Мемуары ротного придурка

Часть IX. ЕСЛИ РОЖУСЬ - ПРОШУ СЧИТАТЬ КОММУНИСТОМ

Иной раз приятели недоумевали:

- Лев, на кой хрен тебе партия сдалась, что ты с этого имеешь? Вот Борька - другое дело, он карьеру пробивает, Володька в капстраны ездит, прибарахляется, а ты-то ведь внештатник-надомник с "пятым пунктом". Охота тебе партнагрузки тащить да членские взносы платить ни за что ни про что? Шутка ли сказать: ежемесячно по три-четыре бутылки, в пересчете на коньяк, в партийную кассу вносишь, лучше бы уж эти деньги сам пропивал!

- По идейным соображениям, - отвечал я.

- Ну, это ты уже слишком! - недоумевали они.

Чтобы у читателей тоже не возникали сомнения на этот счет, я расскажу о своих взаимоотношениях с КПСС, в рядах которой состоял 28 лет.

Должен признаться, что и в партийном строю я тоже был "прикомандированным" - большей частью к стенной печати. В каких только сражениях, руководимых сталинским, а затем ленинским ЦК, я не участвовал! Сражался с Зощенко и Ахматовой, с югославским ревизионизмом, с безродным космополитизмом, с морганизмом-менделизмом, с кибернетикой, генетикой и прочими буржуазными лженауками, со сталинизмом, ракошизмом, "примкнувшим-к-ним-шепилизмом", волюнтаризмом, маоизмом, алкоголизмом и, наконец, с сионизмом (в бою с которым выбыл из партийных рядов, попав в сионистский плен и оказавшись в Государстве Израиль).

Честно говоря, возвращение мое в Москву после демобилизации из рядов Советской Армии мало походило на триумфальное шествие воина-победителя. Не было у меня захваченного в боях трофейного имущества, да и вообще никакого имущества не имелось, даже шинели, а стояла поздняя осень. Вместо парадного мундира на мне красовалась замызганная телогрейка б/у с дырой во всю спину. От Мукачева до Москвы я ехал на крыше поезда, и когда наш товарняк проезжал туннель, телогрейка на мне загорелась от паровозной искры, а сам я, наглотавшись дыма, чуть не свалился под колеса.

Спас меня мой кореш Петька Курицын, с которым мы вместе демобилизовались. Успел меня задержать, хотя у него руки на нервной почве не действовали. Благодаря его инвалидности мы с ним счастливо отделались, когда на наш эшелон, набитый демобилизованными воинами и их трофеями, напала банда Кости-полковника, состоявшая, как утверждали, из офицеров-дезертиров.

Поначалу мы решили, что это бандеровцы, но они пошли в атаку с возгласами "За Родину, за Сталина!" и отцепили часть теплушек.

Мы оказались как раз в отцепленной, но Петьке как инвалиду офицеры трофеи оставили. Поскольку я числился Петькиным сопровождающим и продаттестат у нас был на двоих, мне тоже разрешили взять вещмешок. Там был единственный мой "трофей", который я вез в подарок папе: шахматы ручной работы, купленные на ужгородском толчке.

От Петькиных трофеев я сам чуть не остался без рук - мне ведь приходилось их таскать! Я думал, что его самодельные фанерные чемоданы набиты золотом. На львовском вокзале, слезая с крыши вагона, я один чемодан не удержал. Он разбился вдребезги, но вместо золота оттуда посыпались... ржавые железки, пружины, дверные ручки... Он вез эти "трофеи" в свою Саратовскую область!

Во Львове я пошел на продпункт, а когда вернулся с харчами, не обнаружил ни Петьки, ни своих вещей...

Одним словом, внешний вид мой был настолько непарадный, что я предпочитал, чтобы соседи по дому меня вообще не узнали. Крадучись, как вор, я вошел в свой подъезд и с замиранием сердца постучал в дверь нашей квартиры.

...Решив сделать папе сюрприз, я не написал ему о своей демобилизации. Хотя папа за годы войны стал видеть еще хуже, он сразу догадался, кто эта личность, от которой несло паровозным чадом и сивухой. Как и полагалось истинному большевику (а таковым он оставался и без партбилета, который ему вернули лишь после XX съезда), папа встретил меня без сантиментов. Не доверяя своим слабым глазам, он стал меня проверять на ощупь.

- Я был уверен, что ты хотя бы до майора дослужишься! - не скрыл своего разочарования папа, ощупав мои девственно-солдатские погоны. - Я в твоем возрасте почти генералом был...

"Эх, папа, папа... А знаешь ли ты, что хороший придурок стоит плохого генерала?" - подумал я.

- И наград не густо... Раз, два, три - и обчелся, - никак не мог успокоиться папа, перещупав мои солдатские "железки".

Я уж было решил, что официальная часть окончена, и хотел обнять папу, но он сурово меня отстранил. Рука его потянулась к моему левому нагрудному карману, но карман оказался пуст... (Отправляясь в путь, я зашил документы в складке кальсон - предосторожность оказалась нелишней.)

- Насколько я понимаю, ты не комсомолец? - сурово спросил папа. - Отказали в приеме? Или ты, может, и не вступал?

Я почувствовал, как тяжело было папе, одному из организаторов комсомола и делегату исторического III съезда, на котором выступал Ильич, задавать мне этот вопрос.

Но тут-то и был у меня припасен некий сюрприз. Не торопясь, расстегнул я брючный ремень и с некоторым усилием извлек из потайного "кармана" красную книжечку.

- Комсомольский билет! - обрадовался папа. Он даже весь преобразился, просветлел...

- Нет, это мой партбилет, - эдак небрежно обронил я, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

Такого папа не ожидал. Он схватил партбилет, долго его ощупывал, обнюхивал - он так разнервничался, что мне пришлось срочно дать ему валерьянку.

- Спасибо, Лев! Я знал - ты меня не подведешь, - сказал папа, и скупая слеза выкатилась из-под его толстенных очков.

Всю жизнь я знал, что партия для папы - это все. И в тот момент я вспомнил, каким страшным ударом судьбы явилось для меня, юного пионера, исключение папы из партии в конце 1936 года.

...В этот черный день моей жизни, забежав в школьный сортир, я оказался там один на один со старшеклассником Сафроновым, который одно время был в нашем отряде вожатым.

- Эй, жид! - ни с того ни с сего сказал мне он, застегивая ширинку. Я подумал, что Сафронов, несмотря на его комсомольский значок, является отсталой личностью, обремененной пережитками прошлого.

Как обычно в подобных случаях, я прибег к помощи своего друга детства и покровителя.

- Как вам не стыдно?! Вы знаете, что сам Карл Маркс, наш главный вождь, был евреем? - спросил я, полагая, что сразил Сафронова наповал.

- Ну и что? И Карл Маркс - жид! - невозмутимо ухмыльнулся Сафронов, застегнув на ширинке последнюю пуговицу.

Я просто оторопел: такого я еще не слыхал!

- Что вы сказали?! Вы знаете, что вам за это будет? - решительно пошел я на него.

- А ты меня не пугай, ты первый в уборной про Карла Маркса стал говорить. За это дело, знаешь?.. - отпарировал "вожатый".

Как известно читателям, я никогда не дрался, но назвать моего друга детства и покровителя жидом?! Это, знаете, было слишком. Я так заехал Сафронову по скуле, что он от неожиданности отлетел к стенке. Однако сгоряча я не заметил, что в сортире мы с ним не одни: сзади меня, оказывается, сидел на унитазе верзила Стародворцев из его класса. Он развернулся и прямо с унитаза со всего маху врезал мне в глаз...

Меня повезли в глазную больницу на улице Горького, а после больницы папа повел меня, всего перевязанного, в милицию: составлять протокол. Он хотел отдать хулиганов под суд.

Но ни папе, ни милиционеру я не рассказал, из-за чего произошла драка. Подумал: "А вдруг и вправду про вождей в уборной нельзя говорить? Вдруг Сафронов расскажет про это, если я скажу, как он обозвал нас с Карлом Марксом?"

- Кто первый ударил? - спросил дежурный по отделению.

- Я! - признался я.

- Значит, сам и виноват! - сказал дежурный.

Папа стал с ним спорить.

- А вы кто такой? Где работаете? - спросил его милиционер.

- Я временно не работаю, - тихо ответил папа.

Это было для меня новостью, я был уверен, что папа работает в своем институте и еще в Военной академии.

- Почему в военной форме ходите? - пристал к нему милиционер. - Вы член партии?

- Я исключен, я подал апелляцию, - извиняющимся голосом сказал папа, но слова его ударили меня посильнее, чем кулак Стародворцева.

Папа без партбилета?!! У меня это не укладывалось в голове. От потрясения я потерял сознание и грохнулся на пол.

Боюсь, как бы после моего рассказа у читателя не сложилось впечатление, что я в Коммунистической партии очутился случайно, исключительно благодаря "мухляжу" батальонного парторга лейтенанта Кваши. Но в том-то и дело, дорогие читатели, что это не так. Путь в партию был предначертан мне с самого рождения и даже до него - умей я говорить в материнской утробе, я заявил бы во всеуслышание: "Если рожусь, прошу считать коммунистом!" Так же, как спустя двадцать лет заявил на передовой: "Если умру, прошу считать коммунистом!"

Итак, подобно гоголевскому Акакию Акакиевичу, родившемуся титулярным советником, я появился на свет божий коммунистом. Читатель знаком с обстоятельствами моего рождения, я не буду повторяться и возвращаюсь к детству лишь для того, чтобы рассказать о моем коммунистическом воспитании, каковое так или иначе все равно привело бы меня к заветному партбилету.

В идейном отношении я со школьных лет шел впереди, как и подобало сыну ученого-марксиста.

С первого же класса я глубоко проникся главным принципом коммунизма: "От каждого - по способности, каждому - по потребности". Дело в том, что способностями я отнюдь не блистал, а при таких невыдающихся способностях потребности у меня были очень большими.

"Значит, при коммунизме даже круглый идиот может требовать, чтобы учитель ставил ему только "пятерки"?" - сообразил я. И, сделав это открытие, принялся с нетерпением ждать, когда же наконец наступит светлое будущее. За коммунизм я готов был и в огонь и в воду, он стал голубой мечтой моей жизни.

А в пятом классе я буквально потряс Юлия Цезаря (так мы прозвали нашего историка М. И. Хухалова) своим толкованием ленинского определения свободы как осознанной необходимости.

- Кто осознал необходимость, тот свободен! - заявил я. - Если закованный в цепи раб осознал, что так ему и надо, - значит, он совершенно свободный. Раз надо - значит, надо.

- Содом и геморрой! - закричал Юлий Цезарь (это было его любимое выражение). - Ларский, повтори!

Он записал мой пример в огромную тетрадь с надписью "Амбарная книга" и приводил его на всех уроках.

Папа, можно сказать, служил мне в детстве наглядным образцом твердокаменного большевика, каким я сам мечтал стать, когда вырасту. Не с дяди Феди же мне было брать пример, с нашего соседа, который вступил в партию, но говорил лишь о получке, о новых галошах и о засолке огурцов. А папа никаких огурцов не признавал, он говорил исключительно о марксизме-ленинизме и о мировой политике.

Маму же мне заменил отец народов великий Сталин.

Я полюбил товарища Сталина больше, чем папу, и почти так же, как бабушку. Даже учительницу по физкультуре, в которую был тайно влюблен, я, наверное, любил не так сильно, как родного товарища Сталина.

Надеюсь, читателю теперь ясно, что коммунистом я стал еще в пионерском возрасте, миновав комсомольскую стадию развития, подобно тому как ныне целые страны совершают скачки из стадии первобытного коммунизма в коммунизм советский, минуя промежуточные формации.

"Все познается в сравнении", - утверждал друг моего детства Карл Маркс. Пользуясь сравнительным методом, он написал "Капитал" и заделался основоположником марксизма-ленинизма. С первых же моих шагов в рядах Коммунистической партии мне тоже пришлось сравнивать. Естественно, когда мне велели изучать партийный устав, я стал его сравнивать с воинским уставом.

Честно скажу, сравнение было в пользу партийного устава. Особенно мне пришлось по душе слово "демократия", что в переводе с древнегреческого означает "народовластие". В воинском уставе ни о какой-такой внутриказарменной демократии и речи не шло, заикнись я дракону-старшине о народовластии - десять суток строгача сразу схватил бы. В армии демократия известная: "Приказ командира - закон для подчиненного".

Я был обязан беспрекословно подчиняться командиру отделения, а также всему начальству - от любого ефрейтора до Верховного главнокомандующего. Причем любой приказ никакому обсуждению не подлежал. Какое уж тут народовластие!

Другое дело Коммунистическая партия! Насколько я понял из устава, там любой приказ можно обсуждать и даже голосовать "против". Какое решение больше голосов наберет, то и проходит. К тому же член партии куда больше прав имеет, чем солдат, и перед партийным секретарем он не обязан по стойке "смирно" стоять, как перед старшиной. Сознание того, что хотя бы внутри партии имеется демократия, меня очень ободряло; я сразу же сделался горячим поборником этой самой внутрипартийной демократии, записанной в уставе, хотя еще не представлял себе, что это такое.

Увы, при первом же столкновении с партийной жизнью выяснилось, что внутрипартийную демократию я не так понимаю, как положено. Не сразу я сориентировался в новой обстановке...

Впервые на практике я соприкоснулся с внутрипартийной демократией, когда явился после демобилизации становиться на партучет в Щербаковский райком партии города Москвы - в этом районе находился МПИ (Московский полиграфический институт), куда меня занесла судьба. Хотя я уже был гражданским, солдатские условные рефлексы у меня еще продолжали действовать: правая рука автоматически реагировала на офицерские и сержантские погоны, а ноги сами по себе отбивали строевой шаг при приближении генеральских лампасов. Но к милиции я, по старой солдатской традиции, относился без особого почтения...

А милиционер, который при входе в райком партии стоял, потребовал, чтоб я предъявил ему партдокумент, да еще в раскрытом виде! Меня его нахальство возмутило.

- Может, вам еще ключ от квартиры дать, где деньги лежат? - спросил я его.

Но "легавый", видимо, Ильфа и Петрова не читал. Когда я ему популярно разъяснил, что согласно уставу член партии не имеет права показывать партбилет посторонним лицам, он нажал какую-то кнопку на дверях, и тут же появился карнач в форме старшего лейтенанта Госбезопасности.

Рука моя дернулась было взять под козырек, но я успел ее сдержать - начхать мне теперь на его погоны.

- Вот этот, в очках, в нетрезвом виде явился. Партдокумент предъявить отказался, оскорбил меня при исполнении служебных обязанностей, - доложил "легавый".

- В уставе не написано, что милиционеры должны партбилеты проверять, это нарушение внутрипартийной демократии! - заявил я старшему лейтенанту.

- А ну дыхни! - приказал тот.

Я, конечно, отказался дыхнуть, хотя со вчерашнего дня "славного горючего" не принимал, не считая кружки пива. Тут еще один в синей фуражке появился: "Пройдемте!"

И под конвоем завели меня в райком, в какую-то комнату, где перед дверью еще решетка была - как на строгой "губе"! Конечно, они мне свои книжечки предъявили, но я не мог понять, какое отношение эти оперы имеют к райкому партии и к внутрипартийной демократии.

- Брось дурочку валять! - окрысились на меня. - Ты же демобилизованный, значит, знаешь, что такое Особый отдел? Так вот, в райкоме партии тоже имеется соответствующий спецсектор, давай-ка все документы выкладывай...

И допрос мне учинили почище, чем в СМЕРШе, - "тиски" устроили: сели с двух сторон и так меня стали сжимать, что я еле дышал...

- А ну отвечай!.. А ну говори! - после каждого вопроса кричат.

Еще немного, и я бы не выдержал, про репрессированных родственников рассказал бы.

Потом заставили меня объяснительную написать и прямым ходом в кабинет первого секретаря райкома товарища Логинова завели - хотя к нему на прием длинная очередь сидела.

Доложили ему мое "дело", мол, никакого понятия о партийной дисциплине не имеет. Явился за внутрипартийную демократию агитировать, а у самого партвзносы за полгода не уплачены...

Я аж обомлел. "Черт меня дернул с этим легавым связываться из-за внутрипартийной демократии! - думаю. - Чего доброго, посадят еще..."

А секретарь райкома как рявкнет на меня:

- Как стоите, когда с вами старшие разговаривают?!

Делать нечего, я встал по стойке "смирно".

- Зарубите себе на носу, райком уставу не учат! Перед райкомом шапку снимать надо! - стал он меня отчитывать. - В следующий раз за неподчинение Органам из партии вышвырнем, нам разгильдяи не нужны!..

Но все же я решился его спросить, что же такое внутрипартийная демократия и как ее надо понимать.

- Раз партия говорит "надо" - значит, надо... и точка! Вот как мы, большевики, понимаем внутрипартийную демократию! - стукнул кулаком по столу секретарь райкома. Я его сразу понял, ведь мой папа, твердокаменный большевик, с детства меня учил: "Раз надо - значит, надо!"

Один вопрос меня мучил: почему же тогда "демократия" по-древнегречески обозначает "народовластие"? Этот дурацкий древнегреческий и сбил меня с толку.

На самом деле в Коммунистической партии все оказалось куда проще: как в армии, только без воинского устава. Даже структура в точности скопирована с военной - я как-никак в войну в штабных придурках тоже побывал, вплоть до штаба корпуса. А райком, где я долго пороги обивал, пока мои учетные дела уладились, очень штаб дивизии напоминал. Только отделы иначе именовались. К примеру, оперативному отделу в райкоме соответствовал орготдел, строевой части - сектор учета, СМЕРШу - спецсектор и т. д.

И все партийные ступени сверху донизу тоже военным соответствовали: скажем, генсек Верховному главнокомандующему полностью соответствовал (поскольку ими обоими являлось одно и то же лицо), Генштабу - ЦК, фронтам - ЦК республик, армиям - обкомы, дивизиям - райкомы, полкам и батальонам - парткомы, первичным организациям - роты...

Одним словом, знакомая картина.

"Но чем же тогда Коммунистическая партия отличается от армии?" - думал я.

Ну, внешне, разумеется, коммунисты на казарменном положении не находятся (в мирное время), ходят в гражданском. Но суть, конечно, не в этом, до сути я долго добирался. Она в личном составе заключается. Дело в том, что в армии есть вояки и есть придурки, и в партии такая же картина.

Партпридурки в свою очередь делятся на руководящих и первичных (то есть рядовых членов первичных парторганизаций). Главное для них - партбилет. Придурок без партбилета - что солдат без котелка. Отними у любого руководящего придурка его "красную книжечку", и он уже не генсек и не завмаг, а ноль без палочки. Поэтому все члены партии "единогласно" придуриваются, будто и вправду верят в марксизм-ленинизм, чтобы волшебную книжечку не потерять.

Этот "придуризм" приобрел воистину массовый размах, и не зря в народе КПСС расшифровывали так: "Компания придурков Советского Союза". Массовый придуризм - залог единства партии, которое великий Ильич завещал хранить как зеницу ока.

Поэтому в партии и дисциплинка поддерживается как в армии, а приказ вышестоящих партинстанций - закон для нижестоящих...

Однако вернусь к внутрипартийной демократии, наглядный пример которой мне был преподнесен при первом моем посещении райкома. В дальнейшем я учел этот урок, но все же в критические моменты моей биографии внутрипартийная демократия меня иной раз выручала неожиданным образом. Вот два случая.

Один произошел в Казани, в самый разгар борьбы с безродным космополитизмом, когда начался печально знаменитый процесс "в белых халатах" - врачей из Кремлевской больницы, которые "по заданию Джойнта и других империалистических разведок отравляли советских руководителей". Разумеется, отравители оказались безродными космополитами, а во всем Татгосиздате к безродным космополитам определенное касательство имел только я: как единственный член коллектива с "пятым пунктом"...

И вот однажды я, молодой специалист, окончивший МПИ, был вызван к начальнику Татполиграфиздата товарищу Тингурину, в кабинете которого оказались инструктор нашего Бауманского райкома и секретарь партбюро издательства.

- Товарищ Ларский, вы у нас единственный сотрудник еврейской национальности, но член партии. Одним словом, надо подписать срочный материал в газету: реакция коллектива на геройский подвиг врача - патриотки Лидии Тимашук, разоблачившей убийц, - заявил мне инструктор райкома.

Раз партия говорит "надо" - значит, надо. Я ведь тогда еще не знал, что дело "белых халатов" состряпано агентами империалистических разведок, действовавшими под маской славных чекистов - генерала Рюмина и других чинов МГБ, которые будут разоблачены товарищем Берией... Вон сам Борис Полевой, знаменитый писатель (утверждают, что он еврей), какую статью отгрохал о Лидии!

Я было уже собрался подписывать, но в последний момент заметил, что странички напечатаны по-татарски, а я по-татарски ни в зуб ногой.

Когда я довольно робко об этом заикнулся, вся троица на меня как набросится: мол, ты что, партии не доверяешь? Или, может, ты с этими презренными отравителями заодно?! Подписывай по-хорошему, не то за Полярный круг поедешь вместе со всеми вашими космополитами!

Я перепугался - и вправду ведь зашлют, но какое-то дурное предчувствие мою руку удержало.

- Товарищи, существует принцип внутрипартийной демократии, - в замешательстве ляпнул я, сам не понимая, какое отношение эта самая внутрипартийная демократия имеет к происходящему. Но на всякий случай сослался на какую-то цитату из товарища Сталина.

Они переглянулись и заговорили по-татарски.

- Это другое дело, товарищ Ларский, принципиальные люди всегда договорятся, - обратился ко мне Тингурин. - Давайте так: вы подписываете этот материал, а я подписываю вам справочку о том, что вы и ваша жена освобождены от работы по распределению и можете возвращаться в свою Москву...

Я не поверил своим ушам: на два года раньше из Казани смотаться (в которой канализация не действовала со времен ее осады царем Иваном Грозным)!! Но опять что-то удержало мою руку.

- Я с радостью готов подписать на таких условиях, однако принцип внутрипартийной демократии для меня дороже личных благ, - нахально заявил я.

- Хорошо, завтра к утру по-русски тебе перепечатаем. Но учти, тебе демократия эта боком выйдет. Ответишь за то, что актуальный материал на целый день задержался, - пригрозил мне секретарь партбюро.

...Я, видимо, так переволновался, что какие-то пятна у меня по всему телу высыпали и температура повысилась. На следующее утро я не смог на работу идти, вызвал врача и дрожал весь день в кровати - думал: "Припрутся ко мне домой подписывать материал". И только когда участковый врач наконец явился весь в слезах, узнал от него страшное известие: с товарищем Сталиным случился удар!

Последовавшие события сделали материал неактуальным - во всяком случае, подписывать его мне больше не предлагали. Однако я начальство так озадачил, что товарищ Тингурин мне обещанную справочку выдал - мол, катись со своей внутрипартийной демократией...

- Мы, татары, против еврейской нации ничего не имеем, мы нацмены, вы нацмены, - сказал он мне на прощание. - Но история свидетельствует, что мы, татары, двести лет великий русский народ под сапогом держали...

Второй случай произошел у меня год спустя в Москве, где после возвращения из Казани я начал было свою служебную карьеру в качестве врио начальника производственного отдела издательства Союза советских художников. В издательстве, как и в каждом порядочном советском учреждении, шла "битва титанов": директор Меликадзе, бывший работник Органов, копал под своего зама Урицкого - бывшего зэка ГУЛАГа. Последний не оставался в долгу. Меликадзе протежировал народный художник Тоидзе, который был близок к самому Берии. У Урицкого была "рука" в лице народного художника А. Герасимова, приятеля Ворошилова. Кстати, Герасимов и вытащил Урицкого из лагеря, куда тот попал за своего среднего брата, оказавшегося "врагом народа". А старшим его братом, погибшим в Петрограде от руки белогвардейца, был знаменитый Соломон Урицкий, первый председатель ЧК. Знай Соломон, во что работники созданных им Органов превратят его младшего брата, он возблагодарил бы судьбу за то, что она послала ему такую легкую смерть. Славные чекисты перебили В. Б. Урицкому позвоночник. Для всех оставалось загадкой, как такой тяжелейший инвалид крутил делами большого учреждения и еще ухитрялся держать в своих парализованных руках нити внутрииздательских интриг.

Естественно, сотрудники редакций и отделов разбились на два враждующих лагеря, причем на стороне Меликадзе выступала парторганизация, а на стороне беспартийного Урицкого - местком. Таким образом, став на партучет, я автоматически оказался в лагере Меликадзе, который первичную парторганизацию переформировал в свою "опергруппу" во главе с отставным чекистом Сучилиным. Однако Урицкий внедрил свою агентуру в ряды приверженцев директора. Меня он считал своим человеком, поскольку приходился мне, как выяснилось, дядей по линии отца. Я же по своей должности целыми днями пропадал в типографиях, что давало мне возможность лавировать между враждующими лагерями. Так я пролавировал год, пока не брякнул на одном из производственных совещаний правду-матку: мол, в новой типографии плохо оборудованы рабочие места. Разумеется, стараниями людей Меликадзе брошенный мною камень критики был отбит в огород Урицкого.

- За сколько вы продались? Таких родственничков убивать надо! - заявил мне тот.

Я понял намек и подал заявление об уходе. К тому времени я уже осознал, что не создан для служебной карьеры... Я решил влиться в нестройные ряды внештатников-надомников, художников книги, и в этом качестве строить коммунизм, не отбивая утром табель и не торча на дурацких совещаниях. Но планы привольной жизни едва не рухнули...

Меликадзе мое заявление отказался подписать.

- Я не допущу расправы над молодым специалистом за критику в адрес некоторых лиц! - заявил он.

- Партия требует смелее выдвигать молодые кадры на руководящую работу, - вторил ему Сучилин.

- Вот тебе бумага, пиши на Урицкого заявление. Зажимщики критики понесут ответственность!

- Ларский, не теряйся, используй шанс, в люди выйдешь...

Но когда я сказал, что в люди решил не выходить, они мигом тактику изменили. Дело было в кабинете директора; не успел я оглянуться, как оказался крепко зажатым за столом для совещаний в чекистские "тиски". С одного бока на меня навалилась туша Меликадзе, с другого давил жилистый Сучилин.

- Мы все о тебе знаем! Пиши заявление, не то плохо будет!

"На пушку берут", - подумал я.

- По закону тебе три года полагалось отработать после института, а ты только год отработал и в Москву сбежал... Член партии называется! Мы тебя на чистую воду выведем, в магаданское издательство поедешь срок дорабатывать...

Такая угроза ничего приятного мне не сулила, но после случая, имевшего место еще в МПИ, я дал себе зарок: больше заявлений ни на кого не подписывать...

- Делайте что хотите, все равно я на Урицкого заявление не напишу, он мой дядя. Если бы он не был родственником, тогда другое дело, - заявил я, чтобы они отвязались.

Но славные чекисты "тиски" не разжали.

- А, вот оно что! Семейственность, значит, имеет место. Значит, Урицкий племянника взял себе в заместители... Так и запишем! - вскричал Меликадзе.

- Настоящие коммунисты на отцов заявления писали, а ты на какого-то дядю отказываешься? Почему в анкете указал, что репрессированных родственников не имеешь? Не знал, что твой дядя был осужден за связь с "врагами народа"? - ехидно спросил Сучилин.

- Я не знал, что он мой дядя, - пробормотал я.

- Ага, попался! Теперь не выкрутишься, теперь ты в наших руках. Заявление напишешь - отпустим на все четыре и наилучшую характеристику выдадим. Откажешься - пеняй на себя, - пригрозил Меликадзе.

И они с такой силой сжали "тиски", что у меня прямо ребра затрещали.

Если бы я в тот момент вдруг не вспомнил про внутрипартийную демократию, они бы из меня заявление выдавили.

- Вы не имеете права! - крикнул я. - Это нарушение внутрипартийной демократии!

- Что он сказал? Я нарушаю внутрипартийную демократию?! - возмутился Меликадзе. Он даже вскочил со стула, а я свалился на паркет под односторонним нажимом Сучилина. Освободившись благодаря внутрипартийной демократии из чекистских "тисков", я прополз на четвереньках под столом и бросился к двери...

В тот же день на доске объявлений был вывешен приказ о моем увольнении "по собственному желанию". Тем и окончилась моя служебная карьера еще в 1954 году.

Меня могут спросить: "Состоя 28 лет в рядах КПСС в качестве первичного придурка (члена первичной, низовой парторганизации, соответствующей роте в военной структуре), вы голосовали за все решения ЦК и других вышестоящих партинстанций?"

- Да, дорогие читатели, вместе со всем личным составом первичных парторганизаций, в которых состоял на партучете, я единогласно голосовал "за", одобряя абсолютно все решения вышестоящих парторганов (хотя многие резолюции противоречили друг другу). Ведь дело-то не в резолюциях, а в единстве партийных рядов, которое великий Ильич завещал хранить как зеницу ока. Следовательно, единство поважнее резолюций.

Для того и партсобрания собирают, чтобы партбюро могло продемонстрировать перед инструктором райкома единство рядов парторганизации, подобно тому как на строевом смотре командир роты демонстрирует поверяющему стройность рядов вверенного ему подразделения. Только на плацу работают ногами, а на партсобрании - руками, правильно поднимая и опуская их в момент голосования.

Однако, в отличие от плаца, где все обязаны шагать только в ногу (иначе строй рассыплется), на партсобраниях можно не только "за" голосовать, но и "против" - во всяком случае, так в партийном уставе записано. Но первичный придурок далеко не дурак, он понимает, что ежели нарушит единство партийных рядов и тем самым снизит показатели партбюро, ему на карьере можно крест поставить. И никакой устав его не спасет, раз своих посмел подвести.

Взять, к примеру, меня. Никакое партбюро издательства не взяло бы на учет внештатника-надомника, посмей он проголосовать против одобрения резолюций, принятых родным Ленинским ЦК. Охота секретарю неприятности в райкоме иметь из-за какого-то прикрепленного придурка?

Так что мне, нестроевому солдату партии, волей-неволей приходилось за всеми поспевать, чтобы не отстать от строя, следовавшего в светлое будущее.

Ведь ради этой конечной цели я и состоял в партийных рядах, а не ради одобрения каких-то резолюций, по многим из которых, если быть откровенным, я с родным Ленинским ЦК в корне расходился.

Но раз партия сказала "надо" - значит, надо. Я всегда голосовал только "за", не нарушая единства рядов своей первичной парторганизации.

Конечно, читатели могут спросить: "А где же была твоя совесть? Значит, ты шел против совести, если голосовал за резолюции, с которыми был не согласен? Или вообще у тебя совести нет? В армии ведь и то была солдатская совесть: "У своих не воруй..."

На это я могу ответить лишь известной цитатой: "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи!" Коммунисты вышеперечисленные вещи отдают взамен партбилета. Конечно, какие-то остатки совести сохраняются как пережитки проклятого прошлого. (Одним словом, дорогие читатели, в свое оправдание я ничегошеньки не могу сказать.)

Но пусть читатели не думают, будто на партсобраниях моя рука автоматически поднималась "за", повинуясь лишь условному рефлексу. Открытие мое состоит в следующем: внутрипартийная демократия - это демократия, которая существует ВНУТРИ каждого партийного придурка. Это значит, что внутри себя придурок волен принимать любые антипартийные решения и резолюции (поскольку в распоряжении парторганов пока еще нет приборов, читающих мысли), не нарушая при этом единство партийных рядов.

Поясню примером.

Скажем, на закрытом партсобрании издательства "Мир" голосуется спущенный райкомом проект резолюции, где предлагается горячо одобрить очередное решение ЦК по сельскому хозяйству. А внутренний голос параллельно собственную резолюцию принимает: "Опять из этой бодяги ни хрена не выйдет, пока колхозы не разгонят!"

- Кто "за"? - провозглашает председательствующий, поднимая руку. Я вместе со всеми тоже поднимаю эту конечность, разумеется, голосуя не за резолюцию ЦК, а за резолюцию своей фракции, причем совершенно открыто. Однако мой голос и за резолюцию ЦК засчитывается.

- Принято единогласно! - торжественно возвещает председательствующий. Ну и пусть, зато я знаю, что резолюция ЦК, как и обычно, выполнена не будет...

Или, к примеру, ставится на голосование резолюция, горячо одобряющая миролюбивую внешнюю политику КПСС и клеймящая позором израильских агрессоров. Моя же фракция такую резолюцию в это время принимает: "Подадим пример Израилю, выведя войска из оккупированной Чехословакии и вернув захваченные у Румынии, Венгрии, Польши, Германии, Финляндии, Китая и Японии территории".

У меня был приятель Веня, тоже придурок с идеями, создавший в КПСС подпольную фракцию, стоявшую на платформе йогов. Так вот, при помощи теории чисел и других математических методов он пришел к выводу, что 99,99 процента членов КПСС состоят во всевозможных подпольных антипартийных фракциях (!), стоящих на платформе открытой мной внутрипартийной демократии.

С помощью той же теории чисел и сложнейших графиков, над которыми он корпел ночами, Веня установил, что к 1980 году руководство КПСС полностью обновится за счет молодых сил, способных вдохнуть живую струю... Но Веня не принял в расчет достижений буржуазной медицины, благодаря которым стало возможно оживление руководящих мертвецов и продолжение их деятельности в Политбюро и ЦК, а "свежие силы" тем временем повыходили на пенсии.

Возможно, Веня немного переборщил с процентами, увлекшись математикой, однако смело могу утверждать, что не только мы одни создали в КПСС свои внутрипартийные фракции, на которых принимались решения, идущие вразрез с партийной линией.

...Помимо деятельности в первичной парторганизации моя внутренняя фракция выступала и против... ЦК. К примеру, после ХIX съезда она приняла контррезолюцию по поводу нового названия партии - КПСС и направила ее товарищу Сталину. В контррезолюции отмечалось, что по фронтовой терминологии КПСС означает "командный пункт СС", и предлагалось партию переименовать обратно.

Но, видимо, ввиду смерти товарища Сталина ответа я не получил. Однако моя фракция не опустила рук и продолжила борьбу после XX съезда. На этот раз из ЦК был получен ответ, что переименование партии нецелесообразно из-за огромных канцелярских расходов, которые это мероприятие за собой повлечет. (А то, что Ленинская партия называется как эсэсовский КП, никого не смущало!!!)

Моя внутренняя фракция, потерпев неудачу, ушла в подполье, но во время хрущевской оттепели она совершила вылазку по вопросу о наглядной агитации.

Я написал за десятки лет столько лозунгов, что ими можно было бы опоясать весь экватор (размещая с некоторыми промежутками). Почему же я восстал?

Потому что от этих окаменевших фраз мое терпение лопнуло. К тому же надоел примитивный ручной труд, недалеко ушедший от уровня пещерного придурка, который малевал на скалах призывы своего доисторического ЦК (пользуясь рисунками вместо цитат).

Моя личная фракция приняла следующее решение: "В эпоху атома и покорения космоса перейти от ручного писания лозунгов к их промышленному производству и свободной продаже в магазинах канцтоваров". Не скрою, не без задней мысли я направил ее в ЦК, надеясь в глубине души, что положительное решение вопроса освободит меня от рабства. Но меня ждало жестокое разочарование.

- Товарищ Ларский, ваше вредное рацпредложение глушит инициативу масс, - заявил мне какой-то руководящий придурок из МК.

- При чем тут массы? Лозунги выдвигает ЦК, а пишут их главным образом халтурщики из расчета пол-литра за пять погонных метров, - возразил я.

- А вы что, хотите, чтобы массы собственные лозунги выдвигали?! Такая инициатива партии не нужна! - рявкнул он. - Писание лозунгов нашего родного Ленинского ЦК - лучший урок коммунизма!

- Разве при коммунизме лозунги тоже надо будет писать? - невольно вырвалось у меня.

- Товарищ, вы недопонимаете данный вопрос! - воскликнул руководящий придурок.

А я-то надеялся при коммунизме избавиться от этих проклятых лозунгов, которые мне всю плешь при социализме проели! И светлое будущее здорово померкло в моих глазах...

"Профсоюзы - школа коммунизма!" - сказал великий Ильич. Расскажу, как я прошел эту школу в бытность придурком при парторганизации издательства Академии наук. Став внештатником-надомником, я начал работать в этом храме научной книги, помещавшемся в бывшем особняке купца Морозова. В почтенном учреждении все было поставлено на широкую ногу, начиная с самого директора А. И. Назарова и кончая швейцаром в позументах, стоявшим в вестибюле. В своем роскошном кабинете с музейными реликвиями товарищ Назаров принимал светил науки и иностранные делегации. Директор нашего издательства являлся "фигурой" - бывший председатель Комитета по делам искусств, бывший член ЦК... Под стать ему был и главный редактор Лихтенштейн, с эрудицией которого считались самые знаменитые академики.

(Насколько мне помнится, единственным недостатком издательства было то, что оно сильно запаздывало с публикациями, в результате чего научные открытия могли устаревать, не успев выйти в свет. Но это уже была не моя печаль.)

Вот при какой солидной организации находился мой партийный окоп, в котором я держал оборону, стараясь не мозолить глаза партбюро. Несколько лет я благополучно прокантовался в редколлегии стенгазеты, рисуя карикатуры на завхоза и нарушителей трудовой дисциплины. И вдруг ни с того ни с сего партбюро бросило меня на профработу, назначив командовать цеховым комитетом внештатников-надомников, работавших на графбюро и отдел оформления. Этих придурков - художников, графиков, картографов, фотографов и т. д - при издательстве целый батальон околачивался, а я даже отделением в армии не командовал. К тому же профорганизация оказалась в полном развале, никакой работы, кроме сбора членских взносов, не велось, да и те, как открылось, секретарша собирала в свой карман.

Среди внештатников-надомников процветало бражничество: в издательство постоянно звонили из вытрезвителей, бывали случаи утери порученной работы, а также аморального поведения в отношении женщин и бытового разложения. И все это на мою бедную голову свалилось в один прекрасный день...

Напрасно я ссылался на отсутствие всякого опыта профработы, на семейное положение, на полное незнакомство с людьми - партбюро было неумолимо.

- Хорош тот партийный руководитель, который имеет хорошего зама, - сказали мне. - Не можешь сам - подыщи среди своих придурков непьющего человека, который согласился бы работу вести, администрация ему это зачтет. Но учти: отвечать за все ты будешь, головой и партбилетом!

Не знаю как голову, но партбилет у меня наверняка отняли бы, не найдись среди внештатников-надомников именно такой человек, какой мне был дозарезу нужен. Им оказался непьющий график Г. Коробков, человек чрезвычайно общительный, который с радостью согласился везти профсоюзный воз и сразу же развил невероятную деятельность. Фактически он командовал нашим придурочным профбатальоном, а я как бы состоял при нем комиссаром, чтобы проводить "партийную линию". Но, откровенно говоря, никакой линии я даже не проводил - профработа и без того пошла в гору. Коробков буквально творил чудеса: впервые за двести с лишним лет существования издательства Академии наук собрал общее собрание внештатников-надомников! Он где-то разыскал давно пропавшие профбилеты и привел их в порядок, он навещал внештатников-надомников на дому, он организовывал культмассовые мероприятия...

Я просто не понимал, когда он находил время для своей-то работы. И результаты стали сказываться.

Из вытрезвителей почти перестали звонить, внештатники-надомники стали меньше подводить издательство.

Мы даже художественную студию организовали! Партбюро заслушало мой отчет и признало работу вполне удовлетворительной. Но я честно заявил, что в этом заслуга не моя, а беспартийного товарища Г. Коробкова, который весь, без остатка отдался профработе. Насколько мне помнится, его наградили почетной грамотой.

Два года мы с ним пахали на профсоюзной ниве. Вернее, пахал один Коробков, а благодарности получал я за хорошее выполнение партпоручения. Иногда мне даже неловко перед ним становилось, но Коробков не обижался.

"Действительно, профсоюзы - школа коммунизма!" - иной раз думал я, глядя на его самоотверженную работу. Я решил Коробкова в партию рекомендовать: ведь любой коммунист может с него пример брать во всех отношениях. Однако события приняли несколько иной оборот...

Вызывают меня в партбюро:

- Ларский, где у тебя глаза были?! Ты знаешь, кого ты себе в заместители взял? Баптиста!

Конечно, я такого сюрприза не ожидал. Но все же я нашелся и ответил, что, мол, в профсоюзном уставе насчет баптистов ничего не сказано.

- За гнилой либерализм и ротозейство ответишь! - пригрозили мне.

Что делать? Преподобный Коробков, мой зам, действительно умудрялся совмещать активную профработу в цехкоме внештатников-надомников при издательстве Академии наук СССР с не менее активной деятельностью в баптистской общине. И кто-то об этом в издательство настучал.

Партбюро заявило, что на профработе я с треском провалился, продемонстрировав свою политическую незрелость и отсутствие революционной бдительности.

Но от заслуженного партвзыскания меня спасло более страшное ЧП: выпущенная издательством книга Некрича "22 июня 1941 года", обложку которой я оформлял, была осуждена в ЦК как идейно порочная. В поднявшейся суматохе мне под шумок удалось быстренько сняться с партучета и перебежать в другой партийный окоп - в издательство социально-экономической литературы "Мысль".

Будучи ротным придурком в рядах Советской Армии, я находился и в строевых подразделениях, прямо на передовой, и в тылах кантовался - при обозе и в похоронно-трофейной команде. В родной Коммунистической партии мне тоже доводилось состоять первичным придурком в рядах парторганизаций центральных издательств, на переднем крае идеологической борьбы с империализмом и сионизмом. Однако некоторое время я пребывал в нестроевой тыловой команде, как можно назвать первичную парторганизацию нашего ЖЭКа, в основном состоявшую из пенсионеров и одной домохозяйки. Хотя до пенсии мне оставалось двадцать лет, я тоже пристроился к этой партбогадельне как внештатник-надомник, перебежав туда с передовой.

"В конце концов, какая мне разница - в партийном строю ли шествовать или плестись в обозе? Ведь цель одна - светлое будущее, а, состоя при ЖЭКе, я к этой цели могу следовать, даже не выходя из дому, - думал я. - И меньше времени буду терять, поскольку на партсобрания не надо на троллейбусах тащиться..."

После бурных событий в издательстве "Мысль" я попал в тихую заводь, где партийная жизнь едва теплилась. К примеру, стенгазета, редактором которой меня назначили, выходила раз в год, а партсобрания обычно переносились из-за отсутствия кворума - по причине старческих недомоганий и хвороб. Откровенно говоря, это меня вполне устраивало, но медаль имела свою оборотную сторону: в порядке партпоручения мне еще всунули похоронную комиссию. Увы, наша парторганизация неуклонно несла потери, выбывая в "наркомзем", что доставляло похоронной комиссии известные хлопоты. А уходили от нас последние могикане славной Ленинской гвардии, ветераны партии и ГУЛАГа... Партработа в основном и сводилась к их проводам в последний путь под нестройные звуки самодеятельного духового оркестра райжилотдела. Но, на мой взгляд, это было лучше, чем прения на издательских партсобраниях, где обязательно присутствовал инструктор райкома, а иной раз - представитель идеологического отдела ЦК.

В партийный обоз я передислоцировался после известного пленума, на котором Н. С. Хрущев из великого ленинца и борца за мир, внесшего неоценимый теоретический вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма, превратился в волюнтариста "Никиту-Кукурузника". Эта трансформация поразила издательство "Мысль" как гром с ясного неба. Директор получил инфаркт, главный редактор - инсульт, замдиректора заболел язвой желудка, секретарь партбюро запил... Шутка ли сказать - издательский план был разбит, как от прямого попадания атомной бомбы, вся продукция пошла в макулатуру, поскольку была начинена цитатами из многочисленных выступлений "великого ленинца", оказавшимися вредной галиматьей... На драматическом партсобрании, посвященном итогам пленума, раздавались вопли: "Как же так?!!" Но, разумеется, как и всегда, единство партийных рядов нарушено не было, все единогласно проголосовали "за".

Моя внутренняя личная оппозиционная фракция поставила вопрос ребром: мол, как данный пленум объяснить с точки зрения внутрипартийной демократии? И черт меня дернул с этим вопросом вылезти...

- Кто вы такой, что партию уставу учите?! - тут же оборвал меня представитель ЦК...

А инструктор райкома кому-то показал на меня пальцем и что-то записал в свою книжечку.

Не имея опыта, я, конечно, стушевался. Этим и закончилось мое первое (и последнее) выступление на партсобрании в период моего 28-летнего пребывания в партийных рядах. Я опять оступился, нарушив заповедь, гласящую: "Райком уставу не учат".

"Раз инструктор взял меня на карандаш, дело швах!" - перепугался я, вспомнив о своих первых шагах в райкоме. И я тут же единогласно принял резолюцию "О срочном переводе на партучет по месту жительства".

Как известно, в период перехода от социализма к коммунизму жилищный вопрос приобретает наибольшую остроту. Без преувеличения можно сказать, что он является тем стержнем, вокруг которого крутится жизнь почти каждого строителя светлого будущего.

Я тоже не был исключением из общего правила, но к началу 60-х годов по жилищным условиям и местожительству я уже почти вошел в коммунизм, опередив по этим показателям даже некоторых руководящих придурков. За каких-нибудь десять лет жилплощадь, приходящаяся на каждого члена моей семьи не считая собаки, возросла с 1,7 кв. м до 14,5 кв. м! Начав семейную жизнь за шкафом тещиной комнаты в огромной коммунальной квартире (с одним туалетом) старого дома в Замоскворечье, я за две пятилетки из проклятого прошлого вырвался в светлое будущее - на новый проспект, носящий имя великого Ленина, в дом типа люкс. Не буду описывать свою жилищную одиссею. Достаточно сказать, что в последнем многоступенчатом квартирном обмене, который я предпринял, участвовали одиннадцать заинтересованных сторон!

Трудно было разобраться, кто с кем меняется, но в результате двухкомнатная квартира, которую мой папа получил как ветеран партии, и комната моей беспартийной тещи (которую папа считал классовым врагом) менялись на шикарную трехкомнатную квартиру, где были прописаны пять семей. По теории, вероятность обмена равнялась нулю, однако советская действительность опрокинула догматы буржуазной "лженауки".

После нескольких неудачных попыток собрать вместе все одиннадцать заинтересованных лиц я махнул на это дело рукой. Но произошло чудо: они собрались и без особого скандала подписали акт, благодаря которому я значительно приблизился к светлому будущему.

А наш дом действительно предназначался для коммунистического завтра, которое, как заявлял товарищ Н. С. Хрущев, должно было наступить в 1970 году. Отделочные работы в нем вела бригада из братской Чехословакии, паркетчики были из ГДР, сантехника и кухонное оборудование прибыли из Финляндии... Моя бывшая няня утверждала, будто у народного артиста Утесова квартира хуже, чем у меня. А разве сам Ленинский проспект не служил как бы витриной коммунизма? После замызганного шоссе Энтузиастов, застроенного так и сяк, я чувствовал себя там как в светлом будущем. Здесь зримые приметы коммунизма видны были повсюду: все дома равны (до того равны, что моя собака часто путала наш дом с соседним), на каждом шагу предприятия советской торговли - один фантастический "Атом для мира" чего стоил! Даже "Зоомагазин" носил звание "Коллектив коммунистического труда"!

Особенно красочно выглядел наш Ленинский проспект в момент торжественных встреч покорителей космоса и прогрессивных деятелей зарубежных стран. Не зря ведь его еще называли "дорогой героев"! Сотни тысяч представителей трудящихся с бумажными флажками, солдат, милиционеров и сотрудников Органов свозили сюда со всей Москвы, чтобы продемонстрировать великую преданность советских людей родимой партии.

Одним словом, место жительства, по которому я состоял на партучете, у меня было чуть ли не в коммунизме (после того как папа и теща - да будет им земля пухом! - ушли в мир иной, освободив свою жилплощадь).

Дом наш предназначался для номенклатурных работников и генералов. Но в связи с проведением в Москве Всемирного фестиваля молодежи и студентов был произведен срочный снос некоторых городских трущоб (чтобы не ударить в грязь лицом перед иностранными гостями). В результате этого мероприятия наибольшее количество квартир в нашем доме получили переселенцы из Марьиной Рощи, испокон веков не пользовавшейся доброй славой. Наряду с уголовным элементом в дом было вселено и некоторое количество ветеранов партии, реабилитированных после XX съезда и вернувшихся в Москву из ГУЛАГа. Как и в любом новом доме, установленный процент жилплощади был отдан работникам Органов и военным, остальное досталось всевозможным придуркам, получившим ордера по блату (всего имелось 450 двух- и трехкомнатных квартир).

Вот так и получилось, что население нашего дома-люкс по социальному составу смахивало на представителей не столько коммунистического общества, сколько исправительно-трудового лагеря. Должен заметить, наш веселый домик вовсе не являлся исключением на Ленинском проспекте. Дом, что стоял рядом с первым в мире магазином "Атом для мира", был еще похлеще и милиции куда больше хлопот доставлял.

Согласно сведениям, оглашенным на закрытом партсобрании ЖЭКа, наш Ленинский проспект занимал второе место в столице по сбору человеко-душ в вытрезвители (с каждого квадратного метра площади тротуаров) и общее третье место по самогоноварению. Но, разумеется, центром общественно-культурной жизни дома и двора являлась отнюдь не наша парторганизация, а винно-водочный отдел "Продмага", по итогам работы добившийся звания "Бригада коммунистического труда". Он обслуживал не только жильцов нашего дома, но и гостей столицы, валом валивших на Ленинский проспект, чтобы отовариться в предприятиях советской торговли и вообще воочию узреть живые приметы коммунистического завтра.

Увы, распивочными им служили подъезды и лестничные клетки, причем кабины лифтов обычно использовались в качестве передвижных туалетов. Здесь же "работали" потомственные марьинорощинские представительницы древнейшей профессии, расхаживавшие в пальто на голое тело.

Наш подъезд держал первенство по дому, поскольку, к сожалению, находился в самой непосредственной близости от входа в винно-водочный отдел, обслуживаемый "бригадой коммунистического труда". Чтобы спуститься с четвертого этажа на улицу либо, наоборот, вернуться домой, нередко приходилось переступать через недвижимые тела строителей коммунизма, покоящихся в лужах. Поэтому я с нашей собакой должен был встречать и сопровождать других членов семьи. Страдала и собака, самоотверженно выполнявшая свой долг: по новой традиции (насколько мне помнится, на шоссе Энтузиастов такого не водилось) порожняя стеклотара не сдавалась в приемный пункт, а тут же на месте разбивалась об пол, "на счастье". Весь двор сплошь был усеян битым бутылочным стеклом.

И все же, несмотря на эти отдельные недостатки за фасадом Ленинского проспекта, работа домовой парторганизации всегда признавалась "удовлетворительной".

Когда было принято известное постановление "О новых правилах продажи спиртных напитков", мы, как и весь советский народ, тоже включились в сражение с "зеленым змием". Меня, конечно, сразу же ввели в комиссию по борьбе с алкоголизмом, и я предложил винно-водочный отдел перевести из нашего дома.

Дирекция продмага эту идею приняла в штыки: мол, тогда сорвется план и они потеряют почетное звание "Предприятие коммунистического труда" вместе с премиальными.

Силы оказались неравными. На стороне комиссии молчаливо стояли домовая общественность да оперуполномоченный отделения милиции младший лейтенант Усвятцев, сам вечно бухой. "Предприятие коммунистического труда" поддерживали и райпищеторг, и райжилотдел, и, конечно же, алкаши, с которыми опасно было связываться.

К примеру, член домовой комиссии по борьбе с алкоголизмом подполковник-отставник товарищ К. получил удар бутылкой по голове, когда пытался довести до сознания каких-то алкашей смысл ограничения продажи водки по утрам. Товарищ К. в бессознательном состоянии был доставлен в больницу, а кому еще была охота жизнью рисковать?

Борьбу с алкоголизмом я так и не довел до конца, поскольку был вынужден покинуть тихую парторганизацию ЖЭКа, чтобы спастись от угрожавшего мне партвзыскания. Пришлось из обоза снова перебежать в партийный окоп на самой передовой и стать на партучет в издательстве "Мир".

Но что же произошло?

Нет, дорогие читатели, не зря говорят: "В тихом омуте черти водятся". Среди престарелых членов первичной парторганизации нашего ЖЭКа, ожидавших своей очереди в крематорий, оказались два старых чекиста, работавших еще с Железным Феликсом. И эти божьи одуванчики от нечего делать продолжали тихонечко заниматься своим почетным ремеслом - так сказать, на общественных началах.

Один ходил шарить по почтовым ящикам жильцов, другой, страдая бессонницей, засекал тех, кто, по его мнению, слишком поздно домой возвращался. Вот и собрали на меня "материал".

В один прекрасный день вызывает меня техник-смотритель нашего дома, он же секретарь партбюро, и в упор спрашивает:

- Товарищ Ларский, почему вы не подписались на партийную печать? Или это для вас не обязательно?

Я с перепугу соврал, будто оформил подписку на одно из издательств, где работаю внештатно, хотя уж года два как не подписывался ни на "Правду", ни на "Коммунист", ни на "Спутник агитатора", а лишь "Вечеркой" обходился.

Секретарь партбюро сказал:

- Допустим, а вот вас видели, когда вы в нетрезвом виде домой возвращались на такси, и не раз... Как прикажете это понимать в свете последних решений партии и вашей работы в домовой комиссии по борьбе с алкоголизмом?

Конечно, я стал оправдываться: мол, провожал на заслуженные пенсии своих начальников, а ежели и перебрал, то самую малость, просто в такси растрясло...

Честно говоря, так оно и было. Вроде бы инцидент на этом был улажен, но я подумал: "А что, ежели насчет подписки на партийную печать проверять будут, гады?"

И не мешкая, на всю макулатуру в издательстве "Мир" оформил подписку.

"Лучше встану-ка я на партучет подальше от места жительства. Все-таки в большой парторганизации ты не так на виду", - решил я.

Вот таким макаром я маневрировал своей "траекторией", в критический момент перемещаясь из одного подразделения КПСС в другое, а светлое будущее по мере приближения к нему все удалялось и удалялось...

Из всех пунктов, по которым моя подпольная оппозиция расходилась с линией партии (разумеется, не нарушая при этом единства партийных рядов), самым роковым для меня оказался так называемый "пятый пункт". Именно это расхождение нарушило в конце концов мое единство с КПСС.

...Мой папа твердил мне: "Лева, заруби себе на носу, что национальности у нас в Советской стране никакого значения не имеют. Когда ты вырастешь и станешь коммунистом, национальности вообще отомрут. Не будет ни русских, ни евреев, ни всех прочих, а будет интернационал". Ну я и встал на платформу пролетарского интернационализма - попробуй не встань... Раз папа говорит "надо" - значит, надо.

Когда детство кончилось, я обнаружил, что папа не оказался великим пророком. Правда, папино предсказание наполовину сбылось: я действительно вырос и даже партбилет получил. Что же касается национальностей, то вопреки папиным словам эти пережитки проклятого прошлого и не собирались отмирать, а, наоборот, ожили и стали главнее пролетарского интернационализма, который сам превратился в пережиток прошлого...

Короче, у меня столько разочарований было, что другой на моем месте просто плюнул бы на это дело. Но я продолжал цепляться за детство, надеясь въехать в светлое будущее.

...Так или иначе, национальность у меня не отмерла, когда я вырос, но я, в отличие от многих евреев, не придавал этому факту большого значения. В первую очередь я считал себя советским патриотом и коммунистом, а потом уже евреем.

Когда иной раз патриоты без "пятого пункта" меня спрашивали: "А ты кто такой?" - я отвечал словами любимого поэта моей пионерской юности В. Маяковского: "Читайте, завидуйте, я гражданин Советского Союза!"

Но, откровенно говоря, никто мне особенно не завидовал, поскольку в пункте пятом моего паспорта черным по белому было написано: "еврей". А с "пятым пунктом" стало трудно. Но ради светлого будущего я эти временные неувязки готов был терпеть. Раз надо - значит, надо. Трагедия была не в этом, а в том, что некоторые патриоты без "пятого пункта" из-за моего характерного еврейского носа принимали меня за безродного космополита, не подозревая, что я свой!

Однажды, возвращаясь вечером с партсобрания, посвященного борьбе с безродным космополитизмом, я, задумавшись, забрел в темный переулок, где был окружен подвыпившими хулиганами. Если бы хулиганы меня тогда избили, то, возможно, национальное самосознание пробудилось бы у меня лет на двадцать раньше.

Поначалу я подумал, что они грабить меня собираются, и отдал им последнюю тридцатку, объяснив: мол, я только институт окончил, у самого до получки ни копейки не осталось... Однако "патриоты" меня не отпустили.

- Ты тридцаткой не отделаешься, космополит пархатый, мы тебе покажем, как правительство отравлять! И за Ташкент ты нам ответишь, за то, что вы скрывались там, когда русский народ кровь на фронте проливал! - стали они на меня наступать.

- Ребята, вы ошибаетесь, я не космополит! - закричал я. - Не бейте, я тоже патриот... я в пехоте воевал, на передовой...

- Врет он, на передовой очкариков не было!

- Бей жидов, спасай Россию!

Но в этот момент рядом послышалась трель милицейского свистка, затем последовал окрик: "Граждане, прошу разойтись! Насчет космополитов приказа еще не было!" Слава богу, я отделался испугом.

(Роковой приказ не успели отдать из-за страшной утраты, обрушившейся на советский народ и все прогрессивное человечество: я не смог сдержать слез, узнав о кончине родного товарища Сталина, заменявшего мне в детстве маму.)

Но даже после таких досадных недоразумений я оставался стоять на платформе пролетарского интернационализма подобно стойкому оловянному солдатику из сказки Андерсена. А платформа между тем сошла со сталинского пути и поехала в cветлое будущее по ленинскому...

Конечно, дорогие читатели, путь этот не был гладким, особенно впоследствии, когда мои дети стали подрастать.

Не буду сгущать краски - меня окружали очень приличные люди, некоторые из которых, возможно, в душе евреев не чтили, но зато ко мне лично относились прекрасно. Да и мог ли антисемитизм процветать в издательствах и редакциях, где я сотрудничал, если там евреи сидели через одного? (Исключая лишь Татгосиздат, там я был в единственном числе.)

А в московском горкоме художников книги, в котором я состоял на профсоюзном учете, неевреев числилось так мало, что они просто терялись в общей массе. Если учесть, что с переходом в ряды нештатников-надомников я к отделам кадров перестал иметь отношение, то можно сказать, что после XX съезда КПСС на собственной шкуре антисемитизма я почти не чувствовал, не считая мелких хулиганских выходок со стороны отсталых и нетрезвых граждан в общественных местах.

Я женился в самый разгар борьбы с безродным космополитизмом на студентке Галочке Кацен, которая тоже оказалась с "пятым пунктом". Верный своему принципу, я этому факту особого значения не придавал. Будь моя Галочка не еврейкой, а русской, китаянкой или даже папуаской, я все равно на ней женился бы! (Как потом выяснилось, Галочка, наоборот, придавала моему "пятому пункту" решающее значение.)

Однако папа, твердокаменный большевик, вдруг встал на дыбы, категорически возражая против моей женитьбы на особе с "пятым пунктом". Он призывал меня брать пример с двоюродных братьев и сестер, создавших смешанные семьи.

- А почему ты сам женился на моей маме, разве ты не знал, что она еврейка? - спросил я его напрямую.

- Объективно это было ошибкой, хотя мы с твоей мамой сошлись на платформе пролетарского интернационализма, - признался папа.

Но я взял и повторил папину ошибку, в результате чего мои дети тоже оказались с "пятым пунктом" - и путь в аспирантуру им был закрыт.

Это еще полбеды. Главная беда, на мой взгляд, в том заключалась, что мои дети о пролетарском интернационализме лишь понаслышке знали. Они в иную эпоху росли, в эпоху спирто-водочного патриотизма...

Я, к примеру, в их возрасте на практике пролетарский интернационализм успел познать. Когда Атаман принял меня в хулиганскую шайку, где вместе орудовали огольцы разных национальностей, населявших наш пролетарский двор, я там настоящую интернациональную закалку получил.

Став в шайке своим, я освободился от ужасных оков расовой дискриминации, которой подвергался как презренный "жидокитаец" (еврей + китаец), и меня перестали донимать дохлыми лягушками. Я убедился в том, что огольцы только чужих дразнят жидами, но в шайке среди своих никакого антисемитизма нет. Когда, к примеру, Абрашка-Верблюд обокрал пивной ларек, легавые заподозрили в этом Витьку Козла и Пашку Косого. Но русский и чуваш не выдали милиции еврея, хотя обоих за это на целый год упрятали в колонию для малолетних правонарушителей.

А разве меня самого не спас Мишка Ручкин по прозвищу Кабан? Потомственный русский пролетарий, сын паровозного машиниста дяди Васи, сам работавший на "Хруще" учеником слесаря. Кабан спас меня, еврея, рискуя своей жизнью! Он ведь тоже мог попасть в плен к фашистам, когда мы на окопном фронте драпали из окружения. Но во время паники он не бросил меня с больной ногой, а тащил на себе... Должен сказать, что, будь он на моем месте, я бы тоже его не бросил: ведь мы же были из одной шайки. Тех, кто своих бросал в беде, огольцы считали последними легавыми, еще хуже милиционеров.

Вот такую школу я когда-то прошел. Такого истинного пролетарского интернационализма, какой царил в нашей дворовой шайке, я не встречал ни в пионерском отряде, ни в армии, ни в партии... (Однако я надеялся, что в светлом будущем подобное возродится с новой силой.)

Легко было, я думаю, моему папе меня воспитывать в годы первой пятилетки! Сказал, что национальности отомрут, стукнул кулаком по столу, мол, раз надо - значит, надо, и я встал как миленький куда надо. "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" - воскликнул я и с этим лозунгом пошел вперед к коммунизму.

А каково мне пришлось с моими дочками, родившимися с "пятым пунктом", но в хулиганских шайках, слава богу, не состоявшими и с Карлом Марксом в детстве дружбу не водившими? Закадычные подружки у них были русские, и даже кузины и кузены уже не имели "пункта", но они тоже не в папином духе воспитывались.

К примеру, в классе у одного нашего племянника, который тоже с "пятым пунктом" остался, действовала подпольная пионерская организация БЖСР (бей жидов, спасай Россию), возглавляемая неким Володей по кличке Ленин. Юные патриоты-"ленинцы" мальчика до того довели, что он аппетит потерял, стал плохо учиться и вообще замкнулся в себе. Родителям он, конечно, ничего не рассказывал, боясь мести своего "Ленина".

Это вскрылось случайно, из-за оброненной им записочки следующего содержания: "Эй, космополит, если на суд не явишься (сам знаешь куда), приговор приведем в исполнение". Он долго отпирался, но в конце концов разревелся и все маме рассказал. Мама рассказала папе, а папа - инвалид Великой Отечественной войны - решил в школу не ходить, но потолковать с этим самым Володей-Лениным тет-а-тет. Благо жили в одном подъезде. Битых два часа он его пытался перевоспитать, про пролетарский интернационализм рассказывал, демонстрировал свои боевые награды: мол, гляди, мы, евреи, тоже патриоты... "Фюрер" БЖСР в ответ лишь одно бубнил: "Мы пойдем другим путем..." От антисемитских убеждений он так и не отказался, но пообещал свою подпольную организацию распустить и евреев больше не преследовать. А папа в свою очередь пообещал никуда не жаловаться, если "Ленин" обещание сдержит.

Узнав об этом, я, конечно, спросил этих родителей: почему не пошли прямо к директору школы, почему в газету не написали о вопиющем попрании принципа? Почему по месту работы родителей этого новоявленного Ленина не сообщили, какого сыночка они растят? Так все и осталось шито-крыто?

Мамочка в ответ на меня руками замахала:

- Ты знаешь, кто Володин отец? Он идеолог, профессор Академии общественных наук при ЦК КПСС! Он в отместку может такое сделать, что нашего сына ни в один институт не примут. А мне будущее сына важнее какого-то пролетарского интернационализма!

Если уж взрослые такое стали говорить, то чего же от детей было ожидать. Старшая дочь мне прямо так и заявила:

- Никакого такого пролетарского интернационализма нет и никогда не было. Это просто пропаганда для заграницы!

Когда же я ей привел пример с Мишкой Ручкиным, который меня - ее папу - спас на окопном фронте, она мне на это ответила:

- А в нашем классе никто из мальчишек не стал бы из-за еврея своей жизнью жертвовать.

Но я рук не опустил. Учитывая печальный опыт моего папы, я не обещал дочкам, что национальности отомрут совсем. Я пытался воспитывать их в интернациональном духе на положительных примерах из Всемирной истории, из жизни великих людей, а также на примерах из собственной практики.

...Так Мишка Ручкин (он же Кабан), спасший меня на окопном фронте, занял особое место в семейных преданиях, став эталоном интернационалиста и одновременно советского патриота: ведь он, по некоторым сведениям, погиб за Родину в период Великой Отечественной войны...

О покойниках, особенно о героях, которым обязан жизнью, плохо не говорят. Поэтому я умалчивал о том, что Мишка после моего спасения дезертировал с окопного фронта. Как мне впоследствии кто-то рассказывал, якобы за мелкую кражу на заводе он попал в лагерь, а из лагеря в штрафную роту, где и погиб... Но ведь эти подробности никакого отношения к пролетарскому интернационализму не имели. Наоборот, я старался, чтобы покойный как можно достойнее выглядел в глазах моего семейства. К примеру, если прямо под нашими окнами на Ленинском проспекте столицы нашей Родины, города-героя Москвы, алкаши разорялись насчет космополитов или сионистов (этими терминами они заменяли слово "жиды"), я говорил дочкам: "Будь Мишка Ручкин жив, он бы этим пьяницам сейчас показал бы!" К его памяти я всегда взывал, если дочки жаловались мне на антисемитские выходки в школе: "Вот Мишка Ручкин своих детей так не воспитывал бы!" и т. д.

Мне казалось, что старшая дочь чересчур болезненно на это реагирует, тогда как лучше к подобным пережиткам проклятого прошлого относиться философски, не придавая им значения. А с пьяными, наводнявшими наш подъезд и двор, вообще не стоит связываться - лучше их реплики пропускать мимо ушей... И я рассказывал про Мишкиного отца, дядю Васю, машиниста депо Москва-Сортировочная, который так напивался в дни получек, что гонялся за своей женой тетей Нюшей с ножом... После чего валялся у нее в ногах, прося прощения.

Легенда легендой, но, откровенно говоря, и мне самому покойный Мишка-Кабан стал служить опорой, незримо поддерживавшей меня в национально-колониальном вопросе. В самые мои тяжкие, неприятные и горькие минуты я говорил себе: "Нет, не все антисемиты! Помни, Татьяна Ларина тебя вырастила, а Мишка-Кабан тебя спас..." И мысленно перечислял хороших людей, встречавшихся на моем жизненном пути. Откуда я мог знать, что Кабан так меня подведет?

...Летом 1970 года мы всем семейством поехали в Новую Каховку, решив пожить дикарями в Днепровских плавнях. И вот когда мы ожидали вечером последний катер на Казацкие Огороды - конечный пункт нашего маршрута, - на причале появилась малоприятная личность, нарушившая идиллию. Любопытно, что издали она показалась мне знакомой, но когда я вблизи взглянул на эту личность, то понял, что просто с кем-то ее спутал. Это был пожилой пропойца с красной испитой харей, в руке он держал авоську с двумя бутылками "бормотухи". По его взгляду я сразу почувствовал в нем представителя славного племени алкашей-патриотов...

Увы, мое предчувствие подтвердилось. Узрев "космополитов" и мигом оценив обстановку (милиционера уже нет, причальница тоже смоталась домой, на причале своя братва рыбачит), алкаш встрепенулся, как боевой конь, и с ходу пошел в атаку. Начал он со стандартного репертуара - вот, мол, люди добрые, кто воевал, а кто в Ташкенте сидел... Мы кровь за Родину проливали, а эти...

"Люди добрые" - кое-какая местная публика, дремавшая с удочками, - заропотали, почуяв потеху:

- Понаехали тут... Усю рыбу перевели, космополиты проклятые!

- Черт его принес! Только не связывайтесь с этим типом, - попросила меня жена.

Мы продолжали о чем-то беседовать, делая вид, будто ничего не слышим.

Но алкаш-патриот, ободренный моральной поддержкой населения, закусил удила и понес:

- Гитлера со Сталиным на них нету! Но погоди, мы до этих абрамов из Бердичева доберемся, мы очки им посшибаем! - стал кидать он камни явно в мой огород...

А катер, как назло, запаздывал. Публика заухмылялась и перевела взгляды с поплавков на мои очки в ожидании дальнейшего развития событий.

- Молчите, не поддавайтесь на провокацию, - сказал я дочкам.

Между тем алкаш от слов, видимо, решил перейти к действиям. Размахивая авоськой, он двинулся прямо на нас под возгласы из публики:

- А ну-ка, врежь ему по очкам!

Конечно, четвероногий член нашего "космополитического" семейства, которого алкаш среди багажа не заметил, кинулся навстречу нападавшему. Собака была без намордника, старшая дочка с трудом успела удержать ее за поводок. Алкаш же - то ли с перепугу, то ли спьяну - попер на собачью пасть! А наша Рона Каровна - так мы ее величали - шуток не понимала. Еще мгновение, и алкаш оказался бы в местной больнице, я - в отделении милиции (как собаковладелец), а Рона Каровна - на ветеринарной экспертизе... И дело бы кончилось судом, причем свидетели, разумеется, показали бы не в мою пользу.

Сам не понимаю, как я успел броситься между алкашом и собакой, прикрыв его своим телом от ее зубов...

Пусть читатели представят себе следующую сцену. Я с криком "Куда лезешь, идиот!" - отталкиваю алкаша от пасти Роны Каровны, которая заливается истерическим лаем. Старшая дочка старается оттащить собаку, крича: "Неправда, мы не из Бердичева, мы из Москвы!", младшая ей вторит: "Мы в Ташкенте не сидели, наш папа воевал!" Жена кричит: "Не связывайтесь с этим антисемитом!", тянет меня сзади за пиджак, а рыболовы, побросав удочки, вскакивают с насиженных мест, чтобы лучше видеть, как советский патриот врежет "космополиту" по очкам.

- А, из Москвы вы?! - заорал алкаш, рванувшись из моих рук и замахиваясь на меня авоськой. - Я в Москве по таким жидовским...

"Мордам" он не успел сказать, ибо со мной произошло такое, что я до сих пор объяснить не могу, как будто не я, а кто-то посторонний воскликнул:

- Кабан!

"Что за вздор, - при этом подумал я, - ведь Кабана давно в живых нет?" Но почувствовал, что цепенею...

Алкаш из красного стал совершенно белым и замер с занесенной рукой, дико уставившись на меня.

Вдруг из его груди вырвался вопль:

- Абрашка!! Гозенпуд!! Родной ты мой! - и он, рыдая, бросился меня целовать.

Если бы он мне своей авоськой въехал по очкам, я бы и то меньше был ошарашен: ведь это и вправду был Кабан! (Но он принял меня за Верблюда.)

- Мишка Ручкин! - закричал я. - Я не Верблюд, я Левка Ларский, Китаец! Ты меня спас на окопах!..

- Левка! Ты?! Родной ты мой! - еще сильней зарыдал алкаш, сжимая меня в объятиях...

От столь неожиданного поворота на причале разыгралась сцена, подобная последнему акту гоголевского "Ревизора". И рыболовы, и мое семейство, включая собаку, - все остолбенели с открытыми ртами.

Так произошла моя воистину фантастическая встреча с погибшим Мишкой Ручкиным - "человеком из легенды", с которым мы расстались почти тридцать лет тому назад на окопном фронте.

И вот он воскрес из мертвых в образе алкаша-патриота, развеяв мою легенду о Мишке Ручкине - пролетарском интернационалисте.

Когда после объятий мы начали наперебой вспоминать былое, то оказалось, что окопный фронт у него совершенно из памяти вылетел. Он не только не помнил, как меня спасал, но утверждал, будто я на окопах вообще не был, чем поставил меня в неловкое положение перед моим семейством. Но я-то ведь лучше знал, кто меня спас. Поэтому я все равно чувствовал себя ему обязанным и простил ему и это, и его "дебют" на причале, который, надо сказать, здорово омрачил нашу встречу.

Жена вовсе не пришла от нее в восторг.

- Мне эти пьяные рожи на работе осточертели. Я отпуск не желаю себе отравлять из-за твоего дружка. И девочкам компания этого хулигана совершенно ни к чему, - шепнула она мне.

Я чувствовал, что и в глазах дочек "воскресший" Мишка Ручкин себя полностью дискредитировал, подорвав тем самым мою воспитательную работу в духе пролетарского интернационализма. Теперь ни за какие пьяные слезы они ему ни Бердичева, ни "жидовской..." не простят!

Но, потрясенный встречей, я вопреки желанию семейства принял приглашение алкаша поехать к нему в гости. Он поначалу представился нам отставным подполковником, не дослужившим до пенсии, - мало ли таких бедолаг спилось! Сказал, что у него имеется в плавнях приличная хата и все прочее. Раз такое дело, почему бы встречу не обмыть, как водится? Шутка ли сказать - росли на одном дворе, почти тридцать лет не виделись! (К тому же мне нужно было, чтобы Мишка все-таки вспомнил, что он меня спас. Я не хотел выглядеть каким-то фантазером...)

Как и предупреждала меня жена, ничего путного из этой затеи не получилось. "Хата" оказалась таким жалким шалашом, в котором даже первобытный человек постеснялся бы обитать, не говоря уж о том, что стояла она в самом комарином болоте. Устроив кое-как семейство на ночлег, я всю ночь просидел с Мишкой у костра.

От нашей встречи он вроде бы немного протрезвел, но, вылакав весь мой коньяк, снова взялся за свое. Доказать ему, что мы вместе были на окопах, я так и не смог, он опять меня с кем-то стал путать.

- Чтобы я, патриот Родины, жидов спасал?! Да за кого ты меня принимаешь! - полез он в бутылку. А потом вообще понес что-то несусветное: мол, подвиг Александра Матросова якобы он совершил, но по ошибке Героя дали другому...

Утром, когда алкаш, стрельнув у меня пятерку, поехал в город опохмеляться, жена предъявила ультиматум: или мы перебираемся подальше от этого антисемита, или она забирает детей и возвращается в Москву.

Делать нечего, пока Мишка отсутствовал, мы собрали резиновую лодку и сбежали на другое место. Конечно, он разыскал нас спустя некоторое время, но Рона Каровна категорически дала ему от ворот поворот.

С этим бедолагой я несколько раз встречался, пытался убедить его начать новую жизнь и наскреб ему немного денег на дорогу и проводил в путь.

История его оказалась весьма обычной. Меня неверно информировали: в лагере он сидел уже после войны, а в войну окончил техническое училище, воевал начальником ремонтной мастерской, а потом служил в советских оккупационных войсках в чине капитана. Жил там, как при полном коммунизме: двухэтажный особняк занимал с семьей, держал личного шофера, повариху, горничную и садовника! А когда попал под демобилизацию, пришлось в социализм возвращаться на тещину жилплощадь, состоявшую из убогой комнатухи в полуподвале (удобства во дворе).

Отвыкнув от быта простого советского человека, Мишка не выдержал такого испытания и покатился под откос. Причем во всех своих несчастьях он винил не Родину, кроме которой у него ничего не осталось, не партию и правительство, а только евреев.

Когда мы с ним напоследок сидели в закусочной на речном дебаркадере, он мне все это выложил.

- Почему вот у тебя, у еврея, квартира имеется в Москве, и зарабатываешь ты, видать, будь здоров, и жена у тебя красивая, и дочки? А почему у меня, у русского патриота, кровь за Родину проливавшего, ни х.., извини, нет? Значит, ты у меня все это отнял, так надо понимать? - спрашивал он меня без обиняков.

Стоило мне лишь заикнуться в ответ насчет пролетарского интернационализма, как у нас опять чуть было до драки не дошло. Алкаш даже слышать спокойно этих слов не мог:

- Самим жрать нечего, а всяких чернож...ых кормим, которые нас же предают!

Я заявил ему, что я тоже советский патриот, а он прямо взвился:

- Нет, ррродина не твоя, а моя! Ваша родина в Израиле, и катись туда! Я на месте правительства всех бы вас в Израиль выселил, а ваши квартиры бы настоящим патриотам отдал!"

Мне очень обидно стало, но что с алкаша взять? Как-никак он меня спас, и расстаться с ним надо было по-хорошему... Но каково такое было слышать человеку, всю свою жизнь ратовавшему за смешение народов и отмену национальности?

Так или иначе, но когда пароход, увозивший из моей жизни Мишку Ручкина, скрылся из вида, словно какая-то нить оборвалась, связывавшая меня с нашей общей с ним Родиной, в которой миллионы алкашей-патриотов подыхали под заборами, проклиная "жидов". Думаю, именно с этого момента платформа пролетарского интернационализма стала понемногу ускользать у меня из-под ног.

Честно говоря, в мемуарах партпридурка я не намеревался затрагивать эту тему ввиду своего полнейшего невежества в сельском хозяйстве. Всю жизнь я не мог отличить озимые от яровых, путая пшеницу с овсом, свеклу с брюквой и т. д., хотя в детстве был тесно связан с колхозной деревней.

Вернувшись в СССР из феодально-буржуазного Китая, я благодаря моей няне Татьяне Лариной оказался свидетелем всемирно-исторической победы на сельскохозяйственном фронте - сплошной коллективизации. Правда, будучи тогда еще политически незрелым дошкольником, я не представлял себе истинного значения событий в деревне Кобивке Лебедянского района Рязанской области. Лишь впоследствии, штудируя "Краткий курс истории ВКП(б)", я осознал, что коллективизация сыграла не менее важную роль, чем революция и Гражданская война. Но мне еще потребовалось пройти Великую Отечественную войну, чтобы осознать справедливость этого сравнения.

Нянина деревня Кобивка, где я не раз проводил лето в начале тридцатых годов, очень напоминала населенные пункты, которые в начале сороковых годов мне довелось освобождать от вражеской оккупации в качестве ротного придурка. В Кобивке царило запустение, многие избы были заколочены либо развалены, сады спилены... Мужиков почти не было: кто погиб под огнем коллективизации, кто попал в лагеря, кто в панике отступил в город, побросав имущество.

В общем, обстановка очень напоминала войну. Но зато на обломках разбитых в пух и прах единоличных хозяйств был создан колхоз "Путь к коммунизму", и деревня Кобивка вошла в новую передовую эпоху, вырвавшись из потемок.

Увы, после коллективизации (как и после оккупации) в деревне стало хоть шаром покати. На лето приходилось тащить сухари, крупу и постное масло из Москвы, где продукты по карточкам давали. Ведь в Кобивке "Торгсина" не имелось, в котором за всякие там кольца и побрякушки можно было купить у жадных заграничных капиталистов сливочное масло и мои любимые сосиски! (Но зато была ликвидирована угроза реставрации капитализма и повысилась оборонная мощь Советской страны, как объясняли в школе.)

В какой-то год няня отказалась меня взять в деревню, так как колхозникам на трудодень ничего не выдали. Тогда мой папа достал для меня по блату путевку в детский санаторий Общества политкаторжан под Одессой. Я так за лето поправился, что меня дразнили "толстый, жирный, поезд пассажирный". Разве я мог обижаться на нашу родную Советскую власть, которая дала детям счастливую жизнь?

В последний раз проводя летние каникулы в Кобивке в 1937 году, я внес самый существенный личный вклад в дело подъема колхозного хозяйства - в качестве добровольного подпаска у колхозного пастуха Кузи. Кузя был человек темный и отсталый; в стаде он пел кощунственные частушки, которые мне, юному ленинцу, не к лицу было слушать. Хотя я старался пропускать их мимо ушей, некоторые все-таки туда залезли.

К примеру:

"Ох, захотелось большевику

Переплыть Москву-реку.

Посередке утонул,

Только х... болтанул...

или:

"Был я в городе надыся,

Я там Сталина видал.

Без порток в одной рубахе

Пятилетку догонял"

Но зато Кузя обучил меня плетению кнутов и изготовлению дудок. Кроме него в колхозе "Путь к коммунизму" было только три мужика: конюх, бригадир и счетовод, а председателей, которым счет уж потеряли, каждый раз присылали из города. Добавлю к сказанному, что я знал по именам почти всю колхозную скотину, которую продолжали звать по прежним владельцам в единоличную эпоху. К примеру: мерин Степан Семенычев, корова няньки Настасьи, Серегин бык, хряк Кузиных и т. д., настолько были живучи пережитки проклятого прошлого.

Что же касается достижений колхозного строя, то с ними я познакомился не в Кобивке, а уже в Москве, когда открылась фантастическая Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. Там такие чудеса демонстрировались, какие никому и не снились в колхозе "Путь к коммунизму". На этой выставке я чувствовал себя как в светлом будущем, особенно в грузинском павильоне, где от запаха фруктов просто голова кружилась. Все только и спрашивали, куда экспонаты потом деваются. Я даже подумал однажды: "Вот бы Кузе нашу выставку показать, чтобы сам убедился, какое богатство и изобилие будут при коммунизме. Небось сразу перестал бы свои частушки петь про товарища Сталина!"

Тут я должен заметить, что, несмотря на грандиозные достижения социалистического сельского хозяйства, в которых иностранцы могли воочию убедиться, посетив выставку, буржуазная пропаганда сделала из колхозов форменное пугало. Мне с этим пришлось столкнуться в период Великой Отечественной войны, когда наша дивизия перешла государственную границу СССР и стала освобождать от вражеской оккупации соседние буржуазные страны. Так вот, оказалось, что самым страшным словом для освобождаемых от фашистского ига крестьян является "колхоз"! Это слово буквально ужас на них наводило; стоило лишь его произнести, как они бледнели и начинали дрожать...

И самым главным вопросом, который им не давал покоя, был такой: сделают ли русские у них колхоз? Для них этот колхоз явно был пострашнее фашистской оккупации, и все потому, что они никогда не бывали на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке.

Но вернусь к своим связям с колхозной деревней, которые резко ослабли после ухода от нас няни. Оторвавшись от Кобивки, я после войны еще некоторое время трудился на сельскохозяйственном поприще. Однако, являясь человеком далеким от земли, был вынужден его покинуть и из "Сельхозгиза", где я состоял внештатным художником (или богомазом, по придурочной терминологии), перебраться в мир советской музыки - "Музгиз".

Первая неприятность у меня случилась из-за того, что на обложке какой-то книжки я вместо гороха изобразил чечевицу, и эту ошибку обнаружили лишь после того, как книжка вышла. Вторая ошибка была уже с политическим душком: нарисованная мной корова оказалась малоудойной, что шло вразрез со спущенной ЦК директивой догнать Америку по производству молока. Когда же спустили директиву дать "зеленую улицу" кукурузе - этой чудодейственной культуре, позволяющей стремительно догнать загнивающий капитализм по животноводству, "Сельхозгиз" в пожарном порядке поручил мне оформить плакат.

Я изобразил огромный кукурузный початок как символ колхозного изобилия в окружении венка из дубовых и лавровых листьев, символизирующих доблесть тружеников сельского хозяйства. Все инстанции эти символы утвердили, но когда плакат представили в ЦК, разразился страшный скандал.

До руководящих партпридурков такая символика почему-то не дошла. "Кукуруза на деревьях не произрастает, плакат неправильно ориентирует колхозную деревню!" - заявили в ЦК, и отпечатанный тираж пошел под нож.

Переключившись с сельского хозяйства на песни советских композиторов, я долго переживал это ЧП. Но через много лет, отдыхая в Подмосковье, я, к своей гордости, обнаружил, что селедку и вермишель в лавке села Троицкого заворачивают в четвертушки моего "зарезанного" кукурузного плаката! Думаю, он сослужил большую пользу колхозной деревне, чем все прочие агитплакаты, вместе взятые.

На этом эпизоде я мог бы, пожалуй, сельскохозяйственные воспоминания завершить, если бы не являлся первичным партпридурком, или иначе - рядовым солдатом КПСС.

Могу ли я не упомянуть о своем непосредственном участии в сражениях на сельскохозяйственном фронте, которые КПСС непрерывно вела и в деревне, и в городе? Правда, тут я тоже не могу похвастаться боевыми заслугами. Одним из преимуществ внештатников-надомников является невозможность для партбюро бросать их в колхозы на посевную или уборочную. Когда пытались мобилизовать меня на сельскохозяйственный фронт, я не отказывался, наоборот, изъявлял горячее желание ехать на общих со всеми основаниях - то есть с сохранением зарплаты по месту работы. Ведь штатным придуркам (пока они в деревне околачиваются) зарплата капает, пусть и мне мой средний заработок выплачивают! Разве я, идеалист, мечтавший с детских лет о светлом будущем, мог стоять совсем в стороне от строительства коммунизма? Вместе с партией и всем советским народом я шел к нему (однако он все удалялся и удалялся по мере приближения).

Но главбух подобные претензии отвергал - мол, мы не имеем права нарушать финансовую дисциплину! И меня оставляли в покое, не привлекая к партийной ответственности. Однако до того, как я стал внештатником-надомником, чаша сия меня не миновала. Итак, расскажу о боевых заданиях по подъему колхозного хозяйства, которые я выполнял по поручению партии в Московской области и Татарской АССР.

Первое задание было связано с директивой ЦК об укрупнении колхозов и создании вместо опустевших сел новых современных агрогородов с целью ликвидации разницы между городом и деревней и ускоренного продвижения к коммунизму. Как известно, этот план, выдвинутый лично товарищем Хрущевым, с треском провалился (как, впрочем, и все планы ЦК по сельскому хозяйству). Треск поднялся от рушившихся ветхих изб, которые ЦК предписывал перетаскивать со старых мест в создаваемые агрогорода – в качестве временного жилья. Оставшиеся без крова колхозники дезертировали с сельскохозяйственного фронта куда глаза глядят…

Получилось так, что наш захудалый МПИ, в котором я учился на художественно-оформительском отделении, шефствовал над колхозом-миллионером "Маяк"; о теплично-парниковом хозяйстве этого передового колхоза писали в газетах, председателем его являлся депутат Верховного Совета СССР, Герой социалистического труда! Одним словом, не чета директору МПИ Хомякову, которого посадили в тюрьму за взяточничество и казнокрадство.

До укрупнения подшефный миллионер прекрасно обходился без нашей помощи. Однажды туда съездил студенческий драмколлектив, и этим дело ограничилось, поскольку помимо нашего третьеразрядного института над колхозом шефствовала крупная электростанция, дававшая ток столице. Но в связи с проводимым укрупнением райком дал директиву усилить шефскую работу, и наше партбюро срочно сформировало бригаду для оказания помощи колхозу-миллионеру "Маяк" в составе четырех коммунистов и четырех комсомольцев.

Бригаду возглавлял член партбюро, гвардии подполковник медслужбы в отставке Рыбчинский (какое он имел отношение к институту, точно не помню) как наиболее представительная в нашей парторганизации личность. Конечно, он не являлся ни депутатом, ни героем, но зато во время войны состоял военфельдшером при самом Жукове! Его "генеральская" двухметровая фигура, увешанная орденской массой, производила весьма внушительное впечатление. Заместителем Рыбчинского по агитационно-пропагандистской работе был назначен врио завкафедрой марксизма-ленинизма кандидат философских наук Чернявский, который должен был прочитать колхозникам доклад о международном положении и провести семинар с местным партийно-комсомольским активом на тему: "Укрупнение колхозов - путь к коммунистическому изобилию". В его распоряжении находилась редакция студенческой стенгазеты в составе меня, Еськи Оффенгендена, Тольки Кохова, Вальки Жарикова (художники), Сережки Иванова и Борьки Носика (поэты). В нашу задачу входил выпуск "Боевых листков", вдохновляющих колхозников на трудовые подвиги.

Шефская операция проводилась согласно плану, утвержденному партбюро. Первым эшелоном в колхоз, находившийся в ста километрах от Москвы, выезжали студенты и производили рекогносцировку на месте. На следующий день прибывал Рыбчинский собственной персоной, затем философ. Все мероприятия должны были быть проведены за пять дней, чтобы к началу учебного года бригада возвратилась в Москву. Что касается материального обеспечения и снабжения (без которых любая длительная операция обречена на неудачу), то нам было заявлено: "Едете не в какой-нибудь вшивый отстающий колхоз, а в миллионер, вас там устроят получше, чем в санатории! Вон в газете писали, что в колхозе "Маяк" детские ясли имеются и Дворец культуры, небось и колхозную гостиницу уже отгрохали".

На этом основании наш нищий профком выделил нам совершенно мизерную сумму, каковой хватило лишь на билеты да на две бутылки водки, которые мы прикупили к колхозной закуске. И вообще поехали мы налегке, уповая на миллионерский комфорт и на жаркую погоду.

Казалось бы, все учтено и продумано, но действительность нанесла по нашим чересчур оптимистическим планам удар, от которого бригада, понеся потери в личном составе, была вынуждена отступить из колхоза, не выполнив до конца возложенного на нее боевого задания.

Начну с того, что погода нас подвела. Когда мы слезли с поезда и направились в колхоз, страшный дождь с градом загнал нас по пути в какую-то убогую деревеньку на голом бугре. Но, к нашему разочарованию, оказалось, что она тоже входит в колхоз-миллионер "Маяк", который недавно укрупнился, слившись с соседними колхозами. Тут же оказалась и контора объединенного колхоза, запертая на ключ.

На вопрос, где найти председателя или членов правления, колхозницы нам ответили, что председатель, депутат Верховного Совета и Герой труда, от укрупнения сердечный удар получил и попал в больницу, а правление - в запое...

Из начальства оказался один кладовщик, тоже пьяный, которому мы и представились как шефы из Москвы. Но тот даже разговаривать с нами не захотел, потребовав официальную бумагу, - мол, приезжают тут всякие, всю картошку разворовали, а в колхозе и без того жрать нечего...

Когда мы, возмутившись, стали скандалить - как это так, вы же миллионеры, а люди с утра не емши, - завхоз пригрозил вызвать милицию, ежели мы из деревни не уберемся к такой-то матери...

Хорошо, одна старушка над нами сжалилась, пустила переночевать - мол, утро вечера мудренее. Соломки нам постелила на пол, но, кроме кислого молока, ничем нас угостить не смогла. Промокшие до костей, дрожащие от холода и голода, мы выпили нашу водку, закусив одним кислым молоком, и заснули прямо на полу...

Утром обстановка прояснилась, хотя дождь продолжал лить как из ведра. Старушка рассказала, что прежний колхоз-миллионер "Маяк", о котором всегда в газетах писали, только на бумаге считался колхозом. Никакой это не колхоз был, а подсобное хозяйство электростанции. У него и земли-то почти не было, а теперь, когда его с отсталыми колхозами объединили, у которых земли много, он из миллионера сразу в нищего превратился, поскольку все показатели вычисляются из расчета на один гектар.

Старушка нас также проинформировала, что в рабочем поселке у электростанции можно купить хлеб, ежели с утра пораньше занять очередь. Мол, хлеб разбирают за два часа - каждый берет больше, потому что скотину нечем кормить...

Мы бросили жребий, кому идти за хлебом, так как буквально умирали от голода. Выпало Кохову и Иванову, которым последнюю мелочь из карманов вытрясли. Завернувшись в какие-то тряпки, взятые у старушки, спасательная экспедиция двинулась в путь.

Тем временем обнаружилось, что все оставшиеся заболели. У меня, к примеру, начало страшно болеть горло, другие кашляли и чихали, жалуясь на головную боль, у Жаринова к тому же началась рвота...

Положение наше становилось просто отчаянным. Рыбчинский не приехал, видимо, из-за отвратительной погоды, а Кохов и Иванов исчезли вместе с хлебом! Мы уже решили, что они сбежали в Москву, но они вернулись без хлеба, зато с картошкой и солеными огурцами, которыми разжились, встретив в поселке какого-то студента из нашего института, оказавшегося местным жителем.

Делать нечего, мы решили отступать в Москву - не подыхать же, в самом деле, с голода в этом обанкротившемся "колхозе-миллионере", лопнувшем как мыльный пузырь.

Но тут наконец заявилось наше начальство и отдало приказ: "Держаться до последнего!" Сказав нам: "Сейчас я все улажу насчет питания", Рыбчинский оставил свой чемодан и исчез до следующего утра. Тем временем половина комсомольцев дезертировала, воспользовавшись прекращением дождя.

От голодной смерти нас спас Толька, свернувший шеи двум хохлаткам (заявив, будто он по дешевке их сторговал, как раз на общественные деньги, что мы собрали). Но вышла накладка: куры, на которых он, по его словам, охотился на другом краю деревни, принадлежали нашей старухе! Когда мы попросили ее сварить суп, бедная старуха дико завыла. Если бы она сгоряча побежала в сельсовет, мы бы по два года тюрьмы могли схватить за воровство. Насилу ее ублажили, пообещав заплатить втридорога и похлопотать по каким-то ее делам в Москве.

Тут наконец прибыл Чернявский, и на завтра был назначен доклад. На этом мероприятии присутствовало в дрезину пьяное правление колхоза, во время доклада хлебавшее воду прямо из ведра, да три глухие бабки.

Тут же по свежим следам мы выпустили "Боевой листок", клеймящий империалистических поджигателей новой мировой войны, и Рыбчинский из-за высокой температуры разрешил мне эвакуироваться домой вместе с Ивановым. После моего убытия вышли из строя Чернявский и Оффенгенден, которые выпали из перевернувшейся колхозной повозки. Рыбчинский своей генеральской фигурой прикрывал отступление шефской бригаде до тех пор, пока в его чемодане не протухли запасы ветчины и буженины, которые он хранил в глубокой тайне, когда мы доходили от голода...

Но мой рассказ о поездке шефской бригады МПИ в колхоз-миллионер "Маяк" будет неполным, если я не упомяну о том, что наша работа была положительно оценена и партбюро и райкомом.

Я же, заболев ангиной в результате партийной мобилизации на сельскохозяйственный фронт, выбыл из строя на три недели. (Между прочим, на войне я совершенно не простужался, хотя мне приходилось и спать на снегу, и промокать до нитки...)

Вторично я был мобилизован на сельскохозяйственный фронт после окончания института, когда состоял первичным придурком в парторганизации Татарского государственного издательства в городе Казани. Тогда борьба с безродным космополитизмом еще продолжалась, но наряду с ней ЦК развернул широкую политическую кампанию за выращивание овощей в торфоперегнойных горшочках. Была спущена директива по внедрению этого революционного метода в колхозах и совхозах с целью догнать и перегнать загнивающий капитализм по корнеплодам. Ленинский ЦК, руководимый Н. С. Хрущевым, только что сменившим почившего товарища Сталина на высоком партийном посту, требовал придать делу всенародный размах и мобилизовать все ресурсы.

У читателей может возникнуть вопрос: почему, мол, Ларского, художника и художественного редактора, бросили на торфоперегнойные горшочки в качестве уполномоченного Совета Министров Татарской Автономной Советской Социалистической республики? Какое он к этому имел отношение?

Повторяю, я в сельском хозяйстве ничего не смыслю, но раз партия говорит "надо" - значит, надо. Не одного меня на сельскохозяйственный фронт бросали, можно сказать, что на всевозможных придурках все социалистическое сельское хозяйство держится. В этой отрасли, дорогие читатели, придурки играют такую выдающуюся роль, какой даже в Красной Армии не играли в период Великой Отечественной войны. Разве не свидетельствуют об этом многие славные имена Героев труда и корифеев мичуринской науки, одно перечисление коих заняло бы сотни страниц?

Однако оборву свой философский "зигзаг" и вернусь к моей мобилизации.

- Товарищ Ларский, в соответствии с директивой обкома и Совета Министров Татарии партийная организация Татгосиздата направляет вас как коммуниста на овощной фронт для оказания помощи колхозам удобрениями и тому подобное, - огорошил меня секретарь партбюро, добавив, что зарплата художественного редактора за мной сохраняется.

- Но я же ничего в удобрениях не понимаю! - пытался я отвертеться.

- Не понимаете - научат, не хотите - заставят. Учтите, с вашей нацией чикаться не будут, - пригрозил директор издательства, явно намекая на мой "пятый пункт".

Я понял, что сопротивление бесполезно, чего доброго, еще безродным космополитом объявят!

Однако начальник отдела кадров меня весьма обнадежил:

- Ежели вы честь Татгосиздата не уроните, мы положительно рассмотрим ваше заявление об увольнении, - пообещал он.

Вдохновленный перспективой досрочного возвращения в Москву, я отправился на инструктаж, проходивший в конференц-зале татарского Совета Министров, где собрались мобилизованные на овощной фронт коммунисты. Взглянув на этих придурков, я почувствовал большую уверенность в своих силах, ибо сразу понял, что эта публика тоже брюкву от репы не отличит.

После доклада заместителя председателя Совета Министров товарища Голубева, на котором все спали, нам раздали инструкции по изготовлению торфоперегнойных горшочков из подручных средств (на татарском языке).

Распределение по колхозам прошло очень оживленно, так как каждый рвался попасть поближе к городу. Мне, конечно, достался татарский колхоз в самой глубинке, а я ведь по-татарски ни в зуб ногой. Но с помощью Татгосиздата удалось добиться направления в русский колхоз "Заря" Верхнеустьлонского района.

На этот раз я отправился в колхоз во всеоружии, учтя свой печальный студенческий опыт. Запасся сухарями и консервами, взял зонтик, теплую одежду и одеяло. Для солидности нацепил свою не особо тяжелую орденскую массу, чтобы видели, что я человек бывалый, хоть и молодой. В глубине души я лелеял надежду, что слова кадровика насчет моего увольнения - не пустая болтовня, и готов был любыми горшочками заниматься, лишь бы отпустили в Москву.

Однако моя решимость свернуть горы удобрений натолкнулась на совершенно непонятное равнодушие со стороны председателя колхоза "Заря" Ивана Ивановича, который не был ни депутатом, ни героем (как председатель колхоза "Маяк") и вообще еле ноги таскал.

- Колхоз у нас женский, мужиков полторы калеки. С этими бабами измаялся, хоть в петлю лезь, - стал он мне жаловаться.

Правда, меня он встретил очень радушно.

- Наконец молодого прислали, да еще фронтовика, а то прошлой осенью уполномоченный на ладан прямо дышал, никакого проку от него не было, - сказал он.

Иван Иванович определил меня на постой в лучший на деревне дом, принадлежавший колхозному бригадиру, где специально для уполномоченных из города была отделена приличная комнатка с двуспальной кроватью и фикусом - не то что в колхозе-"миллионере"!

На довольствие меня поставили к хозяйке - за колхозный счет! - хотя колхоз был беднее некуда. В общем, в смысле устройства все сложилось благополучно, я даже не ожидал такого. Но стоило мне завести речь о торфоперегнойных горшочках, рассаде и удобрениях, как Иван Иванович сразу уводил разговор в сторону, советуя мне заняться рыбалкой и понемногу присматриваться к колхозной жизни. Выданный мне Советом Министров Татарской АССР мандат особого впечатления на него не произвел.

- Товарищ Ларский, и без того рук у меня не хватает, полоть некому, - заныл он.

Но я ведь обязан был каждые два дня докладывать в обком о проделанной работе! В первый день мне удалось лишь выяснить, что абсолютно никаких подручных материалов для торфоперегнойных горшочков в колхозе не имеется. Навоза и того нет, поскольку почти весь скот был сдан в счет мясопоставок из-за отсутствия кормов, как мне сообщили на скотном дворе.

А вечером хозяйка Марфа Прохоровна, страшная рябая баба с кучей детей (именно она оказалась бригадиром, а не ее муж, щуплый инвалид Отечественной войны), пригласила меня к столу. Инвалид предложил выпить за товарища Сталина, потом за встречу фронтовиков... Отказаться было невозможно, а я от самогона давно уже отвык. Когда мы вместе с хозяйкой целую бутыль распили за разговорами, я почувствовал, что меня развозит, и пошел спать.

И вот среди ночи меня разбудил богатырский храп где-то прямо над ухом, и, к своему изумлению, я обнаружил, что в кровати не один... Сперва я вообще ничего не мог сообразить: где я, что происходит?! Но, придя в себя, сообразил, что источником шума является Марфа Прохоровна, храпящая рядом со мной...

Будь я ротным придурком или студентом-холостяком и будь хозяйка раза в два помоложе да покрасивее, я, возможно, не сбежал бы от нее. Но тут при мысли, что она воспрянет ото сна и заключит меня в объятия, я в ужасе соскользнул с кровати и, собрав в охапку свои вещи, на цыпочках вышел из избы мимо спящего в сенях мужа-инвалида.

...Остаток ночи пришлось проводить на крыльце правления колхоза, а поутру, увидев меня там, Иван Иванович аж за сердце схватился. Когда я высказал ему свое возмущение бесцеремонностью хозяйки дома, он стал мне объяснять, что, мол, муж у нее неспособный, а детей понаделали постояльцы. Мол, как же быть-то, когда все мужики из деревни поразбежались? Если бы всяких уполномоченных да студентов не присылали, рождаемость совсем упала бы...

- Вам бы, товарищ Ларский, теперь лучше в город уехать от греха. Марфа у нас знаете какая? Она теперь со зла весь колхоз разнесет: такого еще не было, чтобы она уполномоченного кормила, поила, а он ночью сбег от нее...

От позорного дезертирства с овощного фронта меня спасло прибытие поутру уполномоченного, присланного райкомом. Это был пожилой лейтенант из райотдела МВД, которого председатель прямым ходом поставил к Марфе вместо меня. Я же был определен к скотнице Анютке, жившей с матерью, очень обходительной старушкой. Но как только прибыл еще один уполномоченный, присланный из Министерства сельского хозяйства Татарской АССР, старуха взяла на постой его, а мне от дома отказала, поскольку я на ее дочь не обращал внимания.

- Крепко вы меня подвели, товарищ Ларский! Я было обрадовался, когда вы приехали. Вот, думаю, бычок, ежели пожиже развести - на всех баб хватит! А вы и Марфу разобидели, и Анютку. Что она вам не пришлась-то, она ведь баба в самом соку? - допытывался председатель.

Но если прочие уполномоченные, жившие в колхозе "Заря", были заняты лишь повышением рождаемости, то я отдавал свою энергию сухим торфоперегнойным горшочкам. Я спал в пустом сарае, питался НЗ, мотался из деревни то в сельсовет, то в райсовет, то в горсовет, то в обком... Я мог бы целую повесть написать о том, как вырвал людей с шерстоваляльной фабрики на подмогу колхозу, как поил за свой счет трактористов водкой. Я пропах удобрениями, лично помогая изготовлять торфоперегнойные горшочки и сажать рассаду...

Могу лишь сказать: никогда и нигде я так самоотверженно не трудился, как на овощном фронте в качестве уполномоченного татарского обкома КПСС и Совета Министров Татарии по колхозу "Заря".

...Но за день до того, как республиканская газета "Советская Татария" сообщила, что колхоз "Заря" Верхнеустьлонского района одним из первых в республике завершил на больших площадях посадку овощей, я в срочном порядке был демобилизован по семейным обстоятельствам с овощного фронта и выехал в Москву.

Произошло следующее. За месяц до ожидаемого прибавления моего семейства жене был предоставлен положенный отпуск, и я проводил ее в Москву к теще. Но вместо телеграммы "Доехала благополучно целую" я получил: "Поздравляем дочкой целуем". Преждевременное отцовство, как выяснилось, произошло из-за обычной ошибки врачей, но я с перепугу так торопился, что не успел уволиться из Татгосиздата.

Возвращаясь через месяц в Казань, чтобы покинуть ее окончательно, я решил по пути заглянуть в колхоз "Заря". Собственно говоря, не колхоз меня интересовал, а то поле, где проходила передовая овощного фронта. Что там выросло? И то, что я увидел, наполнило мое сердце гордостью: там, где прежде были голые грядки, теперь буйно зеленели овощи, вымахав в человеческий рост!

Я так расчувствовался, что не услышал, как подъехал ко мне на двуколке председатель Иван Иванович.

- Товарищ Ларский, вы к нам, чай? - удивленно окликнул он меня. - Кладите вещи, может, к Анютке вас подбросить? Слыхали, колхоз наш переходящее Красное Знамя завоевал!

Когда я, поздравив его с заслуженной наградой, объяснил причину своего появления на полях колхоза "Заря" и высказал радость по поводу того, что напряженный труд большого коллектива не пропал даром, Иван Иванович сразил меня наповал.

- Как же так не пропал? Вся овощ пропала, одни сорняки вымахали да ботва! - сказал он. - На прополку рук нет, вон сколько земли напрасно погубили...

Правда, председатель сообщил, что в других колхозах дело еще хуже обстоит, но мне от этого не легче было. Честно скажу, подобный итог овощной кампании, организованной и вдохновляемой Ленинским ЦК, так меня потряс, что я поклялся больше никогда в жизни за сельское хозяйство не браться.

Если от мобилизации в колхозы мне удавалось благодаря своей внештатности откручиваться, то от плодоовощных баз отвертеться бывало трудно "без справочки от врача". Так что волей-неволей приходилось свой патриотический долг выполнять наряду со всей советской интеллигенцией.

Когда секретарь партбюро получает разнарядку из райкома, проводится подготовка по всем линиям: мужчины заботятся о славном горючем для поддержания массового трудового героизма, женщины - о закуске, влюбленные - об объектах своих чувств, стукачи - об объектах, интересующих опера, и т. д.

Переборочная стадия открывается коллективным прибытием на плодоовощную базу в живописных одеждах времен военного коммунизма: ватных кацавейках, платках, опорках и т. д., что символизирует неразрывную связь эпох, связь партии и народа. Прибывают, уже заправившись славным горючим, в индивидуальном порядке, особенно если погода холодная. Процесс переборки гнилой картошки или обдирки капустных кочанов часто прерывается для обсуждения различных событий или для шуток, вызывающих громкий смех. Тем временем инициативная группа готовится к основной, заключительной стадии.

И вот под полутемными сводами овощехранилища в романтической обстановке, напоминающей легендарные сходки большевиков-подпольщиков, все собираются вокруг импровизированного стола, и секретарь партбюро провозглашает по традиции первый тост за самого руководящего товарища. Затем тосты следуют за тостами, разгорается коммунистическое веселье, в процессе которого мужчины еще и еще раз скидываются по рублю для дополнительной заправки славным горючим. После веселья все расходятся по домам, чтобы наутро снова приступить к трудовым будням.

Таким образом, переборка гнилой картошки и капусты на плодоовощной базе проходит на высоком идейном уровне, свидетельствуя о политической зрелости коллектива и понимании им поставленных партией задач.

А сколько сердечных тайн хранят полутемные подвалы с гниющими овощами! Не зря ведь говорят, что детей находят в капусте: самоотверженный коммунистический труд повышает рождаемость!

Помимо партийных поручений на сельскохозяйственном фронте я, как и любой городской житель, с колхозами был связан через магазины, где регулярно покупал продукцию cоциалистического сельского хозяйства. Выполняя семейные обязанности, и на рынок ходил, когда в магазинах с продуктами бывали перебои. Таким образом, и в мирные дни я не стоял в стороне от насущных вопросов продовольственного снабжения или, выражаясь по-военному, от ПФС.

Напрасно на Западе думают, будто хронические продовольственные трудности в СССР ослабляют советский режим. Феномен коммунизма в том и состоит, что ухудшение снабжения населения еще больше упрочивает власть советского руководства и авторитет КПСС!

Механика тут очень проста. Ведь чем хуже в стране с продовольствием, тем теснее сплачивается вокруг Ленинского ЦК и КГБ опора власти - многомиллионная армада придурков, снабжаемых системой закрытых распределителей. Естественно, чем больше очереди в магазинах за продуктами, тем цепче держатся придурки за своих "закрытых" кур, закупаемых в капстранах, и тем рьяней стучат в Органы. Ибо от Органов зависит их карьера и продвижение по линии снабжения: от курицы - через гуся - к заветному поросенку.

Но из всей миллионной армии придурков, состоящей на довольствии в закрытом ПФС, до светлого будущего добираются сотни. Перефразируя крылатые слова Наполеона: "Плох тот солдат, который не мечтает стать маршалом", можно сказать: "Плох тот придурок, который не мечтает получить пропуск в кремлевскую столовую". Пропуск в "кремлевку" - это пропуск в личный коммунизм.

Образно говоря, советскую систему закрытого снабжения можно уподобить гигантской ступенчатой пирамиде, поднимающейся из темного настоящего в светлое будущее. В этой пирамиде закрытого снабжения придурки и стукачи прикреплены к определенным ступеням (категориям) в соответствии со служебным положением каждого и личными заслугами перед Органами. Взбираясь наверх, они с каждой ступенью приближаются к коммунизму, каковой на самом верху стал светлым настоящим для тех немногих, кому посчастливилось туда вскарабкаться.

Я, как первичный партпридурок и к тому же внештатник-надомник, не занимавший никакого служебного положения, должен был стоять где-то у подножия этой пирамиды (которую скрывали от взоров посторонних плотные облака), не возвышаясь над простыми смертными. Но так сложились обстоятельства, что я нежданно-негаданно, перепрыгнув через все ступени, попал на самую верхушку, где снабжались самые заслуженные стукачи советской державы.

К этой категории после XX съезда КПСС были приравнены пострадавшие при культе личности старые большевики. В числе уцелевших ветеранов партии и ГУЛАГа, поставленных на довольствие в филиал кремлевского ПФС в Большом Комсомольском переулке, оказался и мой папа. Сухой паек он получал с учетом справки из домоуправления о том, что он действительно проживает совместно с семьей сына.

Таким образом, свыше десяти лет в мои семейные обязанности вменялось получение пайков из филиала кремлевской столовой, что сэкономило мне по крайней мере полгода времени, освободив от стояния в очередях. Вообще-то даже в этой столовой очереди за пайками тоже имели место. И без скандалов тоже иной раз не обходилось (правда, до мордобоя дело редко доходило). Но мне удавалось отовариваться по блату через вахтера, Егорыча, давнишнего папиного знакомца. Дашь ему полтинник "в лапу", и он через черный ход вынесет паек.

К слову, сам Егорыч - как его ласково величали клиенты кремлевской столовой в Большом Комсомольском переулке - тоже был пенсионером, но пристроился к хлебному месту в качестве вышибалы, чтобы посторонние не совали нос в закрытый пищеблок, куда вход был только по специальным пропускам. Ведь в целях конспирации вывеска над входом отсутствовала, поэтому чересчур любопытные граждане иной раз пытались проникнуть внутрь. Однако у Егорыча бдительность была на высоте: не зря он в Органах протрубил сорок лет - еще при самом Железном Феликсе служил!

Когда папа в 1938 году сидел в подследственном изоляторе Лубянской тюрьмы, Егорыч был у него надзирателем, и вот спустя двадцать лет они вновь встретились в филиале кремлевской столовой. Дело прошлое, но папу выпустили из тюрьмы с повреждением позвоночника и без трех зубов. Плохо видя, он не был уверен в том, что именно Егорыч выбил ему зубы, но решил этот вопрос не выяснять: "кто старое помянет - тому глаз вон", как говорят в народе (а у папы и без того лишь один глаз оставался, и тот чуть видел).

Егорыч же его как родного встретил после двадцатилетней разлуки: "Не обижайся, Самойлыч, партейная линия была такая. А как бы ты на моем месте поступал с врагами народа-то?"

У Егорыча помимо папы еще имелись "крестники", которые питались в "кремлевке" с помощью зубных протезов, но никто на него за прошлое не обижался - он ведь не по злобе бил, а по "партейной линии"...

Если говорить начистоту, то не только один вахтер Егорыч имел к Органам отношение: весь персонал филиала кремлевской столовой в Большом Комсомольском переулке - начиная от шеф-повара в звании майора госбезопасности - состоял из сотрудников административно-хозяйственного управления КГБ. Да и сама эта столовая до XX съезда партии обслуживала славных чекистов с Лубянки. А после разоблачения культа товарища Сталина места за столами заняли их жертвы, перед которыми партия за лагерную баланду решила загладить вину котлетами "де-воляй", поросятами фри и различными "белманже".

Как я уже отмечал, филиал кремлевской столовой в Большом Комсомольском переулке работал в обстановке секретности. Вывески у него не было, а в целях дезинформации населения он именовался "Пунктом лечебного питания" персональных пенсионеров.

Для клиентов, прикрепленных к данному "пункту", не являлось тайной, что он снабжается из секретных источников, находящихся в ведении Органов. Но многие рядовые граждане даже не подозревали о том, что в СССР помимо социалистического колхозно-совхозного хозяйства, которое не вылезало из неурожаев, имелось особо засекреченное сельское хозяйство, в котором неурожаев не бывало. Работала также особая пищевая промышленность, где режим секретности даже был посуровее, чем на атомных предприятиях! (В основном там работали заключенные.)

Могу подтвердить: "секретные" продукты были столь высокого качества и такой свежести, какая по плану будет достигнута лишь в светлом будущем. Простые смертные ничего подобного сроду не видывали... В нашем продмаге на Ленинском проспекте такие продукты никогда на прилавки не "выбрасывали". Они кроме "кремлевки" лишь Органам поступали да в партаппарат.

Так что руководящим придуркам (в ранге секретарей райкомов и выше) никакие неурожаи в колхозах и никакие эмбарго, которые американский конгресс мог наложить на торговлю с СССР, были не страшны.

Но что получилось бы, если бы не одних руководящих придурков и заслуженных стукачей ставили на кремлевское довольствие, а весь советский народ без разбора? Разве в этом случае повысились бы морально-политическое единство и массовый трудовой героизм? Нет, наоборот: никто коммунизм на сытый желудок строить не захотел бы, как это и наблюдается ныне в капстранах, где эксплуатируемый трудящийся может себе позволить питаться не хуже секретаря райкома КПСС или сотрудника Органов. Какой же после этого авторитет имеют тамошние коммунистические партии?

Забегая вперед, сошлюсь на пример Государства Израиль, где относительно высокий уровень продовольственного снабжения привел к падению морально-политического единства. Вместо одной Компартии, безраздельно правящей в стране, образовалось множество политических партий - от крайне левых до крайне правых, не считая всевозможных фракций, движений и групп.

И если поставить весь советский народ на кремлевское довольствие, то, глядишь, КПСС тоже может оказаться не единственной партией в стране... Чего доброго, придется ее представителям в Верховном Совете на скамью оппозиции перебираться!

Однако подобное положение противоречило бы учению марксизма-ленинизма о ведущей роли Коммунистической партии.

"Путь к желудку советского человека лежит через его сердце", - решила партия. Партия непосредственно управляет желудками советских людей, используя органы пищеварения как мощный рычаг, давя на который побуждает сердца строителей коммунизма следовать партийной линии.

Итак, благодаря закрытому ПФС и придуркам советское руководство прочно удерживает власть. Об этом красноречиво свидетельствует постоянный рост "награждаемости" - основного показателя трудового героизма населения. Таким образом, чем больше снижается в колхозах производство зерна, мяса и молока, тем круче повышается на Гознаке выпуск правительственных наград (что, видимо, по замыслу ЦК должно компенсировать строителям коммунизма нехватку продуктов питания).

...Рассказывая о закрытом снабжении, не могу не коснуться и роли славного горючего, которое придурки в мирные дни стали называть "эликсиром коммунизма".

"Скажи мне, с кем ты пьешь, и я скажу, кто ты", - говорят в народе. Иными словами: чтобы сделать головокружительную карьеру, придурок должен не только план по доносам перевыполнять, но и пьянствовать в соответствующей руководящей компании. Вот, к примеру, история одной типичной карьеры.

Некто (фамилии не буду называть) попал на фронт в чине старшего батальонного комиссара (то есть подполковника). Но, обладая незаурядными застольными способностями, он благодаря им затесался в генеральскую компанию и так веселил начальство, что оно его от себя не отпускало.

Генералы повышались в должностях и чинах и собутыльника тащили за собой вверх. Так вышеупомянутый придурок из дивизионного политотдела перебрался в армейский, из армейского – во фронтовой, а однажды дуриком за стол к самому товарищу Сталину попал. После чего был поставлен на кремлевское довольствие. Это и определило его дальнейшую послевоенную карьеру.

Неизвестно, чем он товарища Сталина очаровал, но в генеральской компании он славился своим знаменитым "фирменным блюдом”.

"Леша, а ну подавай "фирменное блюдо”! – кричала компания, крепко поддавши.

И тот, к удовольствию генералов и особенно их боевых подруг, брал селедочницу и водружал на нее предмет своей мужской гордости, сервируя его остатками гарнира… Смех смехом, но таким макаром в полный коммунизм вошел.

А взять другой случай с товарищем Подгорным, которого сняли с высокого поста президента СССР и вывели из Политбюро за алкоголизм и прочие просчеты во внешней политике. Пока об этом официально не объявили, советский народ и все прогрессивное человечество не знали, что данный руководящий придурок является алкашом. Тут уже вышло наоборот: скажи мне, кто ты, и я скажу, с кем ты пьешь. Кстати, всем известно, с кем товарищ Подгорный пил…

Да и что тут удивительного? Чтобы выйти на такую высокую орбиту, руководящий придурок вынужден соответствующим количеством "славного горючего"заправляться в нужных компаниях – и на троих соображать, и на двоих… Как тут не запьешь? Поэтому алкоголизм особенно присущ руководящим придуркам, прущим в коммунизм на всех спиртных парах. Тем более, что закрытое ПФС обеспечивает им все условия для этого, ставя их в особо привилегированные условия по сравнению с рядовыми алкашами, пропивающими последние портки и терпящими притеснения от органов милиции.

Но если у масс рядовых советских алкашей возбуждаемые "славным горючим"патриотические чувства и благородная ярость по отношению к сионистам находят выход в мордобитии и хищениях социалистического имущества, то у руководящих придурков алкоголизм усиливает агрессивность внешней политики и великодержавные амбиции.