Мечи Эглотаура. Книга 1

Глава 24. Теории

Утро выдалось на редкость ясным, не только в отношении погоды, но и в голове. Слишком часто приходилось просыпаться либо с гудящей от попойки репой, либо на жесткой земле, прикрытой лишь тонким походным одеяльцем… Так что я от души возблагодарил неведомого Тбп, который якобы является местным божеством, за предоставленные минуты блаженства. А если еще принять во внимание девушку, доверчиво прижавшуюся к моему боку… Я обнял Жулю. Оказалось, что она уже не спит и просто смотрит на меня — как я прошедшей ночью. Роли поменялись…

Несколько минут блаженно целовались, не торопясь, с чувством… Потом я вздохнул и с сожалением отстранился.

— Пора вставать.

Внизу, в трапезной, было малолюдно. Куда-то задевались все гомункулюсы, хотя перед моим уходом они вовсю голосили песни на непонятном языке и никуда уходить не собирались еще в течение недели… Тем не менее, сейчас только Лем и Серот усердно наворачивали плов, заливая пивом, да в углу храпел гном. К Лему, видимо, все-таки возвернулась его способность, и он вовсю ею наслаждался. Жуля извинилась и отлучилась, а я присоединился к друзьям.

— Серот тут рассказывает байки о том, что я, якобы, напился как цуцик и весь вечер проспал пьяным. Кста, привет, Хорс.

— Доброе утро, господа. Между прочим, Серот нисколько не преувеличивает. Все именно так и было. Ты выпил пару кружек и отключился.

— Неужто? — с сомнением проговорил Лем, повертев в руке ложку с пловом. Я присоединился к поеданию и понял, что пиво здесь стоит не зря — специи были настолько острыми, что в скором времени язык и нсбо уже горели как в огне.

— Специальный куявийский рецепт, привезен мною когда-то давно из южных земель. Там климат жаркий, и если пищу не готовить сильно приправленной, она скоро портится. Впрочем, в остроте есть своя прелесть, куявийцы нашли, как сделать из просто полезного и необходимого — приятное.

— Интересно, — сказал я, — каким образом вообще умудряются найти такие сочетания разных вещей, которые обладают вот этими тремя свойствами?

— Ага, методом тыка, — пробулькал Серот.

— Не совсем, — возразил Лем. — Хотя доля правды тут есть. Но она в основном касается прочих рас, как то: эльфы, гномы, драконы, дварфы…

— Ну ладно, хватит, — Серот страдальчески прикрыл глаза. — Он может так до бесконечности. Поэтишка…

Лем не обратил особого внимания на ворчание дракона, но перечисление оставил.

— Практически у всех рас есть перед людьми преимущество — а именно, неизмеримо больший срок жизни. И что же мы видим? Девять десятых всех потрясающих блюд, называемых даже у известных гурманов — Огненных Гномов — божественными, были изобретены человеческими отпрысками… Чем объяснить такое? Чем?

Лем пытливо уставился на меня, даже жевать перестал. Я подождал немного продолжения, потом не выдержал:

— И чем же?

— Да все просто, Хорс! Лишь люди имеют некоторую сложную структуру души, которой не обладают прочие. Именно она дает возможность предвидеть будущее, влиять на богов и Время, изобретать невиданные кушания с легкостью необычайной. Необычайной, разумеется, для прочих.

Серот обреченно застонал.

— Человек, в отличие от других рас, — продолжил Лем, не обращая внимания на дракона, — тройствен.

— Тройствен?

— Да, — поэт пожал плечами, — остальные, как правило, двойственны, а человек — тройствен.

— Hет, я спрашиваю, что это значит.

— Hу… Как бы объяснить… Hа аналогиях частично, пожалуй. Личность человека состоит из трех частей. Первая — аналог темного у прочих рас, материальная составляющая, тело. Это не зло, как могло бы следовать из обозначения «темный», просто нечто, тянущее человека к земному, к миру господства Hочи. Вторая часть сродни свету прочих рас, душа, нематериальная составляющая. Опять же, собственно к светлым силам здесь намека нету, в данном случае «свет» — всего лишь характеристика бесплотной субстанции.

— Темное и светлое есть у всех рас, так? — спросил я.

— Да. А вот третья присутствует только у человека. Некая тонкая прослойка между светом и тьмой, своеобразные сумерки. В простонародье ее называют «крышей». Весьма капризная часть человеческого «я», надо сказать. В астральном плане все три составляющие можно представить как две глыбы, имеющие между собою тонкую щель постоянной толщины, в коей находится крыша. Если крыша толстая, она прочно сидит между светом и тьмой, и личность устойчива. Чем крыша тоньше, тем больше вероятность того, что она может выскользнуть из щели…

— Щель… Фу, как пошло! — фыркнул я.

— И тем не менее. Если крыша выскользает, она может передвигаться и удаляться от двух остальных частей. При этом происходят определенные изменения в психике человека. Про него в таком случае говорят, что «крыша поехала».

— Ах вот оно что! — хлопнул я себя по лбу. — Вот оно что! Черт возьми!

— И в этом, — резюмировал Лем, — причина того, что люди по природе своей куда более способны к свершениям в масштабах Вселенной, нежели тролли, гномы или даже эльфы. Ведь уже изобретение шербета способно привести к падению мира, не так ли?.. В этом благословение и одновременно проклятие людей. По сути, сия тройственность ставит человека выше всех рас, и только врожденные пороки, которые также во многом обусловлены наличием оной, удерживают на месте…

— Гы, — сказал я, ничего более не придумав. Убийственная логика поэта привела меня в состояние сомнамбулы — и попыткам понять, что же такое в очередной раз рассказал Лем.

— Гы, — ответил он, немного поразмышляв над моим возгласом.

— Гы-гы.

— Гы-гы-гы-гы.

— Гы-гы.

— Какая у нас содержательная беседа.

— Это разве беседа?

— Конечно. Глубокий философский разговор на такие глобальные темы, что обычные слова просто не могут передать исключительный смысл доводов и тезисов. Ты со мной согласен?

— Почти.

— Что значит «почти»?

— Никогда нельзя соглашаться полностью. Всегда должна оставаться хотя бы малейшая надежда на несогласие. В этом вся соль политиканства и тонкостей управления государством.

Лем засмеялся.

— Сдаюсь. Один-ноль. Ты переплюнул своей чушью мою чушь. Гордись. Такое редко случается. Ты настоящий тбпист.

— Что-то мы все время чушь несем, — заметил я. — Вроде бы взрослые люди… Нет, чтобы о глобальных проблемах современности поговорить.

— Разве не проблема? — обиделся Лем. — Тройственность человека, между прочим, уже долгие века ставит в тупик всех философов.

— Тогда это общемировая проблема. Одна из тех, которые не имеют решения. Глобальные же проблемы ставятся для того, чтобы их решить.

— Назревает тут одна такая…

Лем замолчал и вновь вернулся к поеданию плова.

— Ага… Назревает… — пробубнил из-под лапы Серот. Я с удивлением посмотрел на него. С утра — и уже навеселе? Впрочем, удивляться-то особо нечему. Так, по привычке.

Появилась Жуля, оглядела всех по-очереди, вздохнула. Я подвинулся на лавке, освобождая место. Девушка села, прижавшись под столом к моему бедру.

— Проблему всегда можно найти, — вдохновенно возгласил я. — Главное, задаться целью. И — найти. А потом — решить. Чтобы было чем гордиться…

— И разразилась элоквенция, — прочавкал Лем.

— Кто разразился?

— Элоквенция. То бишь все болтать начали.

— Все?

— Ну, в данном случае ты один. Но тебя хватает, чтобы можно было решить, что все. Есть одно забавное племя, ты прям как они…

— Тбписты, что ли?

— Во-во. И еще хуже.

— Вот тут врешь. Хуже — невозможно…

— С миру по рюмке — пьяному похмелка, — возгласил Ровуд, подходя к столу, хватая пивную кружку Лема и опрокидывая себе в пасть. — А как там наш Десятивохспсовый друг, как дурак?

Жуля закатила глазки и тихонько простонала.

— В наше сумбурное время, — сказал мне Лем, — только такие вот и становятся знаменитыми. Истинные же герои остаются неузнанными.

— Ну почему же, друг мой, — возразил Ровуд, глотая на этот раз уже мою порцию. — Мир исключительно, как дурак, разнообразен в своем безумии. Почему-то тебя, например, больше ценят, чем меня.

— Ты же — не я! Не надо путать понятия о растяжимости прекрасного и его истинном свете.

— Чего-чего?

— Я говорю, — терпеливо начал объяснять Лем, — что я создаю истинный свет, который временно может быть тьмою, а потому растяжим подобно резине, закладываемой в гнездо мастодонта, дабы матери было тепло. Твое же творчество, если его можно так назвать, растяжимо не более, чем ветвь старого сухого дерева, обуглившаяся после лесного пожара. Оно предназначено для этого века, в будущем же обречено на забвение.

— «Тбпимбрии» будут вечны! На хрена тогда я их писал бы, как дурак?

— Сомнительно…

— А что собой представляют эти «Тбпимбрии», — встрял я в многоученый разговор. — А то вот слушаю, ни фига не понимаю. Да и слышал — тоже не понимал… Объясните. Может, лучше разбираться в теме начну.

— В самом деле хочешь почитать? — проникся моментом Ровуд.

— А есть что?

— Да… Вот, у меня тут наброски, — он с величайшей осторожностью вытянул из-за пазухи толстую пачку пергамента. — Почитай, только смотри, как дурак, не помни.

Я протянул часть листов Лему. Тот махнул рукой.

— Да я уже читал. Больше ни в жисть не стану. Ты тоже, я думаю…

— Не настраивай человека! — сердито рявкнул Ровуд. — Иди в задницу со своими воспоминаниями. Или в передницу — куда удобней, как дурак.

— Спасибо, мне и здесь хорошо.

— Устроить «плохо»? Могу помочь, как дурак.

— Как дурак себе помоги. А я тут посижу, пивка попью. Хоз-з-зяйка!!!

Жуля тоже отказалась. Я пересел, устроился в сторонке, полистал пергаменты, исписанные невообразимо корявым почерком, будто левой рукой в состоянии тяжелейшего похмелья. Найдя самый разборчивый фрагмент, принялся читать.

«…Если фигня промеж ног болтается — то это кто? А если промеж ног не эта фигня, а другая, и не болтается, а иным образом устроена, так, что в нее ту фигню засовывают? Скажем, херня? Тогда это кто? Вот так и разделяются, как дурак, мужики и бабы…»

Что такое? Может, ошибся? Случайная страничка залетела из иной оперы? Я открыл наугад в другом месте.

«Бульон из куриного помета является национальным блюдом коренного населения Сахасси. Приготовляется он следующим образом. Берется, как дурак, куриное семейство, накармливается до отвалу отборным зерном, после чего в широко раскрытые клювы насильно пихается пурген и обильно заливается пивом. Широко раскрытыми клювы может держать помощник, а лучше помощница, повара. Спустя некоторое время появляется достаточное количество сырья для приготовления блюда. Поглощение оного ведется на торжественных собраниях советов племен…»

— Ой-ей-еййй, — взвыл я, проникшись духом бессмертного труда. Так взвыл, аж зуб заныл. — Что это?!!

— Ты в первый раз с луны свалился? Я же сказал: «Тбпимбрии», величайший историко-философский, как дурак, научный трактат…

— Это не трактат, — сказал Лем, — а хрен знает что… Извините, Жюли. Зря ты, Ровуд, полез в писатели. Строгал бы себе пошлые стишки и остался в памяти народной лучшим похабником. А так обосрешь всю историю и останешься в памяти… хм… народной — величайшим придурком, когда-либо ступавшим по земле.

— Иди ты! — обиделся Ровуд, отбирая рукопись. — Я к ним со всей душой, сокровенный труд, видите ли, как дурак, даю почитать, такую честь оказываю, а они… Критиковать принимаются, нет чтобы похвалить. Скотины…

Бух! Бух! Кто-то попытался открыть дверь. Наконец догадался дернуть за ручку. Дверь открылась. Опасно пошатываясь после вчерашнего, вошел Алкс. Впрочем, несмотря на состояние души, щетина была аккуратно доведена до трехдневного состояния.

— А-а, вот и наш Тридцатиголубиный друг! — громогласно провозгласил Ровуд, мгновенно обретая хорошее настроение. — Как делишки, как детишки?

— Ровуд, — устало и брюзгливо сказал Алкс, мрачно отнимая у подоспевшей хозяйки корчмы кружку с пивом. — Я сотни раз тебе говорил, моя фамилия Франфариар, что значит Сорокагалковый, а не Двадцативоробьиный, и не Трехорлиный, и уж никак не Десятивохспсовый. Потрудись запомнить. Я тебя, конечно, уважаю, но в плохом настроении могу в конце концов и врезать. Доброе утро, господа, мое почтение, Жюли.

Алкс поморщился и залпом проглотил содержимое кружки. Похмелье-с…

— Вот я и говорю, — не смутился Ровуд, — наш Пятипетушиный друг. Только зачем концами-то врезать? Лучше кулаками, ими сподручнее, как дурак. У конца конец отобьешь, чем потом детишек делать будешь? Или их уже и так — немеряно?

Ровуд умело уклонился от стакана, летящего прямо в голову, и продолжил разглагольствования. Но я уже не слушал.

В дверях в сопровождении Фингонфиля Уриеля и нескольких человек весьма странного вида появился сам Крамблер Хасиахулла, мой старый знакомец. Окинув трапезную хмурым взглядом, он кивком поприветствовал нашу компанию и проследовал к противоположной стене. Спутники его аккуратно перетащили гнома в самый центр залы, положили на стол и вернулись к колдуну, устроившемуся на освобожденном месте. Гном почмокал губами, поворочался и продолжил спать.

— О, — сказал Ровуд. — А вот и Крамблер с роялистами, как дурак.

— Это роялисты? — против воли заинтересовалась Жуля. — Вот как они выглядят?

— Да, — вступил в разговор Лем. — Традиции роялизма не менялись уже много сотен лет, потому-то их и считают чудаками. Хотя в свое время роялизм был самым передовым религиозным движением. Правда, странности имелись уже в то далекое время.

— Кстати, сколько столетий насчитывает роялизм? — спросил Алкс. — В наших хрониках об этом не говорится.

— Этот вопрос к Сероту.

— Серотище, — ткнул дракона в бок Ровуд. — Вставай, как дурак, тебя щас допрашивать будут.

Серот промычал что-то и сочно захрапел. Ровуд принялся пинать его ногой под крыло. Я подумал, не нужно ли вмешаться, но Лем спокойно наблюдал за экзекуцией. Наконец, Серот зашевелился, вынул голову из-под лапы, вежливо отвернулся, рыгнул, вновь повернулся к нам и воззрился на Ровуда.

— Чаво?

— Сколько лет этим дурикам? — поэт кивнул в сторону пришедших, таращивших на нас глаза.

Серот глянул, подумал, воздел лапу, поскреб в затылке когтем, от чего у меня внутри все сжалось — такой жуткий получился звук, — и честно ответил:

— Не знаю. Судя по виду, в среднем — лет по сорок. В целом — лет пятьсот. Но если среди них есть долгожители, то куда больше.

— Кретин, — отозвался Ровуд. — Я про роялизм говорю, как дурак.

— Сам кретин, — огрызнулся дракоша. — Уточнять надо, я-то думал… Роялизму? Щас скажу… В год, когда стукнули ту даму, как раз второй выводок моего младшего брата покинул гнезда. Стало быть, уж тыщи две с половинкою…

— При чем тут дама? — удивился я.

— Роялизм — очень древняя хренлигия, — начал объяснять Ровуд. — Жила-была шлюха, драла глотку в дешевой забегаловке. Поимела проблемы в результате сложных объяснений с правителем города, от сына которого понесла ублюдка. Ублюдка утопили, а сама девица едва успела слинять. Улиняла она в другой город, где опять стала давить всем уши воплями в трактире. А город-то был не столичный, стражи мало, драки частые, как дурак. И вот однажды трахнули ее крышкой рояля по башке, отчего девка сдвинулась умом. И начала зреть всякие дивные картины, описывать их куцым языком. А народ слушал и дивился, как такая краля может видеть то, чего больше никто не способен. Люди тогда были простые, очень простые, пошла молва о ней как о пророчице. Эльфы и прочие чудики смотрели да хихикали, как долбанутые человечки очередному бзику предаются. А хренлигия все набирала и набирала обороты. Кто-то вызнал, что пророчицу выгнали из столицы, да по какой причине, собралась толпа, пошли, вытащили правителя и вздернули на ближайшей пальме, вместе с отпрыском его длинночленным, как дурак. И стража не помогла, переметнулась на сторону хренлигиозцев. А шлюхе уже все нипочем — знай себе вещает. Тронулась после удара. Так, собственно, ее и назвали — Херанутой-по-Роялю. А хренлигию — роялизмом.

Жуля сидела, заткнув уши. Ровуд воодушевленно размахивал кружкой, брызгая пеной на сидящих рядом, а слюной — на сидящих напротив… Серот опять заснул, Лем непроницаемо смотрел на компанию в противоположной стороне, уже не таращившую глаза, а злобно скалящую зубы. Уже несколько раз то один, то другой роялист порывался встать и с очевидными намерениями требования сатисфакции двинуться к нам, но колдун с Фингонфилем пока их сдерживали.

— Ровуд, — тронул я его за рукав. — Видишь, во-о-он там сидят… Им, по-моему, не нравятся твои громкие слова.

— Мало ли, кому что не нравится. Мне вот тоже постная харя того болвана задницу напоминает, так я же не кричу об этом!

Третий самый представительный член сообщества, после колдуна и эльфа, при этих словах решительно встал и с искаженным яростью лицом двинулся на Ровуда. Меня накрыл мощный запах давно немытого тела. Я вспомнил, что спутники старались держаться подальше от него, хотя тот и выглядел весьма пристойно.

— Рвач тебе в глотку, — проникновенно заявил он. — Ты, бесплодный, на мою сторону поклеп возвести намерился?

— Что он сказал? — переспросила Жуля. — Такой интересный диалект…

— Древний выговор роялистов, — тихо пояснил Лем. — Традиционная школа.

Ровуд воззрился на подошедшего и выразительно сморщил нос.

— Да и воняет также, — заявил он. — Даже хуже.

Роялист принял угрожающую позу.

— Не желает ли многословный наш побиться ликом об кулак?

— Ого, — удивился Лем. — Оказывается, еще есть и знатоки Высокой речи.

— Я — менестрель, — Ровуд с кряхтеньем, при помощи рук задрал правую ногу и ткнул себя пяткой в грудь. Я выпучил глаза. — Чертов радикулит, как дурак… Более того — я похабный менестрель. Ты знаешь, дурила, как я могу тебя описать? Все равно, что описаю — и все узнают, как дурак.

— Скулой тебе в бок, — парировал роялист. — Моей стороне глубоким образом чхать на твои байки. А вот предоставить кулак вполне возможно.

— Не, спасибо, кулак у меня и свой имеется, как дурак. А вот задницу твоей стороне надо почистить, не хрен вонять как куча дерьма.

Роялист вдруг просветлел лицом. Я едва не поперхнулся, настолько неожиданным был поворот.

— Спасибейше, разлюбезный! В драке обязоном встану близ, по типу, как в чистой улице!

Лем тихонько ахнул. Ровуд побледнел, отшатнулся и, против ожидания, ничего не сказал. Роялист победно развернулся и прошествовал обратно к своей компании, унося с собой запахи. Не похоже, чтобы там были ему рады…

Ровуд молча сел и, схватившись за кружку, залпом осушил ее. Лем тихо пробормотал:

— Да… Вот уж не думал, не гадал…

— Что случилось? — спросил я, так и не поняв происшедшего. — Это был какой-то ритуал?

— Да уж… Ритуал… Настолько тонкого оскорбления я еще не слышал. И ведь никто бы не сказал!

— Да чего не сказал?! Ох и вонючий же тип… Отчего от него так несет? Вроде выглядит неплохо, в гробу не валялся…

— Лет двести назад на него кто-то в отместку, то ли в шутку наложил заклятие вони. Да так удачно наложил, ни один маг снять не может. Вот и ходит теперь по миру, мается. А впрочем, мается ли? Это же такой образ, о котором даже и не помечтать!

— Ты его знаешь?

— Еще бы! Но только понаслышке, а вживую встречаю впервые.

— Это Гарун, — проскрипел Серот. Хм… А я думал, что он спит. — Еще один менестрель. Ага… Только такой, что о нем самом уже давно легенды складывают. Лем под столом пешком топал, когда Гарун уже несколько поколений учеников похоронил.

— Да, — Лем взглянул на меня. — Никто более него не знаком с искусством Тонкой речи. Понять можно, если специально обучаться, но вот составлять фразы и свободно говорить могут лишь единицы. Гарун — один из них. Странно, что я не догадался сразу. Впрочем, я и предположить не мог…

Я обернулся еще раз взглянуть на живую легенду, знатока чудных диалектов, но роялисты с колдуном и эльфом уже ушли. Ровуд все так же и сидел, как пришибленный.

— М-да, — произнес я после некоторого молчания. — Круто у вас. Великий Антор, бессмертный Фингал, бесстрашный Харт, вонючий Гарун… Кто еще?

— Поживешь — увидишь, — пожал плечами Лем. — А может даже и встретишь. Охважный Туй, например… Хм… Злосчастный Фингонфиль? Э?

— А ведь я учился на его творчестве, — грустно произнес Ровуд, забыв спошлить. — И, восторгаясь пикантной стороной таланта, выбрал для себя путь в стихосложении. Вот, послушайте одну из его ранних виршей.

Ровуд мечтательно закрыл глаза и продекламировал:

— Каково, а?

— Бесподобно, — мрачно сказала Жуля. — Спасибо за беседу, господа. Я буду наверху.

Девушка ушла. Ровуд обратил на меня взор.

— Что, ей и правда понравилось?

— Нет, — ответил Лем. — Ты не уловил сарказма?

— Сарказма? А он разве был?

— Что случилось, старина? — икнул Серот. — Где твои грубые словечки?

Ровуд ошалело покрутил головой.

— Странно, Жюли не стала больше ничего говорить, обвинять, угрожать, — сказал Лем. — Наверное, чему-то научилась. Женщины обычно пытаются остановить мужчин слезами и уговорами. А ведь за многие века уже давно стало известно, что таким образом успеха не добьешься. Если женщина начинает давить на мужика клятвами типа «навсегда уйду», то это совершенно глупо, ибо только сильнее сподвигнет того на совершение задуманного. Причем ему будет хуже, ибо он сознательно пошел против своей второй половины. Так что ничего хорошего от ситуации, когда мужчина хочет одного, а женщина другого, не жди.

— О чем ты? — не понял я.

— Да уж, здесь они в разных положениях. Женщина-то от этого другого и понести может, а вот мужчина…

— Ровуд, ты пошляк!

— Родился так, как дурак.

— То-то, видать, тебя в борделе рожали, да еще и при психушке.

— Не, все было наоборот, как дурак! Психушка находилась в борделе!

— Ага, воскрес, — облегченно возгласил Серот. — А я уж подумал, совсем плохой стал…

— Это у тебя плохой, — огрызнулся Ровуд. — А у меня стоит хорошо…

Алкс, до сих пор мрачно молчавший, простонал с обреченностью ведомого на казнь:

— Заткнись…

— Разве Охважный Туй существует? И если да, то неужто еще жив? — спросил я. — Помнится, он ходил ругаться с богами, но ведь это — деяние давно минувших дней, стало быть, прошли столетия…

— Не знаю, — пожал плечами Лем. — Могилы я не видел. Быть может, до сих пор бродит где-то. Правда, и его самого тоже никогда не встречал.

— Ага, дык потому и не встречал, что еще одна твоя пьяная фантазия!

— Что значит «еще одна»?

— Ну, блин, клянусь хвостами моего троюродного дядюшки, у которого их было никак не меньше четырех! Великий Антор, бессмертный Фингал — тоже твои глюки!

— Не-а, — помотал головой Лем, — не-а. Великий Антор недавно тут побывал, меня за собой пытался утянуть.

— Ага, ну да, конечно, он же уже матерьялизовался давно!

— Хм, как дурак… — Ровуд озадаченно воззрился на Лема. — Так ты что, гермафродитик наш, уже и мыслями рожать научился?

Поэт схватился за голову. Алкс зарычал на Ровуда, но тот, ухмыляясь уткнулся в пустую кружку. Серот крякнул, отчего столик подпрыгнул, и вернулся в излюбленую позу.

Я хмуро посмотрел на квелого дракона, на собутыльников, опять начавших чесать языки по поводу и без повода, и решил, что пора уходить. Тем более, что надо попасть на корабль по любезному приглашению Антроха, пока тот не вернулся повторять его, а заодно и менестреля своего прихватывать. Не могу больше видеть лицо Лема — и хотя на корабль он вряд ли пойдет, но вдруг Антрох решит, что судьба племени все же важнее судьбы мира…

Смутно ощущая, что забыл нечто важное, я поднялся, раскланялся и отбыл наверх. Меня проводили небрежными кивками, только Алкс соизволил произнести напутствие. Впрочем, я не обиделся, поскольку Лем, Ровуд и Серот были уже заняты спором по поводу действий ровудовских предков — где же все-таки рожали поэта-похабника. Лем умудрился как-то задеть чувства собеседника, и тот угрожающе навис над менестрелем.

— Не бей меня! У меня жена, дети…

— Что, серьезно? — озадачился Ровуд.

— Ну… Только наполовину, — сразу помрачнел Лем.

— Как так?

— Жены нет, дети есть.

— Как это может быть?

Следующая фраза Лема прозвучала как-то даже с жалостью по отношению к слабоумному верзиле:

— Не знаю, вот. Сами как-то появляются…

Жуля сладко сопела во сне — видимо, не выспалась со вчерашнего. Я полюбовался на нее, и меня тоже потянуло прилечь. Оглядев комнату и придя к выводу, что сборы займут от силы десять минут, я решил немного покемарить. Спустившись снова вниз, велел мальчишке-слуге разбудить нас спустя часа два, вернулся и пристроился рядом с девушкою…

Корчму мы покидали немногим после обеда, который в Габдуе приходился на время, когда в прочих местах принято нежить пузо на солнышке в предвкушении ужина. То есть солнце уже начало клониться к закату, но день еще был в разгаре. Я прикинул, и получилось, что мы как раз успеваем на судно.

Сердечно распрощавшись с хозяйкой корчмы, щедро — ну как же, если деньги в кармане сами появляются! — расплатившись за постой, обменявшись несколькими словами с хмурым, словно бы с похмелья, Андро, мы с Жулей подхватили котомки, воссели на бодрых лошадушек и отправились в порт. Вернее, отправилась Жуля, я же следовал за ней, ибо так и не удосужился узнать его месторасположение. Поэты, драконы и горцы в поле зрения не появлялись, отчего я рассудил, что они либо отдыхают после вчерашнего и сегодняшнего отдыха, либо бродят по городу — а в таком случае их не достать, либо уже убрались восвояси — а тогда их тем более не найти.

Габдуй открывался во всей своей многоликости. Жуля старалась выбирать путь попросторней и почище, но за внешним лоском то и дело проглядывали грязные переулки, обшарпанные стены, старые, хотя в основном прочные, дома… Удивительно, как я этого не замечал ранее? Хотя… Все верно, первое впечатление оказалось внешним, поверхностным, как обычно и бывает. Лишь после некоторого времени начинаешь воспринимать вещи, прежде скрытые внешним лоском.

Когда воздух, наполненный ароматами грязных улиц и близкого моря, стал заметно свежее, заблагоухал рыбой, я стал выискивать впереди портовые строения, однако ничего не увидел, хотя дома пошли более официальные, а значит — ухоженные.