Меня не купишь

2

Видите? Те же самые часы, просто тогда они показывали половину одиннадцатого. Рядом с ними висело зеркало, и в нем я видел свое отражение: мужчина кавказской наружности, тридцати с небольшим, в старом пиджаке, заношенных брюках и ботинках на последнем издыхании, сгорбился над барной стойкой. За стойкой — Тони, паренек, переболевший одной теперь уже почти искорененной детской болезнью да так и оставшийся с парализованными ногами. Тони передвигается с помощью костылей или быстро-быстро перебирая локтями по стойке бара. У него удивительно сильные предплечья, а руки как клещи. Выкрашенный в грустный синий цвет кот сидел над притолокой на задних лапах, ожидая бог весть чего с неподвижностью фараона и долготерпением китайца. На самом деле все это началось давным-давно, если только вы согласитесь, что шесть лет — это очень долго. Полагаю, ни фараон, ни китаец нас в этом не поддержат.

— Еще виски, Тони.

Тони плеснул на три пальца «Дика» [2]. У бедняги был насморк. К дохлой собаке все блохи липнут. Я поднес пальцы к стакану, чтобы показать, что я хочу на четыре.

— Не жмись, парень, я не собираюсь никому завещать свою печень.

Тони смотрел на меня с сожалением или, может, просто с симпатией, как бы давая мне возможность согласиться на меньший объем, но я оставался тверд, и ему пришлось долить стакан до указанного уровня. Тони давно не обращал внимания на поселившиеся на моих пальцах кольца: два — на левой руке и три — на правой. Итого пять колец, если только не изменились законы математики, причем ни одного обручального. Пять колец, совсем недавно оставивших свой след на некоторых физиономиях. Я носил их по привычке, а еще потому, что верил, что они приносят удачу. Удачу… Ну не странно ли, что я в моем возрасте продолжаю верить, будто что-то может подарить мне удачу?

Кроме Тони и меня в баре сидели еще две пары и обнимались себе украдкой на мягких диванчиках под прикрытием царившего по углам полумрака. Только любовь к темноте и отличала их от моли, во всем остальном они были совершенно одинаковы. Этот бар, его обстановка, музыка, сервис не привлекали больше ни одного посетителя. Сильные мира сего изменяют вещи, чтобы они навечно оставались неизменными. «Голубой кот» не менялся и именно поэтому был совсем не таким, каким я увидел его пять лет тому назад, завалившись в бар после целого года нищенских скитаний. За эти пять лет никто не потрудился подкрасить его, купить новый музыкальный центр, почистить обивку на креслах и как-то прикрыть прожженные сигаретами дыры или хотя бы ввернуть новые лампочки взамен перегоревших. «Голубой кот» походил на уродливую толстуху, десять лет не принимавшую душ и не прикасавшуюся к косметике. Увы, я был связан с этой грязнулей крепкими узами брака. Мы с Тони дружно обернулись на звук отворившейся и закрывшейся двери. Повернувшись к нам спиной, женщина в элегантном черном пальто поставила ногу на табурет и рассматривала побежавшую петлю на чулке. Тони восхищенно присвистнул, но потихоньку, так, что услышал только я. Он был совершенно прав: эта дорожка на этих чулках была не какой-то заурядной спущенной петлей. Ну просто журнал для мужчин — «24 Horas dе Lе Mans». Она забрела сюда по ошибке, иначе и быть не может. Но я узнал ее в тy же секунду, и мое сердце загалопировало, пошло вразнос. «Тпрр-у, лошадка, — сказал я себе, — осади».

— Вот дерьмо! — воскликнула женщина.

Даже если бы она не заговорила, если бы так и стояла ко мне спиной, несмотря на то, что я не видел ее шесть лет, и даже несмотря на ее пальто, я узнал бы ее из миллиона. Сердце сделало кульбит. Глупое, непослушное сердце. Эльза подошла к стойке и, даже не взглянув на склонившегося над ней типа, не удостоив вашего покорного слугу хотя бы взглядом, повернулась к Тони. Будь я табуреткой, она обратила бы на меня ровно столько же внимания. Может, даже больше — она поставила бы на меня ногу. Зазвучала песенка «Старая лошадь» в исполнении группы «Макондо». Подкралась любовь,/ но ты ничего не понял;/ гуарума зазеленела, цветет гуамачито нежный, и листики распустились,/ а старая уставшая лошадь в саванне/ сама не знает того, что, если отпустить поводья,/ которые так крепко держат ее сердце,/ оно вырвется на свободу и, может быть, встретит гнедого жеребенка,/ и тогда в груди ее… [3]

— Пачку «Данхилла», пожалуйста.

Похоже, Тони тоже был для нее пустым местом — просто автоматом, торгующим сигаретами.

— У нас нет.

Тони быстро вытер нос тыльной стороной руки. В присутствии столь достойной дамы он стеснялся шмыгать носом, как делал это при мне или других клиентах.

— Тогда «Мальборо».

Эльза подарила ему улыбку, способную обезоружить даже римского гладиатора. Тони бросил взгляд на сваленные на полке пачки сигарет и опять, заметно волнуясь, повернулся к Эльзе.

— Их тоже нет.

— Хорошо, тогда просто самый дорогой из всех светлых. Я о табаке, табак должен быть светлым. Мужчин это не касается.

Эльза опять улыбнулась Тони. Я еще не упоминал — к слову не пришлось, — что парнишка был смуглым и темноволосым, поэтому вполне мог принять слова Эльзы за комплимент. Тони протянул ей пачку «Кэмела».

— С вас триста пятьдесят.

Мне было жаль Тони. Думаю, он вполне способен на протяжении полугода воспроизводить в памяти черты этой женщины да еще верить, что она мечтает о том же, о чем и он. С женщинами у Тони был полный провал. Большое сердце — но на костылях. Я верил, что он встретит свою принцессу из сказки, свою прекрасную белую ворону, но, если и другим это удается не сразу, что уж говорить о нем. Как-то Тони увидел фильм о девушке, полюбившей безногого инвалида, но в его жизни такого пока не случалось. У него никогда не было невесты, и теперь он обалдело таращился на Эльзу. Он не понимал, что происходит. Но я-то отлично знал: просто-напросто Эльза покупает сигареты. В любом случае изумление Тони было оправданным: этот захудалый бар был неподходящим местом для такой женщины, как она По крайней мере, внешне. Свет падал так, что наши тени четко вырисовывались на стене. Я разглядывал силуэты, как будто разговаривали они, а я присутствовал на спектакле театра теней.

— Дашь прикурить?

Эльза открыла пачку, грациозно извлекла из нее сигарету и сжала ее губами. Никогда и ни за что она не прикуривала сигареты сама. Она вполне могла просидеть двадцать часов с сигаретой во рту, умирая от желания курить, но не прикасаясь к зажигалке, если в радиусе пятисот метров был хоть один мужчина. По ее мнению, каждому в этой жизни отведена своя роль. Она была Девушкой.

— Я дам, — вступил в разговор мужской силуэт.

— Ох, Макс, — не оборачиваясь, ответила женская тень, — я думала, ты так и просидишь всю ночь, не проронив не слова. Кстати, купи себе новые ботинки. Глядя на твои, можно предположить, что они проводили в последний путь не один сломавшийся от старости шагомер.

Если я ее и удивил, она никак этого не показала. Она узнала бы мой голос из миллиона других, пусть он сегодня и проспиртовался насквозь, пусть она не слышала его шесть лет. На мгновение сигарета задрожала в ее губах, но тут же замерла. Когда Эльза наконец обернулась и взглянула на меня, она излучала спокойствие. Да, она по-прежнему блестяще владела собой, но теперь она носила пальто, предмет, который прежде ненавидела и не надела бы даже по ошибке. Эта новая Эльза, ласково коснувшаяся моей руки, пока я подносил зажигалку к ее сигарете, не хотела больше противостоять холоду, рассчитывая исключительно на собственную волю. Значит, она стала слабее? Или — почему бы и нет — человечнее?

Эльза прикурила и отодвинулась от меня, разглядывая.

— Ты родилась не в Испании, страдала искривлением позвоночника, была полна противоречий, имела твердые убеждения и никогда не носила пальто. Что осталось из всего этого?

— Я по-прежнему родилась не в Испании, милый. Я одним глотком опустошил стакан и повернулся к Тони.

— Плесни мне еще.

Странный букет очарования, ненависти, страха и желания, букет, который я считал навсегда увядшим, вновь расцветал ярко-красным, черным, зеленым цветом.

— А ты? Потерял свою фляжку?

Дикая алая роза. Эльза глубоко вздохнула. Когда она бывала возбуждена, то вот так, с сигаретой в руке, напоминала мчащийся на всех парах паровоз. Ее губы были накрашены с графической точностью египетского иероглифа.

Я запустил руку во внутренний карман пиджака и достал фляжку, некогда блестящую и серебряную, а теперь испещренную темными царапинами. Я перевернул ее вверх дном. Не вытекло ни капли.

— Пусто, — сказал я. — Она пуста, как твое сердце.

Неожиданно женская тень качнулась и упала в объятия мужчины. Я перестал разглядывать силуэты на стене.

— Господи, Макс, — выдохнула она, — неужели это правда ты? Что с тобой произошло?

То есть как это — что со мной произошло? Пожалуй, девочка немножко припозднилась со своей заботой. Ее слова пощечиной разрушили очарование — а как еще скажешь? — и вернули меня в реальный мир: к шраму на шее, ранним морщинам, всему моему потрепанному виду, заношенной одежде. С ней же, напротив, ничего плохого не произошло: она была великолепна, и Тони, таращившийся на нее так, будто это была первая женщина в его жизни, даже не вспоминал о том, что до сих пор не получил ни песеты из тех трехсот пятидесяти, которые она была должна за пачку «Кэмела». Поразительно хороша. Прошло шесть лет, но эта тридцатилетняя женщина ничем не уступала той, двадцатичетырехлетней. Она стала даже лучше, жизнь не ополчилась и не озлобилась на нее. Готов спорить, что скорей Эльза злилась на жизнь. Я убрал пустую флягу и взглянул в зеркало. Оно отражало чудесную картинку: одетая в элегантное пальто женщина с копной ухоженных светлых волос в объятиях довольно оборванного мужчины — и безусый мальчуган, опирающийся локтями на стойку и зачарованно созерцающий эту сцену. Чем не воплощенная Любовь? Мужчина отстранил от себя женщину и сказал:

— Ты слишком много куришь.

Эльза глубоко затянулась, ни на мгновение не отрывая от меня взгляда.

— Я пытаюсь бросить, милый. — И непроизвольно выдохнула дым в мою сторону.

Шесть лет мой автомобиль ни разу не припарковался в ее уютном гараже, шесть лет я ничего о ней не знал. Шесть лет не видел ее. Пять лет, одиннадцать месяцев и три недели я ненавидел ее. А песня все звучала. Когда любовь прилетает,/ глупо искать виновных;/ нет у любви законов, чисел и расписаний,/ если желанья наши сплавились воедино,/ усталая лошадь в саванне… Тони налил мне виски. Я схватил бутылку, не давая ему унести ее.

— Оставь мне всю бутылку, Тони.

— Не пей больше, — попросила Эльза.

— Почему?

— Тебе будет плохо.

— Она всегда заботилась обо мне, как сестра милосердия, — поведал я Тони, все еще сжимавшему бутылку и смотревшему на нас в изумлении, не в силах поверить, что я был знаком с этой дамой из высшего общества — Я же тебе сказал, оставь бутылку. Тони отпустил ее.

— Тогда дай и мне рюмку. Только не этой отравы. Налей чего-нибудь поприличнее.

— Она всегда так, — пояснил я, — если я пью, она тоже пьет, не пью я — не пьет она. По-моему, это называется алкогольной солидарностью или чем-то в этом духе.

— Тебе есть чем платить? — выпалил Тони.

Пресвятая Дева! Настал мой черед удивиться. Он спросил это, чтобы как-то поучаствовать в разговоре, и это оказалось первым, что пришло ему на ум, или он решил поставить меня на место? Тони отлично знал, что я всегда расплачиваюсь в конце месяца. А иногда — в конце следующего месяца Чертов официантик.

— Плачу я, — вмешалась Эльза.

Тони уже наливал ей виски. Он извлек «Баллантайн», полускрытый другими бутылками поплоше. В «Голубом коте» «Баллантайн» приберегался для особых случаев. И я был согласен с Тони: сегодня был именно тот случай. Думаю, таким образом раз и навсегда определялась категория заведения. Эльза поднесла к стакану два пальца, показывая, сколько наливать. Два длинных тонких пальца без колец. Я поздравил себя с отсутствием последних — и тут же обругал. Разве мне не безразлично? Оказывается, нет. Признать это значило разбить себе сердце. Тони посмотрел на часы. Без пятнадцати одиннадцать. На мгновение наши взгляды встретились. Тони ни за что не хотел пропустить хоть слово, но с желудком не поспоришь, а именно в это время он всегда съедал горячую сосиску. Если не удавалось заполнить пустоту, его тошнило. К тому же он мог продолжать слушать, о чем мы говорим, и из кухоньки, расположенной прямо за баром. Я бровями сделал знак, что он может отправляться готовить чертову сосиску. Прежде чем скрыться за дверью, перекидывая костыли и грохоча, как Ланселот, он чуть-чуть убавил громкость магнитофона. Он боялся что-нибудь прослушать, но мне было все равно, музыкального фона и так хватало.

— Ты разбогатела? — спросил я, не глядя на нее. — Сколько ты заработала на этой истории?

— Я здесь ни при чем.

— Разве? Я предполагал встретить тебя, а встретился с пулей. Это странно. Ты же знаешь, я всегда мог заранее предсказать, когда, черт побери, пойдет дождь.

— В самом деле? — Она смотрела на меня с полным безразличием. — И когда же, черт побери, пойдет дождь?

— Этой ночью.

— Ты и сам в это не веришь.

— На что спорим?

— С тобой я не стану спорить даже на сломанную спичку — ты никогда не платишь, уж я-то те6я знаю. Ты не умеешь проигрывать. И никогда мне не верил.

— Ни тебе, ни бешеной собаке. Но той ночью я поверил. Я потерял женщину, но обзавелся кличкой: Хромой. Заодно потерял репутацию и работу. Конечно, мне не стоит жаловаться: человек, который меня нанял, заполучил три пули: одну между ног, другую в живот, а третью между глаз. Я все еще спрашиваю себя: почему не прикончили и меня тоже?

— Это из-за меня.

— Из-за тебя? — Я сделал большой глоток. Мы слишком много говорили, и в горле было сухо, как в пустыне. — Из-за тебя? Эти люди ничего не станут делать из-за тебя. Они делают, потому что делают, — и точка. Из прихоти или потому, что хотели оскорбить: ты-такое-дерьмо-что-не-стоишь-и-выстрела-в-задницу.

— Они принудили меня не видеться с тобой в, обмен на твою жизнь. Ты все еще ненавидишь

меня?

Опять включив музыку на нормальную громкость (звучала какая-то незнакомая мне песня) и уплетая за обе щеки, Тони вернулся на свое место за стойкой. На тарелочке дымилась половинка горячей сосиски и стояла бутылка кетчупа. Пожалуй, этого паренька не назовешь воплощением скромности. Он выдавил из бутылочки «Дядюшка Вильям» побольше кетчупа на сосиску. Эльза раздавила в пепельнице окурок.

— Скажи, — повторила она, — ты все еще ненавидишь меня?

Она почти умоляла, чтобы я сказал «нет». Изумрудные глаза блестели, а голос едва заметно дрожал. Почти незаметно для менее изощренного слуха, чем мой.

— Ненавидеть тебя? Я мог бы тебя убить, но я не способен ненавидеть шесть лет подряд. Я ненавидел тебя несколько месяцев, может, шесть или семь. Надо справиться у моего бухгалтера. А потом я тебя забыл.

Ну да, я знаю, что вы подумали: ну и врун, он только что говорил, что ненавидел ее пять лет, одиннадцать месяцев и три недели. Ладно, вот тогда я и был честен: я продолжал ненавидеть ее. Ненавидел ее новое дорогое пальто, как когда-то прежде она сама ненавидела все пальто на свете, ненавидел ее оскорбительное умение владеть любой ситуацией, но больше всего ненавидел ее всегдашнюю манеру смотреть на любого и каждого, будто говоря: ты мне интересен. Вот и бедняга Тони уже был у нее в кармане. Чтобы завершить удачно начатое дело, оставалось только пролить пару слезинок. Хотя бы тех самых, что уже несколько минут как застыли в ее глазах, превращая их в зеленовато поблескивающую поверхность замерзшего озера. Тони доел сосиску и теперь делано равнодушно вытирал бумажной салфеткой следы кетчупа на подбородке, не забывая держать уши по ветру.

— Ты забыл меня?

— Да, — медленно проговорил я. — Как дерево забывает об унесенном ветром сухом листочке.

— Хорошо. — Ее лицо словно окаменело, а голос высох, как один из этих проклятых листочков. — Я ведь просто забежала на минутку за сигаретами. Тони, получи с меня. Я достаточно наболталась с этой бутылкой дешевого виски. В быстрой еде хорошо то, что она быстрая, а плохо то, что это не еда, — отчеканила она, бросив презрительный взгляд на стоящую перед Тони тарелочку с остатками крошек и томатного соуса.

Подсунула под свой стакан двухтысячную купюру и хотела встать. Я остановил ее, схватив за руку.

— Пусти меня, ДикТурпин. — Она не смотрела на меня и сделала ударение на слове Дик.

Эльза умела быть жестокой, если хотела. Я почувствовал, что закипаю. Внутри забурлил гейзер, шипучая таблетка, кошачье урчание. Мой кот фырчал от злости, а не от удовольствия. Я взял бутылку «Дика» и сунул правую руку за пояс.

— Не смей называть меня бутылкой виски и Диком Турпином. Учти, я все такой же.

Мой голос, глухой от бешенства, тихим шепотом просачивался сквозь зубы. Я запустил бутылкой в стену, с той стороны от зеркала, где не было часов. Одновременно я выхватил пистолет и выстрелил прежде, чем стекло успело разбиться об оштукатуренную поверхность. Я дважды нажал на спуск. Бутылка разлетелась вдребезги, но не в воздухе, а от удара о стену, залив ее виски. Не пропали и пули: они раскололи зеркало. Да, я промазал, но я целился в Эльзу, и Эльза рассыпалась тысячей осколков. Мне стало легче. Я отыскал на полу гильзы. За полминуты они остыли достаточно, чтобы можно было их подобрать. Бледный Тони вышел из-за стойки с совком и веником, намереваясь убрать следы погрома. Обе парочки, все это время испуганно затаившиеся каждая в своем углу, встали, быстро поправили на себе одежду и ушли.

— Я в восторге: какая меткость! — съязвила Эльза, но я заметил за ироническим тоном искру тревоги в ее глазах. Она ни на минуту не теряла из виду дверь. Похоже, за ней таился кто-то еще. Кто-то, кого мог привлечь шум скандала,

— Кто должен прийти? — поинтересовался я. Эльза не ответила Ее мозг напряженно соображал.

Понять, когда она думает, было легко. Узнать, о чем именно, — невозможно. Дверь приоткрылась. Я с силой сжал «стар БМ» и положил руку на бедро, спрятав ее под полой пиджака Дверь распахнулась, и на пороге появилась одна из девчонок, весь вечер целовавшихся в углу бара Невысокая, кудрявая, одетая в мини-юбку и чулки чуть выше колена, открывавшие взглядам голые ляжки. Она не задерживаясь проследовала к своей сумке, лежавшей на столе, и собиралась удалиться, так и не сказав ни слова Но прежде чем она успела сделать это, дверь снова открылась, и девица едва не столкнулась с орангутангоподобным самцом лет тридцати, удостоившим ее зад мимолетного осмотра. У него были не то индейские, не то цыганские черты, прямые, черные как вороново крыло волосы и медное, сплошь изрытое лицо.

— Не спеши, зайчик, я приготовил тебе морковку. Скажите на милость, орангутанг умел говорить.

— Ишь ты, у тебя в приятелях настоящие джентльмены, — удивился я.

— Идиот, — ответила Эльза.

Этот шепотом произнесенный «идиот» то ли к счастью, то ли к сожалению заставил меня вновь почувствовать, что между Эльзой и мной существовало нечто большее, чем просто слова, некое товарищест— w-во, влечение, какое-то сходство или близость, пороховая дорожка, готовая опять вспыхнуть от любой искры. Рябой повернулся к нам и, увидев меня, расплылся в улыбке, делавшей его еще более уродливым. Впрочем, я отдавал должное его приветливости. На нем были белая рубашка, красные брюки и розовый пиджак. Чисто латиноамериканский вкус. Его вид внушал меньше спокойствия, чем бейсбольная бита в руках бритоголового.

— Кстати, о спешке, какого хрена здесь устроили такой бедлам? — поинтересовался вновь пришедший.

— Разбились зеркало и бутылка, — ответил, чтобы отвлечь от меня внимание, Тони, собиравший с пола остатки зеркала

— Слушай, паралитик, оставь в покое чертовы стекляшки, их звон режет мне уши, и отвечай, когда тебя спрашивают.

Тони поспешно бросил подметать и неподвижно застыл, ящерицей вжавшись в стену и опираясь на костыли. Он так перепугался, что его тень казалась тенью тени.

— Ну, мечта моя, пойдем!

Рябой не спускал с меня глаз. Что-то во мне внушало ему беспокойство, потому он и не отходил от двери.

— Я не хочу идти, — взмолилась Эльза.

Я доставил себе маленькое удовольствие и безразлично пожал плечами.

Но Эльза никогда так просто не сдавалась. Она достала следующую сигарету.

— Все дело в Розе, Макс. Они хотят заставить ее работать. Не позволяй ему увести меня. Если тебе наплевать на меня, сделай это для нее, — умоляла она.

Роза. Ее младшей сестре, должно быть, уже исполнилось двадцать два Шесть лет тому назад хотеть ее было бы неприлично. А теперь она, наверное, превратилась в прекрасный, чистый цветок. Если только сохранила свою чистоту. Эльза, как всегда, вела грязную игру. Если бы она играла в футбол, она бы с чистой совестью подбивала каблуки своих бутс гвоздями. «Что ж, твоя взяла», — подумал я. И сказал:

— Девочка останется со мной.

— Да ну? — Рот орангутанга искривился в некрасивой гримасе. — Тогда уйдешь ты, тореро.

— Я же сказал: она останется со мной. Значит, я тоже никуда не уйду.

Рябой шагнул ко мне. Если дойдет до рукопашной, я буду игрушкой в его лапах. Я пару раз хлопнул себя пистолетом по бедру. Орангутанг остановился.

— Что у тебя там?

— Одна серьезная штука, она тебе не понравится.

— Убей его, или это сделает он, — прошептала Эльза. — Он вооружен.

Что бы там ни говорили, Природа не умеет довести начатое до конца. У Эльзы был такой нежный голос, а по справедливости из ее губ должно бы вырываться змеиное шипение.

— Почему бы тебе не попробовать разоружить его одной из твоих знаменитых улыбок, мой ангел?

Застывший слева от меня Тони напоминал возведенный Социалистическими Народными Массами памятник Подметальщику — Инвалиду Войны. Справа напружинилась Эльза, похожая на кошку, выпустившую когти в минуту опасности. Напротив возвышался орангутанг, подобный скале, смутно напоминающей орангутанга. Но скала зашевелилась. Я прицелился в фарфорового кота, сидевшего над притолокой как раз над ним. Ужасная, безвкусная статуэтка вот уже несколько месяцев вызывала у меня зуд. Но если я выпил, моя меткость совсем не та, что в трезвом состоянии, а потому я угодил парню прямо в горло. Вернее, я промазал ему прямо в горло. Пуля разорвала цепочку, на которой висел образок Пресвятой Девы, и кровь, пенясь, вырвалась из раны. На его лице застыло недоумение, рубашка мгновенно окрасилась в темно-красный цвет, в тон брюкам и пиджаку. Он поднес правую руку к уродливому отверстию, через которое утекала его жизнь, — и настал мой черед удивляться: он сжимал револьвер «астра полис магнум» 357-го калибра с вращающимся против часовой стрелки барабаном. Он достал его так ловко, что я и не заметил. Пожалуй, несмотря ни на что, Эльза была права. Я вмиг протрезвел. Орангутанг пошатнулся, закачался и рухнул, не издав ни звука. Если он и пробормотал что-то, пошевелил губами, чтобы выразить последнее желание или произнести предсмертное слово, дабы навеки остаться в Истории, то этого — увы — никто не узнал, так как никто не потрудился услышать его.

— Ох, горюшко-горе, — пробормотала Эльза, — одним меньше.

Она впилась ногтями в мою ногу и смотрела на дверь.

— Что, есть кто-то еще?

— Да.

— Пойдем отсюда.

Эльза взглянула на меня, застыв в ожидании и сжимая губами «Кэмел».

— Сейчас не время валять дурака, — сказал я и потянул ее за руку, но похоже, она угодила задницей в суперклей: мне не удалось ни на сантиметр оторвать ее от табурета. Я знал, что только попусту потеряю время на уговоры, а потому достал зажигалку и дал ей прикурить.

— Спасибо, милый.

Я схватил ее за запястье и с силой дернул, надеясь вызвать реакцию. С зажженной сигаретой во рту, она вскочила с легкостью уличного гимнаста.

— Ой, — запротестовала она, — ты делаешь мне больно. Ты никогда не умел обращаться с женщинами.

И тут я вспомнил о Тони, испуганном и уязвимом, как раненый заяц в чистом поле. Я не мог забрать его с собой — это не позволило бы мне быстро скрыться, — но не мог и оставить вот так. Я схватил со стойки бутылку соуса «Дядюшка Вильям» и плеснул на безукоризненно белую, свежевыстиранную и отглаженную рубашку Тони. Он смотрел на меня, онемев от удивления. Я отнял у него веник, говоря на ходу:

— Ложись на пол. Притворись мертвым, если не хочешь действительно умереть. Живо!

Я слегка толкнул его, достаточно, чтобы он потерял равновесие, и Тони плюхнулся на спину, успев смягчить падение руками.

— Вот эта пуля и убила тебя.

Я прицелился в фарфорового кота, сидящего над притолокой, и выстрелил. На сей раз проклятая фигурка разлетелась на куски. Прежде чем удрать через кухню, я поспешно подобрал четыре гильзы, а пока собирал их, взглянул на Тони: он лежал на спине, лицом в потолок, а его белая рубашка пропиталась киношной кровью.