Меч князя Вячки

Глава вторая (часть II)

На княжий двор Рогволода Свислочского приполз, пробившись сквозь сугробы, большой обоз зимних гостей – киевских купцов. Три десятка тяжело нагруженных саней, запряженных лошадьми и волами, одолели длинную и опасную дорогу и остановились наконец возле княжеского терема. Бороды у купцов заледенели на морозе. Купцы слезали с коней, отдавали их своим слугам и неуверенным шагом – ноги в стременах отвыкают от земли – шли к высокому дубовому крыльцу, на котором уже стоял, взволнованный и радостный, князь Рогволод.

Обоз, особенно в зимнее время, всегда радость для мелких удельных князей, их бояр и челяди. Утром еще выла метель, серый колючий снег носился тучами над теремом, сердито шумел пустынный черно-белый бор, собаки и надворные холопы прятались от разъяренного ледяного ветра, у князя тупо ныл гнилой зуб, и вдруг – этот обоз!

Купцы поклонились князю. Хотелось скорее в тепло, в тишину.

– Что привезли, гости дорогие? – стараясь не выдать своей радости, нараспев спросил князь.

Купцы поклонились еще раз. Старейшина обоза, пошлый купец Нажир, вышел вперед:

– Челом бьем тебе, князь-христолюбец. Мы люди русские, киевские, купцы низовские. Везем соль и вино ромейское, олово и медь для рукодельных людей, красный шифер из Овруча, ткани богатые, ленты парчовые, браслеты стеклянные для молодых красавиц.

– А чего взамен хотите? – чмыхнул в седой ус князь.

– Хотим серебра твоего княжеского. Хлеба, меда, воска. Шкур бобровых и собольих. А я, купец Нажир, хочу рабыню молодую, красивую, чтоб мой старческий сон берегла-охраняла.

– Отоприте ворота! – приказал надворной челяди князь Рогволод Свислочский. – Впустите обоз, накормите лошадей, а гостей я сам потчевать буду.

Нажир поставил на ночь возле обоза стражу, а сам с купцами пошел в княжескую трапезную. До самого утра лилось из больших глиняных амфор хмельное вино, опьяневшие купцы рассказывали князю про дальнюю опасную дорогу, про санный путь по заснеженному Днепру, про грозные непроходимые пущи, в которых свирепствуют лютые волчьи стаи, про заледеневшие звезды в черном зимнем небе, про огненные столбы и кресты, вспыхивающие в глухую полночь над землей…

А в это время княжне Добронеге снился странный радостный сон. Виделось ей, что вместе с кормилицами и служанками сидит она в своей белой светлице. Кормилицы прядут кудель, служанки сказки сказывают. И вдруг словно ветер ударил в слюдяное окно светлицы. Такой ветер весной со Свислочи налетает. Распахнулось окно, а за ним не ветер, а сокол златокрылый. Каждое перышко жаром горит, искрится. И были у этого сокола человечьи глаза и человечий голос, а когти острые, цепкие. Подлетел сокол к княжне. Кормилицы и служанки со страху на пол попадали, уши заткнули, глаза зажмурили. Схватил сокол княжну Добронегу, схватил мягко, да не вырвешься, и вынырнул в окно, помчался в ночное небо над пущами и болотами. Страшно Добронеге, от ужаса горло перехватило. Хочет крикнуть, да теплые соколиные перья крикнуть не дают, рот закрывают. Быстро-быстро мчится сокол, морозный ветер свистит и разбивается о крылья, звезды, как золотые кольца, катятся и катятся по гладкому небу. И вот начинает светлеть. Розовые лучи солнца зажгли небесный мрак. И видит Добронега, что на огромной золотой туче стоит-плывет золотой дворец. Не темный, не дубовый, как отчий, а золотой, ослепляющий блеском. Ударился сокол белой грудью о золотую тучу, аж искры из тучи посыпались, и превратился в высокого синеглазого юношу необыкновенной красоты. Крепко обнял он правой рукой Добронегу, засмеялся, хотел поцеловать, да тут княжна и проснулась.

Стояло серое зимнее утро. За слюдяным окном, плотно закрытым на зиму, выла голодным волком вьюга. Опершись на локоть, Добронега окинула нетерпеливым взглядом свою опочивальню, пол, кровать. Золотых соколиных перьев нигде не было. Выл ветер за холодным слюдяным окном. Она грустно вздохнула, позвала кормилицу:

– Параскева!

Служанки, молчаливые простоволосые девки, одели ее, заплели косу. Она надела на шею желто-коричневые янтарные бусы, на тонкие запястья рук – серебряные браслеты. Приказала служанке, и та принесла золотой веночек, украшенный драгоценными камнями, – отцов подарок. Служанка, стоя на коленях, держала в руках зеркало, остальные дохнуть не смели – смотрели, как их хозяйка любуется собой. Вдруг тень набежала на светлый лик Добронеги, не понравилось ей что-то в своем лице, и она ударила служанку по щеке. За слюдяным окном несмело занималась заря.

С самого утра ожило, зашумело, загомонило Княжье сельцо. Бегала, суетилась челядь с багровыми от мороза и хлопот лицами. Лаяли собаки, ржали кони. Звенело железо. На всю зиму делал запасы князь Рогволод Свислочский, надо было накупить всякого добра, чтоб хватило до самой весны, до чистой теплой воды, когда поплывут по Свислочи и Березине караваны купеческих стругов. Не жалел князь серебра, но каждую вещь, каждую амфору с вином, каждый локоть заморской ткани ощупал собственными руками.

Среди этой суматохи только старейшина Нажир сохранял спокойствие. В каких только краях не побывал он за свою долгую купеческую жизнь! Был в Новгороде, в Смоленске, в Литве и Пруссии, Полоцке и Менске. И вот таких медвежьих уголков, как это Княжье сельцо, немало повидал, посчитать – пальцев на руках не хватит. Он стоял в бобровом, до пят тулупе, на поясе висел кожаный футляр с дорожными весами и гирьками. Серебро без веса не идет. Каждую гривну купцы взвешивают, отрубают, если надо, куски матово-белого металла. Для расчета есть у купцов и гривны, и мотки серебряной проволоки, и дирхемы, и динары.

Из княжеских погребов выкатывали слуги дубовые кадки с густым, тягучим, светло-желтым, как летнее солнце, липовым медом. Выносили вязанки сушеной рыбы, грибов. Выбрасывали свернутые в рулоны звериные шкуры – черные, седые, рыжие, бурые. Вместо этого добра на самое дно погребов оседали амфоры с вином, а в амбары, которых у князя было множество, складывался тяжелый товар – железо, медь, олово.

Когда наконец закончился обмен и обе стороны остались им довольны, Нажир, поклонившись князю, подарил ему широкий золотой браслет-оберег, сплетенный в виде гибкой змеи с двумя головами. Льстиво улыбаясь, сказал:

– Слышал я, князь, что есть у тебя красавица-дочка. Надень ей на руку этот браслет. Он защитит княжну от дурного глаза, от бессонницы и бесплодия, от горячечных мыслей и черной тоски.

Рогволод Свислочский, обрадованный подарком, тут же приказал холопке позвать из светлицы княжну Добронегу. Русоволосая темноглазая Добронега поклонилась гостю, поднесла ему чару с медом, настоенным на кореньях и травах окрестных лесов. Потом еще пили вино и мед, слушали игру дударей, катались на санях с речного обрывистого берега.

Долго не могла заснуть в ту ночь Добронега. В сумраке опочивальни сиял на запястье золотой браслет. Купец сказал, что браслет защитит ее от горячечных мыслей. Правду сказал купец или обманул? Знать бы. Она тихонько встала с мягкой кровати, подошла на цыпочках к окну. Зимняя бесприютность, мороз и снег… На десятки поприщ вокруг Княжьего сельца – леса и леса… Теперь они мертвы, недвижимы, страшны. Ветер, как злой дух, угрожающе воет в деревьях, колючим снежным клубком катится по ледяной Свислочи. Все сметает на своем пути ветер. Кустики мерзлой осоки, торчащие из-под снега, жалобно шепчут о чем-то, горестно вздыхают. Какая бесконечная ночь! Как таинственно и невыносимо страшно гудят леса!

Добронега глянула в ночное небо, и холод пронзил ее сердце. Из-за обрывков туч то появлялась, то снова исчезала луна. Она казалась желтым человеческим черепом, который, выкопав из могилы, черти закинули в безграничное черное небо. Добронега вздрогнула, отошла от окна, спряталась под теплую перину.

Купец обещал, что браслет защитит от горячечных мыслей… Неправда! Что может сделать этот желтый холодный металл? Разве он услышит, как, сладко замирая, горячо и бессонно бьется ее сердце? Разве он поймет ее, Добронегу, которой недавно уже исполнилось шестнадцать солнцеворотов?

Где же тот единственный, прекрасный, кто должен прийти или приехать, забрать ее с собой? Почему его так долго нет? Может, конь сбился с пути, может, зимний ветер ослепил, повел не в ту сторону?

Холопки, черные простолюдинки живут веселее, счастливее, чем она, княжна. Много работают, мало спят, живут впроголодь, а лишь выпадет вольная минутка – как поют, как пляшут! У каждой более-менее красивой девушки есть свой парень, и они (видела Добро-нега в купальскую ночь) милуются-целуются. Парни расплетают косы девушкам, а девушки вьют любимым венки. Где тот, что расплетет косу ей, Добронеге? Князь-батюшка все поджидает сватов из Полоцка, Друцка. И в Литву бы дочь отдал, только бы за княжескую кровь. Почему она, Добронега, не служанка? Так хочется сладкого греха, так хочется, чтобы мужчина дрался за нее с другим мужчиной.

Но нет, нет! Она – княжна! Все ее бабки и деды – род по кудели и род по мечу – все с княжеской кровью в жилах. Не найдется жениха – идти ей черницей в святой монастырь. Не одна княжна угасла за глухими монастырскими стенами, растаяла, как свечка… Смилуйся, боже, не карай, не хочется Добронеге быть черницей, божьей невестой. Хочет она родить сына, а потом дочку. Где же ты, суженый?

Наступили долгожданные коляды, после которых солнце наконец поворачивает на лето. За долгую зиму голод по солнцу иссушает душу человека.

Праздники начались кутьей. Старательно мылись в бане, после захода солнца сели за стол в углу трапезной. На голые доски постелили сено, закрыли его белой скатертью, на скатерть поставили кутью из гречки и ячменя и медовую сыту.

Князь Рогволод окинул радостным взором свою княгиню, дочь, всех домочадцев, дал всем кутьи с сытой, поздравил живых с божьим праздником, помянул покойников, из большой деревянной ложки сыпнул кутьи в угол – угостил снежноволосого Зюзю, бога морозов. Все дружно позвали: «Деды-прадеды, идите кутью есть!»

Добронега, накинув шубейку на плечи, выбежала на темный двор, испуганно оглядываясь, поставила глиняную миску с кутьей возле глухой стены терема. Звезды смотрели с неба, словно чьи-то грустные глаза. Вдруг издалека послышался хруст снега. Жаром обдало Добро-негу. Это деды идут из страны мертвых. Дед Судислав, убитый утрами, дед Василек, утонувший в Березине. Все ближе и ближе хрустит снег… Ужо доносятся легкие шаги… Добронега стремительно рванулась в терем, заперла дверь на дубовый засов.

Князь Рогволод вытащил из-под скатерти пучок сена, внимательно разглядывая, покрутил в руках каждую травинку и удовлетворенно сказал:

– Добрый лен уродится.

А потом шумной гурьбой высыпали во двор, стали все разглядывать да разгадывать. Много тропок протоптано во дворе – богатая гречиха вырастет. Много звезд в небе – хорошо скотина расплодится. Густой иней на ветки лег – от яблок, груш деревья до земли будут гнуться.

Добронега со служанкой Кулиной – одной боязно – забежала за терем, прислушалась, с какой стороны собаки лают. Но собаки почему-то молчали, и никак не узнать, откуда жених приедет. Тогда девушки, прячась от чужого глаза, начали бегать под окнами темных курных хат, в которых жила дворовая челядь. Острый слух и чуткое сердце нужны в таком деле. Каждая девушка радуется, если услышит, что в хате провожают позднего гостя: «Ну иди, иди, брат, хватит сидеть-полуночничать». Значит, и она не засидится, выйдет замуж в скором времени. Отчаивается девушка, если слышит, что гостя упрашивают посидеть еще. И совсем жутко, если говорят в хате о досках, свечах и попах – смерть, как ни прячься, подкосит.

Но в этот вечер ничего не услышали Добронега с Кулиной. Ветер свистел, лес шумел, сердца от волнения громко стучали.

Грустная возвращалась Добронега в терем. Шла медленно, глубоко задумавшись, даже забыла, что надо дедов бояться. Да и кто сказал, что их надо бояться? Дед Судислав, как помнится Добронеге, был добрый, ласковый к ней, единственной внучке. Однажды зайчика в лесу поймал, принес в походном шлеме.

– Иди спать, – строго приказала Добронега Кулине.

Девка поклонилась княжне, бесшумно исчезла. Это смердово племя живет неприметно и тихо, как мыши, как поникшая трава при дороге. «Неужели она так же, как я, может любить, ждать, волноваться?» – думала о Кулине Добронега.

Вдруг в темноте залаяла собака. Сколько их всегда лает! Целая стая собак носится по усадьбе. Но сегодня особенный день, особенная ночь, сейчас этот лай был святым знамением, сигналом – готовься, девичья душа, наступает твой заветный миг.

Добронега сначала подумала, что ей показалось. Да снова донесся лай. Судя по тонкому, визгливому голосу, лаяла совсем маленькая собачка, щенок.

Добронега почувствовала, как все ее тело, от кончиков пальцев ног до глаз и ушей, заливает тревожная и в то же время щемяще сладостная волна. Такого с ней еще не было. Княжна обессиленно прислонилась, припала к морозной дубовой стене терема и все глядела, глядела в ту сторону, откуда должна была прийти ее судьба.

Тишина повисла над Княжьим сельцом, над всем миром. Казалось, слышно было, как вверху, в небе, дрожат звезды. Пугливая мышь остренькими зубками осторожно, с оглядкой, точила дерево. Тишина стояла глубокая, как колодец, как девичья тоска.

Неужто не было собачьего лая? Неужто еще целый солнцеворот ждать, тая слезы? Неужто не будет белой фаты, а только черный клобук монахини?

Топот донесся из тьмы. Зафыркали кони. Зазвенели удила. Кто-то сказал тихо, с облегчением:

– Приехали.

У Добронеги подкосились ноги. Она упала в снег, потеряв сознание.

Очнулась в своей светлице. Заплаканная мать-княгиня натирала ей виски каким-то остро пахнущим жгучим снадобьем. Князь Рогволод, растерянный, топтался возле кровати. Перепуганные челядницы сновали взад-вперед, приносили теплую воду, примочки, припарки. Одна из них держалась за покрасневшую щеку – видимо, княгиня отвела на ней душу, а рука у матушки-княгини тяжелая.

– Где он? – сразу же спросила Добронега.

– Кто? – не понимая, почему-то испугалась мать. (Когда княгиня пугается, она становится удивительно некрасивой.)

– Он… – обессиленно прошептала Добронега, и князь Рогволод понял дочку.

Позовите кукейносских воев, – приказал князь челядницам.

Вошли вои. Один высокий, синеглазый, с рыжеватыми волосами, другой пониже ростом, светлоголовый. Не было на них походных доспехов, лица были свежие, умытые, но все равно пахло от них снегом, дымом, дорогой.

– Как зовут вас, вои? – приподнявшись на локте, спросила Добронега.

– Я – Холодок, – весело ответил рыжеволосый. А он – Грикша. Занедужила, княжна? От нашего господина, князя Вячки Борисовича, что держит престол в Кукейносе на двинском пограничье, поклон тебе, княжна Добронега, поклон твоим отцу с матерью. Слава князей свислочских докатилась до Кукейноса. Меч крепок плечом, а плечо у князей свислочских, как мы слышали и знаем, всегда было крепкое. За землю полоцкую, за веру предков наших нерушимо стоят они на южных границах, как мы, люди кукейносские, стоим на западе.

Эти слова явно понравились князю Рогволоду Свислочскому – он заулыбался, раздувая седые усы. Любил он сечу, любил хмельной мед, а еще любил слово мягкое, лестное.

– Бересту мы привезли от князя Вячки, – продолжал Холодок, и глаза его весело поблескивали. – Низко кланяется он твоим родителям, – тут вои поклонились в пояс, – и просит их, чтобы согласие дали, не перечили его желанию взять тебя в жены, княжна. Если будет твоих родителей и твое согласие, то наш князь на крещенье сватов пришлет. Сам он теперь в Полоцке, с великим князем Владимиром переговоры ведет.

Холодок умолк, и в светлице наступила тишина. Все смотрели на Добронегу. А у Добронеги душа пела, глаза светились, какой-то неведомый, но желанный, сладостный голос звал ее. Только она слышала этот голос, только она.

– Я знаю князя Вячку, – сказал князь Рогволод. – И отца его, великого князя полоцкого Бориса Давыдовича, знал. Крепкое племя. Доброе семя. Но ответь мне, вой, а где же княгиня Звенислава, жена князя Вячки?

– Бог позвал ее, – тихо проговорил, склонив голову, Холодок. – Умерла княгиня Звенислава, оставив в горе князя и дочь Софью. Пять солнцеворотов молодой князь сердце и уста отдавал печали, на свет белый глядел без улыбки. Но живому – жить, солнцу – светить, дереву – расти, сердцу – надеяться. И потому князь Вячеслав Борисович, или Вячка, как зовет его весь люд кукейносский, повеселев сердцем, глянул, словно молодой голубь, словно месяц ясный, в вашу сторону. За горами, за лесами говорили нам, что есть у вас голубица. Так нельзя ли соединить наших голубков? Сколько бы от них пошло голубочков, белых, золотых, алмазных! Если будет ваше согласие, князь Вячка готов святой крест целовать на сыновнюю верность вашему дому, на верность, до сырой земли и гробовой доски, княжне Добронеге. Решай, князь Рогволод Свислочский. А пока что прими дар от славного города Кукейноса. Наше море янтарем плачет. И шлет тебе князь Вячка янтарь – морские слезы. Грикша, неси подарок.

Грикша внес в светлицу большой кожаный мешок, развязал его, высыпал у ног Рогволода Свислочского и княгини Марьи целую гору янтаря. Все онемели от удивления и восторга. Желто-коричневое лучистое сияние мягко ударило в глаза. Был тут и медовый цвет, и красновато-бурый, и огненный, как осенняя кленовая листва. Янтарь переливался самыми неожиданными оттенками, он впитывал дневной свет и хранил его в самой глубине. Не холод, не подводную грусть излучал янтарь. Тепло смолы, бегущей блестящим живым ручейком по разомлевшей от солнца сосновой коре, было заключено в нем.

Добронега осторожно взяла круглую розовато-золотистую горошину, поднесла к глазам. Внутри прозрачной горошины, в самой сердцевине, был навек замурован зеленый усатенький жучок. Казалось даже, что таинственно поблескивает его глаз – малюсенькая капелька, искринка солнечного света, сиявшего над землей еще до всемирного потопа. Сколько поколений людей исчезло, сгорело в пламени времен, а маленький жучок, спрятавшись в кусок янтаря, смотрит оттуда на людей, словно стараясь что-то сообщить им.

«Богато живут в Кукейносе», – думал князь Рогволод Свислочский, не отрывая глаз от искристого янтаря. И, того не желая, увидел мысленно неурожайные песчаные земли своего княжества, недовольных хитрых бояр, перешептывающихся о чем-то за его спиной, ободранную дружину, которую можно удержать в послушании только вином и мясом.

– Знаю князя Вячку. И отца его, великого князя полоцкого Бориса Давыдовича, знал, – после некоторого раздумья повторил князь Рогволод слова, которые уже все слышали. Все ждали новых слов, и князь твердым голосом произнес их: – О тебе, дочь моя, думаю. О твоем счастье пекусь. Хочешь за князя Вячку? Хочешь быть княгиней кукейносской?

Все взгляды скрестились на Добронеге. Кукейносские вои затаили дыхание. У княжны загорелись щеки. Она вспомнила, как сердито и тоскливо шумит зимний ночной ветер, как быстро катятся дни. Снова глянула на розовато-золотистую горошину. Зеленый усатенький жучок вечным сном спал внутри горошины. И была эта горошина красивой блестящей тюрьмой.

– Хочу за князя Вячку, – дрожащим голосом сказала Добронега и стала перед отцом и матерью на колени. Княгиня Марья всхлипнула, бархатным рукавом смахнула слезу с глаз. Рогволод Свислочский радостно и широко, будто зерна в пашню кинул, перекрестил дочь.

– Вот вам мое слово, вои, – торжественно провозгласил он, обращаясь к Холодку и Грикше, – княжна Добронега согласна стать женой вашего князя. Я и княгиня Марья даем свое отеческое благословение. Все в воле божьей. Аминь.

Слово было сказано. Все с облегчением вздохнули, как будто камень с души сбросили. Добронега, опустив русую косу, все еще стояла на коленях. Челядницы, перехватив нетерпеливый взгляд князя, торопливо собирали в мешок янтарь. Князь Рогволод весело похлопал Холодка по плечу:

– Я щедро тебя награжу. Князья свислочские друзей никогда не забывают.

– Будь, князь, здоровый и ладный, как лед колядный, – поклонился Холодок.

Великая радость пришла в Княжье сельцо. Радовался князь Рогволод Свислочский с княгиней Марьей, радовались бояре, дружинники, челядь надворная, смерды из окрестных селений. Хотя почти никто не видывал князя Вячку, все говорили, что Рогволод Свислочский нашел себе очень хорошего, славного зятя, что даст Вячка за Добронегу богатое вено.

В княжеском тереме до глубокой ночи играли музыканты, слуги еле успевали вскрывать запечатанные сургучом амфоры с вином, на длинных рожнах жарились телята, барашки, кабаны, зайцы. Все выпивалось, все съедалось, и застолье начиналось наново. Давно не было так шумно и весело в Княжьем сельце.

Счастьем сияли глаза Добронеги. С серебряным веночком на голове, в платье из прозрачного ромейского шелка, она подливала вино и мед Холодку и Грикше, выспрашивая у них:

– А красивый ли ваш князь?

– Наш князь – слиток чистого золота, – горделиво и весело отвечал Холодок. – Наш князь что олень быстроногий. Летит на горячем коне, и пуща ему в пояс кланяется. Затрубит в охотничий рог – листва с деревьев осыпается.

– А Кукейнос ваш красивый?

– Святой Рубон течет у нас – Двина. Леса у нас без конца и без краю. Луга зеленые. У нас весной столько птиц поет, сколько капель у самого частого дождя.

– А небо у вас какое? – допытывалась Добронега.

– Небо у нас не выше, не красивее, чем тут, но все же не такое, как у всех, – медовой рекой разливался Холодок. – Небо у нас что голубое стекло твоего браслета, княжна. Небо у нас…

– У нас дожди часто идут, – вмешался вдруг в разговор Грикша. Холодок глянул на него непонимающе да так и остался с открытым ртом. Сбились мысли у Холодка. Добронега до слез на глазах рассмеялась.

– Какие дожди? – наконец нашелся Холодок. – Ты что плетешь, Грикша? Ну и пусть себе идут. Земле божий дождик нужен. Только зачем княжне об этом говорить?

– Не боюсь я дождя, вои, – налила меду в серебряные чары Добронега. – Сама в дождь родилась.

– Не слишком ли много ты, Грикша, зубами звенишь? – не унимался обиженный Холодок, хоть Грикша больше не проронил ни слова.

Под вечер в Княжье сельцо примчался на взмыленном коне старший конюх Коноплич, упал на колени перед теремом, кинул в снег шапку, закричал-заголосил:

– Беда, князь! Беда великая!

Седая борода Коноплича была в крови, а с левой стороны еще, похоже, и выдрана.

Рогволод Свислочский прытко выкатился из-за хмельного стола, выбежал во двор, грузный, с обвисшим животом под белой полотняной рубахой, грозно встал перед конюхом.

– Беда, – говорил, боясь поднять глаза на князя, Коноплич. – Отшельник из норы вылез. Смердов, чернь взбунтовал. Всем тайный знак показывает, ведет народ сюда.

– Какой тайный знак? – схватил князь старшего конюха за бороду.

– На левом плече у отшельника большое коричневое пятно, заросшее седыми волосами. Он говорит смердам, что это знак Перуна и что ему в самую полночь был голос таинственный. С неба прогремел тот голос, объявил, что через седмицу настанет конец света, хлынет вода на твердь земную, рыбы морские, гадюки болотные в хаты к людям заплывут, выи им перегрызут. Небо рухнет, и придет конец всему живому.

Коноплич наконец отважился глянуть на князя, зачерпнул горсть снега, вытер им кровь с бороды.

– Говори, собака! – нетерпеливо пнул его острым носком сафьянового сапога князь.

– Сказывают, у отшельника этого изо рта огонь вырывается, – приглушая голос, боязливо глядел на Рогволода Свислочского конюх.

– Огонь? – удивился князь. – Какой огонь?

– Красный. С искрами.

При этих словах Коноплича князь Рогволод побледнел, растерянно оглянулся на своих бояр, на Холодка с Грикшей, стоявших рядом. Хмель оставил его. А как было бы хорошо сидеть сейчас за широким веселым столом, пить мед со сватами!

– Ты сам огонь видел? – наклонился он к конюху, снова намереваясь схватить его за бороду.

– Своими глазами. Искры изо рта роем летят. Смерды с ума сходят. Теперь толпой пошли на Старый курган. Отшельник всех повел.

– Что им делать на Старом кургане? – недоуменно оглянулся, как бы прося поддержки и подсказки, Рогволод Свислочский. Но все молчали, и князь, опять ударив конюха, закричал: – Трубите в трубы! Созывайте дружину!

А тем временем черный людской поток затопил Старый курган, поднимавшийся издревле в двух поприщах от Княжьего сельца. Некогда тут размещалось поганское капище, да еще дед Рогволода Свислочского порубил, пожег деревянных идолов, а тех вещунов, что служили этим идолам, зеленой дерезой их украшали, приказал утопить в болоте. Летом и весной тут все зеленело, ветер, налетавший со Свислочи, кудрявил молоденькие березки. Осенью и особенно зимою какая-то тоска, непонятная тревога нависали над Старым курганом, и тогда никто из окрестных смердов не отваживался подняться на него – подкашивались у смельчаков ноги, начинали слезиться глаза, сердце билось, как воробей в тенетах. Только волкам было тут раздолье. И теперь, заметив на синеватом снегу цепочку глубоких волчьих следов, смерды в страхе остановились, начали креститься, шаг за шагом подаваться назад, словно сдувало их сильным ветром.

– Слышу Перуна! – пронзительно закричал отшельник и, выпустив изо рта клубок искр, отважно взошел на самую вершину Старого кургана, сел прямо на снег. Был он, как всегда, босой, тело прикрыто звериными шкурами. Грива грязно-серых волос поднялась от порыва ветра. Отшельник сорвал с руки проволочный браслет, высоко поднял его над собой, сверкая ярко-синими глазами, с воодушевлением закричал онемевшей толпе:

– Перун сказал: возьмите свое! Перун сказал:

никчемные рабы, станьте хозяевами! О, громовержец всесильный! Дыхание твое проливается на все живое, как влага небесная на сухую траву.

Одним рывком, как раненый тур, он вскочил со снега, властно приказал всем:

– Собирайте сухой хворост, коряги!

Люди, старики и дети, бросились во все стороны, начали ломать сухие ветки, выдирать из земли трухлявые пни, и через несколько минут на самой вершине кургана громоздилась целая гора дров.

Отшельник чиркнул огнивом о кремень, но искра не высекалась. Тогда он широко, до посинения, надул щеки, резко выдохнул, и пучок огненных искр вылетел у него изо рта. И сразу же запылал костер. Люди попадали на колени. Женщина в черном тулупе забилась, задергалась в истерике.

– Перун! – завыла толпа.

Они были из разных селений, разных общин, впервые встретились, и собрал их в один кулак, сделал единой неудержимой рекой страшный длинноволосый человек, который теперь сидел на снегу перед ярким огнем и острым твердым взглядом, казалось, проникал в глубь пламени. Женщина в черном тулупе подползла к отшельнику, начала целовать его босые холодные ноги. Он даже не глянул на нее, продолжая шептать какие-то заклинания. Казалось, душа его была теперь там, в пламени, корчилась вместе с языками багрового огня в величайших муках и величайшем наслаждении.

Ждали, пока догорит костер. И вот он обессилел, погас, умер, и тогда отшельник цепкими бледными пальцами с длиннющими ногтями впился в оттаявшую землю, начал лихорадочно копать ее. Так раненая лиса, спасаясь от смертельной опасности, роет себе нору.

Возбуждение толпы возрастало с каждой минутой. Все не отрываясь смотрели на узкую спину отшельника, на его руки, торопливо выгребающие на белый снег желто-бурый песок. Глаза его заливало едким потом, и он морщился, мотал головой, даже изредка взвизгивал, но не прекращал копать. Наконец задымилась от пота спина. Отшельник в изнеможении глотнул воздух широко раскрытым черным ртом, на какое-то мгновение остановился.

Стон разочарования прошел по толпе. Все так ждали, так надеялись, что вот-вот произойдет чудо, а чуда не было. Некоторые даже заплакали. Женщины высоко поднимали своих детей, худых, грязных, и дети со всех сторон смотрели на отшельника, в глазах их светился немой укор.

– Тише! – вдруг пронзительно закричал отшельник. – Тише! Иначе Перун превратит ваши смоковницы в сухие жерди.

Он припал ухом к земле, долго внимательно вслушивался, потом радостно, как дитя, засмеялся, крикнул: «Есть!» – и снова с еще большей скоростью начал рыть землю. Толпа снова окаменела.

– Есть! – вскричал отшельник, вскочил на ноги, поднял над головой, держа обеими руками, каменный топор. Потемневший от времени и тьмы, он не одно столетие пролежал в могиле неизвестного, забытого богом и людьми воя. Отшельник выкопал и череп этого воя. Одна из женщин надела череп на длинный шест, высоко подняла его над толпой.

– Перунов топор! Перунов топор! – зашумела, заволновалась толпа. – Боевой топор предков!

Глаза людей сияли счастьем, лица помолодели. Каменный топор, выкопанный отшельником, всех разом наделил силой.

– Веди нас, умрем за тебя! – закричала, завыла толпа.

Люди хлынули вниз со Старого кургана, и впереди всех, пуская искры изо рта, пританцовывая, размахивая каменным топором, легкой походкой шел отшельник, в прошлом княжич из Черниговских земель.

В Княжьем сельце уже поджидали эту черную рать. Рогволод Свислочский приказал закрыть ворота, дружину и всю дворовую челядь, вооружив, поставил на вал. Челядники без устали поливали вал водой, пока на нем не заблестел голый скользкий лед. Напротив княжеского терема на большом костре кипятили в черных бронзовых котлах смолу.

Холодок с Грикшей, надев боевые доспехи, тоже встали на вал. Дул порывистый ветер. Снежный лес топорщился заледеневшими сучьями. Тучи воронья, предчувствуя кровавую сечу, со зловещим криком слетались к Княжьему сельцу. Рогволод Свислочский, глянув на беспокойных крикливых ворон, сказал своим боярам:

– Разум помутился у смердов. Ну погодите, сыроеды, – мерзлой землей досыта накормлю.

Огромная шумная толпа вылилась черной рекой на широкий заснеженный луг перед Княжьим сельцом. Смерды шли с дубинами, вилами, косами. Но у большинства были одни кулаки. Много шло женщин и детей.

Толпа приближалась. Тогда княжеские дружинники начали стрелять в нее из луков. Стрелы летели с тонким свистом, впивались в черную человеческую стену. Несколько смердов упали. Толпа, словно споткнувшись, приостановилась.

– Чего вы хотите, люди ротайные? – крикнул с вала сам князь Рогволод Свислочский.

Он стоял, закрывшись от бороды до пят большим красным щитом.

– Житницы открой! Отопри житницы! – угрожающе заголосила толпа.

Камни полетели в князя, один тяжело стукнулся о щит. Князь покачнулся.

– Отопри житницы! – неслось со всех сторон. Тогда князь поднял лук, который подал ему дружинник, натянул тетиву и пустил стрелу, целясь в отшельника. Но тот уклонился от стрелы, закричал, злорадно засмеявшись:

– Меня железо не берет!

Смерды снова пошли на приступ, прячась за щитами, сколоченными из досок, но, потеряв не один десяток людей, откатились от вала. Громко стонали раненые, голосили женщины. На валу упал один вой – камень попал в висок.

И тут Рогволод Свислочский схитрил. Самые голосистые вои начали кричать с вала смердам, что житницы будут открыты, только сначала надо провести переговоры. Из Княжьего сельца на переговоры вышли Холодок с четырьмя дружинниками. Шли безоружные, но Холодок спрятал под зипун шестопер – небольшую железную булаву с острыми шипами. Смерды отрядили для переговоров тоже пятерых, среди них был и отшельник.

Встретились в пятидесяти саженях от вала. Отшельник положил в снег свой каменный топор и, выпуская изо рта искры, смело подошел к Холодку.

– Ты кто? – спросил у него Холодок.

– Вещун. Сын Перуна, – не моргнув глазом, ответил отшельник.

– Почему огонь во рту носишь?

– Когда несмышленышем был, проглотил кусок солнца. Солнце во мне и горит.

– Правду ли говорят, что ты все наперед видишь?

– Правду.

– Что с тобой будет завтра?

– Завтра я буду носить золотые порты князя Рогволода Свислочского.

– А что будет с тобой теперь?

– Теперь я собью замок с княжеской житницы и дам им, – бледной худой рукою отшельник показал на смердов, – хлеба.

Тут Холодок выхватил из-под зипуна шестопер и со всего маху ударил отшельника по голове. Брызнула теплая кровь. Отшельник упал, душа его отлетела в тот же миг.

Смерды онемели от неожиданности и ужаса. Тот, кого они считали чуть ли не богом, кто похвалялся своим бессмертием, беспомощно лежал на снегу, как дохлая кошка. Изо рта его выкатился большой орех с просверленными в скорлупе отверстиями. Вместо ядра в орехе краснел уголек. Холодок наступил на орех, раздавил его.

Увидев, что отшельника больше нет, дружина князя Рогволода открыла ворота и с яростным криком врезалась в толпу смердов. Смерды бросились врассыпную, на мечах дружинников заалела кровь. Несколько поприщ гнались знузники за смердами, кололи их длинными дидами, топтали конями. Стоны и крики стояли над Свислочью и Березиной.

Один из смердов, спасаясь от знузника, полез в старую барсучью нору. Его заметили, вытащили за ноги. Обливаясь холодным потом, глядел он круглыми испуганными глазами на занесенную над ним диду, однако молчал, не молил о помощи. Дида ударила в худую, красную от холода шею, и смерд упал в снег, захлебнувшись кровью. Это был отец Мирошки Ратибор.