Мат

Глава пятая

– Ты разве куришь? – спросила Стелла, протягивая руки к огню.

Роберт качнул головой.

– Нет.

– Тогда почему у тебя оказалась с собой зажигалка?

– Потому что в лес я без нее не хожу.

– Ты же не знал, что попадешь в лес.

– Не знал, – согласился Роберт.

Стелла с раздражением посмотрела на него. Ее короткие темные волосы уже почти высохли и смешно топорщились. Как ни старалась она пригладить их руками, без расчески они упрямо не желали лежать, как полагается. А этот Роберт смотрел на ее усилия без малейшего сочувствия и, более того, даже без тени улыбки.

– Это, наверное, очень сложно, – сказала она наконец.

– Что именно?

– Все время быть суперменом. Каждый день, каждый час. Теперь он должен был запротестовать. Сказать, что он – никакой не супермен. А то и смутиться. Но вместо этого он ответил:

– Нет. Сложно было только вначале.

– Привык? – Стелла даже не пыталась скрыть сарказм.

– Привык, – опять согласился Роберт.

Стелла недовольно замолчала, глядя в огонь. Ей вдруг захотелось, как в детстве, фыркнуть, крикнуть: «У-у… Воображала!» – и высунуть язык. А потом хорошо было бы встать и уйти в лес. Чтобы он потопал за ней. Впрочем, этот тип не потопает. Она уже почти стала тонуть, когда он прыгнул в воду. Если бы он подплыл на две секунды позже, сидеть бы ему здесь одному. А ей лежать – там.

Надо было, конечно, не строить из себя героическую женщину, а надеть жилет, как он сказал. Но так хотелось показать ему, что он не один тут такой. Вот и показала… Какой прок от умения плавать пятью стилями, если правая нога тебя абсолютно не слушается? И берег вроде недалеко, и вода уже не такая ледяная, как в первое мгновение… А все равно какое-то холодное чудище тянет тебя к себе на дно, и ничего уже нельзя поделать. Только барахтаться всеми стилями сразу и удивляться беспросветной тупости этой последней мысли: «Лишь бы не закричать… Лишь бы не закричать…»

Хорошо, конечно, что он все-таки подплыл. Это было бы невероятно, дико глупо – приехать на этот ненормальный курс и вот так утонуть, во время случайной прогулки, в трех часах езды от города. И главное, утонуть, словно последняя дура, пытаясь доказать неизвестно что неизвестно кому и неизвестно зачем. Всю жизнь она кому-то что-то доказывает… Себе, другим… А зачем, спрашивается? Утони она сейчас, и все, к чему она стремилась, для чего работала сутки напролет, осталось бы недостигнутым. И никого бы это не взволновало. Кроме мамы, конечно. Мама бы от этого не оправилась.

А на работе… На работе Барнетт вздохнул бы, покачал своей благородной головой и произнес: «Жаль… Она подавала большие надежды». Ей показалось даже, что она слышит его низкий голос: «Подавала надежды…» А потом голос сменил грусть на озабоченность и строго вопросил: «И кого мы теперь поставим во главе этого проекта?» И о ней забыли бы уже через неделю. Разве что год спустя, встретив ее имя в старых бумагах, какой-нибудь новичок поинтересовался бы: «А это кто? Она еще здесь?» И кто-нибудь другой равнодушно ответил бы: «Куда там, здесь. Утонула она в прошлом году. В глуши где-то… Послали ее учиться на неделю, сошлась она там с кем-то… Поехала с ним гулять да и не вернулась».

Так вот зачем он меня спас! – сообразила она. Ну, может, не только поэтому, но вернись он один, ему долго бы пришлось доказывать свою невиновность. И еще неизвестно, удалось бы ему это или нет. Классический ведь сюжет… Парочка, лодка, несчастный случай. А так – и неприятностей нет, и он – герой. Да еще какой! Дуру эдакую, самонадеянную спас. Жизнью рисковал… как был в одежде, в воду прыгнул…

Она почувствовала, что несправедлива к Роберту, но поделать с этой злостью ничего не могла. Да и не хотела. Вместо приличествующей случаю благодарности, в ней клокотало раздражение. Супермен доморощенный. Хоть бы словом упрекнул. Намекнул бы хоть как-то на то, что он предупреждал. Нет ведь, на берег вытащил, в чувство привел, костер в пять минут соорудил, на лодку сплавал – и все так, как будто он только этим с утра до вечера и занимается. А может, и занимается. Кто его знает, что он после работы делает. Да и на работе тоже. Теперь сидит здесь себе и демонстрирует железную выдержку. Словно взрослый с ребенком. И все было бы хорошо, но ведь это тот самый мерзавец, который женщин вообще за людей не считает. Да он свою собаку и то быстрее спасал бы! Грош цена всей его помощи после разговора, о котором Кевин рассказывал. Вот именно: грош цена!

Стелла угрюмо покосилась на Роберта. Он смотрел на костер с тем видом комфорта и расслабленности, который нормальные люди имеют, развалившись перед телевизором на любимом диване. Уже почти стемнело, и блики огня, освещавшие его спокойное лицо, делали его похожим на охотника, остающегося на запланированный ночлег в лесу. Вот только на костре сходство с запланированным ночлегом заканчивалось.

Роберт почувствовал взгляд и повернулся к ней.

– Ну, как ты? – спросил он.

Стелла сделала усилие и постаралась ответить вежливо. В конце концов, он ее спас, чем бы при этом ни руководствовался.

– Нормально. – Ее тон все-таки оставался сухим.

– Если сможешь, постарайся заснуть. Мы пойдем, как только рассветет.

– Туда? – Стелла показала в ту сторону, откуда их так неудачно привезла лодка.

– Нет, туда, – Роберт ткнул пальцем куда-то за спину.

– Хочешь уйти подальше от озера?

– В некотором роде.

– Зачем?

– Где-то там должна быть дорога. Лучше потратить лишние три часа, но дойти до нее.

Он был снова прав. И это раздражало больше всего.

– Ты будешь спать? – поинтересовалась она, чтобы не молчать. Было очевидно, что его молчание абсолютно устраивало.

– Скорее всего, – кивнул Роберт.

– А я думала, супермены никогда не спят, – съязвила Стелла.

Это было уже совсем глупо.

– Спят. Когда удается.

– А как же дикие звери?

– Здесь никто опаснее кугуара не водится. А кугуар к огню не подойдет.

– А медведи?

– Во-первых, они приходят на запах еды, так что у нас им делать нечего. А во-вторых, их здесь нет.

– Тогда знаешь что… – Стелла поднялась, остро ощущая, что делает глупость. – Я пройдусь. Посижу у воды.

Он должен был спорить. Хотя бы предупредить, чтобы она не отходила далеко. Но он только посмотрел на нее с каким-то веселым интересом и сказал:

– Как хочешь.

А затем повернулся к огню и замолчал. Стелла стиснула зубы, мысленно проклиная все на свете, встала и, сама не зная зачем, направилась к темной громаде озера. Когда пламя костра осталось позади, она поняла, что Роберт мог истолковать ее прогулку совсем неверно. А уж фраза «посижу у воды» обращалась при этом из правды в какое-то неуклюжее объяснение с ехидным подтекстом.

В кустах хрустнула ветка. Хоть бы зверь какой-то, с угрюмой надеждой подумала Стелла. И там действительно оказался зверь. Маленькая желто-серая белка. Она выскочила на траву, с любопытством изучила Стеллу темными бусинками глаз и неслышно исчезла. Ей явно было не до людей и их глупых игр.

Когда она вернулась, Роберта у огня не было. Костер весело потрескивал в полном одиночестве, озаряя летящим светом стволы елей. Было что-то странное в этом хорошо сложенном костре, вокруг которого не было ни малейших атрибутов привала – ни вещей, ни еды, ни даже людей. Только куча хвороста неподалеку. Стелла вздохнула и, ступив в теплый круг, присела на землю. За двадцать минут прогулки вся детская злоба выветрилась. Осталось тяжелое взрослое недовольство – собой, Робертом, всей ситуацией. Да еще это ноющее ощущение в желудке.

Она вдруг с удивлением осознала, что ее совсем не беспокоит отсутствие Роберта. Не то чтобы это было ей безразлично – напротив, перспектива ночевать одной в лесу совершенно не радовала. Но она просто знала, что Роберт вернется. Это было странно – не рассчитывать на его возвращение, не догадываться, а просто знать. Знать с той же степенью уверенности, как о восходе солнца. И тем более странно это было потому, что знакомы они были всего-то три дня, и знакомство это вряд ли можно было назвать приятным.

Слева в отдалении раздался треск – кто-то уверенно и напористо шел к костру. Стелла внутренне напряглась. Конечно, это Роберт. Кто же еще это может быть? А что, если нет? Кто тогда? И, вообще, человек ли там? Темнота между стволами вдруг напиталась враждебностью и тревогой. Треск на мгновение стих, затем возобновился, приблизился, и мгновение спустя, отбрасывая длинную стелющуюся тень, на свет вышел Роберт. В руках он нес какой-то мешок, при ближайшем рассмотрении оказавшийся его курткой.

– Наш ужин, – сообщил он, как будто они закончили говорить секунду назад.

Он присел возле костра, положил куртку на землю и аккуратно развернул ее. Куртка оказалась полна крепких пузатых грибов. После голодного вечера они выглядели очень аппетитно.

– А как мы их будем готовить? – спросила Стелла, на мгновение забывая обо всем. Ее щекотало какое-то детское любопытство. – Пожарим?

Ей почему-то представились дымящиеся грибы, нанизанные на палочки. Или так их сушат?

– Лучше всего было бы, конечно, сварить, – сказал Роберт. – Но не в чем. Так что будем печь на углях. Дай-ка мне, пожалуйста, вон ту палку.

Может быть, все дело было в голоде, но печеные грибы оказались вкуснее, чем сотворенный профессионалом вчерашний обед. Им явно не хватало соли, они немного отдавали горечью, но, тем не менее, они были великолепны. Когда сосущее ощущение в желудке уступило место приятной тяжести, Стелла обнаружила, что ей больше не хочется пререкаться.

Разговор как-то сам собой зашел о том, что случилось с лодкой и кого они должны благодарить за ночлег на холодной земле. Стелла считала, что это, несомненно, дело рук того же интригана, который пытался шантажировать Алекса.

Недавнее купание в ледяной воде делало ее непримиримей, чем обычно, и она только и мечтала о том, как выведет негодяя на чистую воду. Роберт с ней не спорил, но в ответ на вопрос о том, кого подозревает он, сказал, что подозревать можно тех, кому это выгодно, а выгодно это было всем.

Стелла попробовала зайти с другой стороны и начала вычислять, кто мог испортить индикатор под покровом ночи. В полной темноте это сделать невозможно, днем это заметно, значит, нужен был фонарь, и еще надо было знать, чьи окна выходят на озеро, а кроме того… Роберт снова выслушал ее теории-предположения и снова все упростил. Индикатор вовсе не надо было ломать ни в тьме кромешной, ни на глазах у всех. Достаточно было совершенно открыто отогнать моторку за ближайший мыс, там все настроить, точнее, расстроить в полном одиночестве, и так же открыто вернуться назад. Что кто-то и сделал этим утром, судя по разговорам за завтраком. Человек этот, несомненно, знал, что делал, потому что сделано все было очень профессионально. Кроме того, неизвестный доброжелатель хотел действовать наверняка, вследствие чего предусмотрительно избавился от рации, которая по всем правилам должна была находиться в лодке.

Все было правильно. И все же…

– И все же, как узнать, кто этот гад? – задумчиво сказала Стелла.

Вопрос был, разумеется, риторическим. Тем не менее, к ее удивлению, ответ последовал.

– Завтра узнаем.

– Как?

Роберт неожиданно улыбнулся.

– Да очень просто. Подстроил все тот, кто будет руководить поисками. Если, конечно, нас будут искать.

Потом под шум ветра, совершающего вечернюю прогулку в верхушках сосен, они заговорили о ночевках в лесу, о заблудившихся туристах, о глупых поверьях и об игнорировании настоящих опасностей. Точнее, говорил в основном Роберт. Стелла только иногда задавала вопросы и удивлялась про себя, почему он не рассказывал ни о чем подобном в своем утреннем выступлении. Она слушала о людях, ходивших кругами через бурелом, об отравлениях ягодами и грибами, о потерявших надежду и о нашедших себя. Затем прозвучало экзотическое слово «тайга», и выяснилось, что Роберт когда-то сам заблудился в бескрайнем русском лесу, куда его занесло по приглашению студенческого приятеля. Приятель возник в результате программы обмена студентами, и после двух семестров рассказов о тайге и бездонном озере Байкал, Роберт отправился туда сам. На третий день он отбился от группы. Как именно это произошло, Стелла не поняла, а уточнять не стала. Возможно, не последнюю роль сыграло то, что из шести человек по-английски изъяснялся только тот самый приятель. Но факт был в том, что Роберт остался один.

Его нашли через двенадцать дней. Как потом выяснилось, к этому времени уже никто не верил, что он жив – так долго новички в тайге не протягивают. Но продолжали искать – больше всего потому, что настаивал приятель. Когда поисковая группа наткнулась на него – обросшего двухнедельной щетиной, оборванного, грязного и голодного, – он сам уже не верил, что когда-нибудь выберется. Выяснилось также, что он прошагал невероятную дистанцию, особенно учитывая отсутствие нормальной пищи и какого-либо снаряжения. Портило это великолепное достижение лишь то, что шагал он в абсолютно неверном направлении, заходя все дальше и дальше в самое сердце тайги.

А с приятелем этим они еще не раз забирались к черту на рога. Приятель часто любил повторять немного картинную фразу «Умирают все, живут лишь некоторые» и в полном соответствии с этой философией лез на горы и на рожон. Они встречались пару раз в год, каждый раз в другом месте, с группой таких же, как они, любителей острых ощущений и получали эти самые ощущения с избытком. «Живут лишь некоторые…» – говорил приятель, совершив очередное сумасшествие. А потом в один прекрасный день он сорвался с уступа где-то в Южной Америке.

Роберт замолчал.

– Ты был с ним? – спросила Стелла после короткой паузы.

– Да, – сказал Роберт. – Но слишком далеко. Ладно, давай о чем-нибудь другом.

Стелла молчала. После услышанного все перипетии курса с его подброшенными записками и поломанными лодками вдруг показались мелкими и дешевыми. Да что курс – то, что привело ее сюда, рабочие интриги, вся история с Волано, все то, что недавно казалось важным и волнующим, теперь поблекло и съежилось. Тихо шумевший вокруг лес, казалось, говорил: «Будешь ты бороться, будешь ты стараться, будешь переживать из-за неудач, будешь радоваться победам… А жизнь так и пройдет мимо». Кто-то будет лезть на горы, кто-то изобретать, кто-то воспитывать детей… А ты будешь бороться с призраками и, в лучшем случае, одерживать призрачные победы. И все твои достижения могут быть в одно мгновение перечеркнуты одним решением вышестоящего начальства, которому ты чем-то не угодишь. И позади не останется ничего стоящего. Ни у блестящего Криса, ни у хитрой Джоан, ни у себе-на-уме Майкла. И тут она вспомнила…

– Значит, ты одобряешь то, что делал Майк? – спросила она изменившимся голосом.

– О чем речь? – не понял Роберт.

– О том, что он сделал с этой бедной женщиной.

– С какой женщиной?

– Со своей женой. Слушай, ты же прекрасно знаешь, о чем я говорю.

– Нет, – Роберт повернулся к ней. – Не понимаю, о чем ты.

Стелла устало вздохнула. Этого следовало ожидать. Яркая картина странствий неутомимого мачо тускнела на глазах.

– Я все знаю, так что можешь зря не стараться. И том, что Майк рассказывал мужчинам в понедельник вечером. И про то, как он говорил, что избивал ее, потому что женщин надо ставить на место. И про то, как Крис сказал, что с этими стервами иначе нельзя. И даже про то, что говорил ты.

– И что же именно говорил я? – поинтересовался Роберт, которого эта тирада, по-видимому, не очень впечатлила.

– Что все правильно, но надо быть поосторожнее с рукоприкладством. А то засудить могут.

– Любопытно, – сказал Роберт. – Теперь понятно… А пересказал тебе это, разумеется, кто-то из тех, кто там присутствовал? Видимо, пылая праведным гневом.

– Я не собираюсь тебе это рассказывать.

Было очевидно, что Роберт не имел ни малейшего намерения оправдываться, и Стелла мрачнела все больше.

– Тогда я тебе расскажу, – Роберт пошевелил алеющие угли длинной веткой.

– Некто пришел к тебе… Сейчас скажу когда… Скорее всего, вчера, после всех разговоров. Сказал, что вынужден с тобой кое-чем поделиться. Очень не хочет, но вынужден. Правильно? Вижу, что правильно. И рассказал тебе, как вечерком Майк в кружке мужиков хвастался, как он лупит свою жену. А мужики одобрительно кивали и говорили, что так ей, мерзавке, и надо. А я так даже посоветовал заметать следы. Верно?

– Более-менее.

– Скорее более, чем менее. А теперь ты вынуждена сидеть в лесу с одним из этих мужиков, принимать его помощь и даже слушать его излияния. Неприятная ситуация.

– Неприятная, – сухо подтвердила Стелла.

– Сочувствую, – сказал Роберт и отвернулся к костру.

Поддерживать дальнейший разговор он, похоже, не собирался. Стелла вдруг пожалела о том, что припомнила этот случай. Только что принявший приятные очертания вечер был скомкан, смят и безнадежно испорчен. Тишину теперь нарушало лишь потрескивание костра. Стелла непроизвольно вдохнула и плотнее обхватила колени.

На мгновение ей захотелось, чтобы Кевин никогда не пересказывал ей тот разговор. Чтобы он рассказал это кому-нибудь другому. Джоан, например. А кстати, почему он не рассказал об этом Джоан? Почему решил поделиться этой информацией именно с ней? Хотя не очень-то он хотел делиться. Из него пришлось все вытаскивать, словно клещами. Пришел он для чего-то иного. Интересно, для чего? Как только все было рассказано, он распрощался. Может, ничего больше он рассказывать и не хотел? Но тогда выходит, что он специально оговорился. Так чтобы она заинтересовалась и начала расспрашивать.

Нет, тут что-то не сходится. Кевин очень славный, самый славный из них всех. Он едва сдерживался, когда пересказывал этот разговор. И так смущался, когда говорил об аварии, которая оставила его без семьи. Разумеется, господину Супермену это не очень нравится. Господин Супермен никогда бы не позволил себе пересказать подобный разговор женщине. Хотя господин Супермен к ним, в общем, неплохо относится. Судя по его рассказам, он даже брал их с собой в свои опасные походы. И вообще, если бы не этот разговор в баре, его никак нельзя было бы заподозрить в подобных взглядах. Похоже, он даже обиделся. Несмотря на то что супермены должны быть вроде бы выше подобных эмоций. А может, Кевин что-то напутал? Может, это кто-то другой советовал быть осторожным? Само слово «осторожность» как-то слабо вяжется с Робертом.

– Роб, – тихо спросила она, – это был не ты? Это кто-то другой посоветовал?

Господин Супермен ответил, не отводя взгляда от огня. Ответ его был весьма загадочен:

– Неверный вопрос.

– Что это значит?.. – начала Стелла. – Тебя там что, вообще не было?

– Теплее.

– Не понимаю.

На этот раз господин Супермен повернулся в ее сторону.

– А почему ты считаешь, что там вообще кто-то был? – спросил он, глядя на нее в упор.

Спать не хотелось, читать тем более, говорить в это время уже было, очевидно, не с кем, да и не особо сейчас тянуло на разговоры, и Майкл спустился во двор. Снаружи было свежо и темно. Где-то неподалеку шумел невидимый лес, да с озера изредка доносился невнятный звук – то ли плеск, то ли тихое постукивание. Вверху протарахтел вертолет. Майкл машинально поднял голову и замер при виде открывшейся картины. Черное, глубокое, без единого облака небо было усыпано крупными, мерцающими звездами. Оно никогда не бывало таким в городе. Там холодный свет звезд растворялся в зареве городских огней, тускнел от постоянно возносящихся к нему выхлопных газов, заслонялся громоздящимися силуэтами домов. Ночное небо в городе было частью пейзажа, причем отнюдь не самой впечатляющей. А здесь небо уверенно властвовало над землей. Оно простиралось, словно бесконечное, сияющее неземными бриллиантами покрывало, укрывшее все вокруг: и спящее озеро, и неспокойный лес, и таинственно молчащий дом, и пустынный пляж. Оно укрывало весь мир, и грань горизонта лишь подчеркивала его спокойную бесконечность.

И главным на этой черной пелене были звезды. Не тонкий серп луны, не стремительно уносящиеся прочь случайные огни вертолета, а именно звезды. Все они – одинокие и сплетающиеся в привычные узоры созвездий, крупные и едва видимые – притягивали и манили к себе своим ярким, бледно-голубым вечным сиянием. Совсем как в тот вечер, подумал Майкл. Тот вечер был уже лет пятнадцать, если не все двадцать назад, и случился он совсем неожиданно, и пролетел он мгновенно, но в памяти он остался навсегда. Было в тот вечер все, о чем может мечтать подросток: и кажущаяся очаровательной девушка, и безмятежное спокойствие вокруг и беспричинная уверенность в том, что никто не помешает, и не запачканное взрослой практичностью растущее влечение, и смешанная с неуверенностью напористость, и тихий смех, и дурашливая борьба, и расстеленный на начинающей холодеть земле пиджак. И звезды. Холодные яркие звезды, которые все видели и которых увиденное совершенно не взволновало. Потому что они видели многие-многие тысячи подобных пар, и вздумай они волноваться о каждой из них, они бы давно перегорели.

Точно такие же, подумал он. Как будто ничего и не изменилось. Но изменилось многое. Протекло пятнадцать… нет, какие пятнадцать, какой же это был год?.. девятнадцать лет. И где та очаровательная девушка, я понятия не имею, хотя лет шесть назад я слышал, что она успела развестись и еще раз выйти замуж. И мне уже почти тридцать четыре. И неуверенности с женщинами я уже давным-давно не испытываю. И занимают меня уже совсем другие вопросы, например, как победить на этом странном курсе, в чем вообще его смысл и что творится на работе в мое отсутствие. Того восторженного паренька, который взглядом победителя смотрел на эти звезды девятнадцать лет назад, давно нет на свете. Он исчез, ушел в никуда, и вместо него по земле ходит озабоченный взрослыми серьезными проблемами начальник, которого все называют молодым, но который, если разобраться по-настоящему, уже не особо молод. А звезды остались такими же. Они будут такими же и когда этот «молодой начальник» исчезнет, и когда пропадет сменивший его «зрелый мужчина», и когда улетит в небытие «еще крепкий человек», и когда «моложавый старик» превратится в «дряхлую развалину», они будут такими же. И даже когда эти метаморфозы вообще прервутся навсегда, и растает даже оболочка, в которой они происходили, звезды будут точно так же равнодушно мерцать над землей, над озером, над лесом.

Да что там я. Все эти всемирно известные диктаторы и завоеватели, о которых мы говорили день назад, эти чингисханы и наполеоны видели те же самые звезды. Именно те самые звезды, на которые я смотрю сейчас. Может быть, под другим углом, но все равно именно те же самые. Они горели честолюбием, они строили свою жизнь на честолюбии, они шаг за шагом создавали себе имя. Они поднимались над толпой, вели за собой, вдохновляли одних и приводили в трепет других. Они жаждали власти – безграничной, беспрекословной, не знающей аналогов в истории. И они преуспевали в этом. Мир дрожащим шепотом повторял никому не известное десять лет назад имя, и еще недавно презрительно фыркавшие цари спешили на поклон. И не было у них другого желания, кроме власти. Деньги, женщины, рабы, дворцы, монументы, сокровища – все это были атрибуты. А власть, абсолютная власть, была целью. И они обрели ее, и покорили десятки народов, и по дороге умертвили сотни тысяч, если не миллионы, людей, и построили империи, и основали династии, и испытали такую власть, которую в их времена не испытывал никто другой. А потом они умерли и сгнили, и холодные звезды – вот эти самые звезды – безразлично взглянули на их могилы и как ни в чем не бывало продолжили свое мерцание. А еще спустя несколько сотен лет – меньше чем доля мгновения для звезд – не было уже ни империй, ни постепенно выродившихся династий, ни власти, которая умирает вместе с властителем. Остались лишь имена, записанные в книги передающиеся устно, превращающиеся в нарицательные – ставшие синонимами власти и жажды ее. И все.

А вот от нас не останется и того. Мы сидим сейчас в этом доме и думаем лишь о том, как победить: любой ценой, любыми средствами. Потому что, победив, мы вернемся домой с печатью «к власти годен». И победителя обласкают и возвысят, и дадут новое важное задание, и, может быть, новую высокую должность, потому что теперь будет доподлинно известно, что уж кто-кто, а этот человек может повести за собой других. И победитель получит еще кусочек власти, ведь что такое управление другими людьми, как не власть? И он получит его, на некоторое время почувствует удовлетворение, может быть даже гордость. А потом он посмотрит по сторонам, вспомнит, что те, кто дали ему этот кусочек, имеют гораздо больше, и с новой силой захочет еще, еще, еще… Потому что тот, кто хочет власти, никогда не бывает удовлетворен тем, что у него уже есть. А если он становится удовлетворен, значит, дни его сочтены, так как найдутся более хищные, более молодые, более опасные, и захотевший отдохнуть, будет сметен в сторону и заменен тем, кто хочет большего.

А может, наоборот, никто не будет давать новый кусочек власти победителю. Напротив, круглая сиреневая печать на лбу будет гласить «опасен». И победителя немедленно отправят куда-нибудь на периферию или, в лучшем случае, оставят сидеть на месте и лишь будут изредка подкармливать поощрительными премиями, отказывая в главном – в продвижении наверх. Да, нам намекнули на то, что пославшие нас сюда сами когда-то поучаствовали в этом курсе. Но ведь нам никто не говорил, что они были победителями! Мы сами предположили это. А может быть как раз проигравшие сейчас руководят компаниями? Те, кто в свое время догадались продемонстрировать своим покровителям, что они не пойдут по трупам. И сейчас они с интересом ожидают, хватит ли ума у тех, кто хочет их сменить. Хватит ли ума проиграть?

Так или иначе, по возвращении мы будем заниматься тем же, чем занимаемся здесь, – бороться за власть. Только не за фиктивную, а настоящую. Впрочем, настоящую ли? Мы будем делать свое дело, двигать компанию вперед, воодушевлять, решать проблемы, разрабатывать стратегии, увеличивать доходы и уменьшать траты. Мы будем, несомненно, приносить немалую пользу. Но в глубине души мы будем по-прежнему хотеть лишь одного – чтобы нам дали еще больший отдел, чтобы нам доверили еще более серьезный проект, чтобы нам разрешили нанять еще десяток человек. Чтобы нам предоставили еще больше власти. И хотя эта власть будет невероятно микроскопической по сравнению с той, которую имели наполеоны и тамерланы, мы будем упорно бороться за нее, всем сердцем радуясь победам и досадуя на неудачи. А звезды будут по ночам смотреть с усмешкой на крошечные здания корпораций, в которых днем кипят страсти. Звезды видели многие миллиарды людей, и они знают истинную цену власти – самой призрачной, самой иллюзорной и самой навязчивой из всех человеческих страстей.

– Давай быстрее, – нетерпеливо произнес неподалеку чей-то низкий голос. – Не хочу, чтобы нас видели вместе.

Майкл резко обернулся, рассмотрел две смутные тени и, не раздумывая, отступил к дому, сливаясь со стеной.

– Нога болит, – капризно и в то же время испуганно произнесла тень, которая была поменьше. – Подвернул.

Она осторожно опустилась на одно колено и стала проделывать какие-то манипуляции с ногой.

– Меня это не волнует, – жестко произнесла вторая тень. – Ну, так что?

– Слушай, – взмолилась тень с подвернутой ногой, – давай обратно в дом пойдем, а? Холодно тут, я даже одеться не успел. Можно в той же бильярдной встретиться.

– Нельзя, там Брендон.

– Давай, тогда в номере. Или в баре. Ну что это, в самом деле? Мы что, уже и поговорить не можем?

– Не можем, – с теми же жесткими нотками сказала большая тень. – Так, как мне надо, не можем.

– Ты что? – испуганно спросила первая тень, забывая про больную ногу и отшатываясь. – Опять?

– Да не бойся ты. Говори, что узнал, и все. Надо мне тебя трогать.

– Ничего не узнал, – с облегчением вздохнула первая тень. – Все отмалчиваются. Конспираторы.

– Вообще ничего?

– Вообще. Джоан только сказала, что Крис молодец. Но она это про всех говорит. Роба и Стеллу не нашел. Загуляли, видимо.

– Ясно, – сухо сказала большая тень. – Проку от тебя… Что Майкл?

– Я с ним после того не разговаривал. А до этого не успел.

– Кевин?

– Молчит. Я уже и так и сяк разговор заводил. Со всем соглашается, но сам – ни слова. Даже хуже, чем другие.

– Хитрый, сволочь, – сказала вдруг с чувством вторая тень и впала в задумчивость.

Тень поменьше терпеливо ждала.

– С Майком у тебя неплохо получилось, – нарушила, наконец, молчание большая тень. – Почаще так делай. И не стесняйся надавить, если надо. Только в меру. Все в меру.

– А что тебе Кевин рассказал? – полюбопытствовала первая тень, с нотками гордости.

– Что надо, то и рассказал, – грубо отозвалась вторая. – Ладно, можешь идти. Я тебя завтра найду, когда надо будет. И смотри мне, старайся. А то опять в бильярд перекинемся.

– Я стараюсь, – проникновенно заверила первая тень и, немного прихрамывая, отправилась восвояси.

Большая тень глядела ей вслед, пока она не исчезла за углом. Потом она наклонилась, что-то подняла с земли и, широко размахнувшись, махнула рукой в сторону воды. Мгновение спустя с озера донесся тяжелый всплеск и тревожное кряканье.

– Конспираторы, – недовольно буркнула, словно выплюнула, тень и исчезла вслед за первой.

Майкл осторожно вышел из тени. Вот тебе и чистая игра по правилам. Вот тебе и оскорбленный в лучших чувствах человек, которого невинно очернили. И с чего это Росс взялся так рьяно помогать Алексу? Холодно, поздно, нога болит, а ведь пришел и все оскорбления сносил безропотно. Да еще какие оскорбления! Об него же тут просто ноги вытирали! Куда только подевалась вся его вальяжность? Алекс, похоже, нашел к нему ключик. А для себя нашел голос. Можно не сомневаться, за кого Росс теперь будет голосовать. По крайней мере, одним конкурентом теперь меньше. Хотя конкурентом он никогда и не был.

А ключик-то, похоже, больше напоминал дубину… «Надо мне тебя трогать»… И ведь всегда такой вежливый да обходительный. Неужели он его действительно прижал? Вот так взял, откинул все минимальные приличия и дал под дых? Как он сказал? В бильярд перекинемся… Даже поверить сложно. Впрочем, записка именно об этом и говорила. А записка, кстати, теперь предстает совсем в ином свете. В очень даже интересном свете она предстает. Любопытное у нее авторство намечается. И вообще, в интересном свете после этого разговора предстает многое. Впрочем, теперь не до этого. Разговоры закончились, начинается серьезная игра. Он глянул по сторонам и, уже не обращая внимания на звезды, направился ко входу.

Джоан сидела, неторопливо покачивая ногой, обтянутой ажурным капроном, и внимательно слушала Пола. Точнее, это Полу казалось, что она его внимательно слушала. На самом деле гораздо больше внимания она уделяла взгляду Криса. Крис, склонив голову, тоже прислушивался к тому, что говорил Пол, но глаза его раз за разом, словно магнитом, тянуло к медленно покачивающейся приманке. Джоан была довольна. Кто бы ни изобрел капроновые чулки, этот человек был гением. Нет, он был талантом, а гением был тот, кто придумал мини-юбку. Как бы ни был независим, умен и горд мужчина, перед таким простым трюком он устоять не может. Конечно, надо еще, чтобы было, на что натянуть все эти аксессуары, но уж на что, на что, а на это жаловаться не приходится. Вот он снова посмотрел на Пола, кивнул, задал вопрос, а потом опять метнул этот неуловимо быстрый, неконтролируемый взгляд наискось и вниз. Крепко сидит, можно подсекать. Вообще-то, это терминология Лизы это у нее муж – рыболов, но очень уж она точная. Только вот стоит ли подсекать? Нет ли здесь рыбы покрупнее? Потому что времени осталось с рыбий хвост.

Сегодня вечером идет большая игра. Пренебрегать, конечно, нельзя никем, голос он и есть голос. Но мелочью можно и нужно заниматься днем. Мощную вечернюю артиллерию надо использовать только для крупной добычи. Потому что пользы от ее поимки гораздо больше. И здесь-то и возникает вопрос: кто же в нашем омуте крупная добыча? Славный Крис, конечно, у нас формально-неформальный лидер, но останется ли он им к пятнице? А главное – настоящий ли он лидер? Может ли он действительно влиять на других? Потому что если не может, то пользы от него не больше, чем от того же Пола. Просто более крупный и смазливый экземпляр, не более того. А нужно найти того, кто хоть как-то манипулирует другими. Ведь мы все только это и пытаемся делать – манипулировать остальными. Только одним это более-менее удается, а другим – нет. Впрочем, неверно. Кое-кто не пытается никем управлять. Брендон, например. Или Роб. Хотя этот, скорее всего, сейчас очень удачно манипулирует Стеллой. Во всех смыслах.

Кто же у нас добыча вечера? Так, опять он сюда посмотрел. На этот раз даже задержал немного взгляд. Сразу видно, что женат. Женатые, они все такие – с комплексами вечно подавляемых желаний. И мой Джерри такой. Что я не видела, как он на Лизу на прошлой неделе смотрел? Точно такой же был взгляд – цепкий, быстрый и незаметный. Вернее, это они думают, что их взгляды незаметные. Нам-то они всегда видны. И те, что они бросают на нас, и те, что на других. Хотя бывают исключения. Кто-то недавно так смотрел… не скрываясь. Кто же это был? А, конечно. Наш милый Майкл. Когда он с веранды в первый день зашел. Тогда он с ног до головы оглядел, точно султан новую наложницу. Вот этот точно без комплексов. Если он смотрит тебе в глаза, точно знаешь, что именно туда он и хочет смотреть. И выдержать его взгляд, кстати, совсем непросто. Странное что-то такое иногда в этом взгляде видится. Непривычное. А уж если он на твои ноги посмотрит, то скрываться не будет. Осмотрит, как манекен. Да и на манекен-то не каждый будет прилюдно так смотреть.

Только проблема в том, что с того утра он ниже плеч взгляд не опускает. Что я говорю, его интересует. И как говорю. А как выгляжу – совсем нет. Его вообще интересуют только разговоры. Он здесь самый хороший слушатель. Остальные озабочены тем, что о них думают другие. По лицам видно. А он – нисколько. Ему, похоже, важно только, что именно они думают – не важно, о ком или о чем. А интересовать подобные вещи могут с одной-единственной целью – для того, чтобы мысли эти как можно удачнее менять. Выходит, крупная добыча определилась сама собой. Из всех, кого здесь есть смысл ловить, Майк единственный не проявил сегодня ни капли интереса. Крис проявил – вот секунду назад еще раз, Алекс проявил, Алан… даже жалко бедного мальчика, Роб проявил было, но его, видимо, интересуют девицы другого сорта, короче, все проявили, а Майк – воздержался. А между тем, это именно он установил правила, по которым мы нынче играем. Не Крис, не Роб, не Алекс. Майк. И установил их прямо-таки играючи. Крис из кожи вон целый день лез, а Майк три слова сказал – и все стало, как он захотел. Захотели-то, скажем, все, но правила были почему-то именно его.

Ну и где же его сейчас искать? Спать он вряд ли отправился, рано еще. Он должен понимать, что именно сейчас самое время работать. Не думает же он, в самом деле, что победить можно за счет этой дневной болтовни. Конечно же, не думает. Правила хороши, спору нет, но они ведь совсем не для этого. Хорошие правила – это правила, в которые верят все, кроме того, кто их ввел. Значит, он должен быть где-то поблизости. Вариантов не так ведь много. Бар, бильярдная, гостиная с этими дурацкими чучелами, библиотека. Разве что еще двор, но там сейчас глухомань. Темно и скучно. А он должен быть там, где люди. В баре мы вчетвером, сладкая парочка уже часа четыре как пропала, значит, пять мужиков где-то, скорее всего, сидят вместе. С чучелами им делать нечего, в библиотеке и подавно. Получается, что они в бильярдной. А туда сейчас идти не стоит. Имело бы смысл там появиться и всех обыграть, но для этого надо, по крайней мере, уметь держать в руках кий. И вообще, роль крутой женщины у нас уже занята. Будем оставаться в своем репертуаре. Ладно. Может, еще сюда заявятся, тогда и поговорим. А нет – всегда можно найти благовидный предлог для визита в номер. Пока же займемся теми, кто есть под рукой.

И она сладко улыбнулась Крису.

Ступени издавали тонкий, еле слышный скрип. Им словно не нравилось, что на них наступают, но протестовать в полный голос они побаивались. Пройдет еще несколько лет, и, потеряв с возрастом осмотрительность, они начнут громко возмущаться при каждом нарушении их покоя. Тепло, поднимающееся во время вечерних бесед из приятеля-камина, день за днем будет делать их еще брюзгливее. Некоторое время их недовольство будут терпеть, но в один прекрасный день скрипучее старческое ворчание покоробит не тот слух. Тогда в доме появятся умелые равнодушные молодцы, которые бодро разберут выжившую из ума лестницу и заменят ее новой – белой и яркой. Молодые ступени будут понимающе молчать и с готовностью подставлять свои крепкие спины под шагающие ноги. Они еще будут верить в светлое будущее и в свое великое предназначение. А старые ворчливые ступени окончат свои дни в ненасытной пасти камина. Потемневшие стены тихо-тихо вздохнут, провожая улетающий в небеса белый дым, но дальше этого они не пойти не посмеют – и останутся стоять еще на долгие года.

Майкл медленно поднимался на второй этаж, ведя рукой по гладкому изгибу перил. Так неожиданно завершившееся посещение грандиозного планетария оставило в душе странное чувство. Голоса беседующих теней как будто прикоснулись к чему-то почти забытому, словно пытаясь осторожно разбудить какие-то воспоминания. Какие – он и сам не знал. Не знал он и почему его так потянуло в бильярдную. «Опять в бильярд перекинемся…» – низко произнес голос Алекса. И невысокая тень пугливо вздрогнула. Что бы ни произошло между ними, это случилось здесь, за этой самой дубовой дверью. Но зачем надо было сейчас к ней идти? Ответ где-то есть, но его не уловить, не понять… И все же захотелось прийти именно сюда.

Как в тот день, когда он вернулся в город, в котором вырос. Почему-то первым делом понадобилось зайти в школу. И стены там уже были чужими, и лица незнакомыми, и весь прилегающий район узнать уже стало невозможно. Но что-то тянуло именно туда – даже до родительского дома, который не видел те же двенадцать лет. Только походив по шумным коридорам, воссоздав в памяти занесенные временем лица и картины, он понял, что теперь его уже ничего здесь не держит, и ушел. Зачем нужно было начинать визит именно с этого здания, он так до конца и не осознал, хотя отдаленно догадывался. Но разбираться не стал. Лишь непроизвольно усмехнулся при виде боковой лестницы. Именно здесь все произошло. Пыль, лезущая в глаза, серая с выщерблинами бетонная плита, с размаху бьющая по щеке, потная рука на шее. И плавящая, разъедающая все тело незнакомая ненависть. Кровь. Своя ли, чужая ли – уже не важно. И испуганный, срывающийся голос директрисы: «Это неправильно… Неправильно! Он же… Дети так не дерутся!..»

А потом – глаза, много пар глаз. Они окружали его еще не один год. И в них всегда светились два чувства: страх и желание угодить. Он знал цену этим чувствам. Она была невысока – и все же гораздо выше, чем цена слов. Слова уже не стоили ничего. Слова были средством, которое каждый использовал для своей выгоды. Тогда и поселилось в нем презрение к этим глазам и их обладателям. Оно уверенно существовало год за годом, пока во взрослой жизни не ушло куда-то очень далеко вглубь, оставив вместо себя холодный цинизм.

Лишь какой-то десяток раз за время своего существования это презрение в неожиданно простых ситуациях бледнело, размякало и вдруг пропадало совсем. Вместо него приходила непонятная теплота и сочувствие черт знает к кому. И в эти редкие моменты он был готов заплакать от бьющих внутри, словно дикий океанский прибой, чувств. И тогда казалось, что мир наполнен не только людьми, у которых в глазах живут страх и подобострастие. Словно растрескавшаяся на солнце земля зацветала на глазах, и возникали на ней из ниоткуда настоящие люди и настоящие чувства. И такие слова, как «дружба» и «любовь», «надежность» и «доверие», не были больше пустыми звуками, придуманными хитрыми людьми для околпачивания наивных простаков. Так было и в тот звездный вечер. Но такие моменты случались редко, очень редко. И рано или поздно момент проходил, все слова вновь превращались в сухую шелуху и глубокое презрение вновь затопляло душу. А потом они исчезли совсем. А мир, полный шелестящих, словно прошлогодние листья, слов и бегающих глаз остался.

Он открыл дверь и шагнул через порог. Никого. Кии, выстроившиеся в ряд, словно винтовки, аккуратный пестрый треугольник шаров на столе, чей-то джемпер на кресле. Просто комната для невинных игр. Но совсем недавно в ней происходила другая игра. Странная, грозная и в то же время нелепая игра, в которую люди играют бессчетные тысячи лет. Два человека вошли сюда. Два ничем друг другу не обязанных, ничего особо друг для друга не значащих человека. Каждый со своими желаниями, мыслями и мечтами. А вышел отсюда только один. Второй, покидая эту комнату, человеком уже не был. Теперь он был подчинившимся, он был раздавленным, он был уничтоженным. Он был рабом. Его желания стали неважными рядом с желаниями его повелителя. Его собственные мысли уступили место потугам угадать мысли повелителя. И его мечты исчезли навсегда. Отныне по-настоящему он мог мечтать только об одном – о жизни без повелителя.

В этой ничем не примечательной комнате из двух людей возникли Повелитель и Раб. Каждый занял свое место точно так же, как многие-многие люди до них. И пусть от этих двух слов веет мрачной стариной, и пусть современное общество беспечно называет эти понятия пережитками древности, ничто не изменилось так мало до наших дней, чем эти две роли. Само отрицание этих слов – не более чем успешная попытка нынешних повелителей отвлечь от своих целей внимание будущих рабов.

Так было, так есть и так будет. Там, где есть два человека, рано или поздно возникнет борьба за власть. Там, где есть борьба за власть рано или поздно возникнут повелитель и раб. Он вдруг осознал это с пронизывающей ясностью. Ты можешь жить долгие годы, не подозревая об этом. Но однажды ты войдешь в такую комнату. И в ней станешь повелителем или рабом. Середины не дано. И выбор можно сделать лишь один раз. Став рабом, ты останешься им, даже если твой повелитель умрет. Став повелителем, ты останешься им, даже когда твой раб падет. И если у тебя есть повелитель, то, даже заимев своих рабов, ты останешься рабом. Высокопоставленным рабом. Середины не дано. Не дано…

Скрипнула дверь. Майкл поднял голову.

– Свитер забыл, – радушно улыбаясь, сообщил Кевин. – А ты что, ждешь кого-то?

Майкл молча смотрел на него. Кевин вопросительно нахмурил брови.

– Все в порядке?

Майкл не отозвался. Он смотрел, не отрываясь, на Кевина, смотрел с равнодушным интересом энтомолога, встретившего неплохой, но отнюдь не редкий экземпляр для своей коллекции. Кевин вновь улыбнулся и непонимающе посмотрел по сторонам, словно ожидая увидеть за спиной жестикулирующего шутника. Такового в пределах видимости не обнаружилось, и улыбка медленно сползла с его лица.

– В чем дело, Майк?

Майкл склонил голову и отозвался все тем же молчанием. Кевин еще раз огляделся.

– Майк?

С таким же успехом он мог обратиться к креслу. Кевин сделал шаг к Майклу. Затем остановился.

– Новое задание? – неуверенно поинтересовался он. Молчание возвестило ему, что ответа не последует и на этот раз. Кевин потряс головой.

– Так, я здесь тебе не помощник. Молчи один.

Майкла такой вариант, похоже, устраивал. Кевин пожал плечами и, недоверчиво поглядывая из стороны в сторону, проследовал к стулу. Подняв джемпер, он хотел было что-то сказать, но раздумал и, метнув на неподвижного, словно Будда, Майкла недоверчивый взгляд, пошел обратно.

– Надеюсь в какой-то момент услышать объяснения, – довольно сухо произнес он уже в дверях и занес ногу над порогом.

– Они сразу умерли?

Кевин медленно вернул ногу на пол.

– Кто?!

– Сам знаешь, – сказал Майкл таким тоном, словно этой фразе предшествовала нормальная беседа, а не загадочное молчание.

– Зачем ты спрашиваешь? – Кевин вернулся в комнату. Теперь на его лице не было даже малейших следов радушия.

– Любопытно.

– Это не самая подходящая тема для любопытства, – медленно сказал Кевин.

– Ты говорил, что с тех пор ты один?

– Один.

– Значит, все подробности рассказывать некому. Вот и расскажи.

– Зачем ты спрашиваешь?

– Я уже ответил, – терпеливо сказал Майкл. – Из любопытства.

– Из любопытства, – повторил Кевин, пристально глядя на него. – Из любопытства… Хорошо.

Он вдруг резко присел на стул, возле которого стоял.

– Тогда тебе должно быть любопытно узнать, что мальчики умерли на месте. Старшего пытались спасти, но это было бесполезно. Все было бесполезно. – Он как-то судорожно сглотнул и невидящим взглядом посмотрел в пол. – А Молли прожила еще два дня. Любопытно, да? Она не могла говорить, но все понимала. И у нее была такая трубка… – Его рука описала полукруг. – Она все понимала. И она знала, что мальчики не выжили. Ей сказали. Какой-то придурок сказал. Я хотел, чтобы она не знала, но было поздно. Ей все сказали. Очень, очень любопытно. Правда? Я сидел с ней рядом и знал, что еще день или два – и ее тоже не станет. Хотя это они мне не хотели говорить. Меня они жалели. Понимаешь, меня они жалели. А ей сказали про ребят. Но я все равно знал. Тебе это должно быть очень любопытно. Это ведь такая любопытная история. – Его голос становился все глуше и глуше. – Я сидел с ней два дня. А они только меняли капельницу. Ничего больше они делать не могли. И так эти два дня – это больше… Понимаешь, больше, чем она должна была прожить. А потом она… Кевин медленно поднял голову.

– Она… – он осекся, глядя на Майкла. Майкл широко улыбался.

– Ты что? – лицо Кевина окаменело. – Смеешься?

– Нет, – усмехнулся Майкл. – Просто наслаждаюсь рассказом. Да ты продолжай, продолжай.

– Ты… ты, – Кевин поднял ладони и отвернулся, словно отказываясь верить в то, что видели его глаза. – Да у как тебя вообще язык поворачивается?..

– Не волнуйся, – подбодрил его Майкл, – рассказывай. Так что там с ней на третий день приключилось? Вознеслась? Или умоляла простить ее?

Кевин вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной.

– Сволочь, – прошипел он, тяжело дыша. – Это тебе дорого обойдется!

– Сядь, – сказал Майкл незнакомым голосом.

– Ты мне еще указывать будешь!

– Сядь, – негромко сказанное слово прозвучало необычайно отчетливо и веско.

И неожиданно Кевин повиновался. Он снова опустился на стул и замер, поблескивая на Майкла глазами из-под насупленных бровей.

– Негодование побереги до завтра. Оно тебе еще понадобится.

– Что ты себе позволяешь? – хрипло спросил Кевин.

– То, на что имею право. А что, собственно, тебя так обижает? Ты на что рассчитывал – на сочувствие?

– Ну, т-ты… – Кевин с гримасой омерзения качнул головой. – Какое там сочувствие. Приличия хотя бы соблюдал.

– А я их и соблюдаю. Иначе я бы этот спектакль давно прервал.

– Что?! – Кевин подался вперед, как будто хотел снова вскочить.

– Сядь, – в третий раз повторил Майкл. – Напрыгался уже.

– Кто дал тебе право так со мной говорить?

– Ты сам, когда начал ломать эту комедию. Лицо Кевина пошло пятнами.

– Да какие у тебя вообще основания… Майкл не дал ему договорить.

– Оснований достаточно. Во-первых, в понедельник ты еще не знал, что к чему, и говорил кому-то по телефону, что ваша дочка совсем от рук отбилась. Вряд ли это был звонок на небо. Сиди-сиди… Во-вторых, если бы это была правда, ты бы мою улыбку не терпел и здесь бы ни минуты не оставался. А в-третьих, ты бы меня про основания только что не спрашивал. Двинул бы в зубы – и все дела. Или просто дверью бы хлопнул. Кстати, вот сейчас ты действительно переживаешь. А то был хороший фарс. Теперь…

– Хватит! – взорвался Кевин. Кулаки его были судорожно сжаты.

Не горячись, – снисходительно произнес Майкл. – Актер ты неплохой, только чувства меры нет. Пора бы уже остановиться. Кулачки можешь разжать, они тебе не понадобятся. Сейчас тебе уже лучше давить на жалость. Это же твоя специальность. Надо рассказать, что тебя на это вынудило, может, еще что-нибудь придумать. Разжалобить меня, короче. Жалко, времени нет на подготовку. А совсем без подготовки ты не умеешь. Ты хорошо уже понял, что тебя раскусили, но еще не знаешь, как себя вести. Ну не рассчитывал ты на такой вариант. Нельзя же совсем все предугадать. Вот и цепляешься за праведный гнев. А не надо уже, не надо… – Майкл успокаивающе махнул рукой. – Делай лучше то, в чем хорош. Ты же в жизни кулаками не размахиваешь. А на жалость давить умеешь. Замечательно, кстати, умеешь. Вот так, правильно… Теперь, я вижу, ты меня внимательно слушаешь. Ты поудобнее устраивайся, уйдешь ты теперь, когда я тебя отпущу…

– А на жалость ты всю жизнь давишь. С начальством, с сотрудниками. С женщинами… Не надо дергаться так, это же правда. Ты это знаешь, я это знаю. А теперь ты только хочешь, чтобы об этом не узнали остальные. Представляешь себе лицо Джоан, когда она узнает, что никакой аварии не было? Да и Молли никакой не было. Или ты настоящее имя своей жены использовал? Нет, на такое даже ты вряд ли пойдешь. А Стелла… Представляешь себе ее реакцию? Она ведь твои намеки так хорошо слушала. Едва не плакала. Ладно она, там и мужчины некоторые расчувствовались. Брендон, тот вообще расстроился. А сейчас вдруг окажется, что все это ты выдумал. Причем не от безысходности, а для самой обычной выгоды. Все хорошо рассчитал, все продумал. Все, для того чтобы мы все пустили слезу, пожалели тебя хором и дали тебе нашу конфетку. Которая у нас, как известно, одна на всех. Только надо же было на этом остановиться. Ну, скажи на милость, зачем ты к Алексу полез на меня ябедничать?

– Алекс сам ко мне пришел, – угрюмо сообщил Кевин. Он уже не протестовал.

– А, сам, – равнодушно сказал Майкл.

Было видно, что его это известие совершенно не взволновало.

– Все равно ябедничать не надо было. Тебя этому в школе не учили? Не учителя, конечно, а ученики? Ты ведь еще тогда начал. Или ты Алекса испугался? Не надо бояться. Его – не надо. Ладно, спасибо за спектакль. Иди, готовься, тебе завтра следующее представление давать.

– Что ты от меня хочешь? – глядя в сторону, глухо спросил Кевин.

Майкл, казалось, ничуть не удивился вопросу.

– Пока просто не вреди. – Он неторопливо поднялся. – А там посмотрим.

И он, не ожидая ответа, вышел.

Неужели он до сих пор не вернулся? Или уже спит? Джоан еще раз постучала в дверь с тусклыми латунными цифрами. В баре он так и не появился, в бильярдной пусто… Жаль, если упустила. Шуметь не хочется, приходить еще раз – тоже не вариант. А завтра будет слишком поздно… Дверь распахнулась.

– Замечательно выглядишь, – сообщил Майкл, возникая на пороге.

«Он что, совсем не удивлен?» – подумала Джоан, глядя в непроницаемые темные глаза. – Можно подумать, он меня ждал». На мгновение ей вдруг стало не по себе.

– Чем обязан? – поинтересовался тем временем обладатель непроницаемых глаз.

И не дожидаясь ответа:

– Зайдешь?

Шустрый. И… обычный. Обычный мужчина, почувствовавший сладенькое. Стойку уже сделал. И вовсе он меня не ждал. Неприятное чувство схлынуло.

– Зайду, – Джоан уверенно шагнула вперед, не отвечая на первый вопрос.

– Что читаешь? – спросила она, глядя на раскрытую книгу в темно-зеленом переплете.

– Что предлагают, – Майкл опустился на диван и приглашающе похлопал возле себя рукой. – Присаживайся.

Джоан понимающе улыбнулась и опустилась в кресло напротив. В следующую секунду она пожалела об этом – кресло оказалось гораздо мягче, чем казалось на вид. Для мини-юбки оно явно не было предназначено. Но делать уже было нечего, и она как ни в чем не бывало вытянула ноги, почти уперев их в журнальный столик.

– А что предлагают? Майкл молча подал ей книгу.

– Макиавелли. «Государь», – прочла вслух Джоан, рассматривая оттиснутый на обложке мрачный профиль. – Ничего себе чтение на сон грядущий. И это лучшее, что ты нашел в библиотеке?

– Это лучшее из того, что я нашел у себя на тумбочке. Кроме этого там есть еще краткая всемирная история и сборник статей о процессах против корпораций. И телефонный справочник, разумеется.

– Странный вкус был у предыдущего жильца.

– Сомневаюсь, чтобы они от кого-то остались. Это для нас. Здесь случайностей не бывает.

Джоан вспомнила, что у нее на тумбочке тоже стояли какие-то книги, к которым она, впрочем, даже не притронулась. Нескольких толстых ярких журналов вполне хватало для вечернего чтения после трех часов в баре.

– И как, интересно?

– Любопытно.

– Никогда не читала. По-моему, книги, которым больше двухсот лет, вообще читать невозможно.

– Зря.

– Почему?

– Потому что ничего не изменилось. А мусор как раз двести лет не протягивает.

– Это я уже вчера слышала.

– И они были правы. Попади этот Ник в твою компанию, он бы у вас быстро стал главным. Да и у нас тоже.

Майкл поднял книгу, раскрыл ее наугад и нараспев прочел: «Об уме правителя первым делом судят по тому, каких людей он к себе приближает; если это люди преданные и способные, то можно всегда быть уверенным в его мудрости, ибо он умел распознать их способности и удержать их преданность».

Он опустил книгу и весело посмотрел на Джоан.

– А теперь вспомни, что ты думала о начальстве, когда оно в прошлый раз приблизило очередного тупицу. Или не приблизило тебя.

– Это лучше не вспоминать, – отмахнулась Джоан. «Слишком много болтаем, – недовольно подумала она. – И вообще не о том. Пора». Она заложила руки за голову и сладко потянулась.

– Интересно, что мы должны делать, почитав такие книги?

– Еще интереснее, что мы не должны делать.

– Ну, и как ты думаешь, – она медленно положила ногу на ногу, – есть что-то такое, что нам делать не следует?

Глаза Майкла скользнули вниз.

– Может, и есть, – сказал он после короткой паузы. – Например, мы не можем позволить себе терять время.

Наконец-то… Сразу бы так. А то макиавелли, шмакиавелли… Но теперь уже моя очередь тянуть. Джоан серьезно кивнула.

– Да, времени на ошибки нет. Осталось ведь всего два дня.

Она вдруг рассмеялась.

– Представляешь, какие интриги здесь крутятся? У тебя сейчас за стеной вполне может созревать заговор.

– За стеной никого нет. Ни за одной, ни за другой.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда же, откуда ты знаешь номер моей комнаты, – Майкл, не глядя, указал на дверь, на которой красовался список имен. – А заговоров здесь не бывает.

– Ты всем настолько доверяешь? – изумилась Джоан. Ей даже не потребовалось притворяться.

– Нет, конечно. Но здесь каждый сам за себя.

– И ты?

– И я, – кивнул Майкл. – И ты тоже.

– Вы, мужчины, ужасно любите все упрощать, – сверкнула жемчужной улыбкой Джоан. – Все у вас или черное, или белое. Друг или враг. Если не со мной, то против меня.

Она снова переложила ноги и немного потянула юбку вниз. Старый, но безотказный трюк сработал и в этот раз.

– Опять стереотипы? – поинтересовался Майкл, переводя глаза обратно на ее лицо. – У тебя что, не так?

– Не так, – Джоан встала. – Я могу быть против тебя. Но и с тобой.

Она обошла диван, рассматривая комнату, и наклонилась, опершись локтями на спинку. Теперь темные внимательные глаза оказались совсем близко.

– Надо уметь совмещать приятное с полезным. А иначе не будет ни того, ни другого. Понимаешь?

– Понимаю, – согласился Майкл. – А сейчас ты хочешь заниматься приятным или полезным?

– А это ты мне скажи, – и она качнулась навстречу этим глазам.

– По-моему, это было приятное, – задумчиво сообщил Майкл минуту спустя. – Впрочем, я не уверен. Надо бы повторить.

И они повторили.

– Ты был вчера просто великолепен, – сказала, отстраняясь, Джоан. – Эти правила – вообще гениальный ход.

– Садись, – сказал в ответ Майкл. – Вот так. Нет, ближе. Еще ближе…

– Отдышаться дай, – попросила Джоан через несколько минут. – Нельзя же так…

Она поправила волосы. Майкл смотрел на нее со странным выражением. Джоан почти физически ощущала, как его взгляд скользит по ее разрумянившемуся лицу, спускается ниже на плечи, перескакивает на струящийся шелк полурасстегнутой блузки. О чем он думает, понять было, как обычно, невозможно, но на какую-то долю мгновения ей показалось, что в глубине этих глаз промелькнуло сочувствие.

– Действительно, – сказал он, наконец. – Пора это прекращать. Тебе ведь еще многих обходить.

Сначала Джоан показалось, что она ослышалась.

– Обходить? – все еще улыбаясь, вопросительно повторила она.

– Посещать? – предположил в ответ Майкл. – Нас девять, а ночей всего три. Вряд ли я последний.

Джоан сама не поняла, когда именно закатила ему звонкую пощечину, – до того, как вскочила на ноги, или после. Она судорожно застегивала упрямую пуговицу, которая никак не желала попадать в петлю, и повторяла:

– Мерзавец, ну, мерзавец…

Майкл тоже поднялся. Что-то в его лице вдруг напомнило Джоан о том, что рассказывала ей Стелла: избиваемая жена, суд, «женщин надо ставить на место»… Ей вдруг почудилось, что Майкл произносит низким изменившимся голосом: «Никогда, слышишь, никогда не смей меня бить»…

Но ничего подобного Майкл не говорил. Вместо этого он потрогал начинающее выступать на щеке багровое пятно и сказал:

– Зря только время тратишь. Не нас надо окручивать, а тех, кто бумажки пишет. Эд вон уже третий день на тебя пялится.

Джоан окатила Майкла холодным презрением синих глаз и молча развернулась.

– Закончишь с полезным, приходи за приятным, – донеслось ей вслед.

Ей потребовались немалые усилия для того, чтобы не хлопнуть изо всех сил дверью.

Минуту она постояла возле ставшей теперь ненавистной двери, медленно дыша и приходя в себя. Затем пошла прочь от нее, кусая губы и так до конца и не успокоившись. Так сильно ее еще никто и никогда не оскорблял. «Нас девять, а ночей всего три»… – жег память холодный голос. Лучше бы он просто назвал ее шлюхой. Собственно, именно это он и сделал, но в еще более оскорбительной форме. И главное, она ведь сама к нему пришла! Сама! И пусть он был тысячу раз прав, а в чем-то он и был прав, никто ему не давал никакого права так с ней разговаривать. Подумаешь, нашелся тут. Да она и не собиралась с ним спать, по крайней мере, в эту ночь. А он обошелся с ней, как с дешевой проституткой. Нет, даже с ними так не обращаются! Ей хотелось вернуться и врезать ему еще раз.

Но главная обида жила даже не в этих спокойно произнесенных словах. Она была в другом. В том, когда он это сказал. Сделай он это после секса или после категорического отказа – и тогда все было бы понятно. Пощечину он заслужил бы и в этом случае, но клекочущей подступающей к горлу обиды не было бы и в помине. А так… он же просто отказался. Так пробуют старые консервы – аккуратно открывают, нюхают, пробуют на язык и, скривившись, равнодушно швыряют в помойку. И он так поступил с ней! С ней?! Может, он просто равнодушен к женщинам? А как же жена? Нет, не подходит. Это был бы хороший вариант, но в те несколько минут он был каким угодно, но только не равнодушным. Уж она-то могла это сказать. И все же он намеренно отказался от всего, что ему сулила эта ночь. Отказался, прекрасно зная, к чему это приведет. Ведь он знал, хорошо знал, что после этих слов она не останется в его номере ни секунды. И все же просто-напросто выставил ее за дверь. Нет, это вообще не человек. Это какой-то ненормальный. Ненормальный…

Джоан сама не заметила, как пришла в бар. Видимо, оказаться в пустом номере после недавней сцены было выше ее сил. Но в полутемном баре было пусто. Только у дальнего конца стойки сидела одинокая фигура, задумчиво склонившись над бутылкой пива. При звуке шагов фигура повернула кучерявую голову. «Эд уже третий день на тебя пялится», – вспомнила Джоан. Веселая злость овладела ей.

– Скучаешь? – спросила она, делая шаг навстречу неловкой, но такой радостной улыбке.

Все-таки кое-что этот мерзавец не знал…

– Уехать? – Кларк тщетно попытался сдержать зевоту. – Сейчас?

– Мне надо срочно уехать, – повторил Крис. Кларк снова зевнул.

– Который час?

– Одиннадцать.

– Что у вас стряслось? Да вы заходите, зачем в дверях-то стоять?

– Ничего, – Крис остался на пороге. – Я хочу как можно быстрее выехать.

– Как знаете. Так что все-таки произошло?

– Дома неприятности, – Крис вздохнул. – Жену скрутило, отвезли в больницу. Подозревают аппендицит. Пока еще не решили, но, может, будут резать.

Кларк перестал зевать и сочувственно кивнул.

– Конечно, о чем речь. Уезжайте. Или, может, подождете до утра?

– Нет, я уж лучше сейчас. К утру уже там буду. Мне надо что-то подписать?

– Что вы, – Кларк замахал руками, – какие еще подписи. Мы же не изверги какие-нибудь. Я просто напишу, что вам пришлось уехать на третий день по семейным обстоятельствам. Вам, разумеется, сейчас не до этого, но отзыв о вас будет самый благоприятный. Вы замечательно поработали. Очень жаль, что именно вам приходится уезжать.

Крис равнодушно отмахнулся.

– Мне сейчас действительно как-то не до этого. Что напишете, то и будет.

– Будет хорошо, – улыбнулся Кларк. – Все, не надо из-за меня больше задерживаться. Спасибо, что предупредили, и желаю, чтобы все окончилось благополучно.

– Спасибо, – отозвался уже на ходу Крис.

Кларк проводил задумчивым взглядом статную фигуру и, возобновив зевание, закрыл дверь.

Крис швырнул последнюю рубашку в чемодан и с треском захлопнул крышку. Что-нибудь еще осталось? Он оглядел комнату, потом заглянул в ванную. Ехать, конечно, надо срочно, но не пропадать же из-за этого вещам. Две-три минуты погоды не сделают даже при таких обстоятельствах. Хотя чем быстрее, тем лучше. Он вернулся в комнату, проверил ящики и взял с тумбочки часы. Похоже, все. Холодный металл браслета обхватил запястье. Можно идти. Нет, не можно – нужно. Страшно жаль все вот так кидать, но выбора нет. Так и тянет остаться здесь, но есть вещи, перед которыми бледнеет даже карьера.

Он стоял, застегивая и расстегивая браслет, и все никак не мог заставить себя взять чемодан и покинуть номер. Все ведь так хорошо шло. Они уже почти все были на крючке. Уже и Джоан удалось немного приручить, и Брендон уважительно кивал при разговоре, и этот чистюля Кевин смотрел в рот. Все было хорошо, все налаживалось. И тут на тебе – такая гадость приключилась. И сразу все голосования и интриги стали детскими и игрушечными. Да, сразу. И все же жаль… Жаль. С утра можно было бы все укрепить, набрать еще голосов. Может, все-таки остаться? Может, это неверное решение? Не просчитаться бы… И тут его взгляд упал на скомканную простыню в углу. И при виде этого бесформенного кома к нему мгновенно вернулся липкий, охватывающий все тело почти что животный страх. Нет, решение было верным. Еще как верным. Он быстро поднял чемодан и вышел.

Страх не отпускал. Он должен был уйти, стечь с тела на землю, исчезнуть, как ночной кошмар. Но при каждом шаге он лишь сильнее впитывался в кожу. Крис прибавил шаг, слыша за собой тихое шуршание катящегося чемодана, но страх никуда не ушел. А все эта проклятая простыня. Нечего было глазеть по сторонам. Решил, собрался, ушел. Вот как надо было делать. Не на пустом же месте надумал все кинуть. И зачем вдруг понадобилось тянуть? И снова видеть эту вонючую тряпку…

Властно зазвучали неуправляемые воспоминания. Еще час, да какой там час, полчаса назад все было хорошо. Вечер прошел великолепно, и к крепнущему предчувствию победы добавилась перспектива заманчивого приключения. Такие многообещающие взгляды неверно истолковать было невозможно. Он вернулся в номер, раздумывая, не стоит ли ему сделать первый шаг самому прямо этим вечером, и думал об этом все время, пока стоял под душем. Но потом все-таки решил, что развлечения развлечениями, а карьера важнее, и что этот самый шаг подождет до завтра. Оставалось еще слишком много работы, и расслабляться было еще рано. Кроме того, она могла кокетничать не только из-за его прекрасных глаз и хоть немного, но рассчитывать на какую-то выгоду. Тем более стоило подождать один день. Размышляя об этом, он потушил свет и скользнул под одеяло.

И вот тогда это и произошло. Точнее, происшествием это и назвать-то было нельзя. Просто вместо приятной, холодящей тело прохлады под одеялом его ожидала невыносимо мерзкая холодная сырость. Какое-то мгновение он еще удивлялся глупости подобного ощущения, а затем как ошпаренный выскочил из-под одеяла. Щелкнул выключатель, одеяло полетело в сторону – и он замер, глядя на кровать. Именно в этот момент по телу щемящей волной прокатился страх. Прокатился и оставил свой неистребимый след. Вся простыня была пропитана кровью.

Огромное, в человеческий рост, темно-багровое пятно было еще влажным. Ему вдруг показалось, что эта кровь – его, и он стал яростно ощупывать себя. Но еще до того, как он прошелся рукой по спине, ему стало ясно, что это никак не может быть его кровь, и он снова замер. Внезапно он понял, что здесь убили человека. Эта мысль не оставляла никакого простора для сомнений. Она была четкой, ясной и конечной. Прямо здесь, в его номере, в его кровати убили человека. Никто не мог бы выжить, потеряв такую лужу крови. И произошло это совсем недавно, может быть, пока он был в душе. А потом убийца куда-то забрал мертвое тело и ушел. Или еще хуже – спрятался где-то в номере. Может, на балконе. А ему осталась эта страшная простыня. Что-то мешало сделать самое очевидное – одеться, выскочить в коридор, позвать людей, срочно позвонить в полицию. И, несмотря на страх, это что-то заставило его медленно опуститься как был голым на колени перед жуткой кроватью и так же медленно глубоко втянуть в себя воздух.

И тогда это что-то оказалось слабым знакомым запахом. А кровь – вином. Кровать была щедро полита вином, красным словно кровь, подсыхающим вином, обычным вином. Он вдруг ощутил это вино у себя на спине, на пальцах, на ногах – и бросился снова в душ. И пока он с неожиданным ожесточением драил себя, смывая эту холодную липкость и этот дразнящий запах, ему вначале стало смешно, а потом страшно. Страшно по-другому, не так, как было в тот с размаху ударивший момент. То был леденящий, отдающийся гулом в висках страх ситуации, граничившей с невозможным. А это была жуть реальной неподдельной опасности. Потому что от этой нелепой странной шутки за милю веяло опасностью. Да и не была эта вымоченная в вине постель шуткой. Намеком, предупреждением – вот чем она была. А вовсе не шуткой.

Кто-то зашел в номер, пока его здесь не было, откинул одеяло, хладнокровно вылил на кровать бутылку, а то и две бутылки вина, также хладнокровно вновь застелил постель и ушел, не забыв прихватить с собой пустые бутылки. Этот человек знал, что делал, и делал это абсолютно намеренно. И он заведомо старался сделать так, чтобы это пятно выглядело кровавым. И с какой целью он, спрашивается, эти все странные действия совершал? Маньяк, идиот, шутник с извращенным чувством юмора? Нет. При всей их странности, цель этих действий была очевидна. Кровать была конвертом, пятно – посланием. Посланием, жестко говорившим: «Сегодня – вино, завтра – кровь. Твоя кровь». И какой бы нелепостью это ни было, почему-то верилось, что человек, способный отправить подобное послание таким способом, способен выполнить эту угрозу. А если и не способен, то проверять почему-то не хотелось. И вопрос стоял очень просто: а стоит ли эта игра таких свеч? И ответ тоже был простым… Крис еще немного постоял перед кроватью и начал собираться. До отъезда надо было еще зайти к Кларку… Теперь он шел по стоянке, и неумолчное бормотание катившегося сзади чемодана все больше и больше действовало на нервы. Наконец он с коротким ругательством подхватил чемодан за ручку и почти бегом бросился к машине. Кабриолет стоял в дальнем конце стоянки, куда едва доходил рассеянный свет подслеповатого фонаря. Крис с облегчением кинул надоевший чемодан в багажник, грохнул крышкой и, уже представляя себе, как по прошествии нескольких часов заходит домой, сел за руль. Рука привычным жестом полетела к замку зажигания… и остановилась, не достигнув цели. Медленно-медленно Крис опустил руку с ключом и замер, глядя на белеющий справа квадрат. Он не мог понять, как не заметил его раньше. Небольшой лист бумаги угрюмо гласил: «И не думай! Найду». Жирные напечатанные буквы грозно темнели в желтоватом свете. Держал лист невероятных размеров гвоздь с перекошенной шляпкой, под углом вбитый в глянцевую кремовую панель. Почему-то при одном взгляде на эту перекошенную шляпку сразу же становилось ясно, что вбит был гвоздь с одного удара. Тонкая длинная трещина выбегала из-под бумаги и терялась, немного не доходя до стекла.

Крис прикоснулся к гвоздю, ощутив бездушный холод металла. Мыслей не было вообще. Такой вандализм начисто выходил за рамки всего, к чему он привык, к чему привыкал всю жизнь. Так поступали хулиганы в новостях и злодеи в фильмах. Для людей, с которыми он общался день за днем, подобные действия были немыслимы. Затем появилась одна мысль: «Скорее отсюда!» Но вслед за ней пришла другая: «Нельзя. Найдут». И эта вторая мысль становилась все настойчивее, все беспардонней. Она грубо навалилась на слабо попискивающую первую и безжалостно мяла ее, пока, наконец, не пересилила окончательно. Уезжать было нельзя. Никак нельзя.

Человек, оставивший кровавое предупреждение в его комнате, человек, нашедший его машину и без раздумий вогнавший ржавый гвоздь в многотысячный сияющий пластик, такой человек не остановится ни перед чем для того чтобы победить. Победить – вот ключевое слово. Все это делается с одной-единственной целью – победить. Этот неизвестный хочет, настаивает, требует, чтобы Крис остался и помог ему одержать победу. После этого Крис его совершенно ни интересует. После этого Крис может вернуться домой в родной и уютный мир, где одержимые не поливают вином кровати и не забивают гвозди в дорогие кабриолеты. Но если Крис надумает вернуться в этот родной мир прямо сейчас, неведомый одержимый может разозлиться. Он почему-то считает, что для победы Крис ему необходим. И если из-за отсутствия Криса он проиграет, то в его ненормальном, воспаленном мозгу может поселиться месть. И точно так же, как он зашел в этот номер, в эту машину, он может одним вечером зайти к Крису в дом. Он или те, кого он пошлет. И милый привычный мир будет разрушен навсегда.

Крис огляделся. Желтоватая тьма вокруг безмолвно шептала о таящейся вокруг опасности. Этот страшный человек мог быть совсем недалеко, сидеть в соседней машине, стоять за ближайшим кустом. Он мог остаться здесь для того, чтобы убедиться, что все прошло благополучно. Кто знает, какие еще сюрпризы приготовил он? Может, стоит только завести машину – и в лобовое стекло со звоном влетит булыжник. Нет, пытаться уехать было еще опаснее, чем остаться. Ощущая непривычную слабость в ногах, Крис вышел из машины, взял из багажника ставший почти ненавистным чемодан и понуро двинулся обратно. На машину с изуродованной панелью он больше не взглянул.

Бур-бур-бур… бурчал позади чемодан, и в каждом звуке слышались осторожные зловещие шаги. Постоянно оглядываясь и озираясь по сторонам, Крис наконец достиг входа. Но и здесь мерзкий чемодан не угомонился. Его бормотание перешло в глухой шепот, и снова никак нельзя было понять – не старается ли он своими речами скрыть крадущегося по пятам сообщника. Когда Крис дошел до номера, он был готов швырнуть черного болтуна с балкона. А кроме того, теперь надо было идти с утра к Кларку и придумывать новую историю. И вообще, предстояло где-то найти новое постельное белье и потом лечь в эту воняющую кровать. Даже страх отступил перед растущим раздражением. Он последний раз глянул в пустой коридор, шагнул в номер и потянулся к выключателю.

И снова рука не завершила простейшее действие. Вместо привычной твердости пальцы встретили какую-то мягкую склизкую массу. Крис отдернул руку, ощущая разносящие по всему телу глухие удары сердца. В следующий момент дверь за спиной мягко закрылась, и затопившая комнату темнота толкнула его в спину, швырнула лицом в кресло и мягко накрыла голову. Крис понял, что его душат, и потерял сознание.

Когда он пришел в себя, он сначала никак не мог вспомнить, где находится. Потом стало ясно, что он дома, и завтра с утра важная встреча с Соммерсом, и надо скорее ложиться спать. Только почему так темно? Здесь наваждение улетучилось, и он все вспомнил. Что-то давило в спину, и ему понадобилась еще секунда для того, чтобы осознать что он сидит на полу, упираясь спиной в кресло. А вокруг была грозная тревожная темнота, пропитанная кислым противным запахом. Крис сглотнул, ощущая мерзкий привкус во рту, и попытался встать.

– Сиди, – коротко сказала темнота полузнакомым голосом.

И Крис сел. Он не хотел ничего – только чтобы этот кошмар скорее закончился.

– И больше не смей удирать, – назидательно произнесла темнота. – Ясно?

Крис кивнул.

– Ясно? – повторила темнота.

– Да. Конечно. – Крис понял, что кивать без света нелепо, и испугался, что его снова будут душить.

Но темнота была настроена благодушно.

– Молодец, – похвалила она. – Значит, остальное тоже быстро поймешь. Поймешь ведь?

– Да. Разумеется.

Происходящее все никак не могло до конца обратиться в реальность. Было что-то неестественное в стремительных событиях последнего часа, вдруг перетекших в этот почти деловой разговор с невидимым собеседником.

– Слушай тогда. Эти два дня ты должен стараться выиграть. Точно так же, как ты старался до сих пор. Гоняй их кругами, руководи, лезь вперед. Даже если со мной конфликт, веди себя как обычно. Короче, никаких изменений. Понятно?

– Да, – в очередной раз подтвердил Крис, хотя теперь он уже ничего не понимал.

Если увижу, что ты стараешься меньше, чем сегодня, я к тебе снова в гости приду, – говорила тем временем темнота. – Ни один человек не должен даже заподозрить, что ты не хочешь выиграть. А ты, кстати, выиграть хочешь?

– Да. То есть нет. – Крис тревожно напрягся.

– Понятливый, – удовлетворенно констатировала темнота. – Слушай дальше. Будешь, в общем, стараться. А завтра вечером введешь правило. Чтобы после голосования человек мог перевести полученные голоса на кого угодно. Ясно?

– Да.

Теперь все действительно прояснилось.

– А когда голосование произойдет, все свои голоса отдашь мне, – подытожил голос из темноты. – Но только если мне не будет хватать. Кому отдавать, знаешь?

– Знаю, – снова кивнул Крис, вслушиваясь в низкий голос.

– Тогда все. Самому голосовать сам понимаешь как надо. И еще раз – не смей удирать. Или трепаться об этом. Из-под земли достану. А так два дня попрыгаешь и забудешь. Попробуешь вспомнить и рассказать… сам знаешь, что будет.

– Ясно, – подтвердил Крис, хотя на этот раз вопроса не было. – Но это правило… – он почувствовал неконтролируемое напряжение в затылке. – Как мне такое ввести? Никто же не согласится.

– А это уж твои проблемы, – строго сказала темнота. – Придумаешь, если не хочешь, чтобы хуже было. Все, топай спать. Ты мне завтра нужен свежий, как огурчик. На вот.

Что-то большое и мягкое ударило Криса в лицо и грудь. Он едва не закричал, хотя сразу понял, что это такое. Тихо открылась и сразу же закрылась дверь. Крис остался сидеть у кресла, зарыв лицо в свежую, лишь немного помятую простыню.

Несчастное, обреченное общество бандерлогов. Оно насквозь пропитано самообманом. Оно улыбается самодовольной улыбкой человека, восседающего на пороховой бочке, под которой уже потрескивает искрами фитиль. Оно пропитано словами, утратившими значение. Призраками идей, потерявшими смысл. Это общество, подменяющее древние понятия суррогатами. Общество, в котором ребенок умиляет родителей, говоря, что хочет быть дантистом, но вызывает лишь смех, если говорит, что хочет быть великим королем. Не президентом, не генералом. А королем, властителем. Тем, кто властвует. Да, в тот вечер они долго смеялись… А потом эта фраза вошла в семейный фольклор… Как будто это пролепетал младенец, а не горячо сказал девятилетний мальчик. Великий художник, великий предприниматель, великий модельер, великий велосипедист – это все им понятно. Ничего против слова «великий» они не имеют. Но властитель? Он что у вас – власти хочет? Забавно. Нет, это, пожалуй, не забавно, а дурно. Объясните ребенку, что такое говорить не принято. Да и забивать этим голову тоже. У нас правитель – слуга народа. А не наоборот.

Мы ходим среди величественных обломков прошлого, небрежно считая их грубыми поделками дикарей. Мы выше их. Мы цивилизованны. Мы демократичны. Да, в нас сидит зверь, но мы приручили его, сделали его когтям маникюр и надели на него крепкий ошейник. Мы выбираем своих правителей, а когда их манеры перестают нам нравиться, мы с улюлюканьем прогоняем их назад в безвестность. Мы хотим, чтобы нами не правили, а ублажали нас. Пусть где-то рядом страшно бурлит жизнь, в которой нищие грязные дети воспитываются в ненависти к нам и сумасшедшие царьки вырезают народы, – мы выше этого. Там, в этих кипящих котлах, подогреваемых нищетой и фанатизмом, ничего не изменилось. Там власть существует в своей первозданной кровавой наготе. Там люди открыто рвутся к власти, по дороге разрывая в клочья конкурентов и не заботясь о красивых декорациях. Там сильные не нуждаются ни в чем, кроме силы и жестокости, для того, чтобы править слабыми. А слабые там уважают лишь силу и жестокость, оставляя нам, цивилизованным слабакам, одно презрение. И те из их детей, которые выживают, вырастают такими же – по-звериному опасными, готовыми на кровь, и грязь, и смерть. Казалось бы, вот самое лучшее напоминание о том, что люди на самом деле не меняются. Но нас это не интересует. Мы уже прошли этот этап. Мы – Homo Democraticus.

И все же древние понятия не перестают существовать. Они лишь уходят в глубь общества – любого общества, – где они таятся и ждут, ждут своего часа. И пусть стремление к власти считается у нас чуть ли не неприличием, оно будет жить до тех пор, пока на Земле остается хоть один человек. Оно неистребимо. Оно всего лишь умеет ждать.

А для тех, кто думает, что стремление к неограниченной власти можно объявить несовременным, есть история. Есть Рим сорок девятого года до нашей эры, есть Франция тысяча семьсот девяносто девятого и есть Германия тысяча девятьсот тридцать третьего. Там тоже верили, что демократия – это лучший способ избежать диктатуры. Более того, там радостно считали, что демократия – это следующий этап. Они, точно так же как бандерлоги, не понимали, что демократия рано или поздно выхолащивает правителей. Вместо тех, кто рожден править, она выталкивает на верх хитрецов, которые лучше других умеют скрывать свою алчность под сладкой ложью. Которые видят в людях не материал для великих дел, а толпу, которую надо подкармливать зрелищами и хлебом, получая взамен ее непостоянную благосклонность. И рано или поздно – через десять, сто, пятьсот лет – это выхолащивание приводит к слабой власти. А за слабой властью неизбежно приходит диктатура – единственная форма правления, которая естественна для человека. Вот о чем, надрываясь, кричит нам в рупор госпожа история.

Одна лишь проблема – госпожа сия у нас не в почете. Куда ей до финансов, маркетинга и математики. Впрочем, разве она хоть когда-нибудь бывала в почете? Никогда и нигде. Умные всегда обходились с ней как с девкой, а глупые – игнорировали. Бедные бандерлоги – они никогда ничему не учатся…