Меня Зовут Красный

МЕНЯ НАЗОВУТ УБИЙЦЕЙ

Если бы до того, как я убил этого жалкого труса, мне сказали, что я могу загубить живую душу, то я ни за что не поверил бы. Я живу теперь словно в тумане. Содеянное удаляется от меня наподобие заморского галеона, уходящего за горизонт. Иногда мне кажется, что я не совершал никакого преступления.

Мне очень не хотелось убивать Зарифа, но я понял, что другого пути нет. И взял на себя всю ответственность. Я не позволил подвергать опасности весь цех художников из-за клеветы одного неразумного.

Но все же трудно привыкнуть к мысли, что ты убийца. Мне не сидится дома, я в тревоге мечусь по улицам, смотрю на лица прохожих и вижу, что большинство людей считают себя невинными. На самом деле они просто не попадали в такое положение, когда были бы вынуждены совершить убийство. После того как я убил того несчастного, мне хватило четырех дней хождения по улицам Стамбула, чтобы понять: каждый, у кого в глазах я видел свет ума, а на лице тень душевных страданий, по сути своей – убийца. Невинны только дураки.

Сегодня вечером, например, когда я согревался горячим кофе в кофейне за рынком Эсир и, глядя на рисунок собаки, смеялся вместе со всеми над тем, что рассказывает собака, я почувствовал, что сидящий рядом со мной тип – такой же убийца, как и я. Он, как и я, смеялся над рассказом меддаха, рука его мирно лежала рядом с моей, но пальцы, держащие кофейную чашечку, беспокойно подрагивали, и я понял, что он моей породы. Резко повернувшись, я посмотрел ему прямо в лицо. Он смутился, испугался. Когда стали расходиться, какой-то знакомый взял его под руку:

– Уж теперь-то почитатели Нусрета Ходжи разгромят кофейню.

Но тот взглядом прервал его. Их страх передался и мне. Никто никому не доверяет, каждый ждет подлости от другого в любой момент.

Когда во время прогулок я встречаюсь взглядом с прохожими, мне в голову приходит странная мысль: если я подумаю сейчас, что я – убийца, человек прочтет это на моем лице.

И тогда я перестану быть безымянным призраком, бродящим среди вас, и превращусь в обыкновенного преступника, конкретного человека, который способен обрушить камень на голову себе подобного. Так что позвольте мне не думать о содеянном: пусть умные люди вычислят меня по моим разговорам и рисункам, как они находят воров по следам. Тогда-то мы и получим ответ на очень часто задаваемый сейчас вопрос: должен ли быть и есть ли у каждого художника собственный, присущий только ему стиль?

Возьмем великого мастера, короля художников Бехзада.[13] В великолепной книге «Хосров и Ширин», сделанной девяносто лет назад в Герате,[14] я случайно наткнулся на миниатюру[15] Бехзада, очень соответствующую моему состоянию, так как она изображала сцену убийства. Книга была из библиотеки наследника персидского престола, убитого в жестокой битве за трон. Вы помните конец дестана «Хосров и Ширин»; я говорю о произведении не Фирдоуси,[16] а Низами.[17]

После невероятных, полных опасностей приключений влюбленные женятся, но сын Хосрова от первой жены, молодой Шируйе, подобен сатане. Он мечтает завладеть троном отца и его молодой женой Ширин. Шируйе, про которого Низами пишет: «рот его источал скверный запах, как у львов», проникает ночью в спальню отца и Ширин, в темноте ощупью находит их ложе и вонзает кинжал в печень отца. К утру отец истечет кровью и умрет рядом с разделяющей с ним ложе, спокойно спящей красавицей Ширин.

Миниатюра великого мастера Бехзада изображала настоящий страх, я ощутил его с первого взгляда; представьте себе ужас человека, который просыпается среди ночи в кромешной тьме и по шороху догадывается, что в комнате кто-то посторонний! А теперь представьте, что этот посторонний в одной руке держит кинжал, а другой сжимает ваше горло. Все подчинено одной цели: неясные очертания стены, окон – одного цвета с беззвучным криком, вырывающимся из вашего сдавленного горла; изящные завитушки и круги на красном ковре, веселые желтые и фиолетовые цветы на роскошном одеяле, по которому безжалостно ступают босые ноги убийцы, подчеркивают красоту изображения, на которое вы смотрите, и в то же время напоминают о том, как прекрасен мир, который вы покидает, комната, в которой вы умираете. Но главное, что вы понимаете: это – равнодушие мира к вашей смерти и ваше полное одиночество в момент смерти, даже если рядом с вами жена.

Двадцать лет назад старый мастер держал в дрожащих руках книгу, мы вместе рассматривали рисунки. Вдруг лицо его осветилось, но не светом стоявшей рядом свечи, а восхищением. «Бехзад, – сказал он, – это настолько очевидно, что и подписи не надо».

Бехзад знал свою силу и не оставлял подписи нигде, даже в самом укромном уголке. Старый мастер сказал, что Бехзад создавал непревзойденные шедевры и очень старался не оставить следа, по которому можно было бы определить личность того, кто нарисовал это чудо.

Чтобы понять, не остались ли на месте преступления какие-нибудь следы, которые помогут найти меня, я на следующую ночь пришел на тот пустырь, и вдруг в голове у меня стали вертеться вопросы о манере и стиле. Ведь то, что называют манерой, стилем, – это всего лишь особенность, присущая определенной личности.

В ту ночь, когда мы с Зарифом-эфенди отправились на пустынное пепелище, снег еще не выпал. Мы слышали далекий лай собак.

– Зачем мы сюда пришли? – спрашивал несчастный. – Что ты хочешь показать мне здесь в этот час?

– Вон там колодец, и в двенадцати шагах от него я спрятал деньги, скопленные за много лет, – отвечал я. – Если ты никому не расскажешь то, что сейчас говорил мне, деньги будут твои.

– Значит, ты согласен, что делаешь неправедное дело, – горячо сказал он.

– Согласен, – вынужден был соврать я.

– То, что вы сейчас рисуете, большой грех, знаешь ли ты это? – спросил он наивно. – Как вы могли отважиться на такое безбожие?! Вы все будете гореть в аду. Ваша боль и ваши страдания никогда не прекратятся. Вы и меня втянули.

Услышав эти слова, я с ужасом осознал, что все, кому он будет говорить об этом, поверят ему. Эниште-эфенди[18] заказывал рисунки для книги тайно и платил хорошие деньги, поэтому о ней ходило много слухов. Кроме того. Главный художник мастер Осман ненавидит Эниште-эфенди и, я думаю, сознательно распространяет о нем сплетни.

– Слушай, – сказал я, стараясь казаться беспечным, – мы делаем заставки, орнаменты на полях страниц, рисуем самые красивые картинки, мы разукрашиваем шкафы, шкатулки. Это наша работа. Нам заказывают рисунок и говорят: вот сюда вы поместите корабль, газель, посадите падишаха, нарисуете птиц, здесь изобразите такую-то сцену.

А один раз Эниште-эфенди поручил мне нарисовать лошадь, какую я хочу. Тогда, чтобы понять, какую лошадь мне хочется нарисовать, я, как великие мастера прошлого, нарисовал сотни лошадей. Вынув набросок, сделанный на грубой самаркандской бумаге, я показал Зарифу Он заинтересовался, приблизил бумагу к глазам и стал рассматривать при бледном свете луны.

– Старые мастера Герата и Шираза,[19] – продолжал я, – говорили, что художник должен пятьдесят лет подряд рисовать лошадей, лишь тогда он нарисует настоящую лошадь, такую, какой ее видел Аллах, и добавляли, что лучшие рисунки лошадей сделаны в темноте – ведь настоящие художники через пятьдесят лет работы слепнут и привыкают рисовать лошадь по памяти. Нам заказывают, и мы стараемся нарисовать самую совершенную лошадь, как рисовали старые мастера, вот и все. После того как сделан заказ, нечестно считать нас в чем-то виноватыми.

– Не знаю, правильно ли это, – сказал Зариф. – Ведь у нас есть своя воля. Я не боюсь никого, кроме Аллаха. А он дал нам разум, чтобы мы отличали плохое от хорошего.

– Аллах все видит, все знает, – сказал я по-арабски. – Он поймет: ты, я, мы работали, не имея понятия о том, что получится в результате. Кому ты донесешь на Эниште-эфенди? Ты не веришь, что эта книга делается по воле всемогущего падишаха?

Мы остановились возле колодца. В какой-то миг я увидел в темноте его глаза и понял, как ему страшно. Мне стало жаль его. Но стрела была уже выпущена. Я молил Аллаха укрепить меня в мысли, что передо мной не просто глупый трус, а подлец.

– Отсчитай двенадцать шагов отсюда и копай, – сказал я. – А что будет потом?

– Скажу Эниште-эфенди, чтобы сжег рисунки. Что еще можно сделать? Ведь если твои слова услышат поклонники Нусрета Ходжи, они не оставят нас в живых, а рисунки уничтожат. У тебя же есть среди них знакомые? Если ты возьмешь мои деньги, я поверю, что ты не донесешь им на нас.

– А деньги в чем?

– В старом сосуде для маринадов; семьдесят пять венецианских золотых, – ответил я уверенно.

В голове пронеслось: золотых-то нет! А если я не дам денег, этот негодяй всех нас погубит!

Я ухватил двумя руками камень, лежащий рядом с колодцем. Он еще отсчитывал седьмой и восьмой шаги, когда я догнал его и изо всей силы ударил сзади по голове.

Уже после того как я сбросил труп в колодец, я подумал, что сделал все слишком грубо, как совсем не подобает истинному художнику.