Между Памиром и Каспием

В клинописных надписях ахеменидских царей и священных текстах «Авесты», в рассказах соратников Александра Македонского и отчетах китайских лазутчиков, в древнетюркских надгробиях и сочинениях ученых Арабского халифата постоянно упоминается центральная область среднеазиатского междуречья — Сугуда, Согд или Согдиана. Это страна, которая была родиной Апамы, почитаемой во всей Азии царицы, дочери Спитамена, жены Селевка и матери Антиоха I, страна, где, по словам китайских источников, жили искусные земледельцы и ремесленники, отважные и предприимчивые купцы, замечательные музыканты и танцоры, — цветущая и богатая страна, жители которой, по сообщениям авторов раннего средневековья, отличались не только споим трудолюбием, но и завидной отвагой.

Древнейшая история этой прославленной среднеазиатской области и ее знаменитой столицы — Самарканда (Мараканды античных источников) изучена еще слабо, хотя отдельные эпизоды ее нам более или менее известны (о них речь у нас уже шла).

Роль согдийцев на международной арене особенно возросла, вероятно, в поздне- и послекушанское время, когда в их руки фактически перешел весь восточный участок Великого Шелкового пути — от Мерва до Дуньхуана (небольшого городка близ западной оконечности Китайской стены). Из последнего до нас дошли найденные А. Стейном в одной из замурованных древних сторожевых башен знаменитые согдийские «старые письма». Эти письма, относящиеся к началу IV в. н. э., содержат, в частности, переписку между молодой согдийской женщиной из Друапа (так по-согдийски назывался Дуньхуан) и ее матерью, живущей в Самарканде. «Старые письма» живо передают и политическую обстановку в Восточном Туркестане, и быт согдийских колонистов, расселившихся вдоль древних торговых путей, и личные переживания молодой женщины, сначала ненавидящей своего опекуна — купца, а затем тяжело страдающей в разлуке с ним.

Накануне арабского завоевания и в первые столетия после него согдийцы — это поистине «финикияне Средней Азии». Их язык в это время — общепризнанный язык международных общений на широчайших просторах от Мерва до Монголии и от Хорезма до Северной Индии. В Мерве, например, среди найденных надписей на глиняных черепках встречена согдийская учебная надпись (из письменных источников известно и о существовании в Мерве согдийского базара). В Монголии, в столице уйгурского государства Карабалгасуне (на р. Орхон), текст, высеченный по приказу хана на величественной стеле, был выполнен помимо уйгурского также на китайском и согдийском языках. Причем, если китайская надпись могла быть невольной данью грозной мощи южного соседа уйгуров, то согдийскую нельзя рассматривать иначе как добровольное признание культурной значимости этого небольшого среднеазиатского народа, не только слабого в военном отношении, но даже потерявшего свою политическую независимость: ко времени составления карабалгасунской надписи Согд прочно вошел в состав Арабского халифата. В тот же период согдийские надписи засвидетельствованы на некоторых типах монет Хорезма и Северного Тохаристана (правобережной Бактрии), а в Северной Индии, в Ладаке, до сих пор сохранилась наскальная надпись, высеченная по-согдийски самаркандским купцом, направлявшимся к тибетскому государю. Для VII–VIII вв. можно говорить о постоянных поселениях и колониях согдийцев в Семиречье и Восточном Туркестане, Монголии и Северном Китае (в Ордосе). В династийных хрониках того времени постоянно упоминались также многие согдийцы — религиозные проповедники, удачливые политические авантюристы, живописцы, музыканты и танцоры, деятельность которых протекала на территории современного Китая.

От согдийской письменности ведет свое происхождение уйгурский алфавит, который в свою очередь составил основу монгольского и маньчжурского письма (уже одно это, если даже не говорить о вкладе согдийцев в материальную культуру и искусство ряда народов Востока, достаточно ярко свидетельствует об их большом культурном значении в жизни Центральной и Восточной Азии и полностью подтверждает высокую оценку их деятельности, данную В. В. Бартольдом).

Согдийские влияния заметны и на далеком Западе, хотя на их пути туда непреодолимой, казалось бы, стеной лежало Сасанидское (Новоперсидское) царство. Насколько сасанидские цари Ирана препятствовали торговой (и, вероятно, культурной) деятельности согдийцев на западе, ясно видно из сообщений византийского автора Менандра о событиях 60-х годов VI в. В эти годы согдийцы дважды пытались завязать регулярные торговые и культурные связи с центральными областями Ирана. Уже первое посольство из Средней Азии во главе с согдийцем Маниахом было принято при дворе сасанидского царя крайне недоброжелательно: привезенные согдийскими купцами шелка были куплены, но затем их демонстративно сожгли в присутствии послов. Последним после этого, конечно, ничего не оставалось как вернуться на родину. Еще печальнее закончилась вторая попытка: царь Ирана приказал отравить послов.

Сасанидским властям не удалось, однако, полностью преградить согдийцам дорогу на запад. Из сообщений того же Менандра известно, что согдийские посланцы, воспользовавшись древними степными путями, идущими в обход Прана по северному берегу Каспия, установили непосредственный контакт с Византией. Среднеазиатское посольство, возглавленное все тем же Маниахом, прибыло прямо в Константинополь. В ответ на это в 568 г. византийский император отправил своего посла в Семиречье в ставку тюркского кагана (в то время среднеазиатские области признавали свою вассальную зависимость от кочевого древнетюркского каганата). Вслед за этим много лет между Средней Азией и Византией осуществлялся весьма оживленный обмен посольствами и караванами. Вещественными свидетельствами этих связей служат неоднократные находки в Средней Азии и непосредственно в Согде византийских монет и отдельных предметов, равно как и выявление в западноевропейских хранилищах согдийских шелковых тканей, иногда даже с согдийскими надписями.

Сказанного достаточно, чтобы понять роль согдийцев в жизни древней и раннесредневековой Средней Азии и их большое культурное значение в истории того времени. А между тем вплоть до начала 30-х годов нашего столетия в Средней Азии, на родине этого замечательного народа, о согдийцах, казалось, не осталось никаких воспоминаний. Здесь не было известно ни согдийских документов (ни даже кратких надписей), ни памятников их искусства и культуры или хотя бы предметов их быта. Трудно предполагать, что согдийцы, оставившие глубокий след в истории и культуре многих народов, не создали ничего значительного у себя на родине, в Согде. Вернее было считать, что их памятники здесь еще не открыты. Что же касается забвения их нынешним населением центральной части среднеазиатского междуречья, то его легко объяснить тем, что, пройдя через сложные политические события арабского завоевания VII–VIII вв. и последующих периодов среднеазиатского средневековья, древние народы Средней Азии влились в состав таджикского, туркменского, узбекского и других современных среднеазиатских народов; при этом у них изменились многие черты культуры, религия и даже язык. И только в глубинном районе горных верховьев Зеравшана — в Кухистане (в центральной части современной Таджикской ССР, к северу от г. Душанбе), в неприступном ущелье р. Ягноб сохранился небольшой горный народ, который, как это выяснили иранисты-языковеды, донес до наших дней своеобразный язык — непосредственный преемник языка древнего Согда.

Недостаточная изученность согдийской культуры и искусства бросалась в глаза. Победа революции в Средней Азии привела к небывалому культурному развитию и росту национального самосознания и, как следствие этого, — к росту интереса местных жителей к историческому прошлому своей страны и своего народа. Отношение к истории и археологии отныне было уже далеко не таким, как во времена открытия Аму-дарьинского клада. В этих новых условиях любые интересные находки непременно привлекали к себе внимание. Не остались без внимания и случайные находки в затерянных среди гор Верхнего Зеравшана, в Кухистане («стране гор») руинах древнего замка. Эти находки, послужившие первым толчком к «прорыву» нашей науки в ранее неведомую область — культуру и искусство исконных земель древних согдийцев, ныне получили всемирную известность как «открытия в замке на горе Муг».

Горный замок князя Диваштича

В апреле 1933 г. в штабе советского востоковедения — Институте народов Азии Академии наук СССР (в то время он назывался Институтом востоковедения) стало известно о находке первой в Средней Азии рукописи на согдийском языке. Фотографию этой рукописи привез нашему крупнейшему иранисту, профессору (ныне члену-корреспонденту АН СССР) А. А. Фрейману А. И. Васильев, ученый секретарь Таджикской базы Академии наук СССР. Он же рассказал ленинградским востоковедам об обстоятельствах этой ценной находки. Рукопись, представлявшая собой лист шелковистой бумаги с 23 строчками текста, была найдена в Кухистане на вершине черно-зеленой, лишенной растительности горы, мрачно высящейся над ущельем Зеравшана в 3 км от небольшого таджикского сел. Хайрабад. История открытия рукописи такова.

Весной 1932 г., т. е. за год до появления в Институте востоковедения сенсационной фотографии, таджик пастух Джур-Али Махмад-Али из сел. Хайрабад замешкался со своим стадом на вершине той самой мрачной горы, о которой мы уже упоминали, и вынужден был там заночевать. Место, где его застигла темнота, пользовалось у местных жителей недоброй славой. Молва связывала его с домусульманскимн жрецами — магами («мугами»), которым приписывались колдовские чары. Иметь же дело с местами, где обитали наделенные злой силой «муги», считалось небезопасным. Понятно, что ночлег на вершине Кухи-Муг («горы Муг») отнюдь не обрадовал Джур-Али Махмад-Али. Но делать было нечего, и пастух стал готовиться к ночевке. На ровной скалистой вершине горы Муг единственной защитой от ветра был невысокий землистый холм. У его подножия хайрабадский чабан развел костер. II вот тогда-то не то коза, примостившаяся на бугре над костром, зацепилась за какой-то сверток, не то сам пастух обратил внимание на странный предмет, торчащий из земли на склоне холма, — только в руках у Джур-Али Махмад-Али оказался документ с непонятными надписями.

Прочесть этот документ не смогли ни в родном кишлаке чабана — Хайрабаде, ни в крупнейшем в округе сел. Урмитан, ни в районном центре Варзи-Минор (позднее Захматабад, ныне Айни). В конце концов секретарь Варзиминорского райкома партии Абдулхамид Пулоти привез эту таинственную находку в столицу Таджикистана, где востоковед С. И. Климчицкий впервые высказал предположение, что это согдийский документ. Такая же мысль мелькнула у А. М. Беленнцкого, нынешнего руководителя Таджикской археологической экспедиции. Вот тогда-то этот документ был сфотографирован, с тем чтобы его фотокопии можно было передать всем ведущим специалистам-востоковедам. Одну из таких фотокопий и положил на стол перед А. А. Фрейма ном в апреле 1933 г. А. И. Васильев, приведя тем самым в смятение весь Институт востоковедения в Ленинграде. В июне того же 1933 г. А. А. Фреймам был уже в столице Таджикистана и с радостным трепетом вглядывался в текст первого происходящего из коренных согдийских земель согдийского документа.

Археологов-профессионалов в Таджикистане в то время еще не было. По интерес к горе Муг был столь велик, что откладывать дальнейшие исследования оказалось неразумно: из Кухистана приходили вести о том, что к этой горе началось буквально паломничество ответственных (и безответственных) лиц, готовых собственными силами продолжить раскопки загадочных развалин. Поэтому, несмотря на наступление осенней непогоды, руководящие органы Таджикистана направили в Кухистан экспедицию во главе с Л. Л. Фрайманом.

31 октября небольшая экспедиция (помимо Л. А. Фреймана в нес вошли известный нам А. И. Васильев, успевший уже побывать на горе Муг, и сотрудник Таджикской базы В. А. Воробьев) тронулась в путь. До Самарканда доехали по железной дороге, далее же отправились на арбе.

Сейчас, когда древнюю столицу Согда и лежащий в 60 км к востоку от нее небольшой районный центр Таджикской ССР — г. Пенджикент связывает широкая лента асфальтированного автошоссе, по которому регулярно, несколько раз в день, курсируют рейсовые автобусы, трудно даже поверить, что совсем недавно, еще во время войны, здесь шла лишь захудалая колесная дорога, основным видом транспорта была арба, и поездка занимала не полтора часа, а более полутора суток.

Однако колесная трасса из Самарканда в Пенджикент, по которой ехали на арбе осенью 1933 г. А. А. Фрейман и его сотрудники, была еще верхом совершенства по сравнению с тем, что ждало их к востоку от Пенджикента. Ныне и здесь, в горных верховьях Зеравшана, вдоль берега этой почитаемой согдийской реки проложена хорошая автострада, ведущая с запада на восток в самое сердце Кухистана, к Айни, где она соединяется с автодорогой Душанбе — Ленинабад, пересекающей «страну гор» с юга на север. Но тридцать лет назад вскоре за Пенджикентом (у нынешнего сел. Дашты-Козы) кончался даже колесный путь: дальше шла узкая горная тропа, по которой можно было пробираться только пешком или верхом на лошади (или осле). Отдельные участки этой тропы шли по оврингам — страшным навесным дорогам. По такой тропе и пришлось ехать экспедиции А. А. Фреймана. Сам А. А. Фрейман, известный всему научному миру как кабинетный ученый, стоически перенес все тяготы пути. Экспедиция работала недолго: 23 ноября, «уже под снегом и дождем», как записал А. А. Фрейман, опа отправилась в обратный путь. Однако именно эти пятнадцать дней тяжелых и напряженных работ и были настоящим научным открытием замка на горе Муг. Методика раскопок замка на горе Муг сейчас может быть названа несовершенной. Но находки экспедиции А. А. Фреймана превзошли по своей научной значимости всякие ожидания. Не говоря уже о том, что в результате этих работ были открыты остатки небольшой замковой постройки (позднее, в 1946 г., ее исследование было продолжено и завершено Таджикской археологической экспедицией А. Ю. Якубовского), экспедиция вывезла с горы Муг около четырехсот предметов быта и культуры и 76 рукописных документов (74 согдийских, один арабский и один древнетюркский) на коже, бумаге и деревянных палках. Это была первая большая (полученная к тому же во время целенаправленных, произведенных учеными, раскопок) коллекция памятников культуры древнего Согда и древней, домусульманской Средней Азии вообще. Это был первый несомненный согдийский архив (найденные ранее в Восточном Туркестане документы считались согдийскими только предположительно; их окончательное определение стало возможно именно после находок в замке на горе Муг, на исконных согдийских землях). Первый краеугольный камень наших знаний о древнем Согде был заложен.

Что же представлял собой замок на горе Муг и какова была его история? Говоря о ночлеге чабана Джур-Али Махмад-Али на голой вершине горы Муг, мы уже отмечали там небольшой землистый холм. Этот холм образовали засыпанные рухнувшей кровлей и верхними частями стен, овеянные ветрами, замытые дождем и снегом и превратившиеся в конце концов в простой бугор жалкие остатки былого укрепления. В результате работ экспедиции А. А. Фреймана и последующих раскопок 1946 г. в этом землистом бугре четко выявились нижние части степ и вся планировка древней постройки: пять параллельных, вытянутых с юга на север узких сводчатых комнат, соединенных на севере четырьмя арочными проходами. Выяснилось, что это здание составляло лишь основную постройку небольшого горного замка: к зданию примыкал двор, окруженный, очевидно, крепостной стеной. Все укрепление располагалось на мысу: с севера и с запада этот горный мыс омывает Зеравшан, с востока — речка Кум, впадающая в него.

В целом все это небольшое укрепление отнюдь не производит впечатления сильной ключевой крепости. Через гору Муг не проходит (и, вероятно, никогда не проходила) никакая важная трасса. Единственная, по-видимому, тропа, по которой можно было попасть сюда, вела с юга, по ущелью речки Кум; эта тропа была не более чем ответвлением караванной дороги, идущей через сел. Кум, лежащее на 6–8 км южнее. Замок на горе Муг мог быть всего лишь одним из звеньев цепи горных наблюдательных укреплений, окружавших сел. Кум, близ которого и поныне высятся грозные руины крупной крепости.

Рис. 86. Плетеная сетка для волос с горы Муг

Между тем экспедиция 1933 г. нашла здесь настоящие научные сокровища. Среди многочисленных бытовых находок из замка на горе Муг были образцы китайских и согдийских шелковых тканей и плетеные кружевные сетки для волос (рис. 86); деревянные изделия, такие, как деталь ткацкого станка, поварешка и части какой-то обтянутой кожей шкатулки; мягкий кожаный сапог и часть также кожаного фартука с отпечатками некогда нашитых на него металлических пластин; отдельная пластина от такого защитного доспеха и бляхи от пояса; деревянные и камышовые, покрытые яркой раскраской древки стрел и маленький изогнутый ножик виноградаря; обломки китайской лаковой посуды, грубые лепные глиняные котлы и верхняя часть миниатюрного стеклянного флакона. Научное значение многих из этих находок особенно велико, так как ни в Пенджикенте, ни в других раскапываемых археологами в Средней Азии согдийских поселениях не сохранились (из-за более влажного, чем на горе Муг, климата) ни ткани, ни деревянные изделия. Еще большую научную ценность имели находки в замке на горе Муг согдийских монет, давших первый толчок к изучению нумизматики Согда VII–VIII вв., и части деревянного, обтянутого кожей, парадного щита с красочным изображением всадника (рис. 87) — первого найденного памятника древней, до-мусульманской живописи Средней Азии вообще (вспомним, что в то время науке не были еще известны ни стенные росписи, ни глиняная скульптура).

Рис. 87. Парадный деревянный щит с горы Муг (верх и низ обрублены)

Но самую громкую, всемирную известность принесли горе Муг все-таки памятники письменности, те самые 76 рукописных документов, о которых мы уже говорили выше. Большая их часть (согдийские тексты) была, правда, дешифрована лишь в самые последние годы, четверть века после того, как они были найдены. Но один из мугских документов, написанный по-арабски, был прочитан уже в 1934 г. И именно он раскрыл загадку небольшого горного замка на горе Муг и рассказал о существовании крупного, неведомого ранее, согдийского княжества.

Эта мастерская дешифровка изъеденного червями и временем арабского документа была осуществлена акад. И. Ю. Крачковским, замечательным арабистом, имя которого известно далеко за пределами СССР. В своей книге «Над арабскими рукописями», чудесном гимне трудолюбию в науке и верному служению ей, И. Ю. Крачковский посвятил арабскому документу с горы Муг специальный раздел, где подробно и увлекательно рассказал о ходе исследования и о научном значении этого «письма из Согдианы». «Смятый, слежавшийся в земле за двенадцать веков кусочек кожи, — писал он, — не мог скрыть своих тайн от острого анализа палеографа, не мог отмалчиваться при очной ставке с историком». «Письмо из Согдианы, — писал он далее, — оказалось не только выдающимся, исключительным памятником арабской палеографии, но и первостепенным историческим источником».

И действительно, именно этот документ, будучи умело сопоставлен со всеми известными науке сведениями арабских авторов о ходе завоевания Средней Азии, послужил первым шагом к разгадке того сложного клубка событий, которые были связаны с мугским замком и его сокровищами. Как это установил И. 10, Крачковский, «письмо из Согдианы» было действительно письмом, адресованным одному из видных арабских военачальников — эмиру ал-Джарраху, сыну Абдаллаха, занимавшему пост наместника халифа на Востоке (в Хорасане) с конца 717 по апрель 719 г. Автором же его был некий Дивасти, вернее Диваштич, который, как оказалось, был владетелем Пенджикента, самого восточного из согдийских княжеств в долине Зеравшана.

Выяснилось, что в 722–723 гг. Диваштич возглавлял антиарабское движение согдийцев. Не имея достаточных сил для немедленной вооруженной борьбы с арабами, Диваштич, по сообщению одного из авторов конца VIII — первой половины IX в. ал-Мадаини, покинул со ста семьями (вероятно, знатными) свой удельный город Пенджикент и направился в горы. Здесь, возле сел. Кум, пенджикентцев настиг отряд арабов и верных им местных среднеазиатских воинов (в частности, из Бухары и Хорезма). В открытом бою (по-видимому, на том небольшом плато, где ныне лежат поля и сады современного сел. Кум, преемника согдийского поселка) пенджикентцы были разбиты и оттеснены в крепость Абаргар, находившуюся, по данным Мадаини, в 6–8 км от селения, на мысу, с трех сторон омываемом «рекой Согда» (т. е. Зеравшаном). И расстояние, указанное Мадаини, и топографическая особенность крепости, с трех сторон окруженной водой (правда, не одним Зеравшаном, но еще и речкой Кум), позволяют отождествить «крепость Абаргар» с «замком на горе Муг» и, таким образом, видеть в этом замке последнее убежище мятежных пенджикентцев и их князя.

Выяснилось также, что после того, как арабы осадили замок, Диваштич сдался на милость победителя (нимало не беспокоясь, между прочим, о судьбе ста семей своих последователей). Пенджикентский владетель был послан к новому арабскому наместнику, Саиду ал-Хараши, который, по словам Мадаини, сначала «притворно принял его ласково и с почетом», а затем приказал распять мятежного согдийского князя на погребальном склепе-наусе. Между тем брошенные своим предводителем на произвол судьбы, запертые в небольшом замке на уединенной горе пенджикентцы также вступили в переговоры с арабским военачальником. По словам Мадаини, они просили мира и обещали сдать замок при условии, что победители «не причинят вреда ста семьям их с женами и сыновьями».

Вскоре мир был заключен, причем сообщается о том, что имущество побежденных было продано с аукциона, а деньги поделены между арабским военачальником и его воинами. О том же, что сталось со злополучными семьями ста пенджикентцев, арабский историк, к сожалению, умалчивает.

Выяснилось также, что владетель Пепджикента Диваштич на политической арене первой четверти VIII в. был одной из видных фигур. Он даже одно время претендовал на трон «великого князя» Согда — самаркандского государя, а его казнь стоила Саиду ал-Хараши поста наместника: по данным одного из источников, последний был смещен именно за свой неблаговидный поступок со сдавшимся арабам пенджикентским князем.

Так вдруг, благодаря замечательным открытиям на горе Муг и блестящей эрудиции акад. И. Ю. Крачковского, нам стала известна еще одна страничка истории Средней Азии — эпизод из истории арабских завоеваний в Согде конца первой четверти VIII в. Мало того, впервые в науке прозвучало не только имя Диваштича, одного из активных участников событий того времени, но и название владения этого политического деятеля — княжества Панча (Пепджикентского), неведомого ранее согдийского удела.

Последующая дешифровка А. А. Фрейманом, В. А. Лившицем, О. И. Смирновой и М. И. Боголюбовым «согдийских документов с горы Муг» позволяет во многом уточнить наши представления о языке, хозяйстве, правовых отношениях, а отчасти и политической обстановке в Согде конца VII–VIII вв.

Рис. 88. Мугский документ об аренде мельницы

Вот как, например, предстает перед нами сдача в аренду Диваштичем водяных мельниц некоему Махиану, засвидетельствованная специальным документом, составленном на куске кожи и опечатанном глиняной печатью (рис. 88). Этот «договор» (в переводе В. А. Лившица) звучит так: «Этот год — когда согдийского царя, самаркандского государя Диваштича один год есть. Месяц жимтич, день апвах. И получил Махиан, сын Дапатшира, от царя Диваштича, сына Иодхшетака, в [местности] Тутп-скат(?) три мельницы со всеми каналами, строения [и] жернова, на таком условии: пусть имеет Махиан эти мельницы на срок одного года в аренде, и пусть Махиан отдает в [течение] одного года царю Диваштичу с этих трех мельниц в качестве арендной платы за один год 460 кафчей (т. о. около 3 680 кг) муки выверенными (?) кафчами. И ее [муку] каждый месяц, согласно договоренности, пусть он отдает. А если Махиан это условие не соблюдет, эту муку полностью не отдаст, то ложь и нарушение закона да будут на Махиане. И также если царь Диваштич поручит чиновнику государя [т. е. своему чиновнику] в соответствии с законом, чтобы он для царя ту муку полностью взыскал, то тогда за всю [муку] Махиан с сыновьями и со [всем его] родом пусть будет в ответе и [все] выплатит. И были здесь (т. е. при составлении договора в качестве свидетелей): Апвахиан, сын Аротфарича… сын Нанич [и] Иркай, сын Хватенч. Запечатан [этот] документ подлинной глиняной печатью. А написал [его] Сйамич (?), сын Тишича, по приказу Махиана».

Не менее интересен и «брачный контракт» в 90 строк, самый большой по объему текст мугского собрания. Это документ на коже, составленный по случаю выдачи замуж владетелем Навеката (в Семиречье) Чером, сыном Вахзанака, некоей Дугдончи, дочери Вйуса. Этот Чер, опекун Дугдончи, к тому же бывший ранее ее мужем, выдаст ее за знатного тюрка Ут-тегина, тщательно оговаривая ее права на имущество и свободу. По договору, в случае развода Дугдонча получает обратно и приданое, и еще какую-то плату. Ут-тегин обязуется также не приближать к себе «без ведома любимой, почитаемой (видимо, главной) жены» Дугдончи никакую «другую жену, или служанку, или [другую] такого рода женщину», а в случае нарушения этого запрета обязуется уплатить Дугдонче 30 динарских драхм (сумму весьма внушительную) и затем отослать такую неугодную «главной жене» соперницу прочь. Оговаривается также, что в случае, если Ут-тегин за что-либо попадет в рабство или в зависимое положение, Дугдонча останется свободной и не будет нести ответственности за его преступления или прегрешения. Документ содержит также много других интересных деталей. Заключен этот контракт был в «Месте Законоположений» (было уже тогда в Согде и такое учреждение) «перед главой Вахгоканом, сыном Вархумана», в присутствии трех свидетелей в 10 год царя Тархуна, в месяц масвогич, в день асманроч, т. с. 25 марта 710 г. Интересно, что на документе имеется приписка, указывающая, что это экземпляр Дугдончи. Договор гарантировал права Дугдончи на многие годы; она, очевидно, тщательно хранила его более 10 лет, и лишь чрезвычайные обстоятельства принудили ее расстаться с этим столь важным для нее контрактом в недобрый час сдачи арабам последнего горного убежища мятежных пенджикентцев.

Огромное научное значение имеют и письма Диваштича и его приближенных, в частности тот самый документ, который был найден на горе Муг первым, весной 1932 г., пастухом Джур-Али Махмад-Али, Этот документ ныне бесследно пропал. К счастью, в Государственном архиве Таджикской ССР удалось найти четкую фотокопию этого документа, оказавшегося написанным по-согдийски письмом известного арабского чиновника Абд ар-Рахмана ибн Субха «согдийскому царю, самаркандскому государю Диваштичу» с выговором за предпринятую пенджикентским князем попытку связаться с арабским эмиром непосредственно, не поставив в известность об этом его, Абд ар-Рахмана ибн Субха.

Документы с горы Муг открыли перед нами, таким образом, многие картины жизни и быта древнего Согда. Для того же, чтобы получить о них еще более яркое представление, спустимся с вершины мрачной горы, нависшей над узким ущельем Зеравшана, вниз по реке, туда, где в 70 км западнее горы Муг и на столько же к востоку от Самарканда раскинулся, утопая в зелени садов и огородов, современный районный центр Таджикской ССР г. Пенджикент, донесший до наших дней древнее название стольного города самого восточного на Зеравшане, согдийского княжества, постоянной резиденции князя Диваштича.

Удельный согдийский город

Древний Пенджикент — так называется в научной литературе расположенное на южной окраине современного Пенджикента городище, остатки согдийского города V–VIII вв. Этому небольшому городу ныне посвящены сотни научных и популярных статей. Его название известно сейчас не только ученым, но и художникам, писателям, кинооператорам, учителям. И вряд ли найдется такой обобщающий труд по истории культуры и искусства Востока, вышедший в свет за последние 5—10 лет, где не было бы упоминания материалов из раскопок в Пенджикенте.

А между тем еще в 1946 г., когда в Таджикистане развертывались широкие археологические раскопки, о существовании древнего Пенджикента знали лишь очень немногие, да и само название «Пенджикент» встречалось в работах наших историков, археологов и востоковедов чрезвычайно редко. Согдийский город Пенджикент (точнее, Панчакенд) был совершенно забыт, а его остатки — городище древнего Пенджикента — оставлены без внимания. Но вот появились «письмо из Согдианы» и вся коллекция документов с горы Муг, и домусульманский Пенджикент стал медленно выступать из забвения и неведения: на его городище дважды побывал известный советский археолог, один из первооткрывателей культуры древнего Согда, Г. В. Григорьев, местный археолог В. Р. Чейлытко начал на его территории раскопочпые работы, правда бессистемные, и — увы, мало результативные. Однако еще в 1946 г. многое в характеристике городища оставалось фактически неизвестным, и если бы не большой опыт и тонкое историческое чутье А. Ю. Якубовского, который после первого года широких разведочных работ из многочисленных городищ Таджикистана выбрал в качестве основного объекта раскопок возглавляемой им экспедиции именно это городище, кто знает, когда бы еще открылись перед нами широко известные сейчас памятники культуры и искусства древнего Пенджикента.

Ранней весной 1945 г. в Москве собралось Всесоюзное археологическое совещание. На нем и было решено создать крупную экспедицию для всестороннего изучения территории Таджикистана, который к тому времени еще оставался «белым пятном» на археологической карте нашей страны. Руководить этой экспедицией было поручено А. Ю. Якубовскому.

Год спустя, разбившись на три отряда, сотрудники экспедиции приступили к разведочным работам. Летом 1946 г. Верхнезеравшанский отряд, возглавляемый начальником экспедиции, впервые появился на тихих тенистых улицах Пенджикента. В этом отряде довелось работать и автору настоящих строк.

Дорога, ведущая на юг, в селение Кош-тепе, привела отряд к источнику Кайнарсу, вытекавшему из-под горы, на вершине которой виднелся оплывший холм древней цитадели, а еще выше тянулась небольшая горная гряда. С трудом поднявшись на эту гряду, мы огляделись вокруг. На севере, за широким каналом Токсан-кариз, проходящим по самому краю первой зеравшанской террасы, расстилался сплошной зеленый массив садов, огородов и окрестных полей. Среди этого зеленого моря терялись не только отдельные пригородные дома-усадьбы, но и большинство построек современного города. Еще дальше к северу светлой, сверкающей на солнце, полосой извивался Зеравшан, а за ним грозной стеной вставали разноцветные голые скалистые громады Туркестанского хребта. Налево вдаль уходила выжженная желтая степь второй зеравшанской террасы, по которой на запад, в Самарканд, тянулась за горизонт лента автодороги. Направо же гряда за грядой вырастали горы Зеравшанского хребта, увенчанные покрытыми вечными снегами синими остроконечными пиками. И на фоне гор к востоку от цитадели, за извилистым оврагом, по которому проходит дорога на Кош-тепе, окруженное четким валом древних крепостных стен лежало пенджикентское городище. Отсюда, с высоты горного кряжа, была видна линия стен, ворота, выносные башни, какие-то высокие холмы, занимавшие всю территорию древнего города. К востоку от городских стен находились отдельные бугры — остатки загородных домов и усадеб, а южнее этого пригорода — несколько десятков мелких холмиков: пенджикентский некрополь (рис. 89).

Рис. 89. План городища древнего Пенджикента

Долго бродили мы в тот раз по выжженной солнцем земле древнего Пенджикента, собирая подъемный материал и радостно вскрикивая, когда вдруг (а случалось это, к сожалению, крайне редко) кто-нибудь из нас помимо черепков битой посуды приносил А. Ю. Якубовскому что-нибудь менее обычное: позеленевшую медную монету или же небольшую глиняную фигурку. II как сейчас помню ту зависть, которую вызвала у пас, студентов (да, думаю, что и пе у одних пас), находка архитектора В. Л. Ворониной, ныне доктора исторических наук, — часть глиняного сосуда с оттиснутым еще до обжига изображением изящной женской головки. И, чем дольше бродили мы по пенджикентскому городищу и чем больше становились наши сборы, тем увереннее А. Ю. Якубовский твердил нам, что здесь надо копать «широкими площадями», копать много лет. Относительная однотипность больших всхолмлений и почти полное отсутствие в собранном нами подъемном материале поливной (глазурованной) керамики, получившей! широкое распространение в Средней Азии в IX–X вв., убеждали А. Ю. Якубовского, что древний Пенджикент погиб в VIII в., в грозные годы арабского завоевания, жизнь в нем прекратилась быстро, а дома, разрушаясь и оплывая, постепенно превратились в схожие между собой крупные землистые холмы.

Вопрос о раскопках древнего Пенджикента был решен, и в следующий полевой сезон, в 1947 г., работа закипела: раскопки забытого согдийского города начались. С тех пор каждый год встают из земли всё новые древние постройки — храмы, монументальные жилые дома городской знати и жилища бедноты, зачищаются улицы и переулки. И каждый полевой сезон приводит к открытию новых стенных росписей, скульптур, бытовых предметов. В 1953 г. умер А. Ю. Якубовский. Год спустя не стало его заместителя и преемника на посту начальника экспедиции М. М. Дьяконова. Но по-прежнему широким фронтом ведутся раскопки в Пенджикенте: дело, начатое А. Ю. Якубовским, продолжают его ученики во главе с А. М. Беленицким; все шире открываются перед ними картины жизни древнего Согда и все глубже познают они его быт, искусство, идеологию и культуру.

Многочисленные группы экскурсантов посещают теперь городище древнего Пенджикента. Сюда приходят учащиеся пенджикентских школ и студенты педагогического техникума; колхозники, приезжающие в Пенджикент по своим делам из горных селений Кухистана; геологи и ботаники, сотрудники научных экспедиций в Зеравшанскую долину; туристы со всех концов Советского Союза, заворачивающие сюда после посещения Самарканда.

Как мы видели, уже подъемный материал позволил А. Ю. Якубовскому отнести гибель древнего Пенджикента к VIII в. Начавшиеся здесь раскопки не только подтвердили такую датировку гибели города, но и показали, что его основной слой, отражающий расцвет древнего Пенджикента, относится к VII–VIII вв. Таким образом, и расцвет, и гибель древнего Пенджикента приходятся на бурный период арабских завоеваний, история которого отражена и арабскими авторами, и китайскими источниками, и древнетюркскими (так называемыми руническими) надгробными надписями. Ныне, как мы уже знаем, новые сведения о политических событиях того времени дают также письма, найденные на горе Мут.

В свете всех этих данных центральная область среднеазиатского междуречья Согд предстает перед нами в VII–VIII вв. как сложный конгломерат отдельных владений, крупнейшее из которых — Самарканд признается, во всяком случае на словах, ведущим политическим центром: его правитель, своеобразный «великий князь» Согда, носит тот самый титул «согдийского царя, самаркандского государя», на который одно время претендовал Диваштич. Фактическое же владение этого удельного князя — Пенджикент (вернее, Панч) — было всего лишь рядовым и отнюдь не первостепенным согдийским княжеством. Во всяком случае ни китайские, ни древнетюркские источники о нем не сообщают абсолютно ничего, а арабские тексты, довольно красочно повествующие не только о многих перипетиях борьбы за Бухару и Самарканд, Фергану, Чач и Хорезм, но и о ходе военных кампаний в целом ряде мелких среднеазиатских княжеств, содержат лишь одно-единственное упоминание Пенджикента — эпизод борьбы с Диваштичем. Поэтому крупная роль пенджикентского князя в политических событиях первой четверти VIII в. пока остается неожиданной и плохо объяснимой. Более того, туманной остается пока и вся политическая история Пенджикентского княжества.

Раскопки на цитадели древнего Пенджикента, произведенные в 1947 г. А. И. Тереножкиным, и многолетние работы в западной части пенджикентского городища Б. И. Маршака показали, что укрепленное поселение согдийцев возникло здесь примерно в конце V — начале VI в. Материалы раскопок и косвенные данные письменных источников позволяют также полагать, что в 20-х годах VII в. это поселение стало центром отдельного согдийского владения, история которого, таким образом, ко времени гибели Диваштича насчитывала уже целое столетие. Но о том, какими событиями было насыщено это столетие в жизни забытого согдийского владения, пока судить чрезвычайно трудно, тем более что два вида источников, которые могли бы в какой-то степени пролить свет на его историю, все еще слабо подкрепляют друг друга. Источники, о которых идет речь, — это сообщения Мадаини и мугских документов, с одной стороны, и данные бронзовых монет, выпускавшихся правителями Пенджикентского владения — с другой.

Сведения Мадаини мы уже приводили. Из согдийских же документов с горы Муг можно заключить, что до Диваштича, управлявшего Пенджикентом в течение по крайней мере 14 лет (один из документов мугского собрания датирован 14-м годом его правления), здесь царствовал не менее полутора десятков лет некий Чыкин Чур Бильга, судя по имени тюрок (15-м годом его правления датирован «Договор о продаже земельного участка»). Зная, что правление Диваштича закончилось в 722–723 гг., мы должны относить его воцарение в Пенджикенте к 708–709 гг., а начало правления Чыкин Чур Бильги датировать 694–695 гг. Таковы те сведения, которые пока дают нам по политической истории Пенджикентского владения письменные источники.

Рассмотрим теперь данные, которыми обогатила нас согдийская нумизматика, возникшая в результате находок на горе Муг и утвердившаяся как особый раздел нумизматики после раскопок древнего Пенджикента. (Ко времени находок на горе Муг во всех музеях мира насчитывалось едва ли более двух-трех десятков бронзовых монет, которые, как это стало ясно после обнаружения в мугском замке пяти аналогий им, выпускались в Согде в VII — первой половине VIII в. Ныне же собрание согдийских монет из Пенджикента приближается к полутора тысячам экземпляров). Пионер изучения этого нового раздела науки О. И. Смирнова среди многочисленных пенджикентских находок наряду с монетами самаркандских царей, имевшими хождение по всему Согду, выделила также 332 монеты владетелей Пенджикента. Это сходные с самаркандскими плоские бронзовые кружки с квадратным отверстием в центре: отверстия позволяли нанизывать монеты на веревочку или деревянный прутик. На одной стороне этих монет помещены родовые знаки — своеобразные гербы правящего рода. На обороте тонкой вязью тянется согдийская надпись. «Князь Панча» или «Господин, князь Панча», — так начинаются эти надписи. Далее же идут имена владетелей, выпускавших монеты. О. И. Смирнова выделила четыре типа пенджикентских монет (рис. 90). В надписях на наиболее раннем из них значится некий Амогйан; в двух других — какие-то женщины-царицы, в четвертом — владетель Бидйан. Последнего можно, по-видимому, сопоставить с Чыкин Чур Бильгой, если читать на монете букву «д» как «л» или, наоборот, «л» в мугском документе как «д». Монет «Бидйана» в Пенджикенте особенно много, что также можно легко объяснить длительностью его правления. Но почему же здесь нет монет с именем Диваштича? Вот в эту-то загадку и упирается ныне решение многих вопросов истории Пенджикента.

Рис. 90. Монеты пенджикентских владетелей

Не ясны еще также и причины гибели древнего Пенджикента. В первые годы работ Таджикской экспедиции, когда все наши знания об этом городе ограничивались знакомством с трагической судьбой Диваштича, считалось само собой разумеющимся, что центр Пенджикентского владения погиб вместе со своим князем. И, когда при раскопках первого на пенджикентском городище монументального здания были раскрыты следы сильного пожара, а в погребальных склепах-наусах — следы их ограбления и осквернения, то все это рассматривалось как результат разгрома, учиненного арабами, которые, расправившись с Диваштичем, уничтожили и его столицу. Но по мере того как росло число раскопанных помещений и увеличивались монетные находки, становилось все яснее, что конец древнего Пенджикента не был единовременной катастрофой, вызванной неудачей антиарабского выступления 722–723 гг.

Группы, работавшие в разных раскопах, обнаружили, что на вскрываемых ими участках жизнь прекратилась отнюдь не в одно и то же время. Выяснилась весьма сложная картина: некоторые помещения и группы комнат оказывались заброшенными гораздо раньше соседних, в других раскрывались следы ремонтов и перестроек, а третьи были возведены на остатках разрушенных или заброшенных ранее. Изучение всех этих данных и анализ монетных и других находок позволил, наконец, говорить, что многие сооружения древнего Пенджикента действительно погибли скорее всего в 722–723 гг., но что наряду с этим в других сооружениях жизнь продолжалась и после событий, связанных с карательной экспедицией арабов против Диватитича, и прекратилась лишь в 770 г. или вскоре после этой даты (770-м годом датируются наиболее поздние монеты из основного слоя древнего Пенджикента).

С какими конкретными политическими событиями связан этот последний удар, окончательно сокрушивший былую столицу Диваштича, еще не ясно. Из сообщений арабских авторов известно, что в 767–768 гг. в Хорасане вспыхнуло очередное антиарабское движение во главе с Устадом Сисом, охватившее также соседние области. Можно предполагать, что это движение перекинулось и в Согд и что древний Пенджикент погиб при подавлении его. Не менее вероятно, однако, и то, что окончательный разгром и гибель древнего Пенджикента могли быть связаны со знаменитым антиарабским и антифеодальным движением Муканны, начавшимся в 776 г. и охватившим все среднеазиатское междуречье и, в частности, Самарканд и верховья Кашка-Дарьи, т. е. районы, расположенные в непосредственной близости от Пенджикента. Известно, что арабские армии дважды совершали в то время крупные карательные операции в Согде и районе Самарканда — в 776 и 778 гг. В один из этих походов и мог быть уничтожен древний Пенджикент. Какое из всех этих предположений более правильно, покажут будущие исследования. Пока же отметим лишь, что, судя по наблюдениям, сделанным при раскопках, в покинутых зданиях погибшего города долгие годы находили себе приют какие-то люди. В первое время после гибели города, в самом конце VIII и начале IX в., они заселяли помещения, сохранившие сводчатые перекрытия. Местами эти помещения были еще достаточно высоки, но нередко их новые обитатели вынуждены уже были ходить пригнувшись, а то даже и просто проползать под низкими, грозившими обвалом сырцовыми потолками. Позднее, в IX, X и XI вв., отдельные люди разводили свои костры уже просто среди руин, под защитой полуразрушенных стен старых зданий. Еще позднее, в XV–XVI вв., цитадель древнего Пенджикента, господствовавшую над всей окружающей местностью, какой-то феодал облюбовал для своей ставки; от нее остались найденные при раскопках в 1947 г. следы от шатров и обломки богатой глиняной посуды.

Но все эти случайные обитатели древнего Пенджикента не могли существенно изменить облик городища, и окончательно заброшенные остатки его зданий все более разрушались и оплывали, приобретая форму огромных холмов, в которых с большим трудом можно было угадать очертания древних построек.

В таком, весьма еще не полном виде предстает сейчас перед нами история древнего Пенджикента и его городища, и, конечно, не эти обрывки истории одного из рядовых удельных центров Согда VII–VIII вв. принесли широкую мировую известность Пенджикенту и его исследователям. Древний Пенджикент ныне наиболее изученный город домусульманской Средней Азии; в результате почти двадцати лет регулярных раскопок раскрыта уже примерно пятая часть его территории. Это обстоятельство, имеющее огромное научное значение, не могут, понятно, не учитывать в своих работах все историки, археологи и востоковеды, занимающиеся изучением Средней Азии и близлежащих стран. Но даже эта, чисто научная, сторона раскопок древнего Пенджикента была бы не в состоянии привлечь к согдийскому городу внимание широких слоев общественности. Причина особого интереса к Пенджикенту объясняется, очевидно, теми замечательными открытиями памятников искусства, которые были здесь сделаны.

В древнем Пенджикенте

С высоты горной гряды, идущей почти точно с севера на юг по второй надпойменной террасе Зеравшана, видна как с птичьего полета общая панорама пенджикентского городища. На север от этой гряды, над источником Кайнар-су, расположен большой холм с высящейся на его вершине древней цитаделью. Окруженная мощной системой оборонительных крепостных стен, с большим внешним двором и глухим каре замковых построек, замыкавших внутренний дворик, с башней, попасть в которую можно было, по-видимому, лишь с помощью подъемной лестницы, цитадель древнего Пенджикента могла служить надежным убежищем семьи правителя как при нападении врага, так и в случае каких-либо волнений городских низов или мятежной знати.

Раскопки, начатые здесь в 1947 г. А. И. Тереножкиным и давшие возможность судить об общем характере постройки, временно были прекращены (они возобновятся, вероятно, в ближайшие годы). За цитаделью лежит овраг, отделяющий ее от собственно городской территории. Склоны оврага и близлежащие холмы выжжены солнцем и неприветливы. Так же безрадостны были они, видимо, и во времена Диваштича. Но слева от дороги, по верху оврага высились тогда мощные городские стены, ныне превратившиеся в валы, а за ними тянулись к небу большие, часто многоэтажные, здания.

В полукилометре от источника Кайнар-су расположены главные городские ворота в южной крепостной стене. Перед ними — древний ров и предвратный лабиринт, а по ту сторону ворот — территория собственно города, «шахристана», как называют такую центральную часть среднеазиатского города вслед за письменными источниками современные исследователи. Сейчас здесь вздымаются большие и высокие холмы. На некоторых из них ведутся раскопки, и видны многочисленные вскрытые помещения и отвалы выброшенной земли. Другие все еще хранят в своих глубинах остатки былых домов. Между холмами, сначала на восток, а затем на север тянется ложбина — древняя городская улица, идущая от главных ворот к центральной площади Пенджикента. Возле этой площади, расположенной в северо-восточной четверти городища, группировались наиболее богатые постройки: храмы, кварталы жилищ знати, а возможно, и административные здания. Здесь же, вплотную к этим монументальным сооружениям, примостились жалкие постройки городских низов: мастерские, лавки и небольшие бедные жилища.

Здесь, вокруг центральной городской площади, ведутся наиболее интенсивные раскопки, и в рабочее время она напоминает картину большой стройки; бульдозер, передвигающий отвалы — горы выброшенной из раскопов земли; ленточные транспортеры, отбрасывающие землю из раскапываемых помещений; самосвалы, снующие по городищу; многочисленные сотрудники и рабочие с лопатами и кетменями, теодолитом и рулетками, чертежными досками и дневниками, ножами, кисточками. Сейчас фронт работ передвинулся уже к югу и юго-востоку от площади. Сначала же раскопки велись к западу от нее, там, где в 1947 г. А. М. Беленицкий начал исследовать большой подковообразный холм, оказавшийся центральной частью храмового комплекса. К северу от него высился еще один, похожий на подкову, холм, который, как выяснилось при раскопках, также некогда был храмом.

Оба храма были сходны по планировке и общему виду. Остатки же их, к счастью для археологов, чудесно дополнили друг друга. Один из храмов погиб в огне большого пожара, уничтожившего большинство стенных росписей, по сохранившего до наших дней часть деревянных архитектурных деталей: обгорелые и обуглившиеся, они благополучно пролежали двенадцать веков под рухнувшими на них остатками глиняной кровли и верхушками сырцовых стен. Второй же храм был заброшен, и его деревянные архитектурные детали превратились в прах, но зато ни ветры, ни дожди не смогли сделать здесь того, что в первом храме сделал пожар: не смогли уничтожить стенных росписей. Так, благодаря удачному для археологов стечению обстоятельств здесь были получены данные, достаточные для убедительной реконструкции согдийских храмовых построек (рис. 91).

Рис. 91. Второй пенджикентский храм (реконструкция)

Оба пенджикентских храма выходили на центральную площадь древнего города, на восток, навстречу первым лучам восходящего солнца, обожествленного в образе грозного и милостивого, могучего и праведного Митры, старого языческого божества, известного еще в «Авесте» и почитаемого как в Кушанском и Парфянском царствах, так и в пределах Римской империи: римские легионеры, переняв этот культ у парфян, донесли его до далеких Британских островов. Каждый храм имел три входа, ведущих с площади в большой храмовый двор. Каждый вход был оформлен открытым колонным портиком-айваном.

Средний айван, в котором находился, очевидно, основной вход в храмовый комплекс, в северном пенджикентском храме оказался украшенным глиняными рельефами, притом столь неожиданными, что их открытие сначала всерьез озадачило исследователей. Рельефы тянулись вдоль всего айвана, переходя с одной стены на другую и разрываясь лишь в центре дверным проемом. Снизу рельефы доходили до поверхности суфы, окаймляющей все помещение! и подымались до самой верхушки сохранившихся остатков стен. Лучше дошла до нас левая, южная половина рельефов. Здесь, начиная от края южной стены почти до самого входа, располагалась единая композиция: водный простор со спиральными завитками волн, ограниченный слева и справа бугристыми берегами (в древности передача воды была подчеркнута раскраской в синий цвет; однако сейчас от этой краски сохранились лишь слабые следы). В воде плавают всевозможные существа. Здесь и человеческие фигуры, и различные рыбы, и дельфины, и морское божество с трезубцем в руке, как бы встающее из вод. Особенно же выразительны страшный дракон с разинутой пастью, высунувший голову из подводного грота (у левого края рельефа), и могучий тритон, фантастическое существо с телом человека и плавниками вместо ног (правее головы дракона) (рис. 92).

Рис. 92. Тритон и голова дракона. Часть глиняного рельефа из пенджикентского храма

Рис. 93. Фигура с подставкой. Часть глиняного рельефа из пенджикентского храма

Правее описанной сцены, неподалеку от входа в храмовый комплекс, из суфы по пояс выступала фигура человека, поддерживавшего какую-то громоздкую подставку (рис. 93). Остатки второй подобной фигуры были найдены и по другую сторону от двери. По-видимому, оба эти изображения служили украшением входа: на подставках скорее всего размещались фигурки, держащие в протянутых навстречу друг другу руках венок или ветви, которые венчали наличник двери (сходные композиции оформления входа известны во многих памятниках эллинистического Востока).

В целом рельефы входного айвана пенджикентского храма с первого взгляда действительно производят впечатление чего-то совершенно чуждого и непонятного для раннесредневековой Средней Азии. Ведь дельфины водятся лишь в морях, удаленных от Пенджикента и Согда на тысячи километров, а образы морских божеств и тритона ведут нас в античную мифологию. Да и в изображении фигуры с подставкой, в передаче руки, ключиц, складок одежды четко проступают античные художественные приемы. В чем же здесь дело?

Разгадка, однако, вскоре была найдена. Как это выяснил А. М. Беленицкий, рельефы такого же характера встречались и в Индии. Так, там известен, например, каменный рельеф IV–V вв., по сюжету, композиции и стилю сходный с пенджикентским. Эти индийские находки, а также уже знакомые нам открытые в Хорезме глиняные статуи как бы протягивают непрерывную нить от кушанского искусства Индии и Средней Азии I–III вв. к пенджикентскому глиняному фризу VI–VIII вв., который в свою очередь свидетельствует, что в Согде еще в период раннего средневековья были живы кушанские культурные традиции и художественные образы, восходящие к непревзойденным образцам античного искусства. Индийские находки позволили объяснить и назначение пенджикентских изображений. Дело в том, что упоминаемый выше каменный рельеф, как это видно из надписей, был посвящен божествам вод индийских рек Ганга и Джамны. По аналогии с ним можно предполагать, что скульптурные глиняные изображения на стенах входного айвана пенджикентского храма были посвящены божеству вод «многочтимой реки Согда» (т. е. Зеравшана), протекающей возле Пенджикента, Самарканда и Бухары и по сей день орошающей оазисы центральной части среднеазиатского междуречья.

За айваном с раскрашенными глиняными рельефами находилась входная дверь, ведущая внутрь храмового комплекса, в большой двор, огражденный каре стен и различных помещений. Вдоль внутренних стен двора тянулись высокие суфы. защищенные от палящего солнца всевозможными навесами и тентами- Здесь, по-видимому, был своеобразный форум древнего Пенджикента: место, где можно было посидеть, услышать последние распоряжения властей, обсудить новости. В центре двора располагался хауз — водоем, обсаженный деревьями, в зеркальной водной глади которого отражались стройные колонны и расписные стены основной храмовой постройки. Сама эта постройка была поднята на высокую платформу, с широким айваном, в глубине которого был виден открытый на восток четырехколонный зал (этот зал пе имел восточной стены и как бы сливался с айваном здания). В задней стене зала помещалась дверь, ведущая в «святая святых» — замкнутую комнату святилища, где стояла, очевидно, статуя божества. По сторонам же от этой двери, как будто охраняя ее, в глубоких стенных нишах стояли какие-то глиняные изваяния; до нас они, к сожалению, не дошли, и мы можем судить о них лишь по отдельным мелким находкам. Капители колонн (а возможно, и стволы их), балки и подбалки деревянной кровли были покрыты тонкой резьбой и раскрашены яркими красками. И в тон деревянным архитектурным деталям сквозь пролеты колонн четко виднелись покрывавшие все плоскости стен, и айвана, и зала красочные стенные росписи. Большая их часть безвозвратно погибла, но и то, что дошло до нас, свидетельствует о необычном обилии и разнообразии росписи. И не зря, конечно, М. М. Дьяконов назвал как-то древний Пенджикент «морем согдийской живописи».

Рис. 94. «Сцена оплакивания». Роспись из пенджикентского храма (прорисовка)

Вот перед нами, например, одна из наиболее известных пенджикентских росписей, так называемая «сцена оплакивания» (рис. 94). Глядя на нее, невольно вспоминаешь куда менее профессиональные, менее изящные и менее изощренные, но столь же выразительные «сцены оплакивания» на оссуариях из Ток-калы. Покойник (или покойница) также помещен здесь в центре композиции, в специальном погребальном павильоне или шатре. За ним, как в росписях ток-калинских оссуариев, виднеется стена здания (или города). Вокруг покойного истязают себя плакальщицы и плакальщики: одни рвут на себе волосы, другие надрезают мочки ушей, третьи царапают щеки. Но вглядимся повнимательнее в изображенных людей. Часть из них — светлокожие, с овальными лицами, — несомненно согдийцы. Лица других выкрашены в желто-коричневый цвет, в них подчеркнуты выступающие скулы и удлиненные раскосые глаза. Это, по-видимому, тюрки и другие пароды монголоидного типа. Усопшего (или усопшую) оплакивают, таким образом, обе известные согдийскому художнику человеческие расы: европеоиды и монголоиды, т. е. весь известный ему мир. О том, что перед нами не простой умерший, свидетельствуют и фигуры божеств, также принимающих участие в этой «всемирной скорби». Их изображения помещались слева и справа от центральной группы. Справа находились божества мужские (эта часть росписей сохранилась плохо), слева — женские. Их изображения по размеру заметно превышают фигуры людей. Вокруг их голов видно сияние — нимб, а у самого правого из женских божеств из одного плеча выходят две руки: эта богиня явно представлялась многорукой. Кого же это оплакивает вся согдийская вселенная: согдийцы и тюрки, боги и богини? В разных предположениях на этот счет недостатка нет, но скорее всего в росписи пепджи-кентского храма изображено все-таки оплакивание местного полубога-полугероя, олицетворяющего вечно умирающую и всегда возрождающуюся вновь природу, а сам храм с рельефами, посвященный водным богам, с росписью, изображающей оплакивание «умирающей» природы, с айванами и центральным залом, открытыми первым лучам восходящего солнца, был сооружен для отправления древнего языческого культа — поклонения обожествленным силам природы.

С высоты храмовой платформы, из тенистого айвана основной постройки была хорошо видна центральная городская площадь, а за нею — огромный, вытянувшийся с севера на юг вдоль ее восточного края массив разноэтажных жилых построек. Это так называемый «объект III» (каждое здание, раскапываемое в Пепджикенте, получает такое условное обозначение: рассмотренные нами храмы — «объекты I и II»; жилой квартал знати в юго-восточной части городища, у самой крепостной степы — «объект VI»), Каждый из жилых объектов с первого взгляда представляет собой бессистемное нагромождение различных помещений. Но при более внимательном подходе в каждом из них можно различить определенные группы комнат, составляющие изолированные друг от друга жилые комплексы, нечто вроде современных квартир. В состав такой «квартиры» знатного пенджикентца обязательно входили большой парадный зал, своеобразная гостиная, помещение с винтовой лестницей или пандусом, ведущим в комнаты второго этажа и на крышу, и, наконец, до десятка сводчатых коридорообразных помещений. Среди последних были высокие и довольно широкие (до 4 м в ширину) парадные коридоры и кладовые с вкопанными под пол огромными глиняными сосудами-хумами, и небольшие, плохо освещенные, каморки для слуг или рабов.

Рис. 95. Девушка и юноша на конях. Роспись из Пенджикента

Большие парадные коридоры часто служили прихожими для парадного зала. Вдоль их стен тогда размещались суфы, на которых в ожидании приема коротали время терпеливые гости или просители. Стены и сводчатые потолки таких помещений нередко были украшены росписями. Так, в одном из коридоров объекта III сохранилась чудесная живописная сцена — знатные юноша и девушка верхом на конях (рис. 95). Они едут рядом, стремя в стремя, эти ожившие перед нами согдийцы VII–VIII вв. Девушка держится свободно и независимо. Именно так и должна была выглядеть согдийская женщина, для которой составлялся брачный контракт, сходный с мугским договором уже знакомой нам Дугдончи. Это изображение, ныне выставленное в одном из залов Эрмптажа, в здании бывшего Зимнего дворца русских царей, пленяет изяществом рисунка и сдержанностью цветовой гаммы: художник использует только две краски — черную и белую, уверенно нанося ими контур по матово-красному фону. Это изображение заметно отличается от многоцветных, а часто и пестрых росписей других парадных коридоров и залов.

Рис. 96. Парадный зал в доме знатного пенджикентца (реконструкция)

Несколько сводчатых помещений ведет к широкому арочному проему, открывающемуся в парадный зал. В древности такие проемы скорее всего были завешены тканью. Самый зал был, вероятно, светлым, залитым солнечными лучами, богато украшенным покоем (рис. 96). Вход располагался посредине одной из степ, а слева и справа от пего тянулись широкие суфы, покрытые плотными тканями или коврами. Прямо напротив входа суфа расширялась, образуя площадку — почетное сиденье для хозяина и наиболее уважаемых гостей. Стены зала снизу доверху покрывала многокрасочная роспись, а стройные деревянные колонны и плоскую кровлю украшала разнообразная резьба.

Где-то здесь же стояли еще и деревянные резные статуи. Некоторые из них сохранились. Среди таких удачных находок была статуя танцовщицы, напоминающая индийские скульптуры (рис. 97). Танцовщица изогнулась, положила на бедро левую руку (от руки, правда, сохранилось лишь плечо и длинные тонкие пальцы) и, очевидно, подняла вверх правую. Ее фигуру украшали ожерелья и подвесные бубенчики, а вокруг бедер были обвиты, вероятно, разноцветные ленты. Сейчас танцовщица черна, как уголь; да она и на самом деле обуглена. Ее нашли в одном из залов объекта III, погибшем в огне пожара. И именно огонь спас для нас это замечательное произведение древнего согдийского резчика. Не будь статуя обуглена, она не пролежала бы во влажной пенджикентской земле и нескольких столетий. Она бы сгнила, и на том месте, где она стояла, археологи нашли бы лишь горсть праха.

Рис. 97. Резная деревянная статуя из Пенджикента

Иначе обстоит дело с открытой в Пенджикенте настенной живописью. Всюду, где в грозные дни прошлого бушевали пожары, от живописи остались лишь жалкие следы. Зато в тех парадных помещениях, до которых огонь пе добрался, удалось расчистить многие метры стенных росписей. Особенно богатым росписями оказался объект VI, заброшенный, вероятно, после событий начала 20-х годов VIII в., но не затронутый пожарами. Стены помещений этого объекта, как и всех остальных зданий древнего Пенджикента, возведены из обычного для Средней Азии той эпохи материала — кирпича-сырца и пахсы, нарезанной обычно на крупные блоки. На эти стены наносилась глиняная штукатурка. Ее покрывали тонким слоем гипса, служившего основой для росписей. В наше время сохранить такие росписи оказалось чрезвычайно трудно — вскоре после вскрытия они начинали сохнуть и блекнуть. Когда в 1947 г. при раскопках первого пенджикентского храма — объекта I были открыты первые куски стенных росписей, А. Ю. Якубовский напомнил, как погибла живопись, найденная в 1913 г. в Самарканде: она рассыпалась вскоре после вскрытия, и лишь беглый набросок художника, присутствовавшего при раскопках, дает о ней некоторое представление.

Для того чтобы сохранить пенджикентскую живопись, пришлось много и упорно поработать реставраторам Эрмитажа во главе с П. И. Костровым. Приехав в Пенджикент, этот крупный специалист и страстный энтузиаст своего дела разработал сложный метод работы с росписями. Острым скальпелем и мягкой кисточкой расчищали реставраторы каждый сантиметр росписей, пропитывая их специальными химическими составами.

Сохранить росписи было нелегко, по еще сложнее было снять их со степ и отдельными кусками доставить для дальнейшей обработки в реставрационные мастерские Эрмитажа. Предосторожности оказались далеко не напрасными, ибо даже под крышей музея росписи ожидала новая, страшная опасность. Выяснилось, что в стенах пенджикентских зданий скопилось большое количество подпочвенных солей, и, когда куски штукатурки были вынуты из земли, эти соли под воздействием колебаний влажности и температуры начали выступать на поверхность росписей. Соли проступали из малейших трещин в штукатурке, разрастаясь кристалл за кристаллом в виде микроскопических кустиков, грозя разорвать красочный слой и уничтожить живопись. Тогда на помощь реставраторам пришли химики. Сейчас при реставрационной мастерской П. И. Кострова создана лаборатория электродиализа, где установлено специальное оборудование, с помощью которого через древнюю штукатурку пропускается электрический ток, удаляющий соли без вреда для живописи.

Но вернемся к парадному залу в доме знатного горожанина древнего Пенджикента и рассмотрим красочное убранство его стен, точнее композиционные принципы дошедших до нас образцов стенных росписей. Сопоставление остатков росписей в парадных залах объектов III и VI (а таких залов раскопано уже более десятка) не оставляет сомнения, что живопись в них размещалась по одному твердо установленному канону. Центром композиции всегда служила огромная, во всю высоту стены, фигура какого-то персонажа, сидящего на своеобразном троне в виде лежащего льва. К сожалению, росписи в центральных частях стен сохранились хуже, чем в углах, и до нас не дошло ни одного достаточно полного изображения этого центрального персонажа. Поэтому мы можем лишь гадать, было ли это изображение передачей какого-то божества, мифического предка обитавшей в данной «квартире» семьи или какого-либо царя или героя. Помещалось же такое изображение всегда над «почетным сиденьем», непосредственно напротив входа. Здесь же, по сторонам от центрального изображения, размещались две фигуры музыкантов. Одной из таких картин была знаменитая «пенджикентская арфистка» (рис. 98): на матово-черном фоне необычайно изящно изображена стоящая в полный рост женщина, которая играет на изогнутой арфе. Все же остальные поверхности стен снизу доверху были заняты тянувшимися широкой лентой живописными полосами-ярусами, состоящими из серий рисунков, связанных между собой единым сюжетом. Эти красочные повествования во всех открытых залах рассказывают примерно об одном и том же: о боевых подвигах, победных пиршествах и торжественных приемах. Но нельзя не отметить, что герои этих повествований в каждом зале свои собственные, отличные от изображенных в других залах. Это, по-видимому, не случайно, и мы вправе предполагать, что росписи зала были по сюжету связаны с семьей, живущей в том или ином жилом комплексе («квартире»), повествуя о подвигах ее предков или покровителей.

Рис. 98. «Арфистка». Роспись из Пенджикента

Лучше всего повествовательный характер пенджикентских росписей виден в так называемом «синем зале» объекта VI, где изображения были нанесены на синий, лазуритовый фон. В этом зале остатки росписей сохранились на всех стенах, причем в северо-западном углу росписи достигали высоты более чем 3,5 м над поверхностью суфы. Здесь и сейчас видны остатки трех сюжетных ярусов живописи (высотой примерно 1 м каждая), отделенных друг от друга пояском крупных белых перлов по черному фону. Кроме того, по низу стен, непосредственно над суфой, тянется невысокий (до 60 см высотой) нижний ярус-бордюр, который также состоял из ряда сюжетных сцен. Наиболее хорошо сохранился первый (не считая нижнего бордюра) ярус живописи, начинавшийся слева от входа в зал и состоявший из идущих одна за другой сцеп, которые занимали левую (северную) часть входной (западной) стены, всю северную стену и левую (северную) половину восточной стены, доходя до размещавшейся на этой стене центральной композиции (с огромной фигурой и музыкантами). Все эти сцены повествуют о подвигах какого-то еще неведомого нам сказочного богатыря.

В первой из них герой верхом на гнедом коне, во главе небольшой дружины, направляется вправо, навстречу опасностям и подвигам. На том же коне, с тем же вооружением и в той же одежде мы видим этого витязя и во всех остальных сценах. Вот правее, в углу, он схватился в единоборстве с другим всадником: тот поднял над головой обнаженный меч, но герой набросил на него аркан и вот-вот сбросит его наземь. В двух следующих сценах витязь сражается с фантастическим чудовищем, частым персонажем народных сказаний. Это крылатый дракон с головой льва, телом змеи и человеческими руками. Более того, он, видимо, еще и огнедышащий; во всяком случае, из ран на его теле вырываются языки пламени. В первой из этих сцен (рис. 99) дракон как будто бы побеждает: своим змеиным телом он обвил ноги богатырского коня, а самого витязя схватил за плечи. Однако все, конечно, окончилось благополучно: в следующей сцене дракон изображен поверженным ниц, а витязь — гордо скачущим вперед, на новые подвиги. В северо-восточном углу «синего зала» сохранилась сцепа еще одного подвига: схватка с демонами-дивами (рис. 100). Согдийский художник изобразил этих свирепых существ в полном соответствии с народными легендами. На голове у чудовищ рога, ноги у них козлиные, в волосах у одного из демонов человеческий череп, в носу у другого — большое кольцо. Особенно свирепы выражения лиц у двух демонов, летящих в бой на крылатой двухколесной колеснице.

Рис. 99. Бой героя с драконом. Часть росписи «синего зала» в Пенджикенте

Рис. 100. Демоны. Часть росписи «синего зала» из Пенджикента

Если подняться на восточную стену древнего Пенджикента, то с ее вершины будут хорошо видны разбросанные к востоку от шахристана отдельные дома и усадьбы пенджикентского пригорода, а к югу от них, по обе стороны дороги на Кош-тепе, — однокомнатные погребальные склепы-наусы. Раскопки в пригороде открыли немало интересных сооружений: винодельню, стекольную мастерскую и т. п. Исследование же пенджикентского некрополя привело к открытию большого числа наусов с оссуариями, дарственными сосудами и другим инвентарем. Но обо всем не расскажешь! Тогда надо было бы рассказать и о многом другом: о находке в одном из домов, к югу от центральной площади, нескольких десятков глиняных печатей, некогда скреплявших какие-то документы, сгоревшие при пожаре, и о надписях на глиняных сосудах, в том числе о процарапанной по сырой глине до обжига сосуда индийской надписи, и о системе канализации, состоявшей из линий гончарных труб, найденных во дворе второго пенджикентского храма. А. ведь Пенджикент хотя и наиболее изученный, но все же далеко не единственный памятник согдийской культуры, раскапываемый советскими археологами. Он также и не единственный «поставщик» памятников изобразительного искусства древнего Согда. Наряду с ним, например, огромное научное и художественное значение имеет городище Варахша, лежащее на противоположном, западном краю долины Зеравгаана; на этом городище экспедиция Академии наук Узбекской ССР во главе с В. А. Шишкиным открыла стенные росписи, не только не уступающие, но в ряде моментов даже превосходящие по качеству исполнения живопись древнего Пенджикента. Говоря о росписях и скульптуре Согда, следовало бы упомянуть также о других находках: Л. И. Альбаумом — живописи в замке Балалык-тепе в северном Тохаристане, Н. Н. Негматовым — великолепного резного дерева в сел. Шахристан в древней Уструшане, В. А. Булатовой и И. Ахраровым — интересной глиняной скульптуры буддийского храма в Куве в Фергане. Следовало бы, конечно, рассказать и об открытых на далеком северо-востоке Средней Азии, в долине реки Чу в Семиречье, буддийских храмах, и о христианской церкви на городище Ак-Бешим, построенных, по-видимому, согдийскими колонистами. Но обо всем этом, наверное, будет сказано в другой раз и в других книгах.