Меня зовут Сол

Глава восьмая Температура

Утром у Пеппы начался жар. Проснувшись оттого, что она вся дрожала и потела, я вылезла из спальника и раздула угли. Дождь кончился, я вскипятила воду, намочила свою майку и положила Пеппе на лоб, чтобы она немного остыла. Она дергалась, была очень горячая, и меня охватил приступ паники.

Пеппа то и дело просыпалась, смотрела на меня и снова закрывала глаза. Иногда она несла какую-то фигню, я ни слова не понимала. Я попыталась напоить ее водой, но она не стала пить и снова заснула.

Я подложила в костер дров, пошла и принесла еще. Потом сняла с Пеппы повязку. Красные линии тянулись вверх по руке, царапины гноились, а кожа вокруг них распухла и покраснела.

Я снова очистила царапины, продезинфицировала их йодом, а она даже не проснулась. Потом я положила на царапины вату и забинтовала руку. Пальцы у нее тоже распухли и покраснели, а красные линии сделались темнее. Я поняла, что это заражение от укуса щуки, и решила дать ей амоксициллин — это такой антибиотик — а потом следить, чтобы она лежала в тепле и много пила.

Мне пришлось ее потрясти. Она открыла глаза и посмотрела на меня мутным взглядом, словно пьяная. Она вся была мокрая от пота, мерзла и дрожала. Я надела на нее красный свитер — сама она не смогла, — заставила ее сесть и проглотить таблетку. Потом я завернула ее в одеяло и села рядом.

— Я заболела, — сказала она.

— Я знаю, но ты поправишься. Ты заразилась от укуса щуки, но я дала тебе антибиотики.

— Круто. — Она улыбнулась и заснула снова.

Сегодня было холоднее. Солнце уже встало, но листья вокруг нашего лагеря покрывал иней. Щука вся почернела от дыма. Из нее капала какая-то белая жидкость и с шипением испарялась. Кожица стала хрустящей, и из-под нее виднелось белое мясо.

Я вскипятила чайник и приготовила нам обеим чай. Молоко кончалось. Пеппа не хотела чаю, но попила воды. Она скинула с себя одеяло, и я снова положила ей на лоб тряпку. Лоб был горячий.

Потом она заснула, и я прикрыла ее потеплее. Я сидела с ней уже несколько часов. Вставала только подкинуть дров в костер и пописать. Если бы у меня был телефон или планшет, я бы поискала информацию об укусах щук, узнала бы, какие у нее на зубах бактерии и как их убить. На пачке амоксициллина написано принимать по таблетке два раза в день, а у нас осталось три таблетки.

Ни планшета, ни телефона у меня не было, а чтобы выйти в Интернет, пришлось бы опять ехать в библиотеку. Бросить Пеппу одну я не могла. Через пару часов она проснулась и попросила воды и вообще выглядела как-то поживее. Она даже сказала, что голодная, и я дала ей солонины и фасоли. Потом я вскипятила чайник и заварила ей чай из сосновых иголок, потому что они содержат витамин С. Я добавила сахара, так что получилось неплохо.

Я снова размотала повязку. Рука распухла еще сильнее, гноя стало больше, и красные линии тоже никуда не делись. Я очистила раны, и Пеппа снова заорала, когда я залила их йодом. Она уже была не такая горячая, но очень устала, так что снова заснула.

Я сидела и думала, что теперь делать. Я предвидела что-то подобное, когда брала антибиотики, но их было мало, и я не знала, хватит ли четырех таблеток. Укус щуки я точно не предусмотрела, но была уверена, что проблема в нем.

Я всегда ухаживала за Пеппой, когда она болела, давала ей калпол, если у нее резались зубы или поднималась температура. Мне было всего четыре, но Мо ею не занималась. Иногда она валялась пьяная, а иногда начинала паниковать и рыдать, если мы заболевали или, скажем, царапались. Потом она все равно напивалась и засыпала.

Когда она получила письмо, что меня переводят в группу для уязвимых учеников, она тоже паниковала, потому что решила, что я отсталая. Меня перевели туда после седьмого класса, потому что я плохо писала. В смысле, буквы и слова. Читала я хорошо, но писала реально, как отсталая. Когда я думала, все было нормально, но слова получались кривые, с ошибками и вообще как будто на другом языке. Иногда я что-нибудь писала и уже через пять минут не могла сама прочитать, что уж о других говорить. На компьютере выходило лучше, но все равно иногда я делала тупые ошибки. Пеппа писала хорошо, без всяких ошибок. Я видела два письма обо мне. В одном было сказано, что у меня интеллект выше среднего, но я страдаю от дислексии и не способна распознавать фонемосочетания. В другом — что у меня очень высокий интеллект, и я хорошо читаю для своего возраста, но у меня когнитивное нарушение, которое не дает мне запоминать, как пишутся слова. Там было написано, что мне нужны репетиторы и ассистент на экзаменах.

Я думаю, что не могу нормально писать и страдаю дислексией, потому что я левша. Статистически девочки-левши чаще всего бывают дислексиками, наверное, потому, что у нас мозг работает совсем по-другому.

Еще меня перевели в эту группу, потому что я никогда не улыбаюсь, таращусь на людей, и другие дети считают меня странной. Учителя боялись, что меня будут дразнить в средней школе, где куча народу, что-то типа двух с половиной тысяч учеников. В письме было сказано, что я замкнутая, социально изолированная и не хочу заводить новых друзей. И правда. Я такой и была. И такой осталась.

У меня не было друзей в школе, а Пеппа пока ходила в началку. Я перестала дружить с Мхари, когда мне было десять лет, и она стала гулять с двумя другими девочками, которые считали меня странной и жили далеко от нас.

Мо никогда не ходила на собрания в школе и отдавала мне все письма, которые ей присылали. Остальные дети в группе были двинутые, они били учителей и кидались вещами. И еще были близнецы Блой, две жирные девки из семьи, в которой все слушали металл и жрали наркотики. Они были на год меня старше, никогда со мной не разговаривали и били детей во всей школе. Когда они шли по коридору, перед ними все расступались. Они всегда носили одинаковые шмотки, золотые цепочки, спортивные костюмы и кроссовки «Найк».

Меня они никогда не трогали. Меня никто не трогал, потому что я была высокая и все считали, что я сильная. Я и вправду сильная. Я никогда не дралась по-настоящему, но я никого не боюсь. С нормальными детьми я ходила только на математику и географию, потому что это клевые предметы. Все остальные просто копались в телефонах на уроках, но я писала контрольные и читала об оледенении, изменении климата и голоде в странах третьего мира.

Все остальные сидели в телефонах, потому что они болтали друг с другом в чатах, кидали фотки и смотрели порно. Интернет вообще придуман для порно и обмена фоточками, но там еще есть много интересной информации по истории и видео на «Ютубе», по которым можно научиться что-то делать или чинить. Почти все, что я знаю, я узнала с «Ютуба». Там еще есть документалки по истории, и они мне тоже помогли. А еще в Интернете можно покупать разные полезные вещи.

В группе был один мальчик, который мне нравился. Мы иногда вместе ржали над чем-нибудь. Его звали Дейви Мак, он был мелкий, с острыми, как у пикси, ушами, и от него пахло куревом и жвачкой. За все время в школе я получила только один выговор, когда он увел инвалидное кресло из группы для больных и возил меня по школе. Мы сильно разогнались, орали, ржали и матерились. Мне страшно понравилось, но нас поймал мистер Коннор, заместитель директора, и Дейви исключили на две недели, а меня заперли в группе и запретили ходить на математику и географию вместе со всеми.

Училку в группе звали миссис Финлейнсон, она была старая, маленькая, но при этом довольно милая и иногда мне улыбалась. Однажды она сказала: «А у тебя в голове много чего происходит, а, Сол?»

Раз в неделю мы сидели на диване в тихом кабинете, и мне приходилось рассказывать о своих чувствах. Я ничего не могла рассказать про нашу квартиру, про Мо или Роберта, поэтому я обычно говорила, что все ништяк, что я отлично себя чувствую, а иногда придумывала какие-нибудь проблемы, потому что от меня явно этого ждали. Однажды я сказала миссис Финлейнсон, что меня беспокоит глобальное потепление, потому что мы живем на самом краю моря, и если уровень воды поднимется хотя бы на метр, то приморская дорога, дом Иэна Леки и маленькие магазинчики у дамбы утонут. Наши квартиры стоят на холме над городом, так что они останутся целы. Миссис Финлейнсон кинула и сказала: «Да, об этом нам всем не мешает подумать». Я рассказывала ей про тех, кого люблю, — про Пеппу, Мо и Иэна Леки, — но никогда не говорила о Роберте и даже не упоминала его имени.

Пеппа проснулась, когда уже темнело. Я дала ей еще таблетку амоксициллина и приготовила чаю из сосновых иголок. Она села на лежанке и сказала, что у нее болит рука. Я снова перебинтовала ей руку старым бинтом, потому что чистый оставался всего один. Гной никуда не делся, а царапины как будто стали шире и покраснели еще сильнее. Пеппа сказала, что рука очень болит, ее дергает, и она какая-то тяжелая.

Я дала ей кекса, орехов и изюма, потому что она отказалась есть щуку. Я попробовала кусочек — мясо оказалось белое, с дымком, и в нем был миллион костей. Пеппа немного почитала при свете налобного фонарика, а потом я забрала фонарик и ушла в лес за дровами, потому что костер начинал гаснуть, а нам надо было вскипятить чайник.

Когда я вернулась, Пеппа сказала, что ей нужно в туалет, так что я вывела ее наружу. У нее был понос — так иногда бывает, когда принимаешь антибиотики. Я точно помнила, что в такой ситуации нужно давать много воды, а еще соль и сахар. Мне пришлось подтереть ее травой, а потом обрывком футболки, который я намочила кипяченой водой. Холодало, так что я уложила ее в спальник и прикрыла одеялом. Рука все еще болела, поэтому я дала Пеппе еще по таблетке ибупрофена и кодеина. Я умирала от страха, пока она не заснула. Потом я обложила костер дровами со всех сторон, села на пороге шалаша и долго смотрела на огонь. Чайник я постоянно держала горячим и будила Пеппу каждые два часа, чтобы напоить сосновым чаем с солью и сахаром.

Стало реально холодно. Небо прояснилось, вышла яркая, почти полная луна, в свете которой лес казался серо-серебряным. Я видела, как иней намерзает на листьях и ветках. У огня было тепло, а Пеппа лежала под одеялом. Температура у нее упала, и она перестала дергаться и дрожать. Хорошо.

Ночка выдалась та еще. Я толком не спала, сидела и смотрела на огонь и следила за Пеппой. Правда, я закуталась в одеяло. В темноте я слышала крики совы, шум деревьев и треск у ручья — наверное, туда пришел олень. Щука над огнем сморщилась и почернела. Теперь она выглядела как мусорный мешок. Где-то далеко лаяла лисица. Точнее, не совсем лаяла: они издают странный скрипучий звук, что-то вроде «ак-ак». Я не боюсь темноты и не боюсь даже сидеть на улице ночью. Мне это нравится. Мне нужно было посидеть и посмотреть на огонь, чтобы успокоиться насчет Пеппы. Что будет, если она не поправится? Я могла бы поехать в город и пойти к врачу, но тогда нас найдут и арестуют. Я могла бы поехать в город, купить еще антибиотиков и бинтов и почитать в Интернете про инфекции. Но в любом случае мне пришлось бы бросить Пеппу. К тому же уже пора было ставить силки, или удить рыбу, или стрелять птиц: еда кончалась.

Я, кажется, заснула. Я смотрела на огонь, и видела маленькие искры, и чувствовала, как что-то стучит по моей шее, а потом вроде бы вышла из тела и провела вне тела целую вечность.

Вставало солнце, и на востоке, за деревьями, горизонт начинал золотиться. Потом он стал ярко-розовым, потом серебряным, и весь лес засверкал изморозью.

А потом я услышала шаги и треск веток где-то наверху. Сердце у меня заколотилось. Она появилась из-за шалаша, заглянула под мой зонтик, посмотрела на меня и сказала:

— Guten Morgen, Kinder.[6]

Она и правда была похожа на ведьму. На голову она намотала огромную клетчатую шаль, как делают африканские женщины. Длинное черное пальто прикрывали несколько шарфов, а на шее висела полоса яркого шелка. Еще у нее были овчинные перчатки и трость. Под глазом белел шрам, похожий на прилипшую макаронину. Она улыбнулась накрашенными губами, показав огромные белые зубы.

— А вы правда врач? — спросила я. — Пеппа заболела. Ее укусила щука, в рану попала инфекция, и теперь у нее температура и понос.

Она заглянула в шалаш и сказала:

— Ach so. Маленькая рыжая девочка. А ты ее сестра.

— Ага.

— Да, я врач. Я иммунолог и специализируюсь на болезнях иммунной системы. Я училась в Германской Демократической Республике, ГДР, ты про такую слышала?

— Вы можете ее вылечить?

Она сказала, что да.

Она забралась в шалаш и присела около Пеппы, которая как раз просыпалась.

— Привет, Ингрид, — сказала она. — Меня укусила щука.

Ингрид улыбнулась, стащила перчатки, погладила Пеппу по голове:

— Я буду тебя лечить.

Ладони у нее оказались гигантские, а ногти длинные и красные. Кстати, руки она явно недавно мыла.

— Как ты ее лечила? — спросила она у меня.

Я рассказала, что промыла укусы, дала Пеппе амоксициллин и обезболивающие и заставляла ее пить сосновый чай. Что раны гноятся и из них течет кровь, а на руке появились какие-то красные линии. Она слушала и приговаривала: «Gut… gut… gut»,[7] а потом сказала:

— Отлично. Ты — крайне разумная юная леди. А теперь вскипяти воды и принеси мне фонарь.

Она размотала бинты своими огромными руками, надела фонарик на голову прямо поверх шали и включила его. Я поставила чайник и налила в чашку горячей, почти кипящей воды. Ингрид вымыла этой водой руки. Наверное, было очень горячо, но она не подала виду. Потом она трясла руками, пока они не высохли. От ладоней шел пар. Она сняла бинт и посмотрела на распухшие царапины. Провела по одной пальцем, Пеппа ойкнула, а Ингрид нажала посильнее, а потом понюхала укус.

Потом она посветила фонариком Пеппе прямо в глаза, ощупала ей голову, шею и подбородок. Велела поднять руки, и Пеппа сложила руки так, как будто собралась нырять. Ингрид исследовала ее подмышки. Потом откинула одеяло и, стащив спальник, изучила живот и ноги Пеппы. Я на все это смотрела, а Пеппа улыбалась, а потом прошептала «лесби», указывая на Ингрид. Я засмеялась.

Ингрид уложила Пеппу обратно и прикрыла ее одеялом, оставив снаружи только левую руку. Пояснила для меня:

— Инфекция продолжает распространяться, потому что в ране остались инородные тела. Именно поэтому рана не заживает и гноится. Температура поднялась, потому что иммунная система ведет себя так, как будто началось заражение крови. Красные следы — это реакция иммунной системы на инфекцию.

— Я же все залила йодом, — сказала я.

— Если в ране что-то осталось, это не имеет значения, — отмахнулась Ингрид. — Ты знаешь, где растет сфагнум? Это такой мох.

Я кивнула, и Ингрид велела мне принести побольше мха и промыть его в ручье от земли и листьев. Я побежала к ровной полянке у ручья, где деревьев было мало и мох рос толстым слоем. Сняла целый большой кусок. Он слегка затрещал, потому что уже замерз сверху. Мох был грязный и тяжелый, и я его отжала, а потом вымыла в проточной воде. Руки у меня совсем закоченели и покраснели, пока я мыла и снова отжимала мох, а потом еще выбирала из него веточки. Потом я побежала обратно. Ингрид сидела у костра. Перед ней лежал маленький чехол на молнии. Она достала из него длинный пинцет и сунула его прямо в огонь. Кончики пинцета раскалились докрасна, и тогда она положила его на камень.

Увидев мох, она сказала:

— Gut, — а потом спросила: — А веревка у тебя есть?

Я протянула ей моток паракорда, а она сняла с шеи грязно-белый шарф. Вроде бы шелковый. Положила его на камень, вывалила мох на шарф и связала концы, так что получился узел. Вынула складной нож, отрезала кусок паракорда и обвязала им свой узел, сделав сверху петлю. За эту петлю она подвесила мох над огнем, а под него поставила чайник. Чайник скоро закипел, и пар пошел прямо в мох. Рядом Ингрид подвесила пинцет, чтобы на него тоже шел пар.

— Дезинфекция, — сказала она.

Я села на камень с другой стороны костра и стала смотреть, как пар окутывает узел со мхом.

— А что у нее в руке? — спросила я.

— Я полагаю, что зубы.

— Зубы?

— Щучьи зубы. Они очень хрупкие и тонкие и могут обломаться и остаться в добыче. Много лет назад в Германии я лечила рыбака, которого укусила щука. У тебя есть мать?

— Ага, — но больше ничего рассказывать не стала.

Она посмотрела на меня и улыбнулась.

— Ты очень высокая и красивая. Твоя мать здесь?

— Нет. Мы сами по себе. Я гляжу за Пеппой. Мы охотимся, ставим силки и ловим рыбу.

Ингрид снова улыбнулась. Когда она улыбалась, глаза у нее делались узкие, как у китайцев, а вокруг глаз собирались морщинки. Лицо у нее все было покрыто ямками и складками, а кожа была цветом как ее шелковый шарф. Она красилась очень красной помадой, а еще темными тенями и тушью.

— Я живу в шалаше, — объяснила она. — Мой больше вашего. Еще у меня есть сушилка для дров и склад еды.

— А где это? — спросила я.

— Примерно в пяти километрах. — Она указала куда-то в сторону Магна Бра. — На другой стороне, за камнем, в маленькой долине с ручьем.

— А вы давно тут живете?

— Четыре года. А до этого я жила в той же долине, ближе к городу и дороге. Но я не люблю людей.

Мне захотелось рассказать ей о нас, Роберте, полиции и опеке, которые наверняка нас ищут, и посмотреть, выдаст ли она нас. Но тут Пеппа закричала: «Хочу писать», и я вывела ее в уборную.

Когда мы вернулись, Ингрид спросила, есть ли у нас мыло. Я нашла кусок в рюкзаке, и она вылила чуть-чуть кипятка себе на руки и долго мыла их с мылом, а потом еще держала над паром. Потом она стряхнула воду и сунула руки чуть ли не в огонь.

— Дай ей две таблетки обезболивающего. Пеппа, сядь.

Я дала Пеппе две таблетки ибупрофена. Она скорчила рожу и села на лежанке, положив руку на колено. Ингрид распаковала сверток с мхом — оттуда пошел пар — взяла пинцет и вытерла его о шелк.

Потом она включила налобный фонарик и встала на колени рядом с Пеппой.

— Будет больно, — предупредила она, и я взяла Пеппу за другую руку. Для начала Ингрид отжала немного мха и положила его на укус. От мха пошел пар.

— Горячо, — сказала Пеппа, но даже не дернулась. Ингрид поправила мох, чтобы он закрывал рану целиком, и сказала:

— Теперь подождем.

Мы посидели так, а потом Пеппа попросила:

— Ингрид, не говори никому, что мы здесь.

— А кто вас ищет? — поинтересовалась Ингрид.

— Пеппа, молчи, — предупредила я.

Но она все равно заговорила:

— Полиция и социальные работники. Мы убежали. Если нас поймают, то Сол посадят в тюрьму.

Ингрид выпрямилась. Закрыла глаза и сказала:

— Я никогда никого не выдаю. В молодости я жила в ГДР, и там везде были стукачи, которые рассказывали властям про всех. У меня были хорошие друзья, то есть я считала их хорошими друзьями, а они передавали все, что я говорила, где бывала, с кем общалась. Потом было очень плохо. Человек, которого я любила, тоже оказался из них. Я не доверяю болтунам, Пеппа.

— А что такое ГДР?

— Это в Германии, — объяснила я.

Ингрид открыла глаза и подняла палец. Потом наклонилась и сняла мох с руки. Мох она выкинула из шалаша. Царапины были совсем чистые, без крови и гноя, а края у них побелели. Кожа у Пеппы стала белее, чем мох. Ингрид направила фонарик на ее руку и взяла пинцет.

— Держи, — велела она. Пеппа зажмурилась, я схватила ее за руку и тоже закрыла глаза.

Пеппа дернулась разок.

— Ach so. Gut. Einer. Ah. So. Und noch einer. Und. Noch einer. So,[8] — говорила Ингрид.

Мы с Пеппой открыли глаза, когда Ингрид сказала:

— Отлично. Можно смотреть.

Она вытянула руку и посветила себе на ладонь. Там лежали три треугольных обломка чего-то, похожего на пластик. Два были острыми, а третий — толстым и тупым.

— Это зубы щуки? — спросила я.

— Да. Мы их вынули, и инфекция уйдет.

Пеппа долго смотрела на зубы и сказала наконец:

— Какая эта щука гадина.

Ингрид положила еще мха на рану и перевязала ее. Велела Пеппе помахать рукой, а потом погладила Пеппу по голове:

— Теперь ты поправишься, детка.

Я поняла, что мне нравится Ингрид. Может быть, я даже смогу рассказать ей про убийство. Я приготовила чай и вынула кекс, и мы поели печенья, орехов и изюма. Ингрид спросила, сколько у нас еды и фильтруем ли мы воду. Я сказала, что мы ее кипятим, и у нас есть солонина, фасоль, печенье, кекс, немного хлеба и изюма. И что я собираюсь пойти проверить силки.

— Кролики вкусные, — согласилась Ингрид. — Мне пора. Я пойду к камням и к своему шалашу. Вернусь завтра. Дай ей последние две таблетки антибиотиков, и пусть она отдыхает и много пьет.

Она встала, надела перчатки и взяла трость.

— Спасибо, — сказала Пеппа, — ты милая. Научишь меня говорить по-немецки завтра?

— Да, вы милая, — добавила я.

Ингрид улыбнулась.

— Вы обе тоже милые. Завтра я поучу вас немецкому и принесу вам сухих грибов.

И ушла в лес.

Пеппа осталась лежать, а я отправилась проверить силки. В них оказался кролик. Я обрадовалась. Пеппе стало лучше, и у нас было мясо на ужин. День был солнечный и холодный, я думала про Ингрид. Хорошо, что мы познакомились. Она врач и она нас не выдаст. Мне хотелось побольше узнать про ГДР, так что я собиралась задать ей много вопросов.