Мемуары ротного придурка

Глава V. БОЕЦ НЕВИДИМОГО ФРОНТА

С детства я привык относиться к славным чекистам со священным трепетом. Они чем-то выделялись среди всех папиных друзей-военных, хотя носили такую же форму с "ромбами", портупеями и кобурами. Печать суровости лежала на их мужественных лицах, а работа их была овеяна страшной тайной. Среди папиных товарищей по подполью в период Гражданской войны было несколько рыцарей революции, работавших в ЧК под руководством "Железного Феликса", а затем занимавших ответственные посты в НКВД.

Правда, судьба сыграла с ними злую шутку - в период нарушения ленинских норм эти люди, безжалостно каравшие врагов революции, сами превратились в зэков ГУЛАГа. Но, тем не менее, их облик навсегда врезался в мою память. Именно такими, как дядя Тарас, дядя Чернов или дядя Додя, я представлял себе и других чекистов.

Дядя Тарас особенно поражал меня своей солидностью, а также тем, что жил в башне над зданием НКВД со стороны Лубянского проезда. Квартира его находилась на самой верхотуре! Пройти к ним в гости было еще сложнее, чем в Дом правительства: вооруженный красноармеец конвоировал нас с папой, будто арестантов, и сдавал дяде Тарасу под расписку. (Вряд ли мой папа тогда предполагал, что конвоиры будут приводить его в эту чекистскую обитель уже не в качестве гостя, а в качестве подследственного.)

Квартира дяди Тараса очень напоминала расположенный возле Лубянки Политехнический музей. Даже в "Государстве моей бабушки" я не видел ничего подобного. Например, на кухне красовался специальный электрический шкаф, в котором хранились всякие вкусные вещи - черная икра, семга, балык, шоколад и прочие деликатесы. И в этом шкафу в самую жаркую погоду стоял такой мороз, что вода могла замерзнуть! Или еще одно чудо: электрический патефон вместе с радио, размером с буфет. Причем пластинки в нем, как это было только в Политехническом музее, менялись сами, без помощи людей.

Пока папа с дядей Тарасом вели серьезные разговоры о политике, я не мог оторваться от этого чуда.

Другой папин товарищ-чекист, дядя Чернов, также всегда разговаривал с папой о международном положении или о революции. Он жил в обычном доме без охраны, хотя тоже занимал высокий пост. Ему очень неудобно было ездить на своем бьюике из центра к нам на шоссе Энтузиастов, и поэтому он агитировал папу перейти на работу в НКВД.

- Гриша, давай я устрою тебя научным референтом к товарищу Ягоде. Зарплата, конечно, не наркомовская, но зато квартиру получишь в центре, машину будешь иметь и все прочее,- предлагал он папе.

Слава богу, что папа не согласился, иначе он наверняка разделил бы судьбу самого товарища Ягоды.

Мы у Черновых часто бывали, я дружил с его сынишкой, носившим странное имя Эссиля. Он рассказал мне по секрету, что в его папу стреляли враги народа и поэтому он поверх военной формы всегда надевал пальто и ходил в простой кепке - такая опасная у него была работа.

Третий папин товарищ из НКВД - дядя Додя - работал не в Москве, но каждый раз, когда приезжал в командировку, обязательно заходил к нам поговорить с папой, чтобы быть в курсе мировой политики или посоветоваться с ним по семейным делам. В этой области мой папа разбирался куда слабее, чем в марксистской теории, но дядя Додя так уважал папу за его ученость, что все равно хотел знать его мнение. Он хорошо знал не только папу, но и всю нашу семью, а с моей тетей в юности вместе работал в типографии. Находясь в большевистском подполье при белогвардейцах, он поручал тете кое-какие секретные задания, хотя она была беспартийная. По старой памяти тетя называла его Додей, как когда-то в подполье. Она часто вспоминала о его отчаянной храбрости. Действительно, у дяди Доди вид был такой, что каждому становилось понятно, что это за человек. Для меня он был человеком из легенды, от которого веяло романтикой революционного подполья.

Любопытна послевоенная судьба этих людей. В период массового нарушения ленинских норм дядя Тарас был направлен на Дальний Восток инспектировать ГУЛАГ, но командировка его затянулась на десять лет по той причине, что из комиссара госбезопасности он превратился в заключенного. Через десять лет он снова превратился из заключенного в чекиста и прямо в лагере получил звание полковника, но когда возвращался в Москву к семье, умер от инфаркта, не доехав двадцати километров до столицы, возле станции Томилино.

Дядя Чернов тоже кончил трагически. Правда, это был уникальный случай: его осудили после XX съезда КПСС на пятнадцать лет за нарушение им ленинских норм. Возможно, его тоже пустили бы в расход, но было учтено, что ленинские нормы он нарушал по личному указанию товарища Сталина, занимаясь вплотную "ленинградским делом".

А вот дядя Додя действительно оказался молодцом. В период нарушения ленинских норм ему так не хотелось угодить в ГУЛАГ, что он ни больше ни меньше как скрылся в подполье, умело использовав свой опыт периода Гражданской войны. Весь НКВД был поставлен на ноги, два года беглого чекиста разыскивали по всей стране, но он оказался неуловимым. Из разных городов на имя товарища Сталина шли от него письма, в которых он заверял вождя в своей преданности и полной невиновности. В конце концов дядя Додя сам сдался "органам", надеясь, что товарищ Сталин за него заступится. Трудно гадать, как сложилась бы его судьба, если бы не грянула война и не потребовалось срочно организовать разведцентр на оккупированной врагом территории. И тогда товарищ Сталин мудро решил поручить это ответственное задание дяде Доде. И, как говорят, при этом логично заметил:

- Если этот человек обвел вокруг пальца наши "органы", то фашистское гестапо он и подавно обведет.

Дядя Додя блестяще справился с заданием, стал прославленным "партизанским" командиром. Настоящее его имя широко известно - дважды Герой Советского Союза полковник Дмитрий Медведев, знаменитый писатель (правда, писали за дядю Додю два "безродных космополита" из "Музгиза"), лауреат Сталинской премии и прочее. Кстати, уже после смерти знаменитого партизана и писателя тетя раскололась и выдала страшную тайну, что она выполняла поручения дяди Доди не только в деникинском подполье, но и в сталинском, и многие письма, которые, по расчетам Доди, должны были растрогать товарища Сталина до слез, сочиняла именно она и сама же их конспиративно отправляла, почему-то чаще всего из Малаховки.

Наш особист Скопцов был чекистом нового, военного поколения. От него я не слышал пламенных коммунистических лозунгов, он не любил рассуждать о марксизме-ленинизме и с презрением отзывался о всяких политработниках - "попах", как он их обычно называл. В своей чекистской работе все явления окружающей действительности он объяснял не марксистской диалектикой, как папины друзья, а куда проще: "Рыбка ищет, где поглубже, а человек - где получше".

За эту пословицу капитан Скопцов получил в полку прозвище "Рыбка ищет", и так его за глаза все называли.

Даже внешность капитана Скопцова совершенно не соответствовала облику настоящего чекиста, каким я его обычно представлял. Он скорее был похож на смазливую продавщицу, причем довольно кокетливую, краснощекую, с нежными ямочками на щечках. Должен сказать, что в личном обаянии ему отказать нельзя было. (Между прочим, в полку поговаривали, будто капитан Скопцов женщина, но работает под мужика по соображениям оперативного порядка.)

Вообще-то во всей нашей ишачиной затруханной дивизии "Рыбка ищет", пожалуй, и впрямь выглядел "светлой" личностью. Когда он бывал на людях, улыбка не сходила с его нежного личика, и какая улыбка! Мне думается, что Джимми Картер (которого, говорят, за его улыбку и выбрали в президенты) и тот не смог бы так лучезарно улыбаться. При встречах с симпатягой-особистом я и сам не мог удержаться - так заразительна была его сияющая улыбка. Она передавалась, как зевота, и я скалился, хотя на душе у меня в этот момент скребли кошки.

Эти качества капитана Скопцова еще ярче выступали на фоне угрюмой медвежьей фигуры его зама, старшего лейтенанта Зяблика, прозванного Немым - от него на людях никто не слыхал ни слова. Когда Немой мрачной тенью следовал за своим сияющим шефом, Колька Шумилин, наш ротный повар, обычно не выдерживал и шептал мне: "Вот муж с женой идут". Но мне было не до смеха.

С капитаном Скопцовым знакомство у нас состоялось в общем порядке, путем фильтрации через Особый отдел сразу же по прибытии нашего маршевого пополнения на Керченский плацдарм.

Ночью мы были распределены по ротам, а наутро нас опять собрали вместе, отвели на какой-то косогор к одинокой землянке и велели располагаться надолго. Было нас человек двести. В землянку вызывали по одному. Процедура затянулась до глубокой ночи. Подобно санчасти, проведшей тут же поголовный телесный осмотр на вшивость и гонорею, Особый отдел проводил осмотр наших грешных душ.

Не стану вдаваться в подробности, что такое Особый отдел. Хочу лишь посоветовать читателям послевоенного поколения: если какой-нибудь убеленный сединами ветеран будет уверять вас, что во время войны он с Особым отделом не имел ничего общего и что слал всех этих оперов к е... матери, - не верьте этому "герою", ибо, как правило, сетей Особого отдела никто не миновал. Так, на "Горьковском мясокомбинате" каждый маршевик, присягнув на верность Родине и лично товарищу Сталину, давал дополнительную присягу Особому отделу и вместе с ней подписку о неразглашении. Присяга Особому отделу тоже начиналась словами: "Я, гражданин Советского Союза..." Какой же советский гражданин в военное время мог позволить себе уклониться от священной обязанности содействовать органам СМЕРШа в выявлении вражеских лазутчиков? Только открытый враг мог на это пойти в порядке саморазоблачения.

Как читателю уже известно, первым, с кем я столкнулся после своего неожиданного назначения комсоргом в маршевый эшелон, был особист, назвавшийся Лихиным.

Первым из полковых чинов, который со мной беседовал по прибытии нашего маршевого пополнения на Керченский плацдарм, оказался тоже особист - капитан Скопцов.

Когда же я на фронте после ранения угодил в "наркомздрав", прежде чем меня осмотрели врачи, со мной обстоятельно побеседовал госпитальный регистратор (тот же особист, но в белом халате поверх формы). А если бы, к примеру, мне не повезло и я отправился бы в "наркомзем" как павший в боях за Родину, - и тогда бы опер не оставил меня в покое, поскольку он обязан был исходить из предположения, что я сдался в плен или дезертировал с передовой…

Но продолжу рассказ о вечно сияющем капитане Скопцове.

- Мягко стелет, сука, да жестко спать! - так отзывался об обаятельном особисте Бес. Конечно, у блатного глаз был наметан на оперативных работников.

Забегая вперед, скажу, что по окончании войны капитан Скопцов "постелил" Бесу не так уж мягко: десять лет на тюремных нарах! По уголовному делу за убийство лейтенанта-пограничника на почве ревности. "Рыбка ищет" терпеливо выжидал, когда для Беса подвернется хорошая статья. Бес его недооценил и за это жестоко поплатился, думая, что не оставил улик.

Дело в том, что капитан Скопцов был в полку, пожалуй, самым азартным "махальщиком". На фронте игра в "махнем не глядя" стала повальным увлечением. Правила ее были простые. Желавшие махнуться должны были быстро сунуть руку в свой карман и, зажав в кулаке первую попавшуюся вещицу, обменяться друг с дружкой, после чего разрешалось посмотреть, что кому досталось. В конце войны чего только не было в солдатских карманах. Один "промахал" золотые часы на сломанную зажигалку, другой на какую-нибудь пуговицу вымахал серебряный портсигар с немецкой монограммой...

Капитану Скопцову везло. Не было случая, чтобы он "промахался".

- Ну, махнем! - предлагал он чуть ли не каждому встречному со своей обворожительной улыбкой и, как правило, за сущую безделицу получал ценный трофей. Вот ведь какой был счастливчик! Часто он вообще махался пустым кулаком или фигой (что, естественно, было против правил). Но, кроме Беса, никто не отваживался махаться с самим начальником Особого отдела кукишем.

- Чтобы я легавому в лапу давал? Не было этого и никогда не будет! - категорически заявлял Бес в ответ на увещевания Мильта, считавшего, что с особистом отношения портить не стоит.

Но у блатного была своя воровская этика. Капитана Скопцова даже в глаза называл по-тюремному "гражданином начальником", а тот лишь улыбался застенчиво. Но, как я уже говорил, Бес "промахался" в своей неразумной игре с Особым отделом.

Со мной капитан Скопцов с первого же взгляда нашел общий язык, заметив шахматную доску, выпиравшую из моего рюкзака. Не знаю, чем он занимался с другими солдатами, по очереди спускавшимися в землянку, но мне он сразу же предложил сгонять партию в шахматы.

Двести человек снаружи полтора часа ждали, пока мы с ним сыграли подряд три партии: первую, к моему удивлению, я проиграл, вторую выиграл с большим трудом, а в третьей мы согласились на ничью. Наши силы оказались примерно равными. К его явной досаде, он, видимо, привыкший к шахматным победам, так и не смог меня в дальнейшем переиграть. Капитан Скопцов стал моим шахматным врагом, как говорится, не на жизнь, а на смерть. Может быть, поэтому я и задержался так долго в саперной роте, несмотря на его постоянные угрозы отправить меня обратно в стрелки. Наш с ним общий язык касался только шахмат. По другим вопросам, которые попутно интересовали капитана Скопцова, у нас возникли серьезные разногласия.

Судя по поведению капитана Скопцова, можно было подумать, будто начальник нашего СМЕРШа занимается в полку чем угодно, за исключением ловли шпионов и предателей. Однако это впечатление было обманчивым. Во всех полковых подразделениях, начиная от штаба и кончая похоронной командой, днем и ночью кипела напряженная тайная работа бойцов невидимого фронта.

О том, насколько успешно возглавляемая капитаном Скопцовым агентурная сеть боролась со шпионажем, могла свидетельствовать его неширокая грудь, на которой ордена росли словно грибы после дождя. А ведь известно, что ордена так просто не давали. Боевые дела, за которые получали награды полковые разведчики, саперы, артиллеристы, сражавшиеся с врагом в открытом бою, широко пропагандировались политчастью. Репортажи о подвигах с портретами наших героев печатались в дивизионной многотиражке.

За что награждали капитана Скопцова и его подчиненных, никто в полку не знал. Дела их были совершенно секретными и не подлежали ни малейшему разглашению. Каждый, кто так или иначе соприкасался с работой Особого отдела, был обязан давать специальную подписку, что сохранит все в тайне, иначе будет привлечен к строжайшей внесудебной ответственности.

Мне тоже приходилось давать подписки о неразглашении, но, несмотря на это, я чистосердечно признаюсь в том, что сам являлся одним из бойцов невидимого фронта и агентом капитана Скопцова в саперной роте.

Читатель не должен страдать из-за того, что в юности меня заставляли давать всякие подписки.

Задания оперуполномоченного Особого отдела старшего лейтенанта Зяблика я выполнял, еще находясь в обозе. Но с настоящей чекистской работой мне довелось соприкоснуться после того, как был в принципе решен вопрос о переводе меня из похоронно-трофейной команды в саперы.

Тогда я среди ночи был вызван к капитану Скопцову и побежал к нему с шахматами, думая, что он жаждет взять реванш за проигранную мне в прошлый раз партию. Наши турниры происходили обычно в ночное время, когда особист работал. Я же ночью ужасно хотел спать, что давало ему известное преимущество.

На этот раз "Рыбка ищет" вызвал меня по другому делу.

- Ларский, я к тебе давно присматриваюсь и хочу поручить задание. Предупреждаю: задание особо опасное, с риском для жизни. Если дрожишь за свою шкуру - лучше не берись. Оставайся в похоронной команде, там поспокойнее. Как говорится, рыбка ищет, где поглубже, а человек - где получше.

Больнее меня, пламенного советского патриота, нельзя было подковырнуть. Конечно же, я взялся за это задание, тем более что оно действительно оказалось настолько важным, опасным и секретным, что у меня даже дух захватило...

- В саперной роте выявлен немецкий шпион, заброшенный вражеской разведкой в наши ряды, - сообщил особист. - Кто он, нам известно, но мы хотим для начала тебя проверить: сам-то ты в состоянии обнаружить врага среди наших людей? Причем так обнаружить, чтобы враг ни о чем не заподозрил. Ни в коем случае нельзя его спугнуть!

- Раз выявлен шпион, почему его сразу не арестуют? - удивился я.

- В нашем деле горячку пороть нельзя, - объяснил особист. - Семь раз отмерь, один - отрежь. Ты в саперной роте будешь человек новый, со свежим глазом, вот мы и хотим не только тебя, но и себя еще разок проверить. Шпиона ликвидировать мы всегда успеем, главное - держать его под наблюдением.

...Итак, я прибыл в саперную роту с важным секретным поручением. Капитан Скопцов задал мне задачу потруднее иной шахматной: среди сорока человек личного состава распознать хорошо замаскировавшегося вражеского лазутчика. Справлюсь ли? Не испорчу ли все дело по неопытности? Откровенно говоря, при этой мысли сердце у меня замирало в груди.

Читатель должен принять во внимание, что в мои школьные годы детективная литература не была так распространена, как в нынешние времена, а телевидения не было и в помине. Конечно, я читал про Шерлока Холмса и Ната Пинкертона (в дореволюционном издании) и смотрел до войны кинофильмы "Партбилет", "Ошибка инженера Кочина" и некоторые другие, где фигурировали вражеские шпионы и диверсанты. Но моя детективная "подготовка" была явно недостаточной для столь важного задания, и, естественно, я очень волновался. Из сорока человек поручиться я мог только за себя.

Вспомнив Шерлока Холмса, я решил действовать его дедуктивным методом. Первым, с кем я встретился, был сам командир саперной роты капитан Семыкин - мы с ним шли от штаба в расположение роты и по пути разговорились. К моему удивлению, капитан оказался почти моим ровесником. Он с гордостью рассказывал мне о своей роте, о том, какие у него геройские ребята в саперах, что старшина у него самый лучший в полку, и поэтому ему все завидуют. "Моя рота", "мои люди", все время говорил юный капитан, откормленный, румяный и кудрявый хлопец. Безусловно, он не мог быть вражеским лазутчиком, и я тотчас исключил его мысленно из числа подозреваемых. Но следовало исключить еще 38 подозреваемых, чтобы остался один, - это и будет шпион...

Пока мы шли к Аджимушкайским каменоломням, где располагалась рота, к нам присоединились еще два сапера. Пятнадцатилетний Жорка - был воспитанником, "сыном полка". Второй, похожий на цыгана, с медалями на груди - ротный повар Колька Шумилин. Оба несли хлеб со склада.

Капитан сообщил мне с гордостью, что Колька - самый старый ветеран в полку, он до войны еще здесь служил!

"Раз такое дело, повар, конечно, не может быть вражеским агентом, - подумал я. - А Жорка вообще не в счет".

Таким образом, оставалось исключить 36 человек.

Я не рассчитывал обнаружить врага сразу и поэтому не смог скрыть свое замешательство, когда столкнулся с ним лицом к лицу, едва мы пришли в расположение роты. С трудом я овладел собой, стараясь не возбудить у него подозрений. У меня не было никакого сомнения в том, что это и есть он - вражеский шпион.

Дальнейшие наблюдения только подтверждали безошибочность моего вывода. Поведение его было явно шпионским: он за всеми следил, прислушивался к разговорам, всюду заглядывал и подглядывал.

Капитан Скопцов оказался прав: вражеский лазутчик действительно замаскировался здорово, пробрался каким-то образом на должность старшины и нагло хозяйничал в роте.

Судя по хвалебным отзывам о нем нашего командира, шпион сумел вкрасться к нему в доверие.

Поручая мне задание, капитан Скопцов сказал, что я свои наблюдения должен буду изложить в письменной форме, и я стал делать заметки в своем блокноте. В частности, мне показались очень подозрительными отношения шпиона с сержантом Набилиным, ротным парторгом. Они между собой без конца шушукались, Набилин скрытно передавал ему какие-то бумажки, которые тот прятал в свою полевую сумку. Ординарец командира тоже сунул ему бумажку, причем старался это сделать незаметно для меня.

Когда еще один солдат что-то передал ему тайком, я встревожился уже не на шутку. Шпион не сидел сложа руки, он действовал, вел тайную работу - в этом сомнения не было.

Если капитану Скопцову все это известно, почему он не принимает мер? Почему он выжидает?

С нетерпением я ждал встречи с особистом, но он, видимо, не торопился меня вызывать. По моему мнению, тянуть с ликвидацией шпиона никак нельзя было. Написав обстоятельное донесение с фактами и выводами, я по пути в штаб дивизии, куда меня послал инженер со своим донесением, занес его в Особый отдел и передал старшему лейтенанту Зяблику - поступить иначе я не мог под грузом тяжелой ответственности (капитана Скопцова в этот момент не оказалось). Откуда мне было знать, что моя инициатива смешала все карты особисту! Читатель, вероятно, поймет мое состояние, когда после моего возвращения в роту лазутчик вдруг отозвал меня в сторону. Я был готов ко всему, кроме того, что услышал...

- Заходил капитан Скопцов, не застал тебя. Велел сказать, чтобы ты все свои донесения отдавал мне, - заговорил он, прощупывая меня взглядом.

- Какой капитан? Какие донесения? Ничего я не знаю, - пробормотал я в полной растерянности.

- Не знаешь, так знай: я в роте не только старшина, но еще имею поручение от Особого отдела. А ты у меня будешь в подчинении. Понял? Давай свое донесение, я сам его капитану передам.

И только тут я сообразил, что вместо немецкого шпиона по ошибке нарвался на лазутчика капитана Скопцова! Почему капитан меня не предупредил сразу? Теперь мне только не хватало, чтобы этот тип узнал, за кого я его принял, и стал сводить счеты.

- Передайте капитану Скопцову, что донесение я еще не написал, - соврал я первое, что пришло в голову.

- Как это не написал? Чего же ты тогда чиркал втихую? Ты у меня дурочку не валяй, я вашу нацию наскрозь вижу! - вдруг взъелся он. (Так я познакомился с Мильтом, о котором я уже писал.)

- При чем тут нация, товарищ старшина! Что вы себе позволяете! - возмутился я, готовясь было призвать на помощь своего друга детства и покровителя Карла Маркса.

- А при том... Чтобы не смел Скопцову сообщать то, что ему знать не обязательно. Донесения ему пиши, но по-умному. Сор чтобы из избы не выносил - наш командир роты этого не любит. (Кстати, за свою двойную игру с капитаном Скопцовым старшина впоследствии здорово поплатился.)

Мильт почему-то решил, что у полкового инженера для меня работы будет недостаточно, и подкинул мне еще нагрузку, назначив по совместительству помощником повара вместо Жорки, которого перевел к ездовому. Повар наш, ветеран полка Колька Шумилин, оказался ужасно разговорчивым. Он сообщил мне, что за время его службы в полку сменилось двенадцать командиров и десять начальников штаба! Колька знал все их интриги с санинструкторшами, все полковые сплетни.

Когда же я закинул удочку насчет вражеских шпионов - а вдруг он что-нибудь подозревает, - Колька без всяких обиняков рубанул: не агент ли я капитана Скопцова? По правде говоря, я и сам не знал своего статуса, но врать Кольке не стал и под страшным секретом рассказал ему о своем задании.

- Не дрейфь, я тоже агент, - с подкупающей искренностью сообщил мне Колька. - А насчет шпиона не переживай: это Скопцов тебя на пушку взял. Он новеньким всегда про шпиона заливает, чтобы следили за всеми в оба. Такая у него система, - объяснил Колька и рассказал мне всю подноготную о наших бойцах невидимого фронта. Я узнал всех наших агентов - все, кого я разоблачил в своем донесении, оказались пособниками "шпиона" Мильта. Особо предупредил он насчет "сына полка" Жорки, который каждое услышанное слово в точности передает особисту.

После всего этого я понял, какая у капитана Скопцова была система, и решил держаться от него подальше.

Не тут-то было!

Не получая новых донесений, особист, как всегда, вызвал меня ночью поиграть в шахматы, но вместо шахмат повел со мной другую игру. Я намеревался честно отказаться от поисков шпиона, мотивируя это своей неспособностью к тайной работе. Я полагал, что мое абсурдное донесение прекрасно подтверждает мою неспособность, и ожидал, что "Рыбка ищет" меня поднимет на смех. Однако особист сразу же предотвратил мою рокировку, сделав ход конем.

Капитан Скопцов неожиданно начал меня хвалить, сказав, что "дебют" у меня отличный и он ожидает дальнейших донесений в том же духе.

- Враг может пойти на хитрость, прикинуться нашим человеком, работающим по заданию Особого отдела, может просить у тебя донесения, якобы для передачи мне, - задним числом выкручивался "Рыбка ищет". - В этом случае пиши ему для отвода глаз о ком-нибудь, к примеру, возьми на прицел этого воспитанника Жорку - знаешь, шустрый такой паренек? Пусть шпион думает, что мы ему доверяем.

В общем, особист ловко пришил мне еще одно задание, подсунув своего наушника Жорку, чтобы он каждое мое слово ему передавал.

Но этот его ход я тотчас раскусил благодаря информации, полученной от Кольки.

Мне стало ясно, что по-хорошему капитан Скопцов от меня не отвяжется, и я решил переменить тактику: отказываться все равно бесполезно, просто не буду выполнять его задания.

Так я и поступил.

От Жорки я пытался держаться подальше, но он сам прилип словно банный лист. Все он обо мне хотел знать, прямо в душу лез: что почем в Москве, кто мой папа, сколько этажей будет во Дворце Советов, где мой папа работает и сколько получает и т. д. и т. п.

Ко всему прочему он набился мне в напарники - есть из одного котелка. Отказать мне ему было как-то неудобно: все-таки сирота, "сын полка"...

Капитан Скопцов, конечно же, мою тактику разгадал. Если в шахматах мы с ним были на равных, то в игре, в которую он меня старался втянуть, он был гроссмейстером, а я - полным пижоном. Он все предвидел на двадцать ходов вперед.

- Если мои задания не будешь выполнять, загремишь в стрелковую роту. В "наркомзем" пойдешь, прямым ходом на удобрения для колхозных полей! - начал он меня шаховать. - Я дармоедов не собираюсь держать в придурках, на передовую пошлю. Рыбка ищет, где поглубже, а человек - где получше. Сделай вывод, если ты человек...

Но "Рыбка ищет" опять со мной промахнулся, он имел дело не с обычным придурком, с которым его доктрина срабатывала без осечки, а с придурком-идеалистом. Я готов был работать не за страх, а за совесть, если бы в роте действительно были настоящие вражеские шпионы и предатели, а он хотел превратить меня в легавого, как это называлось в нашем дворе...

Капитан Скопцов не отправил меня на передовую по соображениям шахматной этики: счет нашего матча был в мою пользу, и он считал своим долгом отыграться.

Моя жизнь была поставлена на шахматную доску, и, естественно, я за нее упорно боролся. Противник превосходил меня в комбинационной игре, а я его - в позиционной и дебютной теории. На мое счастье, он упорно предлагал хорошо известный мне вариант сицилианской партии и поэтому не имел успеха. Для него это, видимо, имело принципиальный характер - перед отправкой в "наркомзем" разложить меня именно в сицилианской партии. После нашего турнира мне эта сицилианская так осточертела, что я вообще забросил шахматы.

А тем временем комсорг полка лейтенант Кузин назначил меня комсоргом роты вместо выбывшего по ранению сержанта Утиашвили.

- Кто же нам должен помогать, если не партийно-комсомольский актив? - спросил меня особист, поставив мне "мат" своим вопросом.

Итак, перехожу к теме, которая покажет меня читателю не с лучшей стороны. Возможно, некоторые с презрением отвернутся или даже станут бросать в меня камнями, но я хочу поглядеть, как они сами повели бы себя на моем месте. Если выкладывать все начистоту, то скажу, что еще до того, как капитан Скопцов подцепил меня на крючок со "шпионом", я уже выполнил задание старшего лейтенанта Зяблика (Немого). Он был оперуполномоченным по тылам и хозяйственной части, а сам капитан Скопцов занимался спецподразделениями: разведчиками, саперами, связистами, артиллеристами и т. п. В каждом стрелковом батальоне тоже был свой опер. Таким образом, обоз относился к Немому, и он у нас время от времени появлялся.

Когда я смотрю бесконечные телевизионные серии, я иной раз мысленно представляю, какой фурор произвела бы зловещая фигура нашего обозного опера, появись он на мировом телеэкране! Я имею в виду не его мрачную внешность. В этом увальне с медвежьей походкой ни один человек не заподозрил бы поистине дьявольской хитрости.

Итак, звали его Немым, но в том, что он все-таки немного говорит, я убедился вскоре после того, как был назначен пасти ишаков. Он ко мне подошел и, постояв, наверное, целый час молча, наконец произнес: "Ешак - он и есть ешак" и ушел, но затем вернулся и спросил: "Говорят, они тебя слухают?"

Не подозревая подвоха, я постарался продемонстрировать свои способности в области дрессировки. Он опять ушел и снова вернулся.

- Чтобы орали, им можешь приказать? - спросил он.

Я ответил, что смогу, это, мол, не так уж сложно, и рассказал ему про уголок Дурова в Москве, куда меня няня часто водила в детстве.

Опять Немой ушел и снова вернулся.

- А ну покажь. Пущай орут! - приказал он.

Я начал подражать ишачиному крику, пытаясь спровоцировать Хунхуза на ответ. Хунхуз в стаде был запевалой, но тут даже своим единственным ухом не повел.

Наверно, раз десять Немой уходил и возвращался туда-сюда, я уже сам был не рад, что расхвастался ему, будто могу заставить ишаков кричать. Он вцепился в меня медвежьей хваткой и стал допытываться: где я был при исполнении государственного гимна, когда заорали ишаки? Мог ли кто-либо другой из обоза приказать им это сделать в злонамеренных целях? Поскольку я пел в хоре, мое алиби было несомненным.

- Продолжай следственный эксперимент! - распорядился Немой. Дал мне под расписку свои карманные часы и велел записывать, когда именно ишаки орут и откликаются ли на мой крик.

Пару дней я без успеха кричал по-ишачиному, вконец сорвав себе голос. Только потом я понял, в чем тут секрет: ишаки орали в определенные часы, словно петухи! Если заорать в их время, то они откликались.

Мои записи (вместе со своими часами) Немой у меня забрал, взяв с меня подписку о неразглашении и предупредив почему-то, чтобы я о наших с ним делах даже его начальнику капитану Скопцову не проговорился.

Перед тем как поведать читателю о своей деятельности в качестве бойца невидимого фронта, я хотел бы остановиться на некоторых секретных аспектах этой важнейшей работы. Дело в том, что система капитана Скопцова, как, впрочем, и вся работа Органов, базировалась на придурках, из числа которых и вербовалась агентура. Солдату, который шел в атаку, было наплевать на весь невидимый фронт, а придуркам было что терять, и Особый отдел это обстоятельство использовал.

Вакантные придурочные должности он, как правило, заполнял своими людьми, подлинными патриотами, подобно рыбке вечно ищущими, где поглубже и где получше.

Отдел капитана Скопцова именовался "Особым", но работа его строилась на тех же принципах, что и работа всех отделов и служб, включая инженерную службу, при которой я состоял в придурках. В первую очередь она имела определенный объем, каковой должен был выполняться "по валу", то есть в общем и целом.

Если шпионов не было, план "по валу" всегда можно было вытянуть за счет количества выжимаемых из агентуры донесений и за счет объема писанины. Поэтому система капитана Скопцова и базировалась главным образом на придурках, околачивавшихся в тылах. Но как тогда эти придурки могли бесперебойно поставлять информацию, если они были оторваны от боевого состава? Да очень просто: они писали донесения друг на друга!

За все время моего пребывания на фронте я только однажды видел, как поймали настоящего шпиона, причем Особый отдел в этом случае очень здорово опростоволосился.

Тогда из-за ссоры со старшиной я был изгнан из ротного хозяйства и поставлен в строй, что мне дало возможность на некоторое время выскользнуть из системы.

...Итак, мы рыли блиндаж для командира полка, а шпион к нам подошел и попросил закурить. Потом он спросил: не знаем ли мы, где находится такая-то часть? Он сказал, что выписался из госпиталя и вот, мол, разыскивает своих. Это был пожилой солдат, судя по виду, из хозяйственных придурков. Ему посоветовали обратиться в штаб. С вечера, когда саперная рота заступила в полковой наряд, мне достался пост у штаба. Особый отдел размещался там же, и, стоя на посту, я через полуоткрытую дверь видел, что происходило у особистов. Какой-то лысый человек стоял, растопырив руки, в одних кальсонах - я было вначале подумал, что его на вшивость проверяют. Потом я узнал в нем того самого, как выяснилось, шпиона, который искал своих.

Вокруг него суетились все наши особисты и еще несколько приехавших из дивизии на "Виллисе". Прощупывали каждую складку одежды, буханку черного хлеба разрезали на кусочки... Потом его провели мимо меня со связанными руками и увезли на "Виллисе".

Подробности этого дела сообщил мне на следующий день всезнающий Колька, хотя его и близко не было около штаба. Самое интересное то, что шпион сам пришел в руки к особистам; ничего не подозревая, он попался на глаза старшему лейтенанту Зяблику, который его сразу же распознал, но не подал вида. Зяблик доложил капитану Скопцову, а тот, в свою очередь, позвонил в дивизию. После этого ни о чем не подозревающего шпиона завели в комнату Особого отдела, где и арестовали. В шинели у него нашли власовские листовки, и он во всем сознался. Когда же его повезли на "Виллисе" в Особый отдел дивизии, он где-то на повороте в лесу сиганул из машины и дал стрекача в одних кальсонах, со связанными руками... Особисты открыли пальбу, искали, но его и след простыл.

Тем не менее поимка шпиона была нашим особистам засчитана, и они получили по медали "За отвагу".

Однако вражеские шпионы и лазутчики попадались не на каждом шагу, но придурочная система всегда обеспечивала капитану Скопцову выполнение плана "по валу". Если агенты писали друг на друга, это совсем не означало, что система полностью работала вхолостую. Особый отдел держал под подозрением всех и каждого, в том числе и свою агентуру. В нашей роте, например, среди агентов был выявлен предатель. Он был арестован на основании моих донесений. Как это произошло, я сейчас расскажу.

Когда я был подключен в "систему", капитан Скопцов дал мне задание наблюдать за ординарцем полкового инженера Щербинским. (Как сообщил мне Колька, Щербинский прежде долгое время был ординарцем самого капитана Скопцова, а теперь все ему сообщал о своем непосредственном начальнике полковом инженере Полежаеве.) По возрасту он годился мне в отцы. Я долго не мог понять, что же мне нужно сообщать о нем. Но особист давил: "Где работа, комсорг? Опять хандришь? Смотри, рыбка ищет, где глубже".

Излюбленной темой разговоров на фронте были воспоминания о довоенной жизни. Один, к примеру, рассказывал, как резал поросят на Октябрьскую, другой - как уделал Нюрку на Пасху, третий - как жена ему мариновала огурчики под чекушку, - в нашей роте все жили интенсивной духовной жизнью.

Щербинский донимал меня нескончаемыми воспоминаниями о своем дореволюционном детстве: как он остался круглым сиротой, как его взяла на воспитание богатая вдова, которую он стал употреблять с четырнадцати лет. И вот я решил эту романтическую историю, включая вдову, изложить капитану Скопцову.

К моему удивлению, особист эту клюкву проглотил с одобрением.

"Повесть" о детстве Щербинского я не закончил в связи с тем, что меня перевели из придурков в строй, о чем я уже упоминал. Через какое-то время его тоже поставили в строй, но меня его дореволюционное прошлое уже не интересовало.

Однажды получилось так, что нас вдвоем отправили на задание, правда не на передовую, а в тылы. В условленном месте мы должны были встретить приданных нашей роте дивизионных саперов и показать им дорогу на наш участок. Просидели мы с ним до самого утра где-то в поле у часовни, но никто так и не пришел, и наутро мы вернулись к своим.

Ночью между нами, двумя бойцами невидимого фронта, был разговор.

- Давай, Ларский, уйдем к е... матери. Война скоро кончится, где-нибудь перекантуемся... Если в роту не вернемся, подумают, что убили, - предложил Щербинский.

Но я уже был стреляный воробей и тут же решил, что это провокация. Либо капитан Скопцов его подговорил, либо Мильт, который жаждет свести со мной счеты.

- Ты что, трехнулся?! - возмутился я. - Дезертировать предлагаешь?

- Вот, ты сразу дезертировать. Пристроимся к хозчасти, пересидим, - стал он выкручиваться. Но под конец все-таки предупредил, чтобы я капитану Скопцову - ни слова. Свидетелей не было, и капитан ему поверит больше, чем мне.

Я подумал: "Как бы не так! Я не сообщу, а ты меня и продашь..." И чтобы себя застраховать, я все выложил капитану Скопцову, с которым отношения у меня стали более чем прохладными. Но оказалось, что бывший ординарец начальника Особого отдела, его правая рука, его агент, и вправду намеревался дезертировать, но передумал и решил отправиться в "наркомздрав". Он прострелил сам себе руку, не подозревая, что на основании моего донесения за ним уже давно следит "сын полка" Жорка.

Теперь история о том, как капитан Скопцов "купил" меня на пролетарском интернационализме.

Это произошло вскоре после моего разговора с парторгом роты насчет наших грабежей среди освобождаемого от фашистского ига населения (я уже упоминал о споре между особистом и капитаном Семыкиным, самонадеянно заявившим, что его люди никогда его не продадут). Единственный, кто знал об этом споре, был, конечно, Колька Шумилин, он мне потом обо всем рассказал.

Дело было так. Однажды особист меня вызвал поиграть в шахматы и, когда партия перешла в эндшпиль, начал разговор.

- Сердце обливается кровью от того, что творится. Разве этому нас учили Маркс, Энгельс, Ленин и товарищ Сталин? Как будут нас вспоминать в тех странах, которые мы освобождаем от фашистов? Грабим, мародерствуем, насилуем... Что по этому поводу думаешь, Ларский?

Капитан Скопцов подцепил меня под самую душу, и я ему выложил все, что у меня на душе накипело. Я уже знал, что с "Рыбкой ищет" надо держать ухо востро, но когда речь шла о пролетарском интернационализме, мне было на все это наплевать. Тут "Рыбка ищет" меня и купил.

- Насчет безобразий на фронте и ограбления трудящихся полностью с тобой согласен, - сказал он, выслушав мой пламенный монолог. - Но почему о своей саперной роте умолчал? Разве у нас с тобой нету фактов мародерства и грабежа?

Рассказать ему об этом означало бы подписать себе смертный приговор. Бывший уголовник Бес не остановился бы ни перед чем, если бы узнал, кто его продал...

"Рыбка ищет" как будто прочитал мои мысли.

- Разглагольствовать мы умеем, а как до дела доходит - мы в кусты, шкуру свою спасаем. Если бы наши отцы так поступали, и революции бы не было, и трудящиеся в нашей советской стране до сих пор бы стонали под гнетом буржуазии.

Прежде я никогда не слышал от особиста подобных речей. Лучше бы он меня по-матерному выругал!

Кровь бросилась мне в лицо, я вспомнил папу, дядю Марка и его маузер. Я, сын революционера, испугался какого-то уголовника?!

- Будут факты, товарищ капитан! - пообещал я, хотя внутри у меня все при этом похолодело.

- Завтра принеси в письменной форме в три часа дня, - закруглился капитан Скопцов.

И тут, наверно, он поторопился объявить командиру роты о своем успехе. Еще не прошло и дня до того, как я должен был прийти с фактами к особисту, как ко мне подошел Мильт и сказал:

- Кто продал-то, ты небось? Кроме тебя некому, я вашу нацию наскрозь вижу!

Мне было все равно, я уже свыкся с мыслью, что долго не проживу, но зато погибну не как придурок, а как борец за пролетарский интернационализм.

В назначенное время я явился к капитану Скопцову с бумажкой в кармане, на которой было записано несколько фактов мародерства и бандитизма в нашей роте. Он усадил меня почему-то посреди комнаты на табуретку, а сам сел за стол. Сзади него расположился Немой - это меня несколько удивило, обычно он при наших беседах не присутствовал.

В нескольких метрах от меня, за занавеской, стояла кровать. И вот я сквозь очки рассмотрел, что из-под занавески высовывается что-то блестящее. Это был сапог со шпорой, а во всем нашем гвардейском полку в шпорах щеголяли только два человека: ветфельдшер Мохов и командир саперной роты капитан Семыкин. Я сразу догадался, что именно он спрятался за занавеской, но не подал вида.

Необычность обстановки меня насторожила, я стал подозревать что-то неладное. Зачем спрятался ротный?

- Значит, вы, боец Ларский, заявляете о фактах мародерства в саперной роте? - необычно громким голосом спросил "Рыбка ищет". - Давайте их сюда!

Он протянул руку за фактами, но тут я сообразил, что разыгрывается какая-то комедия, не имеющая никакого отношения к пролетарскому интернационализму, поэтому погибать мне не стоит. И я тоже стал комедию ломать.

- Какие факты, товарищ капитан? Никаких фактов у меня нет.

"Рыбка ищет" аж побелел, от меня такого фортеля он не ожидал.

- Ты что, шуточки решил со мной шутить?! О чем мы вчера говорили?

- Мы говорили вообще о пролетарском интернационализме...

- Я тебе, б...дь, покажу пролетарский интернационализм! - заорал "Рыбка ищет". - Я тебе...

Пока он бушевал, я смотрел, как трясется занавеска, из-под которой торчал сапог. Командир роты, торжествуя, видимо, умирал со смеху, зажав рот.

В свою очередь "Рыбка ищет" пообещал, что мне этот номер просто так не пройдет, и отпустил меня.

По-иному отреагировал на происшедшее капитан Семыкин.

- Что-то, я гляжу, Ларский у нас плохо обмундирован, - сказал он старшине. - Выдай ему новый комплект!

Так я променял пролетарский интернационализм на солдатские штаны и гимнастерку. С Карлом Марксом, моим другом детства и покровителем, у нас отношения с тех пор стали портиться.

В последнюю военную весну наш полк отвели на отдых в небольшое селение у польско-словацкой границы. Местечко не было разрушено войной, но жителей оттуда выселили. До нас здесь уже стояла какая-то часть, и все было обчищено - хоть шаром покати. Искателям трофеев поживиться здесь было нечем.

Саперная рота облюбовала для постоя усадьбу местного ксендза. Ксендз, румяный старик, прекрасно говоривший по-русски, вместе со своей прислугой еще оставался в пустом доме, ожидая, когда приедет телега и заберет их. Все имущество его состояло из книг. Когда же телега приехала, прислуга ксендза вдруг бросилась прочь, и тому пришлось ехать без нее. Ксендз сказал, что несчастная старуха сошла с ума. Старуху потом видели, она пряталась на кладбище.

Между тем наш Бес лишился сна и покоя: какое-то шестое чувство подсказывало ему, что в разграбленном селении спрятана крупная добыча. Прощупав и проверив миноискателем усадьбу ксендза, Бес наткнулся на небольшой клад: ящик церковного вина!

Тогда он заявил капитану Семыкину, что ксендз определенно где-то запрятал все имущество костела, и попросил людей для поисков. Конечно, капитан был не против того, чтобы разжиться трофеями, но с людьми обстояло туго. Один саперный взвод был послан охранять заминированный мост у передовой, а другой занят на разных работах. Бес предлагал поискать под костелом. Капитан сам принимал участие в поисках вместе с лейтенантом Теминым и парторгом. Они ничего не обнаружили. Бес подошел к ротному и по-блатному процедил: "Капитан, с тебя пол-литра. Дело на мази".

Оказалось, что в бетонном фундаменте один из проходов был искусно замурован с обоих концов! Как Бесу удалось это обнаружить? За котелок каши тайну ему выдала сумасшедшая старуха, умиравшая от голода.

Сейчас же был разработан план "операции". Повару Кольке Шумилину, бывшему подрывнику, было поручено рассчитать и подготовить заряд ровно такой силы, чтобы пробить бетонную стену полуметровой толщины. Лейтенанта Темина со взводом инженер постарался пропихнуть во внеочередной полковой наряд, и взрыв должен был произойти во время его дежурства: лейтенант тогда доложит командиру полка, что в костел якобы угодил немецкий дальнобойный снаряд. Для пущей правдоподобности Кольке Шумилину и мне поручалось произвести отвлекающий маневр - устроить два взрыва где-нибудь за селом, чтобы имитировать обстрел. Старшине надо было обеспечить транспорт для доставки трофеев в расположение роты. Предполагаемые трофеи решено было спрятать в погребе, на двери которого я специально написал "Склад ВВ. Вход воспрещен!" и нарисовал череп.

В тот момент, когда производилась трофейная "операция", мы с Колькой в роте отсутствовали. Поехали с нашей кухней кормить взвод, охранявший мост, и по пути подорвали две пачки взрывчатки, как нам было приказано. Взрыв в костеле мы слышали. Колька размечтался. Никогда в жизни у него не было ни костюма, ни настоящих полуботинок. И вот он поведал мне свою заветную думку: он хотел вернуться после войны в свою деревню не в солдатской форме, а в гражданском шевиотовом костюме и желтых полуботинках...

На обратном пути Колька вдруг соскочил с повозки и подобрал валявшуюся на обочине старую противотранспортную мину. Нужна она ему была как собаке пятая нога... Он сказал, что, мол, штуковина эта с каким-то секретом, мол, капитану будет любопытно на нее взглянуть. Возвратившись в усадьбу ксендза, мы сразу поняли по лицам наших, что операция прошла успешно. Я видел, как из подвала вышли, смеясь, Бес со старшиной, а Колька туда спустился.

Едва я успел войти в дом, как он закачался, словно при землетрясении. Меня швырнуло на пол. Когда я пришел в себя и выбежал наружу, на месте подвала дымилась огромная воронка...

В подвале находилась целая бочка взрывчатки, больше ста килограммов. Только я один знал, почему она взорвалась: сработала злополучная мина, которую Колька принес...

Вместе с командиром роты погибло у нас пять человек. От Кольки нашли лишь одну ногу и медаль "За оборону Кавказа". А все трофеи были уничтожены взрывом.

ЧП расследовал сам капитан Скопцов, но до "операции" в костеле он так и не докопался. После этого взрыва саперная рота из полуразрушенной усадьбы ксендза перешла в другой дом, а в усадьбу вернулась сумасшедшая старуха. Мы слышали, как она кричала: "Кара Боска! Кара Боска!"

- Накаркала, старая карга, - ругался Бес.

Тогда я подумал, что если бы Бог послал наказание, то по справедливости погибнуть должны были не капитан и Колька, а Бес со старшиной.

После трагического ЧП, унесшего в братскую могилу получившего майорское звание юного Семыкина, Кольку и еще нескольких старых саперов из нашей роты, капитан Скопцов свою угрозу осуществил: меня перевели в стрелковую роту.

Новый полковой инженер капитан Брянский с особистом отношений портить не захотел и отдал меня без всякого сопротивления.

В полку меня уже все знали, так что не успел я появиться во 2-м стрелковом батальоне, как меня сразу же назначили ротным писарем. И снова я столкнулся с Особым отделом в лице батальонного опера лейтенанта Забрудного, между прочим, моего старого знакомого.

Когда я прибыл в полк, 3абрудный был ротным придурком и тоже ходил в писарях. Потом он заболел поносом и надолго выбыл в медсанбат, кантовался в дивизионных тылах, затем попал на какие-то курсы особистов и возвратился в полк младшим лейтенантом. Этот ухарь был явным антисемитом.

- Я вашего брата знаю! - говорил он всегда, подобно Мильту. (Кстати, Забрудный был казак, но с Кубани.)

В стрелковой роте доверенным лицом Особого отдела являлся писарь, через которого опер держал связь со своими людьми. Теперь пришлось работать в системе лейтенанта Забрудного, а она ни в какое сравнение с системой капитана Скопцова не шла - Забрудный в основном пьянствовал.

Старшиной роты оказался сержант Волков, который отсидел пять лет за групповое изнасилование. Он, конечно, тоже оказался агентом Особого отдела, и мы с ним договорились друг дружку не продавать Забрудному.

Ротному писарю-каптенармусу приходилось заниматься не столько писаниной, сколько хозяйственными вопросами, боеснабжением и оружием. И тут запросто можно было загреметь в штрафную роту. Потери личного состава в боях были очень высокими. Оружие, числившееся за убитыми и ранеными, кровь из носу нужно было возвращать на полковой склад, а его всегда недоставало, потому что его бросали где попало.

Старшины и писаря подбирали его где только могли - и на передовой и в тылах.

Но в нашей роте дефицита не было. Моему старшине пригодился тюремный опыт, он просто-напросто оружие воровал там, где оно плохо лежало. А что было делать?

Мне тоже в этих операциях приходилось участвовать. Мы уезжали обычно на ротной повозке в тылы, подальше от передовой - там ротозеев было больше. Однажды, например, у артиллерийской батареи все винтовки сперли. Пока старшина заговаривал зубы артиллеристам, наш ездовой охапками перетаскивал их оружие в повозку, а я в это время стоял на шухере.

Но не только мой старшина был такой хитрый. Воровство оружия приняло столь массовый размах, что по армии вышел приказ: оружие сдавать на склады только в соответствии с номерами, которые записаны в ротных ведомостях.

Однако мой старшина и тут нашел выход - на складе у него были свои ребята. Он их взял на "водочное довольствие", и в благодарность они засчитывали ему оружие с чужими номерами.

Вскоре, когда мы уже были в Силезии, из-за больших потерь и нехватки офицерского состава наш батальон переформировали. Из трех рот сделали две, и меня перевели во вторую роту. Я тут был и за писаря, и за старшину, но с работой справлялся - в роте всего-то насчитывалась треть людей. И вот как-то у меня образовалась большая недостача оружия. Ночью, при переходе батальона на другой участок, присланный к нам новый командир роты не сориентировался в обстановке и приказал окопаться спиной к противнику. Когда на рассвете немцы открыли огонь, половина роты полегла, остальные отступили и окопались на новом месте. Оружие погибших - в том числе ручной пулемет - оказалось брошенным на ничейной полосе, и, разумеется, никто не хотел за ним лезть. Лейтенант был в полной растерянности от случившегося, оставшиеся солдаты его приказаний не выполняли. Он мне сказал: "Тебе оружие сдавать, ты и лезь за ним..."

Что мне оставалось делать? На следующую ночь перестрелки не было, и я пополз к оставленной позиции, ориентируясь по зареву пожара где-то в наших тылах. Действуя на ощупь, я собрал винтовки, а ручной пулемет нащупать никак не мог. Долго я ползал по передовой, как крот, измучился вконец. Несколько раз возвращался обратно, потом опять лез, пока не наткнулся на этот проклятый пулемет. Я его уволок осторожно, чтобы противник не услышал шума, потом перенес на повозку и, ни о чем не подозревая, свез на склад артснабжения.

Наутро меня разбудил посыльный лейтенанта Забрудного. У него я застал старшину Волкова и начальника артсклада. Все втроем они набросились на меня: ах ты, е... твою мать, умнее всех хочешь быть, у своих начал уводить...

Оказывается, пулемет-то был из роты Волкова! Как это получилось, я и сам не знаю. Видимо, я отклонился в сторону, когда полз, а пулеметчик в этот момент заснул. Поднялся переполох - решили, что немцы пулемет утащили. Утром Волков приезжает на склад сдавать оружие и надо же - видит свой пропавший пулемет.

Мои объяснения Забрудный поднял на смех.

- Целый год симулировал, обдуривал всех: "не вижу". А как пулеметы с передовой воровать - видит лучше всех!

Они составили акт, но я отказался его подписать.

- Все равно ты у меня не открутишься, в штрафную все равно упеку, - злорадствовал Забрудный. - Я всегда капитану Скопцову говорил, что ты придуриваешься с этими очками, а он не верил. Кто прав оказался?

Но в штрафную меня так и не упекли. В батальоне уже почти не оставалось народа. Каждый солдат был на счету. Приказано было всех уцелевших объединить в одну роту. Старшиной оставили Волкова, а меня направили в строй, вторым номером к злополучному пулемету, который я сослепу украл.

А Волков меня продал оперу, нарушив наш уговор.

- Ты легавый! - сказал я ему. - Раз такое дело, я про тебя тоже все расскажу. Ты же по-настоящему оружие воровал.

- Я не легавый, я тебя продал законно, - ответил он. - Мы уговаривались, когда были в одной роте, а потом у каждого стал свой интерес, когда по разным ротам разошлись...

Он действовал по закону двора. Моя угроза его лишь рассмешила:

- Не забудь рассказать, что сам участие принимал. На шухере-то кто стоял?

В последний день моего пребывания на фронте, перед моим ранением, когда я находился в стрелковой роте вместе с венбольными, на передовую приполз батальонный парторг лейтенант Кваша, изрядно хлебнувший для храбрости. Я долго не понимал, что ему от меня надо.

- Форму номер семь заполни, тебе говорят! - твердил он, суя мне какие-то бумажки и огрызок химического карандаша.

У меня и мысли не было, что он прибыл в партию меня оформлять! О партбилете я тогда и мечтать не мог (не говоря уже о репрессированных родственниках, существование которых я скрывал, из-за "кражи" злополучного пулемета батальонный опер Забрудный дело на меня состряпал, и только нехватка на передовой "штыков" спасла меня от трибунала). Поэтому я был уверен, что парторг меня спьяну с кем-то спутал. А тот не отставал:

- Боец Ларский, форму номер семь заполни, тебе говорят! Заявление приложим, а автобиографию опосля.

- Товарищ лейтенант, это ошибка, я в настоящий момент недостоин... Вчера меня в штрафную хотели, а сегодня в партию? В нашей роте имеются более достойные кандидатуры... Ефрейтор Рождественский, к примеру, кавалер ордена Славы, - доказывал я ему.

- Ларский, тебе русским языком говорят: Политотдел приказал перед форсированием Одера в каждом подразделении произвести прием... Усек? В вашей 1-й роте все сплошь сифилисные, окромя одного тебя, а "дела" сифилитиков Политотдел категорически не утверждает. Ефрейтор Рождественский вдобавок к сифилису триппер еще подцепил. Так что давай мне форму номер семь, не подводи батальон! - пристал парторг. И начал мне объяснять, что-де с одним триппером в партию еще можно оформить, но если прием ефрейтора Рождественского не утвердят, так батальонные показатели... тю-тю!

Вот в какой ситуации я неожиданно оказался, не зная, радоваться или наоборот... Подведешь батальон - на этот раз уже и начальство не простит: "наркомзем" обеспечен. В партию вступать - страшно. Батальонный опер лейтенант Забрудный такой хай может поднять: "Я ихнего брата знаю! Их под трибунал, а они "ейн-цвей" - и в партию!" Как начнет копать, чего доброго, и до моих репрессированных родственников докопается...

При этой мысли у меня мурашки по спине забегали. Я решил, что терять все равно уже нечего, и, нарушив строжайший запрет тети, сказал парторгу начистоту:

- Товарищ лейтенант, я всей душой с нашей родной партией, но мой папа два года просидел за троцкизм, а дядя арестован за связь с предателем Туполевым.

- Ты кому об энтом говорил? - тут же спросил парторг.

- Нет, вам первому. Мне тетя запретила это рассказывать, - признался я.

- Ты мне ничего не говорил, я ничего не слыхал, понял? - сказал парторг. - Тетин приказ выполняй, война спишет. В анкете мне чтобы о родственниках ни-ни!

- Вы чему меня учите? - искренне возмутился я. - Партию обманывать!

- Обманывать?! Ежели так по-бюрократически подходить, как ты, то и принимать некого будет в ряды, - ответил парторг и сообщил доверительно, что и сам он тоже свое социальное происхождение скрывает: отец держал лавку, а он в анкетах указывает - "из семьи крестьянина-бедняка".

Парторг, как говорится, прижал меня к стенке, но все же, чтобы и батальон не подвести, и себя, я предложил ему компромиссное решение.

- Товарищ лейтенант, ежели погибну в этом бою за Родину и лично товарища Сталина, прошу тогда считать меня коммунистом, - заявил я. (С мертвого ведь не спросят за сокрытие родственников...)

- Погоди, погоди. А как не погибнешь, что я с показателями буду делать? Давай по всей форме, - заартачился парторг, и, чтобы от него отвязаться, я ему форму номер семь заполнил. Но в заявлении так и написал: "Если погибну за Родину и лично товарища Сталина, прошу считать меня членом Коммунистической партии". Завещание это я хотел спрятать у себя на груди, однако парторг решительно возразил:

- А как в тебя снаряд прямым попаданием ударит? Тю-тю, ищи-свищи завещание, а мне отчитываться.

Не подозревал я тогда, что батальонный парторг лейтенант Кваша такой сволочью окажется и, чтобы смухлевать на показателях, посмертно зачислит меня в партию.

На передовой я пробыл всего два дня, на третий меня ранило. К этому времени от нашей роты, вернее батальона, осталось тринадцать солдат, один станковый пулемет и один ручной. Никакого начальства над нами не было, ни офицеров, ни сержантов. Когда лейтенант был тяжело ранен, он приказал пока командовать мне.

А какой я был ночью командир, когда сам ходил на привязи за своим первым номером? В саперной роте мне сплели специальный поводок из бикфордова шнура: одним концом я цеплял его за свой ремень, другим - за ремень напарника, являвшегося моим поводырем.

Ранило меня ночью на другой стороне Одера, который мы днем форсировали по взорванному мосту. Нас накрыло минометным огнем, я закричал: "Вперед! Бегом!" - чтобы выйти из-под обстрела.

В этот момент вспыхнул взрыв, совсем рядом. Первый номер с пулеметом упал и потянул меня за собой. Поводыря убило, а я вначале даже не почувствовал, что ранен, но когда от него отцепился, то из-за сильной боли даже не смог бежать следом за своими. Я понял, что ранен в живот. Стал обдумывать, как мне быть. Если ждать тут до утра, я могу отдать концы.

Спасение пришло, как с неба. Вдруг послышался шум мотора и приглушенный мат. Это оказались заблудившиеся артиллеристы с противотанковой пушкой, они совсем было заехали к немцам, хорошо, что я предупредил. Меня подобрали в машину и завезли в какой-то медсанбат чужой дивизии. Из медсанбата перевезли в армейский госпиталь, в город Бяла Бельска.