Мертвецы Коммуны

Ферре.

В Пелажи, в тюрьме, куда нас обоих бросил деспотизм империи, познакомился я в первый раз с Ферре.

Невозможно забыть эту бледную, сухую, энергичную фигуру и это лицо, пересеченное длинным, падавшим прямо на рот, носом, и эти черные глаза с быстрым, мрачным взглядом.

В Коммуне он редко принимал участие в прениях. Он занимался полицией вместе с Раулем Риго, которого под конец и заменил в качестве делегата при префектуре.

Всегда спокойный, обыкновенно молчаливый, несколько холодный на вид, этот человек вмещал железную волю и мужество героя а слабом а хрупком теле.

Это была натура экзальтированная, хотя и сосредоточенная, напоминавшая своим сдержанным энтузиазмом и несокрушимой волею тех реформаторов XVI века, которые повторяли свое исповедание веры среди пламени костров.

Пред лицом военного совета, приговорившего его к смерти, при самых грубых оскорблениях, он был величествен своим холодным спокойствием и презрением к палачам, которых победа перерядила в судей.

За час до казни он написал сестре письмо без фраз, в котором объявляет себя полным атеистом и материалистом.

В течение двенадцати недель со дня произнесения приговора он ждал смерти!

Версальцы умышленно продолжали предсмертные муки осужденных, надеясь такой пыткой сломить эти геройские души.

Гастон Кремье, из Марселя, был казнен шесть месяцев спустя после своего приговора.

Но палачи ошиблись.

Ни один из них не изменил себе! Все, как на улицах, так и у столба Сатори, как неизвестные, так и знаменитые, как в темном закоулке, так и перед глазами истории, все умерли бестрепетно, с высоко поднятой головой.

У Ферре, как и у прочих, была своя Голгофа.

Мать его умерла сумасшедшей с отчаяния.

Брата его держали, как помешанного, в одной из версальских клеток

Отец его был в плену.

Сестра его, 19-ти лет, осталась одна в этом ужасном одиночестве, населенном призраками убитых или помешанных, между только-что засыпанной могилой матери и только что вырытой, зияющей могилой, ожидавшей ее брата.

Безмолвная, гордая, непоколебимая, достойная брата, которому предстояло умереть, она работала день и ночь, чтобы жить самой и приносить каждую неделю двадцать франков осужденному

Наконец, 25 ноября, в шесть часов утра, Ферре повели на Сатори вместе с Россэлем и Буржуа, — бедным солдатом, имя которого тоже следует помнить.

Весь в черном, с сигарой во рту, с лицом, на котором не шевельнулся пи один мускул, медленным и твердым шагом он пошел к столбу, который был ему назначен, встал и взглянул в лицо смерти.

Раздался залп. Россен и Буржуа упали. Ферре остался на ногах.

Раздался второй залп, он опустился

Тогда один из солдат подходит и вкладывает ему в ухо дуло своего шаспо и простреливает ему голову.

Его убивают в три приема.

Таковы были эти люди! Таков был народ Коммуны!

Мы закончим грозными словами, сказанными Ферре пред военным советом, которому поручено было зарезать его „на законном основании“.

Всякие комментарии ослабили бы их.

Это, вместе с тем, — пророчество о грядущем воскресении бессмертной идеи, которую тщетно старались утопить в крови ее защитников:

„Как член Коммуны, я во власти ее победителей. Они хотят моей головы — пусть берут ее! Никогда я не попытаюсь спасти свою жизнь подлостью. Я жил — свободным, таким и умру“.

„Прибавлю еще одно: счастье изменчиво. Будущему поручаю я заботу о моей памяти и мою месть“.

И будущее исполнит это завещание!