Между двух огней

— Не умирай, педик, — сказал он, подхватил девочку на руки и пошлепал по высокой траве и полевым цветам к коттеджу.

Изнутри на него залаяли собаки, а еще он услышал блеяние козы. Освещенные огнем щели в ставнях заслонила тень, и кто-то изнутри украдкой взглянул на него. Он протянул девочку, словно она была его залогом мира.

— Я безоружен. Мне нужна помощь.

— Ты болен? — спросил какой-то старик.

— Нет.

— Ну, а я да. Вчера я похоронил своего последнего сына, а сегодня не могу перестать чихать. Я знаю, что это значит.

— Я не боюсь.

— И я.

— Наш корабль затонул в реке. Моя дочь умрет без тепла.

— Скорее всего, она умрет, если войдет сюда. В конюшне есть лошадиная попона, если ее никто не забрал.

— Я хочу поднести ее поближе к огню. Пожалуйста.

— На твой выбор, — сказал старик и отодвинул засов, широко распахнув дверь.

Коза выбежала, но осталась возле дома.

Собаки неуверенно скулили и лаяли, пока хозяин не пнул их ногой, что он всегда делал, чтобы показать им, что гость безопасен; они перестали лаять и устроились у камина, одна из них нерешительно виляла хвостом. Их снова пнули, чтобы освободить место для девочки, которая уже начала просыпаться.

Она захныкала.

— Что случилось с вашими лицами? — спросил старик.

— Река. Что-то в ней нас ужалило.

Теперь он смотрел на старика с тонкими седыми волосами, прилипшими к голове, и видел печаль в его глазах и обвисшую кожу вокруг них. Мужчина выглядел серым. Мужчина выглядел больным.

— Ужалило? Я ловлю рыбу в этой реке пятьдесят лет, и ни разу меня ничто не ужалило.

— Я расскажу позже. Наш священник умрет сегодня ночью, но не в поле.

Старик внимательно оглядел Томаса, но затем вздохнул, решив, что ничего не потеряет, если поверит своему гостю; смерть от рук этого великана была бы приятнее, чем та, что ждет его через день или два.

И было бы неплохо повидать священника.

— Тогда приведи его.

Старик чихнул три раза подряд и перекрестился, а Томас, прихрамывая, скрылся в темноте за дверью.

Сука лизнула священника в лицо.

Томас попытался оттолкнуть ее, но Дельфина указала на губы священника, на которых виднелся намек на улыбку, и Томас согласился. Он спросил себя, сколько времени осталось этому человеку — Отца Матье сильно стошнило, и теперь он не мог унять дрожь; хуже того, он боролся за каждый вдох.

Но он не плакал.

— Может, ты и не был солдатом, педик, но ты крепкий орешек.

— Перестань называть его так, — сказала девочка.

Томас бросил на нее сердитый взгляд, но тут же смягчил его:

— Хорошо.

Он положил руку на грудь священника.

Священник с трудом приоткрыл один из своих прищуренных глаз и посмотрел на рыцаря. Затем он посмотрел вверх и мимо него, указывая на что-то на стене.

Там диагонально висела покрытая пылью лютня, рядом с несколькими перевернутыми букетами сухих цветов.

Томас повернулся к старику и спросил:

— Ты умеешь играть?

— Умел, — сказал тот, подняв обе руки со скрюченными пальцами. — Я думал, что хочу стать трубадуром, но потом женился.

— А сейчас ты сможешь сыграть?

— Может быть, немного.

Старик взобрался на табурет и снял инструмент с колышков, сдув с него облачко пыли. Он попытался настроить лютню, но искалеченные пальцы не смогли справиться с колками; он дернул несколько испорченных струн и с трудом проиграл половину провансальской песни о любви, напевая своим хриплым голосом; потом он больше не мог выносить самого себя и остановился.

Он чихнул, поморщился, приложил палец к шее и впервые почувствовал там невероятно болезненную шишку размером с желудь.

— И так далее, — сказал он, позволяя лютне свисать с его руки.

Он посмотрел на человека, умирающего у камина, на печаль на лице рыцаря и подумал о неглубоких могилах рядом с лавандой. Все, что он мог сделать, — это невесело усмехнуться, закашлявшись, и покачать головой над ложью, в которую он верил в юности, о Божьей любви и милосердии.

По крайней мере, может быть, кто-то похоронит его сейчас, в лаванде, рядом со всеми, кого он любил.

Девочка протянула руку за лютней.

Он прищурился; она казалась полусонной, а он не знал девочек, которые умели бы играть.

И все же, когда он протянул ей лютню, она умело ее настроила.

— Я понятия не имел, — сказал Томас, но Дельфина проигнорировала его, и он замолчал.

Она заиграла.

И запела.

Это была песня, которую Томас смутно помнил со своего свадебного пира, когда глаза жены смотрели на него с такой нежностью; он бросил в рот пригоршню подслащенных орехов, и его новое тяжелое кольцо ударилось о зуб, заставив его выругаться, а ее — рассмеяться. Весь стол рассмеялся.

С того дня три прикосновения ее кольца к чему-либо означали: Ты помнишь день нашей свадьбы? а три прикосновения с его стороны означали: Боже, да.

Он помнил все это совершенно отчетливо: запах бергамота в ее волосах, белизну ее шеи, ее глаза цвета зеленой груши, каким сладким было брачное ложе. Даже после долгих лет любовных сражений с женщинами из лагеря и поварихами, он помнил, как нервно стоял, пока старухи снимали ленточки с его verge, и смотрел на эту красавицу, чей бледный, прелестный живот принадлежал ему, чтобы рожать детей, и чьи губы он мог целовать до конца ее дней.

Или, как оказалось, до тех пор, пока не ушел на войну.

Старик тоже знал эту песню; он выучил ее в Валенсии, когда ему было семнадцать, в студии учителя музыки над свечной лавкой, где эти великолепные звуки сочетались с запахом сала, так что даже пятьдесят лет спустя он не мог чувствовать запах свечей в церкви, не переходя при этом в состояние восторга. Именно эта песня, больше чем какая-либо другая, вызвала у него желание путешествовать со своей лютней; именно ее он сыграл, чтобы соблазнить девушку с каштановыми волосами, чья беременность навсегда привязала его к этому маленькому клочку земли.

Священник тоже вспомнил эту песню. Он услышал ее как раз перед тем, как отправиться принимать сан, когда личный музыкант епископа пришел в замок лорда и утихомирил комнату музыкой, заставив Матье поверить, что за разочарованием его отца и тщеславием брата лежит великий мир; мир, где Божья любовь не была отфильтрована священниками или текстами, и ее можно было обрести свободно, взглянув на небо. Или услышав, как поет мужчина. Это было обещанием радости, которую он больше не испытает до мая перед приходом Великой Смерти, радости, ставшая еще ярче оттого, что он быстро ее потерял, что она многого ему стоила.

Ему никогда не приходило в голову, что женский голос может оживить эти нежно запомнившиеся слова еще более сладостно, чем тот давний менестрель епископа, но теперь это произошло.

Следующие два дня обещали быть тяжелыми.

Томасу придется выкопать могилу отцу Матье, пока фермер будет гореть в лихорадке и терять рассудок; он потащит Матье за подмышки, и ноги того будут волочиться по земле, девочка будет горько плакать, и он в последний раз вдохнет запах священника — густой, винный и одинокий. На следующий день Томас выкопает другую могилу и положит в нее старика, так и не узнав его имени, хотя рыцарь узнал имя жены, потому что именно к ней старик обратился со своими последними словами. На третий день они с девочкой отправятся в Авиньон, таща маленькую козочку на веревке и пытаясь позвать собак следовать за ними; но кобель продолжал скулить в доме своего хозяина, а сука лежала на его могиле, помахивая хвостом, пока они не скрылись за кустами золотарника.

Это произойдет завтра.

Но в то мгновение все трое мужчин вспомнили лучшие часы своей жизни.

Когда песня закончилась, священник заговорил.

— Река, — сказал он, и Томас подумал, что он имеет в виду Рону, ту самую, которая его убила.

— Прошлой зимой река замерзла... видел тебя на коньках из лошадиных берцовых костей... и такие белые... твои ноги... совсем не красные.

Теперь Томас понял.

— Лунный свет... на тебе...

Он хотел отвести отца Матье от разговоров о любви между мужчинами, но не смог; он знал, что видит этого порочного священника в последний раз, священника, который так быстро стал ему дорог. Это было тяжелее, чем смерть графа. Несмотря на всю свою доброту, граф не был мягкосердечным; он принадлежал этому миру и был подвержен жестокости этого мира. Этот человек, Матье Ханикотт, казалось, не подходил для этого мира.

Томас надеялся, что в Раю есть вино.

Мог ли содомит попасть в Рай? Он вспомнил, как священник вытаскивал девушку из воды, когда мерзость лишала его жизни.

Hoc est corpus meum.⁶⁷

Если это недостаточно хорошо, то ничего не поможет.

— Роберт... — сказал священник, схватив Томаса за руку.

— Томас, — сказал рыцарь хриплым голосом человека, борющегося со слезами, — я Томас.

— Нет... найди Роберта... скажи ему...

— Кто такой Роберт?

— Мой брат... скажи ему...

— Сказать ему что?

Священник снова приоткрыл один глаз и посмотрел на Томаса, дыша с большим трудом.

— Что ты хочешь, чтобы я ему сказал?

Священник улыбнулся.

— Я не знаю, — сказал он.

Он сделал еще три глубоких вдоха, каждый продолжался дольше, а затем перестал дышать.

Томас так много раз видел, как люди умирали, что его рука рефлекторно дернулась, чтобы закрыть священнику глаза, но они уже закрылись навсегда.

— Сыграй, пожалуйста, другую песню, — попросил старик.

Дельфина подняла на него глаза, удивленная, что он смотрит на нее.

Он повторил свои слова, и она посмотрела на инструмент, лежащий у нее на коленях, как будто он только что появился там. Ее слезы потекли на лицо мертвого.

— Сыграй нам что-нибудь грустное и нежное.

— Давай, — сказал рыцарь. — Я не думаю, что его душа уже слишком высоко над нами.

Она одарила их взглядом и грустной улыбкой, которые озадачили старика, но Томас достаточно насмотрелся на нее, чтобы понять.

Она не знает как.

Это не она играла.

Позже той же ночью, когда старик и Томас украли несколько часов сна, Дельфина подошла к холодному телу Матье. Она приложила палец к его носу и ничего не ощутила. Она чувствовала, что находится на грани какого-то великого богохульства, но была так разгневана смертью милого священника, что ей было все равно, разгневает ли она Бога сейчас.

Так Ему и надо.

Я не могу так думать.

Она стала молиться.

— Позволь мне сделать это, пожалуйста, действуй через меня.

Она приоткрыла восковой рот священника и выдохнула в него, как будто она была Самим Богом, вдыхающим жизнь в мертвую глину Адама.

Ничего.

Она попыталась вызвать в воображении ощущение, как воробей трепещет у нее в груди, и ей показалось, что у нее получилось, но она не была уверена. Она почувствовала, что почти может это сделать, если ей немного помочь…

Это грех?

Дельфина снова выдохнула ему в рот.

Его большая прохладная рука, в которую она вложила свои пальцы, нежно сжала ее ладонь.

Сердце у нее в груди забилось, как у кролика.

Она чуть не рассмеялась от радости.

И тогда рука расслабилась.

Нет!

Она снова выдохнула ему в рот.

Ничего.

ПОЖАЛУЙСТА, подумала она, он такой хороший он мне нужен пожалуйста я его люблю!

Теперь трепет, отличный от того, как колотится ее сердце.

Теперь ее ответ.

Оставь его с нами, маленькая луна.

Ты недостаточно сильна для этого.

Еще нет.

Она покачала головой, отвергая это возражение.

Она выдохнула в рот мертвецу еще дюжину раз, но его пальцы больше не шевелились, и, когда ей стало казаться, что она причиняет ему беспокойство, она отошла в угол и рыдала, пока не выплакала белки из глаз.

ДВАДЦАТЬ-ПЯТЬ

О Дельфине и о Чучеле

Дельфина провела пальцами по лицу спящего рыцаря.

ТомасТомасТомасТомас.

Она прикасалась к нему очень легко и знала, что он не шелохнется; он спал как солдат, всегда готовый вскочить при малейшем странном звуке, но, казалось, он знал, что это ее рука коснулась его лица, и что она не представляет для него угрозы.

Но я и есть угроза.

Земля стала суше, каменистее. Теплее. Небо сияло своей неугасимой провансальской синевой над платанами с желто-зелеными листьями и пятнистой, похожей на холст корой. Дождя не было с тех пор, как они покинули дом старика, и виноградные лозы здесь все еще зеленели. Они остановились в неглубокой пещере у ручья, измученные после двух дней пешего перехода. Накануне они продали козу провансальской семье — Томас жестикулировал во время бо́льшей части сделки, — получив взамен горячую еду и небольшой кошель серебра, на котором далеко не уйдешь.

Томас прямо сказал ей, что намерен украсть первую попавшуюся лошадь, но они видели лошадей только тогда, когда отряды людей, иногда солдат, иногда рабочих, направлялись на юг и проходили мимо них. Казалось невероятным, что какая-то из этих групп отдаст своих лошадей одному человеку, каким бы большим и опасным он ни казался, поэтому Томас ничего не украл.

Так просто это не работает.

Она думала об этом оба дня, пока они шли.

Она молилась, и молилась усердно, чтобы сон подсказал ей, что делать. Во сне она увидела город Авиньон, раскинувшийся перед ней, немного ниже, как будто она была птицей; затем город наполнился птицами, которые летали вокруг и поедали множество мух. Она не видела ни себя, ни Томаса, и у нее не было ни малейшего представления о том, что она должна была там делать.

Это ее разозлило.

Она попыталась представить, что сделал бы отец, но она уже знала, и это ее пугало. Ее отец не хотел бы причинить вред другому человеку. Сколько людей погибло из-за нее? Аннет, ее муж и солдат на плоту.

А теперь еще и забавный отец Матье с печальными глазами.

И даже ангел Божий.

И это не считая трех человек, убитых Томасом.

Ее отец не стал бы вести этого рыцаря дальше, чтобы тот убивал или, что еще хуже, чтобы убили его самого. И во что же она превращается теперь, если считает, что лучше, если Томас убьет другого, чем если ему причинят какой-либо вред? Так думали все, защищая любимого человека ценой жизни незнакомца.

Дальше она пойдет одна.

Ее пальцы задержались у его ноздрей, и ощущение его живого дыхания доставило ей удовольствие и взволновало ее.

Если Бог хочет, чтобы она оказалась в Авиньоне, Он мог бы доставить ее туда в целости и сохранности без помощи Томаса, а затем прогнать его, когда тот больше будет не нужен.

Я искушаю Бога или исполняю Его волю?

Мать Мария, помоги мне.

* * *

Она взобралась на вершину скалистого выступа, покрытого охрой и увенчанного колючими кустами, листья которых отливали серебром, когда дул ветер. И ветер здесь действительно дул, не совсем прохладный, но и не теплый. Просто сильный. Она накинула на плечи свою новую лошадиную попону, ту, что была в конюшне старика. На юге, слегка подернутая дымкой, возвышалась гора, защищенная грядой острых вершин поменьше, которые, казалось, были готовы перехватить любого, кто попытается приблизиться к большой. Справа от нее, обманчиво голубая, змеилась на юг река Рона.

Иди и возьми свой плот дорогая

Следуй по мне в город где ты умрешь.

Она хотела заплакать, но сдержалась и вздернула подбородок.

Ее туфли были почти изношены. Дорога, которая изводила ее ноги, проходила рядом с рекой.

Эту дорогу сделали римляне.

Откуда я это знаю?

Я становлюсь чем-то особенным.

Она обернулась и поискала взглядом Томаса, не зная, надеется ли его увидеть. Она знала, что он последует за ней — в том, куда она направляется, не было никакой тайны, — но была уверена, что у нее есть большое преимущество. Ее сердце слегка сжалось, когда она увидела, что дорога позади нее пуста.

Она захотела поиграть на своей птичьей флейте, но та выпала из ее сумки в реку. Гребень ее матери остался, и теперь она поднесла его к губам, подула сквозь зубья, но не смогла извлечь из него ничего похожего на музыку.

Она пошла дальше.

Ближе к вечеру она нашла симпатичный маленький фермерский домик, покрытый U-образной черепицей, которую использовали здесь. Кто бы здесь ни жил, он, должно быть, ушел; в доме не было ничего, кроме мебели и инструментов. Она подошла к колодцу в глубине участка — у нее пересохло в горле — и начала опускать ведро. Но остановилась, когда почувствовала запах, а затем и увидела, насколько тухлым был колодец.

В том колодце собралось очень мало воды и ее совсем не хватило, чтобы покрыть останки человека — в основном превратившиеся в скелет, — лежавшего на дне, его спина была скрючена так, что череп и торс были повернуты в другую сторону, а глазницы сверлили ее.

Несчастный случай? Люди все еще от него умирают?

Затем она увидела череп ребенка: виднелась только макушка и глаз, маленькая ножка лежала на камне.

Нет. Он бросил тело в колодец и прыгнул.

Да простит его Господь, раз он не смог простить Господа.

Могу ли я?

Она перекрестилась.

Не задвигался ли череп ребенка?

Не стали ли видны две глазные впадины?

Присоединяйся к нам! Расскажи нам истории о мире, где солнце светит весь день!

Она пошла обратно к дороге.

Веревка на ведре заскрипела.

Ее рука потянулась к футляру в форме флейты, висевшему у нее на шее.

Она пошла быстрее.

Она не смогла найти воды ни у дороги, ни в нескольких домах, в которых побывала. Тем не менее, она провела почти час, сидя на корточках в винограднике, где маленькие темные виноградины пережили время уборки, и некоторые из них начали сморщиваться на стеблях. Она набивала ими рот почти до отказа, пока ее не стошнило, затем она сбавила темп, поела еще немного и вздремнула под тележкой с железными колесами; к ней вернулись силы, но после еще одного часа дороги ее снова начала мучить жажда.

Томаса все еще не было.

Она упрекнула себя за то, что посмотрела.

Один дом был заселен, ставни были распахнуты настежь, но там ссорились двое мужчин; она видела, как их фигуры двигались в темноте дома, их сердитые бородатые лица становились на мгновение видны, когда они, кружа друг вокруг друга, по очереди проходили сквозь полосу солнечного света там, где не хватало черепицы на крыше. Точно так же она могла понимать только отрывки их южного языка, который был похож на французский, но не был французским⁶⁸:

— Ненавижу тебя... твою... убью тебя… Нет, нет, Ты... МОЯ... ХРИСТОС... в последний раз...

Она прижалась к известняковой стене возле дома и пошла дальше, соблазнившись их колодцем, но не желая рисковать быть замеченной. Тощая свинья в загоне из переплетенных веток увидела ее и принюхалась, но затем повалилась в грязь возле своей кормушки. Она наклонилась и зачерпнула пригоршню воды из этой кормушки, а затем поспешила дальше, ее жажда стала сильнее.

И только когда она оказалась вне пределов слышимости, ее страх сменился болью, а хромота вернулась.

Она отправилась к реке Рона за час до захода солнца — ей хотелось быть подальше от нее, пока солнце не скрылось за холмами.

Там не плавали тела, и с середины реки не поднимались чудовища. Она не увидела ничего, кроме водорослей на песчаном дне у берега; половина разбитой рыбацкой лодки, застрявшей в грязи на мелководье, казалось, пролежала там очень долго, возможно, еще с тех пор, как мир и Ад начали соединяться.

Ветер жалил ее песком и колебал поверхность реки, но она стояла на коленях на мелководье, радуясь прохладной воде, омывающей ее колени. Она поднесла ладони ко рту и отхлебнула, губы слегка защипало, прежде чем она проглотила, и остывшее, удовлетворенное горло стало радостным центром ее осознания.

Она сняла свои жесткие, почти бесформенные туфли, осторожно, чтобы не порвать то, что осталось от ремешков, обхватывавших ее лодыжки, и опустила ноги в воду.

Это было приятно.

Она почувствовала, что улыбается впервые с тех пор, как умер отец Матье.

Дельфина проснулась от ощущения, что кто-то наблюдает за ней. Она открыла глаза, но ночь была такой темной, что они были бесполезны.

Где я?

Думай!

В доме старика?

Нет.

Теперь она вспомнила: священник умер, и она бросила Томаса — она была одна. Но где?

Монастырь.

Снаружи хлестал ветер, завывая в укромных уголках каменного здания. Она задыхалась, боясь темноты, боясь своего одиночества.

Но кто-то наблюдал за ней — она была в этом уверена.

Кто или что может видеть в этой кромешной тьме?

— Я слышу, как ты дышишь, дитя.

Женский голос. Не враждебный.

Но все монахини в этом маленьком монастыре были мертвы; она видела, как они лежали в саду, плотно закутав лица в одежду, сложив руки-скелеты, обвитые деревянными четками, словно для молитвы. Она помнила, что у некоторых из этих трупов не было рук, но за последние три месяца она видела столько надругательств над человеческим телом, что больше об этом не задумывалась.

Несмотря на унылость сада, само здание было пустым и защищало от ветра. Ей нравился каменный крест над часовней.

Но сейчас.

Кто был с ней в комнате?

— Тебе не нужно дышать, как загнанному зверю. Этой ночью ты отдохнешь в объятиях Господа.

Она была в часовне. Теперь она вспомнила старый каменный купол рядом с рядами лаванды, время цветения которой прошло, и пальму! Она никогда раньше не видела пальм. Ветер трепал ее листья, и они были более коричневыми, чем, по ее мнению, должны быть у здорового дерева, хотя не от жажды, верно? Дерево плавно склонилась к статуе Марии, у которой не было ни короны, ни скипетра, ни младенца.

— Кто ты? — спросила девочка.

— Сестра. Сестра Метла, если хочешь. Я здесь убираюсь.

— Ты не зажжешь лампу, Сестра?

— У меня ее нет. Я прекрасно вижу в темноте. Старшим сестрам, которые видели не так хорошо, лампы теперь не нужны.

Дельфина заставила себя дышать свободнее.

— Так-то лучше, — сказала другая.

Она почувствовала, как чья-то рука похлопала ее по груди, словно подбадривая, но, казалось, она нащупывала то, что висело у нее на шее. Она отодвинулась от руки. Рука отдернулась.

— Бог мог, но ты такая нервная малышка.

— Прости меня. Я… Прости меня.

— Что это? О чем это ты так беспокоишься?

— О подарке. Его подарил мне мой отец.

— Я люблю подарки. Что это за подарок?

Она попыталась увидеть, но ничего не смогла различить в полной темноте.

— Э-э... инструмент.

— Для песен?

— ...Да.

— Можно мне посмотреть?

Дельфина с трудом сглотнула, пытаясь придумать ответ, но не смогла. Потом она вспомнила, что нужно вообще не думать, а просто говорить и смотреть, что получится.

— Отец сказал мне, чтобы я никому не позволяла прикасаться к этому инструменту.

— Это очень плохо. Что ж, я не должна быть эгоисткой. Все монастырские вещи теперь принадлежат мне, и я могу ими развлекаться.

Дельфина услышала звук, похожий на то, как будто кто-то подтаскивал мешок поближе, а затем звук, с которым кто-то рылся в этом мешке.

— Вот, — произнес женский голос, — как ты думаешь, что это такое?

В руку Дельфины вложили какой-то предмет. Он был круглый, тонкий и сделан из металла.

— Браслет?

— Да. Мать настоятельница купила его на деньги из монастырской казны. Она носила его на локте, где другие не могли его видеть, и рассматривала себя обнаженной в зеркале, представляя, что она Саломея. Можешь себе представить? Он серебряный, с маленькими виноградными лозами и гроздьями, украшен драгоценными камнями. Он был сделан в те времена, когда это место называлось Галлия. Я бы хотела, чтобы у меня была лампа. Ты чувствуешь, как виноградные лозы переплетаются с металлом? Они восхитительны, так?

Дельфина снова испугалась и задохнулась, но ей удалось кивнуть, не думая о темноте.

Ее увидели.

— Умная девочка, — сказала Сестра Метла.

Рука снова легла ей на грудь, но она вывернулась.

Рука отдернулась.

— Но что в этом футляре?

— Я хочу выйти на улицу.

Тишина.

Дельфина начала было подниматься на ноги.

Прежде чем она встала, раздался женский голос:

— Я разозлюсь, если ты встанешь.

Она осталась сидеть, обливаясь потом и стараясь не упасть в обморок от страха, жалея, что не видит достаточно хорошо, чтобы убежать куда-нибудь. Разве здесь не было окна? Да, было, за алтарем. По крайней мере, она могла бы разглядеть звезды в окне, если не набежали тучи. А та, другая, была перед окном?

— Я не хочу тебя злить.

— И я не хочу злиться. Мы же друзья, так?

— Как скажешь.

Рука снова задвигалась в мешке. Теперь в ладонь Дельфины попал холодный круглый предмет, и рука, которая положила его туда, коснулась ее руки, сухая и прохладная.

— Как ты думаешь, что это?

Она попыталась успокоить дыхание.

— Монета.

— Хорошо! Серебряная монета. Одна из тридцати, полученных Иудой за предательство Назареянина. В монастыре она хранилась в кедровой шкатулке, но Мать настоятельница разбила шкатулку и забрала монету себе. Какой же эгоисткой она была! Ты можешь себе представить, сколько за нее заплатили бы в Авиньоне? Ты бы хотела оставить эту монету себе? Я отдам тебе ее за то, что у тебя на шее.

— Нет... — с трудом выдавила она. — Монета принадлежит тебе.

Холодная, сухая рука забрала монету обратно, и в комнате послышался звук, похожий на очень сухое шипение или дребезжание.

— Могу я теперь выйти наружу, пожалуйста?

— Нет, если только ты не хочешь положить конец нашей дружбе. Ты этого хочешь?

— Нет.

— Согласна. Давай будем любить друг друга. Везде так мало любви.

Теперь из мешка был извлечен еще один предмет.

Она услышала звук пилы рядом с собой.

Она почувствовала запах очень старой деревянной пыли.

Теперь пила была у нее в руке.

— Ты знаешь, что это такое, но можешь ли ты догадаться о ее значении?

— Что-то... что-то связанное с Матерью настоятельницей?

— Конечно! Она использовала пилу, чтобы построить нечто особенное, прежде чем покинуть это место. Так велел ей ее повелитель. Ее новый повелитель.

— Где она? Сейчас? Ты...

— Нет, дитя, ты мне льстишь! Я не Мать настоятельница! Она уехала в Авиньон. По крайней мере, она думала, что едет именно туда. Но, когда она собирала вещи, то, что она сделала, ожило. У него были свои собственные приказы, которым нужно было следовать. Она и сейчас все еще здесь, по крайней мере, часть ее, и в этой части находятся ее прошлые тщеславие и жадность.

Дельфина задрожала и уже не могла остановиться.

Эта штука собиралась ее убить.

Она потянулась к футляру и начала открывать его крошечные защелки.

— Если ты откроешь этот футляр, я откушу твои гребаные пальцы.

Она убрала руки.

— А теперь отдай его мне.

Кое-что пришло Дельфине в голову.

Ее дыхание успокоилось.

— Почему бы тебе его не взять? — спросила она дрожащим голосом.

Тишина. Потом:

— Тебе бы это не очень понравилось.

— Ну, мне тоже не очень нравится, когда мне угрожают. Я повторяю свой вопрос. Если ты способна причинить мне боль, зачем ты просишь у меня то, чего хочешь? Почему бы тебе просто его не взять?

— Потому что это было бы недружелюбно.

Дельфина глубоко вздохнула. Когда она заговорила снова, ее голос звучал ровно.

— Друзья не терроризируют друг друга. Если ты действительно мой друг, оставь меня в покое.

Раздалось дребезжащее шипение.

Существо в комнате перестало притворяться человеком.

Отдай мне этот гребаный футляр.

— Я отказываюсь.

Что-то ударило ей в лицо, и ее обдало запахом плесени, пыли и застоявшейся смерти.

Дельфина встала. Руки нащупали и схватили ее — больше, чем две руки, — но она оттолкнула их и все равно встала. Затем она открыла футляр и вытащила наконечник копья. Существо отползло назад с сухим, царапающим звуком.

— Я верю, что ты можешь делать со мной только то, что я позволю. Я запрещаю тебе прикасаться ко мне снова.

Теперь комната взорвалась градом швыряемых предметов, что-то двигалось по комнате, ударяясь об алтарь, выбивая остатки стекол в окнах, и сухой крик отразился от стен, причинив Дельфине боль в ушах.

Она ощупью добралась до двери и вышла навстречу ветру; на небе сияли звезды, и она могла видеть достаточно хорошо, чтобы дойти до дерева. Она взобралась на него, держа копье в зубах, и нашла ветку, на которой могла поспать.

Оно последовало за ней наружу и дошло до подножия дерева. Оно завернулось в одеяло, которое Дельфина забыла внутри, и она не могла разглядеть, что это было; ей показалось, что она увидела почерневшее лицо и прядь волос.

Ты тупая нормандская пизда ты умрешь сегодня ночью во сне и упадешь с этого дерева как гнилой фрукт

— Я не упаду. И утром тебя здесь не будет. Есть злые существа, достаточно сильные, чтобы причинить мне вред, но ты не из их числа. Ты пугало. Ты сделано из лжи, и сделано плохо. Я боялась тебя, но теперь мне жаль твоих страданий. Спокойной ночи.

Единственным звуком, ответившим Дельфине, был шелест ветра в листве вокруг нее.

Мало-помалу она заснула.

Утром она увидела свое одеяло у подножия дерева. На нем лежало какое-то скверное и печальное создание, сделанное из метлы, трех перекладин и рук, которых не хватало монахиням в саду. На метле лежал череп, увенчанный рыжевато-седыми волосами. Дельфина оттащила одеяло в сад, затем разобрала создание на части, используя пилу, которую нашла в часовне, чтобы перерезать бечевку, которой оно было скреплено. Она отнесла человеческие останки в сад и произнесла над ними Аве Мария. Она подмела метлой в часовне, а затем прислонила ее к двери часовни.

Дельфина расправила одеяло, накинула его на плечи и пошла по дороге, которая вела в Оранж, а затем в город папы римского.

ДВАДЦАТЬ-ШЕСТЬ

О Томасе и о Давно Назревшей Клятве

Девочка исчезла.

Рыцарь оглядел их лагерь в поисках признаков того, что ее похитили, но ничего не нашел.

Он был уверен, что она ушла.

После смерти священника она почти не разговаривала, и он полагал, что она винит в этом его.

Мы за это заплатим, сказала она, когда он перерезал горло плотовщику. Томас был уверен, что она решила, что смерть священника была предопределена с того момента, как Томас нарушил ее заповедь не убивать.

Он не был уверен, что она ошиблась.

И все же он не мог заставить себя пожалеть о том, что прикончил этого ужасного, смертоносного косоглазого.

— Черт возьми, — сказал он. Впервые с тех пор, как все это началось, он почувствовал себя по-настоящему потерянным. Кем он был теперь, без своей шайки разбойников, без этой девочки и ее видений, без герба на груди, без лошади, без первой гребаной мысли о том, что он будет делать, если никогда больше ее не увидит?

— Черт возьми.

Томас позвал ее раз десять, а то и больше, но потом его голос охрип, борясь с сухим ветром, и он зашагал по дороге на юг.

Если он пойдет большими шагами, то сможет ее обогнать.

Когда рослый грязный солдат вообще кого-нибудь видел, он спрашивал: «Вы не видели девочку?» Первый ответ, который он получал, кроме пожатия плечами или быстрого бегства вверх по холму или в тень кустов, был от провансальца с лицом, испещренным глубокими морщинами. Мужчина кивнул, медленно вышел из тени своего дома и зашел внутрь, приведя невзрачную девушку-подростка, которая надула губки, глядя на Томаса, несмотря на то, что кормила грудью крупного младенца.

Исправить недоразумение было невозможно.

С тех пор Томас говорил: «Я ищу свою дочь — вы не видели юную блондинку?» но для тех, кого он видел, это было слишком много слов. Они либо прикладывали ладонь к уху и качали головами, либо отвечали ему на своем родном языке, заставляя его тоже прикладывать ладонь к уху и качать головой.

Он миновал большую скалу цвета охры, покрытую кустарником, а затем маленькую деревушку. Двое бородатых мужчин сидели на земле возле дома, на крыше которого не хватало черепицы; один из них строгал ножом палку, другой сидел подальше от него, прижимая к лицу окровавленную тряпку, и свирепо поглядел на Томаса, когда тот проходил мимо. Неподалеку на солнышке спала свинья.

Он продолжал идти до самого вечера, миновал монастырь с садом, полным давно умерших монахинь, а затем направился к оврагу, где лег и проспал до самого рассвета.

Над замком на холме близ Морнаса развевался флаг в виде скрещенных ключей, извещавший о том, что он принадлежит папе римскому. Когда он попытался приблизиться к обнесенному стенами городу, его прогнали прочь, даже не дав возможности спросить о девочке.

— Черт возьми.

Когда он повернулся спиной к Морнасу, то услышал, как на юге зазвонили колокола.

В течение часа он выяснил причину.

Когда он увидел толпу, собравшуюся на улице следующей деревни, в которую он пришел, то сначала подумал, что чума, должно быть, уже закончилась. Хотя он видел в Провансе великое множество высохших трупов, он уже давно не видел свежего тела, и эти люди стояли рядом друг с другом, явно не опасаясь заразиться. Когда он подошел ближе, то увидел, что здесь действительно были свежие тела: около дюжины из них лежали перед церковью. Однако это были не жертвы чумы. Они истекали кровью. Священник склонился над одним из них, вынимая стрелу, которая, казалось, пронзила печень молодого человека.

Очень длинную стрелу.

Несколько скорбящих увидели Томаса и начали кричать, показывая на него пальцами.

Это была не просто группа деревенских жителей.

Это была группа разъяренных деревенских жителей.

Это была толпа.

— О, блядь, — сказал он.

Их было слишком много, чтобы сражаться, а на нем было слишком много оружия, чтобы бежать.

В основном это были женщины и старики.

Это был бы ужасный способ умереть.

Он показал им свои руки.

Пожилой мужчина схватил одну из них и потащил к телам. Томас попытался вырваться, но тут его схватили несколько пар рук, и он позволил им тащить и толкать себя вперед. Женщина, чьи глаза широко раскрылись от горя и ненависти, опустила руку в рану на теле молодого человека и размазала кровь по лицу Томаса.

— Подождите! Я ничего не сделал! — сказал он, хотя и не был уверен, что его услышали из-за криков. — Я не убивал этих людей!

Его ударили несколько раз, один раз концом грабель, и удивительно проворный маленький мальчик выхватил меч Томаса из ножен и убежал с ним, его лезвие высекало искры на земле.

Другой мужчина что-то крикнул толпе и взмахнул руками, призывая к спокойствию, хотя в одной руке он все еще держал стрелу, которую только что вытащил из мертвого человека.

Это был их священник.

Несмотря на свое затруднительное положение, Томас вдруг так сильно соскучился по отцу Матье, что чуть не разрыдался.

Толпа перестала кричать.

— Вы... из Франции? — спросил священник.

— Да.

— Не англичанин?

— Нет! Пикардия. Я из Пикардии, — сказал он, тщательно выговаривая каждый слог, и указал на дорогу, ведущую на север.

— Вы пришли для крестового похода?

— Я... ищу свою дочь. Вы не видели незнакомую девочку? Белокурую девочку?

Глаза священника сузились, и он покачал головой, подозревая, что его хотят отвлечь.

— Вы не из этих английских рутье⁶⁹? — спросил он, показывая Томасу окровавленную стрелу. Священник он или нет, но он выглядел так, словно был готов воткнуть это в глаз Томасу.

— Нет, — торжественно произнес Томас. — Клянусь.

Старик с мокрыми от слез щеками что-то сказал священнику и указал на церковь. Священник кивнул.

— Вы приносите клятву в церкви.

Томас опустился на колени. Священник встал перед ним.

— Вы рыцарь Франции?

— Да.

— Поклянитесь.

— Да. Клянусь.

— Святым Михаилом и Святым Дени?⁷⁰

— Святым Михаилом и Святым Дени клянусь, что я рыцарь.

— Вы рыцарь, ставший рутье? Бандитом?

— Нет.

— Поклянитесь в этом.

— Клянусь, я не разбойник, не присваиваю чужого имущества и не посягаю на их жизни. Клянусь, что я верный рыцарь Франции, слуга Бога и короля и друг Прованса.

— Эти люди, которые приходят…с длинными луками. Они рутье. Если вы их увидите, воздадите ли вы им по справедливости? Клянетесь ли вы совершить над ними Божье правосудие?

— Да. Клянусь.

Священник жестом велел Томасу встать, что тот и сделал.

Затем святой человек обратился к толпе с заявлением.

Многие кивнули, а некоторые шагнули вперед, чтобы похлопать рыцаря по плечу.

Мальчик, который держался за руку отца, вернулся с мечом, неся его так чтобы острие было высоко над землей.

Томас вытер меч полой своего гамбезона и вложил в ножны.

Прежде чем он ушел, женщины усадили его и стянули с него ботинки. Ему вымыли ноги и лицо. Ему предложили кастрюлю с чуть теплым куриным рагу, приправленным чесноком и луком-пореем, таким густым, что деревянная ложка торчала прямо из него.

Он все это съел.

Выпрямившись во весь рост, он направился к городу Оранж. Даже в своей почти разрушенной кольчуге, в изодранных ботинках, в пропотевшем и покрытом пятнами ржавчины гамбезоне, его осанка делала его похожим на рыцаря больше, чем за многие годы.

Дорогу перед ним перебежал заяц.

Он рассмеялся.

ДВАДЦАТЬ-СЕМЬ

О Рутье

Город Оранж простерся за большой римской аркой, вроде как оберегавшую дорогу, которую оседлала, дорогу, ведущую к городским воротам. Лавки и дома, выросшие за городскими стенами, прислонялись к этим стенам или друг к другу, но вокруг арки была оставлена благоговейная пустота. Казалось, что император или полководец, отдавший приказ о ее возведении, все еще внушает такой ужас, что его арка осталась нетронутой, даже когда люди, искавшие камень для строительства домов, беспрепятственно крали плиты из амфитеатра на холме.

Баня располагалась ближе к арке, чем любое другое здание, и девушки, которые там работали, любили старый памятник. Они обвивали виноградными лозами и вырывали молодые деревца, корни которых могли однажды повредить его фундамент. Они приходили посидеть, прислонившись к прохладному камню, когда им нужно было укрыться от пара. Как и сама арка, эти девушки были широко известны.

Путешественники со всего Прованса и Лангедока знали о Рагу Арки, как называлась баня, и о женщинах, которые там работали; возможно, это были не самые красивые цветы Оранжа, потому что тех отправляли в Авиньон; это были слегка несовершенные красавицы, которых не отправили на юг из-за родинки или слабого подбородка. Девушки, которые не вышли замуж, потому что отцы отправили их на поиски денег, или девушки, которые вышли замуж, испытали горечь и стали жить в тени арки. Девушки, которые знали толк в удовольствиях и учили этому.

Солнце только что село, когда Томас приблизился к огромной римской арке и маленькому городу за ней. У него было мало денег, так что не было никакого смысла подниматься к воротам Оранжа, которые все равно были закрыты, или к скоплению гостиниц и винных лавок сразу за аркой, фонари которых возвещали, что они открыты для торговли. Однако ему хотелось взглянуть на город; впервые он услышал название этого города в chanson de geste⁷¹ под названием «Взятие Оранжа», в которой великолепная арабская королева предала своего мужа и свою веру, чтобы отдать город франкам.

— Вы все одинаковые, да?

Он уже собирался свернуть с дороги и направиться в окрестности города, надеясь найти какой-нибудь виноградник под паром, где можно было бы переночевать, но увидел, как из большого дома, смеясь, выбежала красивая молодая женщина, обнаженная по пояс; светловолосый молодой человек в одних бриджах, спотыкаясь, вышел за нею вслед и втащил ее обратно в дом. Глазам Томаса не повредило бы, если бы их взгляд упал на хорошенькую шлюху, прежде чем он отправится на свое поле, поэтому он, слегка улыбаясь, подошел поближе к Рагу Арки. Десятью годами ранее, с кошельком, полным денье, он бы зашел в это заведение, от которого в предрассветной прохладе исходил соблазнительный пар и где звенел смех.

Теперь он довольствовался тем, что смотрел.

Он увидел, что какой-то мужчина сидит снаружи здания и пьет из графина, покачиваясь на скамейке. Охранник. Он что-то крикнул внутрь, остальным, но не по-французски и не по-провансальски.

По-английски.

И его оружием был длинный лук с натянутой тетивой, прислоненный к скамье, с воткнутыми в землю тремя стрелами.

Рядом с ним к стене была прислонена стопка других луков, а также куча колчанов и пара секир.

Томас застыл на месте.

Это были убийцы, которых он поклялся предать Божьему правосудию, убийцы, пьяные от вина, которое они купили на кровь жителей последней деревни. Они насладятся этими женщинами и утром отправятся в путь, прежде чем весть о резне достигнет Оранжа и местные девушки перестанут смеяться вместе с ними. Судя по количеству погибших в последней деревне, эти лучники, скорее всего, были только одним крылом отряда — остальные разбили лагерь и разошлись в поисках других развлечений. Если бы это был единственный бордель, они приходили бы сюда посменно.

Волновало ли их вообще, дойдут ли новости до Оранжа, пока они еще здесь? Вряд ли прево города или местный сеньор смогли бы собрать достаточно людей, чтобы противостоять этой банде. Чума здесь шла на убыль, но она сделала свое дело. Большинство домов пустовало, и на каждую девушку, смеющуюся в Рагу, приходилось, вероятно, две, которых закапывали в общую яму неподалеку или выбрасывали в реку.

Томас успел втиснуться между двумя домами, прежде чем пьяный охранник снова обратил свое внимание на дорогу. Рыцарь присел на корточки в переулке и стал наблюдать, отгоняя рыжего кота, который мурлыкал и терся об него.

Вскоре охранник вышел отлить.

Англичанин свернул в переулок, где, казалось, собирался помочиться на стену борделя, затем, очевидно, передумал поднимать вонь в Рагу Арки и повернулся, чтобы помочиться на здание напротив. Он едва заметил Томаса, который был один и, скорее, шел, чем бежал, и намеревался просто пройти мимо мужчины. Однако вместо этого Томас одной рукой зажал охраннику рот, а другой дважды ударил его головой о балку дома. Мужчина обмяк, все еще мочась, и Томас позволил ему упасть.

Рыцарь обнажил меч и пересек двор, остановившись прямо перед дверью. «Святой Дени и слава», — с горечью прошептал он и дважды вдохнул и выдохнул; получилось нечто среднее между звуком кузнечных мехов и ревом быка.

Он шагнул через дверной проем в чрево мерцающих свечей и пара. Когда он вошел, его колени были согнуты, и хауберк заскрежетал о балку.

Он перекинул меч через плечо, одна рука на эфесе, вторая — под рукояткой; он был готов убивать.

Несколько человек в ваннах ахнули. Все уставились на него, не решаясь заговорить.

Они увидели, что этот человек смертельно опасен.

Он был огромен и закован в броню, и они повидали достаточно сражений, чтобы узнать глаза убийцы даже сквозь пар и мерцающий свет свечей.

В чистом поле они бы нашпиговали его стрелами, но здесь они были пьяны, раздеты и лежали в четырех огромных ваннах — именно столько голов болталось в горячей воде.

Женщина, которая сначала улыбалась, думая, что он один из их компании, теперь почувствовала страх перед лучниками и сказала по-французски:

— Пожалуйста, сэр, не ссорьтесь здесь.

Другая женщина повторила ее слова по-провансальски.

Он прошел дальше, двигаясь так, чтобы находиться спиной к открытой двери. Один англичанин рассматривал доску, перекинутую через его ванну, остатки курицы и две кружки вина на ней; сможет ли он поднять доску и использовать ее как дубинку и щит? В ванне у него не было никакого преимущества, и он был бы обезглавлен прежде, чем смог бы выбраться из нее.

Мужчина в ванне, стоявший ближе всех к Томасу, приготовился плеснуть водой в лицо Томаса, перелезть через девушку, сидевшую рядом с ним, и перевалиться через край, надеясь найти свой кинжал на поясе среди одежды, пьяный и в полутьме; но девушка, почувствовав его напряжение, схватила его bitte под водой, словно хотела удержать его от этого. Даже если бы ее не было, план показался ему таким неуклюжим, что он не смог бы собраться с духом и пошевелиться.

Никто не пошевелился.

Один румяный блондин заговорил с Томасом по-английски, сказав, что он должен это сделать, если собирается, но Томас ничего не понял.

Или ему было наплевать.

Именно тогда это и случилось.

Он почувствовал, как что-то коснулось его сердца, как будто к нему прикоснулись крошечные пальчики, держа его так нежно, как держат птицу.

До него донеслись голоса, словно издалека.

Не убивай его.

Больше не убивай никого.

Томас.

Сэр Томас.

Мы за это заплатим.

Найди моего брата... скажи моему брату...…

Клянетесь ли вы совершить над ними Божье правосудие?

Клянусь.

Он вдохнул и задвигал бедрами, и те, что были ближе, нырнули под воду, одна из filles de joie⁷² закричала, но Томас остановился. Он был полон решимости начать кромсать этих беспомощных мужчин в их четырех огромных ваннах.

Но он просто остановился, ожидая, тяжело дыша, пока они не вынырнут из воды.

Он оглядел каждого по очереди, и каждый из них, даже румяный, отвел взгляд, когда подошла его очередь.

Он вложил меч в ножны.

— Не сегодня ночью, — сказал он и, пятясь, вышел из комнаты.

Никто из них не принял его действия за трусость.

Они были у него в руках.

Все они.

И они это знали.

Томас спал в ту ночь в колокольне маленькой заброшенной церкви, выходившей окнами на дорогу; он сомневался, что рутье последуют за ним, но всегда лучше вести себя так, как будто может случиться самое худшее. Выходя из Рагу, он прошел мимо конюшен и увидел, что они полны; ему отчаянно хотелось почувствовать под собой лошадь, но тихий голосок в нем сказал нет, и он почему-то знал, что это ее голос. Он вышел из конюшни один и свернул с дороги в поля.

Эта колокольня была хорошим местом.

Конечно, он высматривал не столько бандитов, сколько девочку, которая, как он подозревал, его бросила. Ему пришло в голову, что он мог косвенно навредить ей, оставив этих людей в живых — что они сделают с ней, в конце концов, если ее найдут? И все же ее желания были очевидны.

Ее приказы.

Ну, кто она такая, чтобы мне приказывать?

Кто ты такой, чтобы ей сопротивляться?

Он попытался ответить, но только сказал: «Хм».

Ради кого он продолжал притворяться, что она не была кем-то вроде святой? Он никогда не верил, что святые — это нечто большее, чем персонажи из сказок, такая же часть этого мира, как василиски, грифоны или другие великолепные звери, которых никто из его знакомых никогда не видел.

И все же.

Если бы он рассказал кому-нибудь об этой девочке, которая говорила на языках, которых не знала, и играла на инструментах, на которых не играла, они бы сказали…

Ведьма.

Вот что они бы сказали.

В конце концов, в ведьм было легче поверить. Их мотивы были от мира сего. Месть, власть, удовольствие. Кто не хотел чего-то одного или всего этого вместе?

И все же.

Если в этом мире и осталось что-то хорошее, то только в ней, независимо от того, ребенок она или нет, ведьма или нет. С причесанными волосами или со спутанными.

— Она святая, — сказал он, чужие слова в его рту.

— Черт возьми, — добавил он и это прозвучало лучше.

Кусочек луны висел в небе, как отполированная кость.

Он смог бы увидеть ее, если бы она пришла.

Он заснул, высматривая ее, а затем незаметно для себя погрузился в сон о том, как она идет по этой самой дороге; у нее корзина полевых цветов, и она разбрасывает их по дороге. Он почувствовал отцовскую гордость, когда увидел, что она делает. Это было гениально с ее стороны — разбросать позади себя полевые цветы; он улыбнулся во сне. Теперь он сможет ее найти.

* * *

Движение на дороге в Авиньон его поразило.

Он не видел так много людей с тех пор, как несколько месяцев назад на них свалилась Смерть. Мимо проехала повозка с таинственными музыкантами, которые били в барабаны, двое мужчин с лицами-черепами танцевали, показывая, что они воскресли, ангел Гавриил дул в свой рог, а над его головой раскачивался нелепый нимб, выкрашенный в золотой цвет, но поцарапанный, чтобы показать, что под ним дерево. Их, надо же, тянул вол.

— Гребаный вол, — сказал он, махая рукой, когда они проезжали мимо.

Позже тем же утром он шел по центру дороги, потому что земля на обочинах была рыхлой и усыпанной гравием; он не хотел подвернуть лодыжку и проковылять остаток пути до Авиньона. Какой-то человек крикнул ему, чтобы он очистил дорогу, и он подчинился, прикрывая глаза от солнца, когда мимо пронеслась последняя из нескольких военных процессий, которые он видел. Эту процессию возглавляли четыре рыцаря, а за ними следовала дюжина латников.

Это была необычная процессия, для Томаса.

Эта группа людей и лошадей изменила для него все. Она заглушила в нем жеребячью любовь к человечеству и его страстное желание позволить даже нечестивцам жить в мире. Она вернула его на следующий день после трагедии в Креси-ан-Понтье, когда ненависть овладела его сердцем и заставила его желать мести.

Одним из четырех рыцарей был Кретьен д'Эвре, наследник наваррского трона и человек, который украл его землю, его жену, его рыцарское звание и его душу.

ДВАДЦАТЬ-ВОСЕМЬ

О Деле Чести

Он бежал рысью за всадниками, пока тяжесть хауберка и жаркий день не заставили его перейти на быстрый шаг. Он знал, куда они направляются, конечно. И понятия не имел, что будет делать, если встретит их в Авиньоне или на дороге. Он предпочел бы дорогу.

Мне следовало взять одну из этих чертовых лошадей.

Но тогда я бы оказался впереди них.

Обогнув известняковый обрыв, он увидел ручей. Дорога перед ним горбилась и образовывала небольшой мост, перекинутый через ручей, впадавший в Рону. Значит, это был старый ручей, у которого солдаты, вероятно, останавливались в течение многих лет, чтобы напоить своих лошадей.

И люди, несущие герб Наварры, тоже остановились. Кретьен и его люди были здесь, все шестнадцать; именно их Томас видел проезжающими мимо. Они надевали шлемы и садились на своих прекрасных испанских и нормандских боевых коней. Еще несколько минут, и они снова отправятся в путь. Если Томас и собирался что-то предпринять, то только сейчас.

Но что?

Поляна у ручья представляла из себя что-то вроде холма, окруженного густыми зарослями; было бы легко приблизиться к этим людям и устроить им засаду, но что мог сделать один человек?

Перестань думать о засадах и скрытности.

Ты снова рыцарь, а не разбойник.

Так действуй как рыцарь.

— Я прошу аудиенции у сира Кретьена д'Эвре. Это вопрос чести, — сказал он воинственным тоном, подходя к мужчинам и пристально глядя на графа.

Оруженосец, держа в одной руке шлем, а другой ведя в поводу лошадь, подошел ближе к Томасу, оглядел его с ног до головы, а затем крикнул:

— Сир, здесь какой-то рутье или оборванец, который говорит о чести.

Томас прошел мимо него.

Мужчины окружили графа, обнажая мечи и доставая из седельных сумок топоры.

— Вам следует научить своих оруженосцев уважению, сир. Мужчине не подобает позволять своим собакам лаять на него. Я пришел сюда в надежде, что в вас достаточно благородства, чтобы удостоить рыцаря аудиенции.

Крупный мужчина подъехал ближе. Он был уже достаточно близко, чтобы рубануть Томаса топором. Рука Томаса потянулась к рукояти меча.

Нет.

Это был голос Дельфины в его голове.

Нет.

Томас не стал вынимать свой меч из ножен.

Граф, все еще находившийся в трех длинах лошадей от него, наклонился вперед в седле, чтобы получше разглядеть Томаса. Томас никогда не видел его раньше и знал только по геральдике. Он был крупным мужчиной, как и Томас, но с более мягким лицом и очень молод, не старше двадцати пяти. Неужели его жена действительно делила постель с этим щенком?

Но он был великолепным щенком; за эти доспехи можно было купить целую деревню.

— Я не знаю ни одного рыцаря, — сказал молодой человек, — который ходил бы пешком в одиночку, без сюрко и брился с опозданием на месяц. Кто вы?

Некоторые из воинов рассмеялись, чтобы показать свою преданность.

Десятилетний мальчик, паж в наваррской красном и желтом, наклонился ближе, его бледное лицо было взволнованным; возможно, он впервые увидит, как кровь польется по-настоящему.

Лошадь графа тоже была взволнована; она хотела развернуться и выскочить на открытое место, но дворянин крепко держал ее и заставил отступить на два шага назад.

Оборванец заговорил.

— Я Томас из Пикардии. Я был сеньором маленькой деревушки Арпентель, но ее у меня украли, когда я служил нашему королю.

— Ооооо! — воскликнул один из рыцарей, очевидно, знакомый с этой историей и осознающий ее последствия.

Другой рыцарь, сидевший на лошади рядом с графом, побледнел.

Томас скосил глаза на этого человека.

Это был Андре, его оруженосец, тот, кто спас его на поле боя, но он больше не был оруженосцем. Теперь на нем были прекрасные доспехи, и у него начали пробиваться усы. Он ездил на жеребце из конюшен в Арпентеле, которого Томас оставил, когда ушел на войну, потому что тот был слишком молодым и зеленым.

Как звали этого коня? Он ездил на нем всего дважды.

Джибрил, арабское слово для Гавриил.

Хотя это был боевой конь, не араб.

Мой проклятый конь.

И мой оруженосец.

Андре. Я надеюсь, что твое предательство было лучшим днем в твоей жизни. Как ты можешь теперь служить этому ублюдку?

Оруженосец не опустил глаз, но они увлажнились от стыда.

Здоровяк с топором подобрался поближе к Томасу и теперь подталкивал его острием своего оружия.

— Оставь его, — сказал граф.

Томас снова перевел взгляд на графа.

Он знал, о чем думал молодой человек: как он мог остаться в стороне от этой мерзости и выглядеть достойно? Томас пользовался уважением. Все знали, что его отлучение от церкви было несправедливым и что его земли были украдены. Каждый человек, служивший королю или сеньору, смотрел на предательство по отношению к Томасу и спрашивал себя, когда война или недостаток лояльности сделает его уязвимым для такого могущественного приспособленца, как Кретьен.

Его руки и многое другое были на платье твоей жены ей это нравилось ей нравился этот симпатичный молодой человек в ее постели и он симпатичный не старый покрытый шрамами вол вроде тебя ты видел твою нелепую бороду ты похож на гребаного пророка

Томас усиленно заморгал, чтобы прийти в себя; сейчас было не время позволять своим мыслям блуждать.

— Чего ты хочешь? — спросил д'Эвре.

Чтобы твоя безбожная голова валялась в траве я мог сбросить ее в ручей

— Правосудия.

На дереве прокаркал ворон.

— И какое правосудие я мог бы вершить над вами в поле, в Провансе, вдали от моих земель?

Некоторые из которых принадлежат мне

Снова ворон.

— Я думаю, вы знаете.

— Оооо, — снова начал невежливый рыцарь, но граф бросил на него взгляд, который его оборвал. Это было серьезное дело, смертельное.

— Вы мне угрожаете? — спросил Кретьен д'Эвре, слегка наклоняясь вперед, надеясь, что это ловушка, в которую может попасть более старший мужчина.

— Я предлагаю вам шанс спасти свою честь, и мою, спасти в бою. Здесь, на глазах у свидетелей, людей и...

— И кого?

— Тех, кто выше людей.

Снова ворон.

Теперь все взгляды были прикованы к графу. Он поступил неправильно — он отчаянно жалел, что не оттолкнул этого человека в сторону, прежде чем тот успел высказаться; но теперь слова повисли в воздухе, и никто из этих людей их не забудет. Особенно молодой человек, недавно посвященный в рыцари, который служил оруженосцем у этого Томаса Пикардийского. Когда-то Кретьен наслаждался тем, что украл верность этого человека, вдобавок ко всему остальному, что у него было; но теперь он думал, что истинная преданность бывшего оруженосца осталась там, где была всегда.

Он также пожалел, что ускакал вперед в своем стремлении встретиться с папой; еще сорок верных людей с его младшим братом Чарльзом скакали в трех днях пути позади них.

Он хотел бы быть сейчас с ними.

Если бы только этот проклятый ворон замолчал.

— Этот человек отлучен от церкви, — объявил он, — и лишен чести, прав и привилегий, которые с этим связаны... — Теперь он чувствовал на себе взгляды, и они не были добрыми. Они не собирались позволить ему проигнорировать этого человека теперь, когда знали, кто он такой. Даже если Кретьен одной рукой откроет ворота Иерусалима, а другой сожжет Акру, эти люди будут помнить о его трусости здесь, у этого ручья, и расскажут об этом. Его отец был кузеном короля, в нем тоже текла королевская кровь по материнской линии. Он станет королем Наварры, когда она умрет. Смерть теперь не проявляла должного уважения; не исключено, что корона Франции могла бы достаться ему, ему, если у него будет достаточно поддержки. Если его не сочтут трусом.

Ему придется сражаться.

Возможно, он в одиночку одолеет этого грубого парня.

Если нет, дон Эдуардо спасет его в трудную минуту из любви к его покойному отцу.

— Несмотря на это, — сказал он, меняя тон, — я бы не хотел, чтобы кто-нибудь из присутствующих здесь сказал, что граф д'Эвре и наследник наваррского трона прячутся за подобными словами, особенно от человека, который оскорбляет его в присутствии равных. Многие из тех, кто просит справедливости, сожалеют, что получили ее; так будет и с вами.

Дон Эдуардо де Бургос, старейший из четырех рыцарей, испанский вассал отца д'Эвре и ветеран сражений с маврами, покачал головой, удивляясь глупости молодого человека. Всегда лучше избегать драки, которая может дорого обойтись, но мало что даст. Человек в ржавых доспехах был серьезным соперником.

— Да, — сказал дон Эдуардо, снова покачав головой, и спешился, как и остальные, и все они направились обратно к поляне у ручья.

Ворон перестал каркать.

Поскольку у Томаса не было лошади, и никто не снизошел до того, чтобы одолжить ему свою, было решено, что дело чести будет совершено пешком.

Согласовали условия.

Томас был в своем плохом хауберке, с непокрытой головой, без доспехов на ногах, так как его набедренники и поножи утонули в Роне.

Граф был в доспехах на бедрах и голенях, его руки тоже были покрыты сталью, под всем этим была прекрасная кованная кольчуга, а под нею нагрудник, который поблескивал в лучах слабого солнца, — он снял свой сюрко, чтобы тот не порвался, если его пронзит зазубренный боевой меч этого оборванца.

Его собственный меч был прекрасен, почти безупречен, мелкие зазубрины, которые он получил на тренировочном поле, были легко сошлифованы его оруженосцем.

— Готов? — спросил испанский рыцарь, который неохотно согласился стать маршалом в этом гротескном сражении.

Томас кивнул.

Граф тоже кивнул, опуская забрало шлема.

Испанский рыцарь опустил свой жезл.

— Это ваш последний шанс одуматься, — сказал граф нелепо приглушенным голосом. Он стал кружить вокруг более старшего мужчины, но держался на достаточном расстоянии.

Томас ничего не сказал, продолжая стоять на месте, слегка согнув ноги.

— Я готов простить ваши оскорбления, если вы извинитесь и пойдете своей дорогой.

Томас ничего не сказал.

Он знал, что этот человек снова заговорит.

— Тогда приготовьтесь к правосудию, которое... — начал он, но Томас бросился на него как раз в тот момент, когда понял, что противнику придется сделать вдох. Он был сильнее графа, намного сильнее, и к тому же легче, так как на нем было мало доспехов. Граф защищался, и его выучка преодолела страх настолько, что он не был убит, хотя и почти. Его нагрудник отразил удар, нацеленный в подмышку, который мог бы сломать ему ребра даже сквозь кольчугу. Он тяжело задышал и отступил, снова восстановившись.

— Хотите еще что-нибудь сказать? — спросил Томас, но на этот раз более молодой человек промолчал. Он нанес удар острием меча, и его рука была такой длинной, что меч мог бы пронзить более медлительного человека, но Томас отбил удар вниз, нанес молодому человеку сильный удар по шлему, а затем снова отбил его меч вниз. Графу удалось удержать меч и отразить удар, направленный ему в ноги. Так и пошло. Томас старался измотать своего лучше вооруженного противника и нанес шесть ударов мечом, заставив другого рыцаря, чей меч становился все тяжелее, запаниковать и замахать руками. Томас уклонился от очередного усталого выпада и на этот раз ловко всадил свой меч графу под мышку; кольчуга спасла того от смерти, но меч разорвал мышцу, и граф вскрикнул.

Томас заметил движение сбоку от себя.

Воин с топором подошел ближе.

Он обошел этого человека и попытался снова сблизиться с графом, но испанец вмешался.

— Стойте! — крикнул он.

— Что? — закричал Томас.

— Я позабочусь о том, чтобы граф мог продолжать.

— Бой продолжается, приятель. Его не остановить!

— У вас будет шанс, — с сожалением сказал испанец, — но я позабочусь о том, чтобы его доспехи не были повреждены так, что он будет не в состоянии защищаться. Потому что это было бы неблагородно.

Он не торопясь проверил сочленения доспехов раненого, давая ему достаточно времени, чтобы перевести дыхание. Несколько оруженосцев и даже маленький паж покачали головами, но бой продолжится.

— Если ваша светлость готовы, — крикнул Томас.

Молодой человек кивнул.

Испанец отступил и, прежде чем опустить жезл, бросил на молодого лорда взгляд, ясно говоривший, что больше он не может рассчитывать на снисхождение.

Бой продолжился.

Когда Томас снова отбил меч обессилевшего рыцаря, человек с топором подошел слишком близко, на взгляд Томаса; он развернулся как раз вовремя, чтобы замахнуться мечом на человека, который действительно занес топор, готовясь к удару. Тогда бывший оруженосец Томаса схватил того человека за плечи и повалил на землю. Невежливый рыцарь, увидев это, оттолкнул сэра Андре от поверженного человека с топором и выхватил свой меч. Андре в ответ выхватил свой.

— Прекратите! — рявкнул испанец; он испытывал глубокий стыд, понимая, что бесчестно защищал трусливого сына своего погибшего друга, и это было причиной того позора, которым становилось сражение.

Прежде чем человек с топором успел подняться, Томаса осенило, как справиться и с ним, и с проблемой доспехов графа. Он ударил поверженного солдата ногой в лицо, отбросил свой меч за пределы досягаемости и забрал у оглушенного человека тяжелый топор. Теперь он бросился на графа д'Эвре, который, ослепленный потом и сбитый с толку всеми этими движениями, высоко парировал удар, защищая голову и используя боевую перчатку, чтобы укрепить клинок у острия. Он был прав, что удар будет тяжелым. Он ошибся насчет того, куда он направлен. Томас попал ему прямо в нагрудник, бедра дрогнули, но доспехи были миланскими, и, хотя под ударом боевого топора на них с громким лязгом образовались вмятины, они снова спасли жизнь побежденному графу. Он упал навзничь на задницу.

Томас не собирался давать графу время, необходимое для того, чтобы встать на ноги.

Он подошел поближе; оставалось всего несколько секунд, прежде чем он определит правильный угол для смертельного удара.

Кретьен, граф д'Эвре, оттолкнулся пятками, чтобы развернуться на заднице, и высоко поднял меч, чтобы парировать удар. Меч, казалось, весил не меньше небольшого деревца. Бородатый рогоносец заслонил от него солнце и собирался его убить. Гребаным топором, как будто он был гребаной шлюхой. Он попытался вспомнить молитву, но не смог придумать ни одной.

Оруженосец невежливого рыцаря, который до этого момента держался в стороне, теперь увидел свой шанс заслужить расположение графа без особого риска для себя; он подошел к Томасу сзади и ударил его по голове окованным железом концом своей секиры.

Томас упал на колени.

Любопытно, что ударивший его человек тоже упал.

Томас посмотрел на своего бывшего оруженосца, который кричал на невежливого рыцаря. Он остановился и посмотрел на Томаса, видя, что тот нуждается в помощи. Он направился к своему бывшему хозяину, затем остановился, как будто ему в голову пришла другая мысль.

Что-то было не так.

Андре попытался заговорить, но не смог, и Томас понял почему.

Стрела торчала у него из головы до самого оперения.

Один глаз Андре наполнился кровью, и он упал.

Томас тоже упал, у него закружилась голова, когда поляна наполнилась свистом и треском стрел, попадавших в цель, и криками тех, в кого они попадали.

Последними звуками, которые он услышал, были грубое ворчание и протяжные английские слова, когда рутье вышли из-за деревьев, чтобы закончить свою работу.

Янус Блаунт, предводитель английских и гасконских разбойников, повел своих людей через лесополосу, спускавшуюся к поляне. Он насчитал двадцать лошадей, прежде чем все началось, и пятнадцать все еще стояли у ручья, ожидая, когда их поведут или на них сядут те, кого уже не было в живых.

— Блядь, — крикнул он, — кто стрелял в пажа?

Никто не ответил. Мальчик лежал, скорчившись вокруг раны на груди, все еще живой, но умирающий. Янус посмотрел на плачущего, дрожащего мальчика и увидел, что его рана безнадежна. Он знал монастырь, в котором еще оставалась в живых горстка монахов, но эта маленькая птичка застряла слишком глубоко, чтобы паж мог совершить путешествие. Он умрет через несколько минут, и минуты эти будут долгими. Разбойник приложил мозолистую ладонь к мягкой щеке пажа и сказал: «Прости, парень». Он вонзил свой кинжал-рондель под грудину мальчика и, когда тот, наконец, затих, закрыл ему глаза.

— Христос! — взревел он. — Вы видели, что мне только что пришлось сделать из-за одного из вас, слепых придурков? И я сделаю то же самое с любым, который снова выстрелит в женщину или ребенка, понимаете? Сначала нужно посмотреть. Так не пойдет, вашу мать, вы меня слышите? — Тридцать англичан, многие из которых служили под его началом, когда он был сотником при короле Эдуарде, дружно ответили: — Да, сэр. — Его заместитель-гасконец повторил приказ по-французски, и дюжина гасконцев тоже кивнула.

Он подошел к телу очень богатого рыцаря, крупного молодого человека в изысканных доспехах, которые, тем не менее, не смогли остановить стрелу, пронзившую броню под подбородком. Он порылся в кошельке, висевшем у молодого человека на поясе, и вынул монеты, отбросив в сторону свернутый пергамент, перевязанный золотой лентой.

— Так из-за этого вы поссорились, а? — весело спросил он мертвеца. Гасконец как раз поднял за волосы лежащего ничком противника мертвого рыцаря, собираясь перерезать ему горло, когда Янус оглянулся. Здоровяк еще дышал, но это ненадолго. Нож уже был под подбородком, целясь в яремную вену за полуседой бородой.

Эта борода.

— Attends! ⁷³— сказал он.

Гасконец посмотрел на него, все еще держа в руке прядь жирных длинных волос, настолько привыкший убивать, что с таким же успехом он мог бы держать в руках цветок, который его вот-вот попросят не срывать.

— Je regards son visage⁷⁴, — сказал Блаунт.

Гасконец поднял голову повыше, его глаза округлились.

Это был человек из Рагу.

Здоровенный француз, который ворвался в Рагу Арки, как чертов медведь, и заставил их всех обоссаться. Он мог бы убить половину из них, а может, и всех, но не убил.

Блаунт понятия не имел, что остановило руку француза, но quid pro quo⁷⁵ было одним из немногих латинских терминов, которые он знал, и он твердо в это верил .

— Не его, — сказал он. Затем, на случай, если кто-то не понял, он крикнул это еще раз и указал на мужчину.

Не его.

Рутье убили остальных, забрали их деньги и лошадей и скрылись в лесу.

Поднялся ветер.

Когда Томас проснулся, его голова лежала на коленях женщины.

Не женщины.

Девочки.

Ее сияющие, почти волчьи серые глаза смотрели прямо на него, когда она вытирала ему виски. Было трудно сфокусироваться — все казалось размытым. Что-то шевельнулось у нее за спиной, и ему показалось, что он увидел крылья.

Он никак не мог вспомнить, когда видел ее в последний раз, но ему казалось, что вспомнить — очень важно.

— Ты оставила полевые цветы, — сказал он.

— Что? — спросила она, улыбаясь.

Он заснул.

Ближе к ночи он снова проснулся и почувствовал запах еды.

Дельфина развела хороший костер из терновника и сварила на нем тимьян, свеклу и репу в солдатском широкополом шлеме. Он услышал звук, который сначала показался ему вполне естественным, но потом вспомнил, насколько это чудесно.

Ржание лошади.

Джибрил стоял и ел траву у ручья, красивый, коричневый, с белыми передними ногами.

— Он не захотел уходить, — сказала она.

— Он был моим.

Она кивнула.

— Он помнит тебя. Поблизости бродит еще один конь, но он напуган. Маленький.

— Мы его поймаем, — сказал Томас. — Ты умеешь ездить верхом?

— Только на осле.

— Это уже что-то. Я тебя научу.

Он сел, прислонившись к дереву, потирая затылок и глядя на нее. Теперь он вспомнил, как его ударили. Почему у него не болит голова?

И девочка. Неужели она стала на волосок выше? Не было ли у нее намека на округлость бедер?

— Ты изменилась, — сказал он.

— И ты.

Она протянула ему несколько ягод терновника.

Он съел их мякоть, затем выплюнул косточки, скорчив гримасу.

— После заморозков они станут слаще, — сказала она.

— Теперь ты знаешь, зачем мы пришли в Авиньон, так?

— Да. В основном.

— Мне это не понравится, так?

— Почему тебе должно это нравиться? Мне это не нравится.

— Вот дерьмо, — сказал он.

— Ты не сильно изменился, верно?

Он с улыбкой покачал головой.

— Но ты готов, — сказала она. — Мы оба готовы.

Он долго смотрел на нее.

— Что? — спросила она.

— Я знаю, что в тебе изменилось.

— И что?

— У тебя есть сиськи.

Она медленно покачала головой, глядя на него.

— Это правда. Совсем маленькие, но они есть.

Она бросила ягоду терновника, которая попала ему точно в середину лба.

— Я думаю, ты постоянно говоришь пошлости, потому что боишься увидеть, что бо́льшая часть тебя — добро.

— А я думаю, ты изменила тему. Мы должны их скрыть.

— Я так и сделаю, — сказала она.

Она подошла к нему ближе и показала кусок пергамента, обернутый лентой из золотой парчи.

— Что это? Документ на владение поместьем?

— Это приглашение.

— На что?

— Отобедать с Его Святейшеством на великом празднике воинов.

— Приглашение для того, кто лежит мертвым вон там, а не для меня.

— Ты и есть тот, кто умер.

Томас удивленно уставился на нее, не понимая ее игры.

Она подошла к мертвому графу и, расстегнув пряжку на его блестящем шлеме, стянула его с него. Она протянула шлем Томасу.

— Как же я, по-твоему, буду есть, если на мне все время будет надет этот гребаный шлем? Или разговаривать? Или...

Она протянула ему шлем.

Последние отблески света отразились в его тонкой стали цвета дыма и лаванды; в шлеме также отразилось лицо, обращенное к Томасу.

Но это было не его лицо.

Она отвела его к ручью и попросила встать на колени.

Она набрала в ладони воды и спросила, простил ли он мертвеца, чье лицо теперь было на нем.

Он помолчал, а затем сказал да, и она вылила воду ему на голову.

Она спросила его, есть ли еще кто-то, на кого он злится.

Он снова замолчал, и она ждала.

— Моя жена, — наконец сказал он.

— Ты простишь ее?

— Я не могу.

Она серьезно посмотрела на него.

— Ты можешь, — сказала она. — Если захочешь.

— Нет, — сказал он, отводя глаза в сторону.

— Тогда возвращайся в Пикардию, — сказала она и дала воде вылиться из рук.

Он посмотрел на свое отражение в ручье; было слишком темно, чтобы разглядеть его как следует, но он смог различить очертания бородатого мужчины с длинными волосами. Он снова был самим собой.

Чудо было потрачено впустую.

Дельфина вернулась к своей самодельной кастрюле с дымящимся супом и принялась за еду. Она налила немного Томасу, и они ели молча, хотя она все время смотрела на него.

Она взяла его миску и шлем и пошла к ручью, чтобы сполоснуть их.

— Хочешь попробовать еще раз? — спросила она.

— Скажи мне, что она умерла. Скажи, что ее забрала чума, и она умерла в лихорадке, сказав, что сожалеет. Тогда, может быть.

— Это так не работает. Тогда это будет не прощение, а правосудие. И притом никудышное правосудие.

— Почему это имеет значение?

— Просто имеет, — сказала она.

— Что бы нам ни пришлось делать в этом городе — а я боюсь этого города, и мне не стыдно в этом признаться, — это приведет к тому, что нас убьют, верно? Разве этого недостаточно?

Она нахмурила брови, размышляя.

— Недостаточно, — сказала она и протянула ему чистые миску и шлем.

— Что ты хочешь, чтобы я с ними сделал?

— Положи их куда-нибудь, я не знаю. Я тебе не жена.

Он бросил их на землю.

Она направилась к дороге.

— Подожди, — сказал он. — Дельфина.

Она посмотрела на него тем сонным взглядом, которого он уже начал бояться; этот взгляд означал, что она вот-вот произнесет слова, которые ей не принадлежали.

— Возвращайся в Пикардию и попроси епископа простить тебя, если он еще жив. Он отправит тебя в паломничество в Сантьяго-де-Компостела⁷⁶ или, может быть, в крестовый поход, если на востоке осталось с кем воевать; вернувшись, ты придешь к епископу и скажешь слова, которых не имеешь в виду, и он скажет слова, которых не имеет в виду, и ты вернешь свой замок обратно. Если сможешь найти кого-нибудь, кто будет управлять им. И снова станешь сеньором, если кто-нибудь остался в живых, чтобы выращивать пшеницу. И тебе не придется никого прощать, быть милосердным, заботливым или обходительным, потому что здесь будут править дьяволы. Сначала они убьют хороших людей, а когда все хорошие люди будут мертвы, они придут за такими, как ты, которые были почти хорошими, но не совсем; чаши, из которых текла вода. И когда вас не станет, худшие из людей окажутся в зубах своих хозяев, потому что те, кто пал, не любят людей. Так что они отправят в Ад и хороших, и плохих, потому что на Небесах не будет другого места, кроме Ада. Не будет, без любви. Не будет, без прощения.

Томас стоял и смотрел на нее, а она на него, и наступила ночь, и в деревьях зашумел сильный ветер.

— Мы все далеки от совершенства. Ты. Я. Отец Матье. Мы все кого-то разочаровываем. Можем ли мы прощать только тех, кто согрешил против других?

Он закрыл глаза и увидел опухшее, израненное лицо священника, слабо улыбающегося при мысли о своем брате.

Если увидишь Роберта, скажи ему

Скажи ему

Я не знаю

Ты прощаешь ее?

ДВАДЦАТЬ-ДЕВЯТЬ

О Маргарите де Перонн

Томас де Живрас женился на Маргарите де Перонн в день Сретения Господня в 1341 году. Шел мокрый снег. Дочь мелкого сеньора из лагун, она все же принесла приличное приданое: кедровый сундук, трех кобыл, два гобелена, десять золотых ливров и желанный многими рецепт паштета из копченого угря. Ее настоящее приданое было двойным. Во-первых, ее связи — сестра ее матери вышла замуж за представителя семьи великого Ангеррана де Куси. Во-вторых, — и это доставляло больше хлопот, — она была потрясающе красива. Многие лорды и немало купцов добивались ее руки, но ее отец отказывался, надеясь обогатить свое происхождение одной-двумя каплями королевской крови. Этого так и не произошло. К тому времени, когда он снизил свои требования, Маргарите было уже двадцать.

Два почти-заключенных брака сорвались в последний момент. Один рыцарь из Абвиля умер от укуса пчелы. Другой, очень красивый сын торговца тканями из Гента, повесился после ссоры со своей настоящей любовью, прачкой, по поводу предстоящей свадьбы с француженкой, которую он никогда не видел.

Если бы он увидел свою невесту, то, возможно, просто поиграл бы веревкой.

Красивая или нет, но Маргарите шел уже двадцать третий год. Хуже того, ходили слухи, что она была в числе почти двухсот пикардийских девушек, лишенных девственности трубадуром Жеаном из Пуату, который вел подсчет в своих стихах, хотя и не называл имен. Даже если это было правдой, она была удачной партией для такого сквернословящего рыцаря низкого происхождения, как Томас де Живрас. Согласие отца было продиктовано тремя причинами: его отчаянием из-за того, что она не хотела уходить в монастырь; его любовью к графу де Живрасу, который предложил этот брак; собственными предпочтениями девушки.

Поначалу она с опаской относилась к этому браку, разочарованная отсутствием писем от Томаса, справедливо подозревая, что его образование ограничивается ареной для турниров.

Он приехал навестить ее в октябре.

Как только она увидела, насколько costaud⁷⁷ был Томас — тонкая талия; широкая грудь; еще темные волосы на красивой голове, которую ему приходилось пригибать, чтобы войти в комнату; лицо, на котором еще не было ямы от стрелы (она никогда не увидит этот шрам), — она была готова отправиться в печь.

Увидев озорной блеск в его глазах, она была зажарена. Он не писал писем, но не был ни глупым, ни занудным.

И еще в одном отношении она подходила Томасу.

Для нее было обычным делом упоминать имя Господа всуе по двадцать раз в перерывах между исповедями.

Она сделала это в тот момент, когда впервые увидела своего будущего мужа.

— Боже мой, — произнесла она так тихо, что никто не услышал.

А потом повторила это снова.

В тот прохладный октябрьский день, когда они встретились, Томас отправился на верховую прогулку с компанией, в которую входили сеньор де Перонн, граф де Живрас и Маргарита. С того момента, как она заговорила, он был напуган ее ученостью — она не была кухаркой, как его мать; Маргарита де Перонн не только знала латынь, но и шутила на ней; после того, как ястреб почти отказался спускаться с дерева, она что-то сказала своему пузатому, хорошо одетому дяде-настоятелю, из-за чего тот чуть не свалился набок со своей лошади. Она еще пела, и не потому, что была должна. В ее голосе звучала неподдельная радость. На обратном пути, когда мужчины замолчали, наговорившись о короле, войне и качестве лошадей, она осветила березовую рощу своего отца отрывками колядок, иногда поглядывая на своего жениха, чтобы понять, тронут ли он ее песнями.

Он был тронут, и это было хорошо.

Ибо в том юном возрасте она все еще говорила себе, что никогда не ляжет под мужчину, который не любит песни.

На следующий день после свадьбы Томас повел свою новобрачную на вершину старой нормандской башни, которую он только что получил от графа де Живраса. Над ними простиралось февральское небо, серое, но уже не брызжущее льдом, внизу виднелись коричневые поля и несколько домов Арпентеля. Его жена была умнее, чем он когда-либо мог себе представить, и красивее, чем, по его мнению, должны быть жены, и все же она была счастлива с ним. Наслаждение, которое она получила на брачном ложе, казалось, затронуло даже ее душу, и ее зеленые глаза редко отрывались от его глаз; три прикосновения ее кольца всегда будут напоминать ему о тех трех разах, когда он овладел ею. «Когда-то он бывает подобен быку, когда-то — лисе, а когда-то — кроткому ягненку», — сказала она себе. Он будет верен ей. У них будет много сыновей. Он поднимется. Бог и милость любимого сеньора его поднимут.

Его мать, вдова и в некотором роде красивая темноволосая великанша, работала на кухне графа. Она сказала Томасу, что его отец был немецким рыцарем, совершавшим паломничество в Испанию, что было иронично, поскольку она сама была незаконнорожденной дочерью испанского рыцаря Томаса де Овьедо, которого она вспоминала в своих ночных молитвах, хотя он и не подозревал о ее существовании. Она рано вышла замуж за сына столяра, у которого уже были проблемы с почками — они отказали еще до того, как ее дочери исполнилось три года. Больше она замуж не выходила. Она возвращалась домой, пахнущая жиром и мукой, неся кости, сырные корки, вторые куски мяса и черствый хлеб со стола графа, благодаря чему Томас и его старшая сводная сестра были сыты, когда другие голодали. Томас был таким крупным и физически одаренным мальчиком, что граф взял его в качестве пажа, а вскоре и оруженосца. Он так естественно обращался с мечом, копьем и лошадью, что было ясно: рыцарство у него в крови, если не в родословной. После своего случайного посвящения в рыцари в Камбре Томас отличился на турнирах и в личных баталиях графа; он доказал свою незаменимость в обучении молодых людей и снискал расположение графа, несмотря на набожность последнего и собственный грубоватый юмор.

К тому времени, когда умерла его мать, сестра Томаса была замужем, и он был неотъемлемой частью свиты графа. Дар Арпентеля и его разрушающейся квадратной башни Томасу привел в ярость одного рыцаря более знатного происхождения, который во время пира на Михайлов день, последовавшем за отъездом Томаса, так захмелел, что сказал графу, что считает себя более достойным земли, чем этот «незаконнорожденный рыцарь Ордена зайца». Граф сохранил самообладание. Граф де Живрас никогда не повышал голоса. Он холодно сказал собеседнику, поигрывая усами, которые были его единственной уступкой тщеславию: «Если ты жаждешь землю сэра Томаса, сразись с ним за нее. Не на жизнь, а на смерть. Я пожалую тебе титул, если ты победишь».

Мужчина нашел причины, по которым этого делать не следовало.

— Тогда придержи язык. Вино делает людей глупцами, и я сам говорил глупости за чашкой вина. Но если ты хочешь быть желанным гостем за моим столом и в моем доме, я больше никогда не позволю тебе клеветать на собрата-рыцаря в его отсутствие. Попробуй сделать это еще раз, и ты поймешь, что счастливы те, кто спит под крышей, не говоря уже о башнях. Ты правильно меня понял?

Он понял.

— Мне кажется до боли очевидным, — сказала Маргарита де Перонн, леди Арпентель, своему новоиспеченному мужу в то утро, — что граф де Живрас — твой отец.

Она стояла перед ним, потрясающая красивая в своей накидке из лисьего меха, ее зеленоватые глаза лучились весельем, и он не был уверен, что она шутит — не больше, чем если бы она сказала это на латыни.

Он посмеялся над ее словами, и она больше никогда этого не повторяла.

И он никогда больше не вспоминал об этом до Креси, когда увидел, как великий человек умирает обычной смертью.

Разве граф не должен был сказать ему тогда?

Нет.

Не тот мужчина, который бы заплакал.

Было ли это обещанием его матери? Богу?

Он никогда не узнает.

Но теперь он думал, что она была права.

Маргарита, которая видела все насквозь.

Маргарита, которая знала, как уменьшить свои убытки.

Она предпочла сына отцу.

И ему.

И чести.

И она была права.

Когда Дельфина увидела, что взгляд рыцаря смягчился, она протянула свою маленькую ручку, и он взял ее в свою большую ладонь. И она отвела его к ручью, и прохладной водой вымыла ему голову и ноги, и помогла ему смыть гнев из своего сердца.

Его собственное лицо снова соскользнуло с него и упало в воду, и он снова принял облик своего мертвого соперника.

ЧАСТЬ IV

Стены царства Божьего устояли. И хотя дьяволы отчаялись разрушить стены и сжечь глубинную архитектуру Небес, ангелы все же были заперты внутри и не могли безопасно выйти; и вот, не встречая сопротивления в срединных землях, нечестивцы наслаждались тем, что они там творили. Поэтому они решили держать равнины и горы в своих руках и не позволять жить городам людей; а самим править с тронов своего второго Ада, используя первый в качестве подножья, пока ангелы Божьи находятся в ловушке наверху.

Они соткут мешковину, чтобы спрятать солнце.

Они заставят отца убить своего сына, а потом убьют и самого отца.

Они заменят зверей механическими штуками, а птиц — мертвыми руками, которые умеют летать.

Это уже началось.

И ангелы Божьи стояли у стен Небес и скорбели о несчастьях внизу, и ссорились между собой, и одни говорили, что лучше погибнуть сразу, в жаркой борьбе за спасение людей, чтобы Господь, вернувшись, не застал землю безлюдной; другие кричали, что, если они уйдут за стены, Он обнаружит, вернувшись, что Небеса лишены ангелов и тлеют, а на Его троне восседает Люцифер.

И мир оказался в смертельной опасности.

Ибо раздался зов от того, кто занимал трон Петра на западе.

И раздался зов от того, кто носил корону султана на востоке.

И люди великой доблести собрались в городе у реки и поклялись взять Иерусалим, и, если не смогут удержать его, предать огню и мечу.

И доблестные мужи пустынь собрались в своих шатрах и поклялись удержать Иерусалим, а в противном случае предать его огню и мечу.

Так были подготовлены армии Армагеддона, но не в тот час, который был предсказан.

И мертвые стояли рядом с живыми, а живые не знали этого.

И Господь не дал ответа.

ТРИДЦАТЬ

О Брате Священника

Роберт Ханикотт стоял в конюшне и ломал пучок сена для одного из шести черных арабских жеребцов кардинала. Этого звали Геп⁷⁸, потому что он был маленького роста, с осиной талией и злой, как оса; не такой быстрый, как другие, в беге по прямой, но способный на захватывающие дух повороты и головокружительные прыжки. Он не был любимцем кардинала, но Роберт любил его, пожалуй, больше всех в этом городе. Однако он никогда не позволил бы старику узнать об этом, иначе разрешение ездить на нем верхом было бы использовано как рычаг давления.

Он положил голову на плечо жеребца и вдохнул ореховый, мужской запах; его собственные темные волосы идеально сочетались с шерстью животного. Гепу хотелось отодвинуться от него, но не настолько, чтобы перестать есть.

— Ты такой же, как я, — сказал Роберт, — маленький, красивый и плененный. Мы оба не можем покинуть это место.

Ночной кошмар заставил Роберта встать с постели его хозяина; его старший брат Матье, священник, смеялся, купаясь в реке с солдатом. Маленькие черные дьяволы стояли на берегах и швыряли в них камни и копья, но Матье и солдат продолжали смеяться, а Матье говорил: «Это всего лишь наши тела! Вы можете дотянуться только до наших тел!» В конце концов Роберт погрузился в этот сон, когда брат заметил его в кустах. Ему вдруг стало стыдно, потому что он понял, что должен был помочь, но вместо этого предпочел спрятаться. Матье — удивительно похожий на святого Себастьян со всеми эти ужасными маленькими колючками, воткнутыми в него — перестал смеяться, указал на Роберта и сказал: «Но ты принадлежишь им, так? Весь ты, внутри и снаружи».

— Нет! — завопил Роберт, но брат и солдат ушли, выйдя из реки на берег, оставив его наедине со всеми этими черными дьяволами. Теперь они смотрели на него, и сон стал меркнуть, пока не остались только их желтые глаза, горящие, как россыпь зловещих звезд. Он понял, что сейчас они придут и заберут его в Ад.

Он проснулся весь в поту, испуганный, злой и не очень удивленный тем, что Матье нашел еще что-то, из-за чего он чувствовал себя виноватым.

— Скучный старик, — пробормотал он себе под нос, имея в виду как своего брата, так и этого дряблого кардинала, который мог спать только на животе, задрав нелепую белую задницу к верху кровати с балдахином. Роберту было уже почти тридцать пять, но он был подтянут и худощав, и ничего не выдавало его возраста; кардиналу Пьеру Кириаку⁷⁹ было далеко за шестьдесят, и Роберт намеревался броситься с башни прежде, чем позволит своему телу так выглядеть.

Он услышал какой-то звук на улицах внизу, за высокими стенами дома, за небольшой рощицей испанских мандариновых деревьев, которые кардинал сажал каждый май только для того, чтобы мистраль убивал их каждый декабрь.

Женщина заплакала, потом стала кричать: «Нет! Нет! Нет», ударяя кулаком по дереву, чтобы подчеркнуть каждое слово; другая женщина, тоже плачущая, хотя и тише, пыталась ее успокоить.

Еще одна смерть от чумы, скорее всего, тем более жгучая потеря, что болезнь на самом деле ослабляла свою хватку в городе, убивая всего лишь десятки человек в неделю вместо сотен. Роберт ненавидел это время не столько потому, что боялся смерти, сколько потому, что кардинал боялся; и, поскольку кардинал боялся, он запретил своему наложнику выходить на улицу без него. Он хотел следить за каждым движением молодого человека, чтобы убедиться, что тот держится на безопасном расстоянии от незнакомцев, что он не ходит в баню, что он не задерживается слишком долго на рынке и не рискует принести это домой. Несколько дней назад Роберт чихнул, один раз, и старик посмотрел на него так холодно, что он подумал, что кардинал вышвырнет его из дома, если он чихнет во второй раз.

Он не чихнул.

Араб уже доел свое сено и больше не потерпит, чтобы его ласкали сегодня вечером. Он не возражал против седла, но, казалось, с презрением относился к мужским рукам. Роберт бодро хлопнул его по плечу, вызвав недовольное ржание, и направился обратно к дому, а Геп обнюхал дверь стойла в поисках еще одного пучка сена, который так и не появился.

Роберт подумал, что ему стоит перечитать последнее письмо своего старого зануды-брата, в котором тот рассыпался в благодарностях за присланное вино. Очень мило, на самом деле, что можно так легко обрадовать Матье. И каким бы скучным ни было его общество, оно было утешением во времена их юности в чудовищном доме их чудовищного отца.

Он попросит кардинала прислать еще один бочонок, на этот раз из личного виноградника папы, для отправки на север, когда Его Святейшество в следующий раз отправит посланника в Руан. В эти дни на север отправлялось множество послов, которые просили денег, торговцев и воинов для крестового похода.

Как назывался маленький унылый городок, в котором жил его брат? Сен-Мартен-что-то? Это будет хлопотно, но оно того стоит. Он видел, как руки Матье вынимают пробку, как глаза Матье загораются, когда он видит, какого цвета вино льется из крана, как грустная, благодарная улыбка Матье разглаживает морщинки вокруг его глаз. Это заставило Роберта почувствовать себя достаточно бодрым, чтобы подняться наверх. Еще один бокал чего-нибудь крепкого, и он заползет и ляжет рядом со спящим на животе, двигаясь легко, как комар по коже, в надежде, что не разбудит его и к нему не прикоснутся.

Рынок на улице Вьель-Фустери был почти пуст. Было еще слишком рано. Военные, заполнившие город, засиживались допоздна, занимаясь тем, чем занимаются солдаты в городах, где их никто не знает, и из-за них время в Авиньоне еще больше сдвинулось; он встретил двух оруженосцев, возвращавшихся через мост Сен-Бенезе, которые выглядели так, словно еще не ложились спать. Теперь, когда все монахи умерли, никто больше не вставал раньше Терции⁸⁰, и большинство ждало до полудня.

Кардинала не было дома, и Роберт решил тайком сходить за флакончиком кедрового масла, запах которого ему так нравился, — Папа назначил сегодня вечером грандиозный пир, еще один гребаный пир, и он надеялся произвести на всех хорошее впечатление, — но лавка торговца маслом была пуста. Трудно было понять, кто умер, а кто просто выбыл из бизнеса.

Маленький смуглый человечек, торговавший вином с папских виноградников, делал хороший бизнес, его грузчик катал бочонок за бочонком с эмблемой в виде скрещенных ключей, но другие продавцы вина закрыли свои лавки. Из Бона и Осера не поступало ничего, кроме фантастических историй, и большинство виноградников в окрестностях Мон-Ванту также были уничтожены. В этом году урожай погибал на лозах, а прошлогодний почти пропал.

Просто не хватало людей для работы.

За исключением виноградников Папы Климента.

Он был человеком, который всегда добивался своего.

Роберт скучал по тем временам, когда — всего три года назад — он работал камердинером Папы Климента, которому от Роберта требовалось только помочь одеться, зажечь и задуть свечи и немного поболтать, когда ему не спалось.

Все полетело к черту с тех пор, как Святой отец преподнес его в дар.

Поскольку во время прогулки по мосту он не сумел найти масло, Роберт был полон решимости получить хоть какое-то удовлетворение. Ранним вечером ему придется увидеть разочарованную улыбку старика, когда он не сумеет выразить достаточно глубокое мнение по какому-нибудь религиозному вопросу, улыбку, которая напомнит ему, что его ценят за красоту, а не за компетентность. У него было еще несколько часов, пока кардинал подписывал свои бумаги и позвякивал кольцами во дворце. Насколько он знал, кардиналы почти не работали, их обязанности были скорее духовными, чем мирскими; апостольские секретари и канцлеры — и даже сам понтифик — взяли на себя основную работу во дворце.

Кардиналы в основном что-то обсуждали, словно сборище самодовольных сплетников в ярко-красных мантиях и широкополых красных шляпах. Иногда кто-то отправлялся в качестве легата в тот или иной город и мог отсутствовать год или больше, но в Авиньоне они сидели на мягких скамьях и говорили о том, попадают ли женщины на те же небеса, что и мужчины, или о том, действительно ли королева Неаполя задушила своего мужа-мальчика⁸¹. Они говорили о бандитском восстании Кола ди Риенцо в Риме, словно у них все еще были какие-то дела с этим городом, с которым развелось папство, словно они имели в виду возвращение туда папы, хотя среди них больше не было итальянцев теперь, когда Колонна⁸² умер от чумы. Они сидели и дремали, просматривая канонические судебные процессы, приберегая лучшие моменты для вечерних развлечений. Они ждали смерти папы, чтобы запереться и перессориться из-за того, кто из них возьмет его шляпу и на какие одолжения он пойдет, чтобы ее получить. Они приглашали важных персон в свои сады и получали подарки. Они развлекались со слишком привлекательными для них любовницами.

Как бы Роберт не презирал их, еще больше он им завидовал.

Он часто смотрел на свои руки и представлял, как бы они выглядели в изящных белых перчатках и кольцах с изумрудами и тигровым глазом поверх этих перчаток.

Поскольку на рыночной площади было больше кошек, чем людей, ему придется найти другой способ убить час или два, которые он осмеливался проводить вдали от дома кардинала.

Поэтому он отправился в апартаменты второго сокольничего папы, рыжеволосого улыбчивого мальчика, чья кровать, набитая мхом, хрустела сушеной лавандой; в этой кровати сейчас лежала женщина, но, увидев, кто поднимается по лестнице, он разбудил ее, отослал восвояси и положил две рубашки на пятно, которое они оставили.

Слуга кардинала был более редким гостем.

И очень ценным.

— Я знаю, ты высоко себя ценишь, — сказал кардинал, пока Роберт пересчитывал языком свои зубы, чтобы не слышать слов старика и не выдать своих мыслей по выражению лица. — Но я не хочу, чтобы ты говорил сегодня вечером, пока к тебе не обратятся, и тогда ты скажешь «Да» или «Нет», сопровождая это, конечно, несколькими уважительными словами. Да, милорд. Да, Ваше Высокопреосвященство. Нет, у меня достаточно хлеба.

— Да, Ваше Высокопреосвященство.

— Ты что-нибудь ел?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство.

— Ну, тогда возьми немного инжира или еще чего-нибудь. Не стоит казаться жадным за столом. Винсент, принеси немного инжира.

Мальчик, который наблюдал за всем этим, ожидая, пока кардинал разденется, с радостью покинул комнату.

Три... четыре... пять…

— Более того, за столами в Гранд Тинеле будет полно рыцарей, причем занимающих высокое положение. Ты не будешь сидеть рядом ни с одним из них, но постарайся не... общаться с ними. Они услышат в твоей речи твои личные наклонности и возненавидят тебя за это.

Кардинал подражал Роберту, говоря твои личные наклонности, и это его задело. Несмотря на свою величественную манеру чеканить слоги, старая лиможская шлюха имела те же наклонности.

Перед его мысленным взором возникло лицо отца, и он едва не прищурился.

Двенадцать... тринадцать... четырнадцать

— Почему ты так выпячиваешь нижнюю губу, глядя на меня? Ты один из верблюдов Святого Отца?

— Нет.

— Что нет?

— Нет, Пьер.

Мужчина постарше ущипнул молодого человека за щеку чуть сильнее, чем это было бы по-дружески.

— Нет, пока не снимешь шляпу.

— Нет. Ваше Высокопреосвященство.

Роберт Ханикотт входил в Гранд Тинель, должно быть, в тридцатый раз в своей жизни, но от вида огромного зала с бочкообразными сводами у него всегда захватывало дух. В железных подсвечниках горело так много факелов, а на столах, составленных на козлах, горело так много свечей из лучшего воска, что можно было различить лица даже в дальнем конце зала, где вскоре должен был занять свой трон папа. Возле трона стояло четверо слуг, и над ним был натянут балдахин из тисненого бархата цвета винной тени, украшенного кисточками из золотой парчи. Роберт задрал голову, чтобы взглянуть на фальшивую ночь над собой; цилиндрический потолок покрывало темно-синее полотнище, усыпанное золотыми звездами, которые только человек мог бы распределить так равномерно. Распорядитель указал ему на скамью рядом с кардиналом; их было восемнадцать, словно зловещие красные пятна в почти синем зале. Он занял свое место лицом к двери, в которую только что вошел, и наблюдал, как входят другие гости.

В зале становилось все громче по мере того, как он наполнялся рыцарями и второстепенными королями. Он заметил, что с этими мужчинами пришло очень мало дам, и это заставило его задуматься, на какие развлечения намекали приглашения. Самый молодой из них был крупным парнем, красивым, с мягким подбородком; его сопровождал паж в красном испанском костюме. Что, однако, выделяло его из толпы, так это спокойные манеры. Его сдержанность и осанка противоречили его молодости.

Распорядитель повел молодого человека направо, к папской кафедре и высокому столу, и они все шли и шли. Роберт все ждал, что они остановятся, но в результате этот человек сел всего через два кресла от понтифика.

— Ваше Высокопреосвященство, могу я спросить, кто это только что вошел и сидит очень близко к Святейшему отцу?

Кардинал улыбнулся своей усталой улыбкой.

— Человек, сидящий рядом с папой, Валуа, двоюродный брат короля. Но он слишком стар, чтобы ты спрашивал о нем, так?

— Я просто...

— Да, я знаю, о ком ты только что говорил. Тот, кто привлек твое внимание, — граф д'Эвре, будущий король Наварры. Подхалим и трус, у которого есть способный младший брат, и все надеются, что он возвыстится, умерев. Еще вопросы?

Роберт опустил глаза.

— Ты голоден?

— Нет, Ваше Высокопреосвященство.

— Хорошо.

— Братья, друзья, почетные гости, — начал папа, стоя перед своей кафедрой из резного дуба и сусального золота. — Я приветствую вас всех на Пиру Воинов Господа Нашего.

Согласно указаниям своего врача, Святой отец сидел между двумя большими медными жаровнями, самыми яркими очагами в комнате, которые отбрасывали двойные тени на стены Тинеля, тени, которые двигались вперед вместе с ним.

Роберту нравилось слушать речь Климента VI — каждое его слово казалось искусным подарком, подобранным специально для слушателя, и, учитывая вес его должности, казалось, что оно предполагает близость не только с этим человеком, но и с Богом. Роберт находился слишком далеко, чтобы разглядеть морщинки в уголках глаз понтифика, но он знал, что эти морщинки подчеркивают частые улыбки Святого отца. Когда он говорил, его руки черпали воздух, как у итальянца, но мягко, как будто они играли в воде. Когда папа Климент обращал на какого-нибудь клирика свое внимание, он, казалось, сразу же брал верх над любым, который выставлял Бога суровым, и прощал ему непонимание благодати. Казалось, он также знал о любых недостатках этого человека и о том, что добродетели настолько перевешивали любые недостатки, что Господь едва ли их замечал. Свои собственные недостатки он прощал с такой же самоотверженностью. Климент был папой, который налагал легкие епитимьи, совершал короткие паломничества и устраивал потрясающие праздники, а его улыбка освещала путь на Небеса, который был гораздо шире, чем ожидал любой.

Если Роберт смотрел на него с сыновней любовью, значит, он был не одинок.

Голос Климента лился в Тинель, как глинтвейн:

— Ибо в этом зале собрались люди, возлюбленные Господом за вооруженное милосердие; когда люди берутся за меч, чтобы достичь своих собственных целей, они снова проливают кровь Христа; но когда они берутся за оружие ради Его невесты, церкви, они исцеляют Его пять ран, так что это и есть глубочайшее милосердие. Слишком долго христианские короли враждовали между собой, каждый из них стремился обогатить свое королевство за счет обнищания другого. Не случайно, что эта смертоносная Чума возникла после войн, а войны последовали за голодом; на каждом шагу нам все в большей и большей степени демонстрировалось неудовольствие Отца, чей Сын лежит брошенный, а Его Крест и Его Ясли попираются теми, кто не хочет пить пролитую им кровь. Я, конечно, говорю о турках, чьи кровавые преступления против сторонников мира поносят во всех приличных странах. В левой руке я держу письмо от Эдуарда, короля Англии и правителя Аквитании, в правой — письмо от Филиппа, божьей милостью короля Франции. Обе грамоты, скрепленные клятвой в присутствии епископов, обязывают короны Англии и Франции к взаимному миру с одной целью: Иерусалим, Град Господень. Иерусалим — самый священный камень в земной короне. Даже сейчас на верфях Марселя стучат молотки. Пусть трепещут те, кто верит в ложь Магомета. Мы вернем Иерусалим.

При этих словах рыцари ударили кубками по раскрашенным столам, стоявшим перед ними. Один из них выкрикнул «Deus vult!»⁸³, к нему присоединился другой, и вскоре Гранд Тинель огласился возгласами «На то воля Божья!» Когда эхо стихло, понтифик продолжил:

— Первые корабли отправятся на Кипр на Рождество.

Они снова зааплодировали.

— И, — сказал понтифик, делая шаг вперед и разводя руками, — нас беспокоит еще один вопрос. Наши недавние слова в защиту определенной части населения, как мы теперь считаем, были ошибочными. Многие люди, более мудрые, чем мы, говорили, что мы не можем прогнать крысу из амбара, пока мышь крадется в кладовой. Я советую тем немногим из вас, кто носит короны или сидит рядом с ними, тайно готовить себя и свои королевства; вскоре мы отзовем нашу буллу Sicut Judaeis⁸⁴ в защиту еврейской расы и издадим другую, которая предоставит любому христианину право поднять руку на любого еврея и отобрать у него все, что он пожелает, даже его дом и движимое имущество. Очень скоро, начиная с праздника святого Мартина Турского⁸⁵, убийство еврея будет таким же грехом, как охота на оленя. Запомните это слово, олень. Потому что у некоторых из вас скоро появятся причины полюбить это слово.

Во имя Его святого имени и ради Его святой цели давайте вырвем сорняки, как повсюду, так и поблизости, которые слишком долго росли в Его саду.

Но я больше ничего не скажу, потому что голод делает людей глухими.

Давайте есть.

Роберт был встревожен при мысли о том, что авиньонским евреям, которые казались послушными и умными людьми и, несомненно, были одними из величайших ремесленников Прованса, может быть причинен вред.

И все же он позволил теплоте в своем сердце вызвать легкую улыбку на его лице. Слова папы так подействовали на него, что он, возможно, впервые в своей жизни почувствовал себя частью чего-то огромного и чудесного.

ТРИДЦАТЬ-ОДИН

О Пире и об Охоте на Оленей

Паж графа д'Эвре побледнел так сильно, что герцог Валуа, сидевший справа от них, спросил, хорошо ли себя чувствует молодой человек.

— Да, милорд, — ответил паж. — Я… Я не выспался так хорошо, как следовало бы, из-за волнения при мысли о возможности увидеть Святого отца.

— Съешь хороший кусок говядины, мальчик, это разгонит кровь. И полей все это вином, но не слишком много, — сказал великий человек.

— Мы не заслуживаем такой доброты, милорд, — сказал граф д'Эвре, получив сильный удар по плечу от старшего лорда как раз перед тем, как они оба подняли головы и увидели блюда, торжественно плывшие из гардеробной.

Казалось, каждое существо, которое летало, плавало или ходило, нашло свой путь к столам на козлах в Гранд Тинеле. Лебеди, обвившие друг друга шеями, словно влюбленные, плавали среди армад кур и перепелов, над которыми развевались паруса из лебединых, голубиных и павлиньих перьев; эти флотилии рассекали голубые «воды»-тарелки, заполненные крабами, креветками и всевозможной рыбой, повторяясь через каждые два ярда, чтобы любой гость мог дотянуться до своего любимого блюда. Однако, прежде чем гости приступили к трапезе, распорядитель обошел оба стола, наклоняя над каждой тарелкой странное маленькое коралловое деревце, украшенное зубами акулы и рогами нарвала; говорили, что эти подвески дрожат в присутствии яда. Они не задрожали. Папа позвонил в маленький колокольчик, призывая к началу трапезы, и разговоры в комнате стихли, когда послышались звуки еды.

Для Томаса это было нечто большее, чем просто пир в дьявольском нормандском замке. Однако он поел, и поел хорошо. Мальчик-слуга наполнил его кубок вином, и он почувствовал руку Дельфины на своем запястье. Он посмотрел на нее, на ее коротко остриженные волосы, на ливрею погибшего наваррского пажа, на ее нарождающуюся грудь, туго обтянутую платком. Ее серые глаза пронзили его. Она покачала головой.

— Что? Почему? — спросил он.

Она наклонилась ближе и прошептала:

— Просто не делай этого.

Он тоже прошептал:

— Яд?

— Нет.

— Это проклянет мою душу?

— Я... я так не думаю.

— Что тогда?

Раздраженная, она сказала:

— Тогда просто выпей вино.

Он долго не пил.

Потом он забыл и выпил.

Это было хорошее вино.

Он смахнул каплю с губ как раз в тот момент, когда виолончелист, которого представили как лучшего в Арагоне, вышел на середину зала, заканчивая настройку. Он начал, наполняя комнату своими печальными, экзотическими ритмами и сложными переходами. Томас знал эту музыку так же хорошо, как и этот человек. Это была та самая песня из ночного турнира в замке. Как и на том пиру, мужчина переходил от гостя к гостю, и Томас почувствовал, как у него внутри все похолодело при мысли о том, что его узнают.

Музыкант действительно посмотрел Томасу прямо в лицо, но не дольше, чем герцогу Валуа; должно быть, он увидел только самодовольное, моложавое лицо графа д'Эвре. Когда мужчина прошел мимо, покачивая бедрами в такт музыке, Томас облегченно выдохнул и осушил свой кубок.

Дельфина наступила ему на ногу, и он свирепо посмотрел на нее.

Она ответила ему таким же взглядом.

За виолончелистом последовали другие музыканты, а гости принялись крушить сначала эту армаду, а затем крестообразные груды самых вкусных пирожных, нуги и марципанов, которые Томас и Дельфина когда-либо видели. Наконец со столов убрали все, кроме вина, и начались другие развлечения. Медведь танцевал под звуки барабана и флейты; акробаты становились друг другу на плечи и кувыркались. Распорядитель извинился за отсутствие шута; из Дижона должен был приехать поистине великолепный шут, но, должно быть, задержался.

— Однако, я надеюсь, что это не охладит ваш пыл, ибо, как верно подметили низменные люди, человек может развлекаться, не улыбаясь...

При этих словах официанты погасили половину факелов, освещавших зал.

— Нам пора идти, — сказала Дельфина, хотя и знала, что уйти пораньше, не привлекая нежелательного внимания, не получится. Она боролась с переполненным мочевым пузырем; она не хотела проходить через кухню в уборную, как это делали другие гости, из-за боязни выдать свой пол.

— Мы пока не можем, — сказал Томас, и она кивнула, опустив глаза.

Распорядитель снова заговорил.

— А теперь пусть леса Прованса растут под звездами, и пусть друзья Господа предвкушают те радости, которые ожидают их в королевстве, которому они так усердно служат.

Слуги выкатили несколько деревьев, листья которых были заменены очень тонкими, мастерски обработанными золотыми листочками; среди них мерцали золотые и серебряные плоды и другие драгоценные предметы. Мягкие диваны стояли в укромных уголках золотого леса таким образом, чтобы они были частично или полностью скрыты.

— Пусть те из вас, у кого более холодная кровь, собирают дары с ветвей; пусть те, у кого более горячий нрав, наслаждаются охотой...

В этот момент вернулся виолончелист и сыграл марш, под который выстроилась шеренга из двадцати женщин; все они были обнажены, если не считать великолепных оленьих масок с золотыми рогами. Их тела были идеальны: гибкие и упругие, ни одна из них не казалась моложе семнадцати или старше двадцати пяти. Все они приняли позы под деревьями: кто-то наклонился, кто-то встал на четвереньки, одна повисла на ветке вниз головой.

Томас смотрел на это зрелище, и на его лицо медленно пробралась улыбка.

Дельфина вздрогнула.

Рыцари и кардиналы начали выстраиваться вокруг стола.

Слуги отодвинули скамьи.

— Пошли, парень! — сказал герцог Валуа, такой же пьяный, как и все остальные, кто еще мог ходить, — если только ты не собираешься провести всю ночь, перешептываясь со своим пажом.

Томас последовал за ним прежде, чем Дельфина успела заговорить снова.

Он вышел в полутемный зал, испуганный и взволнованный.

Он вошел в рощу, смешавшись с кардиналами в красных одеждах и блистательными сеньорами; рука в белой перчатке сорвала с дерева золотую грушу, украшенную изумрудами. Рыцарь помоложе потрепал по заду извивающегося «оленя», а затем отвел ее к почти уединенной кушетке. Обнаженная попка одной девушки теперь терлась о бедро Томаса, и она повернула к нему свою оленью маску; в зале было так темно, что он не мог разглядеть ничего, кроме черноты в прорезях для ее глаз.

В нос ему ударила волна сильных духов, восточных ароматов, которые он не смог бы назвать — хотя это были кардамон, сандаловое дерево и пачули, — но которые доставили ему удовольствие и взволновали.

Его verge начал напрягаться, натягивая шелковые и шерстяные рейтузы, толкая нижнюю часть своего красного котарди. Олень заметила это и встала так, чтобы потереться о его центр. У нее это очень хорошо получалось. Если бы он был обнажен, он бы вошел в нее; кончик его verge почти вошел в нее даже через ткань.

Это было так приятно, и он так давно не испытывал подобного удовольствия, что полное освобождение было неминуемо. С некоторым усилием он отстранился от нее, а другой рыцарь смеялся над ним и хлопал в ладоши от его теперь уже очевидного возбуждения.

— С вашего позволения, мой дорогой граф, я займу ваше место, — сказал он. — Я положил на нее глаз, как только увидел ее длинные ноги. — С этими словами он задрал свою верхнюю одежду, спустил нижнюю и резво скользнул в девушку, даже не потрудившись усадить ее на диван на четырех ножках, а прижав к дереву, золотые листья которого вскоре задребезжали друг о друга.