Меч князя Вячки

Глава пятая (часть I)

Над Кукейносом загоралось весеннее утро. Тот, кто не спал в этот час (а не спали вои-дозорные на заборолах), видел, как темное небо на востоке постепенно набухает капельками, крупицами света. Сначала это можно было принять за обман зрения, мелькание в глазах, появляющееся после бессонной ночи, когда долго и напряженно всматриваешься во тьму. Но край неба все больше розовел, наливался трепетным золотом цвета спелых ячменных колосьев. Выступали из мрака леса. Ночью они пугали, казались огромным черным войском, со всех сторон молчаливо подползающим к городскому валу. Но вот первый луч зари упал на макушку старой сосны – и засветились, запылали ветки, потом разбудил маленькую синеперую птичку, спавшую в глубоком уютном дупле. Когда-то в стволе был сук, да выпал, выкрошился, и птичка, склевывая тут жуков-короедов, обнаружила это дупло, свила в нем гнездо. Разбуженная лучом, птаха удивленно и радостно пискнула.

Где-то в глубине лесов проснулся ветер. Он сразу же рванулся ввысь, в небо, поднял над землей коричнево-желтые слоистые тучи, смешал их, сбил в кучу. Вспыхнула молния, чиркнуло в тучах кресало грома. Казалось, вот-вот прольется один из первых весенних дождей, но у туч не хватило сил на такую работу. Только несколько крупных и холодных капель сорвалось, слетело с небес.

Капля ударила Холодку, стоявшему на заборолах, по брови, потом мягко сползла на ресницы, но он даже не моргнул, только качнул головой, стряхивая каплю с ресниц. И с еще большим вниманием стал вглядываться в то, что мгновенье-другое назад его насторожило. Холодок со своим стягом стоял в третьей страже. В последнее время князь Вячка только ему доверял самые ответственные поручения.

Что же насторожило старшего дружинника? Ему показалось, что между деревьями, которыми густо поросли берега Двины там, где в нее впадает Кокна, мелькнули какие-то тени. Утро было еще такое несмелое, такое темное, что даже он, при его остром зрении, не смог определить, шевельнулись ли это ветки деревьев под порывом ветра, пробежал ли пугливый зверь или, может, промчались вооруженные всадники в черных плащах.

Холодок, не отрывая взгляда от леса, поднял руку в боевой перчатке, подзывая к себе кого-нибудь из дружинников. Подбежал светловолосый Грикша.

– Что ты видишь вон там, где над самой Двиной растет кривостволая сосна? – спросил у Грикши Холодок.

Младший дружинник Грикша внимательно глянул в ту сторону, долго присматривался, высунув кончик влажного розового языка, наконец покачал головой:

– Ничего. Один туман вижу.

– Зажги походню, – приказал Холодок. Стуча сапогами по вымощенной камнем дорожке, Грикша побежал на свое дозорное место, выбил из кремня искру и зажег скрученные в клубок, облитые смолой сухие сосновые ветки, насаженные на длинный ореховый шест. Вспыхнуло яркое пламя, отблески от него заплясали на кольчуге Холодка, рядом с которым стоял, держа высоко в руке походню, Грикша.

– Меченосцы! – воскликнул Грикша и от неожиданности выпустил из руки факел. Тот упал с вала, внизу послышался всплеск воды. Снова стало темно, еще темнее, чем было до этого. Но и Холодок уже успел заметить большой отряд конных меченосцев, который неторопливо выезжал из леса, выливаясь на луг напротив подъемного моста Кукейноса.

– Рубон! – крикнул Холодок, со звоном выхватывая меч из ножен. И сразу ожила, застучала десятками ног, зазвенела мечами и копьями предрассветная мгла. Яростно залаяли сторожевые собаки. Повсюду вспыхнули факелы-походни. Грикша ударил в колокол.

– Всем на заборолы! – приказал Холодок, и те из дозорных, что спали в боевых отсеках, оборудованных в толще городского вала, просыпались, хватали оружие и щиты, по лестницам, по стволам суковатых деревьев, прислоненных к валу, взбирались наверх, туда, где гремел, созывая всех, тревожный голос колокола.

Кукейносские лучники уже натягивали тетивы своих луков, сделанных из рогов тура и тисового дерева. Закаленные стрелы со свистом полетели навстречу меченосцам. И тут вырвался вперед меченосец-герольд на белом коне, протрубил в серебряный рог и закричал:

– Слушайте, люди Кукейноса! Слушайте, отважные люди Кукейноса! Дочь вашего князя княжна Софья прибыла в свой город!

К герольду подъехал еще один меченосец в черной епанче, резким движением распахнул ее, и все, кто стоял на заборолах, увидели светловолосую девочку, сидевшую впереди меченосца, крепко ухватившись тонкими руками за конскую гриву. Она зажмурилась от неожиданности – свет ударил ей в глаза после тьмы, в которой она была под епанчой. На высоком городском валу громко вразнобой закричали люди, захлебываясь, залаяли собаки, зазвенели мечи.

– Софья, – удивленно и одновременно растерянно сказал Холодок, взглянув, словно ожидая помощи, на Грикшу. – Наша княжна. Что делать?

Кукейносские лучники перестали стрелять, хотя никто не отдавал такого приказа. Боялись попасть в княжну. Маленькая Софья была тем шитом, за которым прятался весь отряд меченосцев.

– Побегу к князю, а ты оставайся за меня, – строго сказал Грикше Холодок. – Подъемный мост не опускать, ворота не открывать. Полезут тевтоны на вал – бить, как псов.

Забросив за спину щит и засунув меч в ножны, Холодок торопливо спустился с вала. Тут, в городе, было темнее, чем на заборолах, – лучи солнца, выкатывавшегося из леса, еще не долетали сюда. Холодок побежал по узкой извилистой улочке к княжескому терему. «Беда подступила, – думал он, спеша сообщить князю новость. – Из-за дочери князь Вячка словно переродился. Не улыбнется, не поговорит толком с дружиной, меч Всеслава на стену повесил. Жалко, конечно, дочку. Родная кровь, родная душа. Да, взяли тевтоны князя за горло».

Холодок спешил к терему и не знал, что уже вторую ночь не спит Вячка, жжет в церкви свечи, один, без чужого глаза, молится, навсегда прощается с дочерью. Или дочь, или меч Всеслава – третьего пути не было. Захочет князь вернуть себе дочь, должен будет спрятать меч в ножны, смириться с тевтонами, пустить их на Двину, подставить шею под чужой хомут, а нет…

Вторую ночь князь прощался с Софьей. Трепетали огоньки свечей, будто настороженные желтые глаза глядели на него, пронизывая насквозь. Мрак, падая из-под купола церкви, наваливался на князя, давил, пригибал к каменным плитам. Князь стоял на коленях.

«Прости меня, доченька, прости, ласточка моя. Прости своему отцу, что не может освободить тебя из клетки злодея. Ножки и ручки твои целую. Прости».

Когда-то он ждал наследника, но родилась дочь, и он сразу же забыл про сына – такой светленькой, такой синеглазой, такой улыбчивой была дочка. Он брал на руки маленький теплый комочек, и руки, привыкшие к мечу и копью, делались мягкими, легкими.

«Прости меня, – прощался с дочерью Вячка. – Я твой отец, но ведь я и князь полоцкого рода. Землю, полученную в наследство от предков, надо от врагов защищать, веру нашу отстаивать. Прости, что выбрал землю и веру, а не тебя».

– Князь! – позвали вдруг его. – Князь! Вячка вскочил, как разъяренный тур, тяжело топнув ногой, закричал:

– Кто посмел нарушить мой разговор с богом? Шумно дыша, он искал рукой меч на поясе.

– Это я – твой старший дружинник, – дрогнувшим голосом сказал Холодок, приближаясь из тьмы.

– Пес! Голову отрублю! – взмахнул кулаком взбешенный Вячка.

– Бери мою голову, но сначала выслушай меня. – Холодок остановился напротив Вячки, глянул ему в лицо. – У городских ворот ждут твоего слова меченосцы. Они привезли княжну Софью.

– Привезли дочь? – Вячка недоумевающе смотрел на старшего дружинника. Лицо то бледнело, то краснело, словно то заходило, то всходило в душе его солнце. – Говоришь, привезли Софью? – еще раз переспросил он, потом левой рукой схватил старшего дружинника за ворот, сверкая глазами, прошептал: – Ну, Холодок, смотри, – если не к добру твоя весть, заберет тебя Карачун.

– Не боюсь я Карачуна, – тихо ответил Холодок и с каким-то сожалением взглянул на Вячку, будто прощался с ним навсегда.

Они выбежали из церкви на улицу, где уже ярко синело утреннее небо. Вячка бежал первым, придерживая рукой ножны с мечом.

– Я – князь Кукейноса Вячеслав Борисович! Что надо вам, люди из Риги?! – зычным голосом закричал Вячка, вскочив на самую высокую площадку надворотной башни. Ветер сразу же ударил ему в грудь, распахнул красное корзно, наброшенное на плечи. Сбоку казалось, что фигура князя охвачена пламенем.

Герольд-меченосец на белом коне снова затрубил в рог, рыцарь в епанче развел полы плаща, и все, в том числе и Вячка, увидели Софью.

– Я – рыцарь Даниил из Леневардена! – крикнул меченосец, положив руку на плечо девочки. – Привет тебе, князь Вячка из Кукейноса, от епископа Альберта!

Открой ворота, впусти нас в город и возьми свою дочь!

Взгляды всех – и меченосцев и воев-дозорных – скрестились на Вячке. Все ждали его слова. Ждали, как поступит князь.

Он снял с головы шлем, длинными смуглыми пальцами погладил лоб, закрыл глаза. Он мучительно раздумывал. Две силы, два чувства яростно боролись в нем.

Вдруг на площадку, где стоял князь, взбежал Холодок, бросился перед князем на колени, заговорил:

– Прикажи, князь, калеными стрелами заткнуть рты врагам нашим. Прикажи лить смолу на тевтонских псов. Слышишь – святая София в Полоцке колоколами гремит! Это наши прадеды в могилах переворачиваются, мечи ищут, чтобы ударить в грудь заморскому чуду-юду…

– Встань, Холодок, – тихо прервал его Вячка. Старший дружинник встал, с надеждой глядя на князя.

– Есть у тебя дети, Холодок? Нет? А у меня дочь. Вон она, – Вячка снял боевую перчатку, показал рукой вниз, туда, где рыцарь Даниил настороженно ждал ответа. – Иди, Холодок, к Климяте. Он пишет Полоцкую летопись. Пусть напишет там, что я, кукейносский князь, люблю свою землю, очень крепко люблю, голову за нее не раздумывая сложу. И пусть напишет еще, что я люблю также свою дочь. Земля, Холодок, будет пустой, ледяной, если нет на ней родной души. Пусть напишет в летописи, что я буду отвечать перед богом за все, что произойдет… Откройте ворота! Опустите мост!

Откинули железные брусья-засовы. С тяжелым скрипом опустился подъемный мост. Рыцарь Даниил смело направил на него коня. Холодок с глухим стоном вытащил из ножен меч и снова загнал его в ножны.

Тевтоны вереницей въезжали в город. Вои князя Вячки с ненавистью глядели на белые плащи с красными мечами и крестами, но молчали. Слышался только глухой перестук копыт.

Даниил подъехал к Вячке, слез с коня, сказал, поклонившись:

– Приветствую тебя и твой город, князь, от имени рижской церкви.

– Приветствую тебя, благородный рыцарь, – ровным спокойным голосом ответил Вячка. – Где же моя дочь?

– Княжна Софья под надежной охраной графа Пирмонта, – сообщил Даниил. Перед тем как въехать в Кукейнос, он передал девочку в руки графа.

– Не тот ли это Пирмонт, которого я отпустил живым, хотя мог бросить в Двину вместе с Братилой? – спросил Вячка.

– Тот самый, князь, – издалека поклонился князю Пирмонт.

– Не боишься в кожаном мешке, как Братило, на речное дно лечь?

– Не боюсь.

Вячка пристально взглянул на Пирмонта, потом повернулся к рыцарю Даниилу:

– Отдай мне дочь.

– Дочь я тебе отдам, князь, – снова поклонился рыцарь Даниил. – Но епископ Альберт желает, чтобы на том месте, где соседствуют наши земли, мы с тобой поцеловали на верность и дружбу святой крест.

– Ну что ж, тевтон, – согласился Вячка. – Поехали на то место. Пусть бог примирит нас.

– Не надо, князь! – сразу же раздался крик среди воев. – Не верь псам! Заманят тебя в клетку, как сокола, и сложишь голову в тевтонской темнице!

– Не надо ехать, князь Вячеслав, – со слезами на глазах попросил Холодок и стал на колени перед Вячкой. Его широкая, обвитая кольчугой спина вздрагивала.

Вячка молчал, глядел на своих воев, на город. Потом спросил рыцаря Даниила:

– Скажи, тевтон, а бог ваш хороший?

– Наш бог хороший, справедливый, – с достоинством ответил Даниил. – За нас, рабов своих, он принял святые раны.

Глаза у Даниила были большие, светлые, с колючей искринкой. Вячка посмотрел в эти глаза и приказал Холодку:

– Пусть отец Степан вынесет из церкви святой крест.

Пришел заспанный поп с крестом. Растерянно глядел он на князя, на меченосцев.

– Можешь ли ты, рыцарь, поцеловать святой крест и поклясться святым именем, что меня и мою дочь Софью сразу же отпустят назад после того, как на границе владений Риги и Кукейноса мы скрепим нашу дружбу и наше перемирие? – спросил Вячка у Даниила.

– Целую крест. Клянусь, – ответил Даниил и поцеловал крест.

– Все видели? Все слышали? – громко сказал Вячка. – И небо тоже видело. И небо тоже слышало. И бог знает обо всем. А вам, вои, – он низко поклонился, – спасибо за заботу обо мне. Всюду я бывал, из семи печей хлеб ел, много чего повидал и с божьей помощью думаю вернуться назад. Едем.

Стало так тихо, что слышно было, как на песок падают капли воды. Это скатывалась с крыш, с веток деревьев утренняя роса. Вячка легко сел на Печенега и, взяв с собой трех воев (первых, что попались на глаза), а также отца Степана с крестом, поехал впереди меченосцев навстречу своей судьбе. Никто из людей – ни те, что когда-то жили, ни те, что живут сегодня, – не знают, что сулит им судьба…

На берегу пограничной речушки слезли с коней. Рыцарь Даниил и князь Вячка опустились на колени. Клялись землей, водой и кровью. В костер, который быстро разложили меченосцы, бросили слепленные из земли небольшие шары. Перед этим поп Степан коротким кордом сделал надрез на большом пальце левой руки у князя и у рыцаря, каплями их крови окропил земляные шары.

– Мир земле, воде и человеческим душам, – сказал Вячка.

– Мир земле, воде и человеческим душам, – повторил Даниил.

И в этот же миг граф Пирмонт с перекошенным от ненависти лицом схватил заранее подготовленную полотняную торбу, в которую насыпают овес лошадям, подбежал сзади к Вячке, набросил ему на голову торбу и резким движением повалил князя на спину.

– Измена! – закричали кукейносские вои и тут же упали под ударами тевтонских мечей.

– Молодец, граф, – сказал Пирмонту Даниил, поднимаясь с земли. – Легко же мы с тобой поймали такого зверя.

Поп Степан стоял рядом. Крест дрожал в его руках. Глаза заливало холодным липким потом.

– Клятвоотступник! – тонким голосом вскричал поп. – Ты же целовал святой крест! Бог покарает тебя страшной карой!

Он замахнулся крестом на Даниила, но рыцарь ловким движением заломил ему руку.

– Где это ты видишь святой крест? Эти две железки, которые ты связал конским волосом? Он наступил ногой на крест, засмеялся:

– Вот и все. И нет твоего креста, дикарь. Истинный крест, единственный – в Риме. Запомни это навсегда. А сейчас я, рыцарь Даниил, дарю тебе жизнь. Иди, возвращайся в свой Кукейнос.

И тут Даниил вздрогнул, невольно сделал шаг назад – на его глазах длинные темные волосы отца Степана стали белыми, как январский снег.

Вячка лежал с торбой на голове. Руки и ноги его уже заковывали в кандалы.

Даниил, наступив на грудь князя правой ногой, торжественно объявил:

– Король Кукейноса, я, рыцарь Даниил из Леневардена, объявляю тебя своим пленником.

…Это уже когда-то было… Нога на груди… Лапа на груди… Это было так давно, что трудно поверить… Ему было семь солнцеворотов, он был еще не Вячка, а Вячечка. «Вячечка, – любуясь им, весело говорила мать-княгиня. – Вячечка! Солнышко ты мое!» Она выглядывала в окно терема, красивая, синеглазая, а он бегал по весеннему лугу, и каждый цветок, каждый мотылек были необыкновенной острой радостью, сладкой тайной. Из говорливых зеленых лесов, обступавших терем и луг, доносился неутомимый голос кокошки.

А потом была ночь, тишина… И вдруг дикий крик послышался в темном еловом лесу.

– Кто это? – вздрогнув, прижался к кормилице Маланке Вячка.

– Спи, детка. Это – оборотень.

Оборотень! Зверечеловек. Сын тьмы. Волчье лохматое туловище и человечья голова с пронзительными тоскливыми глазами. У него зелено-синяя шкура. Искры сыплются с этой шкуры, когда оборотень бешено мчится в ночном мраке. Мелькают черные леса, туманные болота. Там, где крепко стукнет о землю когтистая лапа, за ночь вырастут волчьи ягоды – черные, горько-кислые, с тягучей слизистой влагой, с маленькими камешками-зернышками внутри. До третьих петухов, до солнечного света может бегать оборотень. И он бежит, вспарывая ночную темень своим диким криком. Куда бежит? Зачем?

– Мне страшно, Маланка, – шептал мальчик.

– Спи, детка, – целовала, успокаивая его, кормилица. – Хочешь, сказку тебе расскажу? Слушай.

Сколько страшных сказок знает старая кормилица! Сколько иголок впивается в сердце, когда слушаешь ее!

А потом снова была ночь и дикий крик в лесу. Вячка спал в светлице и вдруг проснулся. Поставив лапу ему на грудь, на него прямо в упор глядел оборотень. Искры сыпались со шкуры, пронзительно и тоскливо глядели большие умные глаза.

– Мама! – закричал мальчик и потерял сознание.

– Это же твоя собака была, твой Вьюн, – огорченно говорила наутро ему Маланка. – Приласкаться хотел к тебе… Камень на шею, и утопили собаку в Друти.

Нога на груди… Лапа на груди… Это уже было когда-то…

«Как я мог поверить им? – думал Вячка, лежа на земле с торбой на голове, в то время как меченосцы со смехом подкреплялись. – Видно, устал я. Решил немного передохнуть, собраться с силами, заключив перемирие. Помощи из Полоцка нет, князь Владимир Володарович никак не может примириться с вечем, которое то выгоняет его, то снова зовет на престол. Ливов епископ Альберт поставил на колени, платят ливы Риге церковную десятину. Старейшины леттов ждут, кто победит в борьбе за Двину. Новгород и Псков тоже ждут. Их купечеству даже выгодно, что тевтоны заткнули устье Двины. Они и без Двины могут обойтись – плывут по реке Великой, по Чудскому озеру, по реке Омовже, или, как ее называют эсты, Эмайыги – Матери Вод, и дальше, до самого Варяжского моря.

А Рига все крепнет. Плывут и плывут в нее пилигримы со всей Европы. На войну, в бой идут, как на праздник, распевая святые псалмы, надев самую дорогую одежду. За их спиной – Рим, папа Иннокентий, князья, бюргеры, купцы…»

В то же самое время, когда рыцарь Даниил, нарушив крестное целование, заковывал князя Вячку в кандалы, на одном из ливских городищ, чудом уцелевших в дремучих лесах, седой столетний старейшина гадал на огне и воде о судьбе, о будущем своего народа. «Вижу большую черную курицу, – шептал он пустым беззубым ртом. – Она выходит из морских волн. Она выше самой высокой сосны наших лесов. Вот приостановилась, села в песок, закудахтала… И несется… Не яйца выкатываются на песок, а тевтонские рыцари. Их не сосчитать! Их как песка на морском берегу! Горе ливам! Где наши боги? Где наши герои? Вижу берег… Туман… Чайки плачут… Шуршит песок в дюнах… Вижу мужчину и женщину… Детей нет… Кто это? Это – ливы. Это все, что осталось от многочисленного могучего народа. Горе ливам!» И седой старейшина потушил святой огонь, вылил святую воду и заплакал.

Князь Вячка не знал о гадании старого лива. Князь Вячка не плакал. На руках и ногах у него были железные кандалы. Он сидел в повозке на охапке мокрой травы. Его везли в Ригу.

Серое мокрое небо плыло над головой. Блестели латы и мечи кнехтов рыцаря Даниила, охранявших пленного. На мокром коне к Вячке подъехал граф Пирмонт, спросил:

– Может, князь хочет попить воды?

– Братило, твой сообщник, выпил всю воду в Двине, – ответил Вячка и умолк до самой Риги.

Его, закованного в цепи, везли по той самой земле, где он еще недавно с мечом в руке мчался на быстроногом боевом коне штурмовать Гольм и Ригу. «Почему тут, на этих берегах, много янтаря? – подумал вдруг пленник. – А, это слезы людей, иссушенных ветром и солнцем».

Снова ему припомнилось детство. Воспоминаниями о нем он защищал свою душу, отгораживал ее от скорби и унижения плена.

…Страшные сказки рассказывала кормилица Маланка. Склонялась над постелью мальчика и начинала, приглушая голос:

– Кто такой Кокоть? – испуганно спрашивал шепотом Вячка, и сердце, казалось, вот-вот разорвется от предчувствия чего-то необычного, страшного, о чем он сейчас узнает.

– Спи… Не знаю, – тихо отвечала ему Маланка. – А завтра мы с тобой махалку сделаем, чтобы оборотень к терему не подбегал.

И утром, как только просыпался княжич, она находила старый треснувший горшок, насыпала в него горячих углей. Вячка привязывал к горшку веревку, и они, маленький мальчик и старая кормилица, ждали, как заговорщики, вечера, темноты. Потом Вячка, вздрагивая от нетерпения и волнения, выходил на темный пустынный двор, крепко сжимал в руке веревку и начинал широко размахивать своей махалкой-жаровней. Казалось, над землей со свистом проносится огненный лик страшилища. Однажды их за этим занятием застал князь Борис.

– Терем сжечь хотите? – грозно закричал он, крепкой отцовской рукой схватив Вячку за ухо.

– Мы оборотня отгоняем, – сморщился от боли Вячка.

– Оборотня? Какого еще оборотня? Это ты, трухлявая колода, учишь дитя?!

И князь не раздумывая отвесил старой кормилице звонкую оплеуху. Всю ночь Маланка проплакала, а потом выпила из небольшой баклажки хмельного меда с маком, разрумянилась, повеселела и доверчиво сказала Вячке:

– Хороший мед. Выпила, и словно святой боженька босиком по душе пробежал…

– Никакого оборотня нет, – на следующий день, смягчившись, учил князь Борис сына. – Не годится князю слушать байки смердов. Это они, темные смерды, выдумали оборотня.

Но Вячка твердо знал – оборотень есть! Это князь Всеслав Полоцкий, Всеслав Чародей, который некогда жил и воевал на этой земле, принимает облик оборотня и бегает всю ночь от Полоцка до Киева, от Двины до Варяжского моря, охраняет свою державу от чужаков. Пока бегает, пока не спит, пока кричит под небом оборотень – будут стоять на земле и Полоцк, и Друтеск, и Менск.

Однажды старший брат Вячки княжич Василько начал всем говорить, что его укусил в лесу оборотень.

Выскочил из-за куста, свалил с ног и хватанул зубами за левую пятку.

– Не верите? – спрашивал Василько у боярских дочек Василины и Доброславы. – Сейчас покажу.

Он показал девочкам пятку – на ней и в самом деле была небольшая кровавая ранка. Василина и Доброслава бледнели от страха.

– На меня теперь иной раз что-то находит, – таинственно шептал Василько. – Иду по терему или по лесу и вдруг чувствую, будто клыки у меня во рту вырастают, длиннющие когти на пальцах проклевываются, и так хочется завыть, закричать, кого-нибудь укусить…

Они шли луговой тропинкой недалеко от городского вала. Звенели пчелы, гудели шмели… Порхали стрекозы… После недавнего дождя по лугу были рассыпаны небольшие лужицы, словно кусочки голубого стекла…

Вдруг Василько грозно оскалил зубы, упал на землю и, став на четвереньки, залаял, завыл. Василина с Доброславой обомлели. Потом их отливали водой, а князь Борис собственноручно сек сына лозой по голому телу и приговаривал:

– Будешь врать? Будешь пугать боярских дочек? Признавайся – кто тебя укусил?

– Ой, тата, никто меня не кусал, – просил-молил Василько. – Это я на деревянный колышек пяткой наступил.

Шло лето за летом, подрастал Вячка и больше не боялся оборотня. Напротив – искал с ним встречи. Любил вскочить на коня и без седла мчаться в луга, на лесные поляны. Мрак стучался в грудь. Летучие мыши взвивались над головой. Испуганные зайцы и косули спасались кто как мог. Кипела над головой небесная синь. Вздрагивала земля. Слышалось, как бушует ветер в далеких лесах. А он мчался и мчался.

Он рос и начинал понимать свою землю, свой край, людей этого края. Трудолюбивый, мужественный, твердый народ видел он вокруг себя. Человек к человеку подбирался тут, как камешек к камешку. Нерушимой стеной вставал полоцкий люд на пути хищных тевтонов, пытавшихся черными гадюками проползти на восток по берегам Двины. И когда Вячке исполнилось шестнадцать солнцеворотов, поклялся он в Полоцке, в святой Софии, что до последнего дыхания будет защищать свою землю…

В Риге закованного Вячку повезли на епископское подворье. Вышли из капеллы Альберт и Генрих, и Альберт, внезапно побагровев, закричал кнехтам:

– Расковать!

Подбежал к князю, сам попробовал снять с него цепи, да железо есть железо, пришлось ждать кузнеца. Толстый неторопливый кузнец принес весь свой инструмент, мягким кулаком вытер блестевший от пота лоб и, ни разу не взглянув на Вячку, расковал его.

Кукейносского князя повели в епископские хоромы. Вячка растирал онемевшие от холодного железа руки, в которых, казалось, остановилась кровь. Он шел как во сне, как сквозь туман видел людей, винтовую лестницу перед собой, видел высокую дверь, на которой были вырезаны кресты и ангелы. Он видел, как немой слуга епископа неловко споткнулся на пороге, чуть не упал, и епископ так глянул на него, что тот побелел, пригнул голову.

Вячка сел на мягкий пуф. Альберт, Генрих и толмач Фредерик стояли напротив. Свечей не зажигали, яркий дневной свет широкими потоками врывался в комнату через окна, застекленные цветным венецианским стеклом. Только там, где на глухой стене висело распятие Христа в терновом венце, было мрачновато, туда не долетали солнечные лучи, расцвечивающие натертый воском до блеска дубовый пол.

– Рыцарь Даниил хуже язычника, – сказал епископ. – Он нарушил клятву, данную на святом кресте. Наш капитул накажет его. Мы отберем его лен, который вручила ему рижская церковь.

Генрих и Фредерик согласно кивнули головами. Вячка молчал.

– Король Кукейноса, видимо, устал? – подошел к Вячке Альберт и позвал: – Иммануил! На пороге появился немой служка.

– Где моя дочь? – глянул в серо-стальные глаза епископа Вячка. Это были первые его слова за долгое время плена.

– Пусть монахиня Эльза приведет княжну, – приказал Альберт Иммануилу.

Теперь уже Генрих почувствовал, как подступает к сердцу нестерпимое волнение. Скоро должны были привести Софью. Как она встретится с отцом? Как глянет на него? Что скажет?

Больше года выкорчевывал он, Генрих, из детской незрелой души валуны язычества, святым словом сдирал, выжигал из нее коросту кривичской речи. Не только о Софье думал, отдавая ей столько сил, времени, крови. О себе думал. Думал о том маленьком глупеньком летте, которого когда-то отвезли в Тевтонию и бросили, как в море, в иную жизнь, в иной язык. Слава богу, он не утонул, выплыл на поверхность, хоть и наглотался на первых порах горькой воды. Только нужно ли было спасаться в том море? Нужно ли было выплывать? Вот какие мысли терзали его в последнее время. Голоса мертвых леттов кричали в нем по ночам. Голос юной Убеле, погибшей от его меча, голос Вардеке. Надо ли было тогда выплывать? А не лучше ли было бы пойти на дно, навсегда оставшись маленьким леттом?

«Есть один бог, одна дева Мария, один язык – латынь, – горячо молился он, когда бессонница холодными пальцами хватала его за горло. – Все остальное – ненужное. Все остальное – от дьявола. Род людской только ослабляет себя, разбиваясь на племена, народы, языки. Только римский народ должен жить под солнцем, великий, неделимый римский народ».

Будет Софья такой, какую лепил он в своих ежедневных делах и мыслях, забудет язык кривичей, повернется всей душой, всем сердцем к римской церкви, как цветок к солнцу, – будет счастлив и он, Генрих из Леттии, и будет это оправданием его жизни, непростой и нелегкой.

Ввели Софью. Монахиня Эльза и аббатиса Марта стояли рядом с девочкой.

– Доченька моя, – порывисто поднялся Вячка. Софья взглянула на него, потом на аббатису Марту, на Генриха.

– Я твой отец, – подошел к ней, погладил мягкие светлые волосы Вячка. – Неужели ты не узнала меня? Неужели не помнишь?

Он с такой надеждой, с такой болью глядел на дочку, что у аббатисы Марты неожиданно увлажнились глаза. Генрих что-то шепнул Софье, и маленькая княжна, глядя мимо отца в узкое, освещенное желтыми солнечными лучами окно, сказала несколько непонятных слов.

Голос был ровный и сухой, будто деревянный.

– Что она говорит? – растерянно глянул на тевтона Вячка.

– Княжна Софья сказала, что она дочь апостольской римской церкви, – перевел Фредерик.

– Римской церкви? – удивился, побледнев, Вячка и даже отступил назад. – Но ведь она моя дочь. Моя! И покойницы княгини Звениславы. Может, она больна? Софья, Софьюшка! Я пришел за тобой. Вспомнила меня?

Он схватил бледную и тонкую ручку девочки, погладил ее, поцеловал. Княжна вдруг заплакала, серебряные ручейки слез неудержимо полились из глаз. Вздрагивая от рыданий, она заговорила:

– Тата, таточка, вот эта Эльза заставляет меня говорить так… Бьет меня…

– Я сверну тебе шею, черная сова! – рванулся Вячка к монахине.

Монахиню с аббатисой словно ветром вымело из епископских апартаментов.

– Выведите княжну! – закричал служкам Альберт, топая ногами. Те испуганно подхватили под руки Софью и исчезли за дверью. Воцарилась тишина, холодная, гневная. И вдруг раздался веселый смех. Епископ недоумевающе оглянулся и спросил у Генриха:

– Что с тобой, сын мой?

Генрих продолжал смеяться, не в силах справиться с собой. Он подошел к окну, оперся о свинцовый подоконник, и было видно, как ходят ходуном плечи, как судорожно закидывается голова. Мучительная болезненность ощущалась во всем этом.

– Иммануил, принеси воды! – вконец подавленный происшедшим, приказал епископ.

Вторую седмицу был Вячка в Риге. На пасху Альберт щедро угощал кукейносского князя. Через день к Вячке приводили дочь, но только на одно мгновенье и сразу же забирали в монастырь. Чаще встречался с князем Генрих. Приходил, вел беседы о любви к ближнему, о великих милостях, которыми бог осыпает своих верных сыновей. Вячка молча смотрел, как он размеренными шагами без устали расхаживает по светлице.

«Как я мог поверить им? – думал Вячка бессонными ночами. – Попал, как пчела в клюв к желне».

Про желну он вспомнил только теперь, в плену. В хвойных лесах, в дуплах, высоко над землей гнездится этот лютый враг трудолюбивых бортных пчел. Оперение У желны черное, только верх головки ярко-красный. Резко, отрывисто кричит она в лесном мраке: «Кнай-кнай-кнай!» – и летает, ищет дупла доверчивых пчел. Цветом перьев, хищной повадкой и голосом желна всегда напоминала Вячке меченосцев. Мальчонкой он бродил по лесу с самодельным луком, хотел подстеречь желну, когда она нападет на пчел, и убить ее. «Не подбил я за свою жизнь ни одной желны», – с тоской думал теперь князь.

Прошла пасха, и Альберт повел свое войско на юг от Риги. Вскоре в город пригнали толпу измученных дорогой пленных пруссов. Это были высокие светловолосые люди с крупными прямыми носами. Их сразу же заставили работать на строительстве городской стены. Под присмотром епископских латников пруссы копали ямы, разбивали валуны, месили глину, сплавляли по Двине плоты. Один из них, свалившись со стены, сломал ногу. Ногу ему вылечили, и Альберт приставил прусса слугой к пленному кукейносскому князю.

Сначала они никак не могли понять друг друга – пленный полочанин и пленный прусс. Молчали, раздумывая каждый о своем. Но неволя сближает даже самых разных людей, и постепенно они открылись друг другу, и оказалось, что в речи прусса и полочанина немало похожих слов.

– Я жил на берегу моря, – медленно, чтобы Вячка его понял, говорил прусс. – Имя мое тебе, князь, знать не нужно. Зови меня Пруссом. У меня были жена Дануте и трое детей. Пришли псы из Риги, и моя семья, как и все наши соседи, спряталась в земляной пещере, под корнями священного дуба. Но рижские псы разожгли огромный костер у входа в пещеру. Они бросали в огонь еловые лапки, мухоморы, шишки, мох… Дым убил всех. Я даже не увидел трупы своих детей и жены… Боже, как я хочу отомстить тевтонам!

– Я тоже этого хочу, Прусс, – доверился ему Вячка. – Давай вместе думать, как нам быть.

– Хорошо, князь, – сразу же согласился Прусс. – Мы не сможем справиться с тевтонами силой. Нас только двое, и мы в плену… Только ум и хитрость нам помогут. А хитрости будем учиться у врагов.

После этого разговора Вячка долго не мог заснуть. Он целиком был согласен с Пруссом. Да, тевтоны берут хитростью. А еще – своей дисциплиной, организованностью. Уж как, казалось бы, враждуют меченосцы с епископом Альбертом, готовы сожрать его, как пожирают друг друга пауки в банке, а увидели, догадались, что князь Кукейноса точит на них меч, и сразу отбросили свои обиды, объединились с Альбертом, и вот он, Вячка, гниет в тевтонской темнице. Как не хватает полочанам, новгородцам, эстам, ливам, пруссам такого согласия, единения в смертный час. Каждый князь, каждый боярин и старейшина дальше своего терема, своей усадьбы ничего не хотят видеть, только о власти, о казне думают. «Я – князь. Ни один листок в моих лесах не шелохнется без моего разрешения». Вот о чем думают, о чем мечтают они и днем и ночью. А надо объединять силы. Надо, чтобы на Двине встретил тевтонов могучий железный кулак, иначе наделают тевтоны дудок из наших костей.

Как слуга пленного кукейносского князя Прусс мог выходить из темницы в город. Он прислушивался, о чем говорят между собой тевтоны, выслеживал, выглядывал все вокруг. Особенно интересовала его городская стена, те ее места, где она еще достраивалась, была не такой высокой.

– Как же ты за городскую стену вырвешься? – спрашивал Вячка. – Крыльев же у тебя нет, стену не перелетишь.

– Думать надо, князь… Думать… – мрачнел Прусс. Однажды он спросил князя:

– Ты, князь, не собираешься менять православную веру на римскую?

– Нет, – твердо ответил Вячка.

– Тогда тевтоны не отдадут тебе дочь. Никогда. Понимаешь меня? Не дочь твою они надумались украсть, а душу твою.

Князь Вячка молчал. Казалось, все чувства, все страсти умерли в его сердце. Те, кто видел князя вблизи и издалека, так и думали. Но если бы их взгляды могли проникнуть в самую сокровенную глубину этого сердца, открылось бы, что сердце князя не мертвое, не пустое. В нем кипела, полнила его до краев ненависть.

Вячка словно окаменел за эти дни, а Прусс все больше возбуждался, стучал кулаками о стены темницы, громко кричал. Он был из тех людей, у которых часто и резко меняется настроение. Однажды за буйство, за крики латники Альберта долго били его древками копий. Но как только они вышли, Прусс весело рассмеялся.

– Ну и человек ты, – удивился Вячка. – Терпеливый, как кремень. Неужели не больно?

– Открою тебе свою тайну, князь, – понизил голос Прусс. – Я не знаю, что такое боль, не чувствую ее. С самого детства не чувствую. Случалось, так стукнусь пальцем о камень или о корягу какую-нибудь – другой клубком крутился бы на земле от боли. А я бегу дальше смеясь. Не дал бог моему телу боль. Не знаю я, что это такое. Великую милость оказал мне всевышний.

Вячка ничего не сказал, но подумал: «Это тебя и погубит, Прусс. И тело человеческое, и душа должны чувствовать боль. Без боли нет жизни».

А через два дня Прусс пошел в город, схватил камень, которыми пленные укрепляли подножье стены, ударом в висок убил латника, попытался убить рыцаря Макса, чтобы завладеть его конем и вырваться за городские ворота. Ворота как раз были распахнуты – в Ригу въезжал купеческий обоз. Однако рыцарь Макс не растерялся – ударом железного башмака сломал Пруссу нос, соскочил с коня, повалил Прусса на землю, крепко связал ему руки веревкой и пригнал на епископское подворье.

Били Прусса без пощады, кровь брызгала во все стороны. Вячка думал, что Альберт прикажет повесить или четвертовать пленного. Но епископ решил сохранить Пруссу жизнь и даже отпустить на родину, выколов глаза.

– Ветер приведет тебя в Пруссию, – сказал он несчастному пленнику, – а глаза ты оставишь в Риге. Иди к соплеменникам. Пусть дрожат они от страха в своих лесах и болотах. Пусть увидят, какими безжалостными мы бываем к врагам. В последний раз взгляни на солнце, простись с ним навсегда.

Прусс вздрогнул, поднял к небу большие синие глаза, потом заметил Вячку, крикнул ему:

– Прощай, кукейносский князь! Никогда больше не увижу тебя!

– Ты обо мне услышишь, Прусс, – тихо ответил Вячка, но и до Прусса, и до тевтонов долетели эти слова князя.

Он долго не мог уснуть в ту ночь, лежал в темноте, вспоминал Прусса. Погорячился Прусс. Договаривались же вместе бежать из плена, но увидел раскрытые городские ворота и не выдержал… Правду говорят: «На горячих лошадях глину месят».

Надо выжидать… Надо терпеть… Надо, чтобы тевтоны поверили, что он, князь Вячка, изменился, стал мягкой луговой травой, которую топчут их кони. «Дай мне терпение, святая София», – молил Вячка, вглядываясь в суровый ночной мрак.

Мальчонкой он боялся ночной тьмы, но отец и мать не разрешали зажигать в опочивальне свечку. И он искал в поле, на лугу прозрачные белые камешки, клал их на солнце. Лежа на солнце целый день, они вбирали в себя солнечные лучи. А ночью мальчику казалось, что камни светятся, и он засыпал, спокойный и счастливый.

Ночь плыла над Ригой. Не спал князь Вячка, думал о своей судьбе, о своей дочери, о родной земле. Наконец задремал под утро и сразу же проснулся – почудилось ему, что далеко-далеко отсюда, от этой ненавистной темницы, в светлых полоцких лесах радостно и призывно кричит оборотень.

Епископ Альберт был доволен – еще одно усилие, и лютый враг рижской церкви превратится в послушную овцу, которая будет щипать травку под присмотром святых пастырей. А там можно будет вручить ему ленные стяги, двери на Двину распахнутся, и ветер над ней начнет дуть только с запада на восток – в одном направлении.

– Ты мудр, сын мой, – сказал он Генриху. – Ты умеешь подбирать ключи к сердцам людей.

– Стараюсь для нашей церкви, монсиньор, – скромно опустил глаза Генрих.

Князь Вячка с каждым днем становился все тише, все смиреннее. Глаза его смягчились, стерся с них холодный металлический отблеск. Однажды князь даже попросил послушать мессу, и святые песни, видимо, поразили его. Несколько дней он ходил под их впечатлением, задумчивый, тихий, только слабая усмешка порой набегала на лицо. Ему разрешили выходить на подворье, и он подолгу бродил возле серых каменных стен, разглядывал щели в них и мох, выросший в этих щелях. Попал на лужок с бархатисто-зеленой травой, сел, опустил руки, потом, оглянувшись вокруг – не следят ли чужие глаза, – по самую шею спрятал в траву голову, долго нюхал что-то, к чему-то прислушивался, и, когда снова поднял / лицо, в глазах стояли слезы.

«Истинный бог входит в окаменевшую душу», – думал Генрих, который все время украдкой следил за князем через узкое окно епископской читальни. Его радовали изменения, происходившие с князем Кукейноса. Князь на глазах становился спокойным, покладистым, ручным.

Когда минули две седмицы, Вячка попросил позвать епископа и объявил Альберту, что отдает рижской церкви половину своих владений, принимает ленные стяги и готов пустить в Кукейнос зодчих и рыцарей Альберта, чтобы они возвели каменный храм. Сразу же собрали капитул, на котором сам епископ вручил Вячке ленные стяги, обнял его, поцеловал, подарил десять боевых коней и десять стальных рыцарских доспехов. Произошло это в Риге на погосте святого Петра, во времена пребывания на апостольском престоле папы Иннокентия III, во времена царствования императора Оттона.

Отслужили мессу, и Вячка, простившись с дочерью, Альбертом и Генрихом, в сопровождении двадцати рыцарей епископа направился в Кукейнос. Над Ригой плавали невесомые пушистые облачка.

Всю дорогу князь молчал, чему-то улыбался, на привалах часто и долго молился. «Неужели это тот самый Вячка, отважный князь, о котором нам рассказывали столько ужасов? – удивлялись рыцари. – Да это же безобидный монашек, воробей, выпущенный из клетки». Некоторые из рыцарей начали поглядывать на князя с презрением, посмеивались над ним. Когда на привале Вячка хотел сесть у костра, рыцарь Готфрид, опередив, занял его место и, хихикая, смотрел, как князь рвет траву и садится на эту траву в стороне от костра.

– Травяной король! – показав на Вячку пальцем, с издевкой засмеялся Готфрид. И покатилось меж рыцарей:

– Травяной король! Травяной король! В замке Леневарден их встретил рыцарь Даниил. Увидев Вячку, смиренного, покорно принимающего всеобщее презрение, радостно сказал:

– Ну что, поджал хвост, королек?

Он щедро угостил рыцарей вином и мясом, Вячку же не пригласил даже в трапезную. Долго пили и веселились тевтоны.

Наконец показался Кукейнос. Готфрид внимательно взглянул на Вячку, но лицо и глаза у князя оставались бесстрастными, ничто, казалось, сейчас его не волновало. Князь уныло сидел на коне, безучастно жевал травинку.

«В самом деле травяной король», – успокоился Готфрид.

Радостными возгласами встретил Кукейнос князя. Почти все вои и горожане высыпали на вал. Поп Степан приказал ударить в колокол. Но лица у кукейносцев помрачнели и потемнели, когда они увидели своего князя вблизи. Нет, это был не их князь! Усталый человек с сонными глазами сидел на забрызганном грязью коне и равнодушно смотрел на заборолы, на подъемный мост, который опускали перед ним.

– Подменили нам князя, – растерянно сказал старший дружинник Холодок, глядя, как тяжело, по-старчески слезает Вячка с коня. – Он же птицей вылетал из седла.

– А может, мухоморами отравили князя тевтоны? – тихо, испуганно спросил у стрыя Якова Мирошка. В Горелой Веси, слышал Мирошка, невестка так отравила свекра – целый солнцеворот подливала ему в еду отвар из мухоморов.

Яков и Мирошка глядели сквозь щели в заборолах, как медленно, будто неохотно въехал князь на мост, как, не поднимая головы, слушал радостные крики кукейносцев. Казалось, невидимый камень-жерновик висит у князя на шее. Яков прикусил губу, задумчиво разглядывая князя, потом сказал:

– Не мухоморами отравили нашего князя, Мирошка. Зачем тевтонам его травить? Они, если б захотели, мечами его зарубили бы. Горем-бедой князя отравили.

В этот миг перед городскими воротами показалась княгиня Добронега в сопровождении челядницы Кулины. Яков спустился с вала, пробрался сквозь толпу кукейносцев ближе к Кулине – уж больно нравилась ему русокосая челядница. Кулина, увидев его, улыбнулась, радостным румянцем вспыхнули смуглые щеки.

– Здравствуй, князь, здравствуй, господин мой, – склонилась в поклоне, а потом поцеловала стремя Добро-нега. – Хорошо, что прилетел, голубь ясный, на свой двор.

Все умолкли, ожидая, что ответит князь. Какое слово произнесет он на родной земле? Но ничего не сказал Вячка, медленно слез с коня, подошел к княгине, трижды поцеловал ее и вместе с ней молча направился в терем. Кукейносцев это поразило и обидело.

Со всех сторон слышалось:

– Язык проглотил наш князь в Риге!

– Хвостом тевтонским стал!

– Крепкой веревкой привязал Вячку Альберт к своему седлу!

Самые нетерпеливые и горячие предлагали отправить гонцов в Полоцк и Литву, чтобы скорей присылали помощь против тевтонов – на князя Вячку нечего уже надеяться.

– Заснул наш князь, – с горечью сказал Климята Однорук Мирошке, когда все дети, которых он учил, собрались на хорах в церкви. – И кто бы мог подумать?.. Но пойдем, дети, дальше в нашем учении. Запомните:

от болгарцев наш дух и слово…

А князь Вячка действительно спал. Спал уже второй день. Затих, как вымер, терем, челядницы и холопы ходили на цыпочках; большого жука, залетевшего откуда-то с Двины в терем и поднявшего шум в покоях, ловили целой гурьбой. В конце концов поймали, хотели раздавить, но дворовый мальчонка Анисим захныкал и унес с собой жука, как живую игрушку.

Странные сны снились князю. То стоял он посреди ржаного поля, вздыбившегося крутыми желтыми волнами, и они закрывали князя с головой, только васильки, как холодные синие звездочки, мелькали изредка в горячей желтизне. То взбирался на высокую старую липу, и чем выше лез, тем моложе становилась липа, а на самом верху, на самой макушке дерева, он увидел нежный темно-зеленый листок, трепетавший, вздрагивавший на тоненькой коричневой ножке. Захотелось князю сорвать этот лист, чтобы ощутить пальцами клейкую липкость зелени, да загудела, зашумела, человеческим голосом закричала старая липа: «Это мой сынок! Это мой сынок!», взмахнула всеми своими толстыми шероховатыми сучьями, напряглась морщинистым стволом и сбросила беднягу-князя на землю. Крепко стукнулся он о корни и проснулся.

Он лежал на жестких досках своего походного ложа и еще чувствовал боль от падения, от удара о твердые камни. Вячка поднял над собой руки, сжал их в кулаки, со страхом ожидая, что не ощутит прежней силы в кулаках. Но сила была, бурная, хмельная, прежняя. Тогда он рывком сбросил с себя покрывало, упруго вскочил на ноги, подбежал к окну взглянуть, ночь или день на улице. Был самый полдень. Солнце маленькой разогретой гривной стояло высоко-высоко в небе, и лучи его, словно острые золотые мечи, рассекали густую от зноя синеву.

Вячка рассмеялся. Он смеялся долго, беззвучно. Было легко и ясно. «Я вернулся!» – кричал в душе звонкий ликующий голос.

Он приказал молодой челяднице позвать княгиню Добронегу. Вскоре в опочивальню вошла Добронега, грустная, испуганная. Глаза заплаканные, на шее повязан черный, прошитый золотой ниткой платок.

Вячка поцеловал княгиню, снял с ее шеи черный платок, отбросил его подальше и спросил:

– Где моя кольчуга? Где меч Все слава?

– Ой, князь, – прошептала Добронега, засветившись от радости.

– А ты думала, что я в Риге стал монахом? – прижал ее к горячей крепкой груди Вячка. – Зови сюда Холодка. Только так, чтобы чужие глаза не увидели, чтоб уши чужие не услышали.

Вскоре прибежал старший дружинник Холодок, стал на пороге опочивальни.

– Посылай гонцов к кунигасу Довгеруту, к аукштайтам, – сказал ему Вячка.

Холодок с загоревшимися радостью глазами бросился было выполнять приказ, но Вячка знаком остановил его.

– Что делали тевтоны?

– Вчера пили вино и задирались с полоцкими купцами.

– А сегодня что делают?

– Режут камень-плитняк за городским валом, хотят строить рядом с твоим теремом крепость. Рыцарь Готфрид у них старший.

– Оружие взяли с собой?

– Они всегда ходят с оружием. И пьют, и работают с мечами на поясе. Но сегодня жарко – они могут раздеться и быть без кольчуг и мечей.

Выслушав Холодка, Вячка повеселел.

– Пришли ко мне двух ловких, смекалистых хлопцев. Надо проследить, чем занимаются тевтоны, как они вооружены. А сам готовь меч и посылай человека к аукштайтам. Пусть передаст: ждем их.

– Все сделаю, князь. Пришлю Якова Полочанина и Мирошку, и к Довгеруту немедля человек помчится. – Холодок поклонился и не мешкая вышел.

Казалось, порыв майского ветра залетел в терем.

Дружинники надевали кольчуги, шлемы, стараясь быть бесшумными, разбирали щиты, мечи, копья и луки. Вячке принесли кольчугу, шлем и меч Всеслава. Добронега с поклоном подала мужу тяжелый меч, сказала:

– Будь крепок душой и мечом, мой княже. Святая София смотрит на тебя и ждет победы.

– Ты на меня смотришь, Добронега, – скупо улыбнулся Вячка. – Умру, но честь полочан не отдам на поругание. Славная будет валка!

Он решительно поднял меч.

В эту минуту в опочивальню вбежали Яков Полочанин и Мирошка, оба вспотевшие, раскрасневшиеся.

– Тевтоны рубят камень в большой яме, – выдохнул Яков, – мечи и кольчуги свалили на край. Мокрые от пота, как болотные жабы.

– Рубон, – тихо произнес Вячка и вытащил из ножен меч.

– Рубон, – как порыв ветра, пронеслось по дружине, сгрудившейся во всех переходах терема.

– Князь, позволь слово молвить, – вдруг сказал Яков.

– Говори, Яков Полочанин. – Вячка остановился на пороге.

– В рукоять твоего меча вложены мощи?

– Мастера, делавшие меч, вложили в рукоять мощи святой Ефросиньи. – Вячка с недоумением глядел на Якова, не понимая, куда тот клонит.

– Неправда. В рукояти лежат барсучьи кости. И Яков торопливо, сбивчиво пересказал князю весь разговор, который слышал он лунной ночью на дворе боярина Ивана. Добронега и Холодок, стоявшие рядом с князем, растерянно глядели на Вячку. Князь покрутил в руке меч, подумал, решительно поджал губы.

– Валка ждет. Много работы будет мечу. Откуда мне знать, чьи мощи лежат в рукояти? Что ж, пусть барсук. Веди меня, Святой Барсук!

Городские ворота были открыты заранее, и дружина Вячки стремительно и внезапно атаковала тевтонов. Вячка видел белые испуганные лица врагов. Хрустела под ногами дресва, пахло свежевскопанной землей. Биться в яме было тесно, не хватало размаха руке, и князь только колол мечом. Несколько тевтонов успели схватить оружие и старались отдать жизнь как можно дороже. Они были голые, белокожие, скользкие от пота, как рыбы. Остро пахло потом, и этот ненавистный запах разъярил Вячку. Он закричал:

– Никого не выпускайте из ямы! Рубите всех! Софью Альберт мне все равно не отдаст. Тобой жертвую, дочка!

Дружинники с новой силой яростно ринулись на тевтонов. Горстка врагов, оставшихся в живых, была порублена на куски. Только Готфрид, высокий, рыжеволосый, сжимая в одной руке меч, в другой – копье, прислонился спиной к куче острых красно-бурых камней и, не обращая внимания на раны, на кровь, струящуюся по груди, мужественно отбивал все удары дружинников.

– Дайте я его из лука возьму! – в бешенстве закричал Холодок воям, мешавшим ему пустить стрелу. Да всех опередил Вячка. В один прыжок он очутился перед Готфридом:

Узнал, тевтон, травяного короля? Защищайся!

Готфрид, оскалив зубы в смертельном отчаянии, собрал остатки последних сил и ударил мечом. Это был страшный удар. Но в тот миг, когда меч обрушивался на князя, Вячка резко повернул щит, и меч вырвался из руки Готфрида. Тевтон взвыл от злости:

– Ты – травяной король, а наша церковь из железа! На кого ты поднял руку? Ложкой не вычерпаешь океан! Все равно будешь лежать у ног нашей церкви!

– Береги силы, не кричи, – спокойно ответил Вячка. – Умри достойно, тевтон, как умирают мужи.

Готфрид ткнул копьем, но Вячка поймал, зажал древко его копья под мышкой левой руки. Напрасно Готфрид пытался вырвать копье назад.

– А из железа ли твоя выя, тевтон?! – крикнул Вячка и косо рубанул Готфрида там, где шея входит в плечи. Голова надломилась, и все увидели жилы – как перерубленные красные корни.

Валка закончилась. Лесные пчелы гудели над мертвыми тевтонами. Печальный крик чаек несся над Двиной. Вячка хмуро глядел на дело рук своих.

– Кто из наших богу душу отдал? – спросил он наконец.

– Грикшу убили, – ответили ему.

– Добрый был вой. Красиво погиб, – тихо сказал Вячка. – Позовите отца Степана и холопов из терема. Надо похоронить всех мертвых.

Он присел на теплый от солнца камень, закрыл глаза. Непонятно – радость или тоска была у него на душе.

– Князь, литва подходит! – весело закричал Холодок.

Вячка вскочил. Земля дрожала от конских копыт. Пять сотен привел с собой Кунас, младший сын Довгерута. Литовцы были высокорослые, светловолосые, со звериными шкурами на плечах, с луками, копьями и мачугами.

– Приветствую тебя, Кунас, – обнял и поцеловал молодого кунигаса Вячка. – Хочешь своим копьем пробить железные ворота Леневардена?

– Давно хочу, князь, – широко улыбнулся голубоглазый загорелый Кунас.

– Конюшие и седельничие, готовьте коней, – приказал Вячка.

Подбежал ловчий Яков, поклонился:

– Позволь слово молвить, князь.

– Опять про барсука будешь говорить? – разозлился Вячка. – Слишком часто ты, Яков Полочанин, мою дорогу переходишь.

– Одна у нас дорога, – выдержал его взгляд Яков. – Убили младшего дружинника, князь…

– Знаю, что убили, – резко прервал его Вячка.

– Позволь взять его коня боевого и меч.

– Вон оно что! Дружинником моим хочешь стать?

– Хочу, князь.

– А ты знаешь, что вои мои не только мед пьют, но и животы кладут?

Взгляд у Вячки был суровый, пронзительный.

– Знаю и не боюсь, – ответил Яков.

– Молодец! Хвалю на добром слове, – улыбнулся Вячка и крикнул: – Дать коня Якову Полочанину!

Подвели коней Вячке и Якову. Вячка в мгновение ока вскочил в седло. Яков сел на коня не так ловко, но все же в седле сидел как влитый, казалось, весь век на боевых конях ездил. И снова обратился к князю:

– Позволь, князь, еще одно слово молвить.

– А ты разговорчивый, – засмеялся Вячка. – Не успел перьями обрасти, а уже два слова у князя просишь. Ну, говори свое второе слово, только побыстрее, а то нам пора на рыцаря Даниила выступать, на Леневарден.

– Позволь, князь, жениться на челяднице Кулине, что у княгини Добронеги в служанках.

Тут Вячка от удивления присвистнул, но, сразу же посерьезнев, сказал с расстановкой:

– Приведешь ко мне рыцаря Даниила за бороду – женишься на челяднице. Такова моя княжеская воля.

Северным берегом Двины двинулись на Леневарден. Когда-то тут проходили древние торговые пути, но с появлением тевтонов земля заросла лесом, дороги – травой. Вслед за знузниками на больших подводах везли пороки. В лиственном лесу, наступавшем с обеих сторон, начался спорый дождь. Густой многослойный шум, от которого было и тревожно, и радостно, покрыл все другие звуки. На зеленых листьях ярко сияли дождевые капли.

Вячка и Кунас решили взять Леневарден внезапным ударом, но на случай затяжного штурма, осады везли легкие лестницы с железными крючьями на концах, примет – связки хвороста, которыми забрасывают ров. Порочные мастера взяли с собой большой запас тяжелых камней и бочки со смолой и паклей.

Напасть на Леневарден внезапно не удалось. Рыцари успели укрыться в замке за каменной стеной и начали яростную стрельбу из арбалетов. Однако Вячка был готов к этому – его люди мгновенно построили укрытия из бревен, за ними поставили пороки. Первый камень весом в три пуда с грохотом врезался в городские ворота. Другой смел со стены часть дубовой оборонной галереи и заодно четверых арбалетчиков. Потом в замок полетели огненные бочки со смолой.

Лучники Вячки и литовские лучники неустанно били по стенам, не давая тевтонским арбалетчикам высунуть голову. Стрелы с пронзительным сухим свистом тучей неслись на Леневарден. Кроме того, литовцы метали свои боевые дубины-мачуги, каждый из них имел по пять-шесть таких дубин.

В замке начались пожары. Черный дым закрыл солнце. Под плотной завесой дыма кукейносские дружинники подкрались ко рву с водой и начали бросать в него примет.

Порочные мастера тем временем беспрестанно били камнями по воротам. Огромные валуны со свистом неслись сквозь дым, грохот от ударов был такой, что закладывало уши. Наконец дубовые, окованные свейским железом ворота не выдержали.

– Выбили зубы у вурдалака! – радостно вскрикнул Вячка и выхватил меч: – Рубон!

Вои, дружно подхватив боевой клич, ринулись в дымную мглу. Закачался, захрустел под ногами примет, однако выдержал, вынес железный поток прямо на городские ворота, на огромный пролом, зиявший в стене.

Стараясь не отставать от Холодка, Яков прыгнул в пролом и сразу же увидел перед собой тевтона. Тот натягивал коловорот арбалета, глаза его были прищурены, свалявшаяся рыжеватая борода тлела от горящей смолы. Яков со всего размаха ударил копьем в широкую выпуклую грудь и, почувствовав, как заваливается, падает на спину враг, побежал вперед.

– Рубон! – гремело кругом. Звенело железо. Раскалывались от ударов щиты. Кто-то стонал, придавленный воротами, что наконец рухнули, подняв огромный столб дыма и пыли.

Перед цитаделью замка кипел жестокий бой. Рыцари и кнехты, обожженные огнем, отравленные дымом, стали в каре, посреди которого махал крестом, выкрикивая молитвы, высокий худой капеллан. Он смотрел на закрытое густым дымом небо, откуда призывал на помощь деву Марию. Стрела ударила в неприкрытую латами грудь капеллана, и он рухнул с коротким стоном. Рыцари и кнехты бросились кто куда, спасаясь от безжалостного металла.

– Даниил убегает! – раздался вдруг крик из дымовой завесы. Прямо на Якова налетел Холодок, чуть не ударил мечом, но узнал в последнее мгновение и хлопнул тяжелой рукой по плечу:

– Хорошо свалил тевтона. Будешь дружинником. И сразу же приказал отрывистым сиплым голосом:

– Аида за мной! Даниила надо поймать. Вместе со стягом Холодка Яков выбежал из города. Отроки-коневоды держали наготове свежих коней, прячась от искр и дыма под сенью молодых березок. Вои Холодка и вместе с ними Яков вскочили в горячие седла, и началась погоня.

«Приведешь ко мне рыцаря Даниила за бороду – женишься на челяднице», – вспоминались Якову слова князя. Невесело было на душе. «Где ж его найдешь, того Даниила? Он теперь, как уж, до Двины дополз, в ладью сел и в Ригу помчался. И почему так повелось: хочешь жениться, семью свою завести – проси разрешения у князя или боярина?»

По заболоченному лугу кони вынесли их на сухой пригорок, откуда хорошо просматривалась окрестная ширь. Синими зубчатыми стенами стояли на небосклоне сосновые и березовые леса. Нигде – ни души.

– В эту же сторону они бежали. Пешком, без коней, – хмуро сказал Холодок. – Я сам видел. Еще Даниила чуть ли не на спине тащили. В ногу его ранило.

Он слез с коня, подошел к ручью, звеневшему в ольшанике, сложил ковшиком ладони, набрал воды, напился. За ним направились и остальные вои. Яков же одиноко сидел на пригорке, подперев подбородок ладонями. Горько было у него на душе, словно отравили ее дымом пожары, бушевавшие теперь в Леневардене. Мало у него, Якова, друзей. Если не считать Мирошку, так и совсем нет. Нравится ему Холодок, но он – старший дружинник, правая рука князя. Захочет ли он с Яковом и говорить? И с Кулиной ничего не получается. Любят друг друга, да только взглядами горячими перекидываются, а увидеться нельзя, приказано Кулине день и ночь быть возле злой княгини Добронеги.

Яков тяжело вздохнул. И вдруг почудился ему какой-то тихий приглушенный свист, какое-то шипение. Гадюка! Якова будто ветром сдуло с земли. Не хватало еще, чтобы жгнуло в мягкое место противное холодное создание. Много он повидал в пуще змей, особенно когда припекает солнце, даже целые клубки видел, копошащиеся под теплыми солнечными лучами. Яков всегда обходил их стороной.

Отойдя на несколько шагов, Яков начал настороженно вглядываться в холмик, на котором сидел. Сейчас мелькнет в траве серебристо-серая упругая полоска, и он увидит маленькую, словно расплющенную головку с раздвоенным трепещущим язычком. Но ничего не было видно. Легкий ветерок пробегал по траве, запуская мягкие пальцы в зеленые пряди, расчесывал, приглаживая, их. «Наверное, показалось, – подумал Яков. – В ушах шумит после валки». Он снова сел – и снова услышал свист и шипение. Да на этот раз уже не так испугался, не отпрыгнул, а начал внимательно разглядывать траву и в двух-трех локтях от себя заметил малюсенькую сухую дудочку-камышинку, торчавшую из земли. Вот из нее-то и вылетал свист с шипением. Живая дудочка, да и только!

Яков осторожно положил на нее ладонь, плотно прикрыл дудочку и начал ждать, что же будет. Прошло немного времени, и вдруг земля возле Якова зашевелилась, расползлись во все стороны куски зеленого дерна, разлетелись охапки травы, и из-под земли показалась человеческая голова с седыми, засыпанными песком волосами. Голова открыла глаза, кашлянула, чихнула, начала жадно, захлебываясь, дышать. Яков мог схватить незнакомца за нос, так близко была от него голова, но он окаменел от ужаса. И вдруг от резкого толчка Яков отлетел в сторону, а седоголовый рыцарь в блестящих латах выскочил из своего укрытия и, прихрамывая, побежал по густому ольшанику. С лат стремительными ручейками стекал бледно-желтый песок.

– Даниил! – пронзительно закричал Яков. – Ловите Даниила!

Он все понял – рыцарям не хватило сил тащить на себе раненого Даниила, тем более что приближалась погоня, и они решили спрятать его, чтобы потом, когда все уляжется, вернуться. А где спрячешь на ровном, как стол, месте? И они присыпали его землей, воткнув в рот камышовую дудочку. Обычно люди в воде прячутся, а этот, как червяк, в землю зарылся.

Несмотря на раненую ногу, Даниил бежал быстро, но его догнали, повалив, связали веревкой, перекинули, как бревно, через седло и повезли к Вячке. Яков ехал вслед, ему было видно, как морщится рыцарь – тот самый Даниил, о котором говорили, что он пил вино из человеческого черепа.

Вячка только взглянул на Даниила и отвернулся, сказав:

– Отдаю рыцаря литовцам. Пусть приносят в жертву своему богу Перкунасу.

Графа Пирмонта, которого взяли в плен в замке, он тоже отдал литовцам. Пирмонт начал было просить-молить о пощаде, но Вячка мрачно улыбнулся:

– Я тебя уже раз отпустил с миром. А ты, граф, снова пришел. Второй раз я своих гостей не отпускаю. Якова же князь похвалил, припомнил:

– Ты хотел жениться на моей челяднице, Яков Полочанин? Женись. Разрешаю. Привел все-таки рыцаря Даниила за бороду.

– Рыцарь Даниил без бороды, – только и сказал Яков.

Тем временем аукштайты вкопали глубоко в землю два дубовых столба с перекладиной, крепко привязали к ним коня под богатым седлом, да так привязали, что бедное животное чуть могло хвостом пошевелить, испуганно моргало большими коричневыми глазами. На седло во всех рыцарских доспехах посадили Даниила. Он был похож на большую беспомощную куклу – весь перекрещенный, перевязанный веревками, разевал рот, как рыба, выброшенная в горячий песок. Затем рыцаря Даниила по самый пояс обложили смоляными корягами, сухим хворостом, сучьями. Такая же участь ждала и графа Пирмонта. Граф, не выдержав приближения смерти, беззвучно плакал, крупные прозрачные слезы медленно текли по щекам.

Старый вайделот зажег от кресала трут, потом раздул огонек, зажег сосновую ветку и эту ветку не спеша положил в огромную кучу дров, которой был обложен рыцарь. Занялось пламя. Вайделот взял маленькую головешку и сунул ее в дрова у ног Пирмонта. Пирмонт зарыдал.

– Идемте отсюда, – сказал своим воям Вячка. Последнее, что запомнилось Якову, – блестящие слезы в больших лошадиных глазах. Пламя гудело, с ревом бросалось к макушкам деревьев, трещала трава, плавился песок, и из этого ада вдруг донесся резкий скрипучий голос – рыцарь Даниил запел «Богородицу».

Из Кукейноса Вячка сразу же послал богатые дары великому князю полоцкому Владимиру Володаровичу:

рыцарских коней и оружие, рыцарские доспехи. Владимир поблагодарил за подарки, и все, затих в своем Полоцке. А из окрестностей Риги вижи каждый день доносили, что епископ Альберт собирает огромное войско для похода на Кукейнос, что, кроме тевтонов, в том войске есть свей и фризы, датчане и бургундцы. «Аж земля дрожит – столько войска у епископа», – бледнея, сообщали лазутчики.

Под вечер, когда багровое солнце садилось в леса, Вячка позвал к себе старого седобородого челядина Алексея, который когда-то был прорицателем.

– Знаешь, где горит святой Знич? – спросил у Алексея Вячка.

– Служил святому огню. Знаю, – ответил Алексей, и бесцветные глаза его загорелись.

– Даю тебе лучшего своего воя, старшего дружинника Холодка. Сможешь через два дня и две ночи привезти святой огонь в Кукейнос?

– Смогу, но путь неблизкий, – уголек радости по-прежнему горел во взгляде Алексея.

На следующий день кукейносцы собрались на вече, и князь Вячка, трижды поклонившись всем, сказал:

– Славно погуляли мы в Леневардене. Надолго запомнят тевтоны кукейносский меч и поймут, что за каждую нашу слезу надо платить своею слезою. Только так! Мы не трава и не песок, которые можно топтать безнаказанно. У нас есть своя земля, свой бог, свой язык. Только так! Из Риги идет Альберт. Владимир спит в Полоцке. Мы – одни. Альберт уже искупался в крови ливов и эстов, теперь он хочет искупаться и в нашей крови. Он думает и надеется, что мы склоним свои выи, наденем на них ярмо и, стоя на коленях, будем встречать тевтонов. Никогда полочане не стояли на коленях! Никогда не стояли на коленях славные сыновья леттов и селов! – Он поднял кулак, и все глядели на этот крепко сжатый кулак в потертой боевой перчатке. – Из дремучей пущи спешит к нам святой огонь предков, Знич. Завтра он будет в Кукейносе. И завтра же мы сожжем Кукейнос, оставим Альберту только черный пепел. Только так! Бояре, собирайте свой скарб и своих холопов, идите в Полоцк и Литву. Купцы и люди рукодельные, идите вслед за боярами. А я со своей дружиной тоже уйду, стану князем-изгоем, буду тут, на берегах Двины, сыпать тевтонам угли за пазуху, не дам им ни спать, ни пить, буду готовить осиновые колья для их могил, не пущу псов на Двину, на наш Рубон. Только так!

Когда разошлись мужи-вечники, Вячка позвал Климяту Однорука с Мирошкой, спросил их:

– Готовы ли в путь-дорогу ваши пергаменты, ваши летописи?

– Все готово, князь, – поклонился Климята. – Наше серебро – пергаменты. А то, что любишь, нести нетрудно.

Потом позвал Вячка Якова и Кулину, сказал им:

– Я помню свое слово, Яков Полочанин. Завтра кукейносской церкви не будет – сгорит. И пока цел божий дом, пусть повенчает вас отец Степан, а я выпью доброго вина за ваше счастье.

Последний же приказ, который отдал Вячка Мирошке и Якову, многих удивил.

– Идите в лес, выкопайте молодой дубок и принесите мне, – велел князь.

Долго искали Яков с Мирошкой хорошее деревце, наконец нашли, осторожно выкопали, принесли в Кукейнос. У городских ворот их ждал Вячка. Взял дубок и понес, держа на руках, как сына. Отойдя саженей на двести от Кукейноса, спросил у Якова:

– Не обожжет ли завтрашний пожар наш дубок, если мы его на этом месте посадим?

– Не должен жар досюда докатиться, – ответил Яков, прикинув на глаз расстояние до городских ворот.

Вячка взял лопату, сам выкопал яму, сам посадил деревце, старательно засыпал корни землей, слегка притоптал.

– Расти, – сказал дубку. – Помни о нас. Придут чужаки, все на свой лад тут повернут, а ты нас помни. Не мы вернемся, так наши потомки, – и поцеловал холодную упругую ветку.

Люди прощались с городом, с жильем, с могилами. Не обошлось без слез, как и всегда, когда нежданная беда поднимет народ с обжитого места, когда сдается, что горе безмерно, и вот-вот рухнет на голову небо, и земля разверзнется под ногами. Седобородые старики собирали весь свой род, и слышалось извечное:

– Садитесь рядком, говорите ладком…

И садились, и говорили, и молчали…

Последний свой день доживал Кукейнос. Люди со всем скарбом, со скотом уже вышли за городские стены. Только несколько дружинников остались в городе. Они должны были по знаку князя зажечь факелы и бросить их в заранее подготовленные, облитые смолой кучи дров, которыми были обложены терем, церковь, боярские и купеческие дома.

Вячка с дружиной взошел на вал. Князь глядел туда, откуда ждали святой Знич. Теплое утро серебряной росой промывало глаза цветам. Лучи солнца разбивались о кристальную гладь реки. Даже наверху было слышно, как стрекочут в густой траве непоседы-кузнечики.

– Едут! Едут! – закричали вои. Три маленькие точки – две черные и одна красная.