Медная гора

«НА ЮГО-ВОСТОК, ТОЛЬКО НА ЮГО-ВОСТОК!»

Горы. Кругом горы. То похожие на хмурые надгробные памятники, то заломленные и всклокоченные, словно казацкие папахи, то напоминающие гигантские купола древних соборов. Между гор ярятся потоки, белым кипением обдают скалы. Гремучие ручьи скачут с камня на камень, на сотни отдельных протоков разбиваются в падунах и струями сплошного гремящего серебра низвергаются на дно ущелий. А в ущельях — сумрак, прохлада, сырость. Лишь самые верха отвесных полированных стен освещает робкое солнце. И кажется — еще несколько шагов, и скалистый коридор упрется в непокорное темя горы, и не сыщется, ни за что не сыщется выхода из глубокого каменного колодца. Но ущелье делает крутой вираж, под прямым углом обрубает гору, и уже расступаются отвесные стены, и косое закатное солнце освещает мокрые камни; но горы снова теснятся вокруг, словно прессом, сжимают ущелье, и с каждым шагом все сужается и сужается каменный коридор… Затем ручей выбегает в широкую долину, горы далеко расходятся в стороны, и под ногами шуршит высокая наливная трава.

А вверху с немолчным гулом полчищами кружится мелкая мошкара, словно колючая пыль, пронизывающая воздух. Ни плотные сетки накомарников, сотканные из конского волоса, ни дым цигарок, ни густая смола, которой обмазаны лица, не спасают путников от назойливых атак лесного гнуса. И только когда над молчаливыми горами, над гремучей водой, над бездонными ущельями размахнет совиные крылья мутная северная ночь, люди снимают окровавленные сетки и глубоко вдыхают свежий озонированный воздух. Они спешат воспользоваться короткой передышкой и еще на несколько километров продвинуться вперед. Но цепкий кустарник оплетает колени, из-под ступней вырываются невидимые в темноте шаткие камни, и настолько трудно становится поднимать закостеневшие ноги, что кажется — надеты на них многопудовые водолазные сапоги с толстыми свинцовыми подошвами. И люди дышат порывисто, задыхаются, словно рыбы, выброшенные из воды, ловят воздух и все-таки волочат по земле разбитые ноги и медленно идут по ущелью.

Но вот один из идущих, будто слепой, выбрасывает вперед руки, делает несколько неуверенных шагов и, как подрубленное дерево, тихо падает на землю. Над ним склоняется товарищ, а вслед за ним подходят и остальные. Привал.

Только через полчаса, не раньше, кто-нибудь, чаще всего Бедокур или Вася Круглов, приносит охапку хвороста и разводит огонь.

Лица всех с надеждой обращаются к Корневу. Он развязывает рюкзак. Продуктов при самом строгом рационировании едва-едва хватит на три дня. Прошло уже пять суток с тех пор, как отряд покинул озеро Амнеш, а Корнев чувствует, что он сбился с дороги.

Это началось в первые же часы после выхода с озера. Корнев пытался идти по пути, проложенному Зверевым, но беспрерывные зигзаги сбивали с толку. Тогда он повел отряд по компасу, но скалистые горы постоянно преграждали путь. А люди устали, выбились из сил и не могли преодолевать их.

Корнев уже готов протянуть кашевару последние банки консервов. Но впереди — горы, ущелья, падуны и страшное лесное безлюдье. Лишь где-то там, между восходом и полуднем, на юго-востоке, притаился полотняный лагерь. Но кто знает, сколько верст глухого бездорожья лежит между отрядом и лагерем? Возможно, впереди многие дни блужданий по узким оленьим тропинкам, утомительные перевалы через круторебрые кряжи, трудные поиски дороги на юго-восток…

Корнев закусывает запекшиеся губы и тугим узлом затягивает рюкзак. Впалые лица спутников торопливо отворачиваются от него. На этом кончается напряженный безмолвный разговор. Гнетущая тишина сторожит засыпающих. Лишь полуночный филин потревожит ее протяжным гуканьем и снова зароется в мшистые ветви густой ели, подкарауливая неосторожных мышей.

Но уже тает белесая мутная ночь. Над спящими кружатся густые, как дым, тучи лесного гнуса. Мошкара забирается под рубашки, липнет к волосам, набивается в сапоги; она пробирается всюду и пьет, пьет тысячами тончайших хоботков теплую человеческую кровь.

Измученные люди скребут заскорузлыми пальцами ноющую, словно после ожога, кожу, переворачиваются с боку на бок и просыпаются.

Корнев выдает кашевару две банки консервов, щепотку соли и бережно отсыпает кружку пшена. Это завтрак на девять человек. И еще вечером каждый получит по миске дымящегося водянистого супа. Проси не проси — Корнев не даст лишнего. Только в том случае, если удастся подстрелить глухаря, на долю каждого и вечером выпадет сытная пища. Но в патронташе остается ровно столько патронов, сколько ртов в отряде. А дорога? Кто знает, сколько дней суждено им скитаться? И Корнев не смеет рисковать.

И снова начинается день, похожий на все предыдущие. Но сегодня еще сильнее, чем вчера, усталость гнетет затекшие ноги и еще резче чувствуется сосущая боль в пустых желудках. С каждым днем все труднее карабкаться на скользкие скалы, пробираться сквозь нехоженые заросли и перепрыгивать с камня на камень в глубоких отвесных ущельях.

А Корнев как будто не знает усталости. Он по-прежнему упорно пробивается на юго-восток. Для него это — не только кратчайший путь к лагерю. Чутье опытного геолога подсказывает Корневу, что там, на юго-востоке, возможны выходы известняков, а следовательно, и медной руды. Но, не желая обольщать товарищей напрасными надеждами, он молчит о своих предположениях.

Цепи гор и отвесные, стремительные, как полет стрижа, пропасти пересекают дорогу; тогда Корнев сворачивает в сторону, но лишь для того, чтобы через несколько километров снова обернуться лицом к югу, не найдя прямой дороги, вновь описывать крутые зигзаги, вброд переходить порожистые реки, упрямо пробиваться на юго-восток.

А вслед за Корневым, до мельчайших подробностей повторяя его движения, вьется послушная цепочка людей. И Корневу становится жутко. Неужели это — слепая покорность? Неужели самые сокровенные источники жизни, что вечно влекут советского человека к победе, иссякли в его спутниках? Значит там, на берегу озера Амнеш, свершилось самое страшное: товарищи больше не верят ему. И какие усилия нужны для того, чтобы возродить эту веру?

Где-то в хвосте отряда уже ведутся негромкие разговоры.

— День за днем шагаем, а все без толку, — стонет Васильич.

— Начальник словно слепой. Глаза потерял, как старика не стало, — переводит дыхание Галкин.

И снова идут. И медленней, чем прежде, поднимаются с перекурок, как будто раздумывают: стоит ли идти?

— Ох, сил нет, — оступается Рубцов.

— Хоть бы конец скорей, что ли.

Молчание. Только под ногами хрустят ветки, шуршит галька.

Корнев снова пытается прорвать цепь гор и пробиться к долинам, но, как и прежде, попытка кончается неудачей.

— Упрям, что твой бык, — злобно ворчит Галкин. — Пропадем с таким.

— Молчал бы уж лучше, — поворачивает голову Круглов.

— Цыц ты, наушник… Не то шею сверну. — Галкин замахивается на Васю.

— Потише, — останавливает его Бедокур. — Языком болтай, а рукам воли не давай.

— А ты откуда выискался? Две собаки дерутся, третья не лезь.

— Ну? — Бедокур засучивает рукав. Но Галкин вбирает голову в плечи и замолкает. Тишина. Кто-то свертывает «козью ножку», чиркает спичкой, но, опомнившись, тушит ее и высыпает табак в кисет.

— На три закрутки осталось, не раскуришься.

— У начальника попроси. Он ягеля даст.

— Так же, как Кольке сапоги, — хихикает Васильич.

— Я прежде за себя краснел, а сейчас и за тебя придется, — отворачивается Рубцов. — Хоть старик, а совести не имеешь.

— Совесть после обсудим. Сейчас о шкуре своей заботься, — вмешивается Галкин. — Ну, иди, иди. Что глаза-то вылупил?

К полудню шестого дня отряд подошел к западному склону Голой горы. Так назвал ее Корнев, издали завидев безлесную вершину. До позднего вечера пробирались вдоль ее подошвы. И теперь на западе, закрывая полгоризонта, высоко возвышалась над другими, каменела Голая гора. На восток, упираясь в ее плечи, сбегали лесистые отроги. Оставалось перевалить через них, и путь на юго-восток будет открыт.

В течение нескольких часов Корнев отыскивал южный выход ущелья. Но его, как назло, не находилось.

Корнев смерил глазами высоту вертикальных каменных стен, узкие линии уступов, что террасами тянулись к вершине ущелья, и остановился.

— Что ж, товарищи, полезем? Ничего другого не остается.

Сзади молчали. Корнев ухватился за ближнюю выбоину и подтянулся на жилистых руках. Он карабкался, как кошка, прилипая к шероховатостям стены. Спутники со страхом следили за ним. Но кончики его пальцев уже дотронулись до первого уступа. Корнев ослабил мускулы, напружинился и сделал резкий рывок. А вверху, на расстоянии двенадцати-пятнадцати метров друг от друга, тянулось еще шесть таких же террас. Корнев отвел глаза от сверкающей крутизны и склонился над краем обрыва. Он крепко уперся ногами и протянул руку Васе Круглову, карабкающемуся вслед за ним.

Над уступом показалась взъерошенная голова Бедокура, а затем высунулся огромный горб, навьюченный на его плечи.

— Где такую ношу набрал? — встретил его Корнев.

— С Кольки рюкзак снял, неможется ему, не под силу с грузом тащиться. Крепок парень: в чем душа держится, а лезет, не отстает, — проговорил Бедокур с явным одобрением.

И действительно, Рубцов упрямо отвоевывал метр за метром. Он подолгу отдыхал, уцепившись за каменные бугры, ждал, когда утихнет дрожь непослушных пальцев, и лез дальше.

Внизу раздался грохот падающих камней, затем глухой шлепок и крепкая ругань Васильича.

— В чем дело? — склонился Корнев.

Ему ответил дружный хохот.

— Васильич с парашютом прыгает.

— С двух аршин начинает.

— Ну, лезь давай. Нечего языки чесать, — крикнул Корнев и стал взбираться на вторую террасу.

На середине пути, после нескольких неудачных попыток продвинуться вверх, он отстегнул от пояса геологический молоток и стал высекать в скале лунки. Одной рукой он цеплялся за неровности стены, а в другой — мерно, расчетливо взлетал молоток.

Смотревшим снизу казалось, что Корнев вот-вот сорвется со скалы, но он ломал ногти, сдирал кожу с ладоней, судорожно цеплялся за выемки и бил, бил. Молоток высекал искры. Корнев преодолевал последние метры. Он едва успел достигнуть второй террасы и устало прислониться к стене, как до его ушей долетели смутные голоса рабочих. Но кровь громко стучала в висках и мешала слушать. За спиной послышался шорох. Корнев обернулся. Перед ним стоял Бедокур и тупо смотрел вниз.

— Что такое?

Бедокур переступил с ноги на ногу.

— Вот что, Андрей Михайлович, — проговорил он чужим глуховатым голосом. — Ребята вниз тебя требуют.

— Как вниз? — удивился Корнев.

— Голов, вишь, ломать не желают. Труса празднуют, — пояснил он.

— Ты с ума сошел? — Корнев положил свои руки на плечи Бедокура и пристально посмотрел ему в лицо. — По-твоему, сейчас спускаться, а потом все сызнова начинать? Так выходит?

Ответа Корнев не услышал. Внизу вновь загудели голоса, и теперь до его слуха явственно донеслись отдельные выкрики:

— Давай его сюда!

— Думает, что харчи забрал, так и уходить можно… Не на таковских напал! — покрыл общий гул ломкий фальцет Галкина.

Корнев шагнул к краю обрыва. Несколько секунд — спокойный, строгий — стоял он, прищурив глаза, и выжидающе глядел вниз на столпившихся людей. Сразу оборвались выкрики. Тогда он стал неторопливо спускаться, по нескольку раз нащупывая ногой выбитую лунку.

Ступив на землю, Корнев стряхнул с гимнастерки мучнистую каменную пыль, передернул ремень и четким военным шагом, сопровождаемый Васей и Рубцовым, подошел к рабочим.

— Ну, что? — тихо, но внятно спросил Корнев. Глядя на его окаменевшее лицо, никто не мог угадать, что через несколько минут сделает, что скажет этот пятидесятилетний коренастый человек. Его спокойствие подавляло. Никто из рабочих не решался выступить первым.

— Сразу и язык проглотил, — зашептал Васильич на ухо Галкину. — Говори.

Галкин шмыгнул носом, откашлялся в кулак и боязливо подвинулся вперед.

— Вот что, начальник, — начал он издалека. — Нам с твоей дорогой не по пути.

— Ну?

— И решили мы промеж себя продукты поделить… Всем, значит, поровну. Согласен?

— Согласен.

Галкин, пораженный податливостью начальника, окончательно осмелел.

— И все, значит, куда хотят, туда и идут… Вот наше решение.

— А куда ваша дорога лежит? — полюбопытствовал Корнев.

— Наша-то? Известное дело — прямиком к лагерю. В ту сторону, — Галкин указал рукой на пологие, сбегающие к долинам холмы, что мягко зеленели на северо-востоке. — Там путь полегче, значит, и дойдем быстрее.

— Быстрей, говоришь? Это хорошо. Тогда и я с вами иду.

— Андрей Михайлович! Андрей Михайлович! — Вася дернул Корнева за рукав и торопливо отвел в сторону.

— Пусть они идут, куда хотят, а мы с вами на юго-восток. Ведь лагерь на юго-востоке. Вы сами говорили…

— Ничего ты, Вася, не понимаешь! — раздраженно бросил Корнев и обернулся к Галкину.

— Веди, что ли… Ты теперь за начальника.

— А продукты? Будем делить? — нерешительно спросил Галкин.

— Продукты остаются при мне, — ответил Корнев, и ему никто не посмел возразить.

Галкин исподлобья оглядел «свой отряд», для острастки прикрикнул на Рубцова и приказал выступать в дорогу.

Вася шел рядом с Корневым и негромко уговаривал его вести отряд на юго-восток. Наконец Корнев оборвал его:

— Взрослый ты человек, Василий, а не понимаешь… Зверье, когда нагрянет беда, и то сбивается в кучу… Я за каждого — за тебя, за Васильича, за него, — Корнев указал на шагающего впереди Галкина, — перед народом, перед партией отвечаю. Распустить людей проще всего, а вот вывести — потруднее. А я выведу. Понял теперь? — и он наклонил голову, давая понять, что разговор окончен.

Галкин с сознанием собственного достоинства храбро вел отряд по ложбине, разделяющей надвое пологие горы, что с севера замыкали ущелье. Но ближе к седловине ложбина сузилась. Стиснутая горами, она, словно лодка, потерявшая руль, заметалась из стороны в сторону. Вслед за Галкиным весь отряд начал выписывать ломаные зигзаги. Появились недовольные. Тогда Галкин резко повернул в сторону. Отряд перевалил на противоположный скат горы. Пока спускались по склону, все шло хорошо. Ноги сами собой обгоняли друг друга, весело приминали траву. Даже усталые не чувствовали усталости, даже голодные забыли о голоде. Но скат окончился. Впереди лежало болото, бурое, как мокрый песок. Кругом — ни куста, ни травинки. А на той стороне блестели курчавые холмы.

Они манили к себе. И Галкин решил попытать счастья. Но, сделав несколько шагов, он по пояс провалился в густую вонючую жижу и с трудом выбрался на берег.

— Близок локоть, да не укусишь, — безнадежно проговорил Васильич.

— Видно, и у Галкина глаз не востер, коли дороги не сыщет, — ответил ему кто-то.

Тогда Галкин пошел прочь от болота. Отряд неохотно последовал за ним. То у одного, то у другого возникала потребность или перевязать бечевкой развалившийся сапог, или прилечь на траву, или просто, прислонясь к дереву, перевести дыхание. А Галкин, боясь потерять из вида солнечные холмы, опять сворачивал направо и опять упирался в болото.

Так могло продолжаться до бесконечности. Но на одном из поворотов Бедокур отстранил Галкина и занял его место. Галкин безропотно принял отставку. У него не было ни опыта, ни авторитета, ни уверенности в собственной правоте, чтобы быть руководителем.

Рядом с Бедокуром встал Корнев. Настало его время действовать. Позади идущим казалось, что отряд возглавляет Бедокур, но за каждым движением его неотступно следил Корпев, и Бедокур во всем подчинялся ему.

Где-то далеко в стороне осталось топкое болото. Снова лес, густой, тысячелетний, нехоженый. Дорога снова то круто убегает вверх, то прыгает с камня на камень, то плавно скользит по ровному дну лощины. Солнце уже скрывается за серыми, дымными облаками, пепельный сумрак заволакивает горы, а отряд идет, идет и идет. У Рубцова подкашиваются ноги, он шатается, падает. Но его подхватывают крепкие руки товарищей, и, опираясь на их плечи, прихрамывая, Рубцов идет. Но и самые выносливые теряют силы, требуют привала. Тогда Корнев говорит им:

— Еще два километра — и баста! И я обещаю хороший ужин.

И они снова идут.

Когда молочная, мутная ночь разлилась по болотам, по тундре, по ущельям, оленья тропинка круто побежала вниз, и отряд уперся в отвесную каменную стену. Семь высоких террас, словно ярусы гигантского цирка, опоясывали ущелье. А кверху тянулись свежие пятна выбитых лунок.

Одни за другим подтягивались отставшие. Когда все собрались, Корнев тихо сказал:

— Завтра снова полезем на стену. А кто не хочет, кто знает лучшую дорогу — два шага вперед! Я выдаю продукты.

Но никто не шевельнулся. Корнев подошел к Галкину:

— Ну, а ты что же?

Галкин угрюмо молчал.

— Воды в рот набрал… А как буза, так первый! Теперь что скажешь? — выкрикнул Вася, уже успевший расположиться на большом плоском камне.

— Лезть надо, один конец! — хмуро ответил Галкин и зло посмотрел на товарищей.

— Ты разреши, Андрей Михайлович, мы его по-своему проучим, чтобы вперед неповадно было народ мутить, — выдвинулся из толпы Бедокур. Остальные одобрительно загудели.

— Этого еще не хватало, — устало поморщился Корнев.

А ужин действительно выдался заправский. Чтобы одолеть отвесную стену, нужны крепкие ноги, цепкие пальцы и упругие мускулы. И Корнев с расточительной щедростью опытного полководца, бросающего в бой последние резервы, разделил оставшиеся продукты на три части. Первая целиком была съедена вечером. Вторая предназначалась на утро. Третья оставалась неприкосновенной.

Корнев проснулся на рассвете, сизом, как тающий дым. Такие же сизые, как рассвет, над ущельем плыли стаи кучевых облаков. Облака громоздились на Голой горе и, словно языки снега, медленно сползали по ее склонам. Корнев взглянул на низкое небо, сокрушенно покачал головой и подкинул в костер пару больших сучьев: пусть товарищи спят. Затем он осторожно снял с дерева старую двустволку, любовно провел рукой по полированному ложу орехового дерева, сдул с потускневшей стали пыль и легким бесшумным шагом направился к лесу.

Вернулся он часа через два, неся в руке матерого глухаря. Четыре килограмма чистого мяса восстановили растраченные силы. Сразу после завтрака начался подъем на стену.

Полдень застал отряд на четвертой террасе. Успех воодушевил людей. Но неожиданно пошел дождь. Мелкий, колючий, он насквозь пронизывал брезентовые куртки. Каменные стены стали скользкими, как хорошо отполированный металл. А вверху возвышались еще три террасы, и эти террасы, омытые дождем, казались неприступными.

Тогда Корнев хладнокровно, не торопясь, стал высекать лунки. Он медленно поднимался по стене и, словно дятел клювом, сосредоточенно бил по камню закаленным в масле геологическим молотком. Корнев не оглядывался назад, но он знал, что за каждым его движением с замиранием сердца следят усталые, продрогшие товарищи. И эта незримая связь с теми, кто верил в него, придавала Корневу сил, заставляла его, пренебрегая опасностью, лезть все выше и выше. Достигнув очередной террасы, он спускал вниз тонкую веревку, сплетенную из сыромятных ремней, и подтягивал по ней остальных. Потом карабкался на следующий уступ. Только однажды его сменил Бедокур.

Под вечер отряд выбрался из ущелья. Дорога на юго-восток была открыта. Впереди лежала ровная пологая тундра, затканная дымной сеткой дождя. Она казалась хмурой, бескрайной, как это тусклое небо, нависшее над ней. Только колючие кусты можжевельника да хилая, стелющаяся по земле карликовая березка росли на вершине горы.

Ночь коротали без огня: не было дров. Душный пар клубами поднимался от промокших курток, разбитые ноги коченели, а усталость клонила головы. Но серый рассвет снова застал их в походе. Выбившиеся из сил люди шли до тех пор, пока не пересекли тундру и не спустились в полосу леса.

Здесь они отдыхали полсуток: сушили у костров насквозь промокшую одежду, отсыпались за бессонную ночь и набирались сил для дальнейшего похода. Через двенадцать часов они снова упрямо шагали на юго-восток.

Прошло еще два дня. Из продовольствия оставалось всего лишь несколько килограммов сухарей, да в патронташе Корнева хранились последние патроны. А лагерь? Разве скажешь, где он, когда горы затканы облаками, когда и лес, и болото, и тощий кустарник скрываются за мутной пеленой дождя и нужно вплотную подойти к камню, чтобы отличить его от человека?

Николай Рубцов ослаб окончательно. Товарищи поочередно подхватывали его под руки и насильно заставляли шагать. Каким-то образом нужно было воодушевить потерявших надежду людей, но Корнев пока ничего не мог придумать.

…Отряд отдыхал не меньше часа. Рабочие лежали на сырой, тяжелой траве, набивали трубки жестким ягелем и до слез кашляли, задохнувшись едким дымом. Андрей Михайлович давно кончил курить. От нечего делать он осматривался кругом и случайно заметил обнажение, притаившееся за молодыми березками. Даже в эти дни он не пере-’ ставал следить за горными породами, и его полевой дневник пополнялся все новыми и новыми заметками.

Он осторожно поднялся с земли и подошел к обнажению. Конечно, все то же самое габбро! Корнев уже хотел вернуться назад, но взгляд его упал на валуны, что лежали рядом с выходом коренной породы. Это были валуны скарна с кристаллами медного колчедана цвета потускневшего золота. Они лишний раз подтверждали, что медь, которой не нашел отряд, действительно находится в районе.

Корнев горько улыбнулся. Но неожиданная мысль заставила его незаметно вернуться на прежнее место.

Через несколько минут он подозвал Васю Круглова и указал ему на обнажение. Вася побрел, прихрамывая. Он вовсе не был расположен тратить минуты отдыха на мучительную ходьбу. Но ведь это была его работа, его гордость, его честь.

Восторженный крик Васи поднял всех на ноги.

— Медь! Медная руда!

Все бросились к обнажению. Даже Рубцов, спотыкаясь, падая, волоча непослушные ноги, поспешил вслед за остальными.

Корнев оперся ногой о валун и скупо сказал:

— Товарищи! Каждому из нас приходилось трудно, очень трудно. Обиднее всего было сознавать, что мы слепо вверились случайному человеку и не смогли выполнить задания. И все-таки мы нашли руду. Мы еще вернемся сюда, будем рвать динамитом скалы и закладывать шахты. А сейчас надо любой ценой выйти к лагерю. Найдем мы в себе силы для этого?

Восемь человек ответили как один:

— Найдем!

И они шли, окрыленные надеждой, поочередно несли на самодельных носилках Николая Рубцова и время от времени бросали гневные взгляды на Галкина. Корнев часами выслеживал крупных, отъевшихся на морошке глухарей. Он почти вплотную подходил к дереву, на котором сидела птица, и только тогда спускал курок.

Но даже и эта добыча не спасала положения. Силы людей таяли с каждым днем.

Шли по компасу, строго на юго-восток. Однажды вечером дорогу преградило болото. Обойти его не удалось. Люди были не в состоянии сделать больше ни шагу. Надо было решать, что делать с Рубцовым.

И Корнев принял решение. На привале он подозвал Бедокура.

— Подрезало парня… Утром останешься с ним.

А мы дойдем до лагеря и вернемся за вами. Другого выхода нет.

— Ну что ж, коли надо, останемся…

Все уже давно спали вокруг наскоро разложенного костра, а Корнев, обхватив колени жилистыми руками, долго следил за гибкими языками огня, внимательно прислушивался к сухому потрескиванию углей.

Сколько таких ночей, проведенных у костра, отгоревших по тундрам, как холодное голубое пламя, было в его жизни, беспокойной и тревожной!

Вот и посеребрили они, эти долгие ночи, первым заморозком его голову. Пригнули к земле крепкие, словно из чугуна литые, плечи. И теперь чуть разыграется непогода, скрипучая ломота корежит его тело, тупой болью отдается в костях… Доктора говорят — ревматизм. А вот сейчас, когда никто не смотрит на него и можно запросто, как с задушевным другом, беседовать с самим собой, — что уж не сознаться: обманывают доктора, недоговаривают самого главного. Старость пришла, это она погнула его плечи. Может, и смерть так же нагрянет, и не заметишь ее, не услышишь легких, вкрадчивых шагов.

Сколько друзей, товарищей по скитаньям похоронено под серыми холодными камнями, сколько их, как высокое пламя, сгорело на крепком ветру, потонуло в морозных просторах!

Выдастся такая ночь, и до полночи сидит он у огня, неизменно покуривает старую трубку и снова проходит по узким, занесенным снегом тропинкам.

Мысленно он видит, как в туманной мгле шагает его одинокая, нескладная жизнь. Вот и сейчас присела она на дряхлую колодину и щурит лукавые глаза — дескать, помирай, разве жалко. Останутся в память о тебе, как угли отгоревшего костра, вечерние рассказы товарищей, вместе с тобой проложивших дорогу на Колыму, бок о бок с тобой торивших тропинки на снежные вершины Полярного Урала.

Что ж, если это старость, то это — большая, славная старость! И есть кому заменить его — Андрея Корнева. Для того же Васи Круглова экспедиция — только начало горячей творческой жизни, начало упорной, плодотворной работы. А сколько таких Кругловых воспитано им, Андреем Корневым!

Старость, встречающая молодость!..

Проснулся Корнев на рассвете. Все еще спали. Он вынул из рюкзака сверток, из которого высовывались куски сахара, непочатые крылышки птиц, сложенные в стопку галеты, и разбудил Бедокура.

— Вот возьми. Это мой, так сказать, неприкосновенный запас… От порций своих отделял…

— Спасибо, Андрей Михайлович. — Бедокур крепко обнял Корнева.

А утром они прощались. Уходившие стояли, понурив головы, боясь взглянуть на остающихся. Каждый понимал, что ожидает Бедокура и Рубцова, если в ближайшие дни не будет разыскан лагерь.

Корнев подозрительно долго возился с рюкзаком. Наконец ему удалось затянуть ремни. Он подошел к Рубцову, потрепал его по щеке, затем пожал руку Бедокуру.

В этом рукопожатии было все, для чего обычно не находится слов.