Между двух огней

Он поклялся в этом, плюнул на крест и сбросил его с себя.

Поскольку Бог допустил его отлучение от церкви, крест это заслужил.

Томас никогда не считал себя человеком, способным участвовать в воровстве и убийствах, а также допускать изнасилования, но, во имя мести, он стал именно таким.

На какое-то время.

ОДИННАДЦАТЬ

О Рынке на Улице Мон-Фетар³⁵

— Что стало с твоим оруженосцем? — спросил священник.

— Не имею ни малейшего гребаного понятия. Я отослал его прочь, а не взял с собой в ад, но он, похоже, нашел другой. Вероятно, женился на англичанке и повесил на ее сиськи кучу отпрысков.

Теперь глаза резчика по дереву были открыты. Томас перевел на него пристальный взгляд.

— Как много ты слышал?

— Больше, чем я скоро забуду.

Томас глубоко вдохнул, словно собираясь выругаться, но, рассказав свою историю, он смягчился. Он позволил священнику положить руку ему на плечо, затем опустил голову. Резчик по дереву тоже сел и положил руку на другое плечо Томаса.

У резчика по дереву, Жеана, почти не осталось еды, и ему пришлось пойти на рынок. Обычно он делал это сам, неся коромысло с двумя корзинами, закрыв лицо тряпкой и стараясь держаться как можно дальше от других; однако сегодня Дельфина настояла на том, чтобы пойти с ним. Это означало, что Томас тоже пойдет. Священник едва не умирал от тоски по вину, а дела в квартале обстояли так скверно, что Аннет не хотела оставаться одна. Мул тоже не хотел, но его не спросили.

Аннет подошла к сундуку, стоявшему в изножье ее кровати, и достала оттуда пару красивых желтых шерстяных чулок, которые когда-то принадлежали ее дочери, а также пару деревянных паттенов³⁶, которые привязывали к подошвам ботинок, чтобы защитить их от грязи и всего худшего, что было на парижских улицах. Она подарила их Дельфине и расчесала ей волосы, напевая ту же нормандскую мелодию, которую девочка пела под их окном прошлой ночью. Она улыбалась больше, чем Жеан видел за несколько месяцев.

Когда они ушли, был полдень.

Впятером, держась поближе друг к другу, они прошагали целую милю по извилистым улицам; витрины магазинов были закрыты ставнями, несколько открытых окон на верхних этажах смотрели на них пустыми глазницами. Другие группы жались друг к другу, и никто не разговаривал. Мимо них проехала повозка, заставив их прижаться к зданиям, и кучер сказал: «Осторожно» так механически, словно разговаривал сам с собой. В сточных канавах и иногда на крышах бегали крысы, но в остальном все было так тихо, что отдаленный собачий лай звучал как музыка.

Однако, когда они приблизились, стало шумно.

Рынок на улице Мон-Фетар был одним из немногих мест, где все еще собирались люди, и, следовательно, был одним из самых опасных мест в столице. Многие участки, где когда-то стояли киоски, теперь пустовали, а те, что остались, отдалились от своих соседей, как зубы от старых десен.

Тем не менее рынок, даже такой урезанный, представлял собой богатое зрелище.

Желтые вьюрки порхали и щебетали в клетках; акробатка ходила задом наперед на руках с нарисованными глазами на попе и перчатками большого размера на ступнях; испанец ругал двух маленьких собачек, которым надоело кружиться на задних лапах, пока он играл на рожке.

Люди кричали и торговались, как и до болезни, только делали это подальше друг от друга. Разносчики нараспев зазывали собравшихся:

Соль из Бретани и Франш-Конте,

Что спасет твою плоть, если ты ее не купишь?

Индиго, индиго-драгоценный и голубой,

как грудь павлина и его гордый хвост.

Кто купит мой мускус? Кто хочет заняться любовью?

Кролик, лиса и, в свою очередь, голубь.

Девочка, которая шла совсем рядом с группой, пока они пробирались по безлюдным улицам, теперь позволяла тащить себя то туда, то сюда, то отставая от группы, то неуклюже семеня впереди, так как она не привыкла носить паттены на ботинках. У нее было ощущение, что на этом рынке можно найти все, что она искала в Париже, но она полюбила блеск рынка как ребенок, который слишком долго сидел тихо. Она полюбила краски и оживленную торговлю, но особенно шум. Звуки иностранных языков особенно радовали ее, напоминая о том, что за горизонтами Нормандии и Парижа лежит целый мир: мир разнообразных провинций и бесчисленных городов и деревушек, которые, возможно, еще не все умерли.

На рынке Мон-Фетар не было недостатка в иностранцах; немцы, склонившись над штабелями железа, брызгали пивом сквозь усы и перекрикивались. Испанцы пели «Cuero, cuero, cuero de Córdoba»³⁷ над обувью из такой тонкой кожи, что сквозь нее почти можно было видеть свет. Богемцы³⁸ ритмично постукивали по свинцовым пластинкам и пели загадочные песни, скорее для развлечения, чем для того, чтобы привлечь внимание публики.

Дельфина полюбила их всех.

Самый большой и красивый киоск был у флорентийцев; они жили в городе давно и разбогатели, продавая ярко-красную флорентийскую шерсть мотками, которые притягивали взгляд с тридцати шагов. Теперь они носили чумные маски, делавшие их похожими на ужасных птиц. Перед ними стоял стол с чашей с водой, в которую нужно было опустить деньги, так как считалось, что это очистит их от дурного воздуха. Эти торговцы научились демонстрировать свои ткани с помощью двух палочек, и они развернули и замахали ими перед Аннет, когда она подошла ближе, хотя и не совсем близко; небольшие штабеля кирпичей отмечали границу, за которую нельзя было переступать ногам покупателей.

Но где же еда?

Когда священник, у которого громко урчало в животе, спросил Жеана, где находятся продавцы еды, резчик по дереву указал вперед, за группу спорящих мужчин. Приблизившись, они увидели сержанта с полицейским жезлом в руках, который кричал сквозь носовой платок на торговца, который продавал черепах, крошечных сов и других экзотических животных. Офицер указал на обезьяну жалкого вида в клетке.

— У этого зверя есть это. Ты должен сбросить его клетку в реку или сжечь, но в любом случае убери ее отсюда.

— Обезьяны не болеют чумой. Она просто устала. А кто бы не устал, когда ты на нее орешь?

— Обезьяны — просто маленькие человечки, так? Мерзкие маленькие человечки, которые кусаются и разбрасывают грязь. Говорю тебе, у нее чума.

Сержанту пришлось взывать к благоразумию, потому что с ним был только один человек, а у торговца, говорившего с гасконским акцентом, было несколько темнокожих парней, похожих на братьев, сидевших в непосредственной близости от посохов и ножей.

Группа продолжила путь, больная обезьянка встретилась взглядом со священником и уставилась на него со смущающим пониманием.

Теперь до них донеслись крики продавцов еды: лесных орехов, яблок, хрустящих пирогов со свининой. В одном ларьке было полно дичи, причем не слишком свежей; охотник, обливаясь потом в шляпе, сшитой по меньшей мере из трех лисиц, веткой с листьями отгонял мух от раздувшегося кролика.

— Волчьи шкуры! — рявкнул он им, указывая на внушительную стопку шкур. — Зима не за горами, знаете ли. Вам понадобятся хорошие меха для маленькой девочки. — Священник вежливо отмахнулся от настойчивости мужчины, вызвав у того что-то похожее на тихое рычание.

Следующими были торговцы рыбой, их карпы, осетры и черные окуни были разложены на мокрой соломе. От продавцов несло рекой, они были в коричневых от крови фартуках и блестели чешуей. Томас подошел было к большому карпу, но Жеан оттащил его в сторону.

— Только не в этом ларьке, — прошептал он. — У них есть ларек и на Правом берегу, и все, что там не продается, идет сюда. Они поливают их свиной кровью.

— Пусть мужчина посмотрит! — прошипел торговец рыбой.

Жеан издал звук, похожий на хрюканье свиньи.

— Это ложь! — сказал мужчина.

— С каких это пор хрю считается ложью?

— Брось, — сказала Аннет, когда торговец рыбой начал тереть ржавым филейным ножом фартук. Взгляд Томаса заставил его положить нож.

В другом рыбном ларьке было полно угрей, но ни Томас, ни священник, ни девочка не захотели их есть. Следующими были мясные лавки, где можно было купить множество мясных нарезок, хотя цены были убийственно высокими. Аннет поспорила с Жеаном о свиной лопатке, он поторговался и купил ее. Вскоре она нашла пакет с луком-пореем и чесноком. Затем две пригоршни лесных орехов; Аннет была счастлива, как никогда за последние несколько недель, и собиралась приготовить что-нибудь вкусненькое для их гостей.

Томас весело жевал кровяную колбасу, которую он нашел за денье, делясь кусочками со священником, пока его внимание не привлек звук катящейся бочки. Он подошел к столу, на котором были разложены новые яркие кольчуги, хотя они и не продавались.

— Почистить ваши доспехи, милорд? — пропел мужчина, слишком старый для украшенных фестонами украшений, которые он носил, поворачивая ручку, которая вращала бочку, наполненную песком и уксусом. — Десять минут, и ваша кольчуга засияет, как зубы Господни. — У него был вид оруженосца, возможно, того, чей сеньор умер. Когда он увидел, что Томас попался на крючок, он сказал: — Два денье, и все будет как новенькое, сэр. Лучше и дешевле вы не найдете.

Томас только начал снимать с себя пояс и сюрко, когда девочка закричала: «Отец Матье! Пожалуйста, подойди!» с такой настойчивостью, что он побежал, одной рукой придерживая пояс, а другой сжимая рукоять меча.

Священник и Томас прибыли одновременно и обнаружили Дельфину, стоящую возле тележки, принадлежащей продавцу религиозных товаров, — сгорбленному, бледному человечку с очень черными волосами, который, казалось, улыбался всему, даже тому, что к нему направляется Томас.

— Что, во имя Христа, это такое? — спросил Томас.

— Масло!

— Что?

— То самое масло, которым Мария Магдалина омывала ноги Иисуса! — взволнованно сказала девочка, слегка подпрыгивая на пятках. Она указывала на маленький глиняный пузырек, заткнутый пробкой.

— Конечно, это так. И я готов поспорить, что это тот самый молоток, которым забивали гвозди, — сказал Томас, указывая на простой деревянный молоток.

— Нет, на самом деле, — сказал продавец, — это молоток, которым починили ось этой тележки. Но... — продолжил он, доставая столярный рубанок, — этим рубанком пользовался плотник Иосиф, отец нашего Господа; тот самый, которым милый Иисус научился пользоваться в детстве. Говорят, что любая балка, выструганная им, устойчива к огню, и никакие две такие балки никогда не могут быть разделены. Представьте себе! Дом, который никогда не сгорит и не рухнет!

— Разве похоже, что я строю дома?

— Нет, милорд, у вас такой вид, будто вы их разрушаете, и никто не может вас остановить. Но, несомненно, однажды вы захотите построить прекрасный дом и, возможно, одолжите плотнику эту святыню.

— У меня был один дом. Другого не будет.

— Путешественник! Тогда взгляните на это... — сказал он, доставая что-то из кожаного мешочка. — Прядь волос святого Христофора в реликварии из конской кости. Это был конь цезаря Константина, жеребец такой белой масти, что по сравнению с ним снег казался угольной золой.

— Ты видел этого коня?

— Его описали мне, как я описал его вам, как он был описан тому, кто продал его мне, и так далее, вплоть до глубокой древности. Езжайте с этим в седельной сумке, сэр рыцарь, и ваш конь никогда не оступится в реке и не уронит подкову иначе как в тридцати ярдах от кузнеца. Кроме того, вы больше никогда не собьетесь с пути, потому что сам Святой Христофор поведет вашу лошадь за нос даже до дверей таверны.

Восхищенная Дельфина все это время стояла как вкопанная, но тут заговорил священник.

— Ваши истории очень красивые, но, как вы видите, в них верит только ребенок. Доброго дня.

Томас уже повернулся, чтобы уйти, и священник потянулся к руке Дельфины. Она отдернула ее прежде, чем он дотронулся до нее, и просунула руки и ноги сквозь спицы колеса тележки и глядела на священника, как какая-нибудь дикая святая Екатерина.

— Пойдем, дитя, — сказал священник.

— Нет! — она чуть не взвыла и крепче вцепилась в спицы. — Вот почему мы здесь! Это здесь!

— Здесь нет ничего, девочка, кроме старых инструментов и ослиных костей. Я знаю этот тип людей. А теперь пойдем.

— Возможно, вы ищете винодела, — сказал бледный человечек, и его ярко-зеленые глаза многозначительно подмигнули отцу Матье.

— Что вы сказали? — спросил священник.

— Всего в четырех киосках отсюда винодел продает хорошее вино из Осера. Вы так сильно хотите вина, что поседели от этого. У вас вспотела верхняя губа.

Томас обернулся.

Священник открыл рот, чтобы заговорить, но снова закрыл его, потому что ему нечего было сказать. Этот человек видел его насквозь.

— Вы, кажется, заблудились, брат. Возможно, вам нужно что-то, что укажет вам путь. Возможно, что-то очень дорогое.

— Что, например? — спросил Томас.

— Кое-что, что другие считают хранящимся в святилищах, но оно находится в этой скромной тележке. На моем попечении. Единственное, что реально.

— И это, — спросил Томас, — молоко Пресвятой Девы? Члены волхвов?

— Лучше.

— Дерьмо Гавриила? Божий ночной горшок?

— О, гораздо лучше.

С этими словами он забрался в свою тележку и вытащил оттуда кедровую коробку с греческими буквами на ней. Он провел по ней руками несколько раз, как фокусник, затем открыл и они увидели блестящий наконечник копья в форме листа, с кусочком рукоятки из слоновой кости, а также надпись на греческом.

— Вы же не хотите сказать... — сказал священник.

— Хочу.

— Почему надпись на нем сделана по-гречески, если нашего Господа пронзил римский солдат?

— Какое-то время копье хранилось в Александрии. Слоны с африканского континента отдали для него свои клыки.

— Почему я должен думать, что эта величайшая из всех реликвий должна находиться на попечении, простите меня, человека такого...

— Бедного? — предположил маленький человечек, пока священник беспомощно жестикулировал в поисках безобидного слова. — Или смиренного?

— Что-то в этом роде.

— Разве наш Господь в свое время не ходил смиренным? — спросила Дельфина, стоя за колесом. — В сандалиях или верхом на осле?

— Дитя мудро, — сказал продавец реликвий. — Небесные сокровища и земные — не одно и то же.

— Оно выглядит... вполне правдоподобно, — сказал священник.

— Вы слышите свои собственные слова? — спросил Томас, подходя ближе. — Это не более святое копье, чем этот человек — кормилица Христа. Он околдовал вас! Вас обоих. Пойдемте.

— Да, пожалуй, вам лучше уйти, — сказал продавец реликвий, с громким стуком захлопывая коробку и запирая ее на задвижку. Он с тревогой посмотрел куда-то мимо священника и поспешно начал собирать свои вещи. Томас увидел почему, а затем священник повернулся и тоже увидел. К ним приближалась группа взволнованных мужчин, указывая на продавца реликвий.

Один из них произнес слово «еврей».

Сержанта, который спорил с продавцом обезьян, теперь подталкивала толпа, которая, казалось, намеревалась заставить его выполнить те или иные обязанности в отношении маленького человечка и его тележки.

— Нам нужно убираться отсюда, — сказал Томас. — Немедленно.

Священник кивнул, обливаясь потом — и не только от выпитого вина, — и осторожно потянул девочку за собой, но та упрямо покачала головой и, крепко вцепившись в колесо, закрыла глаза, чтобы не видеть приближающуюся группу людей. Она тоже была напугана.

Но не Томас. Он оттолкнул священника с дороги и отцепил ее руки и ноги от колеса, хотя его хватка причинила ей боль и заставила ее вскрикнуть.

— Черт возьми, ты пойдешь со мной, даже если мне придется вместе с тобой вырвать это гребаное колесо, — сказал он и вскоре уже обнимал ее за плечи, хотя она плакала и колотила его. Священник уже убрался подальше, и теперь Томас отступил в сторону, пропуская к тележке небольшую толпу.

Продавец реликвий собрал свои вещи, хотя и неаккуратно, и теперь тянул тележку за перекладины, чтобы она сдвинулась с места. Трое или четверо мужчин встали перед ним, один из них держал ножку стола в качестве дубинки. Продавец попытался проигнорировать их и пройти мимо, но один из них положил руку на лицо мужчины и толкнул его вниз. Это было не очень сложно сделать.

Пузатый парень средних лет с крючковатым носом и рыжими волосами снял соломенную шляпу и повернулся к сержанту:

— Я Пьер Отей, продавец индульгенций, и я лицензированный продавец реликвий в этом квартале. Под присягой я подтверждаю, что этот человек — еврей. И, согласно королевскому указу, в городе Париже не должно быть евреев.

— Я тоже знаю, что он еврей, — крикнул какой-то старик. — Я видел его на ярмарке в Труа.

Сержант, который видел в маленьком человеке гораздо меньше вреда, чем в больной обезьяне, вздохнул и сказал:

— Откуда вы это знаете? На нем нет желтого круга³⁹.

— Мне на него указали!

— Это не доказательство.

— Тогда спросите его, — сказал один.

— Да, спросите, как его зовут, — сказал другой.

— Как тебя зовут? — спросил сержант вполне доброжелательно.

Возможно-еврей ничего не сказал.

— Назови мне свое имя, — сказал сержант, начиная терять свою доброжелательность.

Мужчина просто ответил:

— Я христианин.

Итак резчик по дереву и его жена нашли Томаса, священника и девочку. Все они стояли, завороженные сценой, разворачивавшейся на улице Мон-Фетар, как и многие другие, забывшие об опасности чумы и стоявшие рядом, чтобы лучше видеть.

— У христиан есть имена, — сказал сержант. — А у тебя какое?

— Посмотрим на его член, — сказал кто-то.

Двое парней вышли из толпы и схватили мужчину за руки. Продавец индульгенций спустил с него брюки и нижнее белье и указал на член, лишенный крайней плоти.

— Прекратите! — крикнула Дельфина, но никто не обратил на нее внимания.

— Какие еще доказательства нам нужны? — спросил продавец индульгенций.

— Я новообращенный, — взмолился мужчина и начал произносить Отче наш, но его снова повалили на землю. Теперь в него было нацелено несколько ударов ногой, но вмешались сержант и его подчиненный.

— Все будет сделано правильно, если это вообще возможно сделать. Мы привяжем его к позорному столбу, и я пошлю к аббату узнать, что он хочет с ним сделать.

С этими словами служитель закона помог еврею подняться, подтянул его штаны и увел прочь, приказав своему человеку охранять повозку. Толпа последовала за евреем туда, где на небольшой площади стояли два позорных столба. Торговец специями, подменивший драгоценные мешки с горошинами перца шариками сажи и глины, стоял, согнувшись пополам: руки и голова засунуты в колодки, на шее кирпич. Еврея поставили к другому и заперли колодки на засов.

И там он остался.

Дельфина казалась рассеянной на протяжении всего ужина. Она жевала маленькие кусочки жареной свинины, приготовленной Аннет, и все время поглядывала на дверь.

— Что с тобой, дитя? — спросила жена резчика по дереву.

— Что они сделают с евреем?

— Если ему повезет, вышвырнут его из города. Если не повезет, повесят, — сказал Жеан.

Томас ел как голодный волк. Священник раздал вино остальным, терпеливо держа бутылку, пока последние три капли не упали в деревянную чашку Жеана.

— Конечно, — продолжал Жеан, — если они не оставят его без присмотра на всю ночь. Да поможет ему Бог, если они это сделают. — Он перекрестился, взял кусок тренчера⁴⁰, с которого ел, наколол на него жилистый кусочек свинины и отправил в рот.

Дельфина посмотрела на дверь.

— Даже не думай об этом, — сказал Томас, когда она вскочила со своего места быстрее, чем казалось возможным. Ее маленькая белая ручка еще лежала на засове и отодвигала его, когда Томас отодвинул скамью, которую они делили со священником, чтобы встать, опрокинув при этом отца Матье, который упал навзничь на утоптанный земляной пол, но, падая, удержал ровно свою чашку с вином и сумел сохранить бо́льшую его часть.

Девочка побежала босиком, ее обувь и чулки остались в комнате Аннет, а Томас последовал за ней, крикнув остальным: «Оставайтесь здесь!» Его доспехи были сняты и сложены в углу мастерской, так что в своем гамбезоне он был почти достаточно легким, чтобы догнать ее на бегу. Почти. Его пальцы запутались в ее развевающихся волосах, которые он готов был схватить в охапку, чтобы ее остановить, но затем он начал терять скорость, и расстояние между ними увеличилось. Он зарычал и разразился потоком ругательств у нее за спиной, заставив ее крикнуть ему в ответ:

— Ты не должен так ругаться.

Пока они в сумерках бежали на рынок, улицы были еще более тихими и пустынными, чем раньше; теперь по ним не бегали крысы, и даже собачий лай не заглушал тяжелого дыхания Томаса. Наконец он перешел с бега на быструю ходьбу; девочка, которая время от времени оглядывалась на него, тоже перешла на шаг. Даже запыхавшись и разозлившись, он подумал, что должен порадоваться своим ботинкам, которые избавили его от ощущения парижской грязи между пальцами ног — в отличие он нее, несомненно.

— Во имя ада, куда ты собралась?

— Помочь еврею, — сказала она и снова оглянулась, чтобы убедиться, что он не начал бежать.

Темнело, и улицы между близко стоящими зданиями погрузились в еще более непроглядную тьму.

— Будь настороже. Ночью здесь происходит что-то нехорошее.

— Возвращайся, если боишься.

— Боишься?

— Ты меня слышал.

— Мне, черт возьми, лучше развернуться и дать тебе идти.

— Может быть, тебе стоит это сделать.

Он этого не сделал.

Они шли всю дорогу до улицы Мон-Фетар, маленькая девочка впереди, а крупный мужчина позади, даже когда последние ставни домов закрылись у них на глазах.

Томас никогда не замечал, чтобы запах можжевельника перебивал более низменные запахи сточных канав.

— Я тебя знаю, — сказал еврей, глядя на маленькую девочку, стоявшую перед ним. Позорные столбы стояли на совершенно пустой площади, недалеко от повозки с реликвиями, которая была полностью разграблены. Стражник оставался на площади почти до темноты, пока осмеливался. Однако, поскольку он не получил ответа от настоятеля и приказов от сержанта, он отправился к себе домой, и никто не хотел обременять себя тяжестью тележки, которая порожняком была тяжелее, чем должна была быть полной.

— Откуда ты меня знаешь? — спросила она. — С сегодняшнего дня?

— Нет.

— Тогда откуда?

— Просто знаю.

Продавец специй не обращал на нее внимания, по-лошадиному мотая головой от боли, причиняемой висящим кирпичом, пока не почувствовал, что тяжесть исчезла. Девочка бросила кирпич в грязь за платформой. Он открыл свои полные слез глаза, посмотрел на нее и сказал:

— Ты не должна была это делать.

— Мне все равно.

Еврей подозвал ее к себе и сказал:

— Девочка. Посмотри на меня. В глаза.

Она посмотрела.

— Уже пора? — спросил он.

Она не была уверена, почему сказала это, но ответила: «Пока нет», и еврей кивнул, закрыв глаза. В этот момент он выглядел очень старым и очень усталым.

Появился Томас.

Он был настолько озадачен тем, как спокойно она стояла там, разговаривая с мужчинами в колодках, что не стал перекидывать ее через плечо или тащить за руку, взвесив достоинства обоих действий, и просто подошел к ней. Уже почти совсем стемнело.

— Ну, маленькая ведьма, что теперь?

— Ты сломаешь их замки?

— Нет.

— Почему?

— У меня нет молотка.

Она выглядела грустной.

В нескольких улицах от них послышался стук.

— Отведи ее домой, — сказал еврей. — Сейчас же.

— Сломай мой замок. Пожалуйста, — захныкал продавец специй.

Томас потянулся к ней, но она отодвинулась от него, и он только схватил ее за ворот рубашки, которая порвалась, и за ленту на шее, которая тоже порвалась. Ключ, который висел на ленте, со звоном упал на деревянную платформу. Она наклонилась, чтобы схватить его, но Томас схватил ее за бедра.

Он поднял ее, когда она, зажав ключ в своем маленьком кулачке, выгнулась всем телом навстречу запертому засову, который держал еврея.

— Нет! — закричала она. — Дай я попробую!

— Отведи ее домой!

Что-то стукнуло, теперь уже ближе.

— Пожалуйста... — сказал продавец специй.

— Пожалуйста, — сказала девочка более мягко.

— Черт возьми, — сказал Томас, опуская ее на землю и забирая у нее ключ. Он собирался бросить его в грязь.

— Пожалуйста, сэр. Сэр Томас, — прошептала она.

Он сплюнул, затем вставил ключ в замочную скважину:

— Видишь? Этот ключ, блядь, не подходит!

Но он подошел.

Он повернул его.

Замок открылся, и еврей встал.

Какой-то мужчина, находившийся не более чем в двух кварталах от них, закричал:

— Отпустите! Отпустите меня!

— ПОЖАЛУЙСТА! — взвизгнул продавец специй.

Девочка взяла ключ у Томаса, который не пытался ей помешать, и открыла другой позорный столб. Нечестный торговец резко выпрямился, побежал, споткнулся о кирпич, который раньше висел у него на шее, и подвернул лодыжку. Он захромал в направлении, противоположном крику мужчины, но отдаленный стук доносился и оттуда. Ночь, казалось, поглотила его полностью.

— Ты что-то хочешь? — спросил еврей.

— Да, — ответила она. — Но они уже получили это... твою тележку.

— Они получили ту, которую я тебе показывал. Не эту.

Он снял с шеи пеньковую веревочку, на конце которой болталась деревянная трубка, торчавшая из-под рубашки. Она была размером с футляр для флейты. Он отдал ей трубку. Она его поцеловала.

Томас подхватил ее на руки и побежал, пока она накидывала веревку себе на шею.

— Когда? — крикнул еврей ей вслед.

Но она не ответила.

ДВЕНАДЦАТЬ

О Тех, Кто Стучит в Ночи

Когда они подошли к двери дома резчика по дереву, у Томаса хватило здравого смысла не стучать; он позвал: «Священник!» и потом девочка сказала: «Аннет! Это я». Засов отодвинулся, дверь открылась и резчик по дереву жестом пригласил их войти. Супружеская пара и священник были бледны от страха.

Жеан прошептал Томасу на ухо:

— Они здесь. В квартале.

— Я знаю, — сказал Томас.

— Они близко.

Муж и жена уставились на закрытые ставнями окна и запертые на засов двери, прислушиваясь к стуку, который, несомненно, приближался. Томас поднял свою кольчугу и начал ее натягивать. Он также надел кольчужные перчатки. Аннет произнесла Аве Мария, к которой присоединились ее муж и священник, хотя священник наблюдал за девочкой.

Дельфина склонилась над фитилем, утопленном в жире, который теперь превратилось в могильник мотыльков; мотыльки садились на ее волосы и порхали вокруг нее, когда она открывала трубку, которую дал ей еврей. Петли были крошечными и изящными, но ее маленькие ручки были созданы для того, чтобы открывать такие вещи. Внутренняя часть трубки была обтянута коричневой кожей, на фоне которой едва виднелся ржавый железный стержень грязно-серого цвета. Она взяла его в руку. Это было не то, что она ожидала увидеть; не острие в виде листа или треугольника, как у копья для кабана; скорее, это был тонкий стержень, плавно сужающийся к концу; больше похоже на кочергу, чем на настоящее копье. Она потрогала большим пальцем острие и обнаружила, что оно все еще достаточно острое, чтобы у нее перехватило дыхание. Действительно ли этот кусок металла был воткнут под ребро Ему? Казалось невероятным, что что-то или кто-то еще в этом мире действительно прикоснулся к Нему. Но это было так. Это было оно. Она поцеловала наконечник копья и положила его обратно в футляр. Ей пришло на ум слово пилум, и она задумалась, вычитала ли она его в книгах своего отца, или оно просто пришло ей на ум, как и многие другие слова в последнее время.

— Что это? — спросил отец Матье.

— Ты знаешь, что это такое.

Никто из них не спал.

Они стояли вокруг стола или сидели, прислонившись к стене.

Ближе к рассвету что-то тяжелое ударилось о фасад здания. Дельфина затаила дыхание, а потом чуть не описалась, когда мул заревел рядом с ней.

И тут что-то заскреблось в закрытое ставнями окно.

— Пожалуйста, Боже, пожалуйста, ангелы, не оставляйте меня одну, — взмолилась она.

Священник встал перед ней и положил руку ей на грудь. Она схватила его за мизинец и почувствовала, что он дрожит. Томас и Жеан подошли к двери, рыцарь держал меч за спиной, готовый нанести удар, резчик по дереву держал молоток. «Отойди», — прошептал Жеан жене, но она осталась на своем месте, прямо за его спиной.

То, что было снаружи, постучало в окно. Дельфина схватила священника за палец с такой силой, что причинила бы ему боль, если бы он не был так взволнован, что не почувствовал этого. Оно постучало снова, более настойчиво. Все, кроме Томаса и девочки, перекрестились.

— Приди, святой Михаил, приди, святой Себастьян, не оставляй нас одних, — шептала Дельфина, но чувствовала себя покинутой; сейчас их убьет какая-то злая тварь, и Бог не хотел или не мог вмешаться.

Существо снаружи сделало два тяжелых шага и забарабанило в дверь. Сильно. Дельфина взвизгнула. Жеан прикрыл рот жены свободной рукой, чтобы она не захныкала, но потом захныкал сам. Дельфина слышала, как Томас дышит, словно кузнечные меха, готовясь к бою; она знала, что, несмотря на все свои недостатки, он скорее умрет, чем позволит причинить ей вред. Она почувствовала себя в бо́льшей безопасности.

Затем снова грохнуло с такой силой, что со стены посыпалась штукатурка, и здание затряслось, заставив покачнуться нескольких длинноголовых деревянных святых и девственниц в мастерской. Мул бешено заревел и заметался из стороны в сторону, не в силах убежать и не находя кого лягнуть. Он опрокинул ведро с водой, и Дельфина почувствовала, как вода течет у нее между пальцами ног.

Стук продолжался, все быстрее и быстрее, сводя с ума. Томас потянулся к двери, собираясь покончить с этим, но Жеан опустил его руку и покачал головой, широко раскрыв глаза от страха и предупреждения.

Потом все стихло.

Некоторое время все было тихо, но Дельфина знала, что это еще не конец. Взрослые в комнате застыли, как заводные фигурки, и скоро они снова начнут двигаться, как будто в комнату ворвался ад. Ожидание было очень тяжелым. Священник погладил ее по волосам, как успокаивал бы собаку. Она услышала его учащенное дыхание и поцеловала его руку. Его дыхание замедлилось.

И тут они услышали это.

Детский плач.

На улице, прямо за дверью.

— О Боже милостивый, — сказала Аннет, направляясь к двери.

Муж оттолкнул ее и покачал головой, слишком напуганный, чтобы говорить.

Ребенок снова заплакал, то ли от ужаса, то ли от боли.

— Мы должны! — закричала Аннет.

Теперь из-за дубовой двери до них донесся женский голос.

— Пожалуйста, — умолял голос.

Аннет попыталась вырваться из рук мужа, но он удержал ее.

— Пожалуйста, помогите нам. Во имя милосердия, я умоляю вас, — заклинала женщина. — Мой малыш… Помогите моему малышу.

Ребенок снова заплакал, на этот раз более жалобно, и его плач перешел в тревожный скрежет.

— Я не думаю, что вам следует открывать дверь, — тихо сказала Дельфина, слишком напуганная, чтобы ее услышал даже священник. Она знала, что должна говорить громче, но не могла.

Томас оглянулся через плечо на священника, который перекрестился и кивнул.

— Помогите моему малышу...

Дельфина отпустила руку священника и потянулась, чтобы схватить Томаса за локоть, но было слишком поздно. Она беспомощно смотрела, как дверь открывается.

Женщина. Нет, статуя женщины. В короне. Пресвятая Дева.

Сердце Дельфины подпрыгнуло от радости, что они спасены, и так же быстро замерло.

И она описалась.

Дверь открылась перед шестифутовой статуей Святой Девы в высокой короне, держащей в одной руке скипетр. Но там, где в другой руке должен был покоиться Святой Младенец, ее каменная рука держала за лодыжку младенца с багровой кожей, который болтался вниз головой — очередная жертва чумы. Он был мертв уже некоторое время. Вокруг него жужжали мухи. Его молочно-белые глаза ничего не видели. И все же он открыл свой раздутый рот и снова заплакал.

— Помогите моему малышу, — сказала статуя, ее губы судорожно шевелились. Она нагнула корону и вошла в комнату со звуком, похожим на скрежет жернова, и все отшатнулись от нее. Затем она швырнула младенца в Томаса с такой силой, что тот отлетел назад. Дельфина уставилась на нее, разинув рот; когда статуя двигалась, то почему-то казалась видимой мельком; она двигалась быстро, но прерывисто. Это было невозможно.

Драка была ужасной. В полумраке мастерской, освещенной свечами, было трудно что-либо разглядеть. Дельфина потрясла головой, пытаясь прийти в себя от того, чего не могло произойти; нечестивая Дева схватила Аннет за руку. Рука сломалась. Статуя откусила что-то от лица женщины и выплюнула это в Жеана. Своим скипетром она ударила Аннет по голове.

Боже, Боже, почему милая Аннет?

— Нет! — Дельфина попыталась закричать, но звук получился похожим на мяуканье котенка.

Священник снова потянул Дельфину за себя, произнося Отче наш, но она глядела из-за его рясы; Томас взмахнул мечом, держа его почти за конец клинка, и ударил по живой статуе, высекая искры и раскалывая ее, но он не смог ее остановить. Теперь пришла очередь резчика по дереву. Молоток Жеана сбил острие с короны, но затем существо опустило голову, как бык, и стало бить резчика о стену, снова и снова, сотрясая здание силой удара.

Три деревянные Марии, казалось, беспомощно наблюдали, как их каменная копия убивает своего создателя.

Теперь очередь дошла до рыцаря. Томас, низко замахнувшись, отбил у статуи ногу, но та опустилась на четвереньки и принялся кусать и терзать его, опрокидывая деревянные статуи и круша все вокруг. Статуя взмахнула скипетром, сильно ударив Томаса по ноге и чуть не свалив с ног. Он застонал от боли, затем бросился вперед и сломал скипетр.

Возьми копье.

Дельфина подбежала к столу, на котором в футляре в форме флейты лежал наконечник копья, и схватила его как раз перед тем, как охваченный паникой мул опрокинул стол, почти придавив ее. Она открыла футляр. Священник назвал ее по имени; она протянула ему копье, и он понял.

Томас отрубал от чудовища огромные куски, но оно все равно его преследовало.

Пока не увидело, что держит в руках священник.

Оно перевернулось боком, как акробат, выполняющий боковое сальто, и выпрямило голову, заставив священника остановиться. Оно ухмыльнулось ему, и изо рта у него потекла черная слизь. Оно схватило мертвого младенца и махнуло им в воздухе, пытаясь выбить копье из рук отца Матье.

— Прикоснись к нему! — закричала Дельфина. — Оно не хочет, чтобы ты к нему прикасался!

Священник снова шагнул вперед.

Томас размахнулся изо всех сил и ударил существо прямо в лицо тяжелой рукоятью своего меча, сломав ему нос.

Священник ткнул в него копьем, и оно попятилось к двери.

— Я вижу тебя, — сказало оно Дельфине, хотя его каменные глаза, казалось, ничего не видели.

Она вздрогнула.

— Вы не помогли ребенку, — сказало оно и, пятясь, растворилось в ночи.

У них было мало времени, чтобы оплакать своих хозяев. Священник закричал: «Пожар!», когда заметил, что одна стена дома дымится — языки пламени поднимались от кучи древесных стружек возле рабочего стола Жеана. Туда упала одна из свечей, когда мул опрокинул стол, зацепив не только стену, но и фартук, свисавший с угла стола. Священник попытался прибить огонь на фартуке, затем попытался прибить фартуком огонь на стенах, но добился лишь того, что пламя разгорелось еще сильнее. Бросив фартук, он взял мула за уздечку и передал его Томасу, который с трудом вывел перепуганное животное на улицу. Священник поднял с пола наконечник копья и футляр с ним, а затем подошел к Дельфине. Ему пришлось разжать ее кулаки, которыми она держала пряди волос Аннет и ревела, но потом она позволила поднять себя. Он провел ее через кухню на задний двор, посадил в тележку, отдал реликварий, а затем открыл дверь, которая вела из крошечного садика во внутреннем дворике на улицу; Томас вывел животное на улицу, и священник его запряг. Томас нырнул обратно в дом за остальными своими вещами и вещами священника, затем взбежал по лестнице за мешком Дельфины, когда она крикнула:

— Оставь его! Быстрее!

Удушливый черный дым просачивался сквозь доски пола спальни, но он нашел ее мешок и, прихрамывая, спустился по лестнице, прошел мимо уже тлеющих деревянных фигурок и через кухню. Дико кашляя, со слезящимися глазами и обезумевшим лицом, рыцарь загрузил себя и вещи в повозку.

Он похлопал кольчужной рукавицей по краю льняной рясы священника, которая пылала оранжевым и скручивалась, готовая вот-вот вспыхнуть пламенем.

Не замечая это, отец Матье натянул поводья и несколько раз крикнул: «Пожар! Проснитесь!» соседям, которые, возможно, остались в живых. Они отъехали от обреченного дома резчика по дереву и скрылись в остатках ночи, ошеломленные и пропахшие дымом.

Всю дорогу они настороженно оглядывались по сторонам, опасаясь, как бы какой-нибудь новый кошмар не набросился на них из темноты переулка. Томас прерывисто закашлялся, священник неловко похлопал его по спине. Дельфина крепко сжимала копье, отвлекаясь пением и одновременно плача:

Хей, зарянка-крошка, синг-хей,

Пришло время улетать, синг-хей.

Твои крылья молоды,

Твои песни золоты.

Пришло время улетать, синг-хей?

Единственным человеком, которого они увидели, была женщина, которая выволокла старика из своего дома и усадила его у двери; она с трудом поднимала его, но в конце концов справилась. Увидев тележку, она сказала:

— Заберите его, пожалуйста! Я заплачу! У меня есть редиска, можете ее взять! Он был добр ко мне, и я хочу, чтобы его похоронили. Пожалуйста!

Томас покачал головой, глядя на нее.

— По крайней мере, совершите над ним последний обряд! Вы ведь священник, так?

Отец Матье тихо застонал, но не отвел глаза от дороги.

— Оставайся в повозке, — устало сказал Томас.

— Простите меня, — сказал священник, слишком тихо, чтобы женщина могла расслышать, и продолжил движение повозки, хотя она, умоляя, прошла за ним несколько шагов. Девочка, которая могла бы возразить, просто снова запела свою песню и закрыла глаза.

На выходе из квартала стояла церковь, каменные стены которой были покрыты плесенью, а витражи выбиты. Земля вокруг здания была испещрена глубокими колеями со всех сторон, от которых так сильно воняло гнилью и плесенью, что всех их затошнило. У двери стояла статуя Девы Марии в натуральную величину, с окровавленной, сломанной короной, без ступни и без носа. Она держала сломанную рукоять скипетра и баюкала ребенка, умершего от чумы.

Священник остановил повозку.

Им пришлось бы проехать мимо этой церкви, чтобы добраться до моста.

— Уже почти рассвело, — сказала девочка. — Я не думаю, что они передвигаются днем.

Священник погнал мула вперед, но тот двигался медленно, как будто оставлял за собой право остановиться в любой момент, когда ему захочется.

Церковь выглядела отвратительно; если когда-то она и принадлежала Небесам, то теперь — нет, и воздух вокруг нее кишел мухами. Мул то и дело взмахивал хвостом или дергал себя за бока, отгоняя садившихся на него мух. Мухи с невыносимым упорством ползали по рукам священника или садились у рта Томаса.

Они подъехали ближе, изо всех сил прижимаясь к лавкам на другой стороне узкой улочки, но все равно подходя неприятно близко к испорченной église⁴¹.

Помимо ужасной Девы Марии, на своих пьедесталах стояли другие статуи святых, царей и апостолов, более светлые по цвету, чем зеленовато-черные наросты, покрывавшие стены, их конечности и лица также были кое-где забрызганы кровью. Хотя в предрассветных сумерках это было трудно разглядеть, кровь выглядела яркой и свежей; они только что вернулись с охоты. Неужели ангел с отсутствующим крылом просто сдвинулся? Неужели горгулья облизала свою переднюю лапу, как это сделала бы собака? Некоторые из них держали в руках маленькие фигурки, в которых, когда повозка подъехала ближе, рыцарь, священник и девочка с ужасом узнали мертвых детей. Святой апостол Павел с окровавленным ртом держал одной рукой свою каменную книгу, а другой держал за голову обмякшего мальчика, как будто святому делали минет; руки у мальчика полностью отнялись, а бледные ноги мягко болтались, как у повешенного.

Святой Павел повернул свою каменную голову и посмотрел прямо на Отца Матье. Священник почувствовал прикосновение ледяного пальца к своему сердцу, а затем его голова взорвалась от боли, когда Святой Павел набросился на него с бессловесным криком:

ТЕБЕ НРАВИТСЯ ЭТО ПЕДИК СВЯЩЕННИК МЫ ДЕЛАЕМ ЭТО РАДИ ТЕБЯ ТЫ ГРЯЗНЫЙ ПЕДИК ПЬЯНИЦА СОДОМИТ КОГО БЛЯДЬ ТЫ ДУМАЕШЬ ОДУРАЧИТЬ НЕ ХОТЕЛ БЫ ТЫ ПОДНЯТЬСЯ СЮДА КО МНЕ И ПОДНЯТЬ ЭТИ ОДЕЖДЫ HOC EST ENIM VERGUM MEUM⁴²

Священник отпустил поводья и зажал уши руками, но это не помогло. В то же время статуя святого Мартина направила свой меч на Томаса и ворвалась ему в голову:

ТРУС ТЫ УЖЕ ИЗНАСИЛОВАЛ ДЕВОЧКУ ПОТОМУ ЧТО ТЫ ЭТО СДЕЛАЕШЬ МЫ ЗАСТАВИМ ТЕБЯ ИЗНАСИЛОВАТЬ ЕЕ В ЗАДНИЦУ НО НЕ В ПИЗДУ ПОТОМУ ЧТО ОНА БУДЕТ ДЕВСТВЕННИЦЕЙ КОГДА ТЫ ПЕРЕРЕЖЕШЬ ЕЙ ГОРЛО РАДИ СВОЕГО ХОЗЯИНА И ТЫ ЗНАЕШЬ КТО ЭТО НЕ ТАК ЛИ

Святая Анна пригнулась, словно собираясь прыгнуть на девочку, и мысленно прокричала ей в голову:

ВСЕ КОГО ТЫ ЛЮБИШЬ УМРУТ ЭТОТ СВЯЩЕННИК И ЭТОТ РЫЦАРЬ ОНИ ОБА УМРУТ ИЗ-ЗА ТЕБЯ МЫ ИХ УБЬЕМ МЫ НЕ ЗНАЕМ КТО ТЫ НО МЫ УЗНАЕМ ДАЖЕ ЕСЛИ НАМ ПРИДЕТСЯ РАЗРЕЗАТЬ ТЕБЯ НА ЧАСТИ И ЭТА ИГРУШКА ТЕБЕ НЕ ПОМОЖЕТ

Повозка двигалась, хотя ей никто не управлял, а все трое корчились от сыпавшихся в них слов. Затем из-за зданий на востоке, за облаками, взошло невидимое солнце, и голоса смолкли. Священник рухнул под тяжестью рыцаря и сделал вид, что заснул.

Дельфина, которая почувствовала тошноту и боль внизу живота, попыталась успокоиться, наклонившись вперед и погладив священника по волосам.

Томас дрожащими руками снял кольчужные перчатки и взялся за поводья.

Единственными звуками, которые они слышали, покидая Латинский квартал, были цоканье копыт мула и далекий собачий лай.

ТРИНАДЦАТЬ

О Дожде и Фигуре Смерти

Дождь начался почти сразу же, как только они вышли из ворот Сен-Бернар и оставили Париж позади; девочка, вспомнив историю о жене Лота, приказала себе не оглядываться на умирающий город, а потом все равно оглянулась. Столб дыма над Парижем попрощался с ними, как когда-то их приветствовал другой столб дыма; этот столб, однако, был в городе, где пожар у резчика по дереву мог бы сжечь весь квартал, выгнав здоровых на улицы и поглотив больных и мертвых. Капли холодного дождя, упавшие на лицо Дельфины, были предвестниками потопа, который спас Левый берег от пожара, но затопил болотистый Правый берег до самой Гревской площади. В Латинском квартале звонили колокола; по крайней мере, там хватало рук, чтобы потянуть за одну-две веревки. Дельфина попыталась представить себе людей, звонящих в эти колокола: одинокого доминиканского монаха или платного звонаря в монастыре; другого священника, такого же, как отец Матье, слишком напуганного, чтобы служить своей пастве, но пытающегося спасти то, что осталось от его души, предупреждая их о пожаре. Или мертвые звонили в свои собственные колокола? Если статуи могут ходить, то почему не они? Она почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы из-за Аннет, а также из-за себя; когда же она снова почувствует женскую любовь? Неужели Аннет умерла из-за того, что Дельфина захотела остаться с ней? Слова зловещих статуй снова зазвучали у нее в голове, и она посмотрела на мужчин в передней части повозки.

Пожалуйста, Боже, не дай им умереть из-за меня.

И теперь дождь шел, шел и шел.

На третий день дождя — и на второй день без еды — священник увидел каменный амбар и коттедж и понадеялся, что там никого нет. До чего же дошло, что человек Божий пожелал несчастья семье, потому что позарился на их кров?

Дверь в коттедж была открыта, но они направились к амбару, так как там было больше места для мула, и ни у кого из них не было настроения искать тела.

Амбар не был пуст.

Священник вошел первым и увидел обнаженного мужчину, стоявшего на четвереньках и запихивавшего в рот сено. В его седой бороде и волосах запуталось множество травинок. У него были видны ребра, и он был грязный и мокрый — то ли от дождя, то ли от пота, вызванного лихорадкой. Но глаза у него были дикие. И он не был хрупким. Он извлек ржавую косу со сломанным косовищем из кучи деревенской утвари и направился к священнику.

Боже милостивый, он хочет меня съесть.

Затем вошли Томас и Дельфина — Томас с обнаженным мечом, — и мужчина выскочил в другую дверь, упав, когда острие косы ударилось о дверной косяк и выскользнуло у него из рук, но почти сразу же вскочил на ноги. Он побежал прямо через покрытое лужами поле и продолжал бежать, разбрызгивая босыми ногами воду, направляясь не в сторону дома, а к линии деревьев за полем.

Томас нарушил последовавшее молчание, сказав:

— Так вот как выглядит жнец без своей мантии.

Священник после паузы рассмеялся, но девочка только смахнула капли дождя с глаз и посмотрела на них, ожидая объяснений.

— Смерть, девочка. Смерть, — сказал священник.

Теперь она тоже рассмеялась, и этот смех разнесся по всему амбару.

* * *

Они развели огонь и сняли с себя столько одежды, сколько позволяли приличия, развесив ее сушиться на палках. Когда одежда высохла, они сняли нижнее белье, а затем повесили его на вешалку, надев сухое и уютное и радуясь, что в кои-то веки не замерзли и не промокли насквозь. Погода изменилась, и если раньше дни были теплыми, а ночи прохладными, то теперь дни были прохладными, а ночи холодными. Они договорились остаться в амбаре до утра, а затем осмотреть поля в поисках фруктовых или ореховых деревьев, или чего-нибудь еще, что они смогут найти. Тем временем они поставили наружу свои чашки и миски, а также шлем и набедренные доспехи Томаса, чтобы набрать достаточно воды и наполнить животы — это должно было несколько утолить их голод.

— Жаль, что у нас нет музыки, — сказал священник, тыча в тлеющие поленья сломанным концом косы, которой его чуть не убили.

— А мне — нет. У тебя может возникнуть желание спеть, — сказал Томас, осматривая свою ногу, по которой тварь ударила своим скипетром. Он подозревал, что кость голени была сломана; на ней образовался по-настоящему ужасный синяк, а кожа вокруг лодыжки тоже распухла и покрылась синяками. Проклятая тварь попала ему прямо в то место, где лошадь сломала ему ногу в Креси.

— Возможно, девочка споет, — сказал священник.

— Мне что-то не хочется, — сказала она, слегка мыча в нос. Ей было плохо. Температуры у нее не было, но она шмыгала носом и жаловалась на боль в области бедер. Ей было так холодно и сыро, что никто из мужчин не заподозрил у нее чумы. — А какую музыку ты бы хотел послушать, если бы мог выбрать? — спросила она отца Матье.

— О. Лютня. Несомненно, лютня. А ты, сэр рыцарь?

— Лютня? Это придворная музыка. Трубадуры заставляют жен раздвигать ноги, когда их мужья на войне.

— Я нахожу ее музыку очень красивой. Если игрок умелый. Чтобы овладеть игрой на лютне, требуется больше тренировок, ты согласен?

— Чем на чем?

— На барабане, например. Или на корнемюзе⁴³.

— Это то, что я бы хотел услышать. Барабан и корнемюз.

— Солдатская музыка. Она для того, чтобы мужья бросали своих жен ради трубадуров.

— Ха!

Когда наступила ночь, они принялись рассказывать истории, чтобы скоротать время.

Начал священник, рассказав историю о рыцаре, который на самом деле был оборотнем, но очень тактичным — он удалялся в лес, чтобы сменить кожу. Однако жена предала его, спрятав его одежду, чтобы он не смог переодеться обратно; все решили, что ее муж исчез, и она смогла выйти замуж за своего любовника.

— Продолжай, — сказал Томас. — Закончи историю.

— Она закончена.

— Ад меня побери, если она закончена.

— Разве нет?

— Конечно нет. Ты рассказал только половину.

— Это все, что я знаю.

— Что это за чертов сорт историй? Жена-прелюбодейка побеждает? Благородный оборотень обманут и изгнан?

— Прости, если я тебя обидел. Возможно, тебе следует попросить кого-нибудь проинструктировать меня, какие должны быть истории.

— Представь себе, что это проповедь. В хорошей истории должна быть мораль. В чем мораль здесь? Шлюхи торжествуют?

— Я не знаю, — сказал священник, ерзая на месте. — Может быть. Какая-нибудь мораль о лживой природе женщины?

Томас пристально смотрел на священника в свете костра, и тому было трудно понять, шутит ли Томас или на самом деле сердится.

— Тогда это все объясняет, — сказал Томас. — Женщины рассказывают священникам истории о том, какие они плохие, чтобы те с ними не трахались.

— Вряд ли это работает. Я единственный известный мне священник, у которого в деревне нет признанной любовницы.

Вот теперь Томас рассмеялся, и священник расслабился.

— Я знаю, чем заканчивается эта история, — сказала девочка.

— Откуда?

— Отец часто ее рассказывал.

— Что ж, давайте послушаем, — сказал Томас.

— Рыцарь ушел в лес в облике зверя, — сказала Дельфина, и тут она зарычала по-волчьи. — И однажды его нашли король со своим охотничьим отрядом. Они уже собирались убить его, но тут большой волк поклонился королю.

— Это мне нравится больше, — сказал Томас, подталкивая священника локтем.

— Король решил сделать из него домашнего любимца и забрал его в свой замок. Все приходили полюбоваться на чудесного зверя, который был таким ручным и обходительным. Пока однажды не пришли жена и рыцарь... подождите, я кое-что забыла.

— Ты уверена, что знаешь эту историю? — спросил священник, но Томас снова толкнул его локтем, на этот раз чуть сильнее.

— Да, — серьезно сказала она и пристально смотрела на отца Матье до тех пор, пока тот не поднял ладони в знак согласия. Она чихнула и начала снова.

— Когда король нашел зверя, рыцарь, который женился на его жене, был там, и зверь на него зарычал.

Она зарычала и заскрежетала зубами, отчего оба мужчины рассмеялись.

— Они хотели его убить, и вот тогда он подошел и лизнул руку короля. Итак, мы вернулись в замок. И когда жена и плохой рыцарь вошли, зверь укусил ее за нос...

Дельфина замолчала, и священник понял, что она начала вспоминать, поэтому он дважды хлопнул в ладоши, напугав ее.

— История, история, — сказал он. Она кивнула и, сморгнув слезы, вытерла их рукавом и шмыгнула носом.

— Волк кусает ее. Он кусает ее. Рыцарь.

— Да, я думаю, так оно и было.

— И они хотят убить его снова, но мудрый советник короля сказал, что не надо.

— Истории... Где они находят этих мудрых советников? — сказал Томас. — Лично я никогда не встречал короля, который позволил бы хоть слово сказать.

— Поэтому они заставляют жену рассказать им, почему он ее укусил.

— Мне определенно больше нравится эта версия. Жена-шлюха, которую кусали и пытали, — сказал Томас.

— И король приказывает плохому рыцарю принести одежду хорошего рыцаря. Подождите... Плохой рыцарь ее носит. Поэтому он просто ее снимает.

— Теперь он голый.

— Думаю, да. Да.

— В этом замке холодно?

— Конечно, — сказала она очень серьезно. — Во всех замках холодно.

— В скольких именно замках ты побывала?

— Я не плавала на лодках, но знаю, что у них есть паруса.

— Ха! А вот и твой отец-юрист. Я знал, что он приедет тебя навестить.

Она резко и раздраженно вздохнула.

— Ты хочешь это услышать? — спросила она.

— Итак, у нас есть дрожащий рыцарь со съежившимся bitte⁴⁴.

Они оба укоризненно посмотрели на Томаса.

— Ты хочешь, чтобы я закончила? Потому что я не могу, когда ты продолжаешь меня перебивать, чтобы показать, какой ты умный.

— Ооооо, — сказал Томас. — Меня упрекают. Итак, голый рыцарь.

— Ему дают платье.

— Итак, рыцарь в платье.

— Рыцарь теперь не важен.

— Значит, неважный рыцарь.

Дельфина встала и отошла, скрестив руки на груди. Оба мужчины, которые, по-мальчишески, хихикали над ее раздражением, теперь стали умолять ее вернуться.

— Милая Дельфина, расскажи нам историю!

— Не принимай все так близко к сердцу! История, история!

Наконец, она снова заняла свое место, но указала маленьким пальчиком на Томаса. Он прикрыл рот рукой.

— Итак, король разложил одежду для зверя, но тот просто понюхал ее и сел.

Томас убрал руку и спросил: «Это?..» но она прервала его возгласом «Тссс!» и снова указала пальцем. Он прикрыл рот рукой.

— Мудрый советник сказал, что рыцарю стыдно переодеваться перед ними. Поэтому они поместили зверя в спальню вместе с одеждой. Он вошел на четырех ногах, а вышел на двух.

Они оба выжидающе посмотрели на нее.

— Что? — спросила она.

— Закончи ее, — сказал Томас.

— Я закончила. Он снова стал мужчиной.

— А как же рыцарь-бастард и жена-шлюха? Они были убиты?

— Если тебе нравится.

— Что значит «если мне нравится»? Это произошло или нет.

— Это просто история.

— Да, и у нее есть конец.

— Я рассказала вам конец.

— Но у нас все еще есть свободные концы.

— Прекрасно, — сказала она. — Я закончу историю по твоему вкусу. Рыцарь берет свой меч и отрубает головы им обоим. Кровь течет повсюду. Кровь, кровь, кровь. Затем он отрубает голову и королю. Кровавая кровь-кровь. И он надевает корону на свою голову, так что теперь он король. И мудрый советник отдает ему в жены свою хорошенькую дочь, хотя ей всего пятнадцать лет, и у них рождается много детей, а потом рыцарь умирает и попадает на Небеса. Как тебе это нравится, сэр Томас?

Он хлопнул в ладоши и заулюлюкал.

— Вот это, блядь, история! — сказал он.

— Э-э-э... Я думаю, у нас гость, — сказал священник, указывая на окно амбара, откуда на них смотрела пара глаз из-под гривы спутанных мокрых волос, в которые набилась трава.

Томас бросил полено из камина, и оно ударилось о стену рядом с окном, рассыпав искры.

— Давай! — крикнул он, потянувшись за мечом, но глаза только моргнули, глядя на него. Он встал, и лицо исчезло; они увидели, как голый старик пробежал мимо двери, дико глядя на них.

— Это МОЙ АМБАР! — в ярости воскликнул он и снова выбежал под дождь.

О том, чтобы Томас поймал его, не могло быть и речи.

* * *

Рыцарь плохо спал.

Он проснулся в темноте, тяжело дыша от того, что ему приснился сон: он скакал на коне по заросшему ежевикой полю, и пытался вспомнить, где находится. Когда ему это удалось, он заметил, что дождь прекратился, и он вышел на улицу, чтобы посмотреть на небо. Полумесяц заигрывал с ним сквозь прорехи в медленно плывущих облаках, в которых все еще оставалась вода, но он не смог увидеть свою комету. Он думал, что сейчас она, возможно, скрылась из виду, убив своего звездного лебедя, но он не сомневался, что прилетели другие; это лето было богатым на разнородные кометы.

Только сейчас было уже не лето. Его дыхание замерзало перед ним. Близилась середина сентября, но было холодно, как в октябре.

Он услышал движение позади себя, а затем возглас легкого неудовольствия; обернувшись, он увидел, что священник наклонился, чтобы напиться из чашки, которую выставил наружу.

— Она затхлая, — сказал он. — Мою чашку не мешало бы почистить.

Томас снова посмотрел на небо.

— Не спится? — спросил священник.

Томас не ответил.

— Я знаю. Глупый вопрос. Вряд ли достойный Уильяма Оккама. Мне следовало спросить, снились ли тебе плохие сны. Мне снились. Хочешь знать, какие?

Томас промолчал.

— Маленькая девочка водила меня по сельской местности. В реках водились ужасные твари, статуи сползали с постаментов около церквей, страшная болезнь убила почти всех. Вдобавок я умирал с голоду.

Молчание.

— Моим единственными спутниками были угрюмый рыцарь, отлученный от церкви, который редко разговаривал и не проявлял ни малейшего интереса к рассказам о моих кошмарах. И, конечно, мул.

Томас вздохнул.

— Мул мне понравился.

— Что тебе на самом деле приснилось?

— Мне приснилось, что у моего брата нет ног.

— У того, что в Авиньоне? Катамита?

— У меня есть только один брат. Он ходил на костылях, как человек на ходулях, но был мрачным и печальным. Я кормил его с руки, как будто он был птичкой, но он не был благодарен. Он ненавидел меня за мои ноги.

— Этот звучит лучше, чем предыдущий. Возможно, тебе стоит вернуться ко сну.

Священник посмотрел на небо:

— Что там наверху?

— Если священник не знает, откуда знать мне?

— Хм. Может быть, священник получше знал бы.

Он наклонился и смахнул дождевую воду с набедренной повязки рыцаря. Томас пристально посмотрел на отца Матье.

— Тебя ведь не лишили сана или чего-то в этом роде, так?

— Возможно, надо было это сделать. Но нет.

— Просто ты не всегда выглядишь как священник.

— Забавно. Я чувствовал то же самое с того дня, как принял сан.

— Тогда почему ты это сделал?

— Как и большинство других. Меня послал отец.

— Почему ты не пошел по его стопам?

Священник ничего не сказал.

— Ну?

— Он был солдатом.

— И?

— Неужели я кажусь тебе солдатом?

— Ни капельки.

— И все же я герой по сравнению со своим братом.

Томас хмыкнул, представив, как он будет смотреть на своего сына, если тот окажется слишком слаб для оружия. Он представил, как выбивает из него это чувство и делает из него мужчину. Ему пришло в голову, что отец священника, вероятно, пытался.

— Наш отец часто говорил: «Раз Бог послал мне только дочерей, я пошлю тех, что с бородой, исполнять приказы, а остальных — возвращать сыновей обратно».

Томас усмехнулся.

— Да, наверное, это забавно, — сказал священник, — в первые десять раз.

Томас отпил из своего шлема.

Вдалеке прогремел гром.

— Нас ждет еще больше, — сказал Томас.

Священник кивнул.

— Можно я расскажу тебе?

— Что именно? — спросил Томас.

— То, что я сделал.

— Я бы предпочел, чтобы ты не рассказывал.

— Я знаю.

— Тогда зачем спрашивать?

Священник обхватил себя руками, спасаясь от холода.

— Мне больше не перед кем исповедоваться.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

О Запятнанном Священнике и Мести Вдовы

За два месяца до того, как в Сен-Мартен-ле-Пре пришла чума, отец Матье Ханикотт влюбился. Его руки дрожали, когда он надевал ризу и готовил свечи и благовония, а когда он произносил проповедь, его левая подмышка покрывалась холодным потом, хотя в тот май по утрам было еще прохладно. Ему показалось странным, что страдала только левая подмышка; возможно, подумал он, потому, что она располагалась ближе к сердцу. И в то утро его грех по-прежнему был только в сердце.

В тот момент, как он подошел к алтарю, его прошиб пот; даже стоя спиной к пастве, он думал о том, где будет стоять объект его привязанности: в трех или четырех рядах позади, как всегда ближе всего к проходу, на уровне витража, изображающего дев со светильниками в руках.

Он даже мог отличить кашель молодого человека от кашля остальных прихожан.

В этот день объект был одет в свою лучшее серое котарди⁴⁵, плотно застегнутое на все пуговицы, и стоял, выставив одну ногу в проходе, что другие приняли за грубость, но на самом деле это было сделано для того, чтобы лучше продемонстрировать его ярко-красный чулок и длинную, с красивыми икрами ногу в нем.

Когда отец Матье совершал Евхаристию, он старался сосредоточиться на словах, которые произносил, но потом почувствовал, что обливается холодным потом, и понял, что от него воняет. Этот новый аромат любви ударил в нос острой нотой, напоминающей сыр, соль или металл, или сочетание всех трех. Его внутренняя сутана так пропиталась страстью, что он снова вспотел, пока нес ее прачкам, и покраснел, когда забирал обратно.

Отец мальчика был деревенским старостой, в обязанности которого входило быть связующим звеном между фермерами и их сеньором. Как это часто бывало со старостами, Сэмюэлю Эберу не доверяли ни тут, ни там. Сеньор считал, что он отпускал крестьян слишком рано, когда они отрабатывали в его имении обычные два дня в неделю. Это было правдой. Но многие жители считали, что Эбер был слишком скрупулезен в подсчете и взвешивании доли скота и урожая, которую они должны были отдать своему господину. На самом деле это было неправдой; после смерти крестьянина он часто оставлял лучшую корову наследникам, а другую, чуть менее мясистую, привозил вверх по реке в качестве гериота⁴⁶. Тем не менее, именно Сэмюэль Эбер отбирал у них коров, и эти гордые нормандские фермеры лучше помнили пренебрежение их интересами, чем доброе дело.

И, по крестьянским меркам, он был богат.

Мишель Эбер, его второй сын, собирался в Париж изучать юриспруденцию. В двадцать лет он был бы немного старше большинства своих будущих коллег, но была дана кругленькая сумма, и университетский казначей, встретив мальчика, заявил, что тот достаточно хорош в латыни, чтобы из него можно было что-то сделать. Скоро, думал отец Матье с глубокой грустью и смирением, эти красные ножки не будут стоять в проходе у окна. Он, конечно, был прав, но не потому, что мальчик собирался в Париж.

Приближалась Великая Смерть.

Она уже начала пожирать Авиньон, где, как говорили, папа проводил аудиенции между двух огней, чтобы избавиться от зараженного воздуха, и покусывала Париж, где первые пострадавшие семьи пытались спрятать своих больных, чтобы их не сторонились соседи.

Священник знал, что его прихожане жаждут новостей о болезни и ее продвижении; он знал, что они жаждут хоть каких-то заверений в том, что Сен-Мартен-ле-Пре будет спасен, будь то из-за его святости или потому, что они достаточно настрадались от рук своего жадного сеньора, но он не мог подобрать нужных слов. Правда заключалась в том, что он ничего не знал. Он не знал, как болезнь распространялась, что ее вызывало, куда она может привести и что можно сделать для борьбы с ней. Больше всего его беспокоило то, что Бог мог заглянуть в его сердце и узнать, что он любит извращенной любовью. Бог взвесил бы его самые сокровенные мысли и, сочтя их отвратительными, наложил бы еще более тяжкий удар на вилланов⁴⁷ из его паствы. Священник бы бросился в реку, но священник-самоубийца в глазах Бога был бы еще хуже, чем потенциальный содомит.

Никогда в жизни он не чувствовал себя таким невежественным, бесполезным или сомневающимся.

В своей проповеди он говорил о грехе гнева и о том, как сильно Господу не нравится, когда соседи ссорятся из-за установки заборов или оскорблений в пивной.

— Как вы думаете, что произойдет в пивной? Вы там помиритесь? Или поссоритесь? Говорю вам, дьявол не любит лучшего укрытия, чем кружка пива. — Как только он произнес эти слова, он понял, что ступил на опасную почву; вся деревня знала его как любителя выпить. Он хотел еще что-то сказать о том, что алкоголь заставляет людей драться, но решил сократить это и перейти к рассказу об ангелах. Люди любили ангелов. Но он опоздал. Когда он откашлялся, чтобы выиграть время, его самый частый собутыльник воспользовался его промахом.

— Значит вы пьете так много вина именно потому, что дьяволы прячутся в пиве? — спросил Сильван Бертье, погонщик скота. Смеялись не все, но достаточно много, чтобы он заставил себя улыбнуться, а не попытался упрекнуть популярного Бертье.

Капля этого ужасного, холодного пота скатилась по его левому боку.

— Да. Я знаю, что вино приносит мне больше утешения, чем следовало бы; даже Божьи пастыри не безгрешны. Но кто из вас видел, чтобы вино делало меня сварливым? У нашего погонщика глаза часто чернее, чем у его быков.

Он взглянул на объект своей страсти, который улыбался его умелому ответному удару, затем быстро отвел глаза, чтобы создать впечатление, будто он осматривает их всех. Каждый раз, когда он украдкой бросал взгляд на Мишеля Эбера, он заставлял себя смотреть в глаза еще десяти прихожанам.

Остальная часть проповеди прошла гладко, если не сказать обыденно, и вскоре водяные часы показали, что прошло полчаса, и он начал закругляться.

Когда месса закончилась и он проводил своих прихожан до выхода, он постарался повернуться правым боком к тем, кто пришел поговорить с ним, особенно к Мишелю.

— Вы умный человек, — сказал младший Эбер и посмотрел на отца Матье достаточно долго, чтобы тот заметил у мальчика что-то вроде черной родинки в уголке карего глаза. Левого глаза.

— Есть добродетели и поважнее, — сказал священник, желая, чтобы Мишель пожал ему руку, прежде чем повернуться и уйти. Он этого не сделал. Вместо этого он поспешил уйти на своих хорошеньких красных ногах и пошел рядом с Мелизандой Арно, пухленькой девушкой, чье миловидное личико цвета сливок кружило голову даже тем, кому нравились худощавые женщины.

Из исповеди он знал, что Мишель уже вступал в прелюбодеяние с несколькими девушками, в том числе со своей сводной сестрой, и вполне ожидал, что Мелизанда вскоре попадет в этот список. Недавно он также признался, что у него были нечистые мысли о мужчинах. Какой бы демон ни управлял похотью, он глубоко засел в Мишеле Эбере и теперь использовал его, чтобы заманивать в ловушку других.

Если демоны вообще существуют.

Если этот мальчик — орудие сатаны, Боже, подай мне какой-нибудь знак. Пусть он оглянется на меня.

Но он так сильно хотел этого взгляда, что не мог вынести мысли о том, что это порочно, и поэтому сам себя поставил в тупик.

Пусть лучше он оглянется на меня, если в нем нет чертей.

Мальчик оглянулся на него через плечо. Всего один раз, всего на мгновение, но этого было достаточно.

Он всегда будет думать, что с того дня все и началось.

* * *

Каждая ночь превращалась для Матье Ханикотта в битву. Он был в опасности потерять веру, если не душу. Но существовали ли души вообще? Действительно ли под его кожей скрывается обнаженная, невидимая маленькая версия его самого, настолько ценная для Рая и Ада, что каждый из них посылает своих эмиссаров сражаться за нее?

Он говорил себе, что не выпьет больше одной чаши вина, затем двух, а затем и трех, чтобы не опьянеть и не предаться мыслям об этих красных ногах. В конце концов у него кружилась голова, он был измучен, во рту пересыхало от того, что он сплевывал в ладонь, и он лежал без сна, мучимый стыдом и виной, до самого рассвета.

Дни были лучше; несмотря на то, что прихожане начали расспрашивать о его здоровье, потому что он похудел и у него появились мешки под глазами, он был гораздо менее несчастен, служа им, чем лежа наедине со своими мыслями. Было лучше посоветовать толстому бородатому Сансону Бертье извиниться перед своей женой за то, что угрожал ей клюкой, и почувствовать запах пердежа, который Бертье с серьезным видом разгонял своей соломенной шляпой; было лучше выйти со своей шкатулкой со святынями, чтобы трижды за неделю отпеть Клемана Фужера только для того, чтобы он поправился; еще приятнее было быть укушенным собакой Фужера во время последнего визита и слышать, как старик смеется со своей постели.

Однажды вечером, ближе к концу мая, он спустился к реке и пошел вдоль ее берега, наслаждаясь приятной прохладой воздуха и любуясь красотой неба, на котором луна скрывалась за прозрачными, быстро движущимися облаками. Она была не полной, но достаточно яркой, чтобы освещать реку, отбрасывая тени облаков на воду и ивы в этой части берега.

Как раз возле одной из этих ив яркая полоса лунного света упала на разбросанную одежду. Отец Матье не удержался и посмотрел на реку, где, как он был уверен, он увидит купальщика. Он не был разочарован. На самом деле их было двое, и они были гораздо ближе, чем одежда.

Увидев его, девушка неумело подавила визг, затем выскочила из воды, прикрывая грудь, и побежала за своим домотканым платьем. Она была пухленькой и бледной. Боже, помоги ему, это была Мелизанда.

Он знал, кто остался в реке.

Девушка подобрала свою одежду и побежала туда, где деревья были гуще, прежде чем одеться и вприпрыжку отправиться домой. Другой не пытался бежать; он даже не отошел от реки; скорее, он просто присел, чтобы спрятать все, кроме головы, и лениво греб руками по воде вокруг себя.

Он смотрел прямо на священника, который долго стоял на месте, разрываясь между желанием повернуться и пойти домой и пытаясь придумать, что сказать. Ему ничего не приходило в голову. Он не мог видеть родинку в глазу мальчика, но он ее себе представлял. Он представлял себе и нечто большее. Тени облаков скользили по воде, то затемняя голову мальчика, то позволяя лунному свету окрасить ее в серебристый цвет.

— Входи, — сказал мальчик так тихо, что отец Матье решил, что он его не расслышал. Он просто открыл рот и снова закрыл его, как выброшенная на берег рыба, пытающаяся вдохнуть.

— Входи, — снова сказал объект его привязанности.

— Я не могу.

— Отец Матье не может.

— Да.

— Так что снимай его вместе со своей одеждой и надевай обратно, когда будешь уходить.

— Нет.

— В этом и прелесть купания обнаженным в реке; ты никто. Ты тот, кем хочешь быть. Это всего лишь сон.

Ты использовал те же слова, чтобы заманить туда девушку.

Священник открыл и закрыл рот.

— Входи, — снова сказал мальчик.

И он вошел.

В июне Великая Смерть приблизилась, и мост, ведущий в Париж, был сожжен по приказу сеньора. Небольшие группы вооруженных фермеров прятались в лесах и отпугивали тех, кто шел по суше с другой стороны; вскоре они обнаружили, что дни, свободные от работы на ферме, им по душе. Они также обнаружили, что, поскольку жены не придирались к ним, они могли пить сколько угодно пива и сидра. Они лепили маски из речного тростника и глины, перьев ворона и лисьих зубов, чтобы казаться устрашающими, а также чтобы напоминать себе, что никому нельзя смотреть в глаза — считалось, что чума передается от одного человека к другому с помощью смертоносного луча, исходящего из глаз. Они называли себя Братством Задницы Святого Мартина. Они напивались до такой степени, что даже группы незнакомцев, которые согласились повернуть назад, были избиты дубинками, чтобы они помнили, что больше не стоит пытаться.

Вскоре они принесли свои выходки в город; Элиза Планшетт, вдова, которая содержала пивную, вскоре возненавидела улюлюканье и хвастовство, возвещавшие о возвращении братства с патрулирования. Закрывать дверь было бесполезно — они будут приставать к ней до тех пор, пока она не откроет, а потом будут требовать бесплатную выпивку за свою священную работу по охране городка от эпидемии. Почти каждый день их можно было увидеть за столиками вдовы, они играли в кости и веселились, откинув маски; те, кто наблюдал днем, приходили вечером. Те, кто наблюдал вечером, приходили днем. Их фермы страдали из-за того, что их жены и отцы занимались внесением удобрения, прополкой и боронованием, но мужчинам из братства так понравился их новообретенный статус ополченцев, что с ними невозможно было договориться. Староста не мог заставить их работать. Священник не смог отговорить их от этого безумия. Их число сократилось, когда некоторые мужчины, такие как Сансон Бертье, бросили это дело; но оно снова выросло, когда хулиганы увидели в патрулировании способ не работать.

Когда один из них украл дрова из дома вдовы, заявив, что из-за своих обязанностей у него нет времени на рубку, она попыталась преградить ему путь, но оказалась прижатой к земле спиной. Она пожаловалась герольду. Герольд пообещал передать дело на рассмотрение лорда, но ничего сделано не было. Сеньор, испугавшись чумы, прервал судебные заседания и заперся со своей свитой. Появлялся только герольд, который, изогнув накрашенные брови, читал со спины своей лошади воззвания, не имеющие законной силы. Можно было видеть, как латники прогуливаются по парапету крепости, их доспехи поблескивали в лучах раннего летнего солнца, но они больше не спускались вниз. Братство Задницы Святого Мартина было единственным воплощением справедливости в Сен-Мартен-ле-Пре.

Однажды ночью, когда было достаточно лунного света, несколько человек из дневного дозора, пьяные, отправились к реке собирать тростник для изготовления масок для новых членов. Направляясь к зарослям тростника возле обугленного и рухнувшего моста, один из них заметил на берегу пару красных чулок, скомканных в комок. Другая одежда была спрятана неподалеку.

— Смотрите-ка, парни, — прошептал он, — у нас тут на реке кто-то резвится в июне!

— Хо! — воскликнул один из них, шлепая по воде посохом. — Вылезайте, рыбки. Кто-нибудь из вас может показать нам свои жабры!

Они расхохотались и засвистели, но ни одна голова не показалась из воды.

— Там, внизу, — сказал один из них, указывая на то место, где все еще стояли западные руины моста. Они пробрались по грязи и заглянули под них. Там, прячась за сваями, дрожал очень бледный и обнаженный священник, державший за руки сына старосты, который тоже был в одежде Адама. Оба они были по щиколотку вымазаны грязью.

— Я не верю своим блудливым глазам, — сказал один мужчина.

Мальчик запаниковал и бросился на другую сторону моста, а когда добрался до берега, побежал бегом. Отец Матье чуть было не последовал за ним, но потом потерял всякую надежду. Он повернулся спиной к мужчинам, закрыл лицо руками и заплакал.

Он был уверен, что они его убьют.

Долгое время никто из них не шевелился. Затем один из них плюнул в него. Затем другой. Когда все они сделали это, они повернулись, смеясь, и пошли обратно вверх по реке в город, чтобы сообщить новость.

Поэтому, когда пришла чума, на мессу приходило всего с дюжину человек. Помощник отца Матье и звонарь, коренастый, деловитый черноволосый мальчик, которого все звали Бурдон⁴⁸, выполняли свои обязанности без прежней энергии. Почти никто не принимал священника, когда он приходил помазать их умерших близких. Лишь горстка людей захотела исповедаться. Вскоре умер сын старосты, сам староста и почти весь городок. Убитый горем, но в то же время опасающийся за свою жизнь, священник вообще перестал ходить в церковь и заперся у себя дома со своим вином. Только когда в реке появилось чудовище, жители городка разыскали своего пастыря и пристыдили его, чтобы он им помог. Больше обращаться было не к кому. Поэтому он попытался. Он ходил от дома к дому в поисках людей, которые могли бы использовать оружие. Когда он увидел, насколько сильна эта тварь, и понял, что у него недостаточно здоровых людей, чтобы справиться с ней, он поднялся на то место, где обычно ждало братство, и сел с фонарем, молясь, чтобы солдаты появились на дороге.

Так получилось, что появился один.

Что касается Братства Задницы Святого Мартина, то их уже не было в живых. Они были, по сути, одними из первых жертв. Вдова заболела, заразившись от ребенка фермера, который помогал ей приводить себя в порядок, и хирург отказался на нее смотреть. Пытаясь сделать для себя то, что, как она верила, он сделал бы для нее, она пустила себе кровь в деревянную чашу, хотя это только ее ослабило. Шишка в паху причиняла такую боль, что все, на что она была способна, — это спуститься по лестнице и дойти до двери пивной, когда после очередного кровотечения в нее постучали члены братства. Они были в масках. От них несло выпивкой, и они требовали еще.

Она велела им уйти, потому что устала.

Они настаивали.

Она велела им уйти, ради любви Христа.

Они сказали, что у них нет любви.

И она их обслужила.

Если они и попробовали кровь, подмешанную в их пиво, то ни словом об этом не обмолвились.

ПЯТНАДЦАТЬ

О Посещении в Амбаре

— Вот так я проклял половину моего городка. Из-за моей слабости они возненавидели меня, поэтому не ходили на мессу. Они были отлучены от причастия.

Томас нахмурил брови, глядя на священника.

— Но это не имеет смысла. Как ты сам сказал, у большинства священников есть любовницы. Почему они так ненавидят тебя за то, что ты развлекался с девушкой?

Священник покачал головой и посмотрел на небо.

— Почему парень убежал и оставил девушку с тобой в реке? И зачем ей понадобился неуклюжий старый священник вдвое старше ее, когда у нее мог бы быть красивый парень, который собирался стать юристом?

— Тайны сердца непознаваемы.

— И то, как ты описал ноги. Это был мальчик, который остался в реке, верно? А вовсе не девочка. Ты все время повторял «объект моей привязанности», потому что трахал мальчика.

— Нет, — солгал священник.

— Какой толк от исповеди, если ты лжешь?

— На исповеди все лгут. Частично, по крайней мере. Мужчина, который прелюбодействовал с женой своего брата, скажет, что это была шлюха. Женщина скажет, что в глубине души была рада смерти своего слепого и глухого ребенка, хотя на самом деле она имела в виду, что утопила его. Но я не лгал. Потому что такой военный, как ты, не может путешествовать с признавшимся содомитом.

— Ты чертовски прав, — сказал Томас.

— Тебе нужно, чтобы объектом моей привязанности была девушка.

— Да.

— Значит, это была та самая девушка.

— Хорошо. Надеюсь, ты оттрахал ее как следует.

Священник печально улыбнулся и продолжал смотреть на небо, хотя луна снова скрылась за облаками. Томас выпил еще глоток дождевой воды и вошел в дом, слегка дымясь.

— Я бы тебя не бросила, — произнес тихий голос. Священник посмотрел вниз и увидел, что Дельфина вышла из амбара. — Если это был мальчик, — продолжила она. — Я бы не бросила.

Он улыбнулся ей и вытер глаза тыльной стороной ладони.

Потом снова пошел дождь, и все они попытались уснуть.

На чердаке над амбаром мышь только что оторвалась от своего выводка. Она оставила их в норе и прошла через туннель в гнилом сене, почувствовав, что дождь прогнал полчища маленьких жучков с размокшей земли в строение. Это было идеальное время для охоты; из муравьев или личинок молоко получалось лучше, чем из зерна, а зерна в этом амбаре не было с тех пор, как она родилась. Дойдя до конца туннеля, она остановилась, прежде чем пересечь настил из досок, который вел к балке, по которой она должна была спуститься в амбар за кормом. Она потянула носом воздух и принюхалась. Именно здесь сове было легче всего убить ее — так как одна из них подстерегла ее самца на тропинке между амбаром и домом. Она что-то учуяла, но это была не сова.

Что-то влажно шлепнулось на крышу; не тяжелее ветки, полной мокрых листьев, но это было что-то другое.

Мышь подняла глаза и замерла.

Оно проникало сквозь солому, покрывавшую крышу, просачиваясь между волокнами, одновременно и жидкое, и не жидкое. Мышь никогда не видела щупалец, но это были они: масса щупалец, которые снова и снова переплетались, чтобы двигаться. У него вообще не было головы, и оно показалось ей похожим на клубок змеиных хвостов.

Она была слишком напугана, чтобы вернуться в туннель, даже когда оно упало на доски всего в двух ярдах от нее.

Оно подползло ближе, подняв несколько хвостов-рук, чтобы рассмотреть ее, но затем, к счастью, решило, что она не та, кого оно искало. Оно распалось и снова стало жидким, чернее крови, таким черным, что походило не столько на пятно, сколько на полное отсутствие света. Оно просочилась сквозь щели между досками и исчезло.

Мышь никогда не задумывалась о людях, спящих под ней, но она знала, что эта не-сова, этот змея-клубок охотится за ними.

Она вернулась в туннель и спряталась там вместе со своими слепыми детенышами, дрожа так сильно, что они отпрянули от нее.

Томасу снился сон.

Он шел по горящей местности, покрытой сухой травой, крапивой и песком, который кружился на горячем ветру и колол глаза. На нем были доспехи. Солнце, казалось, висело ближе к земле, чем следовало бы: оно давило на его доспехи, как будто у него были руки, невыносимо нагревая звенья кольчуги. Воздух начал наполняться дымом; на линии горизонта замелькали огни, и какие-то фигуры двигались между ними, раздувая пламя.

Он слышал, что неверные под предводительством Саладина сожгли траву на Рогах Хаттина⁴⁹, чтобы свести крестоносцев с ума от жажды; потом Саладин разгромил их в битве и изгнал из Святой Земли, и Томас решил, что именно там он и находится. Недалеко от Иерусалима, в Леванте. Однако фигуры, работавшие с огнями, не были похожи на людей, даже на мусульман.

— Черт возьми, прекратите это! — попытался крикнуть он, но слова застряли у него в горле, словно крючки. В горле невыносимо пересохло, и он понял, что может умереть от жажды. Именно фигуры делали это с ним; если бы он смог добраться до них и убить, это бы прекратилось. Но они были так далеко, а его меч был таким ржавым, что, казалось, он сломается, если ударит по чему-нибудь твердому. Томас стиснул зубы и двинулся вперед, но тут один из его зубов сломался; он стянул с себя кольчужную рукавицу и вырвал зуб. От этого движения у него выпал еще один зуб, который шатался в деснах, потом еще один; вскоре весь рот был полон шатающихся зубов, сухих и хрупких, как щепки для растопки. Он открыл рот, пытаясь вдохнуть немного воздуха, но потом понял, что это было ошибкой. Как только ему в голову пришла мысль о том, что солнце такое жаркое, что может поджечь его зубы, все произошло именно так. Зубы болезненно тлели в деснах даже после того, как он закрыл рот и огляделся в поисках чего-нибудь, что могло бы принести ему облегчение.

И тут он увидел терновый куст.

Куст был примерно ему по ребра, с длинными острыми шипами. Казалось, что весь куст огибает что-то в центре: грушу. Но не просто грушу. Это была самая жирная и сладкая на вид груша, которую он когда-либо видел, с невероятно зелеными листьями на стебле. Он знал, что в ней так много целительного нектара, что один укус не только облегчит его боль, но и укрепит его конечности, чтобы он мог приступить к уничтожению призрачных создателей огня на горизонте.

Он снова натянул перчатку, чтобы не задеть шипы, и опустился на колени перед кустом, осторожно подцепляя игольчатые веточки, которыми были покрыт плод. Они были похожи на ребрышки вокруг сердца. Ему пришлось проявить деликатность, чтобы не порвать грушу, но это было нелегко. Шипы были такими длинными и тонкими, что глубоко впивались ему в пальцы даже сквозь кольчугу. Ему нужно было заставить терновый куст отдать грушу, поэтому он попытался сказать Пожалуйста, но из его разбитого рта вырвалось только хрюканье. Из носа у него повалил дым. Наконечник стрелы снова застрял у него в языке. Он не мог говорить; он никогда не заговорит. Никто и ничто больше не сможет его понять. Он еще сильнее дернул ветки, но они отпрянули.

Вскрой его. Возьми фрукт силой. Уничтожь и съешь мякоть. Ты и представить себе не можешь, насколько она сладкая!

Вранье.

Ему врали.

Он сразу понял, что эта груша — кузина того фрукта, который погубил человека в саду Эдема, и эта груша тоже его погубит. Если он ее съест, то пойдет к горизонту, но не будет сражаться с поджигателями. Он станет одним из них. Навсегда. Он должен оторваться от куста и двинуться к горизонту.

Он должен бороться с ними.

Было ужасно расставаться с этой сладостью, но он это сделал.

Он поднялся на ватных ногах и направился к огням.

Он выкашлял изо рта и ноздрей огромную струю едкого дыма, который попал ему в глаза, заставив упасть на колени.

В этот момент он чихнул, ужасно чихнул, извергая дым, сопли и кровь одновременно. Ему даже показалось, что часть его мозга вытекла из носа. Что-то определенно вытекло у него из носа и, может быть, из ушей.

И тут он понял, что стоит на коленях не на жарком и сухом лугу, а где-то в холодном, темном и сыром месте.

В амбаре.

Под стук дождя по крыше и раскаты грома снаружи.

Что-то пробежало по его коленям, что-то маслянистое и темное,

умри вместе с ней, ты, безвольный слабый урод

и дождь каким-то образом хлынул вверх через доски чердака над ними.

На его белых бедрах остались пятна.

Или это была кровь?

Его штаны были спущены, а verge наполовину торчал.

Дельфина стояла перед ним, и он держал ее за руки так крепко, что, должно быть, был близок к тому, чтобы сломать ее хрупкие кости. Он ослабил хватку, но все еще держал ее, пытаясь понять.

Она была обнажена.

— О Боже, Боже, нет, — беспомощно простонал он.

Она покачала головой.

— Ты этого не сделал, — сказала она. — Ты остановился. Оно пыталось тебя заставить, и ты мог бы, но ты остановился.

Он тупо моргал, глядя на ее темный силуэт под звук капель дождя.

Священник храпел.

Она сумела улыбнуться сквозь тихие рыдания.

Он отпустил ее руки, и она снова надела платье.

Он натянул бриджи, все еще глядя на нее, краем глаза ощущая, что у него болят руки.

Когда они оба были снова одеты, она обняла его и заплакала горячими слезами, уткнувшись ему в шею. Он неловко похлопал ее по бокам и плечам.

— Ты побил это, — сказала она, и ее худощавое тело содрогнулось от рыданий. — Ты победил.

Он увидел, что ее платье в крови, но потом понял, что это его кровь. Его руки, в которые вонзились шипы, откровенно кровоточили.

Утром Дельфина снова проснулась и обнаружила, что не вся кровь на ее платье была от рук Томаса, которые, как она знала, были поранены.

Томас стоял в другом конце амбара, зажав ногу мула между своими, и счищал грязь и камни с его подковы. Как это похоже на него — игнорировать свою боль, делая что-то, что ее усугубляет.

У нее болел живот, а бедра были скользкими от крови. Сначала она испугалась, что, возможно, ошиблась и он изнасиловал ее ночью, но это длилось всего мгновение.

Этот сон был похож на другие реальные сны. Ей приснилось, что у Томаса в голове был черный краб, который управлял им, как человек управляет телегой, и этот краб хотел, чтобы он причинил ей боль. Она проснулась в темноте и обнаружила, что он раздевает ее, сначала осторожно, а потом грубо, глядя куда-то вдаль. Но когда она попыталась отстраниться от него, он громко чихнул, и из него что-то вырвалось. Он вытолкнул это из себя. Кроме того, боль была в животе, а не там, где она была бы, если бы ее взяли насильно.

Нет, кровь пошла не из-за потери девственности.

За одну ночь она стала женщиной.

Ей хотелось бы поговорить об этом со своей матерью или с Аннет. Как только она вспомнила об этих двух пустотах в своем сердце, она приготовилась к тому, что ее захлестнет печаль. Вместо этого она представила, как отец Матье пытается дать ей совет по этим вопросам, и эта мысль показалась ей такой забавной, что она захихикала. Ее хихиканье перешло в смех, и, хотя она прикрыла рот рукой, она разбудила священника.

— Помилуй Бог, но ты сегодня в хорошем настроении, — сказал он, но потом заметил кровь и, опустив уголки рта, произнес: — Милостивые небеса, — что показалось ей таким нелепым ругательством по отношению к месиву у нее на коленях, что она рассмеялась еще громче.

— Что там смешного? — спросил Томас, продолжая скрести. Мул тоже оглянулся.

Священник подошел и вымыл руки дождевой водой, хотя и не прикасался к ней, и, мгновение позаикавшись, обрел дар речи.

— Ну, что ж, э-э... кажется, наш котенок стал кошкой.

ШЕСТНАДЦАТЬ

О Кленовом Дереве

Дельфина была слишком беспокойна, чтобы сидеть в повозке, поэтому пошла рядом, а двое мужчин постарше ехали. Тряпки, которыми она обмотала тело, были грубыми и натирали, но она была рада, что нашла их в фермерском доме; мать погибшей семьи уже наполовину закончила шить себе платье, когда пришла болезнь и заставила ее отложить иголку. Ее нашли высунувшейся из окна — она была мертва уже добрый месяц, так что от нее остались одни кости, а доски под ней потемнели, как будто она растворилась в стене. Дельфина подумала, что в конце у женщины поднялась температура, и ей захотелось подышать свежим воздухом. Она также предположила, что вся семья заболела одновременно; в противоположном углу один маленький трупик обнимал другого, а тот, что поменьше, сжимал в руках тряпичную куклу с глазами из улиточных раковин. Мать была уже слишком слаба, чтобы похоронить их, когда они умерли. А где был хозяин дома? Был ли это старик в амбаре? Или это был отец женщины? Она предположила, что это был отец, что он и раньше был сумасшедшим, и они держали его в амбаре; но потом ей пришло в голову, что он, возможно, спрятался там, чтобы спасти свою жизнь, возможно, отпугивая других своей ржавой косой, и там сошел с ума. А муж? Он умер до того, как пришла чума, возможно, на войне, или убежал, чтобы спастись самому? Она знала много подобных историй о предательстве и эгоизме в своей деревне, но также знала истории о великой верности и мужестве. Эта эпидемия уничтожала притворство и обнажала души людей так же верно, как в конечном итоге обнажала их кости.

— О чем ты думаешь? — спросил Томас. С тех пор как произошел инцидент в амбаре, он стал добрее к ней. Она спрашивала себя, как долго это продлится.

— О Смерти, — сказала она.

— Это очень весело. Может быть, ты споешь нам о ней песню?

Она это проигнорировала.

— Не хочешь петь? Может быть, тогда ты станцуешь для нас веселый танец? Нам со священником надоело смотреть, как раскачивается задница этого мула.

Она скривила губы, стараясь не поощрять его вульгарность улыбкой. Вместо этого она наклонилась за комком грязи и бросила его, хотя он пролетел далеко позади и приземлился в тележке.

— Ха! — рассмеялся он. — Теперь ты женщина, и не можешь делать то, что могут делать мальчики, так? Мальчик попал бы мне прямо между глаз.

Она зарычала на него, пошла быстрее и заняла место прямо перед мулом.

— Теперь я буду следить за задницей мула, а он за твоей, это твое средство?

Она зашагала еще быстрее, позволив себе улыбнуться только тогда, когда грубый рыцарь не имел удовольствия этого видеть.

Священник знал, что между рыцарем и девушкой что-то произошло, но природа этой перемены его озадачила. Если бы Томас заставил ее отдаться, пошла бы она с ними? Возможно, чтобы сохранить себе жизнь, но, конечно, она не стала бы так много шутить и улыбаться. Что, если она сама ему позволила? Или даже пришла к нему? В конце концов, она была в подходящем возрасте, чтобы начать думать о таких вещах, особенно теперь, когда она носила печать Евы. Если бы это было так, он наверняка заметил бы это в бездумной ласке или в слишком долгом взгляде; они действительно больше смотрели друг на друга, но почти как отец и дочь, когда отец выбирает дочь своей любимицей и игриво ее дразнит. Это не казалось плотским; он научился угадывать, когда его прихожане совершали прелюбодеяние, чтобы лучше уговорить их облегчить душу исповедью.

Но кто он такой, чтобы судить кого-либо или предлагать какое-либо средство от греха?

Он был таким закоренелым грешником, что подумывал о том, чтобы снять с себя рясу и прекратить притворяться. Он был просто старым педиком, который продал бы свое последнее имущество за бочонок хорошего вина. Или любого другого вина.

И он был одинок.

Самым загадочным для него была его собственная реакция на вновь обретенную, хотя и кажущуюся платонической, близость между его товарищами; отец Матье ревновал.

На пятый день после отъезда из Парижа они разбили лагерь у разлившегося ручья, на каменистом берегу, откуда открывался прекрасный вид на окружающую местность. Томас и священник заострили длинные палки, чтобы использовать их как копья, и провели последние часы дневного света, пытаясь поймать рыбу в реке. Они поймали только одну, и то маленькую. Лягушки, на которых они охотились, легко ускользали от них, прячась между камнями или прыгая в густую речную траву, и теперь дразнили их своим вечерним кваканьем ниже по течению. Девочка отправилась в лес за добычей; она вернулась в сумерках с ржавым дырявым горшком, в котором лежали две пригоршни желудей, несколько грецких орехов и сломанная подкова.

— Черт возьми, — сказал Томас, глядя на ее скромный запас.

— Может быть, Бог был бы более щедрым, если бы ты меньше ругался.

— Бог иногда морит голодом младенцев, хотя они совсем не ругаются.

Не зная, что на это ответить, Дельфина нашла пень и принялась колотить желуди подковой. Они будут великолепным дополнением к двум порциям форели, которые каждый из них с нетерпением ждал, но это было всего лишь слегка лучше, чем ничего.

— Дети попадают прямиком в Рай, — сказала она.

Томас не отрывал взгляда от своей работы: он раскладывал речные камешки для разведения огня. «Плохие дети не попадают», — сказал он.

— Плохих детей не бывает, — возразила Дельфина. — Они не умеют быть плохими.

— Похоже, ты никогда не встречала детей. Многие из них ужасны. Я знал одного в Пикардии, который украл деньги своего отца и прокрался в публичный дом.

— Это был ты, — сказала она. — Единственным плохим ребенком на свете был ты.

Священник вздохнул и пошел собирать хворост для костра.

Они съели свой ужасный ужин, обсасывая каждую узкую косточку и запивая горькие желуди водой. Грецкие орехи были последними, самыми маленькими и самыми вкусными. С урчащими желудками они устроились на ночь поудобнее: мужчины возле повозки, девочка прислонилась головой к пню. Единственными звуками были журчание ручья, лягушки и мул, который вволю жевал траву.

Утром, оттого, что мужчины заворочались, Дельфина проснулась, но те, измученные, продолжали спать. Сначала она развлекалась тем, что собирала речную гальку в складки на груди платья, а затем сеяла ее, как фермер с передником, полным семян. Когда у нее закончились камешки, она взяла одну из острог и, опустив его концом вниз, притворилась, что помешивает в ржавом котелке. Священник сел, весь затекший после ночи, проведенной на каменистой земле, и заметил, что она увлечена игрой.

— Что ты собираешься нам приготовить, дочка? — спросил он.

— Тушеное мясо!

— Иисус Христос, только не начинай, — сказал Томас.

— Тушеное мясо с чем? — спросил священник, втайне радуясь голоду рыцаря.

— С капустой и перцем.

— С настоящим перцем? — спросил священник. — К нам присоединится король?

— Да, — сказала она, — и все его министры. Но я еще не дотушила мясо.

— Христос тонет в дерьме, — сказал Томас, закрывая лицо соломенной шляпой.

— Грибы, репа и даже свиная грудинка.

— И еще дерьмо, — проворчал Томас из-под шляпы. — Не забудь дерьмо.

— Какая вкусная еда, — сказал священник. — Можно мне попробовать?

Дельфина с серьезным видом кивнула, продолжая помешивать. Священник встал и протянул ей свою деревянную миску, чтобы она могла притвориться, что наполняет ее ложкой. Он втянул воздух над призрачной ложкой и сказал:

— Мои наилучшие поздравления. Это превосходно.

Томас выглянул из-под шляпы, чтобы подтвердить то, что, как ему показалось, он услышал. Затем он надел шляпу, сказав:

— Иисус плакал.

Незадолго до того, как они покинули лагерь, священник нашел еще один грецкий орех, который выпал через отверстие в горшке для сбора урожая девочки. Он нашел сломанную подкову и огляделся в поисках пня, но не смог его найти. Ни о чем не думая, он открыл орешек о тележку и отнес его Дельфине, которая приложила все усилия, чтобы съесть ровно треть. Остальным он поделился с Томасом, который сказал:

— Как ты можешь так набивать живот? Разве ты не объелся говном и тушеным мясом с капустой?

Они устало забрались в тележку и уехали.

Никто из них не заметил, что кленовый пень, у которого спала Дельфина, превратился в дерево.

СЕМНАДЦАТЬ

О Святом Лазаре и Гнилом Фрукте

Солдаты прошли мимо них недалеко от города Немур, как раз в тот момент, когда густые, холодные леса сменились заросшими и заброшенными фермами. Они только что свернули лагерь, и их мучил голод. Они начали обсуждать возможность съесть своего мула. Скорее, это начал обсуждать Томас, вызвав яростное сопротивление Дельфины и вынудив священника сказать:

— Я скорее умру с голоду, чем пойду пешком.

— Мы все видим свои ребра. Это неправильно. Мы могли бы поджарить этого ублюдка и неделю питаться как короли.

— Ты видел, как у него дернулось ухо? — спросила Дельфина. — Он тебя услышал.

— Мне наплевать, слышал ли он.

— Ты же не можешь на самом деле захотеть съесть нашего друга? Он был таким преданным.

— Мне нужно что-нибудь съесть. Я схожу с ума от гребаного голода.

— ТОЛЬКО не мула, — сказала она, и на этом все закончилось.

Затем, с первыми признаками рассвета, появились солдаты. Не менее шести рыцарей и еще двадцать латников выехали на них верхом, копыта лошадей сотрясали дорогу. Чей-то голос крикнул: «Уберите эту повозку с дороги», и у них едва хватило времени это сделать. Отец Матье так сильно испугался, что слишком резко натянул поводья и одно колесо съехало с дороги, заставив девочку и Томаса задеть низко нависшие ветки. Один из рыцарей крикнул: «Хууу!» и остановил свою лошадь, заставив остальных тоже остановиться.

— Я знаю этого человека, — сказал рыцарь, разворачивая коня, чтобы еще раз взглянуть на Томаса. Томас тоже узнал его, хотя не смог вспомнить ни имени, ни титула; на его сюрко был красный шеврон, разделяющий пополам серебряного грифона, стоящего на задних лапах на синем поле.

— Этот человек сражался при Креси, и к тому же храбро.

Томас поежился от стыда за свои дрянные доспехи и повозку, запряженную мулом, и пожелал, чтобы отряд ехал дальше.

— Я прав? Ты был рядом с графом де Живрасом, когда тот пал.

— Да.

— Где твой герб?

— Я проиграл его в кости.

Мужчина уставился на него, пытаясь понять, было ли замечание Томаса шуткой или оскорблением. Он решил, что это была шутка.

— Ха! — рявкнул он. — Что ты делаешь в этой повозке, парень?

— Мы едем в Святую Землю, чтобы вернуть Истинный Крест.

— Ха! Это легкомысленный человек. Он мог бы скрасить наше путешествие своими шутками, если бы захотел пойти с нами.

— Не обращай на него внимания, — сказал молодой рыцарь с золотыми локонами. — Разве ты не видишь, что он пал? Этот человек — разбойник.

Томас разозлился, но Дельфина накрыла его руку своей, прежде чем он успел положить ее на рукоять меча.

— Что такое разбойник в наши дни? Кто из вас не взимает плату за проезд с путников? И горе тем, кто не платит положенного, а? Даже если я буду пить с тобой, я не позволю оскорблять человека, который поднимался на тот проклятый холм, пока ты возился с куклами в Эври.

Белокурый рыцарь поморщился, но ничего не ответил.

— Что скажешь, парень? У нас есть запасной жеребец. Он твой, если поедешь с нами.

Дельфина крепче сжала руку Томаса, но он ее вырвал.

— Куда вы направляетесь?

— В Авиньон. Его Святейшество вызвал к себе нескольких рыцарей. Поговаривают о новом крестовом походе.

— Иерусалим?

— Ага. Так говорят шепотом. Он не издаст буллу, пока англичане не объявят, что присоединятся к нам, хотя, говорят, их король уже дал свое слово.

Томас это обдумал.

— Мы тоже направляемся в Авиньон.

— Тогда решено! Приведите гнедого.

К ним подъехал прыщавый оруженосец в шафраново-желтом костюме, держа под уздцы красивого гнедого жеребца.

— Где могут поехать мои спутники?

Рыцарь наклонился ближе, оглядывая священника и девушку.

— В повозке, конечно, как и подобает их положению. Мы будем в Авиньоне меньше чем через две недели. А эта повозка будет трястись до Рождества. Садись на лошадь, приятель, и пусть они встретят тебя там.

— Я...

— Я, я, я. Сейчас не время для речей, сэр. Садись на лошадь и мочись стоя, или в повозку и приседай для этого.

— Иди своей дорогой, — холодно сказал Томас, — а я пойду своей.

Этот рыцарь только что сморщил нос, как лев?

Теперь на нем был другой сюрко; за шевроном был изображен лев, который, встав на дыбы, терзал старика на арене.

Обезьяны поедали лошадь с дикими глазами.

Родинки на спине мертвой женщины в яме.

— Кто эта девочка? — спросил рыцарь.

— Просто сирота.

— Кто она на самом деле?

— Спроси свою маму.

— Ха.

Рука Томаса снова потянулась к рукоятке, и Дельфина снова отвела ее, тихо пробормотав:

— Это то, чего они хотят. Они всего лишь тени, но твой гнев их подпитывает. Избавься от него.

— Ха, — сказал Томас. Затем он представил, что нос рыцаря — это хвост лошади. Он представил, как тот приподнимается и изо рта рыцаря вываливается груда яблок. Его вызывающее «Ха» превратилось в настоящий смех, и он позволил себе рассмеяться.

Лицо рыцаря покраснело.

Он на мгновение оскалился.

Томас засмеялся еще громче.

Рыцарь немного успокоился и снова заговорил, хотя его голос дрожал.

— Если бы у нас было больше времени... Я бы хотел обсудить это с тобой подробнее. Но мы уже задержались. Возможно, наши пути еще пересекутся, и тогда мы сможем подольше побыть в рыцарском братстве.

— Удачи в вашем крестовом походе, — пожелал священник.

— Идите в Ад, — сказал оруженосец в желтом, неосознанно потирая пальцем один из своих прыщей.

Они развернули лошадей и помчались по дороге, ведущей в Немур, втаптывая в черную грязь первые золотые осенние листья.

Они не успели скрыться из виду, как из-за деревьев выглянуло солнце.

Немур не пустил их троих внутрь. Ворота были заперты, и очень худой человек у парапета сказал им, что они будут застрелены, если подъедут ближе.

— Где же тогда мы можем перейти реку вброд? Если мы не можем воспользоваться вашим мостом?

— Не знаю.

— Где мы можем найти еду?

— Подождите, пока кто-нибудь из вас не умрет с голоду, — посоветовал он. — И тогда съешьте его. Вот как мы справляемся. Мы называем это Gigot de Nemours⁵⁰. Но никто не входит и, клянусь Богом, никто не выходит.

Напротив города, недалеко от берега Луана, они наткнулись на лагерь из примерно двадцати мужчин и женщин, которые тащили сети и обрабатывали небольшие участки поля. Сейчас было непривычно видеть такую активность. В большом котле с тушеным мясом что-то готовилось, и пахло как в жарком, жирном раю. Священник подкатил тележку к грубо сколоченному забору из нового дерева.

Женщина с очень красными щеками и носом в прожилках подозвала двух мужчин. Они работали двуручной пилой, но теперь отложили ее, подняли деревянные топоры, небрежно перекинув их через плечо, и встали рядом с женщиной.

Троица подошла необычно близко к повозке — люди просто больше не подходили так к незнакомцам. Священник неосознанно отпрянул от них.

— Вы здоровы? — спросил священник.

— Мне глубоко насрать, даже если это не так, — сказал Томас. — Мы попросим у них еды, даже если мне придется есть ее из рук прокаженного.

— Теперь мы здоровы, — сказала женщина.

— Если вы не возражаете, я спрошу, что это значит?

— Это значит, что у нас это уже было.

— И оно ушло?

— Это никогда не уходит. Я имею в виду, что у нас у всех это было. И мы выжили. Никто не получает чуму дважды. Мы называем нашу деревню Сен-Лазар⁵¹; ублюдки за стенами не пустили нас с мужем. Он умер. Но я не умерла, как и мои мальчики. Однако девочки умерли. Четверо из них. Пришли другие. Теперь в Немуре полно пугал и каннибалов, и примерно каждую неделю к нам приезжают выжившие. Мы разрешим вам въехать, если вы готовы провести первую ночь в одеяле больного. У кого-нибудь из вас это было?

— Только у него, — сказал священник, указывая на Томаса.

— Ага. Он выглядит сильным, хотя по этому не всегда можно сказать наверняка. Мы думаем, что это удается каждому пятому, если только он не отекает. Все кашляющие кровью умирают. Те, кто чернеет, тоже умирают. И быстро.

— У нас в городе таких не было.

— Вам повезло.

— Мы умираем с голоду. Вы можете нам помочь?

Женщина почесала подбородок, оглядывая их.

— Вы будете работать ради этого?

— Боже, конечно да.

— Что вы можете делать?

— Он убивает людей. Я читаю по-латыни. Маленькая девочка задает вопросы. И тоже читает по-латыни.

— Хорошо. Большой помогает строить забор. Ты тоже. А девочка чинит сети. Поработайте с нами полдня, и мы накормим вас сегодня вечером. Но завтра вы отправитесь восвояси. Мы не хотим, чтобы вы начали нам нравиться и умерли у нас на глазах.

— Договорились. Хотите, я отслужу за вас мессу утром?

— Что, Бог-на-Небесах? Единственное, что я говорю Богу, — это имена моих дочерей. И это не молитва. Это упрек. Мы будем благодарны, если ты не будешь произносить никаких благословений за ужином.

Работа была тяжелой, но полезной. Дельфина научилась тонкостям шитья сетей у маленького мальчика, родители которого умерли и отец, обезумевший от лихорадки, пытался ослепить его раскаленной кочергой, чтобы мальчик не заразился через глаза. Ему удалось выколоть только один глаз, прежде чем мальчик, который уже был заражен, побежал в дом своего дяди и принес туда чуму. Он очнулся от лихорадки и обнаружил, что находится один в доме мертвых. Никто больше не хотел его приютить, поэтому он отправился пешком в Немур. А потом в Сен-Лазар.

Женщина поела первой, вместе со своими сыновьями. Затем они подали остальным, отмерив все до капли, чтобы всем досталась одинаковая порция.

— Это исключительное тушеное мясо, — сказал священник. — Что в нем?

— Капуста, — ответила женщина. — Репа. Грибы. Свиная грудинка. И несколько щепоток настоящего перца.

И как раз в этот момент воробей, сидевший на дереве над Томасом, нагадил ему на грудь.

* * *

Они переночевали в помещении для обмолота, где все еще пахло прошлогодним ячменем, а утром вернулись в повозку. Женщина дала им с собой мешок черники и тыкву и рассказала, что в трех милях вниз по реке есть городок, в котором до сих пор стоит деревянный мост.

— Как он называется? — спросил священник.

— Не имеет значения. Все умерли. Через год все зарастет сорняками, кроме колокольни. Да, и если увидите на деревьях желтый плод, не ешьте его. Он гнилой.

Она загадочно рассмеялась, затем шлепнула мула по заднице, чтобы заставить его двигаться, и на прощание помахала им мозолистой ладонью.

Лес снова стал густым, и под ветвями очень старого дуба они увидели желтую вспышку. Подойдя ближе, они увидели, что это был котарди, шафраново-желтый, украшавший недельной давности ухмыляющийся труп повешенного сквайра; все они знали этот котарди и знали, что у его владельца когда-то были прыщи. На шее у него висела вывеска.

Священник вздрогнул и перекрестился.

НАСИЛЬНИК

ВОСЕМНАДЦАТЬ

О Кающихся Грешниках и об Осере

Первым признаком того, что они идут за группой, были следы. На влажной земле дороги остались отпечатки ног — так сделала бы любая большая группа, идущая пешком; но примерно через каждые сто ярдов они оставляли отпечатки, где, казалось, все они падали и вжимались телами в грязь. Кроме того, Томас заметил белые обрубки от только что срезанных веток на деревьях у дороги, к которым вели следы. Когда они добрались до городка Пончелверт, их ожидало странное зрелище.

Кто-то распял карлика.

Он, однако, был очень даже жив.

Когда повозка подъехала ближе, они увидели, что он, скорее, привязан, чем прибит гвоздями, а его ноги покоились на небольшой платформе, хотя на нем был самый настоящий терновый венец. Рядом с ним на траве лежала лестница, а также ведро с водой и губка на длинной палке.

Он не заговорил с ними, когда они подошли, хотя наблюдал за ними всю дорогу. Отец Матье остановил мула, и все ошеломленно уставились на него.

Он кивнул на ведро.

Дельфина вылезла из повозки и намочила губку, которую затем поднесла к его рту. Он прикоснулся губами к губке так, что заставил ее подумать об овце.

— Ты хочешь спуститься? — спросила она.

Он покачал головой.

— Ты поклялся хранить молчание?

— Нет, — спросил он. — Они ничего не говорили об этом.

— Они? Кто? — спросил Томас.

— Кающиеся Грешники.

— Кто?

— Не имеет значения.

Теперь он закрыл глаза, беззвучно шевеля губами в молитве.

— Прости меня, — сказала Дельфина.

— Что?

— Но тебе следует спуститься, — сказала она. — Это не пойдет тебе на пользу.

— Я должен провисеть еще два дня. Это мой первый день, а в каждом городе кого-то распинают на три дня. Разве ты не знаешь?

— Нет, — сказала она.

— Это единственный способ.

— Единственный способ для чего?

— Если ты хочешь, чтобы я говорил, дай мне еще воды. У меня болит горло.

Она снова намочила губку и подняла ее перед ним.

— Это единственный способ умилостивить Бога. И Он избавит нас от чумы.

— О, — сказала она.

— В очень нечестивых городах принято распинать трех человек. Но мы были не лучше и не хуже других.

— Кто решает, насколько порочен ваш город? — с восторженным страхом спросил отец Матье.

— Они.

— Ты уже был здесь во время дождя? — спросила Дельфина.

— Они пришли после дождя. Они пришли вчера.

— Ты доложен оставаться здесь всю ночь? — спросила она.

Он попытался проигнорировать ее и вернуться к своим молитвам, но она повторила свой вопрос.

— Они пришли и забрали меня ночью.

— Кающиеся Грешники?

— Нет. Город. Кающиеся Грешники направляются в Осер, чтобы совершить великое чудо.

— Спускайся, — сказала она.

Он покачал головой.

— Почему ты?

— Что? — спросил он с явным раздражением.

— Почему они выбрали тебя? Ты вызвался добровольцем?

— Выбирает город. Они голосуют. Это большая честь.

Томас рассмеялся, а карлик бросил на него неодобрительный взгляд.

— Ты уверен, что они вернутся за тобой? — спросил Томас, все еще смеясь.

Карлик вернулся к своим молитвам:

— DEUS meus, ex toto corde poenitet me omnium meorum peccatorum, eaque detestor, quia peccando, non solum poenas…⁵²

— Потому что, когда меня подняли наверх, я начал думать, что, может быть, добрые люди поместили меня на крест, чтобы Бог был доволен. Вы думали об этом?

— …non solum poenas a Te iuste statutas promeritus sum, sed praesertim quia offendi…⁵³

Девочка посмотрела на Томаса.

— Я думаю, тебе следует спустить его вниз.

— Он явно хочет остаться там, — возразил священник.

Томас улыбнулся. Он знал, что девочка хотела уберечь мужчину от беды; именно поэтому Томасу эта идея нравилась меньше, и, одновременно, больше: он знал, что карлик устроит по этому поводу шум, и он был рад сделать что-то хорошее, что будет еще и забавным.

Однако он не ожидал такой борьбы. Как только он развязал ноги карлика, маленький человек начал пинать Томаса с такой силой, что крест закачался; все, что мог сделать Томас, это удержать лестницу вертикально, тем более что он все время смеялся. Дельфина нахмурилась от такого отношения Томаса, а священник беспокойно расхаживал, опасаясь, что кто-нибудь из них пострадает.

Томас перекинул карлика через плечо и почти спустился по лестнице, когда его ноша ударила ногой о край креста и опрокинула лестницу, из-за чего они оба упали в мокрую траву.

— Ах ты, маленький ублюдок, — сказал Томас, на этот раз разозлившись.