Меморандум киллеров

1

В таком разъяренном и одновременно беспомощно-растерянном состоянии Александр Борисович Турецкий, пожалуй, никогда не видел своего друга Гряз-нова. Сам он не успел еще, как предупреждал Юрку Гордеева, встретиться с Вячеславом для строго конфиденциального разговора. Ну никак со временем не складывалось. Да и потом, не хотелось как-то переваливать с плеч на плечи тот груз беды, который, вольно или невольно, уже сам тащил на себе. Друг ведь…

Так что вроде не должен был Славка что-то знать о том, что случилось в его ведомстве. Да и времени прошло всего ничего. Неужели откуда-то все-таки накатили волны? Только этим и можно было бы объяснить подавленное состояние Вячеслава. Ну ярость — понятна сама по себе, причины для нее нынче запросто найдутся. Растерянность — скорее всего, от невозможности что-то изменить коренным образом. А вот когда все это вместе? Такое что-то не припомнится…

Славка резко поставил на письменный стол завернутый в газету цилиндр, который при соприкосновении с деревянной столешницей издал звук, трактуемый однозначно: состояние духа генерала милиции было таково, что тому требовалась немедленная разрядка.

В последнее время они виделись практически постоянно. У Вячеслава, знал Александр, вечно возникали по службе какие-то сложности. Главным образом, на уровне «руководящих этажей» на Житной улице, в МВД. На все вопросы «чем помочь?» Славка только морщился и сердито отмахивался, будто от приставучих, надоедливых мух. Что ж, в конце концов, созреет нужда, сам скажет. Но гораздо чаще в эти майские дни находились все же поводы отпраздновать то или иное «значительное» событие. Причем в одном и том же кругу. Ну, теперь-то стало понятным, почему именно этот, а не какой-нибудь другой «круг революционеров». Но об этом знал только Турецкий. И Гряз-нову он еще ничего не говорил.

И вот Славка будто с цепи сорвался. Да еще со всеми признаками серьезного душевного расстройства. Не в клиническом смысле, нет, а именно в отвратительнейшем настроении, вызванном, несомненно, неординарными обстоятельствами.

Турецкий молча взял с подоконника парочку стаканов, продул их с гигиенической целью и поставил перед Славкой. Тот отрешенно развернул газету, и предстала бутылка коньяка. Естественно, а что еще могло бы оказаться в свертке?.. Налил почти по полной посудине, не обращая ни малейшего внимания на протестующую жестикуляцию Александра — рано же еще! Рабочий день в разгаре! — куда там…

Взял свой стакан и, тупо глядя в угол кабинета, где не было решительно ничего, что могло бы привлечь его внимание, одним махом опрокинул весь коньяк себе в рот. И даже не поморщился. Не крякнул, как обычно…

Турецкий ополовинил свой стакан, отставил его и уперся взглядом в Грязнова, полагая, что с минуты на минуту должно последовать объяснение. И дождался.

Вячеслав тяжко засопел и полез во внутренний карман кителя. Достал оттуда большой конверт, из которого вынул сложенный вчетверо лист бумаги, исписанный его крупным и кривым почерком. Протянул Турецкому. И все это — упрямо не глядя в глаза друга.

Александр развернул и пробежал глазами текст. Так, заявление… На имя министра внутренних дел. От… и так далее.

«Ввиду того что в силу преступной мягкости своего характера, а также безответственной веры в чистоту дел и помыслов своих ответственных сотрудников я оказался втянутым в их незаконные и подлежащие уголовному преследованию махинации, позорящие честь мундира генерала российской милиции, прошу уволить меня из органов внутренних дел. Надеюсь, что в судебном разбирательстве будет дана соответствующая оценка моим проступкам, и я понесу заслуженное наказание. Подпись, число».

Ни фига себе! Турецкий даже присвистнул. Подумал, еще раз взглянул на странное заявление и спросил:

— Надеюсь, это — оригинал? Не копия?

Грязнов мрачно кивнул — вот и пойми его. Нет, конечно, оригинал, раз в конверте и сложен, будто дипломатическая депеша. Впрочем, как они выглядят, эти депеши, Турецкий прежде не обращал внимания, но заявление было сложено необычно — сперва по вертикали, то есть по длине страницы, а затем еще раз пополам.

— Причина-то хоть в самом деле серьезная? — снова спросил Турецкий, понимая, что утечка произошла-таки.

— Более чем… — прохрипел Вячеслав. — Подонки! Сволочи! — вдруг взорвался он. — А я им верил, вот как себе! Ну что ж это такое, Саня?! — Казалось, еще миг, и из глаз генерала хлынут горючие слезы. Без преувеличения.

— Я думаю, — сказал Турецкий, — нам с тобой есть смысл куда-нибудь смыться сейчас. И поговорить по душам. А может, и Костю прихватить. Но не сразу, а попозже, нет?

— Я в министерство ехал… — снова отрешенным голосом проговорил Грязнов. — А к тебе завернул… ну, чисто интуитивно… можно сказать… Знаешь, как попрощаться. Нет, мне надо ехать. — Последнее сказал уже твердо, делая попытку встать.

— Уж с этим-то ты, думаю, всегда успеешь, Славка, — так же твердо ответил Турецкий, забрал у Гряз-нова конверт, сложил заявление, сунул туда и спрятал в собственный карман. — Решительности тебе не занимать, я знаю. Но иногда стоит, ей-богу, немного оттянуть даже необходимый шаг. Помнишь, как говорил отец народов? «Самое неотложное решение непременно должно отлежаться!» А уж он-то понимал толк в таких вещах. Давай, трогаемся, едем ко мне.

Слушай, надеюсь, больше пока никто не в курсе твоего демарша?

— Это результат бессонной ночи. Даже Дениске не показывал…

— А вот это молодец! Я всегда верил в твое благоразумие. В конечном счете… Знаешь что? Посиди-ка ты в одиночестве пяток минут, возьми и мой коньяк, а я все-таки добегу до Кости, не возражаешь?

Грязнов брезгливо поморщился, взял недопитый стакан Турецкого, выплеснул в него остатки коньяка из бутылки и махнул Александру рукой, соглашаясь, так уж и быть, немного подождать. Как человек, который прекрасно осведомлен, что от судьбы все равно никуда не денешься, но оттянуть окончательный момент порой так хочется…

Александр Борисович, нарушая все принципы субординации и не обращая внимания на большие глаза, которые сделала ему Клавдия Сергеевна, секретарша Меркулова, стремительно вошел в Костин кабинет, где заместитель генерального прокурора проводил какое-то очередное и, разумеется, ответственное совещание с начальниками следственных отделов прокуратуры в Центральном федеральном округе. Игнорируя недовольный взгляд Меркулова, Александр бесцеремонно вынул из его пальцев ручку и на верхнем листке раскрытого блокнота написал: «У Славки беда, просто не знаю, что делать. Полный абзац!» Подчеркнул слово «абзац» и взглянул Косте в глаза. Тот в раздумье вытянул губы трубочкой, потом забрал у Турецкого свою ручку и написал ниже: «Будь на связи. Кажется, я уже в курсе». Вырвал листок, смял и сунул в свой карман. И махнул рукой — иди, мол, не мешай работать… Обычная его концовка в любых ситуациях.

— Можешь сказать, почему Костя в курсе, а я — нет? — сухо спросил Александр Борисович, входя в свой кабинет.

Грязнов малость пришел в себя, что было заметно по несколько порозовевшему его лицу. А вот реакция оставалась по-прежнему замедленной. Он, словно стараясь быть внимательным, этак отстраненно посмотрел на Турецкого, пожал плечами и констатировал совершенно севшим, осипшим голосом:

— Да ты тоже небось в курсе… Просто еще… сам — не в курсе этого.

— Хорошо объяснил, — насмешливо заметил Турецкий. — Доходчиво, что особо важно. Поехали ко мне, будет большой разговор.

— Поговорим… почему не поговорить… — как-то подозрительно быстро соглашаясь, ответил Грязнов, тяжело поднимаясь из кресла…

В машине Турецкого они некоторое время молчали. Свой «руководящий» «форд» Вячеславу пришлось отпустить, что он и сделал, не без сомнения, однако. Интересно, а какие у него еще могли быть сомнения? По пути к дому, уже возле «красного магазина», именуемого так по причине его кирпичной облицовки, Турецкий вопросительно взглянул на Вячеслава, и тот, просто почувствовав его взгляд на себе, не поднимая низко опущенной головы, утвердительно кивнул. Александр Борисович вышел и скоро вернулся с двумя бутылками коньяка и свежим батоном хлеба. Грязнов стал нехотя рассматривать этикетки. И уже не выпускал бутылки из рук до тех пор, пока они не поднялись в квартиру и не прошли, скинув обувь, на кухню.

Дома никого не было. Май же! У Нинки закончились занятия в школе. У Ирки в училище затеяли ремонт, который теперь будет длиться неизвестно сколько времени. Программу практических занятий подсократили, переведя часть их в домашние задания и пообещав наверстать упущенное осенью. И Александр Борисович, за' неимением иных, более существенных планов организации летнего отдыха, отправил семью к Иркиной тетке (она же, соответственно, и двоюродная Нинкина бабушка). Эта старуха уже без малого сто лет проживала в Юрмале, на самом берегу Балтики, и почему-то чувствовала себя абсолютно комфортно в суверенной стране, где регулярно нарушаются все основные права русскоязычного населения.

— Начинай, Вячеслав, — разрешил Турецкий, доставая из холодильника глубокую тарелку с холодными котлетами, банку острейшей горчицы, разламывая еще горячий батон и ставя большие рюмки. — Наливай и колись. Что есть на свете такое, о чем я забыл? Это — первый вопрос…

— Помнишь, праздновали у нас… ну награды обмывали, звездочки там?

— Ну помню. То ли накануне, то ли сразу после Нового года. И что?

— Хорошие парни, да?

— Какой вопрос? Твои замы, ближние помощники. Орлы! Так я всегда думал.

— Я тоже. А потом еще и еще, да? И недавно опять собирались, верно?

— Все так, но к чему?

Турецкий нарочно хотел дать возможность Славке выговориться, выплеснуть все, что накопилось в душе. А к примеру, если вот взять сейчас, да и сказать, что, мол, не трудись, приятель, я в курсе всех этих твоих проблем, просто не успел в них посвятить и тебя, — такой демарш вполне мог быть им расценен как предательство. И уже не оправдаешься тем, что хотел, мол, да не успел. Или, что сомнения, которые уже не раз высказывал по поводу… да хотя бы и по поводу той же странной «благодарности» Славкиных сотрудников, никуда не исчезали. Напротив, они еще больше укрепили Александра Борисовича в понимании того, что происходят вещи странные и — очень возможно — противозаконные. И вот им блестящее подтверждение. К сожалению.

Поэтому Турецкий и вел себя как бы индифферентно, не зная еще, что и каким образом могло неожиданно открыться Грязнову.

— Хотя некоторые свои сомнения, если помнишь, я тебе все же высказывал, — заметил Александр Борисович.

— Во! Оно самое… — погрустнел Грязнов. — Я тоже думал — орлы… Уверен даже был, а на поверку? Извини, Саня, стыдно людям в глаза смотреть…

— Натворили чего-нибудь? — осторожно спросил Турецкий, ожидая, когда же Славка раскроет свои источники информации. — Вот и Костя, как я понял, отчасти, выходит, в курсе? Один я как бы ничего не знаю… — и чуть было не подчеркнул интонационно это «как бы» — вот где проколы бывают.

— Я и сам, честно говоря, удивляюсь, откуда ему-то… Ну, может, у них, наверху, свои информаторы… В общем, дела теперь обстоят очень и очень неважно, Саня…

И совершенно потерянный Грязнов повел наконец свой рассказ.

Все началось, казалось бы, с пустяка, с ошибки секретарши — этой, новенькой, которая заменяет Людмилу Ивановну, пока та в отпуске. Ошиблась девушка и нечаянно то ли папки перепутала с входящей почтой, то ли это сделал кто-то умышленно.

Чтобы не загружать башку лишней информацией, Вячеслав Иванович поставил себе за железное правило ежедневно просматривать исключительно оперативную информацию. А всякие там письма, жалобы и прочую корреспонденцию, по общей договоренности, переложил на плечи своего зама Сережи Межинова. И уже тот сортировал, что нужно знать шефу, а на что он мог бы спокойно и со знанием дела реагировать сам. Или спускать в отделы — по принадлежности.

И все шло своим путем, каждый занимался положенным ему делом, не перекладывая ответственности на плечи других. Честно, во всяком случае, и по-товарищески.

А тут начал он читать, и ему скоро стало плохо. Даже нитроглицерин захотелось под язык сунуть — так прижало вдруг. Но он взял себя в руки, нитроглицерин в столе отыскал — красный такой шарик — и скоро почувствовал, что отпустило. Чтение продолжалось. И увидел вдруг генерал, что письма в папке — нет, не в буквальном смысле, конечно, в переносном — фактически написаны слезами и кровью. И все адресаты твердили об одном. О полнейшем беспределе, который творится в уголовном розыске.

Нельзя сказать, чтобы Грязнов так уж совсем и не знал, как иной раз его сотрудники добиваются показаний, какие применяют незамысловатые приемы, чтобы найти необходимые для дела улики. Не первый год, как говорится, замужем, всякое повидал. Но теперь уже сам по себе напрашивался вывод чрезвычайный! Незначительные, как всегда казалось, нарушения законности со стороны ретивых сыщиков, верных помощников Вячеслава Ивановича, призванных в первую очередь четко соблюдать и защищать эти самые законы Российской Федерации (какими бы несовершенными они ни были), приняли настолько устойчивый и массовый характер, что теперь уже должны были однозначно квалифицироваться в качестве преступных деяний, подлежащих уголовному преследованию. То есть случилось именно то, во что никто не хотел, даже отказывался верить. Ну подумаешь, там маленько переступил черту, потом тут, зато в результате раскрыто крупное преступление! Таково было оправдание, и все это понимали — вроде как даже отчасти против собственной совести шли, когда глаза закрывали на подобные нарушения. Но опять-таки отчасти! А тем временем неконтролируемая власть взяла да и проявила наконец свое истинное обличье. И это обличье просто испугало Грязнова.

В почте, которую давно уже не читал Вячеслав Иванович, а если и знакомился, то лишь с теми письмами, которые ему подкладывал Сережа Межинов, стон стоял. Да что там стон — вопль! Со всех сторон сыпались жалобы на постоянные превышения оперативниками данных им полномочий. Писали о том, что нужные показания из задержанных нередко выбиваются с применением физических приемов, проще говоря, изощренных пыток, до каких не додумался бы и средневековый инквизитор. Что дубинка и целлофановый пакет на голову — это давно уже обычное сопровождение «доверительных бесед» с оперативными работниками.

Ну а уж о том, что понятые сегодня — это платные помощники и осведомители сотрудников органов, и говорить не приходится. И так далее, в том же духе.

Что, разве не знал всего этого генерал Грязнов? Да знал, конечно. Но хотел верить, что все подобное может происходить в любом другом ведомстве, но только не у него, где работает народ честный, преданный делу и идее и за то вполне заслуженно получающий поощрения и награды. А как же иначе работать-то? Или — кому тогда еще можно верить?!

Ни для кого не являлось секретом, что складывающиеся порой сложные, а нередко и трагические ситуации подводили руководителей разных правоохранительных ведомств к тому, что без конца молчать было просто нельзя и уж тем более отрицать суть жалоб. И тогда по единичным случаям принимались жесткие меры. Да они, впрочем, принимались таким образом всегда, но именно — по единичным грубым нарушениям законности, а потому вроде бы и не типичным, как явление, в целом. И тогда начальственный гнев обрушивался на попавшегося с поличным, делались соответствующие административные выводы, виновного отдавали под суд — в назидание остальным. Но проходило время, и все стихало.

А то, что теперь попало в руки Грязнову, представляло такой шквал жалоб, от которых рукой не закроешься и не отмахнешься, оправдывая преступные нарушения законов в самих органах слабой юридической подготовкой кадров, нежеланием нормальной в нравственном отношении молодежи идти на службу в милицию и, напротив, захлестнувшим районные отделы потоком лимиты, обнаружившей, что милицейские погоны и дубинка дают ей безраздельное право распоряжаться судьбами людей по собственному усмотрению. Никакого открытия Америки здесь, естественно, нет, но ведь и от фактов не отмахнешься.

Да что «гут говорить? Погоня за «галочкой» в отчетах о проделанной на местах работе привела в конечном счете к фальсификации данных о раскрытии преступлений, и новый министр внутренних дел повел с этим «позорным явлением» решительную борьбу, максимально активизировав всякие «горячие линии», «телефоны доверия» и, соответственно, деятельность Главного управления собственной безопасности. А уж Игорю Константиновичу Ромадинову, генерал-лейтенанту милиции и начальнику ГУСБ, только волю дай, это известно. Мужик жесткий и не менее, кстати, решительный, чем сам министр. Но, видно, он тоже ждал «отмашки» сверху.

Работая в системе почти два десятка лет и, естественно, обладая обостренной интуицией, особенно в «коридорных интригах», Грязнов уже чувствовал и в отношении своего ведомства некие сменившиеся как бы настроения и даже отдельные опасные «телодвижения». И тут прямо-таки выручавшие иной раз «громкие успехи» сыщиков помогали как-то «выравнивать» ситуацию. Но только теперь он окончательно понял, что, сам того не зная, давно уже пребывал в глубокой заднице. Ведь тот милицейский беспредел, о котором без конца твердили все средства массовой информации, совершался практически на его глазах и, значит, попросту говоря, мог быть и санкционирован им. Короче, какой дурак поверит, что он в действительности ни сном ни духом? МУР — это же легенда! Это же — наше знамя! И уж если у них такое творится, то о чем вообще говорить, господа-граждане?!

Что сделал Грязнов? Он вызвал Межинова и устроил ему форменный разнос. Что сделано с жалобами населения? И вообще, где они все? Где регистрируется исполнение? Почему на стол начальника МУРа ложатся только письма с благодарностями от признательных граждан, которые — у Вячеслава Ивановича теперь просто нет сомнения — являются чистейшей фикцией, фальсификацией? Ну и так далее, в том же духе. И что ему на это мог ответить его заместитель? Да ничего, кроме неясного бормотания, Грязнов от него так и не услышал. И, в свою очередь, не преминул намекнуть «замечательному заместителю», что полковничью звезду на свой погон Сергей Сергеевич, кажется, получил рановато. Но такие ошибки, к счастью, поправимы.

Словом, буря разразилась.

Межинов чувствовал себя побитой собакой. Тут же примчавшийся Вадим Лыков, не собираясь защищать коллегу, тем не менее постарался смягчить начальственный гнев, сменить его если не на милость, то хотя бы на более нейтральную реакцию. Предложил даже провести отдельное расширенное совещание по данной проблеме, поскольку вопрос действительно давно назрел. Готов был даже сам стать основным докладчиком. Ну, говорить-то Вадька умеет, ему не занимать стать…

Вячеслав Иванович маленько стих, пообещав своим заместителям подумать.

И тут, совсем уже поздно вечером — Грязнов безуспешно пытался вызвонить Турецкого, чтобы поделиться с другом своими горестями, но нигде его не нашел, а мобильник почему-то все время был вне досягаемости, — к нему на Енисейскую неожиданно и без предупреждения нагрянули Денис с Филиппом Агеевым. И их короткая информация — просто информация, не больше, — стала окончательным и сокрушительным ударом для Вячеслава Ивановича. Она касалась конкретно того дела, которым не так давно занималась «Глория» и где одним из засветившихся персонажей оказался Вадим Лыков…

Не сдержался, значит, чертов Юрка, понял наконец Турецкий. Да оно, в общем-то, и мудрено выдержать такое. Тем более что и опасение Александра Борисовича едва не сбылось, о чем Юрка, конечно, промолчал, а вот Филипп сообщить не преминул — в порядке отчета. Но, с другой стороны, такая информация теперь давала возможность и Турецкому оправдаться перед другом. Видишь,» мол, теперь, Славка, насколько приходится быть предельно внимательным и осторожным, а информация все равно просачивается. Ну и так далее.

А вот Почему Грязнов вчера так и не смог дозвониться до Турецкого, на то тоже была важная причина. Рассказывать о ней Александр Борисович сейчас Вячеславу Ивановичу не собирался, поскольку был действительно занят. Он посетил одного своего знакомого, о котором, кстати, слышал и Славка, а если случайно и «пересекался», то даже и не знал, что заочно давно знаком. Человек этот, которого Турецкий звал просто Геной, являлся одним из главных действующих лиц в Службе собственной безопасности ФСБ. Вот Александр Борисович, предварительно, естественно, заручившись согласием, и отбыл в Южный округ столицы, где находилась конспиративная квартира Гены. И помимо других важных вопросов назвал ему Пашу Вострецова из УФСБ по Москве и области, а также Валеру Коныгина, ромадиновского заместителя в ГУСБ МВД, то есть тех, с кем сам встречался на вечеринках в МУРе. Гена обещал посмотреть и подумать. Вот пока и все, но и этого совсем немало. Правда, для Славки пока — слабое утешение. Однако как посмотреть, будущее покажет.

А что положение у Грязнова на сей момент действительно аховое, это понятно. Просто так, по собственному капризу, покаянные заявления начальству не пишут…

Но как-то ж все равно надо было выводить его из этого пришибленного состояния. Александр Борисович знал только один реальный способ, причем безотказный во всех случаях жизни, — вышибать клин клином. И пока Славка печально излагал свои ближайшие перспективы, Турецкий как-то невольно вернулся к одной своей идее, которая недавно мелькнула у него, но чуть было не угодила в корзинку для мусора. Она показалась тогда настолько абсурдной по сути своей, что он… действительно едва не отбросил ее. А не отбросив, — по устойчивой привычке додумывать до конца любые мысли, подсказанные интуицией, — теперь и сам удивился ее неожиданной смелости. Нет, не так уж она и абсурдна, оказывается… Но ее нужно не столько обдумывать, сколько обговаривать, вот в чем дело. И, естественно, не с собой и не только с тем же Славкой, который пребывал теперь уже в расстроенных чувствах и полной растерянности.

— Одним словом, Саня, — с невыразимой грустью сознался Вячеслав, подводя итог, — кругом у меня сплошной облом…

— И ты нашел единственный для себя выход… — в тон ему продолжил Турецкий.

— А что бы ты посоветовал? — без всякой надежды спросил он. — Разве есть другой?

— Славка, — чуть улыбнулся Александр, — есть, конечно, еще один: пустить себе пулю в лоб. Но я тебе хочу напомнить ста-арый анекдот, ты только успокойся на минуточку и послушай… История такая. К одному известному балагуле — ты знаешь, это извозчик в еврейском местечке — приходит маленький мальчик и говорит, что его послал папа, чтобы господин бала-гула сделал из него тоже настоящего балагулу. На что этот, ну, ты представляешь — два метра росту, метр в плечах, кулаки-кувалды, обросшие рыжим волосом, — он, конечно, хохочет от такой нелепости. А мальчик плачет, говорит, что папа его прибьет, если он таки не станет теперь балагулой. Наконец, наш рыжий — извини, он тоже рыжий — осознал ответственность и говорит, что так и быть, устроит сейчас мальцу экзамен. Выдержит — будет его учить, ну а нет — таки нет. И говорит: «Вот ты выехал у в степ и у тебе сломался ос телеги. Что будешь делать?» — «Возьму другой ос», — отвечает мальчик. «У тебе нет другой ос!» — кричит балагула. «Тогда возьму гвоздик и…» — «У тебе нет гвоздика!!» — «Возьму вировочку и…» — «У тебе нет никакой вировочки!!!» Словом, стоит сплошной рев — мальчик рыдает, а балагула в ярости. «Дядя балагула, — плачет мальчик; — ну, я такой дурной, а что будет делать настоящий балагу-ла?» — «О! Настоящий? Таки он возьмет другой ос… ах да… Ну таки он возьмет гвоздик… ах да… Тогда он возьмет вировочку!.. Слушай, а что ты ко мне пристал, сопляк?! Плохо! Таки очень плохо!»… Славка, что я могу сейчас тебе подсказать?!

— Верно, — кивнул Грязнов и вдруг улыбнулся: — Таки совсем плохо…

— Но бывает гораздо хуже. Давай выпьем по маленькой. Костя обещал позвонить. А между прочим, Вячеслав, — копируя наставительный меркуловский тон, заметил Турецкий, — скажу тебе по секрету, что если твоя беда не стала трагической неожиданностью для Кости, значит, у него есть некие соображения на этот счет. Дай-ка я ему все-таки позвоню.

Ни кабинет, ни приемная не отвечали, а дежурный на проходной сказал, что Меркулов уже уехал. Вот те на! Александр набрал мобильный номер, и после двух долгих сигналов Костя отозвался:

— Ну, чего всполошились-то? Я уже поднимаюсь… Турецкий, а почему у тебя в доме вечно лифт не работает?! Что за неуважение к старшим, черт побери?!

— Открываю! — закричал Турецкий и, обернувшись к Грязнову, добавил: — А совет для тебя, Славка, у меня тоже «таки есть». Если Костя одобрит…

2

Подводили итоги уже под утро.

Грязнов, не стесняясь больше, вылил сам на себя весь ушат помоев, накопленных в собственной душе. Причем сделал это с каким-то даже мазохистским злорадством, считая, что терять ему все равно нечего, а правда — всегда дороже.

Он и не представлял себе, что друг Саня может что-то еще добавить к тому, в чем искренне бичевал себя Вячеслав Иванович. И Саня добавил, да так, что Грязнову показалось, что на него уже рухнул потолок — настолько потемнело в глазах. Хорошо хоть коньяк под рукой еще оказался, разжал немного спазм, перехвативший горло.

— И ты об этом знал? — с невыразимой горечью только и сказал Грязнов.

— Не знал, а узнал, — поправил его Турецкий. — Недавно, если тебе угодно. И успокойся, здесь не порка, а военный совет. Так что соберись, сделай милость. Можно подумать, мы с Костей испытываем особое удовольствие.

— А ты меня, Саня, к своим темным делишкам, тоже сделай такое одолжение, не пристегивай. Оба хороши… понимаешь… Исповедь нашего, — он нарочито подчеркнул последнее слово, явно придавая ему особое значение, — Вячеслава подсказывает мне, что, возможно, вопреки складывающемуся в некоторых отдельных кабинетах мнению о том, что постоянные перетряски и перестановки в правоохранительной системе способствуют улучшению их деятельности, не имеют под собой ни малейшего основания.

— Костя, это лекция? — небрежно спросил основательно уже подуставший Турецкий.

— Помолчи, — отмахнулся от него Меркулов. — И вся соль в том, что инициируются эти якобы реформы главным образом людьми некомпетентными. Или же кровно, даже я бы сказал, шкурно заинтересованными в заранее просчитанном ими конечном результате. Отсюда и наблюдаемая картина.

— Ну то есть ты хочешь сказать — ничего святого? — снова влез Турецкий.

— Не знаю, каково у тебя вообще представление о святости, — парировал Меркулов, — но можно сказать и так.

— А чего ты от меня-то ждешь? — продолжал гнуть свою линию Александр Борисович. — Какие люди — такое и время. И наоборот. Время рождает своих героев и этих… антигероев, ведь так, Славка.

— Кончай трепаться, — Грязнов поморщился, как от больного зуба, — тут душа не на месте, а тебе… антигерои, блин… Суки они, волчары позорные, вот кто! Извини, Костя…

— О том, что предстоит крупная, может быть, даже грандиозная чистка, это я вам, друзья мои, — тихо заговорил Меркулов, — открываю государственную тайну. И надеюсь, что вы мои слова поймете правильно. Со всеми вытекающими, ясно?

— Это другой разговор, — успокоился Турецкий.

— Поэтому и сегодняшнее Санино предупреждение, что у нашего Вячеслава — полный абзац, я так и расценил. В этом ключе, понимаете? Ну кто-то про-трепался, у кого-то нервы не выдержали. Вот как у того же Юры Гордеева или у Филиппа, а в конце концов, даже и у Дениски. И хотя исходили из самых добрых намерений, на мой взгляд, они еще просто не оценили в полной мере того, что начнется, когда операция войдет в свою последнюю, решающую стадию. А ведь если языки сегодня кое у кого развяжутся, польется кровь. И большая. Потому что преступники начнут в спешном порядке ликвидировать всех опасных для себя свидетелей, зачищать пространство, убирая любые препятствия. Ну, а уж что побегут, и двух мнений быть не может. Но у нас же очень любят перед уходом еще и хлопать дверьми, да погромче, пытаясь крепко напугать тех, кто остается. Вот такой получается расклад. И что я подумал теперь, в этой связи…

— Костя, я тебя глубоко уважаю, — вновь влез Турецкий, — но очень прошу об одном одолжении. Скоро утро. У меня, не знаю, как у вас, уже сегодня, скоро, начнется плотный рабочий день. Поэтому если ты мне не дашь произнести собственную, уже заготовленную речь, я либо засну, либо сам допью весь оставшийся коньяк. И хрен вы где чего достанете.

— Как, Вячеслав? — спросил Меркулов. — Дадим последнее слово? А то ведь и в самом деле без последней рюмки оставит.

— Пусть говорит, — покорно махнул рукой Славка.

И Александр Борисович произнес свою речь, варианты которой у него крутились в голове на протяжении всего вечера, точнее, уходящей уже ночи. И суть ее сводилась к следующему.

То, что Славку обложили «динозавры», имеющие крепкие и далеко ведущие связи; это бесспорно. Не исключено, что даже замы его — Лыков с Межино-вым — тоже достаточно крупные фигуры на шахматной доске, но уж точно — не ферзи. А где могут находиться главные фигуры? Среди тех, кто сегодня находится в руководстве всеми составляющими правоохранительной системы страны и ловко подтягивает закон к политике. Поэтому, если сейчас поднять разоблачающий шум, можно наколоться на двух вещах. Во-первых, в шумовку закона попадет лишь накипь, пенки всякие, мелочь, которая и без того выбрасывается в кухонную раковину. А во-вторых, вся грозная сила закона будет немедленно обрушена на головы тех, кто этот шум поднял. А когда средствам массовой информации будут названы, пусть еще предположительно, виновники творящегося вокруг беспредела, тут же обнаружится армия ревностных свидетелей. Заготовленных, кстати, заранее и с большим знанием дела. Отсюда вывод: если нельзя достать большую рыбу с помощью остроги, надо приманить ее на живца. Если жирный селезень не подлетает на выстрел, используют подсадную утку. Проверено. И если все проделано грамотно, прокола не случится.

— А что ты предлагаешь конкретно? — спросил Грязнов. — Я готов стать кем угодно, лишь бы вывести эту банду на чистую воду.

— Ну да, под выстрел, чтоб невиноватых, часом, не задеть, — добавил Турецкий. — Ты понял меня почти правильно. А почему, спросишь, почти? Отвечу. Потому что тебе одному становиться живцом — такое понятие тебе ближе, Славка, — Турецкий усмехнулся, намекая на рыбацкую страсть друга, — так вот, одному тебе на крючок садиться нельзя. Никто ж не поверит. А если мы усядемся вдвоем, тогда… не исключено. Нет, Костя, совсем не исключено! Чего молчишь?

— Честно?

— Ну ты даешь! — Турецкий даже руками развел.

— Не знаю, как кому, а мне нравится.

Александр Борисович плотоядно захохотал, звонко ударяя себя ладонями по ляжкам и раскачиваясь на стуле.

— Перестань, — остановил его Меркулов, — я тоже знаю этот твой неприличный тюремный анекдот про портрет Ломоносова и знаю, как зэки обходились с этой «блондинкой», все знаю, но суть сейчас в другом. Необычайно важно тщательно отработать все возможные варианты. Вплоть до подставок. Вот уж которые как раз, мой дорогой, и не исключены. Скорее, наоборот.

— Костя, я и на этот счет думал. И пришел к выводу, что расстреливать невиновного, а пусть даже и виноватого, они нас не заставят. Не тот уровень, не те и отношения. Зачем мы им можем срочно понадобиться? В качестве кого? Объясняю, товарищи юристы, — это он нарочно скопировал прежнего, молодого еще Меркулова, который частенько пользовался такой присказкой. — В качестве самой надежной «крыши». Им не наши со Славкой руки нужны, а наши головы и имена. Ну и в самую последнюю очередь — карманы, куда должны ложиться заранее расписанные гонорары. Чтоб товарищ вдруг, понимаешь, не взбрыкнул. А так все чисто: ты свое получил? Вот и не вякай.

— Но закон-то остается законом, не забывай за своими играми, — как-то недовольно пробурчал Костя. — А там, гляжу, пахнет сплошными нарушениями. Скажешь, не так?

— Я придумал аргумент, если только ты поддержишь.

— Излагай, — сказал словно очнувшийся Гряз-нов. — Я — на твоей стороне, Саня.

— Ну певцы! — улыбнулся Костя. — Так с чем я должен согласиться?

— Итак, излагаю… Но прежде, — он взял бутылку с остатками коньяка и понемногу плеснул в каждую рюмку. — Это для того, чтобы… короче, если да, то тяпнем за удачу. Ну а если нет, могу нечаянно опрокинуть на стол. Больше в доме все равно ничего нет. Только одеколон.

— Хватит болтать, — мрачно сказал Меркулов. — У меня есть фляжка. В кармане плаща. Что ж я, не знал, куда еду, что ли? Босяк, даже встретить по-человечески не можешь. Так ничему тебя Ирина и не научила. Излагай же, черт побери!

— Костя, чтобы влезть в это дерьмо, одного нашего со Славкой желания и твоего, естественно, благословения маловато. А я тут, было дело, посоветовался с одним умным человеком, которого мы все знаем, и он сказал, что его директор, в определенных обстоятельствах… ну, наш человек, понимаете? Думаю, в крайней ситуации он бы, например, мог поручиться. За Славкиного министра ничего не скажу, но слышал, что он по-прежнему несколько чужд системе. Она вроде его не очень принимает, а он — ее, и правильно делает. Уже двое. Теперь, есть и наш с тобой генеральный. При двух твердых голосах, я подумал, он может быть и третьим. Ну, и ты. Мало? А мы со Славкой завтра же… то есть теперь сегодня, сядем и создадим меморандум. В котором отобразим наше горячее желание разоблачить очередную мафию, шайку… Нет, шайка — это мелочь. Банду? Тоже не то. Стаю волков, во, блин! И для этой цели внедряемся в святая святых, в смысле в преступную группу волчар в милицейской и прочей форме, имея в виду, что за возможные свои вынужденные правонарушения в дальнейшем уголовной ответственности не несем и от общественного порицания освобождаемся. И подписи на вышеуказанном меморандуме вы все и поставите. Можно по алфавиту, можно по общественной и государственной значимости, нам со Славкой без разницы. А еще к меморандуму мы официально приложим два конверта с некими суммами и нашими объяснениями, каким образом они оказались в наших руках. Для родного Отечества ничего не жалко. Тем более что, подозреваю, деньги все равно нечистые. Ты не растратил, Славка?

— С ума сошел?! — возмутился Грязнов.

— Тогда остается последнее — и самое трудное: как назвать наш меморандум?

— Да уж, это действительно, пожалуй, наиболее сложное… — хмыкнул Меркулов, поднимая рюмку.

— Твой красивый жест надо понимать, как… Как что?

— Если ты считаешь, что я способен выступить от лица Господа Бога, то… обдуманно, взвешенно… А вот решено будет после того, как я лично встречусь с означенными людьми. Думаю, решим.

— В киллеры, значит, пойдем, — мрачно ухмыльнулся Вячеслав, берясь с некоторым, совершенно непонятным в данный момент, отвращением за свою рюмку.

— В киллеры? — живо переспросил Турецкий. И воскликнул: — Славка, ты гений! Именно в киллеры! Но только стрелять нам придется не в том, а в обратном направлении. В смысле, по своим. Правильно! Благородный киллер убирает нечисть в своих рядах. Значит, и документ будет называться «Меморандум киллеров»! Кто против? Я — за!

— Я знаю, почему Вячеславу сейчас все противно, — сказал Меркулов, не забыв, однако, поднять руку и демонстрируя, что он тоже «за». — Ступай, Саня, возьми в кармане фляжку и долей ему. Ну не умеет человек пить такими дозами. Пора бы и понять…

3

Вадим Лыков собственной шкурой чувствовал теперь время от времени, как что-то определенно стало сгущаться в атмосфере. Так кошки стараются перед землетрясением покинуть дом, к которому привыкли. Овцы гуртуются и прячутся в скалах перед сильной грозой. Да каждое животное чувствует приближение опасности. Один человек беспечен, думая, что сосулька с крыши его не достанет, а она уже тут — по макушке стук, и ты — покойник.

Но если ты всю жизнь сохраняешь в себе это ощущение преследующей тебя опасности, то и твоя реакция на происходящие вокруг события может быть очень даже неоднозначной.

Вот и дикий разнос, который учинил шеф своему заму, продемонстрировал то, что, оказывается, далеко не все благополучно именно там, где всегда были четкий порядок и полное взаимопонимание. Нет, в том, что Сережка опростоволосился, спору нет, виноват он сам. Недосмотр, недогляд — и вот результат. Виноват, конечно, кто ж допускает до того, что на стол шефу ложится компромат на его ближайших сотрудников? Головой думать надо было. Ну ладно, прокололся, в следующий раз не будет таким беспечным. Важнее другое: как теперь отзовется этот громкий — пока, к счастью, только в муровских кулуарах — инцидент? Не выйдет ли он за стены Петровки? Впрочем, и ГУВД, расположенному в этом же здании, меньше всего нужна такая «слава». Иными словами, если МУР решит сам покончить с собственными служебными проколами и недочетами, это будет только приветствоваться на всех уровнях. А вот как это вбить в башку шефа, который иногда становится упрямым козлом?

И еще одна опасность тут подстерегала. Как бы Вячеслав Иванович, что называется — с больной головы на здоровую, не ринулся вдруг проводить тотальную чистку рядов! Валера Коныгин, замначальника Главного управления собственной безопасности, уже предупреждал как-то, что у его шефа в последнее время наблюдаются весьма неприятные перепады настроения, которые могут предвещать лишь одно: он ожидает чьей-то команды, чтобы кинуть всю свору своих псов на выбранный им объект. И что это за объект, можно только догадываться. Именно поэтому так несвоевременно и разразился скандал здесь, на Петровке, 38. Словно нарочно…

И еще одна неприятность возникла. Пока, правда, не слишком серьезная, но кто знает, во что она может вдруг вылиться. Исчезла Анька, сучка эта, будь она проклята!

Вадим с неделю продержал ее у себя на Среднем Каретном — не буквально на цепи, конечно, но вроде того. Он устроил ей хороший кайф, на который она как-то даже на удивление слишком быстро подсела. И под воздействием наркотика могла вытворять невероятное, пока не наступала апатия, а затем и ломка. Еще не сильная, но все уже, видел полковник, к тому шло. А тем временем они со Швидко успели составить по всем юридическим правилам дарственную, которую и подписала Анька, опять же под диктовку Арона — Захаровича. Так что с этой частью проблемы, можно считать, было покончено. Но потом ей потребовалось съездить домой, поменять белье, взять необходимую одежду. Зная уже, что теперь Анька никуда не слиняет, не сбежит от очередной порции дармового кайфа, Вадим рискнул отпустить ее. На всякий случай предупредил Тимофея об этом и попросил приглядеть. Тот, как всегда, сказал «ага» и — лопухнулся. Помчался за Анькой на Арбат, а ее там нет. О чем немедленно доложил. Вадим сперва не поверил, решил было, что Тимофей, воспользовавшись случаем, захотел отодрать девку уже по полной, умыкнув и спрятав где-нибудь у себя. Ну ладно, так уж и быть, оторвался, сделал свое гнусное дело, но ведь надо и порядок знать. За Анькой кое-что еще числится, не закончена работа с нею. Не собирался Лыков оставлять ей большой дом на Истре. Просто выглядело бы слишком уж подозрительным, если бы она вдруг подарила чужому, по сути, человеку все свое нынешнее состояние. Всему есть своя очередность, и пока вполне достаточно. Но Тимофей поклялся, что после той утехи, которую он получил в квартире фонда, он и в глаза Аньку больше не видел. Хотя честно признался, что не раз собирался навестить ее, уж больно она подходила ему по всем своим женским параметрам. А вот подходил ли он ей — этот вопрос его вообще не волновал. Слоник же, одно слово.

Но Анька тем не менее пропала. Вскрывать немедленно ее квартиру Лыков, разумеется, не стал. Просто послал человечка понаблюдать — и в Москве, и на Истре — никакого движения. Молчал и телефон. Может, уехала куда? Ну, в конце концов, если и уехала, все равно вернется, с ее жадностью такую, как ей досталась, жилплощадь не бросают. Смотрел и сводки происшествий — ничего похожего на нее там не было. Пытался забыть, отодвинуть мысли в сторону, но скоро возвращался к одному и тому же вопросу: куда эта стерва могла деться?! Ну не жаловаться же отправилась! Да и кто ей поверит, будто в милиции ее накачали наркотиками? Абсурд! Но неизвестность раздражала, злила, портала настроение. Что на фоне происходящих в конторе событий было лишней нагрузкой на нервы.

За всеми этими актуальными проблемами Вадим Михайлович как-то упустил один из важных для него вопросов, касавшихся покойного уже, слава богу, ныне господина Юркина, но в гораздо большей степени — его несостоявшегося адвоката. Особенно заботил совершенно непредвиденный прокол с «загрузкой». Ну надо же было так беспечно отнестись к серьезному заданию! По этому поводу Лыков высказал все, что думал, Борьке Ряхину, провалившему, по сути, элементарную операцию. Всего и требовалось-то — продержать полдня того дурака адвоката в каком-нибудь «обезьяннике», а тем временем пошарить в его жилье, посмотреть, какой материал привез он из Котласа. Ну и забрать его. И все дела. А если адвокату еще и пару фингалов поставили бы, так тоже не беда. Лыков сам бы его из-за решетки и вытащил. Еще бы и «спасибо» заработал. А то и сами засветились, и его насторожили. Прокол, короче.

И он особенно может стать опасным, поскольку, как было известно Лыкову, ныне официальному уже владельцу торгового дома «Земфира», в центральный офис, на «Войковскую», неожиданно явилась новая бригада «проверялыциков» — уже из Экстра-банка. А из-за такой подозрительной расторопности банкира оказались замороженными очень большие деньги, которые, оказывается, Юркин у него держал. И вытащить их оттуда нет пока никакой возможности. Зато в двух других банках Вадим Михайлович успел-таки уже счета «Земфиры» почистить. И теперь совсем скоро, если какие-нибудь неожиданные обстоятельства, как нарочно, не помешают, торговый дом можно будет аккуратно подвести к банкротству и выгодно перепродать. И лишний груз с плеч, и очень приличные деньги — в карман!

Но это — в будущем. А пока одни неприятности…

Тяжкие размышления заместителя начальника МУРа оборвал резкий сигнал интеркома, и недовольный голос Вячеслава Ивановича Грязнова не сказал, не пригласил, а жестко приказал:

— Зайди сюда!

«А вот тебе и первая ласточка…» — озабоченно подумал Лыков, запирая сейф и поднимаясь. И, может быть, впервые всерьез вернулся к мысли, которая, было дело, однажды мелькнула в голове, но особо не задержалась, а после нет-нет да и проклевывалась, хотя Вадим Михайлович недовольно отгонял ее прочь. А мысль была такая: бросить все к едрене фене, забрать то, что лежит в ожидании лучших времен по разным тайникам, о которых даже близкие друзья-товарищи и те, поди, не знают, да отвалить с этой родины на какую-нибудь другую, более благодатную. Не искушать без конца судьбу. Ведь хватит уже на две жизни… А то и на три… И странное дело, ни своей жены, ни, разумеется, тещи он в той, другой, жизни рядом с собой не видел…

— У тебя вообще-то с памятью как? Не жалуешься еще? — неприветливо встретил полковника генерал, не вставая и не протягивая руки. — Может, врач нужен? Так мы это поправим в одну минуту! Ну, чего стоишь? Садись!.. Присаживайся, — поправился он, — а сесть мы все еще успеем, вашу мать… Ты не напомнишь, о чем мы с тобой говорили? — И поскольку Лыков молчал и вопросительно продолжал смотреть на шефа, начал объяснять: — А говорили мы с тобой, Вадим… — Лыков незаметно и облегченно выдохнул, — о том, чтобы провести натуральную разборку в собственных радах, так? Мы ведь и срок установили! А где этот срок?!

— Вячеслав Иванович, — обиженным тоном заметил Вадим, — о разборке даже и близко речи не было. Я понимаю ваше состояние. Мне самому стыдно вам в глаза смотреть, но… Усилить — это надо, это я готов хоть немедленно. Я уже и все тезисы продумал, могу показать.

— Покажешь, успеешь еще, — проворчал Грязнов, но, похоже, стал успокаиваться, тональность, во всяком случае, понизил. — Нельзя нам молчать, Вадим, неужели вам, ребята, непонятно, что жалобы и эти… доносы, ну да, поступают не только к нам? — И он опять стал заводиться. — Это вы можете не знать, а я-то знаю! — Он резко похлопал себя по загривку. — Вот где уже они у меня! И там уже не просто хреновина всякая, типа противогаз надели или дерьмократизато-ром этим вашим отходили по почкам! Там вещи куда серьезнее! А вы тут ни мычите ни телитесь! Чего ждете? Когда меня скинут? Так и вы все после этого часа не просидите на своих… стульчаках… вашу мать… Скажи спасибо, что друг мой Саня — все ж таки помощник генерального прокурора, а не хрен собачий — перехватил у себя в конторе та-акую депешу, что мало не покажется. Уфф! Я все сказал, и если ты ни черта не понял, пиши рапорт. А если понял, ступай и немедленно готовь экстренное… внеплановое… закрытое совещание всех начальников отделов и отделений, можешь нескольких старших оперов добавить, чтоб отчитались за свои безобразия. И чтоб никаких этих!.. — Грязнов потряс перед носом Лыкова раскрытой пятерней. — Фиглей-миглей, понял? Давай, Вадик, действуй. От этого сейчас зависит наше ближайшее будущее.

— Один вопрос можно, Вячеслав Иванович? — смиренно спросил Лыков.

— Валяй/чего спрашиваешь? Мы ж одни тут.

— Я вот думал над этим вашим предложением… — Вадим благоразумно выдал собственную идею с совещанием за генеральскую, полагая, что такая форма легкой лести никогда еще не вредила. — И вот чего подумал… А не будет это все наше экстренное мероприятие выглядеть для начальства туфтой?

— Будет, Вадик, — Грязнов задумался, смяв ладонью свой подбородок. — Обязательно будет. А надо, чтоб не было, так? Значит, что? А это означает, чтоб инициатива, дорогой мой боевой помощник, исходила не от нас с тобой. Не из наших кабинетов, а из… Ты понял, о чем я?

— Кажется, да! — Вадим даже просиял. — Каждый отдел в срочном порядке проведет работу с жалобами. И представит отчет. С предложениями о наказаниях виновных. Ну там предупреждение о неполном служебном соответствии. Короче, чтоб наотмашь не наказывать, а как бы… ага?

— Молодец. То самое. И сроку тебе, Вадик, на все про все два дня. И это последний тебе срок! А сообщение по оргвыводам будешь у меня делать не ты, пусть Сережка займется. Не хрен ему за твоей спиной отсиживаться. Я верно мыслю?

Лыков добродушно усмехнулся, как бы показывая, что ему лишний раз постоять за коллегу — совсем и не в тягость.

— Могу идти?

— Давай, — с улыбкой кивнул Грязнов. — Вот поговорил с тобой, и на душе полегче. Кстати, забыл сказать. Мой друг Саня, ну, ты понимаешь? Как-то очень тепло о тебе отзывался. Толковый, говорит, у тебя зам. Может, говорит, мы его в академию засунем, а после я его в Генеральную заберу? Я смеюсь и говорю, что настоящим сыскарям, Саня, цены нет. Так что уж ты в другом месте поищи. А я вот отвалю на пенсию, передам ему свое кресло, а сам с удовольствием пойду к нему консультантом… по некоторым вопросам. Смеется… А может, он прав?

— Ну что вы, Вячеслав Иванович? — прямо-таки по-девичьи засмущался Лыков. — Какой из меня следователь? Конечно, вы правы. Только о пенсии и не думайте. Пока мы с вами.

— Да это понятно, — кивнул Грязнов и махнул ладонью, отпуская.

«Пока мы с вами, говоришь? — Грязнов резко насупился, едва дверь за Лыковым закрылась. — А это мы скоро увидим… Кто с кем… И где…»

Первую свою акцию он мог считать выполненной — контакт и еще раз контакт. И никаких подозрений. Шеф — дурачок, который не может обходиться без своих «боевых» помощников. Прав оказался в этом смысле Саня…

А Лыков, покинув кабинет начальника, отправился к себе, с трудом удерживаясь, чтобы не насвистывать в такт шагам что-нибудь привычное, веселенькое. Верно говорят, думал он, не так страшен черт, как его малюют. И очень, оказывается, уместным стал тот гонорар, на который он не поскупился, сунув в карманы друзей-начальников по хорошему конверту. Надо будет повторить при удобном случае.

4

— Только когда пойдешь сюда, будь внимателен, не переломай ноги. Тут кругом кипит такая стройка! Уже и ко мне вплотную подобрались, к зиме обещали все развалить к чертовой бабушке…

Получив такое предупреждение от Генриха Хайдеровича, в узком кругу — Гены, Александр Борисович сосредоточил все свое внимание на том, чтобы и в самом деле не съехать по скользкой глине — днем шел дождь — в вырытые повсюду траншеи и не перепачкаться с ног до головы той же самой глиной. Вернее, улики и не найти, если надо вычислить, куда это вдруг намылился помощник генерального прокурора на ночь-то глядя?

А что это кое-кому очень хотелось бы знать, несомненно. Александр Борисович в последние дни нет-нет да засекал движущийся следом автотранспорт с затемненными стеклами. Машинки каждый раз были другими, но «брали» его аккуратно по утрам за эстакадой, возле павильона станции метро «Парк культуры», и провожали через весь центр до здания Генпрокуратуры на Большой Дмитровке.

Александр Борисович, конечно, догадывался, кто бы это мог быть и почему именно он, Турецкий, привлекает такое внимание. И, кстати, догадка легко подтвердилась после того, как Славка сообщил ему о своем «жестком» разговоре с Лыковым, касаемо пресловутого и в принципе никому не нужного совещания «по письмам трудящихся», как это еще недавно называлось в государственных и партийных кругах.

Правда, Турецкий немедленно возразил, стараясь убедить Вячеслава, что данное, естественно, никчемное мероприятие может, однако, выявить совершенно неожиданную реакцию многих неизвестных пока, но явно заинтересованных лиц, что, с другой стороны, окажется вовсе и не бессмысленным делом. Но это и не спор даже, а так, игра словами, поскольку оба прекрасно понимали, что если взялись играть, то придется это делать всерьез. Не с дураками же в покер сели…

И вот стоило Славке, как бы между делом, сообщить этому Лыкову, что Турецкий понимает и одобряет их действия — неважно какие, как «хвост» исчез. Тут тебе и вся загадка. Но это обстоятельство ни о чем не говорило, и Александр Борисович, приученный еще в добрые старые времена тем же Грязновым постоянно поглядывать в зеркальце заднего обзора с целью анализа происходящего у тебя за спиной, никогда не считал для себя зазорным следовать этому первому и главному оперативному правилу. Тем более что береженого, как известно, и Бог бережет…

Он с иронической придирчивостью осмотрел «нижнюю часть» гостя, покачал головой и сказал:

— Ладно, щетки есть, а обратно покажу другую дорожку, там не так грязно. Ну привет, Саша, заходи. Вон тапочки. Кофе или покрепче?

— Я за рулем, — привычно ответил Турецкий, и Чингисхан понимающе и столь же традиционно кивнул:

— Понимаю, значит, можно и покрепче…

Они сели друг напротив друга, и Турецкий вопросительно уставился на Генриха.

— Прежде всего, — начал хозяин, — если дядя Костя (Меркулов с отцом Генриха были когда-то неразлучными друзьями, с тех пор и пошло) тебя не успел проинформировать, сообщаю. По его просьбе разговор с моим директором (он имел в виду Директора ФСБ) уже состоялся. Не скажу, чтобы он принял ваше предложение на ура, но тот факт, что на полковника. Вострецова мы уже завели дело оперативной проверки, свою роль сыграл. Правда, заметил при этом… Ну тебе, наверное, известна эта его манера, когда он в чем-то сомневается, разговаривать через губу. «Не наигрались, мол, еще в шпионов-то? Детский сад…» Был момент, я уж подумал, что он предложит вам самим выйти на президентскую администрацию, чтоб там санкционировали. Но, видно, вовремя вспомнил, что такой шаг — наиболее элегантная возможность, не ударяя палец о палец, на корню завалить операцию. Ну… короче, обошлось, дал свое «добро». А касательно второго фигуранта, я имел частную беседу с Игорем Константиновичем (на этот раз речь шла о начальнике ГУСБ МВД Ромадинове). Поговорили как коллега с коллегой. Тут полное взаимопонимание. Так что следующий ход уже ваш. Дядю Костю я проинформировал. А что твой генеральный?

— Как обычно — ни рыба ни мясо. Будто ждет чьей-то команды. То есть мы-то знаем чьей, но ведь ее не последует, вот в чем беда. Кто ж полезет к Самому с подобными мелочами? Такие вещи надо решать в оперативном порядке. Да в принципе мы это дело уже обсуждали с Костей, нам особое его вмешательство вовсе и не нужно, достаточно на первый случай просто нейтралитета. С Костей у него некоторая напряженка, там, по ряду других дел, а мне соваться никак нельзя. Не уважает он самодеятельности. А вот кто бы дал команду, тут он всех вмиг бы на уши поставил!

— Великая и неистребимая старая школа! — Генрих рассмеялся. — «Узнаешь брата Колю?» Бессмертный Бендер… Ну, давай по маленькой.

— За здоровье стариков. Твой-то как?

— Воюет вовсю! Какую-то пенсионную партию придумали, теперь объединяются — по регионам, по федеральным округам.

— Ну дай им Бог силы. А Костя гундит, злится, но держится. Куда вьГ без меня, говорит. И самое печальное, что стопроцентно прав. Тут мне Славка рассказал, как он с этими своими полковниками «благодушествовал», так сказать. Свалю, говорит, на пенсион, и делайте тогда, что хотите. Нет, говорят, пока мы с тобой, и не думай. Понял, как вопрос-то ставится? Так этим же моментом немедленно пользоваться надо! Не откладывать на завтра! Завтра вы возьмете за хобот того же Пашу Вострецова, или вообще кто-то где-то что-то пронюхает — утечки ж в наше время дело обычное! — и все — коту под хвост. Вот чего я боюсь.

— Нет, Саша, тут я готов тебе возразить. Между прочим, тот спектакль, который организовал Вячеслав у себя в конторе — с раздачей персональных пенделей, как говорили у нас во дворе, — вызвал в руководящих массах весьма неоднозначную реакцию. Но главным тезисом было все-таки — «Давно пора!». Как ты считаешь, почему? У меня есть на этот счет свое мнение, но я хотел бы услышать, что думаешь ты.

— Я еще не успел сформулировать для себя, поскольку, честно говоря, не думал на эту тему. Но если в порядке прикидки? «Давно пора», вероятно, говорит тот, кто понял, каким образом можно убить двух зайцев сразу — ловко отчитаться в своей неусыпной заботе о сохранении законности и отвести от себя угрозу куда более серьезной чистки. А вот недовольные — это, возможно, как раз и есть наши союзники. Они просто поняли, какую роскошную лапшу развесил на «руководящих ушах» находчивый генерал. Твой-то как отреагировал?

— Хм… — Генрих улыбнулся, покачал головой. — Мой, по твоей классификации, из вторых. Что меня, честно говоря, и порадовало. Мы с ним эту тему тоже слегка затронули, и я постарался довести до него, что сей спектакль, по сути, отвлекающая операция, подготовка к наступлению. Нормальная реакция. А вот с Игорем Ромадиновым, тебе же известно, он — тонкий мужик, другой вышел разговор. Вернее, даже не у меня с ним, а у него с его замом, тем самым Валерием Петровичем Коныгиным. До нашей встречи. И вот посмотрели мы с ним друг на друга, и он спрашивает мое мнение о совещании в МУРе. Все уже в курсе. Я говорю, улыбаясь при этом: а что ты, мол, хочешь услышать конкретно? Разве у тебя появились сомнения? Он смеется. Но грустно так. Оказывается, этот его зам, что называется, ничтоже сумняшеся, полдня с пеной у рта убеждал, что подобный «разгон», используя уже опыт МУРа, надо теперь учинить по всем крупным подразделениям министерства и на том поставить точку, дать людям возможность дальше работать спокойно. Добились, мол, своего, задачу выполнили, и — хватит!

— Это хорошо.

— Что именно? — не понял Генрих.

— То, что они все теперь успокоятся. И охамеют, надо думать. Ничто ж так не разлагает человека, как незаслуженное поощрение начальства. Но нам, видимо, придется туговато. Я имею в виду, с кадрами. Придется задействовать частных сыщиков, во избежание, так сказать.

— Ну для вас-то это не проблема, — усмехнулся Генрих. — А тем ребятишкам, что собрал у себя в агентстве Вячеслав, так вообще семечки. В общем, Саша, я так понимаю, что большой сбор состоится на Любянке. Как ты только что заметил, во избежание. Дядя Костя уже в курсе, он и передаст приглашение вашему шефу. С Житной договорится Игорь. Он тоже будет присутствовать. Ну и твой покорный слуга, разумеется. Прочитали мы ваш «меморандум».

— И что? — насторожился Турецкий.

— Да что, совсем уж, что ли, юмора не понимаем? Нет, Саша, все правильно. Но я думаю, что это будет только самый первый шаг. И все это, кажется, очень правильно поняли. Сам подумай, у нас, и у того же Игоря, и в других конторах уже не столько об оперативных проверках речь идет, сколько о разработках. Доколе? Можно ведь и два, и три года, и четыре, если больше делать нечего, разрабатывать явного мерзавца, без конца выявляя то, другое, третье…

— Пора брать, что ли?

— Да вот вы с Вячеславом и начнете. Его, кстати, скорее всего, придется вывести из МУРа. Ты его пока не готовь, а предложение, полагаю, будет исходить от Ромадинова. Это — между нами. В этой связи было бы, наверное, неплохо, если бы Вячеслав заранее продумал себе толковую замену. Но это — мое, личное… — Насчет замены даже я могу дать совет, — этак небрежно кинул Турецкий.

— Дану?

— Точно. Не секрет же, что за последние два года с Петровки ушло немало толковых мужиков. По разным причинам. И не Славка тому виной, а общая ситуация. Так что если искать замену, я бы предложил именно среди них. Володя Яковлев, помнишь, был у Славки такой зам? Он теперь, кажется, в министерстве, в главке. Я б его вернул — настоящая муровская косточка! Или Коля Саватеев, он со второго отдела в заместители пришел, а я его еще старшим лейтенантом помню, простым опером. Он, по-моему, теперь твоими же делами, но только в МЧС занимается. А по духу — настоящий сыскарь. Чем не начальник МУРа? Да и других немало. А что, Славка-то придумает… Считаешь, рано ему говорить?

— Ты его знаешь лучше. Думаю, назначение произойдет не сразу, вам же придется как-то еще войти в операцию, обрести полное доверие. А оно бывает разное, а на вас будет смотреть не только преступный мир, но и трое руководителей важнейших государственных ведомств — как их ни называй: силовые, правоохранительные… Поэтому, может быть, с информированием Вячеслава я бы не спешил. Достаточно пока намека. Это чтоб он, с его-то характером, не взбрыкнул вдруг и не полез в бутылку. Ты бы такое мог, например, полностью исключить?

— А черт его знает! — Турецкий засмеялся неожиданной и для себя самого постановке вопроса. — Иной раз от Славки можно ожидать чего угодно…

— Вот так, Саша… Ну все, чем богат, я тебе доложил. Очередную информацию получишь от дяди Кости. Сейчас я погашу свет на кухне и покажу тебе другую дорожку. Ты ведь с Балаклавки шел?

— Как обычно.

— А тут у нас протоптали, в связи со стройкой, новую тропинку. Выберешься туда же, только подальше, возле школы. Там белый такой тонарчик стоит, как ориентир в темноте… — И, уже провожая Турецкого, который старательно вычистил брюки и ботинки, перед тем как погасить свет в прихожей и открыть дверь на лестничную площадку, сказал со вздохом: — Да, друзья мои, повесили вы себе груз на одно место… Я, как тот Остап, ну и как всякий азиат — по крови, тоже, каюсь, человек завистливый, но вам я не завидую, не-а…