Мемуары ротного придурка

Глава X. НА САМОМ ГЛАВНОМ ФРОНТЕ

Надеюсь, читатели помнят, как, став придурком, я загремел на невидимый фронт, оказавшись одним из многих тысяч его бойцов, служивших "приводными ремнями" (В. И. Ленин) от масс к операм. Я тоже выполнял функции "приводного ремня", однако, являясь придурком с идеями, не проявлял должной гибкости, что приводило к трениям с операми. К ним я, хоть убей, никак не мог притереться, ибо оперы на поверку оказались совсем иными людишками, чем те славные чекисты, о которых я до войны читал в книжках. Во всяком случае, "рыцарями" их только в насмешку можно было назвать.

После демобилизации, вернувшись в Москву и поступив в институт, я просто ошалел от непривычной свободы: ни тебе устава, ни дракона-старшины, ни опера, который душу мотал. Ходи куда хочешь без всяких увольнительных - можешь всю ночь с девушкой гулять, не опасаясь бандеровской засады...

Но армия мне еще долго по ночам снилась. То старшина Мильт приснится: "Все перед Родиной виноваты, каждый человек! Ларский, признавайся, какая твоя вина? За что ты на фронт попал?"

То Забрудный верхом на лошади за мной гонится: "Стой, пархатый, сука буду, я тебя расколю! Почему репрессированных родственников не указываешь?!" И в тот момент, когда этот гад вот-вот должен был меня настигнуть, я просыпался в холодном поту... "Как хорошо, что это был только сон! Неужели я не в армии, а давно дома?" - с облегчением вздыхал я и снова засыпал как убитый.

Увы, недолго я пребывал в блаженном неведении. Не успел я войти в мирные будни коммунистического строительства, как обнаружил, что невидимый фронт, оказывается, и на "гражданке" существует! И если в армии он проходил через все подразделения, то и в штатской жизни он тоже повсюду пролегает: через каждый цех, контору, факультет, забегаловку, двор, дом, квартиру... и даже комнату, в которой я проживал вместе с папой, ошибочно (как это выяснилось впоследствии) обвиненном в низкопоклонстве перед Западом...

...И оперы на "гражданке" оказались точно такими же, как и в армии, только обычно ходили в штатском. И точно так же незримо крутились повсюду бойцы невидимого фронта, служа "приводными ремнями" от масс к операм...

Думал ли я, что в мирное время снова загремлю на невидимый фронт? Что опять мне придется влиться в незримые шеренги его бойцов, имя которым легион, и вести двойную жизнь советского патриота? И в партпридурках состоять, и в студентах, и одновременно являться стукачом от слова СТУК (сверхштатный тайноуполномоченный КГБ.)

Но, дорогие читатели, расскажу по порядку, как я вновь попал на невидимый фронт, ставший в мирные дни самым важным фронтом строительства коммунизма.

...Началось все с конспиративного вызова через военкомат. Когда опер, назвавшийся Петровым, предложил мне выполнять патриотический долг, я мысленно послал его куда подальше - мол, начхать я теперь, дорогой товарищ, на тебя хотел... И тут же поплатился за свое благодушие, попав на ловко подброшенный им крючок. Опер дал мне месяц сроку, чтобы получше подумать и явиться к нему опять после Нового года.

Когда я от него уходил, он бесцеремонно всунул мне в карман шинели какую-то бумажку, сложенную в несколько раз, сказав: "Вот вам отрывной календарь на месяц, для памяти - как последнее число оторвете, так и явитесь сюда на следующий день в 20.00". Я опаздывал на свидание, и мне не до календаря было, тем более что я не собирался сюда приходить ни через месяц, ни через два... Лишь через несколько дней я случайно вытащил эту бумажку из кармана и, развернув ее, обомлел: вот так календарь! Это была рабочая хлебная карточка с талончиками на 800 граммов хлеба в день...

Я сразу сообразил, что опер просто-напросто решил купить меня. Такая карточка тогда была невероятным богатством, но я пошел в военкомат, чтобы ее вернуть.

Однако своих благих намерений я не осуществил, так как дежурный по военкомату не пустил меня, заявив, что никакого такого Петрова там нет... (Я имел студенческую карточку. Но что означали несчастные 600 граммов "черняшки"для демобилизованного воина в самую пору сердечных увлечений? Тот, кто в те годы был студентом, меня поймет.) "Приду в назначенный день и верну ему карточку! Пусть знает, что не на такого нарвался", - подумал я. Представляю себе возмущение читателей, когда они узнают, что я лишь один день протерпел, а потом не удержался и клюнул на приманку опера. Проклиная себя за слабоволие и малодушие, я отрывал талончик за талончиком, все глубже и глубже заглатывая крючок.

...Конечно, на нашем Калининском рынке можно было купить рабочую карточку за бешеные деньги, а я стипендию получал всего 220 рублей в месяц. Тогда на московских рынках все что угодно продавалось: карточки, дипломы и любые правительственные награды...

Мне так не хотелось стукачом становиться, что я готов был свои правительственные награды загнать, в том числе и орден Славы III степени, которым очень дорожил. Но оказалось, что на всю мою солдатскую наградную массу я смог бы купить на декабрь лишь карточку иждивенца - 400 граммов хлеба в день, а требовалась рабочая...

Наступал новый, 1948 год, все радовались, предвкушая веселую встречу, а я ходил как в воду опущенный, не зная, что делать: повеситься или бежать из Москвы? Спасение как с неба пришло - партия и правительство приняли историческое постановление об отмене с 1948 года карточной системы!!!

Благодаря этому воистину историческому постановлению я сорвался с крючка опера (увы, ненадолго), но опять повел себя легкомысленно и в назначенный им срок вообще не явился.

Правда, мне не до этого тогда было: папа попал в больницу после того, как на ученом совете его научный труд по экономике Англии был объявлен космополитическим. Вместо докторской степени он получил инфаркт и два года лежал, что, видимо, спасло его от вторичного путешествия на Лубянку. А на мою и без того нечистую партийную совесть еще одно черное пятно легло: помимо репрессированных родственников я скрывал от своей парторганизации, что мой папа - "безродный космополит".

...Между тем пришла вторая повестка с невидимого фронта, а опер, назвавшийся Петровым, замаячил на нашем дворе, явно меня подкарауливая. Но я пробегал мимо него, делая вид, будто его не узнаю.

И вот однажды, драпая от опера, я у электрички чуть не столкнулся с Забрудным!!! Готов голову дать на отсечение, что это был он, причем опять в офицерской форме.

"Узнал ли он меня в штатском грубошерстном костюме, под которым была солдатская гимнастерка? Ведь этот гад может теперь выследить, где я живу!" - с ужасом подумал я, придя в себя. Как он оказался на платформе "Новая", я догадался: не иначе этот гад имел отношение к так называемой "академии СМЕРШа"! (Так на нашей пролетарской окраине именовали мрачное здание без вывески, построенное в войну рядом с "Америкой".) Между "академией" и электричкой постоянно курсировали офицеры, в которых без труда можно было узнать армейских оперов - у меня, несмотря на близорукость, глаз на них был наметан.

Неужели мой заклятый недруг затесался в число этих "студентов" и рядом с моим домом бродит? Прямо чертовщина какая-то!

Чтобы не встретиться с ним, я бегал от опера не к электричке, а к трамваю на шоссе Энтузиастов. В три раза больше времени на проезд в институт тратил! Прямо чертовщина какая-то: один опер от двора меня отрезал, другой - от электрички. Только в квартире я мог чувствовать себя относительно спокойно, но и здесь наш любезный сосед И. Е. Орлов, проживавший в бывшей папиной комнате, преподнес мне хорошенький сюрприз. Должен сказать, что отношения у нас были самыми наилучшими, хотя папа с ним судился из-за комнаты. Тогда выяснилось: жилплощадь-то захватил оборонный Прожекторный завод, на котором тот работал каким-то начальником. Но сам Игорь Ермович и его супруга были такими любезными и приятными соседями, что оставалось благодарить завод за то, что он не подсунул нам в квартиру какого-нибудь алкаша-антисемита.

С Игорем Ермовичем мы частенько болтали на кухне о том, о сем. Особенно он любил слушать всякие анекдоты, которые у нас в институте рассказывали, - сосед смеялся до слез, как ребенок. Он был очень любознательным человеком, интересовался папиными книгами, в частности толстенной "Справочной книгой промышленности и торговли Российской Империи за 1914 год", весившей полпуда. В ней были перечислены все дореволюционные фирмы, все промышленники и купцы, их капиталы и даже адреса. Сосед не раз просил ее почитать, поэтому я решил: он экономист или главбух. А он оказался по специальности... славным чекистом! Узрев его однажды в коридоре в мундире майора госбезопасности, я не поверил своим глазам: повсюду оперы мерещатся, может, я рехнулся?! Но милейший Игорь Ермович рассеял мои сомнения, радостно сообщив, что направляется в Кремль для получения очередной правительственной награды. (Он, как оказалось, являлся на Прожекторном заводе замдиректора по кадрам или, говоря по-армейски, начальником Особого отдела.)

Вот в какой переплет я попал - еще похлеще, чем на войне!

Конечно, сосед уже не опером был, поднимай выше - командовал участком невидимого фронта на Прожекторном заводе. Но... "чекист - всегда чекист", как напевал наш полковой особист капитан Скопцов, когда резался со мной в шахматы.

Я перепугался не на шутку: "Здорово же я влип с этими анекдотами! Что теперь будет?" А когда вспомнил, что через стенку, разделявшую наши комнаты, слышно разговоры (если плотно прижаться к ней ухом в том месте, где когда-то моя кроватка стояла, - эту тайну я с детства знал), то совсем духом упал. "Вдруг сосед секрет разгадал, на то ведь он и чекист? Вдруг он усекает, что наши гости рассказывают?!" - ужаснулся я.

Дело-то в том, что еще до папиного инфаркта к нам зачастили проезжие люди в ватных бушлатах, пропавших махрой, с корявыми мозолистыми руками. С трудом я узнавал в этих лесорубах и шахтерах бывших крупных работников, профессоров, военных - одним словом, соратников папы по большевистскому подполью. Это были еще счастливчики, после отбытия десятилетнего заключения в ГУЛАГе направляющиеся на поселение в провинцию, где должны были проживать под надзором Органов.

В Москве им вообще запрещено было находиться, но разве они, проезжая через столицу, могли не заглянуть к их бывшему партвожаку Грише Ларскому, с которым не виделись долгие годы? Одно время наша комната стала похожа на перевалочный пункт для репрессированных лиц, следующих с Колымы на место ссылки. Один уезжал, другой приезжал и ночевать, конечно, оставался без разрешения милиции... А это уже почище анекдотов было!

Не знаю, разгадал ли Игорь Ермович секрет смежной стенки или нет. Могу лишь сказать, что если бы он не являлся работником Органов, то лучшего соседа по коммунальной квартире трудно было бы найти. Вообще-то в чекистской форме я всего дважды его видел: в тот вечер, когда он отправлялся получать орден, и когда его хоронили.

После XX съезда КПСС, на котором был разоблачен культ личности товарища Сталина, у И. Е. Орлова случился инсульт, и вскоре он скончался в расцвете лет. Кстати, повышенный интерес его к "Справочной книге промышленности и торговли Российской Империи за 1914 год", как впоследствии выяснилось, очень просто объяснялся: по ней он сверял социальное происхождение работников вверенного ему завода. Причем эффект получался потрясающий, когда он любезно сообщал тому или иному товарищу, что его папа был не крестьянин-бедняк, а купец первой гильдии, имел там-то и там-то фабрику с капиталом 45 тысяч, паровым двигателем в 25 л. с., 31 рабочим и т. д. и т. п. Иной раз даже "скорую" приходилось вызывать...

Одним словом, страхи мои отнюдь не были неоправданными, но, разумеется, после того как я узрел милейшего соседа в мундире майора госбезопасности, проезжие гости у нас перестали засиживаться - тем более папа в это время лежал в больнице.

Но буквально на следующий день на бедную мою голову, как назло, такой гость свалился, что, узнай о нем сосед, мне бы ее не сносить. Поехал бы заодно с гостем за Полярный круг к белым медведям... Это был еще один славный чекист по фамилии Эйнгорн - читателям он известен как дядя Тарас, живший на Лубянке, на 14-м этаже башни, возвышавшейся над домом НКВД. Я не узнал его без "ромбов" и орденов, в видавшей виды солдатской шинели и старых обмотках.

Войдя в квартиру, дядя Тарас устремился по старой памяти в бывшую папину комнату... Как говорится, на ловца и зверь бежит. Но у самой двери я успел этого человека перехватить и затащить в нашу комнату. И как выяснилось, очень правильно поступил, предотвратив встречу двух славных чекистов, один из которых оказался подконвойным зэком ГУЛАГа, нелегально прибывшим в Москву, чтобы тайно встретиться со своим старым другом, обязанным ему "кое-чем". Насколько я понял, этим лицом был Н. М. Шверник, председатель Президиума Верховного Совета СССР.

Когда я доложил дяде Тарасу обстановочку в нашей квартире, старый чекист-разведчик сказал, что, ежели его накроют, мне тоже несдобровать за укрывательство беглого каторжника. У меня душа ушла в пятки, но дядя Тарас не зря в свое время работал разведчиком и в Нью-Йорке, и в Тегеране, и в Шанхае... Он тут же нашел выход: поскольку он одет в шинель, он будет не папиным соратником, а моим однополчанином Семеном Осиповичем, приехавшим из провинции хлопотать по своим делам. Чтобы притупить бдительность чекиста-соседа, я нацепил "Семену" свою медаль и побежал за водкой - какая же это встреча боевых друзей без славного горючего? Это может вызвать подозрение...

Вернувшись из магазина, я застал обоих чекистов мирно беседующими на кухне, причем "Семен" даже пригласил соседа выпить с нами "по-солдатски" за компанию. Но тот отказался, сославшись на свою печень.

Мы с дядей Тарасом довольно правдоподобно инсценировали встречу, распив пол-литра на двоих. Знал бы я, что беглого зэка так развезет с водки, я бы чаем ограничился! Позабыв о всякой конспирации, он начал такое нести, так о самом товарище Сталине отзываться, что у меня волосы на голове дыбом встали... Напрасно я показывал ему на стенку, прикладывая палец к губам, напрасно умолял его говорить шепотом - он, наоборот, распалялся все больше. Хорошо, я сообразил включить радио на всю громкость, когда дядя Тарас полез мне доказывать: "Ты думаешь, он из духовной семинарии за революционную деятельность был исключен? Неправда, я подлинные документы видел, прошение матери! Она его забрала из-за болезни - туберкулеза легких!.. Ты думаешь, он (то есть товарищ Сталин) работал сторожем в горной обсерватории по какой причине? Скрывался от царских жандармов? Дудки! Из-за туберкулеза! С жандармами у него тогда были очень неплохие отношения: это охранка его заслала к социал-демократам! Он, как Гитлер, тоже начал политическую деятельность агентом полиции! Да! А потом завязал!.."

Насилу мне удалось перевести разговор с товарища Сталина на другую тему - дядя Тарас стал рассказывать, как лично арестовывал в 1937 году собственного брата Вовку (профессора истории В. Далина, автора книги "Бабеф"), заведомо зная, что брат ни в чем не виновен. А что, лучше было бы, если бы чужие люди его взяли?..

Потом он вспомнил про Иран - там он отличился, разоблачив одного приближенного шаха, считавшегося в Кремле просоветским деятелем и своим в доску. Ему секреты выбалтывали, а он оказался английским шпионом...

Наконец, рассказывая, как он в Америке работал под бизнесмена-миллионера и как встречался с самим президентом (не подозревавшим, что перед ним советский шпион), дядя Тарас заснул прямо за столом. А я такого набрался страху, что не мог уснуть до утра, гадая, слышал сосед наш разговор или нет. Если слышал, то доложит куда следует...

Дядя Тарас схватился за голову, когда я рассказал, что с ним было: "Лева, я ведь тяжело болен, мне совершенно нельзя пить!" Утром мы с ним ушли, договорившись встретиться на следующий день в 6 часов вечера в метро "Красные ворота".

Ночевал я у институтского товарища, причем, будучи вечером у папы в больнице, не сказал ему, кто у нас гостил, ведь папе врачи запретили волноваться.

С дядей Тарасом мы встретились в назначенное время.

- Я сейчас уезжаю, - сообщил мне зэк-чекист.

Оказывается, он уже успел встретиться со Шверником (каким образом, он не объяснил), но тот сказал, что ничем помочь не может, мол, надо ждать до лучших времен. По словам дяди Тараса, Н. М. Шверник здорово струхнул, узнав его: он почему-то считал, будто Эйнгорна давно отправили на тот свет...

Я проводил бывшего папиного соратника до Казанского вокзала, но оттуда поехал домой не электричкой, а трамваем, чтобы, не дай бог, не встретиться снова с Забрудным. Во дворе опять маячил опер Петров, игравший в домино с пацанами. Быстро прошмыгнув в подъезд, я вернулся домой и как ни в чем не бывало потрепался на кухне с еще одним славным чекистом.

У меня отлегло от сердца: судя по любезному поведению соседа, хмельных слов бедного дяди Тараса, уехавшего куда-то в Норильскую область за колючую проволоку, он не слышал. В конце концов, поздний шум в нашей комнате мог объясниться бурными фронтовыми воспоминаниями, а это его не интересовало...

Но спустя три дня на мое имя пришла повестка - без указания отправителя. Я вызывался в известный дом, где помещались районные власти, в том числе и прокуратура, в комнату № 28 по какому-то моему "делу"...

"А вдруг дядя Тарас попался на железной дороге?! Документы у него ведь липовые! - сразу же подумал я, похолодев при одной мысли. - Не явиться? Хуже будет..."

И вот в назначенное время я позвонил в обитую черной клеенкой дверь без таблички.

- Пройдемте, Лева, - как старому знакомому, сказал мне незнакомый человек, открывший дверь. - Вы знаете, где находитесь?

В комнате висела большая, хорошо оформленная стенгазета с красноречивым заголовком "Столичный чекист". Я кивнул.

- Капитан Ящиков, старший оперуполномоченный райотдела госбезопасности, - представился он. - Вы догадываетесь, зачем вас вызвали?

Я пожал плечами, стараясь казаться спокойным, а мысль напряженно заработала: "Если дядю Тараса не поймали, то за что же еще меня вызывают? Какие еще дела отягощают мою совесть пламенного патриота? Не зря старшина Мильт теорию разводил, что каждый советский человек перед Родиной виновен, ежели копнуть", - горько подумал я, и вдруг меня осенило: "А что, если гад Забрудный меня узнал?! Он же мог через справочное бюро найти адрес! Вдруг он наклепал, что я у своих пулемет украл, что я дезертировал с передовой?.. Справки о ранении он ведь у меня тогда забрал, как я докажу, что в госпитале находился?"

Я приготовился к самому худшему, твердо решив: если будет спрашивать насчет гостей, скажу, что это не мое дело, - пусть обращается к папе. Это его друзья, а не мои... Другого выхода нет, иначе "укрывательство" пришьют. Лучше на потере бдительности погореть.

Я сразу подумал: "О гостях, которые без разрешения милиции у нас останавливаются, капитану Ящикову должно быть известно, ведь его сослуживец, майор Орлов, в нашей квартире проживает. В одном районе работают, значит, любезный сосед к этой комнате тоже какое-то отношение должен иметь?"

Однако первый вопрос капитана Ящикова застиг меня врасплох.

- Лева, почему вы не доверяете нашей большевистской печати? Какие у вас имеются для этого основания? - неожиданно спросил он.

В голове у меня все смешалось...

- Это неправда, кто вам сказал?! Я член партии, предан делу Ленина - Сталина, патриот Родины... К тому же я студент редакционно-издательского факультета. Если бы я, как вы говорите, не доверял нашей большевистской печати, я бы не перешел из Энергетического института в Полиграфический! - искренне возмутился я.

- Я тоже так думаю, но вот вы недавно сказали... - капитан Ящиков полистал толстую папку и зачитал: - Вы сказали: "Мало ли что в газетах пишут". Как это прикажете понимать?

"Все ясно - невидимый фронт!" - подумал я. Конечно, я стал все отрицать: мол, товарищ капитан, я не мог так говорить, это недоразумение, вам неточно передали мои слова...

- Допустим. Будем считать, что это недоразумение, - согласился старший опер. - Но почему же вы тогда, являясь советским патриотом и коммунистом, уклоняетесь от выполнения своего патриотического долга? Разве Ленин не учил нас, что каждый настоящий коммунист должен быть и хорошим чекистом? Почему бегаете от товарища Петрова, оперуполномоченного по участку, где вы проживаете? Он докладывает, что никак не может вступить с вами в контакт!..

"Вот оно что! Значит, этот самый Петров, который хлебную карточку мне подсунул, вроде батальонного опера, а капитан Ящиков его начальник, как "Рыбка ищет" у нас в полку был!" - догадался я, поняв, что капитан ловко меня купил на советском патриотизме...

(Про эту проклятую карточку я уже успел позабыть, ведь карточную систему отменили и хлеб свободно в магазине продавался...)

"Буду придуриваться! - решил я. - Другого выхода нет. Пойду ва-банк; или пан, или пропал - все равно терять нечего..."

И я выложил капитану все начистоту: как "работал" в "системе" полкового особиста "Рыбка ищет", как батальонный опер Забрудный надо мной измывался, какими недостойными методами они действовали, похуже еще, чем уголовники... К примеру, батальонный опер до того докатился, что самому генералу, Герою Советского Союза отвесил оплеуху! Мол, я раньше считал чекистов "рыцарями без страха и упрека", но теперь к операм полностью утратил доверие. С товарищем Петровым не собираюсь больше вступать в контакт, поскольку он тоже пользуется методами, недостойными славных чекистов... Конечно, о том, где я встретил бывшего своего батальонного опера, я умолчал.

- Если я обнаружу затаившегося врага, я и без всяких оперов могу выполнить свой патриотический долг! - заявил я, подумав: "Теперь-то уж капитан Ящиков отвяжется, поняв, что от меня все равно проку не будет!"

Но тот, выслушав мой гневный монолог, позвал какого-то Федора Ивановича, видимо, своего начальника, который попросил меня снова все повторить. Причем он очень возмущался приводимыми мною фактами, а Забрудного обозвал негодяем.

- Мы столичные чекисты! - с гордостью заявил мне Федор Иванович. - Мы с подобными горе-работничками, которые в пехоте лаптем щи хлебали, ничего общего не имеем, на сотрудников нашего столичного райотдела можете полностью положиться. Товарищ Петров никаких недостойных методов не применял, он просто вашу честность проверял и порядочность. А вы ему не возвратили то, что он вам дал.

- Вы вот других критикуете, а как ваше собственное поведение выглядит? - добавил капитан Ящиков.

Кровь от стыда бросилась мне в лицо: капитан явно намекал на съеденную мной карточку. И я, как глупый пескарь, снова попался на ловко закинутый крючок, на этот раз уже намертво. Конечно, я не признался, что карточку с голодухи съел, - духу не хватило. Но я рассказал о своей неудачной попытке ее вернуть и о том, что в назначенный Петровым день не явился из-за болезни папы, который получил инфаркт. А карточку, мол, я спустя некоторое время выбросил в мусор как ненужную бумажку... Если бы карточную систему не отменили, то я бы ее вернул товарищу Петрову...

(Только потом я понял, что оплошал: опер мне ведь ни о какой карточке не говорил и нигде я за нее не расписывался. Не надо было мне о ней вообще упоминать, а я признал, что она у меня была.)

- Какое же право вы имели ее выбросить?! Вы думали, зря товарищ Петров за вами бегал словно мальчишка? Вы думали, может быть, что он сам карточки печатает? Нет, карточка ему была выдана из особого государственного фонда, и по вашей милости он не может отчет сдать за последний квартал прошлого года! - возмутился капитан Ящиков.

- Если бы вы карточку не выбросили, то все было бы в порядке: вернули бы - и дело с концом. А теперь за нее можно отчитаться лишь вашими донесениями. Так что придется, товарищ Ларский, отработать ее, иначе человек под суд пойдет. У него, между прочим, ребенок и жена опять в положении, - добавил Федор Иванович.

Хотя я был буквально прижат к стенке, я сразу не сдался, пустив в ход свой последний козырь.

- Товарищи, если у вас имеются обо мне данные (тут я указал на папку, которую капитан Ящиков перелистывал), то вам должно быть известно, что после войны СМЕРШ меня освободил от выполнения патриотического долга, поскольку я из-за контузии во сне разговариваю. Поэтому я не могу давать никаких подписок о неразглашении тайны, - сказал я.

- Но почему вы сразу не доложили об этом товарищу Петрову? - вполне резонно спросил меня капитан Ящиков.

- Я пытался, а он даже слушать не хотел...

- Не беда, мы вас подлечим. Если потребуется, путевочку организуем в санаторий. Потом, вы не в казарме теперь спите, вы дома живете, а это другое дело, - заявил Федор Иванович.

- Причем живете вдвоем с отцом в отдельной комнате, и отец сейчас в больнице, - дополнил капитан Ящиков.

- Но его же выпишут домой! - возразил я.

- Ничего, ежели потребуется, мы подписочку от вашего папы возьмем о неразглашении, - "успокоил" меня Федор Иванович, побив мой козырь.

- Но я не могу все время дома ночевать! У меня девушки, в конце концов... Я кровь за Родину проливал, почему я теперь обязан жить, как монах? Я не хочу! - ухватился я за девушек, как утопающий за соломинку.

Славные чекисты развеселились.

- Лева, мы тебя с такими бабами познакомим - закачаешься!.. Проверенные Органами, при них во сне все сможешь говорить - не разгласят, - засмеялся капитан Ящиков.

- Идея! - воскликнул Федор Иванович. - Товарищ Ларский, а что, если мы вас поженим? Как раз на примете есть одна подходящая девушка! Наш человек, одним словом... Интересная, умная, инициативная, она вас твердой рукой по жизни поведет куда следует. И сохранение тайны будет обеспечено...

- Спасибо, у меня уже есть на примете одна студентка, - соврал я славным чекистам. (Мне только жены-опера не хватало!) - Но женюсь только после окончания института.

Но "сваты" загорелись: "Подумайте, Лева, она знаете какая у нас хозяйственная! И папе вашему было бы хорошо, а вас мы бы устроили на полставки инспектором по кадрам в райздравотдел".

Я даже не думал, что славные чекисты сватовством занимаются. Прямо с ножом к горлу пристали, насилу отбился... Но от временной мобилизации на невидимый фронт - мол, пока товарищ Петров не отчитается за хлебную карточку, которая на нем висит, - отбиться мне не удалось: на порядочности меня оперы купили.

Итак, к миллионам бойцов невидимого фронта, проходящего повсеместно по территории СССР и стран народной демократии (а также по некоторым особо важным местам капстран), прибыло пополнение в лице еще одного подпольного бойца против наймитов мирового империализма, действующего под кличкой Попов (это был я).

А боевым участком, на котором "Попов" должен был выявлять вражеских шпионов и прочих врагов Советской власти, усиливавших сопротивление по мере победного продвижения к светлому будущему, являлся мой двор на московской пролетарской окраине у шоссе Энтузиастов. Давно наступил мир, но на нашем фронте невидимая война продолжалась до полного и окончательного торжества коммунизма.

Я был подключен в "систему" опера Петрова, очень напоминавшую армейскую. Только вместо стрелкового батальона был наш большой пятиэтажный дом, вместо рот и взводов - подъезды и коммунальные квартиры. А вместо солдат-придурков, одинаково обмундированных, в "системе" опера Петрова работали самые разношерстные стукачи из числа жильцов как мужского, так и женского пола (включая пионеров и пенсионеров).

Но в отличие от батальонного опера, которого весь личный состав знал, Петров не появлялся на участке в своей форме лейтенанта госбезопасности. Он действовал в таком глубоком подполье, что жильцы нашего дома (за исключением патриотов-стукачей, с которых была взята подписка о неразглашении тайны) даже не подозревали о его истинной роли.

...А теперь, дорогие читатели, я выдам тайну, которая, возможно, прольет свет на одну загадку, давно интересующую простых советских людей, а именно: чем занимается ДОСААФ? (Как известно, точного ответа на этот сакраментальный вопрос до сих пор еще не найдено.) Дело в том, что Петрова на нашем дворе многие знали, поскольку он всегда не прочь был забить "козла" в обеденный перерыв, работая в соседнем доме в пункте ДОСААФ, помещавшемся в глубоком подвале, во время войны служившем бомбоубежищем. (И это была не фиктивная должность, свою зарплату инструктора он вроде отрабатывал, проводя какие-то мероприятия с допризывниками и составляя отчеты и ведомости.) Кто бы мог подумать, что пункт ДОСААФ по совместительству является командным пунктом домового опера, откуда он руководит своей "системой"! (В двух других конспиративных точках - в подвале военкомата и в домовой котельной - он принимал только не завербованное в "систему" население.) А я-то, не зная всего этого, решил с перепугу, будто опер по мою душу во дворе маячит, и бегал от него как заяц!

...Подпольная жизнь невидимого фронта начиналась с наступлением темноты, когда приходили во вращение "приводные ремни", шедшие от масс к оперу - точно в назначенное каждому время. До поздней ночи на его КП шла напряженная патриотическая работа, здесь он и спал на железной койке, застеленной солдатским одеялом. На войне как на войне... Я не буду утверждать: мол, лишь пункты ДОСААФ служат логовом домовым операм. Я знал одного "домового", являвшегося техником-смотрителем дома, где проживали в основном "инженеры человеческих душ", то есть члены Союза советских писателей. Этого славного чекиста по праву можно было назвать "техником-смотрителем человеческих душ".

"Домовые" часто маскируются под комендантов общежитий, директоров клубов, дворцов культуры, под администраторов гостиниц, ресторанов, бань, театров и кинотеатров, торговых предприятий и прочих общественных мест. И даже, как это ни странно, принимают облик участковых милиционеров, чтобы притупить бдительность врага (хотя это все равно, что хрен маскировать под редьку).

Я попал в подпольную "систему" домового опера Петрова, в которой не знал никого, тогда как в своем батальоне или в саперной роте я всех стукачей знал наперечет, что позволило мне избегать козней оперуполномоченного СМЕРШа.

"Уж не вовлекли ли меня в "систему", чтобы получше расколоть? - не без основания опасался я. - Поручат с какими-нибудь подозрительными элементами работать, а эти элементы на меня самого будут оперу клепать! "Рыбка ищет", к примеру, частенько такие фортели выкидывал..."

Но я тоже в армии насобачился оперов за нос водить. Если бы я своих ребят из роты стал продавать, то целиком в руках опера оказался. Пришлось бы все, что он ни прикажет, выполнять, не то выдаст на расправу... Поэтому я писал ему лишь о фактах, которые давно уже все знают, преподнося их в качестве свежего материала. Мол, только что мне стало известно то-то и то-то... Причем развозил это на несколько страниц, зная, что Забрудный такой "манускрипт" даже читать не будет, а передаст начальству - для отчетности сойдет.

Фронтовой опыт я собирался и в мирное время применить на своем дворе, где я вовсе не желал легавым прослыть. Однако должен тут оговориться: узнай я, к примеру, что на дворе и вправду действует агентура империалистических разведок или, скажем, укрываются предатели, сотрудничавшие с фашистами, я бы как советский патриот - а таковым я себя совершенно искренне считал - немедленно сообщил об этом Петрову. Но он-то мне поручил работать не с настоящими врагами, а с липовыми.

- Нас интересуют лица, бывшие в плену. Займитесь Семениным и Колесеевым, войдите к ним в доверие и разузнайте, не служили ли они у врага и не засланы ли в наши ряды со специальным заданием, - поставил передо мной боевую задачу "домовой". - Докладывайте об их настроениях и вообще ко всем людям тоже присматривайтесь. Мы должны знать, кто чем дышит, кто наш человек, а кто не наш.

С Колькой Колесеевым я в одном классе учился до войны и как облупленного его знал, а Васька Семенин по прозвищу Кащей в моем подъезде жил. Но прежде чем ими заняться, я решил кое-какие меры предпринять, в частности присмотреться к Олегу, который давно уже с Колькой общался. Олег этот в армии не служил, но перед нами, демобилизованными вояками, изображал из себя какую-то значительную личность, хотя был всего-навсего студентом. Он, к примеру, трепался, будто вхож в дом к знаменитому писателю Л. Кассилю и присутствует на собраниях какого-то "добровольного общества", на которых, мол, обсуждаются способы перехода к коммунизму.

"Не стукач ли он?" - подумал я и сообщил ему "по секрету" как старому школьному товарищу, что, мол, в армии я был писарем не в обычной роте, а в оперативном подразделении СМЕРШа, действовавшем против бандеровцев. Одним словом, в Органах служил, но не хочу, чтоб во дворе знали - подумают еще, что легавый...

- Ну и мы тут, в тылу, тоже не дремали, - важно сказал мне Олег. - Конечно, я тебе не могу открыть, кем я являюсь... - и он стал мне трепаться насчет Кольки и других ребят, вернувшихся из плена, рассказал мне все подробности насчет них и все сплетни... И что Колька, мол, слишком уж нахально себя ведет для бывшего пленного-то.

В общем, Олег тоже оказался в "системе", и это подтвердилось при следующей моей встрече с "домовым".

- Попов, почему вы всякие небылицы болтаете, причем не во сне? Но учтите, если вы свои действительные отношения с Органами разгласите - привлечем к внесудебной ответственности, - пригрозил мне Петров.

Олег не только "домовому" настучал, он и по двору растрепал мой "секрет". Васька, к примеру, явно стал меня избегать. Кстати, насчет объема агентурной сети "домовой" мне сам проговорился, когда я принес ему первое донесение...

- Попов, пишите короче, вы у меня не один. Поймите, у меня три дома по сто с лишним коммунальных квартир, а в каждой квартире по нескольку семей проживает. Ежели каждый информатор будет мне по три страницы катать, я за целый год всего не прочитаю, а у нас ведь работа оперативная... И так из-за этих бумаг света белого не вижу, - в сердцах ляпнул он, открыв мне свою ахиллесову пяту.

Я, конечно, это на ус намотал... По поводу следующего донесения, в котором я тоже использовал "свежие" факты, сообщенные мне Олегом, у нас с "домовым" крупное объяснение произошло.

- Поймите, Попов, нас ваше мнение о том, кто не враг, а кто враг, совершенно не интересует. Выводы будем мы делать, а вы должны лишь факты представлять, в этом ваш патриотический долг состоит. Вы же вместо фактов какую-то околесицу несете. Два часа я с вашим донесением разбирался, так и не разобрался, что к чему! - взъелся он на меня.

Одним словом, и с домовым опером у меня сразу же начались трения. Петров в противоположность батальонному оперу Забрудному, обучавшемуся теперь в "академии", оказался жутким бюрократом, его на мякине трудно было провести. Но я решил придуриваться до конца, чтобы "домовой" от меня сам отвязался. Месяц я его поморочил, а потом заявил, что хлебную карточку отработал и теперь должен целиком отдаться выполнению поручений своей первичной парторганизации и общественной деятельности в институте. Мол, работа бригадиром агитаторов на избирательном участке совершенно не оставляет мне времени для выполнения его заданий.

Тогда Петров вместо бывших пленных попытался подсунуть мне Толю Р., демобилизованного лейтенанта-танкиста. На нашем пролетарском дворе Толя относился к разряду "маменькиных сынков", и мы с ним когда-то водились, поскольку он был из "приличной антилигентной семьи", как моя няня выражалась. Мама его рассказывала всем, что при царизме окончила институт благородных девиц, а папа раньше был директором школы в нашем районе. Собственно говоря, не сам Толя, а именно его папа интересовал "домового". Демобилизовавшись после войны из армии в чине полковника (он служил заместителем начальника Суворовского училища), Толин папа стал замдиректора секретного НИИ.

- Темная личность! - сказал мне о нем Петров. - Попытайтесь через сынка проникнуть в семью, возобновите старую дружбу.

Конечно, после этого я Толю стал за два километра обходить, так как не был уверен, что "домовой" в свою очередь не поручил ему аналогичное задание насчет моего папы.

Не знаю, что там получилось, но Петров вдруг перестал "выходить на связь", как говорят разведчики. Воспользовавшись этим, я попытался улизнуть с невидимого фронта. Оборвал все контакты с дворовыми приятелями, я целыми днями стал пропадать в институте или ходил в Пушкинскую библиотеку заниматься, а потом веселился в студенческой компании.

И вот когда я решил, что Петров, по-видимому, отчитался уже за хлебную карточку, и дело с концом, опять прибыла повестка. Капитан Ящиков снова вызывал меня в комнату № 28. Я не явился: в этот вечер как раз было закрытое институтское партсобрание по вопросу борьбы с низкопоклонством перед Западом и безродным космополитизмом. Как я мог просить собрание отпустить меня к оперу?

Через несколько дней милый сосед Игорь Ермович любезно передал мне вторую повестку, хотя я очень поздно явился домой: мол, ввиду моего отсутствия повестку вручили его супруге, которая за меня расписалась. Делать нечего, не подводить же соседку. Пришлось идти.

На этот раз меня принял не капитан Ящиков, а очень интеллигентный подполковник с тонким лицом и тихим вкрадчивым голосом. Речь не шла о моей работе у "домового".

- Товарищ Ларский, нас интересуют наиболее близкие ваши друзья по институту, у которых вы бываете дома. Органы не только карают, но и проводят профилактику с целью предотвращения проступков, могущих повлечь за собой тяжкие наказания. Например, за антисоветский анекдот можно получить до десяти лет заключения с последующим лишением в правах. Вот к чему может привести недомыслие или болтливость! - сказал мне интеллигентный чекист.

Я сообразил, что меня решили перебросить с одного участка невидимого фронта на другой - по месту учебы. Но стать стукачом в своем институте мне вовсе не улыбалось. И вообще, сколько можно отрабатывать одну несчастную хлебную карточку, упраздненную год тому назад?

- Товарищ подполковник, но я ничего плохого о своих друзьях сказать не могу. Все они фронтовики, советские патриоты, к тому же члены или кандидаты партии, - ответил я.

- Кто вас просит говорить о друзьях только плохое? Но и об отдельных недостатках умалчивать не следует - этим вы сослужите вашим друзьям плохую службу. Вы же не желаете им зла? Так помогите Органам оградить их от дурного влияния, если вы истинный им друг, если вы не хотите, чтобы они стали жертвами происков враждебных элементов или попали в сети агентов иностранных разведок. Разве это не благородная задача? - воскликнул интеллигентный чекист.

"Ну и влип! - с тоской подумал я. - На товарищей по учебе теперь доносить заставят..."

И тут я вспомнил, сколько анекдотов сам успел разболтать любезному соседу, оказавшемуся славным чекистом: если за один анекдот десять лет дают, то мне, наверно, уже все пятьсот полагается... Что же делать? И согласиться нельзя, и отказаться страшно - вдруг посадят! Выход один - придуриваться, вот я и попытался укрыться от Органов за широкой спиной партии. Мол, товарищ подполковник, если бы мои друзья были беспартийными, тогда все понятно, но мы же в одной парторганизации состоим! Значит, мой партийный долг - докладывать о тех или иных недостатках или проступках коммунистов в наше партбюро. А оно уже будет решать, сообщать ли об этом Органам или ограничиться другими мерами согласно уставу партии. Мол, партия сама заботится о чистоте своих рядов...

Интеллигентный чекист рассмеялся.

- Товарищ Ларский, сразу видно, что политический опыт у вас мал. Я тоже коммунист, и партия для меня, как говорится, превыше всего. Но будем откровенны, мы ведь свои люди: партия без Органов - все равно что стадо без пастуха. Держитесь за Органы - и ваша карьера будет обеспечена. А партбюро только дров может наломать и все дело испортит. Рубанет сплеча, лишь бы свою бдительность продемонстрировать перед райкомом... Разве не так?

Он действительно правду-матку рубанул. К примеру, в нашем институте подобный случай имел место. Студент Фридман, демобилизованный офицер, не подумавши, притащил в институт листок от немецкого календаря с цитатами из фашистских "Нюрнбергских законов" и стал показывать товарищам - разумеется, понимающим по-немецки. (Мол, как похоже на то, что "Правда" пишет насчет безродных космополитов...) А студент Рабинович, проявив революционную бдительность, помчался в партбюро и выполнил свой партийный долг, доложив об этом секретарю. Дело кончилось тем, что Фридман был исключен из партийных рядов за антисемитизм, несмотря на свой "пятый пункт". Рабинович же схватил выговор: мол, прежде чем доносить, должен был воспитательную работу с Фридманом провести!

- А насчет того, что ваше партбюро якобы решает сообщить Органам о том или ином случае, вы, товарищ Ларский, глубоко заблуждаетесь. Органам и без этого все известно, - заметил интеллигентный чекист, тем самым лишив меня возможности укрыться за спиной партии. - Учтите, ваше будущее только от Органов зависит, - снова подчеркнул он, нарисовав такую ослепительно-светлую картину моего возможного будущего, что у меня прямо дух захватило. - Если будете за Органы держаться, вас после окончания института интересная жизнь ожидает. Будете вращаться в кругах столичной творческой интеллигенции, займете положение в Союзе советских художников, получите возможность ездить за рубеж. Нам свои люди в среде работников искусств очень нужны...

"Черт возьми, конечно, мерзко стукачом быть, но, может, стоит помучиться ради такого светлого коммунистического будущего?!" - невольно подумал я.

...Дорогие читатели, я обещал в своих мемуарах не врать, поэтому частенько предстаю перед вами не в очень-то благоприятном свете. Но что было, то было. Ради высоких коммунистических идеалов я мог пойти против своей совести, однако до конца не доходил, а возвращался назад. Твердокаменность не в моем характере, в этом отношении я, к счастью, не в папу пошел, а в маму.

- Но что же, собственно говоря, от меня потребуется? - полюбопытствовал я.

- Честность, принципиальность и гуманность, - ответил интеллигентный чекист. - Итак, давайте проверим, обладаете ли вы качествами, необходимыми работнику профилактики? - И он стал засыпать меня довольно общими вопросами о моих друзьях-студентах: где живут, кто родители, чем занимаются и т. п.

Затем, оборвав вдруг беседу, он извинился за то, что вынужден меня покинуть из-за некоторых дел.

- Все, что вы мне говорили, надо изложить сейчас в письменной форме. Можно в виде характеристик. Поскольку ваши самые близкие друзья - евреи, необходимо указать их отношение к образованию Государства Израиль и сообщить, что говорят по этому поводу в их семьях... Но будьте честны и принципиальны, памятуя, что все это требуется для высокогуманных целей!

(Одним словом, на этот раз славные чекисты меня на гуманизме купили, на благородном желании отвести от друзей беду.)

Делать нечего, пришлось писать, раз надо - значит, надо. Конечно, я основной упор на положительную сторону сделал, отметив при этом и некоторые недостатки. Что же касается отношения к Государству Израиль, то я указал: все мои друзья, как и весь советский народ, горячо поддерживают мудрую внешнюю политику Коммунистической партии и советского правительства, первым признавшего новое государство. Естественно, сочувствие их на стороне прогрессивных палестинских евреев, борющихся за свою свободу и независимость против британского колониализма и арабского феодализма.

На вопрос, что говорят в их семьях по этому поводу, я честно ответил: кроме совершенно безобидных анекдотов неполитического характера - ничего. Только в семье Оффенгендена я краем уха слыхал какие-то разговоры, касающиеся событий в Палестине, но в содержание их не вникал, поскольку эта тема меня мало интересует.

Конечно, характеристики на друзей я подписал не как стукач Попов, а своей настоящей фамилией и покинул поздно ночью обитель славных чекистов с чувством исполненного долга. Интеллигентный подполковник госбезопасности очень благоприятное впечатление на меня произвел - настоящий столичный чекист, не чета жлобам-операм!

Далее события развивались следующим образом. На невидимом фронте для меня наступило полное затишье. Вопреки ожиданиям меня больше не вызывали... Тем временем я по-прежнему продолжал избегать "домового", с любезным соседом старался в квартире не сталкиваться и по-прежнему трясся в трамвае, чтобы не встретиться, не дай бог, с Забрудным, который, как злой дух, витал в районе наших Новых домов. Лет 15 спустя я таки встретил его на станции метро Дзержинского в звании полковника КГБ. Но он меня не узнал…

Таким образом, против оперов я занял глухую оборону, во дворе не появлялся, даже с девушками на всякий случай перестал встречаться - из опасения, не проверены ли они Органами, как выразился капитан Ящиков. Одним словом, "лег на дно". Но зато в своем институте я с головой окунулся в развеселую студенческую жизнь. Время шло, и я уже было решил, что окончательно отчислен с невидимого фронта. И тут опять пришла повестка.

...Вместо интеллигентного подполковника с тонким лицом я узрел совершенно неинтеллигентного верзилу, смахивавшего на батальонного опера Забрудного. Он даже слово "профилактика" с трудом выговаривал.

- Следователь Козлов, - представился он, и у меня душа ушла в пятки (как и каждый советский человек, я кругом перед Родиной виноват, неужели что-нибудь вскрылось?). - Гражданин Ларский, чему вас там в институтах учат?.. Заявление вон толком не можете подать! Ваше заявление давно уже ко мне поступило, но поскольку оно не по форме составлено, придется вам все заново переписать, - сразу насел он на меня.

- Извините, я никакого заявления не подавал, - возразил я.

- Гражданин, не морочьте голову! Вы думаете, что вы очень образованный? Это ваша подпись или нет? - повысил голос следователь, показав мне написанные моей рукой листки.

Я узнал "характеристики", которые полгода тому назад тут же накатал...

- Но это не заявление! Товарищ подполковник попросил меня написать для профилактики... - пробормотал я, почувствовав неладное.

- Это меня не касается. Мне поступил материал за вашей подписью. Но вместо конкретных фактов вы что там пишете? "Командуя батареей тяжелых гаубиц, в боях с фашистами был удостоен ордена Красной Звезды", "...прошел боевой путь в батальоне аэродромного обслуживания истребительной авиации, награжден десятью медалями и одним орденом". И тому подобное. Вы что, не понимаете, что у нас не наградной отдел? Что Органы другие вещи интересуют? - напустился на меня славный чекист.

- Вышло какое-то недоразумение! Гражданин следователь, поймите, я никакого заявления не подавал, это просто характеристики, - пытался я ему растолковать, но он и слушать меня не захотел.

- Что вы все крутите, гражданин? Вы позабыли, где находитесь? Если вы от своих показаний отказываетесь, мы с вами иначе поговорим! - пригрозил он.

Дорогие читатели, буду честен. Может, я смог бы отвертеться, но струхнул из-за "преступлений" перед Родиной, которые скрывал и которые тяжким грузом на моей совести висели. К тому же как раз в то время опять к нам гости зачастили и из дальних сибирских краев, и из подмосковных Петушков, где много ссыльных проживало. Приезжали больного папу конспиративным образом навестить, а у меня такое предчувствие было, что это добром не кончится: "домовой"-то ведь, конечно, знал! "А вдруг этот следователь камень за пазухой держит, вдруг у него на меня материальчик имеется?" - испугался я и не стал особенно ерепениться. Однако придуриваться продолжал, поскольку понял, что интеллигентный подполковник подловил меня еще почище, чем опер Петров с его злосчастной хлебной карточкой.

...Дважды я переписывал эти проклятые "характеристики", но они никак у меня "по форме" не получались. Тогда следователь, доведенный до белого каления моей бестолковостью, сам взялся мне помогать.

- В левом верхнем углу пишите: "В Министерство Государственной безопасности СССР"!.. - орал он у меня над ухом. - В правом углу, чуть ниже: "От гражданина Ларского Л. Г., проживающего по такому-то адресу..." Еще ниже, посередке: "Заявление" - покрупнее! Никакие нам боевые заслуги, а также партийная и общественная работа не требуются, пишите по существу: "Настоящим сообщаю, что такой-то там-то в присутствии таких-то лиц рассказал нижеследующий анекдот..." - все слова припомните как можно точнее, это ведь документ. Ежели последовали комментарии - присовокупите. Опосля подпишитесь, проставьте дату, и дело с концом, - инструктировал он меня. - Насчет разговоров так следует писать: "Как я сам слышал" либо "как мне стало известно от таких-то лиц, в семье Оффенгенден, проживающей по такому-то адресу, ведутся разговоры об Израиле такого-то содержания..." Желательно перечислить участников разговора и указать, кто что говорил...

Но я решил до конца придуриваться: сделал, как он требовал, но никаких анекдотов и разговоров не смог припомнить, хотя он пытался мне кое-какие анекдоты подсказать.

- Может, он этот говорил: "Живу, как в Африке: ем бананы, хожу голый и имею вождя"? - допытывался следователь. - Или этот, насчет очереди за шерстью?..

- Гражданин следователь, я по форме переписал, что вы велели - сократил, но ничего нового прибавить не могу. Вы сами мне скажете: "Почему сразу это не сообщил, почему утаил, если знал?"

Неинтеллигентный столичный чекист грубо выругался по-матерному.

- Гражданин Ларский, не думал я, что вы такой бюрократ. Время позднее, придется нам еще потолковать в другой день, замучили вы меня!

Да я и сам еле ноги унес из ночного чекистского "профилактория". "Что же я сделал: заложил друзей, чтоб свою шкуру спасти, или выполнил священную обязанность патриота Советской Родины и коммуниста?" - этот вопрос не давал мне покоя. Слава богу, никого не посадили! А вполне могли бы и такую "профилактику"провести, если бы я следователю полностью поддался. Впрочем, в нашей учебной группе не один я был стукачом. И среди профессорско-преподавательского состава таковые имелись, особенно на кафедре марксизма-ленинизма. Но самым изумительным стукачом в нашем МПИ являлся, разумеется, не кто иной как профессор Алексей Алексеевич Сидоров, член-корреспондент АН СССР, читавший историю искусств и историю книгопечатания. Все были уверены: Алексей Алексеевич глух как пробка. Но с помощью слухового аппарата он, оказывается, прекрасно усекал все, что требовалось Органам…

И еще один вопрос меня мучил: почему славные чекисты на "гражданке" ко мне привязались еще хуже, чем в армии? Ведь фактически я ни одного их задания не выполнил, только придуриваюсь, а они не отстают. Что им от меня надо?

...И вот ответ на этот самый вопрос я и получил, когда явился на очередной вызов. Потолковал со мной не следователь Козлов, а старый знакомый - капитан Ящиков, который чуть было меня не женил на какой-то "проверенной Органами" особе.

- Лева, не будем в кошки-мышки играть, скажу вам начистоту: вас привлекли к работе с определенной целью. Мы вас в резерве держали, но пора браться за дело. Нас интересуют репрессированные лица. Задание особо ответственное, о вас самому министру докладывали!

...Но я это предчувствовал, поэтому врасплох не был застигнут. "Сейчас или никогда!" - сказал я себе, а капитану Ящикову заявил:

- Я не достоин оказанного мне Органами доверия. Прошу меня освободить от секретных поручений, поскольку товарищ Петров давно отчет сдал.

Старший опер сразу поскучнел.

- Лева, подумайте... Не буду от вас скрывать: ваш отец на волоске висит. Но если бы вы задание выполнили, руководство бы это учло и в отношении вашего отца соответствующих мер не применяло. Вы же об отце обязаны позаботиться, такой больной человек...

Я подумал и решил: ни одному слову славных чекистов верить нельзя! На пролетарском интернационализме меня купили, на патриотизме купили, на порядочности купили, на гуманизме купили. Хватит, сколько можно? Будь что будет...

- Товарищ капитан, товарищ Сталин сказал: "Сын за отца не отвечает". Я никакого отношения к репрессированным лицам не имею, по этому вопросу обращайтесь прямо к моему отцу, - произнес я давно заготовленную фразу.

- Значит, вы отказываетесь? Ну что ж, я так и доложу, - процедил старший опер.

Вскоре я был вызван на чекистский суд.

Меня завели в полутемную комнату и поставили возле освещенного стола, за которым восседал человек, листавший какое-то "дело".

- Следующим вопросом идет дело Ларского! - объявил он и стал зачитывать мои данные.

Тем временем я разглядел среди присутствовавших знакомых: интеллигентного подполковника, Петрова, Федора Ивановича, следователя Козлова и капитана Ящикова, сидевшего в сторонке с безразличным видом.

- Объясните свое поведение. Органы оказали вам доверие, на вас возлагали надежды, но вы отказываетесь выполнять патриотический долг советского гражданина. Мы хотим знать почему, - спросил меня председательствующий. - Почему другие граждане считают это за честь, а вы позволяете себе пренебрегать оказанным вам политическим доверием? Это просто интересно.

Я долго думал, потом сказал честно:

- Я не люблю такую работу, мне она не нравится.

- Это не причина! При чем тут "нравится - не нравится"? Надо - значит, надо, - подал с места реплику кто-то из славных чекистов.

Я думал-думал и брякнул:

- Но мне не нравится вся система вашей работы...

- Чушь вы говорите! Эта система существует триста лет и полностью себя оправдала! - крикнул какой-то майор. - Кто вы такой, чтоб систему критиковать?

Славные чекисты даже заржали, не приняв мои слова всерьез. Тогда я сказал:

- Значит, это дореволюционная система. Триста лет назад был феодализм, а мы строим социализм и идем к коммунизму...

- Прекратите дурочку валять, - оборвал меня председательствующий, - отвечайте на заданный вам вопрос по существу!

Но я по существу больше ничего не мог придумать и стоял как истукан, медленно цепенея от страха.

- Может, вы просто не патриот Родины? Не советский человек? Но у вас мужества не хватает об этом заявить? - подал реплику следователь Козлов.

Тут уж я прямо на дыбы встал: мол, кто может сомневаться в моем патриотизме, если я, будучи белобилетником, находился на самой передовой! Правда, я не был тяжело ранен, но разве моя вина, что в меня попадали только самые мелкие осколки?

- Если я не советский человек, то чей же? Американский, что ли? - возмутился я совершенно искренне.

- В таком случае я не вижу причин, мешающих вам выполнять патриотическое задание Органов, - поставив меня тем самым в безвыходное положение, подытожил председательствующий. - Товарищи, Ларский человек наш, однако дисциплинка у него хромает!

...Дорогие читатели, так я оказался на краю бездны, от падения в которую меня спас несколько запоздавший вопрос, обращенный в пространство.

- А возможно, ему, так сказать, национальные моменты мешают? Может, ему своих жалко, евреев, учитывая борьбу с безродным космополитизмом?.. - вкрадчиво спросил интеллигентный подполковник.

...Если говорить начистоту, национальные моменты меньше всего мне тогда мешали, поскольку я с детства стоял на платформе пролетарского интернационализма. Еврей во мне еще не проснулся, но я в отчаянии за эти самые "моменты" ухватился.

- Да, возможно... - подтвердил я. - Очень мешают!

- Ага, раскололся! Давно бы так! - закричали славные чекисты.

- Гражданин, обождите в коридоре, вас вызовут, - сухо сказал мне председательствующий.

Меня выпроводили из комнаты, а туда завели другого стукача - видать, тоже проштрафившегося. Не буду описывать, что я пережил, ожидая решения своей судьбы. Больше всего боялся, что все-таки заставят работать. Но вот меня вызвали, повернули лицом к публике, и председательствующий сказал:

- Мы ошиблись в вас, гражданин Ларский, нам такие люди не нужны. Знайте - мы изгоняем вас как дезертира, не оправдавшего доверия Органов! Нет более позорного для советского человека клейма, чем это... Подписывайте обязательство о неразглашении и ступайте.

- Это все? - оторопело спросил я.

- Все! Но что такое потеря доверия Органов, вы почувствуете на своей шкуре, если не одумаетесь!..

Почему-то в этот момент на ум мне пришли слова великого пролетарского писателя Максима Горького.

- Извините, товарищи, "рожденный ползать летать не может", - смиренно промямлил я, мысленно воскликнув: "Ура, я больше не стукач!!!" И с этими словами навсегда дезертировал с невидимого фронта.

...Дорогие читатели, должен сказать, что я так и не одумался в течение последующей четверти века моей советской жизни и все это время носил на своей шкуре не видимое постороннему глазу клеймо "не оправдал доверия Органов". Наверно, поэтому Органы ко мне ни разу больше не привязывались. Отразилось ли это на моей карьере? Думаю, что нет: ведь помимо невидимого на мне и так очень видимое клеймо стояло - "пятый пункт".

...Конечно, к предупреждению славных чекистов я отнесся со всей серьезностью и смирился с мыслью, что после окончания института в Москве меня не оставят. На общественной работе перестал "гореть" - зачем, если никакая карьера не светит? Чтобы меня не завалили на дипломе, выбрал себе проходную тему: оформление гениального труда Верховного главнокомандующего, генералиссимуса Советского Союза И. В. Сталина "О Великой Отечественной войне Советского Союза". Таким образом, мой диплом явился как бы логическим завершением фронтовой эпопеи ротного придурка.

Как я и ожидал, мне предложили работу в якутском издательстве либо в магаданском. Но дело-то в том, что я к тому времени женился на студентке другого факультета, а ей предложили либо Туркмению, либо Литву. И в результате бюрократической неувязки после всевозможных передряг мы оказались в Казани, всего в восьмистах километрах от столицы нашей Родины Москвы, куда довольно часто наезжали.

Но главное - славные чекисты не предусмотрели, что в это время в связи со смертью товарища Сталина и "делом Берии" в Органах случится большой переполох и что им тогда не до меня будет, о собственной шкуре придется заботиться... Возможно, благодаря этой заварухе мне все гладко и сошло.

Между прочим, когда я досрочно вернулся из Казани в столицу и поступил работать в издательство "Советский художник", то оказался свидетелем эпизода, связанного с переформированием невидимого фронта и переименованием Органов в КГБ.

...В один прекрасный день в нашу новую типографию на Маломосковской улице, где я тогда работал, прибыла из райкома партии целая рота демобилизованных из Органов славных чекистов на предмет трудоустройства. Но оперов нам не требовалось, а требовались печатники. Пришлось этих дядь в званиях от старших лейтенантов до подполковников зачислить учениками и чернорабочими. Довольно-таки жалкое зрелище представляли собой эти "рыцари без страха и упрека", еще недавно полновластно распоряжавшиеся судьбами людей, а теперь игравшие роль козлов отпущения.

Таких нерадивых лентяев я никогда в жизни не видел! Ни о каком коммунистическом труде они и не помышляли, а только в курилке норовили пофилонить, в "очко" сгонять да потрепаться, как, мол, они при Хозяине здорово жили...

"Что мне работа, я себя по гроб жизни обеспечил! Один дом у меня в Красноярске записан на тещу, другой - в Крыму, на жену записан. В Москве квартиру имею и дачу на канале - участок полгектара!" - распространялся один бывший начальник лагеря, весь перепачканный печатной краской.

А работяги только рты разевали: "Ну и молоток, Вася!"

Конечно, через каких-нибудь два месяца его и след простыл. Но и остальные не терялись: кто в контору пристроился придурком, кто на склад - к машинам особенно не рвались. К тому времени, когда я из издательства "Советский художник" уволился, став внештатником-надомником, славные чекисты из типографии почти все дезертировали, не пожелав влиться в ряды рабочего класса. Кстати, впоследствии кое-кого из моих бывших подопечных я встречал в Москве снова в чекистской форме - Родина вновь доверила им карающий меч, беспощадно обрушивающийся на головы врагов и агентов мирового сионизма и империализма.

Итак, дорогие читатели, к невидимому фронту я больше отношения не имел в течение двадцати пяти лет. Но, как и всех советских людей, он окружал меня со всех сторон. К тому же для меня он перестал быть полностью невидимым, поскольку я на нем побывал и на войне, и на "гражданке". Как бывший его боец, я теперь на расстоянии различал и по особым приметам, и по обонятельной локации оперов и стукачей (разумеется, не показывая вида).

Памятуя, что на мне (вдобавок к видимому "пятому пункту") стоит невидимое позорное клеймо "не оправдал доверия Органов", я особо в жизни не высовывался подобно премудрому пескарю Салтыкова-Щедрина. Подался во внештатники-надомники, чтобы обойтись без отдела кадров, общественную активность свел к разрешенному минимуму, углубившись в семейную. В общем, оставаясь партпридурком и советским патриотом, залег в окоп полного профиля в ожидании светлого будущего всего человечества - коммунизма.

Но мог ли советский человек совершенно не сталкиваться с Органами, если даже он не стукач и к тому же внештатник-надомник? Конечно, нет - Органы так пронизывали всю советскую жизнь, что было просто невозможно с ними не сталкиваться по тем или иным вопросам.

Коммунизм можно строить без всего, но только не без Органов. Я, к примеру, долгое время с ними соприкасался в филиале кремлевской столовой, где обслуживался хозподразделением славных чекистов.

Приходилось с Органами дело иметь и по линии лагерей (только пионерских). Летом с детьми проблемы возникали: то им на даче скучно, то у нас с женой с отпусками неувязка... Но один наш родич (без "пятого пункта") в таких случаях всегда нас выручал. Будучи на работе членом месткома, он доставал нам по блату путевки в пионерские лагеря своего ведомства. Поскольку же его конструкторское бюро относилось к системе Органов, то мои дети вместе с его детьми оказывались в пионерлагерях славных чекистов и работников милиции, считавшихся лагерями "повышенного типа". Якобы там и кормежка была получше, и присмотр за детьми, что меня как родителя устраивало. Кое-что, правда, не устраивало, но, как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Приходилось с этим мириться - ради того, чтобы, скажем, послать дочку в Анапу покупаться в Черном море, позагорать на южном солнышке (причем за совершенно мизерную плату, включая проезд по железной дороге туда и обратно).

К примеру, на родительское собрание надо было явиться в Клуб милиции, где я почувствовал себя не очень-то уютно, когда сосед слева, поднявшись задать какой-то вопрос относительно вещей для ребенка, прежде чем сделать это, доложил по-военному: "Старший надзиратель подследственного изолятора учреждения номер такой-то Урюпин!" А сосед справа оказался замом начальника по режиму аналогичного "учреждения" (или, попросту говоря, тюрьмы)...

Но это еще пустяки по сравнению с тем, что говорила очень миловидная дама, сидевшая за столом на сцене. Она призвала родителей "повысить бдительность" детей в связи со случаями воровства в этом чекистском пионерлагере. Не зная, кто затесался в ряды родителей, миловидная дама заявила напрямую: "Здесь все люди свои, все понимают, что письма пионеров проверяются, поэтому советую провести с детьми инструктаж, как надо писать и что. Это в ваших интересах, чтобы они вас не подвели". И в качестве отрицательного примера она зачитала письмо одного юного ленинца, сына рядового милиционера из Якутии. Мальчик этот сообщал маме, что кормят в лагере хорошо, но кругом солдаты - "как в тюрьме". Даже в море стоят цепью, взявшись за руки, когда пионеры купаются. Далее юный ленинец писал: "Мамочка, я нашел здесь перочинный ножик и продал его пионерам за 2 руб. 50 коп. Деньги посылаю тебе в этом письме..."

...Конечно, я дочку проинструктировал, чтобы находки сдавала начальнику охраны лагеря или старшему пионервожатому. Но, откровенно говоря, я просто позавидовал этой мамочке из Якутии - сыночка-то как воспитала, все в дом несет!

Слава богу, ни в тюрьмах, ни в лагерях не приходилось сидеть, поэтому я не буду утверждать, будто подмосковный пионерлагерь Органов "Дзержинец", куда моя младшая дочка проникла по блату, чем-то похож на подобные учреждения. Мы с женой там ее навещали в родительский день и не видели никаких солдат, стоящих цепью вокруг пионеров. Правда, начальник пионерлагеря был в чине подполковника, а вожатый дочкиного отряда оказался комсомольцем-лейтенантом с Петровки, 38. Только лагерная докторша действительно являлась тюремным врачом, но летом переключалась с ГУЛАГа на детей славных чекистов. Между прочим, начальник лагеря почему-то принял меня за некое "лицо" - видимо, из-за моего "пятого пункта" (мол, евреев-то из Органов давно попросили - значит, этот родитель какой-нибудь особо важный стукач!). Он услужливо около меня крутился, показывая территорию. В центре возвышался гранитный монумент, изображавший Железного Феликса, имя которого носил пионерлагерь. Но сходство-то было не очень полным: лишь в фас он немного напоминал Дзержинского, а в профиль на Калинина смахивал - видимо, скульптор не был выдающимся мастером, но работа им была проделана большая. Так оно и оказалось: подполковник с гордостью доложил, что этот "замечательный" монумент изготовлен заключенными учреждения номер такой-то специально для пионерлагеря славных чекистов! Он обратил мое внимание на царящий повсюду порядок, заметив, что у него нет проблем с обслуживающим персоналом (дочка потом рассказала, как на территории пионерлагеря работали арестанты под конвоем солдат). Возможно, тут и воспитательная цель преследовалась, чтобы юные ленинцы пионерлагеря "Дзержинец" привыкали к заключенным, ведь почетная профессия чекиста уже стала наследственной...

- Вот она, смена наша! Наше будущее, так сказать, им в коммунизме жить, пионерам! - воскликнул в порыве рвения подполковник, обдав меня водочным перегаром. (Дочка позже рассказывала, как на утренние построения вожатые-чекисты еле приползали с похмелья...)

Конечно, знай этот начальник лагеря, что на мне позорное клеймо "не оправдал доверия Органов", он бы со мной иначе разговаривал...

Дорогие читатели, прежде чем поведать о том, как я в последний раз столкнулся с Органами, по своему обыкновению немного пофилософствую.

Во-первых, вернусь к своему детству, когда я сам носил красный галстук, как моя дочка, и когда моего папу по ошибке арестовали. Это время некоторые историки именуют ныне периодом нарушения ленинских норм (ПНЛН). Однако тогда, в 1937 году, этот же самый период назывался совсем иначе, а именно периодом развернутого строительства социализма в одной отдельно взятой стране (для краткости назовем его ПРССВООВС). Поэтому меня могут спросить: "Ты рос в период нарушения ленинских норм славными чекистами, которые арестовывали миллионы невинных людей, погибавших в тюрьмах и лагерях подобно твоему любимому дяде. Почему ты не прозрел, когда этих честных большевиков-революционеров объявляли врагами народа?"

Да, дорогие читатели, я тогда не прозрел, ничего не могу сказать в свое оправдание. Конечно, я мог бы утверждать, что если и не прозрел, но именно тогда и начался процесс моего прозрения, который... и т. д. Кто это может проверить? Но я обещал не врать в своих мемуарах.

Даже мой папа, "красный профессор", и тот не прозрел, хотя его самого сажали. Когда арестовывали других, он говорил: "Так надо. Партия не ошибается", однако, когда его забрали на Лубянку, он заявил: "Произошла ошибка!" - и ничто его не смогло сломить, как ему ни вдалбливали кулаками, что "Органы не ошибаются".

- Да здравствует партия, да здравствует Хозяин! - прошептал папа, когда его спустя два года из тюремной больницы перевели в 1-ю Градскую, где он еще целый год проболел.

Во время папиного отсутствия я, конечно, не радовался, но, тем не менее, материнская улыбка товарища Сталина, портрет которого висел над моей кроваткой, продолжала меня греть, и я рос под сталинской улыбкой, так как это ведь было в ПРССВООВС. А о ПНЛН я услышал спустя двадцать лет уже взрослым дяденькой. Конечно, если бы этот период был известен в 1937 году, я сразу бы прозрел!

Кстати, в ПРССВООВС тоже говорили о нарушениях ленинских норм, но врагами народа. Якобы за данные нарушения врагов народа и ликвидировали. Разве можно было сомневаться, когда они сами во всех злодеяниях признавались? Конечно, без ошибок не обошлось...

- Лес рубят - щепки летят! - сказал вождь народов с присущей ему мудростью.

Славных чекистов, пожалуй, лишь в том можно упрекнуть, что они, работая с небывалым энтузиазмом, перевыполняли установленные еще самим Лениным нормы арестов. Но это простительно, поскольку в ПРССВООВС ширилось стахановское движение за перевыполнение норм. Все перевыполняли нормы: шахтеры, металлурги, доярки, свекловоды и т. д. и т. п... Не могли же славные чекисты плестись в хвосте?

После XX съезда КПСС некоторые историки стали утверждать, будто ленинские нормы нарушали не враги народа, а, наоборот, славные чекисты и даже лично товарищ Сталин.

(Но нельзя ведь поставить товарища Сталина в один ряд с Троцким? К тому же выясняется, что и сам Ленин не очень-то придерживался норм...)

Не правильней было бы во избежание путаницы говорить не "период нарушения ленинских норм" (ПНЛН), а "период перевыполнения ленинских норм" славными чекистами?

Как известно, в свое время даже проводилась историческая параллель между Генеральным Секретарем ЦК Коммунистической партии СССР товарищем Сталиным и царем Иваном Грозным, жившим в шестнадцатом веке и тоже перевыполнявшим средневековые нормы по ликвидации врагов народа. (Причем подчеркивалась прогрессивная роль царских опричников - по аналогии с Органами.)

Это написал в своей драме "Иван Грозный" не кто иной, как знаменитый писатель Алексей Толстой (между прочим, бывший граф), а я, голодный "иждивенец", лично присутствовал на ее первом публичном чтении, которое состоялось в 1942 году в Ташкенте, в период боев под Сталинградом...

Таким образом, ни о каком злодействе, ни о каком массовом истреблении десятков миллионов ни в чем не повинных людей славными чекистами не может быть и речи. Речь может идти лишь об ускорении темпов перехода к светлому будущему всего человечества - коммунизму и о том, что товарищ Сталин, творчески переосмыслив наследие прошлого, внес новый вклад в сокровищницу марксизма-ленинизма, использовав Органы для решения этой всемирно-исторической задачи. (Не зря он так торопился. Когда Сталин, последний классик марксизма-ленинизма, умер, не дойдя до цели, народ свернул на ленинский путь и оказался в тупике, поскольку сам-то Ленин писал то одно, то другое... Вскрылось также, что в результате ускоренной смены поколений образовался новый класс придурков, который лишь на словах за коммунизм, а на деле только о загнивающем капитализме и мечтает.)

Если уж проводить исторические параллели, то позволю себе напомнить читателям о другом опыте использования Органов для строительства коммунизма в одной отдельно взятой стране, имевшем место тоже во времена Ивана Грозного. Я имею в виду "коммунистическое государство" Ордена Иезуитов в Латинской Америке, где светлое будущее создавалось с помощью органов святой инквизиции (мы почему-то в школе это не проходили, но в папиной библиотеке была книга, из которой я эти сведения почерпнул и которую в 1937 году при обыске славные чекисты изъяли).

Исходя из труда основоположника утопического коммунизма монаха Кампанеллы "Город солнца", Орден Иезуитов основал на территории нынешнего Перу свое государство с целью осуществления утопических идей полного равенства и коллективной жизни в коммунах. Это коммунистическое государство, населенное индейцами, "обращенными в истинную веру”, достигло небывалого расцвета в период могущества Ордена Иезуитов. Но по каким-то причинам, еще не установленным историками, пришло затем в упадок и распалось из-за междоусобиц, просуществовав около двух веков. По свидетельству очевидцев, граждане там жили в коммунах, сообща молились, трудились, питались в общественных столовых, одинаково одевались, соблюдая полное равенство во всем. Никаких денег не было, лентяев и лодырей органы святой инквизиции сжигали на кострах наравне с еретиками.

Были воздвигнуты прекрасные города с храмами и академиями, введено всеобщее образование, процветали наука и искусство, даже нечто вроде телеграфа функционировало...

Увы, после распада государства тропическая растительность быстро поглотила эти памятники цивилизации, и на месте коммунистических городов, дорог и судоходных каналов вновь раскинулись непроходимые джунгли. А коммунисты-индейцы опять одичали и вернулись к язычеству, предпочтя естественное существование утопическому коммунизму.

Какой же вывод из этого следует? Вывод, дорогие читатели, по-моему, делать преждевременно, поскольку коммунистическое государство прошлого как-никак просуществовало два века, а ныне самое старшее из коммунистических государств только треть этого исторического срока существует.

Хочу лишь отметить, что невинная игра в КГБ (коммунистическое государство будущего), в которую в далеком детстве я играл вместе со своими друзьями Атаманом, Колдуном и Соплей, оказалась-то ведь пророческой! Доигрались...

Разве не пришло то время, о каком мы когда-то мечтали? Пришло время. И что же - Советский Союз неприкрыто стал государством КГБ, где Органы являются правящей силой. Разве не свидетельствует об этом назначение председателя Комитета государственной безопасности Ю. Андропова Генеральным секретарем ЦК КПСС?

Мне могут возразить: мол, это не так, Органы не стоят над партией, а, наоборот, она-де осуществляет над ними партийный контроль. Но кто же этот "партконтроль" осуществляет? Да те же самые славные чекисты либо те же самые стукачи, занимающие в партии все ответственные посты. Эти руководящие партпридуки, начинавшие карьеру рядовыми стукачами, будут Органы контролировать, которые их породили? Я думаю, что крылатую фразу Наполеона о том, что каждый солдат носит в своем ранце жезл маршала, КПСС понимает так: "Каждый стукач носит в своем портфеле мандат члена Политбюро".

Когда командующий невидимым фронтом назначен "верховным главнокомандующим", оперы и стукачи непосредственно поведут советский народ и все прогрессивное человечество вперед к коммунизму. Сколько можно в подвалах скрываться под видом всяких там инструкторов ДОСААФ, техников-смотрителей, милиционеров и т. д., тогда как партпридурки всеми прелестями легальной жизни пользуются?

Ведь честно говоря, кто, как не Органы, куда отбираются "самые проверенные", могут явиться прообразом будущего коммунистического общества, каждый член которого будет славным чекистом? Общества, где институт стукачей отомрет как пережиток проклятого прошлого, ибо сознательность настолько повысится, что каждый станет сам себе стукачом и сам будет докладывать оперу о своих неположенных мыслях (если таковые появятся).

Однако, дорогие читатели, перейду от размышлений к последнему своему соприкосновению с невидимым фронтом, которое имело место спустя двадцать пять лет после того, как я с него дезертировал, будучи еще студентом московского Полиграфического института. За эти четверть века я стал в два раза старше, в два раза толще, заимел двух детей (по-прежнему при всем этом оставаясь придурком-идеалистом).

Эпизод, о котором я расскажу, связан с переломным событием в жизни всей моей семьи - выездом на постоянное жительство в Государство Израиль вместе с четвероногим членом нашей семьи Роной Каровной, доберманом, нашей собакой.

Самому событию будет посвящена следующая часть моих мемуаров, а о собаке я не буду много распространяться, учитывая, что не всем читателям это доставит удовольствие. В общем, моя жена с детства любила собак, и как только у нас появилась отдельная квартира, сразу же появился и щенок, который рос вместе с детьми и превратился в ужасно строгую, но очень преданную нам собаку. В квартире она посторонних не терпела, не разрешала ссориться и поднимала лай, если замечала из окна, что пешеходы нарушают правила уличного движения и переходят улицу не там где следует. Никто ее этому не учил, просто она от природы такая была. Конечно, она состояла в собачьем клубе, получала медали на выставках, проходила общий курс дрессировки, но с хозяевами ей в этом смысле не очень повезло. Скорее, она нас дрессировала, чем мы ее. Конечно, мы были пижонами, а не настоящими завзятыми собачниками, но настоящие собачники завидовали, что нам такая строгая собака попалась. Мы же от этого страдали, так как гости боялись к нам ходить, но зато квартиру смело можно было на нее оставлять, и летом она нас надежно охраняла, когда мы жили "дикарями" в палатке.

Рона Каровна и на поездах с нами ездила, и на пароходах плавала, и на самолетах летала. Само собой разумеется, что и в Государство Израиль мы вместе с ней собрались на постоянное жительство, несмотря на то что наши друзья, уже жившие в Хайфе, не советовали ее брать. Но они, во-первых, ее страшно боялись, и во-вторых, друг считал, будто содержание собаки вообще антисемитское занятие. Поскольку, мол, нас, евреев, когда-то травили собаками и собаки вызывают у нас неприятный условный рефлекс... Он искренне опасался, что собака может вызвать неприязненное отношение к нашей семье со стороны израильтян и это осложнит наше устройство в стране.

Но собака осложняла нашу жизнь и в Советском Союзе, и мы к этому уже привыкли. Одним словом, мы не приняли всерьез доводы друзей (которые, конечно же, оказались просто смехотворными), ибо не могли себе представить расставание с нашей преданной Роной Каровной, зная, что она этого не переживет с ее характером... Мы готовы были на любые жертвы, лишь бы она была с нами. Мои женщины даже решили не лететь самолетом, а ехать до Вены поездом - мол, в самолете собаку заберут в грузовой отсек, вдруг она там задохнется или погибнет от холода? В поезде же мы будем вместе, в отдельном купе...

Итак, проделав необходимые формальности, билеты до Вены я заказал на поезд. Собаке выездной визы не требовалось, равно как и обязательного отказа от советского гражданства. Требовалось лишь представить справку из районной ветполиклиники о том, что она здорова и что ей сделаны все прививки, и справку, что клуб служебного собаководства не возражает против отъезда собаки на постоянное жительство в Государство Израиль, поскольку она особой ценности не представляет. Конечно, дочки ужасно обиделись: как это наша собака не представляет ценности?! А наши щенки, которые заняли на выставке молодника первое место?!

Но ради того, чтобы вывезти собаку, примирились и с этим.

"Все это понятно, но где же невидимый фронт?" - подумают читатели. Хотя я давным-давно с него дезертировал, с опером мне постоянно приходилось встречаться по той простой причине, что он жил... через квартиру от нас. (Слава богу, что не в одной квартире, как в Новых домах!) Причем этот славный чекист тоже был собачником и одно время пытался держать пса.

Определенно могу сказать, что с тех пор, как мы подали документы на выезд в Израиль, сосед стал проявлять особый интерес к нашей двери. Выходя из квартиры, мы нередко застигали его чистящим обувь либо снаряжающим на прогулку свою маленькую дочку именно у нашей двери.

Однако допускаю, что дверь никакого отношения ко всей этой истории не имеет. Может, опера просто интересовало, когда освободится наша трехкомнатная квартира?

...Мне трудно быть объективным, но все же постараюсь придерживаться версии, что происшедшее явилось следствием рокового стечения случайных обстоятельств.

Начну с того, что наша собака свернула себе коготь на передней лапе. Подобные случайности и прежде у нее не раз бывали, но все заживало как на собаке. Когда мы пришли с ней в нашу районную ветеринарную поликлинику за справкой для выезда на постоянное жительство в Израиль, врач спросила: "Почему нога у собаки перевязана?"

Я объяснил, в чем дело, и попросил сделать собаке укол антибиотика, чтобы коготь побыстрей зажил, - дорога ведь предстоит.

- Не будем мы вашу собаку лечить, пусть катится в свой Израиль! - заявила эта врач-патриот, но справку выдала.

- Чем же собака виновата? - спросил я. - Даже сын за отца не отвечает, тем более собака не может отвечать за хозяина...

- Да, но собака-то ваша! - закричала патриотка-ветеринар.

Я не стал с ней пререкаться, а договорился частным образом с ее ветсестрой, которая у нас уже бывала дома, чтобы та сделала собаке три укола. Эта симпатичная девушка после работы подхалтуривала, беря за визит по трояку.

Через неделю я пришел в кассу "Интуриста" гостиницы "Метрополь" получать заказанные железнодорожные билеты: четыре билета мне дали до Вены, а один, собачий, оказался только до Варшавы. Кассирша ничего не могла поделать - мол, заказ так прибыл из центральной кассы, там какая-то ошибка вышла.

- Пустяки, доплатите кондуктору еще тридцать копеек - и дело с концом, - заверила она меня.

Я этой случайности не придал значения, так как мы собаку много раз возили по железной дороге и с билетом, и "зайцем", но недоразумений не бывало. Да и стоил-то собачий билет Москва - Вена всего полтора рубля...

Когда сестра делала собаке последний укол, я заметил, что лицо милой девицы исказила гримаса - будто ей воткнули шприц, а не собаке. На ней, как говорится, лица не стало. Я почувствовал что-то неладное... "Больна она, что ли?" - подумал я и вместо трешки заплатил ей пятерку. В это время народ уже к нам приходил на проводы, надо было с людьми прощаться, и мне уже не до собачьих дел было. Сестра на проводы не осталась и, пожелав нам счастливого пути, ушла.

Очень неприятная для меня неожиданность произошла при посадке в вагон: наш старший проводник "случайно" оказался славным чекистом! Вдобавок он так чем-то смахивал на батальонного опера Забрудного, что у меня аж сердце сжалось от дурного предчувствия. Но этот опер к собачьему билету не придрался, сказав, что, мол, он сам все оформит.

По прибытии в Брест все бросились на вокзале всякие сувенирчики покупать, чтобы последние советские деньги на что-то потратить, я вдруг вспомнил о собачьем билете. Дай, думаю, на всякий случай билет ей куплю до Вены, все равно надо все деньги израсходовать. И на последние копейки приобрел ей в кассе собачий билет.

Когда мы после таможенного досмотра вернулись со всеми вещами в вагон, то опер-проводник, пропустив туда мое семейство и багаж, перед собачьим и моим носами вдруг захлопнул железную дверь, заявив через окошко, что впустит меня только без собаки. Собаку, мол, он не имеет права брать, поскольку у нее билет не в порядке.

Хотя это явилось для меня и моего семейства полной неожиданностью, я не был застигнут врасплох, а предъявил славному чекисту купленный мною билет. Однако тот его не принял, сказав, что этот билет, мол, его не касается, его касается лишь тот, который я ему сдал при посадке в Москве...

Между тем прозвучал второй звонок, поезд вот-вот должен был отправляться, а мы с собакой остались на перроне одни - не считая пограничников, стоявших цепью вдоль поезда с примкнутыми к винтовкам штыками.

В вагоне началась словесная баталия между моими женщинами, требовавшими впустить нас, и опером, которого прикрывал с тыла второй проводник, но наша преданная Рона Каровна могла поддержать своих лишь бешеным лаем.

Я настолько вышел из себя, что первый раз в жизни стал ругаться матом в присутствии семейства. К нам подбежали офицер-пограничник и еще какой-то гражданский.

- Товарищ капитан, прикажите проводнику впустить меня с собакой в вагон! Я отказываюсь ехать без собаки, я буду жаловаться в ООН! - закричал я.

Но капитан, видимо, не имел такой власти над "проводником". Штатский же оказался поляком, начальником этого поезда "Брест - Варшава", к которому теперь был прицеплен наш вагон, следующий до Вены. Я обратился к нему как к представителю иностранного государства, но он сказал, что советские вагоны ему не подчиняются и их экстерриториальность никто не имеет права нарушать...

Тут прозвенел третий звонок.

- Водка будет? Бегите за мной! - сказал поляк.

Я с собакой помчался за ним, и мы буквально на ходу успели вскочить в багажный вагон. Если бы не он, я бы с ней остался в Бресте без всяких документов и без копейки денег - кроме лишь собачьего билета. А семейство мое уехало бы в Вену.

Кстати, жена и дочки поначалу даже не знали, что мы находимся в поезде и едем в багажном вагоне. Они продолжали баталию со славным чекистом, угрожая обратиться к мировому общественному мнению (на что оперу, разумеется, было абсолютно начхать!), пока через польских пограничников не получили мою записку с просьбой передать бутылку коньяка для моего спасителя.

Очередная неприятность произошла по прибытии в Варшаву, где выяснилось, что багажный вагон отцепляется и до Братиславы поезд будет следовать без него. Мы с собакой поспешили к советскому вагону, в котором томилось мое семейство, но опер был начеку и снова успел захлопнуть дверь перед моим носом.

Дело свелось к шумной дискуссии, в ходе которой славный чекист, конечно, обозвал меня "жидовской мордой", я его - "жандармской мордой" и "полицаем", а собака еще похлеще облаяла. У вагона собралась целая толпа, явно мне сочувствовавшая. На шум подошел польский милиционер.

- Ничего ты не добьешься, этот проводник из КГБ, он здесь главнее любого нашего министра! - сказал он мне по-русски, когда я потребовал от польской власти водворить меня с собакой на наши законные места.

В конце концов поезд тронулся, и мне опять пришлось бежать за каким-то человеком, случайно оказавшимся чехом, - советский вагон теперь прицепили к чешскому поезду. Он посадил нас с собакой в отдельное купе спального вагона, в котором мы и доехали до Вены.

Конечно, спать я уже не мог после всех этих злоключений. Перефразируя Лермонтова, сказавшего почти полтора века тому назад: "Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ, и вы, мундиры голубые, и ты, послушный им народ..." - я сочинил такое:

Прощай, советская Россия,

Страна сияющих высот,

И вы, фуражки голубые,

И ты, послушный им народ...

У границы с Чехословакией в наше купе постучали польские пограничники и потребовали у меня документы. Я устроил им демарш, заявив, что документы мои находятся в советском вагоне, но меня туда не пускают, что я разлучен с семьей и голодаю и что я буду жаловаться на польские власти, которые не принимают мер. (Мои домашние рассказывали, что какие-то военные приходили к ним и успокаивали: мол, я и собака прекрасно устроены, всем довольны. Просили потерпеть, скоро будем вместе.)

Такой же демарш я устроил и чешским пограничникам, рассказав им о возмутительном поведении советского проводника на иностранной территории. Один из них задержался в купе и, когда другие чины вышли, сказал мне, постучав кулаком о стенку: "Это же фашисты! Бесполезно жаловаться..."

Я даже рассмеялся от неожиданности: "Черт побери, он же прав! Какая там ООН поможет?!"

Прощай, советская Россия,

Страна сияющих высот!..

Итак, невзирая на весь этот дорожный кошмар, я в довольно бодром настроении прибыл в Вену. Как только поезд остановился, мы с собакой тут же сошли на перрон и направились к советскому вагону, который находился в самом хвосте. Мы дошли до середины состава, и вдруг я увидел, что навстречу нам движется он, славный чекист, в парадной форме железнодорожника и в белых перчатках... Собака зарычала и так рванула поводок, что я чуть не полетел. Славный чекист побелел как полотно. Если бы я в тот миг отпустил поводок - от него бы клочья полетели... Рона Каровна ему бы за все отомстила сполна, но, наверно, и моя судьба тоже была бы незавидной.

Честно говоря, я хотел так сделать, но случайность мне помешала: в тот миг, звеня, как трамвай, нас разделил целый состав из платформочек, нагруженных горой чемоданов, скрывших от моего взора славного чекиста буквально на несколько мгновений. А когда багаж проехал, опера-проводника как не бывало...

...В Тель-Авиве доктор Хоренстайн срочно сделал Роне операцию, удалив палец, лечение продолжал доктор Глас, принимавший в своей ветеринарной поликлинике на улице Брурия. Должен сказать, что эти врачи лечили нашу собаку совершенно бесплатно, о деньгах они и слышать не желали, поскольку мы только что приехали в страну. Но собаке становилось все хуже и хуже.

Мы возили ее в Иерусалим к профессору, на специальный рентген - врачи не могли понять, что с ней. Доктор Глас сказал, что ее придется поместить на обследование в Институт ветеринарии возле Реховота. Какой же установили диагноз? Нам объяснили, что собака поражена инфекцией - стафилококком, причем таким видом, который в Израиле неизвестен... Можно сказать, что лучшие ветеринарные силы страны боролись за ее жизнь. Специальное лекарство было заказано в Японии. Но спасти ее не удалось...

Дорогие читатели, конечно же, мне не давал покоя вопрос: где собака могла подхватить эту страшную заразу? Ведь перед самым отъездом она проходила ветосмотр и была признана здоровой, иначе ее не разрешили бы вывозить.

И вот меня вдруг словно током ударило: я вспомнил, как в Москве перед самыми проводами симпатичная сестра из районной ветполиклиники делала собаке последний укол. "Уж не она ли вместо пенициллина ввела собаке стафилококк? Не зря у меня какое-то нехорошее предчувствие шевельнулось", - подумал я. Но когда я попытался поделиться с врачом своими подозрениями, он обиделся на меня.

- Что вы говорите! Никакой ветеринар не мог сделать вашей собаке такой укол, мы заражаем только специальных подопытных животных. Нельзя случайно перепутать пенициллин с этими бактериями. Не знаю, как в вашей России, но мы держим такие вещи в специальном сейфе, закрытом на ключ, который сдается вахтеру, - заявил он.

...Но я-то получше его знал, как хранятся всякие "опасные вещества" в "нашей" России: там такой ключ охраняет не еврей-пенсионер с допотопным ковбойским "кольтом", а целый отдел КГБ...