. Мои следы на пляже оставались лишь на миг. Накат смывал их.

Картину «Утро на Каспии» готовил долго. Писал эскизы, этюды. Рисовал. Но потом настал момент, когда утро, крики чаек, катера, нефтяники, вышки, эстакады, розы в крепких руках сошлись вместе. Родилась тема.

Спокоен кряжистый парень в брезентовой куртке. Его мысли еще дома. Рядом с женой, детьми. Впереди напряженный рабочий день.

Кричатчайки. Медленно, неспешно плывут громады облаков.

Мне хотелось, чтобы зритель услыхал лейтмотив холста — голос моря, гармонию труда и Человека.

Лейтмотив. Гармония… Меня иногда спрашивают: почему вы так много изображаете композиторов?

Я горжусь, что мне уделил время великий Шостакович. Я писал его уже неизлечимо больным, но он позировал.

Узеир Гаджибеков, Кара Караев, Фикрет Амиров.

Скажу прямо, я не мыслю живопись без ощущения ритма, звучания времени, — утверждает Таир Салахов.

Кажется, Леонардо сказал, что музыка и живопись — сестры.

«Агава». Это растение выхаживала моя мать. Простая женщина из апшеронского селения. Она родилась там, где и ныне стоят древние храмы огнепоклонников. Где дома сложены из грубых камней. Моя матушка Сона-ханум была человечна, ласкова, невольно, глядя на агаву, ощущаю, как росли мы, пять малышей, под ее крылом. Вижу сегодня ее светозарное морщинистое лицо. Ее руки, не знавшие отдыха. Нет ее ныне. Стоит красный стул, на который бывало она присядет на минутку.

Почему оказался фонарь на шершавых каменных плитах? Не знаю. Может быть, свет, который он несет, укрепляет смысл этого полотна.

Думается, в искусстве нет малозначительных тем, если они отражают жизнь. Натюрморт, казалось, наиболее статичный жанр в живописи. Однако взгляните на корявые, истоптанные «Башмаки» кисти Ван Гога — это поистине страшный рассказ о безысходной судьбе Мастера. Но посмотрите на вангоговские «Подсолнухи», и вы увидите в них пылающее солнце Прованса, поймете неумирающую вопреки всем невзгодам мечту живописца о добре и красоте.

… Всегда верю в молодежь. В ее талант. Связь со своим временем. Стараюсь понять и почувствовать ощущение молодыми эпохи. Учусь у них дерзости, поиску.

Вспоминаю слова Мартироса Сарьяна: «Вот говорят молодежи: дерзайте! А потом сравнивают их картины с фотографиями».

Наверное, надо не забывать быть более чуткими к новациям, к мечте. Без мечты нет искусства.

Мы живем во время, когда дерзание, инициатива, гласность, мастерство приобретают особое государственное значение. Мы должны «прибавить» и в искусстве… Выйти на завтрашние рубежи художественности.

Меня на днях потрясли строки, прочитанные у Александра Блока: «Растет передо мною понятие гражданин, ия начинаю понимать, как освободительно и целебно это понятие…»

Как современно звучат эти вещие слова поэта!

Автопортрет