Между двух огней

Маленький человечек злился на него, сидя в высокой траве. Священник подумал о неприветливом кролике и прыснул в ладонь, несмотря на свои лучшие намерения.

Карлик попытался взобраться на крест и занять свое место, но Томас схватил его за штаны и стащил вниз.

— Я хочу спасти свой город! — закричал карлик со слезами разочарования на глазах, и игра потеряла свою привлекательность, даже для Томаса.

— Ты действительно хочешь вернуться туда? — спросил Томас.

Мужчина сел на траву и выглядел озадаченным.

— Я не знаю, — сказал он. — Но разве ты не видишь? Это единственное, что я могу делать не хуже любого другого. Я не умею пахать. Я не умею строить. Но я могу страдать. Сейчас Бог хочет страданий.

Священник открыл рот, чтобы возразить, но не смог произнести ни слова.

— Черт, — выругался Томас.

А затем он втащил карлика обратно на крест и крепко его привязал.

Эмма Латур выглянула из темноты своего дома, пораженная красотой дня; если не считать визитов к колодцу, она не выходила из дома с тех пор, как боль схватила ее Ричарда около изгороди и он там умер. В конце боль заставила его широко развести колени, — и ныне он со скованными суставами пародировал роженицу, — и он был раздут, как дохлая собака или овца. Как она могла поверить, что в этом мужчине есть что-то особенное, если после смерти он стал так похож на любое другое животное? Он был промокшим изуродованным телом, как будто никогда не целовал ее, как будто никогда не танцевал. Прекрасное голубое небо, казалось, насмехалось над ним, как и громада собора Сент-Этьен и шпиль аббатства, устремленные ввысь с возвышенности за рекой в Осере. За рекой или в небе не было ничего, кроме ложных обещаний.

У нее почти не осталось морковки, и она до от нее смерти устала: от морковки болели ее немногочисленные зубы, и она постоянно ощупывала кожу на руках, потому что ей казалось, что та желтеет. Ей нужно было перейти мост в город, хотя эта мысль заставляла ее дрожать от страха. Если бы только ее сыновья приехали; но у них были свои дети, о которых нужно было думать, и она не видела никого из них уже неделю, а то и больше. Ее маленький домик был забыт.

Теперь она смотрела в окно, держась подальше от света, чтобы он не падал на ее желтую кожу; и тут она услышала голос, доносившийся из-за полей.

И этот голос был прекрасен.

Он принадлежал ангелу.

Она увидела, как он (или она?) бежит по заросшей сорняками тропинке, одетый во что-то вроде белой юбки, подобранной до пояса — чтобы было легче бежать, — с обнаженной грудью и ногами. Это был мальчик. Проворный, как лиса, и на него было приятно смотреть, когда подпрыгивали его спутанные светлые волосы. Ангел-дитя вскочил на изгородь из неровных веток и, балансируя на ней, обратился к окну красивым певучим голосом с сильным немецким акцентом, вставляя немецкие слова, как будто мог видеть ее там, где она пряталась в тени.

И der ангел открыл der печать, и весь Осер это увидел.

Ибо они боятся, но теперь пришли der святые люди

Такие святые, во имя Gott в Небесах, что могут творить чудеса на der площади,

Приходите и смотрите!

Перед der церковью,

но не в ней самой,

ибо священники повержены

а der епископы мертвы.

Приходите и смотрите! Приходите и смотрите!

Жители Осера, приходите и смотрите!

Он спрыгнул с изгороди, перешагнул рожающий труп ее мужа и побежал через поле, покрытое пурпурными пятнами новых зарослей чертополоха; материнский инстинкт Эммы требовал предупредить его, чтобы он не наступал ногами на эти злобные маленькие колючки, но он пробежал сквозь них, словно специально, затем нырнул и буквально прокатился сквозь самую их гущу, смеясь и крича:

— Иесу! Иесу! Иесу!

Кающиеся Грешники прибыли в Осер.

Красивый мальчик собрал шестьдесят людей — фермеров, плотников, торговцев тканями, виноделов, жен и дочерей, — которые стояли в прохладном солнечном свете возле собора Сент-Этьен. Он собрал их своими песнями и забавами, но особенно обещаниями чудес против чумы. Торгаши всех мастей пытались нажиться на этой болезни, особенно в первые дни, пока они тоже не заболели или не испугались; пришло так много продавцов реликвий и аптекарей, что вскоре любой незнакомый человек с коробкой и блеском в глазах рисковал быть избитым и сброшенным в Йонну вместе со своими снадобьями, приправленными сладкими травами, оленьими костями, волшебными перьями, галеновыми лепешками⁵⁴ или соком ливанских кедров.

Когда болезнь напала и началось вымирание, город остался один, но его ворота оставались открытыми. Когда епископа попросили посоветовать, вводить ли карантин, он сказал, что «лиса уже устраивает себе ночлег среди кур», что было очень близко по духу к замечанию сеньора о том, что «закрытие этих ворот приведет к тому, что куры начнут мочиться». Таким образом, Осер послушно поднял черное знамя, возвещающее о присутствии Великой Смерти, но оставался открытым для всех, кто хотел бросить ей вызов, будь то паломники, беженцы или люди, умеющие красиво врать.

Но теперь появился мальчик, и он был другим.

Он вполне заслуживал доверия как глашатай пророка, с его глазами цвета северного океана и улыбкой с ямочками на щеках. Даже его немецкий акцент, который в эти ксенофобские времена обычно был помехой, придавал ему экзотический оттенок; в конце концов, если бы в Осер пришло святое исцеление, оно пришло бы не из Бургундии. Почему не из сосновых лесов севера?

Но этот мальчик не продавал никаких лекарств.

Он вообще никогда не упоминал о деньгах.

— Подождите! — сказал он, привлекая внимание аудитории поднятым пальцем и театральным наклоном головы. — Мне кажется, я их слышу. Но, возможно, вы тоже услышите их, если произнесете der Аллилуйя.

Никто не произнес ни слова.

— Дети Gott, произнесите der АЛЛИЛУЙЯ!

— АЛЛИЛУЙЯ! — закричали они, и барабан начал отбивать простой марш.

Звук разносился по узким улочкам, которые вели вниз, к реке, и отражался эхом от закрытых ставнями витрин лавок и деревянных домов, окаймлявших площадь. Вереница впавших в экстаз мужчин и женщин вошла на площадь Сент-Этьен, медленно двигаясь в чем-то вроде одурманенного марша, хлеща себя в такт барабанному бою кожаными ремешками, снабженными железными крючками или шипами. Они были обнажены до пояса, как и мальчик, и все были одеты в простые юбки, которые когда-то были белыми, но в них много шагали и их обильно поливали кровью, так что они были цвета земли и жесткими, как кожа. Толпа ахнула, увидев Кающихся: обнаженные груди женщин, засохшую старую кровь, сочащуюся новую, белые шапочки, которые они носили с красными крестами спереди и сзади. Некоторые осерцы даже упали на колени, причитая и думая, что настал Судный День, здесь и сейчас, и скоро сам Христос расколет небо и отделит про́клятых от спасенных.

И вот четыре женщины закричали, и четверо мужчин ответили::

Иесу, ты умрешь за нас?

— Да, любовь моя, да, любовь моя!

Ты боишься римского кнута?

— Нет, любовь моя, нет!

И тогда мужчины закричали, и женщины ответили:

Грешники, прольете ли вы кровь за меня?

— Да, любовь моя, да, любовь моя!

Вы боитесь мора?

— Нет, любовь моя, нет!

И все вместе:

Кто придет и пойдет с нами

По Его стопам?

Чтобы показать Ему, что наша любовь истинна

Тридцать дней!

Позади этих восьмерых и барабанщика тренировались еще около двух десятков человек, явно набранных из других городов; все они были раздеты по пояс, хотя и менее однородны по внешнему виду. Некоторые из них хлестали себя ветками деревьев; девочка шла позади, неся на спине вязанку хвороста, чтобы заменить расколовшиеся ветки.

Барабанщик отбил три удара, и все остановились. Они закричали «Иесу!» и бросились ничком на мостовую, раскинув крестообразно руки и вызвав у толпы восторженный вздох. Затем те, что были сзади, встали и вышли вперед, ударяя хлыстом или веткой по каждой распростертой фигуре, мимо которой они проходили, пока не добрались до передних и снова не упали на землю. Таким образом, словно какая-то жуткая гусеница, вся вереница поползла к площади перед собором и изумленной толпе зевак, а затем внезапно рухнула.

Все, кроме человека, бившего в барабан.

И вот он отложил барабан в сторону и посмотрел на толпу.

— Я Рутгер Прекрасный, — представился он, выпрямляясь в полный рост. Прекрасный, возможно, было его имя с юности; казалось, это слово больше подходит для обходительного ловеласа, чем для этого красивого, но шокирующего мужчины лет тридцати или около того, с широкой мускулистой грудью дровосека или фехтовальщика, покрытой шрамами от многомесячных самобичеваний. Его небрежно выбритый (или намеренно обкорнанный) череп вполне подошел бы сумасшедшему, но глубоко посаженные глаза светились умом, даже мудростью. На подбородке у него росла козлиная бородка с проседью. Он казался не столько клириком, сколько противоядием от клерикализма. Если бы Христос был не только плотником, но и немцем, и если бы Он пережил бичевание, и если бы Он остриг себе голову разбитой бутылкой, Он вполне мог бы выглядеть как этот человек.

— Я пришел к тебе, Осер, из земли Саксонии, куда чума еще не пришла и никогда не придет; я стою перед тобой, чтобы предложить тебе либо чашу, либо меч. Чаша — это прощение, а меч — это гнев.

Тут из-за спин толпы вышел мальчик, неся оловянный кубок и маленький меч. Он встал рядом с мужчиной, дважды топнув ногой.

— Бог требует десятину. Если каждый десятый из вас откажется от своей жизни, полной ложного комфорта, и проведет с нами тридцать дней, ваш город будет спасен. Или если трое из вас просидят на кресте три дня, ваш город также будет спасен. Но если вы останетесь здесь и не покажете Господу свою любовь, вы все умрете от камня под мышкой, или от камня в паху, или от кровопролития. Я вижу по вашим лицам, что вы знакомы с этими смертями, ja? Что ж, теперь у вас есть возможность отвернуться от смерти. Мне продолжать говорить о Божьем предложении, или вы ожесточите свои сердца и разойдетесь по домам умирать в грехе?

— Продолжай! — крикнул кто-то.

Другой это повторил.

— Ап! — крикнул Рутгер, и изображающие крест Кающиеся за его спиной встали, раскинув руки и подняв лица к небу.

Некоторые из них рыдали.

Он заговорил.

Эмма с изумлением наблюдала, как мясник и винодел по имени Жюль, который когда-то ухаживал за ее сестрой, привезли двухколесную тележку. Они посадили в нее ее бедного, окоченевшего мужа; они, очевидно, возмущались его разложением, но, казалось, не боялись его болезни. Почему они не окликнули ее? Потому что она сидела в тени, и они подумали, что она тоже мертва, как и почти все на этой стороне Йонны. Или они подумали, что она сбежала.

— Куда вы его увозите? — спросила она, подставив лицо лучам солнца, чтобы они могли ее видеть. Она поморщилась не столько от солнечного света, сколько от страха перед их реакцией на ее цвет, но она их не испугала. Если они и решили, что она желтолицая, то были очень вежливы.

— Собор, — сказал Жюль. — Ты захочешь это увидеть, Эмма.

— Вы его похороните?

— Нет, Эмма. Приходи к Сент-Этьену.

С этими словами они увезли ее Ричарда, его колени все еще были прижаты к груди, и теперь стал виден маленький светловолосый мальчик, который прыгал перед ними через чертополох и пел песенку на немецком.

Солнце уже клонилось к закату, когда к собору Сент-Этьен принесли трех мертвых осерцев. Ричард был в самом худшем состоянии — он умер неделю назад, — но были выбраны и двое других. Красивой молодой девушки, разбивавшей сердца в винной лавке у главных ворот, не стало всего один день назад, хотя ее красота уже была утрачена; на рассвете она была здорова, но к вечеру чума сделала ее буровато-желтой, как баклажан, и убила наповал.

Третьей была Иветт Мишонно, признанная любовница епископа, которая умерла после того, как в течение неслыханных десяти дней отчаянно боролась с ранами и кровотечениями, оставив после себя трех круглолицых темноглазых бастардов епископа Осерского. Ее завернули в саван и похоронили, но мальчик-немец приказал ее забрать. Мать Иветты, тоже боец, устроила потасовку на церковном дворе, чтобы не допустить нарушения с таким трудом достигнутых христианских похорон своей дочери, отобрала лопату у пономаря и разбила ею нос одному Кающемуся Грешнику, после чего соседи повалили ее на землю и утихомирили.

Осер пытался угодить Богу христианскими захоронениями, но, очевидно, требовалось нечто большее.

* * *

Повозка приближалась к Осеру; квадратная башня собора манила их, когда они поднялись на холм неподалеку от Периньи, но до захода солнца оставался всего час, и они решили разбить лагерь у стены старого монастыря, давно заброшенного и увитого плющом, который теперь почти полностью покраснел. Весь плющ в заброшенной деревне Периньи полз к Осеру, словно протягивая к нему нежные пальцы.

Девочка крепко спала, и ни один из мужчин не хотел ее будить. Томас накрыл ее конской попоной, а затем они со священником отправились в сырой лес, окаймлявший поле, в поисках достаточно сухих веток для костра.

Дельфина проснулась в повозке одна, ее сердце бешено колотилось от сна о том, что в Осере появился дьявол, превращающий людей в кукол. Во сне она смогла его остановить, но дьявол, у которого было слишком много глаз, был очень зол и погнался за ней. В этот момент она проснулась. Она знала, что сон был правдой, и это так ее напугало, что она натянула одеяло на голову; затем она подумала об отце и матери и о том, что бы она почувствовала, если бы увидела, что кто-то из них превратился в игрушку дьявола. Она обвернулась одеялом, собиравшись ринуться в путь, оставалось не так много светлого времени на несколько миль пешком.

На спине мула сидел ангел, повернувшись к ней лицом и заламывая руки. Точно такого же ангела она видела в Париже и дома, в Нормандии; это был самый печальный взгляд, который она когда-либо видела у ангела. Он велел ей оставаться в повозке, говоря так, словно каждое слово причиняло ему боль.

— Почему? — спросила она.

Ангел ответил, что она только усугубит ситуацию, каким бы благородным ни было ее желание. Главное — добраться до Авиньона.

— Неужели дьявол направляется в Осер?

Да. Один очень сильный дьявол уже там. И скоро появится другой.

— Кто поможет людям в городе? Ты?

Он опустил голову. Это был младший ангел, который лучше справлялся с посланиями, чем с войной. Сильные сражались на Небесах.

Судя по тому, как ангел говорил, Дельфина подумала, что эта битва, должно быть, проходит неудачно.

Ей захотелось заплакать.

Что случится с душами на Небесах, если ангелы проиграют? Придется ли им вернуться в свои тела? Она представила себе мать и отца на конце палочки, дергающихся под рукой дьявола в пародии на танец.

Оставайся в повозке.

Она не смогла заставить себя сказать нет ангелу, поэтому покачала головой, хотя так нежно, что человек мог бы этого не заметить.

Она огляделась, чтобы убедиться, что священник и рыцарь ее не видят, потому что они могли бы остановить ее или последовать за ней и подвергнуть себя опасности. Она наклонилась, испачкала в грязи палец и написала что-то на боку повозки. Затем похлопала мула по боку, чтобы успокоить не только его, но и себя, и босиком зашагала по дороге.

Пожалуйста, сказал ангел позади нее, и она на удар сердца остановилась, а затем продолжила идти. Она боялась, что может упасть духом, поэтому заставила себя сосчитать десять шагов, прежде чем оглянуться.

Ангел исчез.

Томас нашел тележку пустой, с надписью на боку. Он положил на землю свою скудную связку хвороста и каштанов и подозвал священника.

Священник прочитал это вслух.

ОСТАВАЙТЕСЬ ЗДЕСЬ

Около ста человек собрались, чтобы увидеть, как Кающиеся Грешники сотворят чудо на площади перед кафедральным собором Осера. Дул легкий ветерок, но было не так холодно, так как дожди прекратились. Последователи Рутгера держали в руках свечи — последние свечи, оставшиеся у монахов-бенедиктинцев в аббатстве Сен-Жермен. Они не хотели участвовать в представлении Кающихся Грешников, но осерцы прямо сказали им, что им больше не будут приносить еду, если они не отдадут свои свечи; братья уже убили свою последнюю свинью и кур, и жалкий огород не смог бы прокормить их всю зиму. Они напомнили толпе, что голод монахов не входит в список деяний, которые могут привести человека на Небеса; кроме того, аббатство было посвящено святому Жермену, который учил святого Патрика и выступал против пелагианской ереси, и эти братья были хранителями его святых костей.

Когда оружейник Жиль предложил положить эти кости в бульон, монахи поняли, что, взывая к добрым нравам осерцев, они ничего не добьются, и свечи были выданы.

Рутгер бил в барабан, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее.

Кающиеся Грешники, передав свои свечи народу, в такт ритму били себя кнутами и ветками в кровь, что привело к оргиастическому исступлению, которое фактически лилось по каплям в толпу. Безумие перекинулось с бичевателей на горожан; многие закричали или покачнулись, а некоторые были готовы ударить себя или друг друга.

— Еще! — крикнул Рутгер, и светловолосый мальчик вторил ему, крича: «Еще!» Его ухмылка с открытым ртом была бы такой же, как если бы он катался на санках с крутого холма.

Некоторые в толпе ударили друг друга кулаками.

Затем начались укусы и царапанья.

Один из них, державший свечу, поднес ее к своему лицу и поджег бороду, а затем с хриплым криком ее потушил.

В самый разгар Жиль отрезал себе мизинец собственным ножом, шокировав Эмму, которая стояла рядом с ним с открытым ртом.

Рутгер заметил это и впервые улыбнулся, показав свои кривые зубы.

— Да! — сказал Рутгер. — Und zo! Этого достаточно!

Он сильно ударил в барабан один раз.

Ярость толпы утихла, и они придвинулись ближе.

Он указал на своих аколитов, четырех мужчин и четырех женщин, которые произнесли призыв и откликнулись на него.

Они взяли свои злые узловатые плети и встали рядом с мертвецом.

Рутгер ударил в барабан.

— Смерть, где твоя сила? — спросил он.

— Ушла! — хором ответили восемь, хлеща мертвецов.

При каждом вопросе он бил в барабан.

При каждом ответе мертвые подвергались бичеванию.

Смерть, где твои зубы?

— Сломаны!

Смерть, где твои крылья?

— Исчезли!

Смерть, где твой посох?

— Сломан!

Смерть, где твой бокал?

— Исчез!

С этим последним ударом тело Иветты Мишонно дернулось.

Толпа ахнула.

Смерть, кому ты служишь?

— Господу!

Смерть, будешь ли ты повиноваться?

— Да, любимый!

Смерть, смягчишься ли ты?

— Да, любимый!

Теперь все мертвые дергались после каждого удара. Некоторые из стоявших по краям толпы убегали, но другие проталкивались вперед с широко раскрытыми глазами. Последний луч солнца опустился за горизонт, окрасив небо в лилово-розовый цвет.

Смерть, отпустишь ли ты эту женщину?

— ДА!

Иветт встала, одетая в саван. На том месте, где был ее рот, расплывалось пятно. Какая-то женщина закричала, несколько мужчин радостно зааплодировали, еще больше убежали.

Смерть, отпустишь ли ты эту девушку?

— ДА!

Некогда хорошенькая официантка стояла, ее почерневшее лицо в недоумении оглядывало толпу.

Смерть, отпустишь ли ты этого мужчину?

— ДА, ЛЮБИМЫЙ, ДА!

После трех жестоких ударов плетью Ричард разогнул ноги и перевернулся на живот. У него не хватало сил стоять без посторонней помощи, поэтому ему помогли аколиты. Он покачивался, его простая шапочка все еще была завязана под подбородком, он двигал поврежденной челюстью, как будто хотел что-то сказать, но ничего не выходило. Еще с полдюжины сорвались с места и сбежали, включая двух Кающихся Грешников с голым торсом, которые пришли из последнего города.

— Когда эти сестры и этот брат наберутся сил, я отправлю их на поиски неверующих, которые сбежали из этого святого места. Они очень хорошо ищут. И все вы, кто пойдет со мной, будете защищены от чумы, потому что, если вы умрете, я оживлю вас снова, как вы видели собственными глазами.

Эмма, которая наблюдала за всем этим, словно во сне, бросилась вперед, крича:

— Нет!

Рутгер увидел ее и сказал:

— Эта женщина боится своего мужа, как боялись Лазаря. Но ее муж исцелится и снова ее полюбит. Все эти умершие будут здоровы. Если вы верите.

— Это неправильно! — закричала Эмма, указывая своей палкой. А затем жалобно добавила: — Оставь его в покое.

— Неправильно? Как это может быть неправильно, если это исходит от Господа?

— Только Христос может воскрешать мертвых. И я не думаю, что ты — это Он.

— Ты уверена? Середины, знаешь ли, нет. Тебе лучше быть уверенной.

— Если ты человек Божий, — сказала Эмма, — прочитай Отче Наш.

Рутгер улыбнулся и погрозил ей пальцем, словно она была непослушным ребенком.

— Господи, — сказал Рутгер, — если тебе не нравится неверие этой женщины, подай нам какой-нибудь знак.

Мальчик запустил в нее огрызком моркови, который попал ей в платье.

Толпа ахнула.

Все смотрели на нее, многие с открытыми от изумления ртами.

Она посмотрела на свои руки и поняла, почему.

Она пожелтела.

И тут раздался голос из толпы.

— Прекратите!

Молодая девушка в грязном платье стояла в первых рядах толпы, кутаясь в одеяло.

— ПРЕКРАТИТЕ! — закричала она. Жители Осера расступились, чтобы ее пропустить. Все Кающиеся Грешники, даже Рутгер, остолбенели при виде нее, и никто ее не остановил, когда она подошла к бедному старому Ричарду и поцеловала ему руку.

Как только она это сделала, он упал и вернулся к смерти.

— Нет! — крикнул Рутгер.

Мальчик подбежал к ней с безумным криком: «Was tust du?! Was tust du?»⁵⁵ Она проигнорировала его слова и оттолкнула его в сторону, целуя руку официантки, которая тоже с благодарностью рухнула на землю.

Теперь мальчик толкнул ее сзади, но вместо того, чтобы упасть, она позволила инерции увлечь себя вперед, к Иветт, руки которой все еще были завернуты в саван. Девочка опустилась на колени и поцеловала босую ступню Иветт, отчего та тоже упала.

Мальчик развернул девочку.

— WAS TUST DU, HEXE!?⁵⁶

— Прости, — сказала она, глядя на него — и даже сквозь него — своими печальными, светящимися серыми глазами, — это не твоя вина. Но ты тоже мертв.

Она поцеловала красивого мальчика в щеку, он шумно выдохнул и больше не вдыхал. Вместо этого он снова превратился в покрытого пятнами чумы мертвого мальчика, — каким был, когда Рутгер его нашел, — и, словно обессиленный, упал в объятия Дельфины. Она уложила его и нежно закрыла ему глаза.

Теперь двое Кающихся Грешников грубо схватили Дельфину за руки, крича:

— Ведьма! Ведьма!

— Отпустите ее! — крикнула какая-то женщина.

— Нет! Она ведьма! — закричал какой-то мужчина, и вскоре толпа уже толкала и рвала себя на части, кто-то пытался добраться до девочки, кто-то пытался ее защитить. Ее резко ударили и дернули за волосы так сильно, что стало больно шее. Аколиты, которые держали ее, оттащили ее назад, глядя на Рутгера в поисках руководства, но он не обращал на них внимания, уставившись на девочку так, словно мог заглянуть ей под кожу и увидеть, кто она такая.

Толпа просто сошла с ума.

Тех, кто считал девочку злом, пересилили остальных и бросились на аколитов, которые отдали ее им и убежали.

Толпа грубо схватила ее, сорвала с нее одеяло и привязала им ее руки к бокам. Она знала, что слишком слаба, чтобы бороться с ними; она пожалела, что здесь нет Томаса, но тут же отбросила это желание, понимая, что он умрет за нее, а она все равно окажется в руках толпы.

Они подняли ее над собой, и она была уверена, что они разобьют ее голову о какую-нибудь стену; казалось, они кричали все одновременно. Она позволила своему телу обмякнуть, пытаясь увидеть это со стороны. Если ей суждено умереть, она не будет ни плакать, ни вопить — все, что она могла сделать, — поэтому она сосредоточилась на этом. Она умрет храбро.

Рутгер подошел ближе, все еще не сводя с нее глаз.

Кто ты?

— Бросим ее в Йонну! — крикнул один из них.

— Да! И с камнем на шее!

Они двинулись в том направлении, к одной из темных улочек, которые круто спускались к реке, но не ушли с площади вместе с ней.

Закричала женщина, державшая ногу Дельфины.

Затем другая.

Дельфина упала, но, к счастью, приземлилась на ноги.

Она высвободила руки из наспех привязанного одеяла, когда какой-то мужчина закричал:

— Я ослеп!

— И я! — сказал другой.

— Боже, помоги нам!

Рутгер вырвал язык у того, кто это сказал, и швырнул его на землю; теперь он бешено озирался в поисках того, кто ослепил людей.

Все горожане и аколиты, находившиеся рядом с девочкой, потеряли зрение и опустились на четвереньки, ощупью пробираясь к стенам церкви или близлежащим зданиям, стоня, рыдая или молясь. Она получила удар большим пальцем в глаз и пинок в спину от одного из них, и проскочила мимо другого. Это был настоящий хаос.

Рыцарь с лицом, напоминающим что-то среднее между лицом человека и мордой льва, появился на площади со стороны реки. Его доспехи были залиты кровью, как и топор, который он держал опущенным в левой руке. Он ехал верхом на сероватой лошади с человеческими ртами вместо глаз и ладонями вместо копыт.

Рутгер, который стал на голову выше, чем раньше, двинулся к Дельфине, отбрасывая слепых со своего пути; казалось, его глаз стало больше — то ли четыре, то ли восемь. Жуткий конь на дальнем конце площади встал на дыбы, хватая воздух ладонями на концах передних ног.

Теперь Дельфина снова увидела ангела; он стоял в переулке, невидимый для дьяволов на площади, и был еще чище, чем несколько часов назад. Его красота сокрушила что-то внутри Дельфины и превратила это нектар.

Он смотрел прямо на нее.

Затем, приложив, казалось, совсем немного усилий, он повалил лавку перчаточника, рядом с которой стоял, с верхнего этажа донесся крик женщины; здание тяжело рухнуло между Дельфиной и дьяволами, закрыв ее от их взглядов.

Ангел произнес только одно слово.

Беги.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

О Приближении Войны

Поднялся ветер, то устремляясь на север, то резко поворачивая на юг, как будто что-то массивное втягивало воздух и снова выдувало его. Томас и священник посмотрели друг на друга, вокруг них слышался густой шелест листьев, а небо, казалось, слегка светилось зеленым, хотя солнце давно село.

Тлеющие угли в их костре совсем погасли.

— Девочка, — сказал Томас.

Священник облизнул губы и посмотрел на небо.

Со стороны Осера поднялось что-то вроде черного, как деготь, облака, которое, вращаясь, сужалось к земле, как змеиный хвост. Он слышал о подобном раньше; один моряк рассказывал ему о смерчах, которые вырывались вниз из облаков и играли на поверхности моря. Но этот не падал с облаков; он поднимался от земли и распространялся, создавая облака там, где их не было, зачерняя бледно-зеленое небо, как чернила загрязняют воду. Конусообразное облако, вращаясь все быстрее, теперь раскачивалось, как соблазнительница в танце, поднимая обломки со своего основания.

Обоим мужчинам показалось, что они слышали крик, но невозможно было сказать, доносился ли он из Осера или это кричал ужасный ветер, который теперь дул сильнее, то втягивая, то выдувая.

— Мария, Матерь Божья, — произнес священник, вытирая губы тыльной стороной ладони.

— Мы должны ее найти! — сказал Томас, втаскивая священника в повозку, но ни один из них не мог заставить мула сдвинуться с места. Поэтому они пошли пешком, что-то среднее между шагом и бегом, Томас все еще прихрамывал на поврежденную ногу.

Земля задрожала, как будто упало что-то невероятно тяжелое. Один угол каменного фермерского дома справа от них обрушился, и ветер подул еще сильнее, замедляя движение мужчин до скорости подъема по крутому склону. В них полетели колючие ветки и другие мелкие предметы, а затем с неба упала ветка, ударила священника по макушке и сбила с ног. Томас взял его за руку и рывком поднял; они побрели дальше, поднимаясь по дороге на более высокое место. Прикрывая лица руками, как только могли, они увидели, что к первому клубящемуся облаку присоединилось второе, и оба они вырывали деревья из земли и засасывали их вверх. Из соседнего фермерского дома донесся мужской крик, и Томас со священником поняли почему: два облака оторвались от земли. Их заостренные нижние части превратились в хвосты, а более толстые верхние части, казалось, превратились в крылья. У одного из облаков выросли два огромных черных крыла, а у другого — шесть, которые, казалось, складывались одно в другое

Серафим милостивый Боже падший серафим

и оба мужчины, окровавленные, оказались в бо́льшом облаке, которое теперь закрывало почти все небо.

Измученный священник остановился и упал на колени.

Боже Боже Боже

— Где ты? — спросил священник.

— Здесь! — сказал Томас, но священник смотрел в небо.

— ГДЕ ТЫ? — уже кричал священник, скрежеща зубами.

Томас рывком поднял его, но тот вырвался, качая головой. В конце концов священник привалился к дереву и обхватил его руками, отказываясь идти дальше.

Томас оставил его и поплелся в Осер, где звонили колокола собора, упорно и настойчиво.

Облако превратилось в настоящую грозовую тучу, его вершины были усеяны вспышками молний.

Все в небе было неправильным.

Это было небо Откровения.

Земля снова содрогнулась, сильнее, чем прежде, и в городе раздался хор криков.

Колокола перестали звонить.

Томас остановился, завороженный зрелищем, развернувшимся в небе.

И тогда он это увидел.

Огромная чернота на фоне неба.

Существо сделало два круга, затем остановилось. Как же оно было непохоже на птицу, хотя у него были крылья или, по крайней мере, оно объясняло себя с их помощью, но ни одна птица не может просто висеть в небе, как неподвижное изображение самой себя. Оно смотрело вниз, на поля, его морда была почти кошачьей, но неправильной, черные зубы виднелись в болезненно светящейся пасти. Оно рычало, и его рык был знакомым, этот гротескным львиный рык.

Ангел гнева

Лев разрывающий старика на арене

Он увидел нечто, что его заинтересовало: огромная черная конечность, то ли рука, то ли что-то вроде лапы, наклонилась невероятно далеко и что-то подняла.

Девочка.

Господи, нет, нет, только не она.

И это была не она.

Эта девочка была старше и одета в темное платье, хотя волосы у нее были такой же длины и цвета. Она свисала из лапы безвольно, как кукла. Два горящих глаза льва-дьявола уставились на нее, а затем он разочарованно фыркнул, откусил ей ноги и швырнул ее так, что она закувыркалась в воздухе и исчезла в зеленоватой ночи.

Теперь существо было ближе, и с неба повалил сильный смрад, кислый и горелый одновременно. Оно все еще заглядывало в поля, срывало крыши с домов, опрокидывало телеги, чтобы заглянуть под них.

Брошенная телега упала на дорогу рядом с Томасом, ее колесо отлетело и ударило рыцаря над глазом, заставив его упасть на четвереньки.

И оно приближалось.

Оно обыскивало дорогу и поле.

Томас заполз в овраг и прикрыл себя ветками.

Но оно искало не его.

Ему нужна была Дельфина.

Отец Матье обнял свое дерево и задрожал, слишком напуганный, чтобы снова пошевелиться, и слишком разгневанный тем, что Бог оставил их среди этих ужасов. «Где ты, где ты», — время от времени повторял он, но только когда ветер утих, он услышал голос сверху.

— Здесь, — сказал голос.

Он был слабым и испуганным.

Дельфина.

Она была на дереве.

Конечно.

Она прибежала к тому же крепкому старому дубу, который привлек его внимание.

Теперь, когда ему было надо ее защищать, к нему вернулось немного сил. Он отпустил ствол и потянулся к ней.

— Спускайся, — сказал он.

— Нет. Поднимайся.

— Я старый. Я не могу залезть на дерево.

— Если ты этого не сделаешь, он тебя найдет.

— Кто?

— Падший ангел. Плохой ангел. Он приближается.

Отец Матье Ханикотт взобрался на дерево.

Снова поднялся ветер.

Священник тихо молился, формируя во рту беззвучные слова на латыни, но не вдумываясь в их смысл; его мысли были устремлены в небо над ними, и он, как и она, прислушивался к ужасному шуму, доносившемуся сверху. Все ближе. Вонь, обрушившаяся на них, была такой же невыносимой, как и шум, и он изо всех сил старался сдержать рвоту, опасаясь, что, если начнет, то не остановится, пока не свалится с ветки, за которую цеплялся. Шум становился все громче и ближе, словно кулаки били внутри его черепа. Он открыл рот, чтобы закричать, но маленькая ручка Дельфины закупорила его. Он посмотрел на нее, сидевшую на маленькой ветке над его головой. Она сжала его руку и отрицательно покачала головой. Слезы текли по ее щекам, и ее рот тоже был перекошен, но она не кричала.

Не надо, говорили ее глаза.

Пожалуйста.

Он подавил рвущийся из горла звук и крепче вцепился в шершавую ветку, которая бешено раскачивалась в его руках и между коленями. Бушевал ветер, осыпая лицо и руки мелким мусором. У него закружилась голова. Прищурившись, он взглянул вверх, чтобы убедиться, что девочка все еще держится за ветку.

Она держалась.

Но теперь оно было над ними.

Его круглая огненная пасть пылала за подсвеченными листьями.

Идиотский крик в его голове оформился в слова.

ГДЕ ТЫ МАЛЕНЬКАЯ ШЛЮХА МЫ НАЙДЕМ ТЕБЯ ДАЖЕ ЕСЛИ НАМ ПРИДЕТСЯ СОРВАТЬ КАЖДУЮ КРЫШУ ОТСЮДА ДО МОРЯ И ПОВАЛИТЬ КАЖДОЕ ДЕРЕВО ТЫ ТУТ НЕ ТАК ЛИ НА ДЕРЕВЕ МЫ ЧУЕМ ТВОЙ СТРАХ НЕ ДУМАЙ О ТОМ КАКОЙ БУДЕТ ТВОЯ СМЕРТЬ НО ОНА БУДЕТ ЕЩЕ ХУЖЕ И СМЕРТЬ ЭТО НЕ КОНЕЦ ДА! ЗДЕСЬ! Мы видим тебя.

Белая рука

Гребаная рука!

размером с пони спустилось с неба; на ней было слишком много суставов. Она обрывала ветки с их дерева. Вот теперь священник закричал. Как и Дельфина. Еще больше рук. Пять? Шесть?

Руки схватились за дерево и, раскачивая, вырвали его из земли. Дерево перевернули вверх корнями, и оно вращалось вокруг отца Матье, когда он падал, задевая его ветками и оставшимися листьями, но замедляя его падение, так что, когда земля поднялась и ударила его по боку, голове и коленям, у него выбило воздух из легких, но он ничего не сломал.

Он смотрел, как дерево над ним удаляется, ее лицо белело на фоне листвы, а ноги были прикованы к ветке.

НЕТ! попытался закричать он, но из его плоских легких вырвался только хрип.

Чудовище, нависшее над ним, держало дерево, как игрушку.

Оно было отвратительно.

Шесть крыльев.

Шесть рук.

Теперь оно рвало дерево на части.

Почему ты должен причинять ей боль она же такая маленькая

Двенадцать горящих глаз и круглый огненный рот.

Отец Матье сложил руки в молитве, не в силах произнести ни слова, но представляя, как к нему спускается ангел Божий.

И тут он увидел ангела.

Он пришел.

Маленькая луна, только что взошедшая, янтарного цвета, быстро двигалась за облаками.

Один из двенадцати глаз существа повернулся в ту сторону, но остальные не отрывались от своей задачи. Оно трясло дерево.

Что-то упало.

Одна из этих белых рук чуть не схватила ее.

Девочка.

Священник, спотыкаясь, поднялся на ноги и попытался подбежать под нее, но он был слишком далеко. Слишком старый. Слишком медлительный.

Тем не менее он бежал.

Теперь у него было немного воздуха, и он закричал:

— Боже, пожалуйста!

Свет из облака нырнул, как сокол, один из самых маленьких и быстрых из тех, за которых короли расплачиваются городами, и ее поймал.

И был пойман сам.

Одна рука дернула его за красивую лодыжку.

Другие вцепились в его крылья.

Забытое дерево рухнуло, медленно, словно во сне.

Ангел, отброшенный назад, выпустил девушку из рук, и она снова упала; что-то другое (хвост?) попыталось ее схватить, но промахнулось.

В руке ангела сверкнул меч из чистого лунного света.

Двое яростно сражались, когда к ним приблизилась еще одна темная фигура.

Девочка падала.

Теперь она была ближе к земле.

Ближе к священнику.

Он подбежал под нее.

Ее фигура быстро росла, приближаясь к нему.

Пожалуйста, Боже.

Он поймал ее, в основном.

Из носа у него текла кровь, глаза были закрыты, рот набит песком.

Они покатились по земле.

От нее пахло можжевельником.

Каким-то образом он подхватил ее на руки и убежал.

Томас лежал в своем овраге, обложенный хворостом, и изо всех сил старался не потерять сознание — колесо от упавшей телеги его ранило.

Он должен был следить за девочкой, но не мог оторвать глаз от схватки.

Ангел и два дьявола.

Конец света.

В небе бушевала битва — она пронеслась над Осером и продолжилась над полями. Над рекой и восточной частью города на мгновение вспыхнул свет, золотисто-оранжевый и прекрасный, как раз такой, когда солнце пробивается сквозь облака, прежде чем опуститься за горизонт. Затем все погрузилось во тьму, и свет падал только вспышками, рисуя сцены, которые возникали на мгновение и снова растворялись во тьме. Теперь масса черных щупалец обвилась вокруг источника света; теперь прекрасная рука, сияющая бледным светом, взмахнула мечом, отсекая некоторых из них и заставляя небесный свод содрогаться, как тогда, когда по поверхности воды пробегает рябь. Томас каким-то образом знал: то, что он видит, было не совсем правдой, а переводом; у него не было возможности понять то, что он видит, поэтому его разум рисовал свои собственные картины. Теперь одна черная крылатая тварь набросилась на прекрасную крылатую тварь и стала рвать ее ртом, похожим на пасть льва; над ртом горели два глаза, яростные и безумные. Теперь шестикрылая тьма устремилась вниз, и огонь из ее круглой пасти обрушился на прекрасную огромной струей, которая ударила в цель и была отклонена, расцветая и проливаясь дождем по всем полям, освещая местность тут и там множеством маленьких огней. Все снова погрузилось во тьму, пока три фигуры не сцепились, и черные фигуры не погнали светящуюся все ниже и ниже, на ячменное поле неподалеку от реки. Воющий звук, который был одновременно животным и механическим, ударил Томаса по ушам и заставил встать дыбом все волоски на его теле.

Удар от их падения вырыл глубокую траншею, повалил деревья по кругу, их верхушки были направлены в сторону от траншеи.

На ячменном поле огромные существа, размером с ветряную мельницу, молотили, катались и взрывали землю. Два из них были такими черными, словно в ткани мира прорезали дыры; один сиял, как полная луна, просто разрывая сердце своей красотой, отбрасывая безумные тени на траву, деревья и холмы, когда он двигался. Теперь его сияние стало тускнеть, когда шестикрылое прижало его к земле и начало душить. Томас встал и увидел, как двукрылое существо поднялось в воздух, оглашая воздух львиным рыком, в котором звучали одновременно страдание и торжество; его огромные лапы опустились и вонзили копье в источник света, который зашипел и погас. Земля содрогнулась так сильно, что Томас был сбит с ног.

В это мгновение все птицы в лесу и на полях закричали в оглушительной какофонии, даже те, что поют только днем, так громко и безумно, что заглушили даже рев ветра.

Томас осознал, что кричит, но, даже осознав это, не смог остановиться. Пошел теплый дождь, но капли были гуще воды, они попадали на лицо рыцаря, даже в рот, оставляя на нем медный, солоноватый привкус крови.

Он закрыл глаза руками и подтянул колени к подбородку, продолжая хрипло кричать, на грани безумия.

Он провалился в бессознательность, и, к счастью, ему ничего не приснилось.

ЧАСТЬ I

II

Поскольку они так долго были одни в преисподней, падшие создали там свое собственное королевство и объявили себя владыками этого места. С первых дней своего заточения они зажигали фальшивые звезды на потолке Ада, чтобы насмехаться над тем, что было наверху. Они выкапывали мертвые реки и выдалбливали моря, которые дымились и покрывались пузырями; они возводили жестокие холмы; они высаживали железные леса под огненной луной.

Это им было позволено в их изгнании, но одно было запрещено.

Зарождение жизни было сохранено за Господом Саваофом⁵⁷, и числа, необходимые для алхимии жизни, были скрыты от ангелов.

И все же, накануне Новой Войны, падшие под предводительством Люцифера взялись за дело творения и попытались создать новые существа; но они были настолько ниже Господа, что не могли оживить ничего нового, а только мертвецов; и они поженили мертвую плоть с душами про́клятых и возродили их к жизни; и они взяли рыб морских и речных, и обитателей гор и лесов, и развратили их, сделав чудовищными по размеру и способными быстро причинять вред; поскольку ни один из них не мог размножаться иначе, как путем убийства, дьяволы приложили свои руки к каждому из них, работая тайно, пока не создали арсенал нечистой плоти для того дня, когда они смогут выпустить свой бестиарий в мир людей.

Этот день настал.

Своды морей разверзлись в тьму, которая была чернее чернил, и дети дьяволов заползли в реки, которые текли между городами людей; и своды гор разверзлись, и отвратительные твари спустились по дорогам, которые связывали города друг с другом; и велико было страдание семени Адама.

И Господь не дал ответа.

И война на Небесах все еще продолжалась, и ни злые ангелы не могли прорваться, ни Божьи ангелы не могли их низвергнуть.

Тогда один из павших, которого звали Баал'Зебут, сказал:

— Давайте носить их величайших людей, как кожу, и когда они заговорят, они будут говорить нашими словами; они будут говорить о войнах и очищениях, и о том, как разбить голову младенцу. Мы изменим их понимание, так что они сделают своего Христа богом войны, и мы заставим их отправить флоты на моря и армии под луной с генералами, глаза которых будут гореть, как головни, и мы доведем турок и христиан до безумия нашими собственными деяниями, и нашими собственными руками ускорим гибель людей.

И велик был гул мух вокруг него, когда он шествовал по земле.

И Ра'ум шествовал рядом с ним, сверкая своими двенадцатью глазами.

И Бель-фегор стряхнул с себя гриву и ходил в доспехах, принимаемый за столами разгневанных людей, которые не знали его.

И про́клятые-лжепророки, которые раньше обманывали людей, снова восстали и снова лгали.

И Господь не дал ответа.

ДВАДЦАТЬ

О Монахе в Белом

— Мы должны построить плот.

— Что?

— Плот. Построить его или найти.

Томас посмотрел на девочку.

Свежий ветер только что осыпал их дождем коричневых листьев, и один кленовый лист идеальной формы с красными крапинками на концах запутался в волосах Дельфины. Томас снял его и пожевал стебель, стараясь сохранить равновесие в качающейся повозке; дорога — если ее можно было так называть после того, как ее избороздили дожди, — была здесь довольно неровной. Он нашел их перед рассветом. Они вместе проехали город и сейчас снова сидели в повозке, двигаясь на юго-восток. В голове пульсировала боль от удара, полученного прошлой ночью; он дотронулся до яйца над глазом, вспоминая, как нежно девочка стерла с него засохшую кровь. Он был пьян. Священнику, у которого были подбиты оба глаза после того, как он поймал девочку, было еще хуже. И девочка была не совсем трезвой.

Проезжа́я по руинам Осера, они нашли бочонок хорошего вина; именно священник обнаружил его среди бревен и плетня рухнувшей винной лавки. Ему показалось правильным взять бочонок и попросить девочку помочь ему прокатить его мимо разрушенных зданий, мимо мертвых Кающихся Грешников (казалось, всех — ни одного из этих фанатиков не было среди раненых и оцепенелых, хотя он видел, как одна рука сжимала изогнутый хлыст, владелец которого был скрыт под камнями). Впервые за несколько месяцев он снова отслужил мессу, совершил последние обряды, раздал облатки и вино. Оставшиеся в живых осерцы даже помогли погрузить бочонок в повозку; они тоже видели ангела. Несмотря на то, что их постигла катастрофа, долгие месяцы смертей и страданий, казалось, наконец-то начали что-то значить: Добро начало сражаться. Они знали, что девочка была благословлена. Когда повозка тронулась с места, какая-то женщина коснулась рукава Дельфины рукой, желтой, как луковичная шелуха, и к ней вернулся нормальный цвет, хотя Дельфина об этом и не подозревала.

А теперь этот разговор о плоте.

— Тебе это приснилось, дочка? — спросил священник, в конце концов громко рыгнув. Его зубы были темнее кожи.

— Нет. Я подумала об этом. Дьявол на дороге сказал, что Рождество мы встретим под цокот копыт. И еще я подумала о вине. Это очень хорошее вино.

— Да, — согласились оба мужчины.

— Причем здесь вино? — спросил Томас.

— О. Да. Его доставляют по реке. На повозке это заняло бы слишком много времени. Реки быстры.

— Некоторые реки быстры.

— Они все быстрее мула, потому что не отдыхают.

Священник кивнул, впечатленный.

— Согласен. Но Йонна не течет в Авиньон, — сказал Томас, выплевывая лист.

— Рона течет, — сказал священник.

Девочка снова наполнила свою чашу и пила, пока мужчины разговаривали. Томас достал из шляпы ложку из бараньего рога и принялся ее жевать, подчеркивая свои слова тем, что тыкал аккуратно обглоданным концом в Отца Матье.

— Какой ближайший город на Роне?

— Лион.

— Это далеко.

— Туда течет какая-то река. Я не могу вспомнить название⁵⁸.

— Название не имеет значения. Какой ближайший город находится на ней?

— Я не уверен.

— Ты разбираешься в вине. Какое вино производят в Бургундии?

— Бургундское, — сказал священник, моргая налитыми кровью глазами.

— Не смеши меня. Подумай.

— Я слишком пьян, чтобы думать.

— Тогда просто скажи что-нибудь. Винный городок. Бургундия. Быстрее!

— Осер.

Томас поморщился, подумав об их переходе через Мост Короля Людовика, где многие из тех, кто бежал из города, были разрублены на части кем-то более сильным, чем человек.

— Мы пьем последнее вино в Осере. Назови еще одно.

— Арбуа? Нет, это из Франш-Конте. И оно цвета соломы.

— Река?

— Нет. Вино. Из Арбуа.

— Что там за река?

— Я не знаю.

Томас хмыкнул:

— Назови другое вино.

— Бон.

— Это Бургундия, верно. Но что там за река?

— Не знаю.

Разговор продолжался в том же духе, пока девочка не заснула, а священник не напился настолько, что не смог править мулом — и Томасу пришлось взять поводья. Вскоре дорога раздвоилась, и на развилке справа стоял указатель, который вел в очень красивый лес, листья которого были нежно-желтыми и поразительно красными.

VÉZELAY MORTIS EST

Священника так тошнило, что он ничего не замечал и тщетно пытался не запачкать свою рясу. Однако Томасу хватило латыни, чтобы это понять, и он произнес каждый слог одними губами.

ВЕЗЛЕ МЕРТВ

— Мы не поедем в Везле́, — сказал Томас, хотя, казалось, его услышал только мул, который повернул ухо в его сторону. — Надеюсь, ты не рассчитывал найти там симпатичную ослицу, ты, травоядный ублюдок.

Мул ничего не ответил.

— Я надеюсь, ты не примешь это близко к сердцу, но если мы построим плот, ты не поднимешься на него. Разве что в наших животах.

— Только не мула, — пробормотала девочка спросонья и без особого энтузиазма ударила Томаса тыльной стороной ладони.

— Сона, — сказала она.

— Что?

— Сона питает Рону, — сказала она, как во сне. — Эта дорога ведет в Бон. Другая — в Шалон-сюр-Сона. Бон-Сона-Рона.

— Бон-Сона-Рона, — повторил Томас. — Даже я могу это запомнить.

— Но Бон мы объедем.

— Почему?

— Там чудовища, — сказала она, натягивая одеяло на голову, чтобы защититься от холода.

И она уснула.

Отец Матье проснулся на заброшенном чердаке, где раньше сушили зерно; он делил его с Томасом и девочкой, и сразу же схватился руками за голову, которая раскалывалась. Глубокий, как у быка, храп Томаса пробрал священника до костей, а во рту у него так пересохло, что ему показалось, будто он набит крапивой.

Ночь была темная и холодная.

Ручей. Недалеко от чердака есть ручей.

Он поднялся на ноги, перешагнул через рыцаря и протиснулся мимо Дельфины, которая тоже храпела, причем громче, чем могло бы храпеть такое маленькое существо. Он спустился по шаткой лестнице. Он поднял полы рясы, собираясь помочиться на забор из прутьев, но только застонал, не в силах начать.

— Боже, прости мне мои излишества, — прошептал он, — и я постараюсь больше никогда так много не пить.

— Постараюсь — вот слово, которое сбивает тебя с толку, брат.

Священник одернул рясу и огляделся в поисках источника голоса. Рядом с ним стоял монах в белом цистерцианском одеянии, его лысую макушку обрамляло серебристо-белое кольцо волос.

— Я знаю, — сказал священник. — Ты прав, брат, когда указываешь на мою увертку.

— Бог не любит полумер. Я верю, что тебе нужна вода. Пойдем со мной.

Священник, спотыкаясь, пробирался сквозь кусты за этим человеком, который, казалось, излучал спокойную силу, перед которой он не мог устоять. Ему хотелось плакать. Они подошли к ручью, оба склонились и отпили воды из сложенных чашечкой ладоней.

— Ты из здешнего монастыря? — спросил отец Матье, когда они оба напились досыта.

— Я вернулся домой.

— Твое аббатство умерло?

— Все, с кем я служил, ушли за наградой. А ты? Я не думаю, что ты бургундец.

— Да. Нормандец.

— Ты следуешь за девочкой.

— Да.

— Девочкой, которая не та, кем кажется.

Священник добродушно усмехнулся:

— Совершенно верно.

— Она, кажется, отдалилась от Бога.

Отец Матье перестал улыбаться, услышав намек собеседника.

— Она от Бога. Я готов поручиться за это своей душой.

— Так оно и есть.

Священник уставился на старого монаха.

— Кто ты? — спросил он после долгого молчания.

Монах положил руку на глаза священника и закрыл их, как можно было бы закрыть глаза мертвецу. В этот момент головная боль прошла, и священника охватило огромное чувство легкости.

Старик повернулся и пошел прочь.

Отец Матье последовал за ним.

Потом старик остановился и сел на склоне холма, трава и полевые цветы на котором колыхались на холодном ветру. Священник сел рядом с ним, и они оба стали смотреть на темную сельскую местность. В очаге одного из домов на склоне холма напротив горел огонь. Все остальное было погружено во тьму, за исключением неба, где звезды сияли печальным, безнадежным светом, который показался Матье Ханикотту похожим на взгляд матери, наблюдающей за тем, как ее ребенок борется со смертельной лихорадкой. Комета с длинным зеленоватым хвостом преследовала еще две вблизи созвездия Телеги⁵⁹.

— Что ты имеешь против этой девочки? — спросил священник.

— Тебе лучше спросить, почему ты ей доверяешь.

— Она дала мне все основания для этого, и ни одного, чтобы сомневаться в ней.

— Кем был ее отец?

— Сельским адвокатом.

— Или еретиком, скрывшимся от правосудия в Лангедоке.

Отец Матье потер виски, хотя они уже давно перестали болеть.

— Она остановила дьяволов в Осере.

— Или привела их туда.

Священник покачал головой и открыл рот, но тут же закрыл его снова.

Тяжелый взгляд старого монаха сковал его, и он потер шею. Наконец он сказал:

— Она хорошая. Мы путешествуем с рыцарем...

— Вором.

— Рыцарем, который согрешил.

— Рыцарем, которого отвергла церковь. Он больше не рыцарь.

— Я хотел сказать...

— И что ты хотел сказать, брат?

— Она хорошая. Она... любит.

— Как Саломея любила Ирода.

— Она всегда призывает к миру.

— Когда злодеи рядом, она их защищает. Она прикажет вору убить, когда ей будет удобно. Но мы теряем время.

— Кто ты?

Старик встал и спустился с холма. Он ни разу не оглянулся, чтобы посмотреть, следует ли за ним священник, и священник почти решил не следовать за ним. Затем он понял, что вот-вот потеряет монаха из виду в этой очень темной ночи и никогда больше не найдет. Поэтому он встал и поспешил за ним.

Старый монах шел теперь так быстро, что священнику приходилось время от времени бежать, чтобы не отстать. Они пересекли низкую каменную стену и прошли мимо живого теленка, которого священник не видел уже очень давно. Это был белый шароле⁶⁰, и он небрежно отошел в сторону, не обращая на них внимания. Его мать замычала неподалеку, едва различимая в ночи, как дневная луна, и теленок направился к ней. Священник так долго смотрел вслед чудесному созданию, что чуть не потерял своего проводника.

Кто ты

Кто ты

Кто

— ...ты? — спросил старый цистерцианец, когда священник приблизился к нему.

— Прости?

— Готов ли ты узнать, чего хочет от тебя Бог?

Священник не ответил, но все же последовал за монахом, теперь уже вверх по склону, через другую стену и вокруг живой изгороди. Теперь окно, выходившее на холм; оно светилось теплым светом, и они подошли к двери. Старый монах постучал, и ему открыла женщина; она была простой и скромной, скорее красивой, чем прехорошенькой, ее волосы были убраны под чистый платок, передник перепачкан соусом. От запаха тушеной в вине говядины у священника заурчало в животе; он ничего не ел с тех пор, как днем вылил свое вино через борт тележки.

— Входите, — сказала она, пристально глядя на священника и беря его за руку. — Папа! — воскликнула девочка за столом, возбужденно подпрыгивая на своей скамейке; она была такой же длинноголовой, как он, как его брат. — Папа, — повторила еще более юная девочка, обе они были в восторге при виде него. — Мама сказала, что ты не придешь!

Они говорили папа не как священник, а папа как отец.

Это было похоже на плохую шутку.

Священник поискал глазами монаха, но тот исчез.

Женщина сняла с него ризу и бросила ее в огонь.

— Подождите, — сказал он. — Вы не можете...

Женщина приложила палец к губам, призывая его замолчать.

Она принесла ему верхнюю рубашку из грубой шерсти и помогла ее надеть. Он решил, что это сон, и был бы рад узнать, к чему это его приведет. В этом не было ничего неприятного.

За исключением того, что…

— Мама сказала, что ты чуть не попал в ад, потому что был педиком. И что ты последовал за злой маленькой девочкой, чтобы совершить убийство. Это правда, папа?

— Да, дорогая, — сказал он ей, улыбаясь.

— Что ж, я рада, что ты дома, — сказала другая, улыбаясь и показывая щель, где выпал молочный зуб.

— И я, — сказала мать-жена-женщина, накладывая на тренчер Матье полную ложку говядины с луком и грибами.

Они все наблюдали за ним.

Он поел.

Затем они тоже поели.

По его руке пробежали мурашки; никогда еще не было так вкусно.

Теперь его жена принесла вино.

Сначала у него свело живот при мысли о вине, но потом на него снизошло чувство умиротворения. Он уже собирался потянуться за вином, но тут заговорила более старшая девочка.

— Папа? — спросила она.

Его рука зависла над чашкой.

— Да?

— Я хочу жить.

— Конечно хочешь. Мы все хотим.

— Но я не могу.

— Почему?

— Я не смогу родиться, если ты не откажешься от любви к мужчинам.

— Да... я полагаю, да. Ты очень умный ребенок.

— И перестанешь быть священником.

— Я никогда не был хорошим священником.

— И не остановишь эту девочку.

В комнате стало чуть темнее, когда дым от рясы заслонил огонь. Он почувствовал запах гари.

— Извини? — сказал он.

— Дельфину. Она называет себя Дельфиной. Но это не ее имя.

— Ты сказала... остановить ее?

Теперь обе девочки кивнули, и старшая заговорила.

— Останови ее, ткнув ржавым мечом между глаз. Или подержи ее голову под водой. Или вышиби ей мозги большой палкой.

Младшая для пущей убедительности трижды ударила кулачком по столу, отчего зазвенела посуда, затем улыбнулась.

— Потому что она злая, папа. Ее отец был катаром, а она служит дьяволу. И она собирается совершить убийство.

Он опустил глаза и, нахмурившись, потянулся за вином.

Старый монах, который снова появился рядом с ним, схватил его за запястье, прежде чем он успел взять чашку, и вздернул его на ноги — плечо заболело. Монах отвесил ему сильную пощечину.

Дети начали плакать, но монах сделал в воздухе тот же жест, который он сделал перед глазами священника, чтобы прогнать похмелье. Девочки перестали плакать и стали сосать свои большие пальцы, как безмятежные младенцы. Жена сделала то же самое.

Следующие слова он прошипел, обращаясь к Матье Ханикотту:

— Ты выпьешь свое вино не раньше, чем согласишься на то, о чем тебя просят. Бог должен быть твоим утешением, но ты сделал утешение своим богом. Что ты когда-либо дал Ему, кроме обещания не иметь жену и семью, о которых ты никогда не мечтал?

— Как ты можешь просить меня убить девочку?

— Убийство во имя Господа — святое дело.

Комната, казалось, закружилась.

— Подними этот меч.

— Какой меч?

Комната и камин погрузились в темноту, и, когда глаза отца Матье привыкли к темноте, он стоял у ручья, изо всех сил пытаясь помочиться.

На этот раз у него получилось.

Когда к нему пришло облегчение, он увидел сильно заржавевший меч, воткнутый в берег ручья. Он закончил, оправился и снова посмотрел на меч. Тот вызвал у него отвращение.

— Подними его, милый Матье, — произнес голос позади него. Нежный голос. Красивый голос. — И поднимись по лестнице.

Он повернулся и увидел Мишеля Эбера, стоящего перед ним обнаженного и великолепного, его ноги были в ручье, грязь доходила ему до голеней, как тогда, когда Матье в последний раз видел его обнаженным под сожженным мостом. Священник подошел к нему через ручей и приблизил свое лицо совсем близко к лицу мальчика, пытаясь разглядеть, осталась ли родинка в его глазу.

В левом глазу.

— Поднимись по лестнице и сделай то, что должен.

Он чувствовал исходящий от Мишеля запах, нечто среднее между запахом молодой собаки и гвоздикой. Он никак не мог насытиться этим запахом, который обдавал его лицо.

— Но...

— Рыцарь проспит все это время.

— Мишель... я...

Он попытался поцеловать мальчика, но тот улыбнулся и отодвинулся.

— Сделай это. Мы будем целоваться и не только, когда ты вернешься.

Священник вытащил меч из берега. Он ощупал его кончик, и тот оказался острым. Он поднес его к основанию лестницы. Если бы это был сон, он мог бы сделать то, о чем его просили во сне, и увидеть во сне поцелуй от единственного существа, к которому он когда-либо испытывал плотскую любовь.

Он должен был получить это, по крайней мере.

А, возможно, и больше.

Он сделал первый шаг.

И второй.

На третьем его тестикулы превратились в лед.

Рыцарь меня убьет.

ГРЕБАНЫЙ ВОР БУДЕТ СПАТЬ СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС

Он поднялся еще на одну ступеньку. И еще. И вот он уже на чердаке, глядя на девочку сверху вниз.

Все это нереально

Он держал меч за рукоятку острием вниз, положив одну руку на другую, согнув колени, как человек, собирающийся вбить кол в землю.

Быстро, чтобы не было больно

Как может быть больно, если это ненастоящее

Надо было хотя бы стереть грязь с конца

Девочка икнула во сне.

Он невольно улыбнулся, хотя по его щекам текли слезы.

Свет становился все слабее.

Он увидел, как одна из его слезинок скатилась по желобку на лезвии и остановилась на острие, раскачиваясь взад-вперед, угрожая упасть ребенку на нос.

Он осторожно поднял острие, стараясь приподнять слезу, пока меч не оказался направлен вверх, а капля не потекла обратно к рукоятке.

Он выдохнул и пришел в себя.

Боже милостивый что я творю

НЕСЧАСТНЫЙ ЕВНУХ СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС ИЛИ УМРИ ВМЕСТЕ С НИМИ

Отец Матье спустился по лестнице.

Мальчик исчез.

Монах вернулся, но с ним было что-то не так.

Его глаза превратились в рты.

Они заговорили в унисон, а рот под носом ухмылялся, как у отца, собирающегося отшлепать достойного ребенка.

— Слишком слаб, а? Тебе придется вернуть все подарки.

Монах выхватил меч из рук священника и швырнул его так, что тот, перевернувшись, исчез из виду.

Я никогда больше не возьму в руки меч.

Затем монах схватил священника за лицо рукой, холодной и твердой, как подкова, и засунул два пальца другой руки священнику в рот и в горло, заставив того подавиться.

— Я думал, тебе это нравится. Когда в тебя проникают.

Пальцы вонзились с новой силой.

Матье стошнило съеденным рагу.

Оно вытекло у него не только изо рта, но и из носа, и сгорело.

И монах исчез.

Тяжело дыша, отец Матье склонил голову на бок мула, затем забрался в повозку.

Прежде чем его сморил сон, он увидел глаза девушки, смотревшей на него через борт повозки. Ее босые ноги, должно быть, стояли на ступице колеса.

— Чего ты хочешь? — спросил он.

— Мне приснился плохой сон, — ответила она.

— И мне. О чем был твой сон?

— О святом Бернарде⁶¹.

— Из Клерво?

Она кивнула и сказала:

— Его аббатство было в Клерво. Но он родился здесь. Недалеко отсюда.

Она ждала, что он спросит.

— Что произошло в твоем сне, дочка?

— Он заставил тебя убить меня.

Священник вздрогнул.

Несмотря на холодный воздух, его прошиб пот.

— Зачем ему это понадобилось? Я слышал, что он был очень хорошим человеком.

— Мой отец говорил, что он осуждал Абеляра. Он выступал против катаров. Он основал орден тамплиеров и говорил людям, что Бог хочет, чтобы они убивали ради него.

Тестикулы священника, которые только что согрелись, снова похолодели.

— Но, определенно, святой...

— На самом деле он не святой.

— Неужели?

Она покачала головой.

— Святым его сделали люди. Не Бог.

Священник ничего не сказал.

— Он в Аду.

— О, — сказал священник.

— Или был там.

Девочка пару раз моргнула, все еще глядя на священника.

— Он бы причинил мне боль, если бы мог. Ты бы не позволил ему сделать это, правда? Обидеть меня?

— Ни за что на свете.

По тому, как она подняла глаза, он понял, что она улыбается.

— Даже ради вина?

Он тоже улыбнулся.

— Даже ради вина.

Он опустил глаза и заметил, что его ряса все еще на нем; она не сгорела. Хотя от нее и пахло, как от очага.

Пропел петух, и Дельфина снова поднялась по лестнице, уже не так похожая на ребенка.

ДВАДЦАТЬ-ОДИН

О Чудовищах и о Благословениях

Несмотря на то, что они обошли город Бон стороной, они увидели свидетельства присутствия монстров Дельфины на фермах к югу от города; с дерева посреди поля были сброшены все листья, и теперь на его ветвях висели люди и животные, неподвижные, как сельди. У подножия ствола тлел костер. Дрова еле курились. Рядом лежала груда одежды, а также несколько поленьев, готовых поддержать огонь. На склоне холма недалеко от дерева зияла большая, недавно вырытая яма; темнота в этой яме была сверхъестественной, казалось, она отталкивала дневной свет. Она была достаточно большой, чтобы человек на ходулях мог войти в нее, не пригибаясь. У входа в дыру виднелись следы. Что бы это ни было, на следы человеческих ног они не походили. Что-то шевельнулось в темноте норы, а затем они услышали звук — что-то среднее между хриплым стоном и жужжанием насекомого. Мул ускорил шаг, не обращая внимания на погонщика.

Эта ночь и следующий день принесли им невероятную удачу.

Город Шаньи не пустил их, но через три мили они смогли найти действующую гостиницу, которая действительно была готова сдать им комнату и предоставить их мулу сухую конюшню. Хозяин гостиницы был бывшим монахом-францисканцем, который оставил монашеский сан и женился, и теперь подал им водянистый суп из редьки с добавлением какой-то горькой зелени. Снаружи, рядом с колодцем, стояла статуя святого, покрытая маленькими каменными птичками, на которых обильно насрали живые. Статуя смотрела в сторону ворот, и хозяин гостиницы убежденно заявил, что сам святой защищает его дом от чумы, а также от тех тварей, которыми набит Бон, и которые иногда делают вылазки на юг, в Шаньи.

— Ты их видел? — спросил его Томас.

— Да, — ответил он самым решительным образом, опустив глаза. Больше он о них ничего не сказал.

В ту ночь в гостинице был еще один гость: молодой торговец из Тосканы, который пешком возвращался домой из Парижа. Его французский был ужасен, но по его плохо усвоенным обрывкам франко-итальянского священник понял, что он получил письмо от жены, в котором говорилось, что она все еще жива. Торговец достал его, поплакал над ним и попросил священника поцеловать его и прикоснуться к нему четками. Священник так и сделал.

Его перевод новостей из дома привнес в них нотку флорентийского черного юмора; массовые захоронения с их слоями тел, извести и грязи вдохновили менее благоговейных тосканцев говорить, что мертвые «пошли на лазанью».

У Ринальдо Карбонелли были густые брови правильной формы над миндалевидными глазами, и Дельфина поймала себя на мысли, что хотела бы быть женой, которая отправила ему письмо, и жить в Италии с красивым мужчиной, возвращающимся к ней домой. Она поймала себя на том, что смотрит на его руки, пока он говорит, и гадает, каково было бы ощутить прикосновение этих рук к своим волосам; в своей наивности она представляла, как он гладит ее по волосам, как котенка; она знала, что за этим последует еще что-то, но довольствовалась тем, что позволяла своим мыслям витать где-то далеко с этого утеса, не оглядываясь вниз. Достаточно сказать, что ей бы очень хотелось, чтобы итальянец погладил ее по волосам.

Ее взгляд был таким пристальным, что тосканец перехватил его и улыбнулся, указав на нее остальным кивком головы и выразительным взглядом.

— Ragazza⁶², — сказал он, как будто это все объясняло, вызвав смешок у Томаса.

— Ты мог бы поехать с нами, — в какой-то момент сказал священник. — До Авиньона, по крайней мере. — Итальянец понял и медленно кивнул, размышляя.

Теперь в груди Дельфины затрепетал воробышек; она так наслаждалась своим новым увлечением, что испугалось птички и хотела бы, чтобы та исчезла, но воробышек трепетал все сильнее и сильнее, пока она не заговорила.

— Пожалуйста, не ходи с нами.

Итальянец понял ее слова.

— Почему… почему ты это говорить?

Она просто уставилась на него.

Он рассмеялся.

— Что, ты не любить мое лицо?

Она ответила ему на быстром, безупречном флорентийском итальянском.

Никто за столом не понял, что сказала девочка, но его лицо побледнело, он извинился и пошел спать.

— Что ты ему сказала? — спросил трактирщик, перекрестившись.

Она заглянула в свою пустую тарелку из-под супа.

— Я не знаю.

Итальянец дошел с ними до Шалона-сюр-Сона, шагая рядом с повозкой на своих проворных молодых ногах. У него был лук и шесть стрел в колчане, и вскоре после их отъезда он согласился пойти с Томасом на охоту в лес. Томас, снимавший доспехи возле повозки, догадался по жестам Ринальдо, что тот намеревался пустить одну стрелу и что вторую он не выпустит ни за что на свете. Если он действительно это сказал, то оказался лжецом.

Они двигались так тихо, как только могли в бурой листве, следуя по тропинке в подлеске, которую могли бы не заметить менее опытные охотники, чем итальянец. Для его глаз сломанные ветки, отсутствующие листья и примятая трава были такими же простыми, как какой-нибудь римский тракт; тропа вела к пышной прогалине на земле, где с диких яблонь были сорваны плоды. Он указал на Томаса и подмигнул ему, растопырив пальцы над головой, чтобы изобразить рога. Словно подозванные их этим жестом, на коре каштана появились отметины от оленьих рогов с приставшими кусочками тонкой бархатистой кожы.

Это было хорошее место.

Мужчины скорчились с подветренной стороны, соломенная шляпа Томаса была прикрыта ветками, лица обоих были заляпаны грязью; Томас, у которого не было лука, держал меч на плече, зная, что его роль ограничена: он должен был только защищать Ринальдо и, если им повезет, принести добычу.

Они уже собирались сдаться, проведя там два с лишним часа, и страх быть застигнутыми ночью слишком близко к Бону и Шаньи, наконец, преодолел их голод, когда они увидели оленя. Он вошел в лес перед ними царственной, медленной походкой, его шкура была того же красновато-коричневого цвета, что и ковер листьев под ним. Рога у него были великолепные, Томас с удовольствием поставил бы этот трофей у своего очага в Пикардии, хотя и знал, что никогда не сможет заполучить такие рога, поскольку был слаб в обращении с луком. Ринальдо сделал глубокий вдох и поднес оперение стрелы к щеке; он натянул бы его до упора и отпустил бы тем же движением, если бы олень повернулся к ним боком или спиной. Однако итальянец так и не получил такой возможности.

Олень услышал какое-то движение в кустах, находившихся недалеко от обоих мужчин, и поднял голову. Еще десять шагов, и Ринальдо выстрелил бы в незащищенную грудь зверя, но на таком расстоянии ему пришлось бы стрелять выше, а он не хотел попасть оленю в голову или перебить нос, ранив великолепное создание без всякой причины.

Снова послышался шум, шелест листьев, на этот раз громче. Олень ушел, не бегом, но слишком быстро, чтобы итальянец мог сориентироваться как в его движении, так и в молодых деревьях, за которыми он проходил. Ринальдо скорчил гримасу с открытым ртом, выдыхая пар сквозь стиснутые зубы, все еще следя за оленем на случай, если тот обернется, но, похоже, это было маловероятно.

Он почувствовал руку Томаса на своем плече и неохотно отвернулся от исчезающего благородного оленя. Томас смотрел на него так, словно хотел сказать Ты можешь в это поверить?

В время голода, когда законы о браконьерстве были забыты, а люди практически уничтожили дичь в лесах, одно великолепное трофейное животное было спасено вторым.

Дикий кабан сопел в кустах, еще не подозревая об охотниках.

— Porca troia⁶³, — прошептал Ринальдо, снова натягивая лук и спуская тетиву.

Его стрела вонзилась в щеку дикого кабана, отчего тот завизжал и замахал во все стороны своей клыкастой мордой. Ринальдо пустил вторую стрелу, и в этот момент существо уставилось на него своими маленькими черными глазками и опознало в нем источник своей боли.

Кабан бросился в атаку.

Теперь итальянец обрадовался, что рядом с ним сидит широкоплечий француз, которого он считал чем-то вроде помехи на охоте на оленя.

Это был чертовски большой кабан.

Ринальдо знал, что Томас присел и занес меч для удара двумя руками, но он был слишком занят тем, что выпускал вторую стрелу, и не заметил, что Томас улыбается, как маленький мальчик.

И вот так они вчетвером добрались до Шалона-сюр-Сона с набитыми животами. В повозке лежало одеяло, полное вареного мяса, и кабанья шкура, которая согреет Ринальдо Карбонелли в его долгом походе по горам, поскольку девочка сказала ему, что он наверняка умрет, если пойдет с ними по реке.

Он мог бы отмахнуться от этого предостережения, если бы она также не рассказала ему, что его жена Катерина молится за него каждую ночь, глядя в окно, выходящее на Арно; что, молясь, она сжимает в ладонях маленькую фигурку ангела, которую он вырезал для нее из кости оленя — он принес ангела ее отцу в тот день, когда попросил ее руки.

Хотя Ринальдо никогда больше не увидит священника, девочку и рыцаря в этом мире — он попрощается с ними на берегах Соны, когда они погрузятся на корабль в компании опасных людей, — его долгожданное воссоединение с Катериной будет отпраздновано общественным праздником, на который соберется полгорода; объятия этой пары вдохновят местного скульптора на изваяние Аполлона и Дафны, таких прекрасных, что на пальцах Аполлона останутся следы двух столетий женских поцелуев.

⁶⁴

ДВАДЦАТЬ-ДВА

О Ловцах Людей

— Я же сказал тебе идти спать, — прошептал Томас священнику.

Они стояли на носу плота, наблюдая, как справа от них опускается жирное оранжевое солнце.

— Я не могу уснуть. Я слишком... взволнован.

— Как ты собираешься стоять на страже сегодня ночью?

— Я не знаю.

— Ради любви Христа, святой отец…

— Возможно, тебе стоит поспать сейчас, а сторожить позже.

— Я должен бодрствовать тогда же, когда они.

Оба мужчины повернулись, чтобы посмотреть на людей рулевых весел, которые двигали их взад-вперед своими сильными загорелыми руками, чтобы немного увеличить скорость. У младшего из них не было уха.

Вор.

Капитан сидел на крыше хижины, ел соленую селедку и пил пиво из бурдюка. Это был долговязый, не заслуживающий доверия, но очень умный парень, который глаза которого находились очень далеко друг от друга и сильно косили — Томас никогда такого не видел. Во время переговоров о возмутительной цене за проезд с этими речниками, которые явно были скорее пиратами, чем плотовщиками, было трудно понять, на чем останавливался взгляд капитана. Он, несомненно, использовал это в своих интересах как в бизнесе, так и на войне, хотя он явно не был и вполовину таким воином, каким был его первый помощник.

Четвертый мужчина, самый сильный, согнул и взвел еще два арбалета, его руки стали казаться еще толще, когда он напряг мускулы, управляясь с воротом. Он был похож на борца, из тех, кто сражается за небольшие деньги на ярмарках. И побеждает. Как только он подогнал смертоносные болты с железными наконечниками к пазам и прислонил луки к стене хижины, он вынул болты, разрядив арбалеты.

— Дает отдохнуть тетивам, — сказал Томас. Этот человек знал свое оружие.

— Некоторым из них придется поспать.

— Да, наверное, двое, пока остальные рулят. Я могу следить за всеми четырьмя одновременно. А ты можешь?

— Лучше днем, чем ночью. Ночью я вижу не так хорошо, как раньше.

Томас вскинул руки и перешагнул через Дельфину, которая крепко спала у них в ногах, используя кожаную сумку Томаса в качестве подушки. Она взяла за правило спать или сидеть на сумке, когда это было возможно, поскольку в ней хранились их оставшиеся золотые и серебряные монеты, а также несколько колец и ожерелий, оставшихся от добычи Томаса, когда он был разбойником. Все трое оказались бы в смертельной опасности, если бы их хозяева заглянули в эту сумку или если бы им показалось, что мужчины ее охраняют.

Капитан вышел вперед, опираясь на свое копье. Он заговорил с ними впервые с тех пор, как они пришли к соглашению в доках.

— Турню, — сказал он, указывая своим длинным копьем на группу домов, над которыми возвышались две башни церкви. Двое мужчин с повязками на носах сбросили в воду трех мертвых женщин и монаха-бенедиктинца. Один из них с помощью шеста столкнул их в течение.

— Приветствую вас, друзья! — крикнул им капитан. — Разве это не веселый день, чтобы покормить рыб? Еще веселее, потому что вы кормите ими ловца людей!

Возчики подняли головы, один из них дернул рукой, как будто хотел сделать грубый жест, но передумал, увидев флаг — желтая рыба на красном фоне, — вывешенный над хижиной; это был символ Гильдии Симона Петра, обезоруживающее название, используемое бандой пиратов, которые контролировали всю Сону вплоть до Лиона.

— Довольно веселый, — покорно крикнул в ответ один из них, и они повернулись спиной и покатили свою тележку прочь. Некоторое время тела плыли рядом с плотом, словно пытаясь не отстать.

— Грустные дельфины-ублюдки, которые будут следовать за нами в кильватере, — сказал капитан, брызгая слюной. Он повернулся к своим гостям. — Вы видели море?

Поскольку было невозможно определить, на кого из них он смотрел, оба мужчины сказали:

— Нет.

— Очень жаль, — сказал он. — Возможно, вы упустили свой шанс. Поговаривают, что море скоро превратится в песок. Или в стекло? Или, может быть, вода у нем исчезнет и никогда не вернется. Но это не так уж и плохо. Я бы хотел посмотреть, что там на дне. Может быть, я бы вернулся с русалочьими ребрышками на шляпе. А?

Ни один из мужчин не ответил.

— А? — повторил он более настойчиво.

— Как скажешь, — сказал священник.

Капитан радостно кивнул, довольный. В этом человеке есть что-то слабое, подумал Томас. Ему нужно было все время говорить, что он главный, в то время как более сильные люди просто это знали. Тот, у кого были крепкие руки, мог бы стать капитаном, если бы захотел. Хотя, возможно, он был больше похож на Томаса. Счастлив сражаться и получать свою долю. Пока ему не дали неправильный приказ.

— Капитан, — сказал один из гребцов, — этот чумной старикашка вот-вот в нас врежется.

Капитан обратил свое внимание на то, что монах лежал на спине, как будто отдыхая, свесив руки вдоль тела. Его лицо, хотя и восковое от болезни, выглядело прекрасно в подернутой оранжевой рябью воде. Капитан с помощью копья оттолкнул мертвеца подальше.

— Тебе бы хотелось плыть, раскинув руки, как Наш Господь, ага? Плыть к славе, как Наш Господь? Возможно, ты не был таким хорошим монахом, как думал. Пойди и спроси святого Филиберта⁶⁵, грустный дельфин. — Теперь он обернулся к гребцу. — Это аббатство святого Филиберта?

— Да, — сказал гребец.

— Важно знать названия вещей, — сказал капитан как бы самому себе.

Томас проснулся оттого, что пальцы девушки ущипнули его за нос. Он оттолкнул ее руку и потянулся к рукоятке своего меча, но она приложила палец к губам, а затем показала на реку. Только что рассвело. Река казалась зеркальным отражением той, что была прошлой ночью, точно такой же розовато-оранжевый свет сиял в небе и отражался в воде, только теперь красный шар солнца был слева от них.

Речники вооружались.

Томас пнул священника, и тот быстро сел с рыбьей чешуей на щеке, такой испуганный, что испортил воздух.

Плот приближался к более крупному судну, барже, низко сидевшей в воде с грузом камня из каменоломен близ Турню. Полдюжины крепких парней стояли, наблюдая за приближением плота; Томасу было ясно, что они не знают, вооружиться ли им и спровоцировать драку или позволить взять себя на абордаж. Поэтому решение приняли за них.

Капитан подошел к Томасу, обдав его запахом лука, исходившим от его недавно покрашенной желтой рубашки, и сказал:

— Ты поможешь нам. Я сомневаюсь, что дело дойдет до драки, но стой с мечом наготове, как будто ты один из нас.

Томас встал, ободряюще глядя на своих друзей. Он не верил, что у матросов хватит духу ввязаться в драку. Тем не менее, он сменил свою соломенную шляпу на кольчужный капюшон и шлем.

— Вы знаете, кто мы такие? — крикнул капитан.

— Гильдия Симона Петра, — сказал капитан другой лодки.

— Где ваше знамя?

Капитан баржи ничего не сказал.

— Откуда мне знать, что ты заплатил дань уважения, если у тебя нет соответствующего знамени?

— Я не платил.

— Не беспокойся, друг. Ты можешь заплатить прямо сейчас.

С этими словами он схватил багор с носа и подтянул плот вплотную к барже. Теперь оба гребца держали в руках арбалеты, а капитан, большерукий и Томас перешли на другой корабль. Баржа была полностью разграблена и потеряла всю свою еду, бочонок вина и небольшую коробку с монетами, из-за которых команда позже восхищалась, хотя это было немного меньше, чем у Томаса и священника вместе взятых.

Все это время Томас стоял наготове, хотя ему было так неловко возвращаться к своему прежнему занятию, что он не ответил полным ненависти взглядом на одного из молодых лодочников, который, казалось, сам себя провоцировал на глупый поступок.

Вместо этого массивный мужчина в доспехах, со шрамом на щеке и сломанным носом, мягко посмотрел на мальчика и сказал:

— Не надо.

Мальчик не стал.

— Можем ли мы, по крайней мере, получить наше гребаное знамя, чтобы нас не ограбило следующее судно?

Капитан плота, взяв свое длинное копье, сказал:

— Но вы еще не продали свой камень! Это была только половина необходимой суммы. Вам придется рассчитаться со следующим судном. Но, в качестве личного одолжения, я позволю тебе сохранить свой груз.

— Ты уверен, капитан? — спросил один из гребцов, по-хулигански хихикнув. — Это действительно хороший гранит. Из такого гранита я мог бы построить отличный мост.

— Нет, Тьерри. Справедливость есть справедливость. Пусть они его себе оставляют.

— Спасибо, — сказал капитан баржи. — Ты настоящий друг.

Капитан перестал походить на виляющую хвостом собачонку, и его голос утратил напускное добродушие.

— Я лучший друг, чем ты думаешь, ты, жирный, распутный слизняк. Тебе сегодня очень повезло, и только благодаря моему христианскому духу. Если ты захочешь вспомнить меня на мессе, меня зовут Каролус.

С этими словами косоглазый пират оттолкнулся копьем, оставив гранитную баржу дрейфовать по течению.

В последующие дни плот двигался вниз по реке без происшествий. Днем девочка спала на сумке рыцаря и сторожила вместо Томаса и священника, когда те спали, и так всю дорогу до Лиона, где Сона сочеталась браком с охлаждаемой родником Роной⁶⁶ и получала свое название. Это был самый большой город на реке до Авиньона, и капитан с обоими гребцами были готовы рискнуть получить чуму, чтобы попробовать оставшиеся в городе удовольствия. Большерукий остался на плоту.

— Ты играешь в кости? — спросил он Томаса.

— Каждый день я просыпаюсь в этом мире, так же, как и ты.

Большерукому это понравилось, и он воспринял это как да, достав игральные кости.

Двое солдат играли на мелкие монеты, большерукий выигрывал чаще. Когда пришли остальные, они принесли плохие новости о шлюхах, но хорошие о пивной; они раздали всем по щедрой кружке пива и присоединились к игре в кости.

— Мне нравится ваш священник, — заметил капитан. Он не тратит попусту время, рассказывая нам, что понравилось бы Христу, а что нет.

Священник опустил взгляд на свои руки.

Позже, когда капитан и более младший гребец помочились за борт, а другой гребец пошел за инструментом, большерукий наклонился к Томасу очень близко.

— Ты был там, верно? — спросил он.

— Где?

Мужчина указал на яму на щеке Томаса.

Тот кивнул.

— Я тоже был там, — сказал большерукий. — Французские арбалетчики смешались с салями. У меня тоже есть такой, — сказал он, снова указывая на шрам, — но я не покажу тебе, где именно.

Томас рассмеялся. Несколько ударов сердца они смотрели друг на друга, затем отвели взгляды. Томасу пришло в голову, что большерукий не стал рассказывать о том, что был в Креси, пока остальные пили на берегу, потому что не хотел слишком долго задерживаться на этом поле. Мужчина хлопнул Томаса по спине. Больше сказать было нечего.

Итак старший из двух гребцов вернулся со своим корнемюзом и начал довольно умело на нем играть. Капитан снял кожаные ботинки и принялся отбивать такт на грязном полу плота, и вскоре другой гребец и большерукий тоже пустились в пляс. Томас присоединился к ним, подражая их танцу плотогонов, который включал в себя частое притоптывание пятками и скольжение ступней по шероховатым доскам, и все это с упертыми в бока или сцепленными руками.

Они позвали священника.

— Нам полагается танцевать только на Рождество. И на праздники святых Николая и Екатерины.

Однако отец Матье все-таки запел, когда волынщик перестал играть танец плотогонов и начал нормандскую песню о сборе урожая. Девочка тоже запела, присоединившись на втором куплете.

Зимы дыханье скоро придет,

И лето уже позади.

Но есть у нас хлеб, что не пропадет,

И музыка льет из груди.

И Жан нам срежет пшеницы снопы

И свяжут его сыновья

А дочки сбегут далеко от избы

И их не найти средь жнивья.

Взмахни-ка, взмахни своим серпом,

Ведь есть в небесах наш Бог.

И если мы ничего не пожнем,

Он преподаст нам урок.

Взмахни-ка, взмахни своим серпом,

Ведь любит Мария твой род.

И если поешь ты песнь с огоньком

Она тебе подпоёт.

Впервые Томас позволил себе подумать, что они, возможно, доберутся до Авиньона и что все, ради чего туда стремится девочка, может быть сделано.

В течение следующих трех дней плотогоны поднялись на борт еще двух судов: одного — рыбацкой лодки, управляемой двумя испуганными подростками, у которых не хватало пальцев на руках, и их одноруким отцом, который без сопротивления отдал их удивительный улов щуки. Другой была маленькая парусная лодка, которая пыталась убежать. Большерукий работал воротом, заряжая арбалеты, пока молодой гребец и капитан забрасывали болт за болтом в лодку; мужчине в разноцветном капюшоне стрела попала в бедро, и он жалобно выл, пока двое других дрались за скудное укрытие в виде деревянного сундука на корме. Одному из них задело голову, и у него сильно потекла кровь, хотя рана была несерьезной. Никто из них не позаботился о руле, и маленькая проворная лодка села на мель у излучины реки как раз в тот момент, когда расстояние стало слишком большим для точной стрельбы.

Большерукий и гребец помоложе обыскали лодку, причем последний выбросил мужчину с раной в бедре на мелководье, чтобы тот перестал вопить; тому удалось вскарабкаться на берег и заковылять прочь в сильных судорожных припадках, которые заставили капитана по-девичьи рассмеяться с того места, где он, скрестив ноги, сидел на своем наблюдательном посту на крыше хижины. Он засмеялся еще громче, когда мужчина рухнул на поле с гнилыми кабачками.

Добыча не впечатляла.

Несколько монет, маленький барабан, запасная одежда и три зяблика в деревянных клетках; гребец поставил свою ногу точно рядом с ногой раненого и заставил того снять кожаные сапоги.

— Вы, идиоты, бежали, чтобы спасти это дерьмо? — спросил он, меняя обувь и протягивая пострадавшему свои поношенные тапочки.

Другой мужчина, молодой человек с брюшком и мягкими руками, сказал:

— Мы не хотели, чтобы нам причиняли вред из-за нашей бедности. Мы ехали в Авиньон искать работу при дворе его Святейшества — человек, которого вы продырявили, отличный шут.

— Ну, он, конечно, забавно бегает.

Гребец передал клетки капитану, который соскочил с каюты.

Капитан просунул руку в клетку, с некоторым трудом поймал испуганную птицу и, свернув ей шею, бросил ее мягкорукому. Он потянулся к другой клетке, когда Дельфина бросилась вперед, вырвавшись из рук священника, который пытался ее остановить. Она обхватила клетку руками и села, положив ладонь на дверцу. Гребец попытался выдернуть клетку, но она держалась крепко, позволив ему рывком поставить ее на ноги. Капитан инстинктивно отклонился, чтобы ее ударить, но сдержался, почувствовав, что Томас сделал шаг в его сторону, а также заметив, что большерукий все еще находится на другой лодке.

Он превратил то, что могло бы стать жестоким ударом слева, во взъерошивание ее волос, от чего она поморщилась и крепче сжала клетку.

— Пусть она возьмет птиц, — сказал косоглазый мужчина, гордясь своим спонтанным великодушием. — Ее папа был полезен.

— Мы благодарим тебя, — сказал священник, когда Дельфина поставила клетки на землю и открыла дверцы, взяв в руки сначала одну послушную птицу, а затем другую. Она поцеловала их обеих и отпустила. Одна взмыла в небо, другая направился к берегу.

Капитан повернул голову к Томасу.

— Счастлив? — спросил он.

Томас поставил Дельфину за собой.

— Я так счастлив, что готов обосраться, — сказал он, убирая меч в ножны.

Большерукий вернулся на плот. Невредимый мужчина занялся головой своего друга.

Никто не видел, как второй зяблик влетел на кабачковое поле, где задержался на мгновение, прежде чем снова взмыть в небо и улететь в облака.

Никто не видел и того, как шут вскочил на ноги и побежал к видневшемуся вдалеке фермерскому дому, больше не хромая.

Большерукий, которого при крещении назвали Гийомом, возражал против этого, но теперь это произошло.

Капитан, видя, что глупый священник хочет спать, напоил его неразбавленным вином, чтобы взглянуть, что там везут их пассажиры. Когда священник уснул, капитан заглянул в сумку рыцаря, на которой спала девочка, и вид золота привел его в бешенство. Он взял цепочку и несколько монет, не разбудив ее, но еще больше скрывалось у нее под головой. Он позвал остальных на корму плота и сказал им, что пришло время попрощаться с их пассажирами.

Гийом и старший гребец ничего этого не хотели; гребец не возражал против пиратства, но считал, что причинение вреда пассажирам, которые платят, является своего рода нарушением клятвы.

Гийом, со своей стороны, был более предан рыцарю, который также сражался с англичанами при Креси-ан-Понтье, чем этому капитану, чье высокомерие и безумие усиливались с каждым днем. Он сказал, что грабить их гостей, которые были хорошими и полезными товарищами, против его совести.

— Гильдия знает только своих и не предана никому другому, — возразил капитан. — Она также сочла нужным назначить меня капитаном этого плота и повелевать вами до конца ваших дней. Мы изгоняем этих людей из этого порочного мира и берем на себя ответственность за их богатство. Таков мой приказ.

Гийом кивнул в знак согласия, но попросил, чтобы девочку оставили в живых и доставили в Авиньон, если она согласится поехать с ними.

Капитан согласился, но Гийом знал, что он лжет.

Итак это началось.

Гребцы выхватили кинжалы и стали красться к Томасу, словно к спящему медведю. Капитан, сжимая в руке грубый ржавый фальшион, направился прикончить священника, который храпел, сидя рядом со своей пустой чашей из-под вина. Звезды над ними были очень яркими, а Рона медленно текла, убаюкивая своим журчанием, делая плот надежной платформой для убийства. Гийом держал свой арбалет наготове, а два других — у своих ног. Если рыцарь пошевелится, он должен был его пристрелить.

Нож гребца был почти у горла рыцаря.

Гийом понял, что собирается это сделать, за удар сердца до того, как сделал; мысль пришла ему в голову и показалась такой ясной и правильной, что его пальцы нажали на рычаг почти сами по себе.

Он застрелил гребца.

Мужчина издал тихий рвотный звук и дернулся, протянув руку к торчащей из спины стреле.

Он уронил кинжал, который ударился о палубу навершием, и этот звук разбудил Томаса.

Младший гребец посмотрел на Гийома широко раскрытыми глазами человека, которого предали, и в этот момент у Гийома потемнело в глазах — фальшион капитана ударил его по темени, и он упал.

Томасу снилась его жена; она плакала, колотя тыльной стороной ладони по столу и дрожа от чего-то среднего между раскаянием и возмущением. Казалось неправильным, что ее маленькая ручка так громко била по столу, словно металлом, и Томас, открыв глаза, увидел, что над ним стоят двое мужчин, один из которых извивался, пытаясь схватить свою спину, а другой теперь поворачивался, чтобы посмотреть ему на спину. Дальше по плоту большерукий опустился на колени, и фигура, ударившая его, двинулась к Томасу.

Он подался вперед на заднице и выбил ноги из-под растерявшегося гребца, в то время как раненый сумел задеть оперенную часть стрелы, и его стошнило от боли. Внезапно он упал и затих.

Томас едва успел вскочить на ноги, получив удар клинком, от которого онемело его затянутое в кольчугу предплечье, а затем пнул капитана в бедро, чтобы отбросить того назад. Он ударил молодого гребца по голове мечом, который все еще был в ножнах, сбив мужчину с ног, а затем выхватил оружие.

Девочка уже проснулась и кричала: «Стойте! Стойте!» дерущимся мужчинам, одновременно тряся священника, чтобы разбудить его.

Капитан отскочил назад, вложил фальшион в ножны и схватил свое длинное копье.

— Не убивай его! — закричала девочка.

— Не буду, если он прыгнет за борт! — ответил Томас.

Гийом упал на живот, но затем с трудом поднялся на четвереньки, тяжело дыша, как собака, пытаясь разобраться в царящем вокруг хаосе и в крови, растекающейся по его лицу.

Молодой гребец, тоже ошеломленный, встряхнул головой и бросился между Томасом и капитаном. Теперь он схватил девочку за волосы и обнажил ее горло. Священник попытался схватить его за руку, но получил сильный удар локтем в нос и упал навзничь.

— Брось меч, или я ее распорю! — крикнул гребец.

— Не убивай их, пожалуйста! — закричала девочка, как будто не она была ближе всех к смерти. Ее руки лежали на рукояти ножа мужчины, но от них было не больше пользы, чем от кошачьих лап.

Затем она закрыла глаза, потому что почувствовала, как напряглись руки гребца, и поняла, что он вот-вот перережет ей горло.

За исключением того, что он этого не сделал.

Большерукий Гийом, смаргивая кровь с глаз, подполз и теперь держал руки гребца снаружи, разводя их в стороны так медленно и неудержимо, как морская звезда раскрывает моллюска, сжимая их изо всех сил и надеясь, что его скользкие от крови ладони не ослабят хватки; если бы они соскользнули, нож другого мужчины отрезал бы девочке голову.

— Не надо! — снова закричала она, все еще обращаясь к Томасу, который надвигался на капитана, уклоняясь от ударов его копья, но не мог приблизиться, потому что тот очень быстро кружил вокруг рыцаря.

Гийом уже широко развел руки гребца, и священник ударил его по лицу деревянной чашкой с такой силой, что она сломалась; гребец выронил нож. Гийом отпустил руки мужчины, затем перекинул его через борт, при этом потеряв сознание, так что одна его рука осталась в холодной воде.

Девочка поднялась на ноги, как и священник, и встала у него за спиной; ей хотелось прыгнуть между Томасом и капитаном, но она знала, что капитан ее убьет.

— Брось это дерьмо и прыгай, если хочешь жить, — сказал Томас косоглазому мужчине.

— Мне незачем жить, — сказал капитан, — я уже видел море! — и, не сводя обманчивого взгляда с Томаса, ударил копьем в сторону, едва не задев священника, которого собирался пронзить.

Девочка испуганно пискнула.

Теперь Томас атаковал скорее копье, чем человека, рубанув по нему мечом и отломив первую треть. Капитан, не теряя ни секунды, взмахнул оставшейся частью древка и нанес Томасу скользящий удар по плечу, который задел и голову рыцаря, заставив того вздрогнуть даже сквозь кольчужный капюшон.

Этого было недостаточно.

Томас отрубил мужчине руку чуть ниже локтя.

Капитан тупо посмотрел на то, что лежало там, и наклонился, чтобы поднять его оставшейся рукой.

— Томас! — крикнула ему девочка. — Томас!

Она хотела заставить его пощадить избитого человека, если его жизнь еще можно было спасти, но ее слова возымели обратный эффект: удар капитана по священнику пришелся ей пониже рта; не сильно, но достаточно, чтобы обагрить кровью подбородок.

Когда Томас увидел, что девочка ранена, он выдохнул, как бык, схватил ошеломленного капитана за волосы, запрокинул его голову назад и неторопливо перерезал ему горло длинным зазубренным лезвием.

Девочка закричала: «Не-е-ет!», а потом просто сказала: «Нет», и позволила священнику заключить себя в объятия, хотя слезы, которые, как она думала, вот-вот прольются, так и не появились.

Капитан упал, его голова запрокинулась, а из открытого горла в реку потекла кровь. Томас некоторое время наблюдал за этим, затем вытер меч.

— Я же просила тебя этого не делать, — сказала девочка, но на ее лице отразилось облегчение от того, что этот ужасный человек умер.

— Мы за это заплатим, — сказала она.

— Я готов, — ответил Томас.

— А я нет, — сказала она и посмотрела на воду. Томас скатил обмякшее тело капитана с плота, и оно пошло ко дну, как будто его потянуло вниз.

Гребаная рука!

Плот отнесло в сторону, в темноту.

Когда небо стало достаточно светлым для работы, которую предстояло выполнить, Гийом склонил голову и позволил Томасу его зашить. Томас просидел с Гийомом последние часы темноты, прижимая к ране запасную рубашку капитана, в то время как здоровяк дрожал и ругался. Костяная игла и бечевка также были найдены в сундуке капитана.

Гийом был сильным, и он выжил.

На какое-то время.

ДВАДЦАТЬ-ТРИ

Об Острове Мертвых

Поначалу рыцарю и священнику было нелегко управлять плотом, но солдат объяснил им, что делать, пока он не окрепнет настолько, что сможет сам взяться за весло. На второй день после сражения они с Томасом напрягали все свои силы, управляя плотом рулевыми веслами, толкая его вперед чуть быстрее течения, рассказывая истории и обмениваясь шутками.

— Чем ты собираешься заняться? — спросил Томас.

— Продолжу путь в Авиньон. Запишусь в новый крестовый поход.

Лицо Томаса омрачилось при воспоминании о рыцаре и его свите, которые проехали мимо них недалеко от Осера.

Дьявол и сонм мертвецов

— Ну и рожу ты скорчил. Тебе не нравится мысль о том, что Иерусалим снова будет в руках христиан? Возможно, это как раз то, что нужно, чтобы утолить гнев Божий на нас.

— Что касается этого, — сказал Томас. — Что такого мы сделали, что Бог так разгневался на нас? Что такого мы сделали, чего не делали наши отцы и деды?

— Они тоже были наказаны. В тот год, когда я родился, из-за голода у моей матери чуть не пересохло молоко.

— Не может быть, чтобы все было так плохо; посмотри, какой ты большой.

Но все было очень плохо, и Томас хорошо это помнил; почти пять лет, когда он был сначала пажом, а затем оруженосцем, урожай тонул под дождем, а животные гибли от мора; с виселицы исчез повешенный, и все знали, что фермеры на окраине города его съели. Только доброта сеньора Томаса удержала его семью от таких отчаянных мер.

Отец Матье подошел ближе, ожидая возможности присоединиться к разговору. Девочка ела соленую рыбу и смотрела на воду.

— У нас тоже сейчас голод, — возразил Томас, — вдобавок к войне и эпидемии. Неужели мы настолько грешные, что заслуживаем всего этого?

— Ну, вы, может быть, и не грешные, но я достаточно нагрешил за нас обоих.

— Если бы ты был грешником, я был бы в реке. Все мы были бы в реке. Ты хороший человек, Гийом.

— Это не было добротой. Это было товарищество.

— Боевое товарищество, — сказал священник.

— Товарищества будет достаточно, — сказал Гийом, кивая головой священнику, как бы говоря Ты можешь ему верить? Тут Томасу стало смешно, и он рассмеялся, глядя не на священника, а на Гийома.

Священник тоже засмеялся.

— Что? — спросил большерукий мужчина.

— Я должен подровнять последний стежок, — сказал Томас. — Когда ты дернул головой, он встал торчком. Ты похож на кислое яблоко с маленьким стеблем.

Его лицо покраснело, хотя он улыбался.

— А ты выглядишь как...

— Как что? — спросил Томас, подначивая его.

— Как задница...

— Задница кого?

Солдат на мгновение задумался:

— Кого-то, позади которого я бы не хотел идти.

Даже девочка рассмеялась.

— Даже если мы грешники... — начал Томас, но солдат его перебил.

— Все люди грешники.

— А что насчет нее? — спросил Томас, указывая большим пальцем на Дельфину.

— Ну, я ее не знаю, верно? Она не выглядит испорченной, но может быть такой. Или, может быть, она станет такой позже. Все грешат. Не так ли, святой отец?

— Несомненно, — сказал отец Матье с некоторым энтузиазмом, радуясь, что мужчины перешли от военных историй о лагерях и тренировках (хотя никогда о Креси) к тому, о чем он умел говорить. — Человек рождается во грехе. И все из-за Адама.

— В основном из-за Евы, — возразил Гийом. — Так сказал нам мой священник.

Дельфина подняла глаза от воды:

— Это нечестно.

— Почему? — спросил Гийом.

— Ее соблазнило нечто более сильное, чем она сама. Адама соблазнило более слабое существо. По крайней мере, так нам говорят. Если Ева была хуже его, значит его грех больше. Нельзя иметь и то, и другое одновременно.

— Ха, — сказал священник, пытаясь придать своей риторике убедительность, но не смог найти подходящих аргументов.

— Я же говорил вам, что все порочны, — сказал солдат. — Грех девочки в том, что она идет против учения церкви.

— Разве грешный ребенок не может соблазнить мужчину? — сказал священник.

— Как и нас сейчас, — засмеялся солдат.

Девочка задумалась, рассеянно потирая ссадину на подбородке, и сказала:

— Да, может. Но как быть с ребенком, которого соблазняет грешный человек?

— Как Гийома, когда он был в поле, соблазнял дядя. Два дяди, — сказал Томас.

— Не будь таким грубым, — сказала она. — Это важно. Является ли ребенок, введенный в заблуждение мужчиной, более грешным, чем мужчина, введенный в заблуждение ребенком?

— Я должен был предупредить тебя, что ее отец был юристом, — сказал Томас.

— Разве не ты ее отец?

— Господи, нет. Я бы вытряс это из нее.

— Никогда не поздно, — сказал Гийом.

— О, боюсь, что уже поздно.

— Ты не ответил на вопрос, — сказала Дельфина.

— Я просто должен шевелить своим гребаным веслом, — сказал мужчина.

— Как и я, — поддержал его рыцарь.

— Разве мужчины, которые сквернословят во время разговора о Боге, вправе указывать на чужие грехи? — спросила девочка. И она съела свою рыбу до самого хвоста, выглядя при этом весьма довольной собой.

На исходе третьего дня после боя, уже в сумерках, они подплыли к плотине на реке. Сначала показалось, что люди соорудили ее из бревен, но, когда они оказались ближе, стало ясно, что завал состоит в основном из мертвых коров, овец и тел мужчин и женщин. В последних лучах солнца поблескивала мертвая рыба, целые груды которой лежали в плотине.

— Как, клянусь Христом, мы сможем обойти это? — спросил Томас.

Гийом покачал головой.

— Черт, что это такое? Ты знаешь эту реку.

Большерукий мужчина только пожал плечами.

Плот подплыл ближе.

Одна из коров теперь двигалась, но не по своей воле — что-то под ней сдвинулось, отчего корова накренилась в воде и ударилась о другой мусор.

— Я думаю, нам следует пристать к берегу, — сказал солдат, и священник сказал: — Да. Да, пожалуйста.

Они налегли на весла, и плот слегка повернулся, но продолжал плыть к острову мертвецов; теперь они налегали на весла изо всех сил, откидываясь назад, но плот все равно двигался вниз по течению, хотя и по диагонали.

Что-то его тянуло.

Девочка захныкала и подняла висевшую у нее на шее коробочку в форме флейты, открывая крошечные петли. Священник перекрестился и посмотрел за борт; что-то белое покачивалось в воде недалеко от поверхности — казалось, что что-то вязкое и непрозрачное свилось в длинные веревки. Вот что держало плот, вот что его тянуло.

Другие белые существа тоже покачивались на воде; одно из них промчалось мимо суденышка, и священник увидел, что это была голова овцы — но голова, заключенная в некое студенистое существо размером и формой напоминающее большую корзину; оно двигалось, раскрываясь и закрываясь, как цветок Его край был окаймлен красновато-фиолетовыми завитками, которые тянулись за ним.

— Боже, сохрани нас, пожалуйста, пожалуйста, — взмолился отец Матье. Мужчины, ворочавшие веслам, перестали пытаться сдвинуть плот с места и подошли посмотреть, на что уставился священник.

Теперь несколько желеобразных существ пульсировали под водой вокруг плота, светясь, казалось, собственным слабым светом; в центре каждого из них была голова мужчины, женщины, животного или ребенка.

Плот налетел на плотину из тел, ни у одного из которых не было головы. Томас посмотрел на ближайший берег и снял шлем и кольчужный капюшон. Гийом, заметив его намерение, начал помогать ему снять сюрко, но было слишком поздно.

Одно из существ плюхнулось на плот.

Голова в середине существа разложилась, но не настолько сильно, чтобы они могли не заметить, что ее затуманенные глаза были расположены слишком далеко друг от друга и смотрели в разные стороны. Существо пульсировало и скользило вперед, его жабо из щупалец развевалась в воздухе. Томас ударил его мечом, но оно раздалось и не пострадало. Девочка попыталась дотронуться до него старинным копьем, но оно увернулось от нее, и одно из его щупалец задело ее запястье в ответном выпаде.

Щупальце ее ужалило.

Она вскрикнула от боли и чуть не выронила копье; это короткая ласка обожгла ее, как прикосновение к раскаленным углям. Священник оттащил ее назад.

Теперь из реки на плот выбралось еще одно существо, с головой старухи посередине.

Желтоватые щупальца, предположительно принадлежавшие их гораздо более крупному сородичу, начали подниматься снизу и обвиваться вокруг плота, в результате чего один угол судна погрузился под воду. Отчаявшись, Томас попытался освободиться от своего сюрко, но хауберк все еще был на нем, угрожая утянуть его вниз, как кучу кирпичей, если он упадет в воду.

У него не было времени.

Щупальца дернули сильнее, наклоняя плот под острым углом, в результате чего часть груза соскользнула вперед. Ящик с оружием соскользнул в воду; теперь и упакованные коробки с солью тоже двигались.

Соль!

Священник сбегал за солью и начал разматывать бечевку, удерживавшую на ней промасленную крышку.

Дельфина пятилась, пытаясь уколоть копьем первое чудовище, но промахивалась и каждый раз получала укусы; ее запястье распухло, и она едва чувствовала руку.

Хуже, чем укусы, были слова; оно обращалось к ней, и, хотя рот капитана шевелился в его вязкой массе, она не была уверена, звучал ли этот голос только в ее мыслях или нет:

Я КАРОЛУС ЭТО ПОДАРОК ОТ КАРОЛУСА КАРОЛУС И КАК ТЕБЯ ЗОВУТ ТЫ СКАЖЕШЬ МНЕ, КОГДА Я УНЕСУ ТВОЮ ГОЛОВУ С СОБОЙ НА ПРЕКРАСНОЕ ЛИШЕННОЕ СВЕТА ДНО МОРЯ ГДЕ УТОНУВШИЕ ОБВЕНЧАЮТ НАС

Гийом схватил топор и рубил желтые веревки, тянувшие плот под воду, но некоторые из них хлестали и жалили его. Томас обошел стороной второе желеподобное существо, которое не отличалось изяществом вне воды, и увидел, что делает священник. Он подошел и перерезал бечевку. Священник открыл мешочек и бросил его, надеясь, что не ошибся в его свойствах.

Свойствах соли.

Он не ошибся.

Тот, которого он посолил, дернулся и отпрянул при первых же крупинках осушителя, а когда на него посыпалась целая пригоршня, стал коричневым и умер, растаяв вокруг вонючей головы женщины, которая теперь осталась лежать на плоту, неподвижная и мертвая.

Томас вложил меч в ножны и открыл два мешочка, зажав по одному в каждом кулаке; он швырнул их в чудовище, причинявшее боль Дельфине, и оно тоже зашипело и умерло своей второй смертью, оставив голову капитана и открытый рот, перекошенный гримасой предательства и боли.

Солнце уже давно зашло, и над ними сгущались сумерки.

Вода фосфоресцировала; невозможно было сосчитать, сколько чудовищ плавало по реке.

— Соль! — крикнул Томас Гийому. — Посыпь солью ублюдка, который нас топит!

Он повернулся и побежал за мешочками. Томас тоже пошел за новыми, но из реки поднялся новый клубок щупалец и, схватив нос плота, дернул его так резко, что соль, оружие, рыба, люди и девочка — все нырнуло в холодную воду.

Они погрузились в реку, которая, к счастью, была здесь неглубокой и, насколько это было возможно, обтекала плотину, примерно в тридцати ярдах от берега. Священник тут же схватил Дельфину и направился к берегу, наполовину плывя, наполовину спотыкаясь о дно.

В то же время Гийом поднырнул под Томаса и приподнял его, чтобы помочь ему держать голову над водой.

Они проплыли десять ярдов, прежде чем твари поняли, где находятся люди.

И укусы возобновились.

Самое большое чудовище, которое стало видимым после захода солнца, тускло светилось, как какой-то светлый серовато-белый парус, в центре мертвого острова; оно не могло сдвинуться с более глубокой середины Роны, но выбрасывало длинные нити своей нижней стороны, пытаясь обернуть их вокруг убегающих мужчин и убегающего ребенка, которого оно желало больше всего. Его щупальца дымились и ломались, когда она касалась их древним копьем, но более мелких пловцов оно жалило насмерть.

Томас выжил, потому что доспехи и сюрко защищали его от самых страшных укусов. Дельфина выжила, потому что священник прикрывал ее своим телом.

Гийом был схвачен.

Он подталкивал Томаса вперед, но твари бесчисленное количество раз ужалили его в пах и ноги, и он отстал, дергаясь при каждом укусе.

Теперь трое или четверо из них толпились вокруг него и терлись о него со всех сторон своими жабо.

Яд в них остановил его сердце.

Он замер и утонул.

Щупальца большого существа опутали его паутиной; они оторвали ему голову и намотались на нее — должен был получиться новый пловец. Тело Гийома вытащили на остров.

Томас, не подозревавший о судьбе Гийома и отчаянно стремившийся выбраться из реки, теперь шагал по мелководью, стараясь не соскользнуть под воду; он догнал отравленного священника, который едва двигался — его оставшиеся силы ушли на руки, которые схватили девочку и тащили ее из воды.

Она потеряла сознание.

Она лежала мертвым грузом.

И все же он ее держал.

Рыцарь никогда не забудет, как пошатывающийся священник поддерживал девушку, как это было похоже на возношение Евхаристии.

Томас, оттолкнув ногой одного из пловцов с дороги, схватил священника за пояс и протащил его последние ярды до берега. Священник хотел упасть, но Томас не позволил ему этого сделать, пока они не добрались до небольшой дороги у реки, не пересекли ее и не направились к полю, которое было невозделанным и диким, с кустами лаванды, цветение которых уже прошло.

Они были уже почти в Провансе.

Когда мужчины и девочка выбрались из воды, щупальца существа на острове яростно забили, вызывая мелкий дождь, а снизу, из погруженных в воду и плененных ртов мертвецов, донеслись жуткие стоны.

Предполагалось, что остров схватит девочку.

И она будет наказана.

Остров закачался, сдвинулся и поплыл на юг — мерзость, обитавшая в его центре, тащила добычу вниз по Роне, к морю.

ДВАДЦАТЬ-ЧЕТЫРЕ

О Коттедже и о Песне

Томас забрал девочку у отца Матье и перекинул ее через плечо точно так же, как это сделал Жако давным-давно, тем дождливым днем в Нормандии. Рыцарь тащил священника за руку, пока тот мог идти, и это было недолго — священник с трудом дышал, а его лицо так сильно распухло, что глаза закрылись. Он уже выглядел мертвым и упал в обморок в поле недалеко от дома, где за закрытыми ставнями плясали отблески огня в очаге.

Томас, промокший и замерзший в своих доспехах, положил девочку рядом со священником. Он знал, что им обоим понадобится тепло — ему нужно идти в дом, и он должен спешить, — но священник дышал так, словно мог задохнуться, прямо сейчас. Томас разделся до рубашки и бриджей и, насколько мог, приподнял голову отца Матье промокшим гамбезоном, который носил под кольчугой: это, казалось, помогло.

Священник вслепую зашарил в воздухе дрожащей рукой, и Томас сжал ее.