Мастера и шедевры. Том 3

ЕФРЕМ ЗВЕРЬКОВ

«Березы».

Серебряное кружево ветвей. Бирюзовые, сиреневые тени. Нежные белые стволы.

Неяркое голубое северное небо. Синие дали. Бескрайние просторы полей.

Легкий озорной ветер тронул хрупкие листья юных березок, и вмиг зазвенел, запел теплый прозрачный воздух, затрепетали солнечные блики, побежали лазоревые тени, и что-то невыразимо молодое встрепенулось в душе.

В какое-то мгновение растворились в сердце дверцы потайные, и вспомнилось далекое-далекое, давно пережитое.

Такова магия, великое колдовство искусства живописи…

Шумит, гремит за большими окнами Москва. Суетится Кузнецкий мост, бегут, хлюпают по мартовской размазне автомобили, а я гляжу и не нагляжусь на «Березы», написанные художником Ефремом Ивановичем Зверьковым, и на душе у меня светлый июньский день.

Несказанная тишина и покой царят во многих пейзажах Зверькова, и порою чудится, что слышишь, как дышит сама земля, как струится легкое марево в весенний погожий день и весь мир природы, словно освеженный приходом весны, сладко дремлет в какой-то неизъяснимой истоме.

Все краски, все тона в полотнах художника согласно поют славу юности природы. Наверное, нище на планете не найти такого богатства синих и голубых цветов, какое бывает в России весною и ранним летом.

Может быть, потому что снег тает и словно умывает землю, а напоив корни растений и исчезнув, вновь рождается в белых облаках и плывет по небу, а потом падает на поля и луга дождем. В этом круговороте, смене состояний вся неповторимая мелодичность русского пейзажа, его удивительная музыкальность.

«Ледоход на Мезени»…

В начале мая стояли холода. Лишь порою в полдень припекало солнце и звякала капель. Ночью трещал мороз.

И вдруг в один из пасмурных дней прибежал влажный ветер, нагнал тучи, и вмиг шумный ливень упал на ноздреватый снежный наст.

Встревожилась река.

Затрещали, двинулись льдины по густой сини взбудораженных вод. В бездонном весеннем небе тронулись и поползли белопенные тучки. Выглянуло солнце, засверкала яркая бирюза небосвода.

Сам воздух затрепетал от наступившего тепла.

Зашуршали бурые стебли прошлогодней травы…

В этом пейзаже Ефрема Зверькова воочию ощущаешь все чудо перехода от зимы к весне. Плывут, плывут голубые льдины с малахитовыми сколами по вспененной реке.

Плывут и тают.

На крутом берегу деревня. Вдали зеленеет лес. И над всем этим радостным раздольем — высокое небо. Бегут, бегут по молодому, словно умытому небосводу белые струги облаков. Плывут, наливаются ярой силой.

Я словно слышу треск и грохот льдин, шум ветра и весенний клекот журавлей. Откуда-то издалека доносятся гортанный рокот трактора, пронзительный визг пилы, звонкий стук топора.

Земля радуется приходу весны.

На миг воцаряется тишина.

И в эту счастливую минуту будто чуешь, как набухают почки, как пробивается сквозь талый снег подснежник, как растет молодая трава.

Полотно Зверькова полно скрытого движения, мощного, неодолимого. В этом холсте полновесно звучит мелодия пробуждающейся природы. Горький запах половодья, таежного ветра пьянит душу, что-то неуемное входит в тебя, зовет, зовет стать ближе к природе, к земле. И ты, послушный этому вечному зову, как бы становишься моложе, чище и сильнее.

Утро в поле.

Велики чары русского пейзажа, увиденного и прочувстован-ного истинным живописцем. Особое качество присуще творчеству Зверькова — удивительно точно найденное состояние природы. Это умение увидеть пейзаж и запечатлеть его в единственный и неподражаемый миг и создает то поразительное ощущение движения и продленности во времени, которое присуще картинам художника.

Когда глядишь на холсты живописца, то невольно представляешь себе всю картину природы, как бы читаешь всю предысторию рождения этого поистине неповторимого момента натуры, которое именуется весьма прозаичным словом «состояние». Но для этого надо обладать всем арсеналом мастерства станковиста и, главное, сочетать необычайную точность колорита, тона с простором полета фантазии души художника-поэта.

«Радуга» Ефрема Зверькова — одно из романтических полотен современной школы нашего пейзажа. В полнеба вскинулась самоцветная дуга.

Трепетные розовые, зеленые, фиолетовые, алые кодеры переливаются, мерцают, и кажется, что само небо и земля отдали все свои краски, чтобы горела эта дивная, словно перо сказочной жар-птицы, радуга!

Степь сверкает в лучах заката. Широкая, бескрайняя, она убегает в бесконечную даль, и слышится, как над необозримыми ее просторами звучат натянутые струны — драгоценные краски радуги. Некоторые критики видят в холстах художника некую монотонность, излишнюю сдержанность колорита.

«Радуга» как бы отвечает на эти претензии.

Искусство Зверькова сложно и требует пристального изучения. Мне представляется, что этот живописец принадлежит к числу мастеров большой внутренней силы.

Его полотна не блещут эффектами, их колорит тонок и сдержан, однако, чем больше вглядываешься, вживаешься в его картины, тем глубже ощущаешь истинный лиризм и цельность видения живописца.

Так подлинно сильные люди, знакомясь с вами, берут в свою крепкую ладонь вашу руку и необычайно бережно и осторожно пожимают ее. И, наоборот, очень часто весьма хилые особы изо всех сил, часто до боли, трясут руку своего собеседника, пытаясь тем самым утвердить свое «я», доказать всем свою «мощь».

Золотая осень.

Подобное явление весьма распространено в современном искусстве. Порою живописец, весьма скромно одаренный, а иногда просто плохо рисующий, форсирует цвет, огрубляет пластику, пытаясь некой «монументальностью» утвердить свою творческую немощь…

Так иные певцы заменяют пение криком, а некоторые композиторы компенсируют отсутствие музыки шумом.

«Летний полдень».

Свежесть, тишина, простор растворились в красках пейзажа. Зверьков со свойственным ему тактом не искал в этом мотиве ослепляющих контрастов, сочных ударов кисти, не стремился поразить зрителя богатством палитры.

Всегда сдержанный, до предела собранный живописец преследовал лишь одну трудную цель — передать единственное, неповторимое состояние пейзажа.

Он пытался выразить то неуловимое качество пленэра, когда самые яркие локальные красные, зеленые, синие, желтые краски тают в голубом, серебряном мерцании солнечного света. И это ощущение пленэра, этот секрет, открытый импрессионистами, несмотря на кажущуюся доступность — знай добавляй во все тона голубое, — не так-то прост.

Сколько мы видим на выставках фальшивых, крашеных, броских полотен, внешне претендующих на раскрытие тайны пленэра!

Но не тут-то было!

Этот секрет дается лишь тем живописцам, которые до глубины души чувствуют состояние, общий тон в пейзаже, тот неуловимый валер, когда достаточно лишь в одном мазке допустить фальшь и цвет мгновенно становится краской, как неправильно взятая нота, исполненная нерадивым певцом, превращается в фальшь, в крик, в фальцет.

Да, нелегко искусство пения, как и нелегко трудное, не всем сегодня доступное искусство станковой живописи.

Сколько теорий, сколько лжемудростей написано, нагорожено, чтобы оправдать фальшь, фальцет в изобразительном искусстве и оговорить настоящую живопись, основанную на тончайшем чувстве меры и такта, требующую от художника большего знания, школы и, конечно, главного качества любого мастера — великого труда!

Эти слагаемые никак не предопределяют некую заданность любого холста, написанного художником-станковистом, ибо полотна реалистической школы — это не только верно найденные тона и выдержанная колористическая гамма, подобные тем, которые звучат в пейзажах Ефрема Зверькова…

Северная весна.

Нет, в том-то и сила истинной живописи, как, впрочем, и настоящего пения, что тембр голоса, сила его звучания — глубоко индивидуальные качества каждого живописца, как и певца. Все очарование русской пейзажной школы в том, что в ней слышны разные голоса. В широте и многозвучности — все богатство палитры русского реалистического пейзажа, искусства, еще мало оцененного в истории развития нашей культуры.

… Последнее воскресенье марта. Выставочный зал Союза художников на Кузнецком мосту… Ранний, утренний, холодный свет бродит по картинам, мерцает на блестящем паркете, сверкнут огоньком в букете розовых гвоздик, стоящих на маленьком столике. Мы бродим по залам с Ефремом Ивановичем Зверьковым.

— Я родился в Калининской области, бывшей Тверской губернии, как говорится, тверяк, — улыбается Зверьков. — Годы детства… Деревня Нестерово… Река Шостка, глубокая и узкая.

Родниковая вода. Мокрый, всегда влажный берег, зыбкий ковер зелени травы. Лужайки с желтыми лютиками.

Мы мальчишками ставили верши. Приплывали огромные щуки. Вдали крутой бугор, белая церковка, высокое небо. Вечерний звон…

Никогда не забуду песни моей родины.

А наши зимы!

Голубые сугробы. Морозы. К избам приходило зверье. Продуешь в заиндевелом оконце дырочку и видишь: мечутся серожелтые тени — волки.

Российская глушь.

Но все это невыразимо далеко. Вспоминаешь, как сон. И раннее купание в ледяной воде, и набеги в чужие сады за яблоками. Сеча, куда ходили по ягоду.

И сегодня запах земляники у меня немедля вызывает образы той прекрасной поры. Разве забыть русскую осень, полную тихой поэзии, прощальные крики журавлей!

Однажды отец привез из города репродукцию левитановской «Золотой осени». С тех пор она сопровождает меня всю жизнь.

Озеро.

Рисовать начал рано. Сперва копировал картинки из азбуки, а потом начал писать с натуры.

Помню, как отец уже в Твери привел меня к художнику Борисову. Николай Яковлевич долго рассматривал мои незамысловатые наброски и потом, не торопясь, сказал отцу: «Пускай Ефрем побольше рисует с натуры».

Я очень внимательно выслушал этот наказ, ведь Борисов был учеником самого Ильи Ефимовича Репина. Так состоялось мое «крещение»… Промелькнули годы детства, отрочества, годы первого узнавания мира и учения, а вместе с юностью в мою жизнь ворвалась война.

В 1942 году в составе 301-й стрелковой сибирской дивизии я отбыл на фронт…

Апрель. Вокзал. Весенний звонкий день. Журчит капель.

Вздыхает духовой оркестр.

В красные товарные вагоны грузят коней, повозки.

Новый Оскол. Рядом фронт. Отчетливо врезалась в память молодая рощица на берегу Донца.

На солнце сверкала первая зелень берез. Розовели клены.

Вырыли окопы. Птичий гомон. Бегут прозрачные солнечные тени.

И вдруг взрыв. Первый снаряд разорвался в лесу. Начался артналет.

Бурая влажная земля встала дыбом.

Грохот, треск ломаемых ветвей, стоны.

И снова как ни в чем не бывало запели дрозды, переливчато залились иволги, дробно застучали дятлы.

Мы лежали в окопе.

Вокруг ликовала весна. Рядом с окопом росла красавица верба, ее молодые клейкие листочки чуть не касались моего лица. С необычайной четкостью я видел каждую жилку листка, каждый сучок на ветке.

Глядел и не мог наглядеться.

Ведь с вербой у каждого из нас связано детство, весна, самое дорогое. Весенний ветер ласково шевелил траву.

Желтая бабочка кружилась над окопом, солнечные зайчики разбежались по земле.

Внезапно мы услышали протяжный гнусавый вой самолета, пулеметную очередь.

Вечер.

В тот день погиб мой друг сержант Битков.

Это случилось под вечер. Он лежал на мокрой от росы лужайке, его каска валялась в траве, и весенний теплый ветерок трепал русые, тонкие, шелковистые и мягкие, как лен, волосы.

Лицо было бескровно, бледно.

Вечерний свет мерцал в открытых, уже потускневших голубых глазах и чуть золотил пушок усов над черной ямой рта, открытого в последнем крике.

По широко откинутой правой руке неторопливо ползла зеленая гусеница. Медленно перебиралась она с одного сведенного предсмертной судорогой пальца на другой.

В тот первый мой фронтовой день я с особой, пронзительной остротой почувствовал беспощадную жестокость войны и победоносную вечность природы…

Мы долго стояли у могилы. В наступившей тишине где-то в чаще кричала незнакомая птица. Высоко-высоко в небе сквозь черные персты переплетенных ветвей мерцала первая звезда.

Отгремели салюты Победы.

В декабре 1945 года я демобилизовался.

Снова родной Калинин.

Через год попадаю в Москву, учусь живописи у Бориса Владимировича Иогансона.

Этот мастер заражал всех нас ощущением пафоса искусства. В ту пору писал он портрет Зеркаловой и был очень воодушевлен. Погансон был человеком масштабным, крупным. Потом Суриковский институт. Шесть лет упорной учебы, труда.

Учителя — Ефанов, Мальков, Нечитайло, Цыплаков…

Должен с благодарностью сказать: Цыплаков мне дал очень много. Писал диплом в Прислонихе, на родине Пластова.

Почему?

Я вместе учился и крепко дружил с Николаем Пластовым, сыном замечательного художника Аркадия Александровича Пластова. На мое счастье, я чем-то показался Аркадию Александровичу и он считал меня почти вторым сыном.

Пластов оставил в моем сознании глубочайший след.

Он научил меня видеть мир, писать только то, что знаешь, и писать правду. Дружба с Аркадием Александровичем озарила всю мою жизнь.

Я жил в его мастерской будучи студентом и позже не раз проводил лето в Прислонихе, писал этюды.

Лето.

Никогда не забуду последнюю встречу с ним. 29 апреля 1972 года. Моя мастерская на Юго-Западе. Пластов приехал поглядеть мои новые пейзажи. Попили чайку. Договорились, что летом обязательно приеду в Прислониху.

«Приедешь ли? — вдруг промолвил Пластов. — Смотри, ведь время бежит!» И он по-пластовски горько и мудро усмехнулся.

Разве я знал, что в этих его для меня последних словах была страшная правда. Вскоре его не стало.

Пластов был великим русским художником. Он писал, как пел. Работал до последней минуты. Его нашли в мастерской у мольберта. Он лежал на полу, а рядом с ним — верная палитра.

— Художник, — продолжал Зверьков, — имеет каждый и свою задачу, и сверхзадачу, как говорил Станиславский. Для меня пейзаж оказался кратчайшей прямой к решению вопроса всей моей творческой жизни.

Мы подходим с художником к его пейзажу «Колосится рожь».

— В такой погожий день, — говорит Ефрем Иванович, — особенно вольно дышится. Когда колосится рожь, когда колышутся волны хлеба, на них можно глядеть часами, как на море. В них вся глубина нашей жизни, вся философия бытия. Послушайте, как шелестят колосья, это музыка. Музыка природы.

— Вам приходилось быть зимою в лесу, когда идет снег? — спросил меня художник. — Ведь когда падает снег, его слышишь — такая тишина царит кругом.

«Музыка пейзажа. Вот ключ к творчеству Зверькова», — подумал я.

— Пейзаж, — вновь заговорил живописец, — может быть куском местности с рельефом, домами, деревьями, рекой, но… он может нести и другое начало. Пейзаж имеет духовную сторону, он вызывает в зрителе ряд ассоциаций, ощущений, подобных музыке или поэзии.

И я порой слышу, да, слышу голоса пейзажей Венецианова, Левитана, Саврасова, Рылова, Бялыницкого-Бирули.

Венецианов открыл мне изумительный мир. Ведь он опередил в своих полотнах великих французов Коро и Милле. Знаете, я немало поездил, кое-что повидал и убедился, что русская реалистическая пейзажная школа, ее классика своей духовностью, своим лиризмом, тонкой пластикой, высокой, гражданственностью принадлежит к вершинам мирового искусства.

Весна.

Десятки пейзажей встречали нас на выставке Ефрема Ивановича Зверькова множеством состояний дня, вечера, утра, осени, зимы, лета, весны… Перед нами была поистине песня, посвященная Родине, России.

«Осинки». Приел ониха. Яркий изумруд озимых, золотой багрянец березовых рощ. Молодые осинки выбежали на опушку.

Солнце спряталось.

Бледно-ясное небо покрылось перламутром прозрачных тучек. Неяркий свет выткал бронзовое кружево листвы. Ветер пробежал по ветвям деревьев, и звонкий их шорох нарушил тишину. Тонкие стволы юных осин зябко жались друг к другу, словно чуя приближение холодов.

Ветер вырвался из плена березовой рощи, и покатил зеленые волны по озими, и, набравшись сил, поднялся к небу, и тронул с места пушистое стадо облаков.

Осень.

Прозрачные, легкие тени от облаков тихо скользят по бурому ковру опавших листьев.

Шумят макушки осин.

— Трудно писать эти бегущие тени, как, впрочем, всегда необычайно сложен пленэр, — замечает Зверьков. — Ведь тень не остановишь, как не остановишь звук, пропетый певцом. Разница в том, что песнь теперь можно записать на магнитофон, впрочем, не без потерь…

— Немало мы побродили, пространствовали вместе с замечательным русским пейзажистом Владимиром Стожаровым, который так безвременно, в расцвете творческих сил покинул нас.

Меня связывала с ним крепкая, многолетняя дружба и общая привязанность к русскому Северу.

Стожаров любил писать белые ночи. Бывало, будит меня в два часа. Выходим из дому, и нас встречает великое волшебство природы.

«Белая ночь»

Важгорт. Бывшее ярмарочное село. Былинное, кряжистое. Дома, как корабли. Под одной крышей много срубов. Войдешь и не сочтешь комнат — по пятнадцать, восемнадцать в доме. Белая ночь — всегда тайна. Мерцает колдовской свет. Все тает в пепельных сумерках. Даже зеленый стожок становится в этом призрачном сиянии седым. Северная весна. Деревянные тро-туары-кладни кажутся нематериальными, их очертания тают в сизой мгле.

Половодье.

— Прекрасен русский пейзаж вечером, когда только-только стемнело и наступают сумерки, — сказал Зверьков, когда мы подошли к другому небольшому полотну.

«Вечер в Прислонихе». Край села. Взошла луна. Но еще светло. Солнце только село. Тесно прижались друг к дружке избы.

— Вот здесь Аркадий Александрович Пластов написал знаменитый «Родник».

Он любил свою Прислониху и оставил людям бесценную летопись жизни родного села. Сколько километров мы изъездили на велосипедах с Николаем Пластовым в поисках мотивов!

Писали этюды.

Иногда с нами на этюды ездил сам Аркадий Александрович. Он привечал эти места. Зверьков показывает на лес.

— Тут рядом когда-то стоял мирской амбар, там хранилось общественное зерно на случай пожара. Теперь это место называется Мирская гора.

Здесь растет чебрец — богородицына травка, которую брал с собою в поездки за рубеж Пластов. Эта душистая трава всегда напоминала ему родную Прислониху.

Через несколько дней я пришел еще раз на выставку Зверькова. И снова, и снова я проверял свои ощущения от его пейзажей. Должен признаться, что чары его полотен не слабели. Наоборот, с какой-то новой силой проникали в мою душу свежесть и чистота его картин.

«Голубой апрель».

Лучезарно, светло в природе. По голубому разливу неба бродят рыбачьи паруса весенних облаков. Дрожит, мерцает лиловое марево березовых рощ. Теплый воздух струится, тянутся ввысь белоснежные стволы берез, колышутся их кружевные вершины, ветер гонит рябь по глубокой сини половодья, мерно покачиваются лапы ели.

В такой погожий апрельский день все кодеры пейзажа будто написаны акварелью — так они светлы, мягки, удивительно прозрачны.

Солнце еще не набрало силу, и его лучи кротки. Тени прохладны, все будто подернуто легкой вуалью. Какие только оттенки лазоревых цветов не растворены в весеннем воздухе русской природы!

И эти краски поистине поют, так музыкальна тишина «Голубого апреля», так мелодично расположены цвета на полотне.

Вглядитесь в красочный строй этого холста. Как тонок валер, какие нежные, серебристые, жемчужные переливы включены в холодные цвета неба и реки, как мягко лиловые, розовые, фиолетовые тона аккомпанируют голубым и синим и насколько сложно и точно противостоят этим чистым цветам бурые, бронзовые, ржавые земляные краски прошлогодней травы и листвы.

Удивительная свежесть растворена в самом воздухе пейзажа, напоенном ароматом талого снега, набухающих почек, горьким запахом старых осенних трав.

Немало русских пейзажистов воспели в своих полотнах весну.

Нам с детских лет знакомы и близки саврасовские «Грачи прилетели», левитановский «Март». Прекрасна весна в холстах Сергея Герасимова, Ромадина, Грицая.

Ефрем Зверьков нашел свою весеннюю песню.

В наши дни особенно приятно убеждаться в торжестве станковой живописи, которая здравствует и радует самые широкие круги зрителей.