Меч князя Вячки

Глава третья (часть III)

Княгиня Добронега плакала в своей опочивальне. Это были первые ее слезы с той поры, как оставила она родное Княжье сельцо, простилась с отцом-матерью, уехала в Полоцк, оттуда в Кукейнос, где кукейносский поп Степан обвенчал ее с Вячкой в церкви при всем народе. Челядница Кулина, которая с самого Княжьего сельца не расставалась с Добронегой, расчесывая ей красивым самшитовым гребнем волосы, уговаривала:

– Не плачь, княгинюшка, не плачь, кукушечка. Из-за чего басу-красу губишь, молодость сушишь? Что Софья – она же еще дитя малое! В куклы играет. Откуда ей знать, кто ей счастья желает. Родную мать, конечно, не заменишь – одну ее бог на весь век дает. Да с твоим золотым сердцем, княгинюшка, ты кого хочешь полюбить себя заставишь. Нельзя тебя не любить.

Добронега подняла заплаканные глаза на Кулину, тихо спросила:

– А может, напрасно я вышла за князя Вячеслава? Кулина руками всплеснула:

– И не говори так, княгинюшка, и не думай. Как две звезды вы в небе. Где лучше вас пару найти? Полюбит тебя Софья, родной считать будет. Попомнишь мои слова.

Добронега понемногу успокаивалась. Вообще-то была она неплаксивой породы, в отца удалась. Тот, когда еще мальчонкой был, только разгневанно сопел носом и густо краснел, исподлобья глядя на обидчика. И столько было в том детском взгляде недетского гневного укора, столько суровой силы, которая все знает, все понимает, светилось в глубине глаз, что взрослые люди отводили глаза.

Такой взгляд был и у маленькой Софьи, падчерицы Добронеги. Когда после венчания Добронега вместе с князем Вячкой вернулась из церкви в терем, Софья, красиво одетая, гладко причесанная кормилицей Тодорой, встречала их на крыльце. Бояре научили ее взять в руки крест-складень и благословить отца и новую мать в такой радостный для них день.

Вокруг крыльца стояли бояре, чуть подальше толпились челядь, простолюдины из города, латгалы и селы. При появлении Вячки и Добронеги дружинники высоко вскинули щиты, ударили по ним мечами. Бояре, а за ними и челядь крикнули здравицу.

Добронега, волнуясь до дрожи в коленях, ждала, как встретит ее Софья. Маленькая красивая княжна с чистым, удивительно серьезным личиком, с маленькой дорогой коронкой на светлых волосах, крепко сжимая крест тонкими пальцами, глянула на отца, потом на свою новую мать и осенила их крестом. Губы у нее задрожали, казалось, она вот-вот заплачет, однако Софья, как истинная наследница полоцких князей, побледнев, только проглотила горький комок и сказала звонким голоском:

– Пусть будет над вами бог. Аминь.

Старший дружинник Холодок разбил о крыльцо большой, специально сделанный для этого дня гончаром Володшей глиняный горшок, и все беды-напасти рассыпались, когда рассыпался, разлетелся на мелкие кусочки горшок, на котором были написаны имена всех врагов Вячки и Кукейноса.

Потом князь с княгиней наступили на самом пороге терема на корчагу, прикрытую льняной скатертью. Звонко треснула корчага, и это тоже было добрым знаком.

И вот тогда перехватила Добронега взгляд своей падчерицы Софьи. Столько муки, столько боли было в этом взгляде! Словно прощалась с чем-то падчерица, словно теряла что-то навсегда. И самое страшное, что слез не было в ее глазах. Сухи были глаза, как морозный колядный снег.

– Иди, Кулина. Я хочу побыть одна, – сказала челяднице Добронега. Челядница, поклонившись, вышла из светлицы.

В князе Вячке Добронега нашла того, о ком не раз мечтала в бессонные весенние ночи, когда темно-голубое небо недвижно стоит над землей, а ясные угольки звезд, кажется, прожигают насквозь душу. Она сберегла себя, сохранила для этого дня, для этого мгновения. Сама удивлялась тем светлым высоким волнам, что бились в ее сердце, когда они с Вячкой оставались вдвоем, когда только для них существовал весь этот бескрайний мир от самой далекой звездочки-крошки в небе до кусочка теплого янтаря в холодной морской черно-синей бездне.

Молодая княгиня чувствовала, что ее сразу же признали в Кукейносе, и это ей, конечно же, нравилось. Она понимала, что любят ее кукейносцы как жену своего князя, но в мыслях она залетала в тот день, когда будут уважать не просто жену Вячки, а княгиню Добронегу.

Лишь Софья не любила ее. Она видела в Добронеге только мачеху, а мачеха для чувствительной детской души – всегда что-то холодное, хитрое, жестокое, одним словом, чужое. Бывают мачехи и добрые, и ласковые, да все равно ребенок помнит свою родную мать, помнит особой памятью сердца. В природе человеческой от Адама и Евы это заложено, и ничего тут не поделаешь.

Вместе с Вячкой и Добронегой ходила Софья на молебен в церковь, опускалась на колени рядом со своей новой матерью, страстно молилась богу.

В такие мгновения Добронега украдкой глядела, на Софью. Неужели не прольются слезы из холодного мрамора?

Отец Степан, положив на аналой Евангелие, читал о жизненных бурях, ожидающих сыновей человеческих. В каждой руке огненным цветком трепетала свечка. Начинал песнопение хор, и будто взлетала церковь над землей, плыла над ней – в таком единстве, такой гармонии жили души верующих.

«Дай боже, чтобы она поняла меня, – молилась Добронега, поглядывая на маленькую светловолосую головку падчерицы. – Я буду ей доброй матерью. Вячка очень любит ее, и если увидит, что дочь переменилась ко мне, поняла меня, будет счастлив. А счастье Вячки – мое счастье».

– Почему ты не моя мама? – спросила однажды Софья у Добронеги, когда они гуляли по двору терема.

– Я твоя мама, Софьюшка. Я люблю тебя, – тихо ответила Добронега и почувствовала, как горячо загорелись щеки.

– Нет. Ты моя новая мама. А почему ты не княгиня Звенислава?

– Я княгиня Добронега. Разве я виновата, что твоя мама умерла?

– Не виновата, – немного подумав, глянула на мачеху пронзительно-синими глазами Софья. – Моя мама была красивее тебя.

Жизнь тем временем шла своим чередом. Что было жизни до того, любит или не любит Софья Добронегу? Вставали над теремом, надо всем городом огромные темные тучи. Огненный меч молний разрубал их на куски. Все затихало, тревожно затаившись, потом с Двины, с речного простора, подкрадывался ветер. Он был сначала ласковым, мягким зверьком, все выглядывал, все обнюхивал. Потом начинал своевольничать, озоровать, буянить – там челядницу за платок дернет, там пустой жбан, стоящий в раскрытом окне светлицы, опрокинет… Отлетал ветер, и вот уже на крыльце терема меленько стучал дождь…

Добронега любила дожди, а этим летом они шли очень часто.

Под густой шум дождя раскрывала Добронега окна терема, смотрела, как танцуют светлые струйки, как распластывается трава под их ударами, как разноцветные брызги рассыпаются во все стороны от гладких досок крыльца.

Вячка почти все время проводил в разъездах – мчался с дружиной к эстам, ездил к литовцам, курам и земгалам, гостил в Пскове и Новгороде. И всюду уговаривал местных князей и старейшин выступить против тевтонов. Одна была у него заветная мечта – сбросить тевтонов в Варяжское море.

Добронега грустила без Вячки. Да что сделаешь? Глаза видали, что выбирали. Еще до замужества слышала она от людей и от отца, Рогволода Свислочского, о гордом неуступчивом характере Вячки, о его смелости и воинственности. Шептуха, гадавшая ей перед свадьбой на топленом воске и на богемском зеркале, сказала: «Как тур, смелый и остророгий, муж твой будет. Часто спать тебе одной на холодном одре, княжна».

«Один у меня муж. Как одно у меня тело и одна жизнь», – часто думала Добронега, особенно в дни, когда князь Вячка с дружиной исчезал на несколько седмиц и ей приходилось оставаться в тереме одной. Вслушиваясь в суровый гул лесов, обступавших со всех сторон Кукейнос и готовых, казалось, поглотить его, навеки похоронить в своих недрах, молодая княгиня чувствовала, как сжимает сердце тревога. Тогда она зажигала свечки перед иконами и молилась долго и страстно. На меже дня и ночи, когда светлеет небо и души предков возвращаются в свои могилы, она наконец засыпала. Но сон был тяжелый, черный от печали. Снились болота, они засасывали Вячку, зловещие вороны выклевывали глаза его коню Печенегу.

Вячка любил ее, и она это знала. Женщину не обманешь. Есть у женщины таинственный внутренний голос, который может до поры до времени спать, убаюканный мужской лаской и вниманием, быть беззаботным, как весенний мотылек или ручеек, но стоит мужчине в слове, движении, жесте хоть чуть-чуть стать холоднее, суше, дать почувствовать, что он разочаровался в избраннице или устал от нее, как голос этот начинает бить во все колокола женской души – тревога! тревога! тревога! И тогда тихая женщина становится яростной львицей, смелой орлицей.

Однажды осенью, глядя в окно терема, Добронега грустно сказала:

– Листва облетает с деревьев… Дождь… Холод… Вон тот кленик был такой красивый вчера. Листья светились на солнце, как золотые. А сегодня…

Она поморщилась, передернула плечами. Вячка, который наутро собирался отправиться с дружиной к князю Владимиру Полоцкому, обнял жену, прижал ее к груди и спросил:

– А ты бы хотела, чтобы на деревьях всегда листья были?

– Хотела и хочу, – улыбнулась Добронега. – С листьями дерево живое, теплое…

Вячка крепко поцеловал ее, а под утро, когда она крепко спала, повел дружину к Полоцку. Грустная проснулась Добронега, невеселая. Снова одиночество, молчаливые слуги, огромный неуютный терем, серые осенние тучи над ним. Чуть не плача, подошла она к окну и вскрикнула от удивления – на кленике, о котором она вчера говорила Вячке, была листва! Добронега стремглав выскочила из терема, подбежала к деревцу и глазам своим не поверила – тоненькими серебряными проволочками к кленовым веточкам были прикручены, привязаны красивые листочки, выкованные из железа, меди, а на самом верху – из чистого золота и серебра. Налетел ветерок, всколыхнул листочки, и они затрепетали, тоненько запели.

«Вячка! – задохнулась от нежности и благодарности Добронега. – Муж мой любимый!»

А дни текли, как течет вода в Двине. Вячкины листочки, так Добронега назвала про себя необыкновенное одеяние клена, звенели на дереве. Обмывал их дождь, играл с ними ночной ветер… Птицы слетались на деревце, и однажды Добронега увидела, как любопытная лесная синичка вспорхнула на ветку и осторожно, пугливо клюнула золотой листок.

Да как-то Вячка, вернувшийся с далекой дороги, с недоумением спросил у Добронеги:

– Где это листья с нашего клена?

– Какие листья? – словно не поняв, о чем речь, удивилась княгиня. – Ах, ты о тех, что висели на деревце? Я велела их снять. Лежат в сундуке, в том, что подарил мне князь Всеволод из Герцике. Если хочешь, я покажу тебе.

– Не надо, – остановил жену Вячка. – Зачем же ты приказала снять листья?

– Их могли украсть с дерева челядины или смерды из окрестных весей.

– Но я велел Холодку сторожить дерево. Днем и ночью. Зачем ты сказала снять листья, Добронега?

В голосе Вячки зазвучали суровые нотки. Так он еще никогда не говорил с Добронегой. Однако молодая княгиня нисколько не испугалась этой суровости, с вызовом глянула на мужа.

– Мне нужен ты, а не эти листья!

– Добронегушка, – взял ее за руки Вячка, – что с тобой, хозяюшка моя золотая?

– Ты все время на коне, в седле. Я уже и не верю, что у меня есть муж. Я стану столетней бабкой в твоем Кукейносе, а ты так и будешь ездить к своим эстам, к семигалам, к жемайтам… Боже мой, куда ты только не ездишь?! Зачем, зачем тебе все это?

Она глянула на мужа с мукой в глазах, с отчаянием.

– Я хочу не пустить тевтонов на Двину, в наш край, – тихо, но твердо ответил Вячка.

– Разве ты один живешь на Двине? Зачем тебе, князь мой, все взваливать на свои плечи? Ты же совсем забросил свои борти, пашни, свои леса, свой терем. Счастье земное в том, чтоб муж жил с женой, чтоб зерно в мягкую землю бросал.

– Правильно говоришь, – согласился Вячка. – Но пойми, в грозное время привел нас бог на этот свет, на эту землю. Надо жертвовать, жертвовать многим, чтобы завтрашние люди мирно жили на нашей земле.

– Завтрашние люди, – горько усмехнулась Добронега, – что им будет до нас? Они тебя, князь, и не вспомнят.

– Неправда. Когда-нибудь вспомнят. Должны вспомнить, ведь добро не забывается. У тех, кто забывает добро, кто забывает родителей, предков, бог иссушает сердца, и это уже не люди, а болотный тростник. Нельзя забывать свой род, свою землю, свой язык. Прости меня, моя золотая княгинюшка, но иным я быть не могу.

Он попытался обнять Добронегу, но она, упершись руками ему в грудь, сказала:

– Я не из тех, что привязывают мужчин к своей юбке, делают их прирученными соколами. Ты орел, князь мой. А вольный орел мух не ловит. Орел обязан под высокими облаками парить, но оттуда, со своей высоты, глянь на жену свою, пойми, как тяжело ей.

Она заплакала и пошла в свою опочивальню. Шла под неровным тревожным светом факелов, постоянно горевших в тереме, и Вячке, который глядел ей вслед, было жаль, нестерпимо жаль ее. Жена казалась ему чайкой с перебитым крылом…

Молодая княгиня решительно взялась за хозяйство, за терем, пришедший в запустение после смерти Звениславы. Нескольких челядинов и челядниц выгнала из Кукейноса в загородную княжескую усадьбу, других велела строго наказать лозой, чтобы не ленились, для князя своего больше старались. Свечи для комнат и мясо для кухни, вино для дружинников и домотканое полотно для холопов – все проходило теперь через руки Добронеги.

Особенно круто княгиня начала воспитывать молодых челядниц, которых в тереме было много и которые, как и все девчата в их возрасте, любили поплясать на игрище, с парнями погулять. Немало девичьих слез пролилось в это лето. Некоторым княгиня собственноручно отрезала косы, других на всю ночь голыми коленками на твердый горох ставила. Увидев одну беременную челядницу с кухни, немедленно учинила ей суровый допрос:

– Кто отец твоего ребенка? Признавайся. Челядница, пряча глаза, покраснела, упала на колени перед княгиней и заголосила:

– Матушка-княгинюшка, золотая наша, и знать не знаю, и ведать не ведаю. Святой крест – не знаю. Пусть дитятко родится. Верным рабом тебе будет.

– Не надо мне безотцовщины! – гневно топнула ногой Добронега. И в тот же день был отдан строгий приказ: распутной девке, на страх и науку другим, целую седмицу есть жабью икру, чтобы дух болотный убил, заглушил жизнь, которая готовится появиться на белый свет и от которой никому не будет радости.

Каждый день Добронега вместе с верной Кулиной совершала обход терема и всего княжеского двора. Челядь спозаранку подметала, чистила, мыла все уголки. Страх и трепет царили всюду.

Однажды княгиня заглянула в каморку переписчика пергаментов Климяты. Челядь называла его Климятой Одноруком. Климята, как обычно, сидел на низкой скамеечке, свертки пергаментов желтели перед ним. Но переписчик был не один. Рядом с ним стоял тоненький русоволосый парнишка в белой льняной сорочке и с большим интересом смотрел на все, что делал Климята. Климята, не заметивший прихода княгини, обратился к мальчику:

– Хочешь, Мирошка, загадаю тебе загадку?

– Загадывай, – оживился мальчик и даже губу прикусил от нетерпения.

– Слушай. Ходит по двору, на ногах когти, белые камни несет. Кто это?

Мирошка наморщил лоб, задумался, да так, что казалось, уши от напряжения шевелятся. Климята Однорук с хитрой усмешкой поглядывал на своего юного собеседника.

– Какие камни? – переспросил мальчик.

– Белые.

Мирошка подумал-подумал, грустно вздохнул и признался:

– Не знаю.

– Эх ты, Нестор-летописец! – Климята, весело улыбаясь, встал со скамеечки. – А еще хочешь со мной вместе историю Полоцкой земли писать? Хочешь ведь? Признайся.

– Хочу, если научишь и позволишь, – кивнул головой Мирошка.

– Так вот – белые камушки курица несет. Понял? Курица. А на пасху эти белые камушки люди красными делают.

– Как Иисусова кровь, – быстренько вставил Мирошка, которому не хотелось, чтобы Климята посчитал его круглым невеждой.

Тут только Добронега зашелестела небесно-голубой накидкой, кашлянула в кулак. Переписчик пергаментов сразу повернулся к ней, поклонился, сказав Мирошке:

– Кланяйся княгине кукейносской.

Мирошка неумело, испуганно поклонился. Губы у него задрожали. От дворовой челяди он слышал про крутой нрав княгини, ее строгость и боялся, что, если не так скажет, не так ступит, придется ему отведать лозы. «Обходи владык земных за поприще», – вспомнил он отцовские слова.

– Кто это? – внимательно взглянув на Мирошку, спросила Добронега у переписчика пергаментов.

– Это Мирошка, сын смерда из Горелой Веси. Еще в ту пору, когда ездили за тебя свататься, княгиня, Холодок нашел его в сожженной хате, спас от волков и привез в Кукейнос. Живет у меня.

– Что умеешь делать? – подошла Добронега к мальчику, глянула на него в упор. Тот, как испуганный воробей, втянул голову в плечи.

– В работу смердову надо тебя отдать, – холодно сказала княгиня. – Чтоб не ел даром княжеский хлеб. Сначала будешь коров пасти, потом косить научишься, пахать…

– Позволь слово молвить, княгиня, – побледнел Климята Однорук.

– Говори, – кивнула Добронега. Климята подошел к Мирошке, погладил его по голове.

– Нельзя этого мальчика в пастухи отдавать. Не одни пастухи и пахари нужны Полоцкой земле. Ей и вои требуются. И не меньше – люди книжные, мудрые, чтобы грамоту греков и римлян знали, чтоб свое, родное слово до потомков донесли.

– Разве смерды способны на это? – прервала Климяту княгиня.

Щеки у переписчика пергаментов вспыхнули. Твердо глядя прямо в глаза Добронеге, он сказал:

– Бог не обделил умом наш народ. В том числе и простых людей, смердов. Стыдно нам будет перед потомками, перед будущими поколениями, если мы те цветы, что к солнцу, к свету тянутся, растопчем, уничтожим. Если мы хотим, чтобы наша история не закончилась вместе с нами, не ушла в землю с нашей смертью, мы должны каждый день, не жалея сил, наполнять книжной премудростью ребячьи головы, как наполняют амфоры зерном и вином. – Он умолк на мгновение, перевел дыхание и продолжил: – С согласия князя Вячки думаю я, княгиня, школу в Кукейносе открыть. Чтобы в школу ту дети боярские, дети купцов и людей рукодельных ходили, учились читать и писать, про знаменитых философов и пророков узнавали. И самых способных из малолетних смердов тоже можно было б в той школе обучать. Нужны же тебе, княгиня, грамотные тиуны и старосты. Думаю, что и княжне Софье стоит в такую школу походить.

Добронега задумалась. Странные слова говорит этот переписчик. Не сошел ли он с ума, сидя в своей каморке днем и ночью? Деды-прадеды ни в какую науку особенно не вдавались – и жили. Женщина должна была кудель прясть, детей рожать да растить, мужчина – зверя дикого бить, женщину от злодеев защищать. Но князь Вячка горой стоит за этого переписчика…

– Я поговорю с князем, – пообещала Добронега и вместе с молчаливой Кулиной вышла из каморки.

Она не забыла свое обещание, и когда князь Вячка на несколько дней вернулся в Кукейнос из Леденца, рассказала мужу о разговоре с Климятой Одноруком. Вячка сразу согласился.

– Пусть учит детей переписчик. Не хуже дети наши, чем у тевтонов и свеев, надо знать им письмо и счет. И Софью отведи к Климяте.

Учил детей Климята сначала в своей каморке, а потом, с позволения отца Степана, на хорах в церкви. Собралось пять мальчиков, среди них и Мирошка, и две девочки. Вместе с княжной Софьей пришла учиться боярская дочка Агриппина.

Дети сидели за длинным широким столом на скамьях. Каждому Климята дал липовую дощечку, на одной стороне которой была вырезана азбука, на другой сделана выемка. Выемку дети заполняли воском, разглаживали его и писали.

Кроме дощечки, каждый ученик получил писало – железный стержень. Один конец стержня был острый – им выцарапывали слова и буквы на бересте, писали на воске. Второй конец писала был плоский, формой походил на маленькое весло. Этим концом стирали с воска написанное, ровняли, готовили воск для новых слов.

Дети настороженно смотрели на Климяту. Все они знали, что у него нет одной руки, и переписчик нет-нет да ловил испуганные взгляды, направленные на пустой рукав его рубахи, заткнутый за красный поясной шнур.

– Отгадайте, дети, загадку, – начал Климята, улыбаясь. – Стоит город между небом и землей, а к нему посол спешит, без пути-дороги, сам немой, везет грамоту неписаную.

Дети замерли на своих скамьях. Их друзья-товарищи, которые не пошли в школу и теперь играли на улице в пикора, пугали их учебой, говорили, что от науки можно с ума сойти, мозги могут потечь из головы через уши. Если судить по первой загадке, и правда, из этой школы здоровым не выйдешь.

– Ну что же вы? – с улыбкой поторапливал детей Климята. – Не догадались еще? Это же так просто. Город между небом и землей – это ковчег, на котором Ной спасался во время потопа. Немой посол – голубь, которого выпустили узнать, не показалась ли земля. А грамота неписаная – это ветка оливкового дерева, которую голубь несет в клюве, чтобы дать знать, что земля уже близка.

Дети с облегчением и радостью вздохнули. Будто все они разом увидели голубя, белого, с сильными крыльями, что летит над разбушевавшейся черной пучиной, крепко сжимая в клюве зеленую веточку. Вот-вот ослабеет голубь и упадет веточка в морскую бездну.

– Начнем с азбуки, дети, – посерьезнел Климята. – Голубь в загадке несет неписаную грамоту, ветку. Почему?

– Потому что он писать не умеет, – робко сказала боярская дочка Агриппина.

– Правильно, Агриппина, – обрадовался Климята. – А вы будете учиться, чтоб писаные грамоты составлять, чтоб ваши мысли люди за сотни поприщ от вас могли понять в тот самый миг, как прочитают вашу грамоту.

Дети охотно взялись за учебу. Дьяк Анфим принес тонкие трубки бересты, которую по указке Климяты заготавливали в роще, раскинувшейся неподалеку от Кукейноса. Вскоре железные писала заскрипели по мягкой бересте, первые буквы, как смешные неуклюжие зверята, побежали по белому полю.

Добронега, живущая каждодневными заботами своего большого хозяйства, не забывала об учебе Софьи. Проверяла исписанные ею бересты, следила, чтобы железное писало всегда было в маленьком кожаном мешочке, специально сшитом для этого.

Падчерица расценила внимание мачехи к своей учебе по-своему. Ей казалось, что Добронега так строго следит за ней потому, что не любит неродную дочь. Челядницы (Добронега так и не дозналась – кто) нашептали Софье, что у княгини скоро будет ребенок, мальчик, а ее, нелюбимую Софью, отправят в Полоцк, в Спасский монастырь.

«Чем же привлечь ее к себе?» – думала Добронега.

Однажды, приведя Софью на хоры к Климяте, княгиня заметила, что маленькая княжна и смерд Мирошка дружат. Когда у Софьи упала на пол дощечка для письма, Мирошка поднял дощечку, сдул с нее пыль и подал Софье. Потом помог развернуть и разгладить бересту. Софья засмеялась, и вместе с ней засмеялся мальчик.

– Крапивное семя, – задохнулась от гнева Добронега. – Как смеет этот грязный смерд приближаться к княжеской дочери? Вот к чему приводит школа – дети бегают гурьбой, как котята, сразу и не поймешь, где боярин, а где холоп». Первым желанием княгини было схватить Мирошку за ухо да постучать лбом о стенку, чтоб наперед знал свое место.

Однако, поостынув, Добронега подумала, что если эта дружба нравится Софье, пусть она продолжается. Может, потеплеет падчерица душой и хоть частичку этого тепла передаст ей, Добронеге. Будет веселой Софья – повеселеет и Вячка. А это главное для Добронеги. Смерду же всегда можно будет напомнить, кто он такой, из какого навоза вышел. Ничего, пригладится, причешется, отряхнет с ушей солому и со временем неплохим слугой будет для той же Софьи.

– Ты можешь привести его в терем, – разрешила Добронега падчерице. Вспыхнули радостью, засветились глаза девочки. Может, впервые за все последнее время она глянула на княгиню без хмурой подозрительности.

Несколько раз приходил Мирошка в Софьину светлицу. Сначала очень боялся, стоял как вкопанный, шагу боялся ступить по гладким блестящим половицам. Маленькая княжна весело смеялась.

– Ну что ты боишься? Беги за мной! Под присмотром кормилицы Тодоры дети начинали бегать, играть в прятки или разглядывали старые желтые пергаменты и даже пробовали читать их. Потом Софью вели обедать, а Мирошка шел к переписчику Климяте, вместе с которым он жил в его каморке. Климята варил в глиняном горшке горох с мясом. Они брали деревянные ложки и начинали обедать.

– Ешь, Мирошка, – заставлял мальчика Климята. – Тебе надо сил набираться, расти быстрей. Когда я умру, ты Полоцкую летопись дописывать будешь.

В тихие летние ночи, когда небо на всю необъятную ширь было засеяно золотыми зернами звезд, Климята с Мирошкой взбирались на колокольню кукейносской церкви. Затихал город, замолкали людские голоса, лишь изредка перекликались вои, стоявшие на заборолах, и постепенно глубокий сон, словно теплый мягкий воск, склеивал веки. Только небо оставалось бессонным, живым.

– Гляди, Мирошка, – переходя на шепот, говорил Климята, – гляди, сколько звезд горит над нами. Знать бы, что там, наверху, делается. Помру, а не узнаю. Жаль… Страшно мне. Порой чудится, что чей-то глаз глядит с небес прямо в душу, и не спрятаться от него ни за какими стенами.

Он ненадолго умолкал, потом шепот раздавался дальше:

– Кто зажег этот вечный огонь? В пергаменте эфесца Гераклита Темного написано: «Этот космос, один и тот же для всего сущего, не создал никто ни из богов, ни из людей, но он всегда был, есть и будет вечно живым огнем, то загорающимся, то потухающим».

Климята крестился, и Мирошка видел страдание на его лице. Так не похож был ночной переписчик пергаментов на того веселого, улыбчивого, уверенного Климяту, который утром учил детей в школе.

– Страшно мне от мыслей таких, – признавался Климята Мирошке. – Не в божьей церкви, не на святой колокольне мысли такие греховные, дьявольские должны приходить, а в аду, в огненной смоле. Гераклит Темный давно, видать, в аду…

Всплывал над Кукейносом, над рекой и туманными лесами легкий месяц – небесный челн. Сначала он был ярко-красный, потом желтел и в конце концов становился серебристо-белым, как снег.

– А почему месяц такой белый? – допытывался Мирошка у Климяты и, не дождавшись ответа, сам объяснял переписчику пергаментов: – Туда дикие гуси летят, как холода наступают. От их перьев и месяц белый. Так мне отец говорил.

– Не верю Гераклиту Темному, – страстно молился, исступленно шептал Климята. – В троицу верю – в бога-отца, бога-сына и в святого духа. Верю тебе, слышишь, боже?!

Он обессиленно, с мокрым от пота лбом вглядывался в ночной мрак, глаза его блестели, под ними трепетали суровые тени. Ответа ждал он, таинственного знака, какого-нибудь слова, но молчало небо, молчала ночь…

Мирошке нравилось играть с маленькой княжной. Желтый песок, из которого возводится неприступная крепость, мотылек, превращенный воображением в страшного огнедышащего дракона, делают равными всех детей, где бы они ни родились – в богатом тереме или в крытой соломой землянке. Софье, чувствовал мальчик, тоже было интересно играть с ним. Она не знала многого из того, что знал Мирошка. Она была комнатным цветком, который боится холода и ветра, зноя и дождя.

Мирошка учил княжну понимать язык природы, который он хорошо выучил в Горелой Веси, когда почти ежедневно бывал с Яковом в пуще. Земляные черви выползают наружу – к непогоде. Конь летом ложится наземь – перед мокрой погодой, зимой – перед вьюгой. В какую сторону спиной укладывается скотина, оттуда ветер дуть будет.

Он не задумывался над тем, надо ли это все знать княжне или нет. Ему нравилось учить. Сам того не подозревая, он хотел быть похожим на Климяту, своего учителя.

Добронега внимательно следила за играми детей. Каждый их шаг доносили ей челядницы. Княгиня с радостью отметила, что падчерица стала более веселой и ласковой.

Вячка бывал в Кукейносе наездами. Брови его были подпалены возле походных костров, кожа на лице посмуглела, обветрилась.

Узнав от жены, что дочь подружилась с мальчиком-смердом, князь велел привести Мирошку к себе в светлицу.

– Ты кто? – спросил он мальчика.

Мирошка от волнения словно язык проглотил. До этого времени князя Вячку ему приходилось видеть только издалека.

Вячка сидел, не сняв с себя походного красного плаща. Кожаные сапоги его были запыленные, стоптанные.

– Ты учишься у переписчика пергаментов Климяты? – встав, подошел вплотную к Мирошке князь. Мирошка несмело кивнул головой, ответил:

– Учусь.

– Какой же ты, брат, полочанин, если слово сказать боишься? – скупо усмехнулся Вячка.

– А я не полочанин, – поднял глаза на князя Мирошка. – Я из Горелой Веси.

– Откуда? Из Горелой Веси? Погоди-погоди… Это над Свислочью, в вотчине князя Рогволода? Так это тебя мой дружинник от волков спас?

– Меня, – с облегчением выдохнул Мирошка.

– Вон оно что, – засмеялся Вячка. – А у меня твой земляк есть. Сам тоже из Горелой Веси, а всем говорит, чтобы называли его Яковом Полочанином. В ловчие напросился.

– Яков в Кукейносе? – не веря своему счастью, чуть не присел от удивления Мирошка. – Его же друцкие вои убили.

– Жив твой Яков Полочанин. Таких, как он, ловких да быстроногих, убить непросто. Беги на конюшню к старшему конюшему Амельяну. Там они с Яковом коней готовят к завтрашней охоте.

Отвесив князю низкий поклон, Мирошка стремглав бросился из терема. Ему хотелось петь, кувыркаться через голову. Яков нашелся! Яков рядом с ним, тут, в Кукейносе! По дороге в конюшню Мирошка чуть не сбил с ног седельничего Михаила и получил от него добрый подзатыльник.

Яков с конюшим Амельяном заливали воском трещину на конском копыте. Конь был подвязан, подтянут веревкой к высокому столбу с перекладиной, и передние его ноги свисали, не касаясь земли. В больших конских глазах трепетал страх.

– Яков! – крикнул Мирошка. Яков оглянулся и в один прыжок очутился возле мальчика, обнял его за плечи, крепко прижал к себе.

– Братец ты мой… живой, – задыхаясь от волнения, говорил Яков. – Вот мы и встретились. А я думал, что один остался, что всех вас убили или в плен угнали. А где же мамка твоя?

– Мамку волки загрызли, – печально ответил Мирошка, и слезы покатились по его загорелым щекам.

– Ну, не плачь, не плачь, – начал успокаивать его Яков, готовый и сам расплакаться. – Будем вместе жить. Не бросим друг друга. Правда?

– Правда, стрый, – кивнул головой Мирошка. Ему все никак не верилось в то, что он нашел Якова, что стоит рядом с ним. Возмужал, вырос Яков за это время. Плечи широко развернулись, руки и ноги налились силой, над верхней губой проклюнулся темный пушок.

– Амельян, отпусти меня сегодня, – попросил Яков конюшего. – С брательником хочу поговорить. Брательник нашелся.

Высокий длинноволосый Амельян окинул Мирошку ласковым синим взглядом, хитро подмигнул ему и сказал

Якову:

– Ладно, иди. Я уж как-нибудь один справлюсь. Только не забудь, что завтра на охоту едем.

– Помню, Амельян, – радостно блеснул белыми зубами Яков.

Они подошли к городскому валу, сели возле него, прислонившись спинами к твердой, как камень, потрескавшейся глине. Солнце хорошо разогрело ее.

– Досталось нам с тобой, – кусая травинку, задумчиво сказал Яков. – Ты какую работу в Кукейносе делаешь? Кухаркам дрова подносишь?

– Нет, Яков. Я в учениках у переписчика пергаментов Климяты Однорука. Помогаю ему. А он чтению, письму и счету меня учит.

– Чтению? – удивился Яков. – Надо же… Повезло тебе, Мирошка. Ну-ка почитай, что у меня на спине написано.

Он поднял полотняную рубаху. Спина была исполосована темно-синими рубцами.

– Что это? – вздрогнул Мирошка.

– Розги, – хмуро сказал Яков, опуская рубаху. – Боярин Иван, вошь ненасытная, угостил. В рабстве я был, Мирошка, волом подъяремным был. Страшно вспомнить…

Лицо Якова побледнело, он сидел сгорбившись, кусал губы.

– А помнишь нашу пущу, Мирошка? – тихо спросил он, и глаза его посветлели. – Как ветер в ней шумел… Как дождь лил… Как снег падал… Помнишь?

– Помню, – тоже чуть слышно ответил Мирошка и погладил руку стрыя. Кожа на руке была загрубевшая, шершавая.

– Не вернуться нам туда… Не увидеть больше пущу – с грустью глядел на высокий городской вал Яков. – Часто я в мыслях возвращался домой, особенно по ночам, когда вся челядь боярская засыпала. Дедам и отцам нашим легче было. Они знали, что, если умрут, их закопают в родной земле – в Горелой Веси. А нам и знать не суждено, кто и где наши кости в землю бросит… Да что это я разнюнился? – Яков мотнул головой, вскочил с бревна, подхватил, закружил Мирошку. – Вместе мы, брательничек. Вместе!

Глаза Якова снова искрились весельем. Он высоко подбросил Мирошку, поймал, снова подбросил. Солнце плыло над Кукейносом. Белые облачка бежали друг за другом по синему небу. Высокий русоволосый вой поглядывал с заборолов на Якова и Мирошку, улыбаясь им. Он был молод, и ему, наверное, тоже хотелось побегать, побороться с кем-нибудь на мягкой зеленой траве. Но он только глубже надел, надвинув на самые брови, шлем и крикнул, встряхнув копьем:

– Полоцк!

И покатилось по всем укреплениям Кукейноса:

– Менск! Друтеск! Рша!

Мирошка с Яковом еще долго, видно, вспоминали бы Горелую Весь, но прибежала девчушка-челядница, запыхавшись, спросила:

– Ты Мирошка, что у Климяты Однорука живет? Княгиня приказала найти тебя и привести к ней в светлицу. Пошли быстрее.

Со страхом спешил Мирошка вслед за челядницей. Что нужно от него суровой княгине?

Добронега сидела на мягкой зеленой кушетке, держа в руках белую пушистую кошку.

– Вот ты какой, маленький смерд, – сказала княгиня. – Подойди ближе.

Мирошка несмело сделал несколько шагов. При его приближении белая кошка выгнула дугой спину, угрожающе сузила зеленые глаза.

– Ты не грязный? Не больной? – строго допытывалась княгиня. – С тобой почему-то любит играть княжна Софья. Я не запрещаю ей, но ты должен помнить, кто ты и кто она. Ты всегда должен об этом помнить.

Она выпустила из рук кошку, встала с кушетки.

– Сегодня княжне Софье захотелось сходить за городской вал, грибов поискать. С ней пойдут дружинники и ты тоже. Иди собирайся и помни, о чем я тебе говорила.

Не хотелось Мирошке идти в лес – с Яковом еще не наговорился, да попробуй не выполни княгинин приказ. Взял он у Климяты Однорука плетеную корзину и ножик с желтой костяной ручкой. Софья и три вооруженных воя ждали его у городских ворот.

Задумчиво шумел еловый лес, переговариваясь с ветром. Грибов было немного. Княжна нашла-таки один боровик, гордо показала его воям и Мирошке. Вои для приличия удивлялись находке, но по лицам их было видно, что нужны им эти грибы как собаке пятая нога. Если б не каприз княжны, сидели бы они теперь в гриднице, играли б в кости.

Мирошка же, очутившись в лесу, вспомнил свою пущу, и так радостно забилось его сердце, что хоть песню запой. Он шел рядом с Софьей, учил ее, как надо искать грибы.

– Каждому грибку надо поклониться, княжна, – говорил он слова, слышанные когда-то от отца. – Гриб прятаться любит. Под куст, под мох, под опавшую хвою забирается. Сидит там и посматривает на людей – найдут или нет? Спешки гриб не любит.

На узкой тропинке увидел Мирошка битву рыжих лесных муравьев с синими жуками. Жуков было три, а муравьев неисчислимое множество. Они облепили ноги жуков, крылышки, не давая взлететь. Одного перевернули на спину и тянули в свой муравейник. Обессиленный жук только слабо шевелил усиками и уже не сопротивлялся.

Мирошка, встав на колени, тихо позвал княжну Софью понаблюдать за борьбой.

– Спаси жука, – сразу попросила Софья. – Муравьи съедят его. Спаси быстрее.

Мирошка взял еловую лапку, начал осторожно смахивать, сметать муравьев с синего жука. Но не так-то просто было это сделать, рыжие разбойники мертвой хваткой вцепились в него.

– Как у людей война, – сказал седоусый вой, тоже наблюдавший за этим неравным поединком.

Княжна Софья устала, и дружинники решили сделать привал на лесной поляне. Седоусый разжег костер, срезал палочку, наколол на нее гриб, испек в огне, посолил и съел, достав соль из мягкой белой тряпочки. Он сидел, вытирая ладонью усы, как вдруг просвистела стрела и впилась ему в грудь. Дружинник упал лицом в костер.

– Засада! – крикнул его напарник, схватившись за меч. Да и у него между лопатками уже торчала стрела.

Княжна в ужасе закричала. Мирошка вскочил на ноги, испуганно озираясь. С десяток незнакомых людей в длинных белых плащах, на которые были нашиты красные кресты и мечи, окружали поляну. Один из них снова целился из арбалета. «Меченосцы», – догадался Мирошка и крикнул Софье:

– Бежим, княжна!

Софья побежала за Мирошкой, но меченосцы бросили веревочную петлю, подсекли княжне ноги. Она упала. Оставшийся в живых вой мужественно защищал княжну, отбивая удары многочисленных врагов боевой секирой, ремнем крепившейся к руке. Трех или четырех меченосцев он уложил на лесную траву, разбив им черепа, но вскоре и сам упал, обливаясь кровью. Ногой, обутой в железный башмак, меченосец наступил вою на грудь, широко взмахнул мечом.

Онемевшая от страха, сжавшаяся в комочек княжна видела, как приближаются к ней враги. Желтобородый меченосец схватил княжну на руки, понес к коню, который стоял, оседланный, в глубине леса.

– Бог послал нам дочь властителя Кукейноса, – сказал он своим друзьям. – Скорее в Ригу. Епископ Альберт ждет нас.

Спастись удалось одному Мирошке. Он и принес в город страшную весть.

А через день вернулся из Пскова князь Вячка, веселый, шумный, привез княжне подарок – маленького бурого медвежонка, умеющего бить в бубен. Добронега, вся в черном, вышла князю навстречу с поникшей головой, припала к походному стремени, заплакала.

Вячка, не сходя с коня, с недоумением глянул на княгиню:

– Почему ты плачешь, Добронега? Княгиня стала на колени в горячий от солнца, сыпучий песок.

– Далеко ты летал, князь, как чайка за море. Прости, если сможешь… Беда пришла в твой дом, беда великая. Нет твоей перепелочки ясноглазой.

– Где Софья?! – побледнев, вскрикнул Вячка. В мгновение ока он соскочил с коня, обеими руками взял княгиню за плечи, повернул ее заплаканное лицо к себе.

– У меченосцев… в Риге, – прошептала княгиня.

– Эх ты! – Вячка оттолкнул от себя жену, и она упала на спину. – Не сберегла… Эх ты!

Он выхватил меч, глубоко, по самую крестовину рукояти, всадил его в песок.

На несколько дней словно онемел Кукейнос. Даже церковный колокол звучал слабо и неуверенно. Челядницы в тереме переговаривались шепотом.

Однажды под вечер бесшумно опустился подъемный мост и двое всадников в черных дорожных плащах, без оружия, если не считать кордов, засунутых за голенища сапог, отправились в сторону Риги. Лесная тьма поглотила их сразу же за Кукейносом. Тучи огромным серым щитом закрывали все небо. Пошел дождь, сначала мелкий, как маковые зерна, потом все чаще, гуще, и вскоре море воды обрушилось на лес, на болота, на всадников, нещадно подгонявших колючими шпорами своих коней.

– Скорее, – только одно слово повторял передний всадник, врезаясь в мрак, в дождь. Спутник его молчал, сосредоточенно закусив мокрый рыжеватый ус. Это были Вячка и Холодок, и спешили они к епископу Альберту.