Мертвецы Коммуны

Шапки долой! Я буду говорить о мучениках коммуны!

Сколько было их? Никому не перечесть!

Спросите об этом парижскую мостовую, митральезы казарм Лабо, Люксембургский сад, Шомонские высоты, Шатле, окровавленные плиты гробниц Пэр-Лашеза, зеленеющие скверы, превращенные в кладбища, где из под свежей земли только что засыпанных могил слышалось по ночам предсмертное храпение.

Кровь текла ручьями. Воды Сены покраснели. Трупы перебитых лежали по улицам на протяжении многих тысяч квадратных метров слоем в несколько тел. Колеса версальских пушек до самых ступиц были облеплены, как грязью, запекшейся кровью и кусками человеческого мозга. В течение пятнадцати дней резали без суда. Париж Превратился в громадную бойню.

Когда все кончилось, великий город не досчитывал ста тысяч рабочих, — убитых, взятых в плен, бежавших. От некоторых цехов не остались ни одного человека, — это свидетельствует сам муниципальный совет в одном официальном отчете.

Да это был поистине пир для французской буржуазии. Наши великие генералы до сих пор облизываются при одном воспоминании о нем.

Тьер — этот отвратительный карла — стал словно молодым юношей, выкупавшись в этой ванне из народной крови.

Ничего не пожалели для этой оргии капиталистов. Пир шел, поистине, горой. Расстреливали женщин, и молодых и старых, матерей с детьми, детей без матерей, матерей без детей, и — что было еще приятнее, — расстреливали безоружных—стариков, больных, умирающих. В госпиталях ампутированных подхватывали на штыки и выбрасывали за окна в кровавые ручьи, как щенят, которые пищат и воют.

Да, это было великолепно!

Записные журналисты и пышные богини наслаждений бегали нюхать трупы. Красавицы втыкали, случалось, кончики своих зонтиков в зияющие раны еще живых людей.

Жюль Фавр, этот подделыватель фальшивых бумаг, весь забрызганный кровью Мюльера, изумлял мир зрелищем своего бешеного умопомешательства. Монархическая Европа, отказавшая ему в выдаче бежавших, должна была стыдить его!

Маркиз Галифэ резал, потому что был подл. „Настал на моей улице праздник!“- говорил он. Ему казалось, без сомнения, что разбой мужа заставит простить проституцию жены, соперницы Евгении, экс императрицы.

Винуа, Сизи, Мак-Магоны и прочие генералы империи возвращали безоружному народу — в виде ружейных залпов — пинки, полученные от победоносной Пруссии в зад, которая, не видя их иначе, как сзади, не могла ударить их в другое место.

Александр Дюма — сын, певец куртизанок. защитник религии, собственности и буржуазной семьи, покоящейся на прелюбодеянии и доме терпимости, объявлял, что „самка коммунара похожа на женщину только когда зарезана“.

Вриньо, главный редактор „Общественного Блага“ и любимый друг Тьера, хвастался, что он собственноручно убил тридцать федералистов — из числа пленных, закованных в цепи или раненых, само собою разумеется.

Национальное Собрание, точно горя нетерпением вымазать себя всей этой кровью, декретировало благодарственный адрес версальской армии и провозгласило единогласно, при воздержании только одного члена, что палачи народа —„спасители отечества“.

„Парижский журнал“ 5-го июля 1871 г печатал следующий диалог:

„Что вам хочется смотреть, дети, — говорит мать своим дочерям, — развалины или трупы?

— О, и то и другое, маменька, и то и другое!

— Ну, так вот что мы и сделаем: мы поедем сначала смотреть на мертвых... только уж позавтракать придется как попало.

— Ничего, маменька: мы возьмем с собой по кусочку хлеба!

— Хорошо. И если я не слишком, устану, мы пойдем смотреть на пожары вместо десерта.

И девочки захлопали в ладоши.“

Какой прелестный портрет буржуазии, нарисованный ею самою!

О, девочки! Эти трупы, на которые вы идете смотреть, хлопая в ладоши, это — трупы народа, того народа, труд которого создает вашу роскошь и которого перерезали за то, что он не захотел более терпеть, чтоб его собственным дочерям приходилось выбирать между голодом, самоубийством и проституцией.

Целый народ сидел запертый в стенах своего города. Нигде ему не было выхода, потому что армии союзников — версальцев и пруссаков — сторожили все ворога.

И вот этому народу остервеневшая реакция кричит:

— Что бы ты ни делал, ты погиб! Если тебя возьмут с оружием в руках, тебя ждет одно — смерть! Если ты положишь оружие — смерть! Если ты станешь молить о пощаде — смерть! Куда бы ты ни повернулся, куда бы ты ни кинул взгляд — направо, налево, вперед, назад, вверх, вниз — смерть! Ты не только вне закона, ты — вне человечества. Ни возраст, ни пол не спасут ни тебя, ни твоих. Тебя убьют. Но прежде ты насладишься зрелищем предсмертных мук твоей жены, сестры, матери, дочерей, сыновей — в том числе и грудных.

Смерть! Смерть! Смерть!

Вчера ласкали пруссака: пленного его кормили, оказывая ему всевозможное внимание: раненого его лечили с нежной заботливостью. И так следовало поступать, это был человек,— хотя в данную минуту он представлял собою лишь грубую силу на служении династической ненависти и честолюбия. Шапки долой пред этим врагом, — свирепым бульдогом, наускиваемым Бисмарком! Жюль Фавр пойдет плакать у ног этого великого человека, Тропно и Тьер счастливы, если им удастся после битвы пожать его руку — руку, раздавившую революцию во Франции. Но ты, гражданин Франции, поднявшийся для защиты права и справедливости, ты, вчера еще защищавший Париж от завоевательной войны, когда Вильгельм подбирал императорскую корону, уроненную Бонапартом в грязь Седана, — ты, желающий установить братство народов и солидарность всего мира, ты, мечтающий о счастии Франции и всего рода человеческого, ты, думающий основать величие твоей родины на началах, которые обеспечили бы счастье вселенной, ты — отверженец, ты — омерзителен!

Для тебя нет справедливости.

Рука твоя внушает гадливость, и если бы ты протянул ее с мольбой о сострадании, ее отрубили бы, плюнув тебе в лицо.

Смерть тебе, бунтовщик! Смерть тебе, социалист! Смерть тебе, коммунар! Смерть тебе, твоей самке и твоим детенышам!

Смерть! Смерть! Смерть!

Но что же это были за люди, которых краснокожие правящих классов привязывали к позорному столбу при таких неистовых криках радости? Что это были за люди, которых буржуазия, точно в бешеном веселии дикарей людоедов, избивала с таким остервенением, перед которым меркли все, доселе известные, великие резни?

Несколько имен плывут на поверхности этих волн крови, которые гонит буря реакционных страстей, эгоистических инстинктов и мстительной трусости.

Присмотримся к этим людям, потому что по ним можно будет судить об остальных, о той великой безымянной массе, которая на запрос истории ответит

„Имя мне — народ!“

Вот вам прежде всего.