Мессии, лжемессии и толпа

1.1. Понятие мессии

В жизни человечества, особенно в ее духовных, политических, психологических, идеологических составляющих заметное место занимает архетипический и виртуальный образ мессии (спасителя), на которого возлагаются особые надежды и даже обязанности по обеспечению справедливости и вообще лучшей жизни на земле, а на некоторых — и ее продолжения после смерти. В политеистических религиях эти обязанности не были сосредоточены на одном сакральном персонаже, они были рассредоточены среди отдельных фигур пантеона. Мессия как бог появился в монотеистической религии, ставя под сомнение саму идею единобожия, можно даже сказать, что монотеистическая религия есть мессианская религия. Например, в иудаизме появилось христианство, которое стало мировой религией, оставив иудаизм религией небольшого по численности народа. В свою очередь, и христианство не удержалось в монотеистических рамках, породив культ богоматери, любящей, поддерживающей, прощающей, по существу богини, хотя ее никак нельзя назвать мессией. Можно предположить, что единый и единственный иудейский бог был слишком жесток и суров и, главное, не оправдывал надежд обрести справедливость и благополучие на земле и вечную жизнь на небесах. Спаситель оказался крайне необходим как раз по этой причине.

В мессианских монотеистических религиях бог-творец подчас оказывается забытым, во всяком случае, отодвинутым на второй план. Активно развивающемуся, а тем более секуляризированному современному христианскому обществу, как оказывается, уже не так важно и даже безразлично, что этот бог сотворил землю, всю природу, космос и жизнь, главным на новом этапе оказывается то, как живут люди и что их ждет. В таком обществе вера скорее является данью традиции, символом добродетели, порядочности и иных этических ценностей. Христианский мессия, открывая новые ценности, обещал их, говорил о будущем, и он оказался в центре внимания. Забвение творцов особенно заметно в годы острых внутриконфессионных диспутов и внутрирелигиозных войн.

По мере изменения роли и значения религии в западной цивилизации круг мессий заметно расширился за счет вполне земных людей, которые стали считать себя спасителями мира, и в это поверили другие. В первобытной же древности спасителей не было, во всяком случае, в отчетливой форме они не проявлялись по той достаточно простой причине, что в этом не было общественной потребности, в социуме не сложился критический уровень усталости и разочарования от напрасных ожиданий и несбывшихся надежд. Поэтому в тот период идеи спасения не возникали, а самые первые робкие движения в их сторону ограничивались тем, что могли дать примитивные боги и божки. Однако достаточно рано появилась потребность улучшить жизнь и преодолеть свою бренность, и именно она стала прокладывать дорогу мессиям.

Конечно, в христианстве Иисус стал спасителем не только по той причине, что обещал бессмертие. Дело в том, что у значительной части древних иудеев значительно ослабла вера в то, что Яхве способен решить все их проблемы, к тому же он был чрезмерно суров и даже несправедлив и жесток. Нужна была иная могучая сила, которая смогла бы утвердить новую идеологию и мораль. Такой силой не был ни один из пророков.

Среди живших в эпоху иудаизма и богов природы было столько ужасов и страданий, что это не могло не отразиться в мифах, например, о всемирном потопе. Поэтому был совершенно прав П. А. Кропоткин, утверждавший, что

Вместо страха перед мстительным Иеговой или перед богами, олицетворявшими злые силы природы, проповедовалась любовь к жертве насилия, и нравственным учителем в христианстве было не мстительное божество, не жрец, не человек духовной касты и даже не мыслитель из числа мудрецов, а человек из народа. Если основатель буддизма Гаутама был еще царским сыном, добровольно ставшим нищим, то основателем христианства является плотник, оставивший дом и родных и живший как живут «птицы небесные»[4].

Зародившись в иудаизме, мессианская христианская религия сотворила бога наполовину человеком (он называл себя «сыном человеческим»), сделав тем самым гигантский шаг в максимальном приближении божества к людям. Христос представил новую мораль, свое видение мира и разрешения его проблем. Этим он кардинально отличается от Заратустры и Мухаммада, которые обладают божественными статусами, и это тоже мессии, но они проповедуют учения своих богов, внедряют их и т. д. Христос, по существу, заслонил Яхве, он излагал свое учение, резко отличающееся от того, что было известно как религия Яхве. Так называемые простые верующие, не задумываясь, назовут своим богом Христа, даже не вспомнив о боге-творце.

Давно установлено, что христианство зародилось в наименее обеспеченных и образованных слоях иудейской диаспоры Римской империи. Представители более состоятельных, а тем более высших классов вначале лишь эпизодически начинали исповедовать новую религию. Первые христианские литераторы писали в духе тех ранних христианских общин, в которых они жили и действовали. Мифологический образ Христа, однако, начинался не с них, а с устных рассказов о нем, которые передавались от одного человека к другому и сплачивали людей вокруг этого имени[5].

Спаситель обещал уже в скором, хотя и неопределенном времени установление на земле царства божия, искоренения несправедливости, угнетения и боли, воскрешения мертвых, причем в новом и, надо полагать, намного лучшем виде. Сам мессия воссядет на престоле и воцарится всеобщая радость. Все это родилось в головах невежественных и легковерных людей, но явственные следы такой слепой веры можно легко обнаружить в новозаветных книгах. В целом мессианские ожидания первых христиан мало отличаются от общих иудейских надежд.

Согласно иудаистскому мышлению, спаситель обязательно должен быть царского рода, о чем прямо говорится, например, во Второй книге Царств. Но ранние христиане повысили статус мессии и сделали его сыном бога. Уже то, что спасителем может быть лишь лицо очень высокого происхождения, даже царского, таит в себе мощный мифологический заряд. Переход от этой ступени на еще более высшую представляется относительно легким, тем более что именно эта последняя давала мессии возможность сделать на земле то, что было не под силу полностью смертному.

К. Каутский вполне обосновано предположил, что Иисус был бунтовщиком и именно за это был казнен. Действительно, зачем нужно было распинать человека, который призывал лишь к любви и смирению. Каутский полагает, что бунтарский мессия, соответствующий иудейскому мышлению, в условиях относительного мира и спокойствия в Римской империи больше не годился. Но так как христиане привыкли почитать в Иисусе своего бога и воплощение всех добродетелей, то они не отказались от личности Иисуса-бунтаря, не противопоставили ему другой идеальный образ, другую личность, более отвечающую новым условиям, но взяли и устранили из образа бога Иисуса все бунтарские черты и превратили его в страдальца, который был убит не за восстание, а только по причине его бесконечной доброты и святости и вследствие низости коварных завистников[6].

Представители состоятельных слоев, примкнувшие к христианам, взяли на себя функции идеологического и литературного оформления христианского учения, поскольку именно они были образованными людьми. Благодаря их усилиям первоначальные крайности христианства, его духа протеста и революционно-демократического неприятия действительности стали постепенно исчезать, хотя и не были преодолены полностью. Соответственно этому изменился и образ Иисуса, он перестал быть ярко выраженным бунтарем, но неизменным в его учении остаются симпатии к бедным и обремененным, которых он считал солью земли. Восхваление бедных и порицание богатства принимали все более условный характер.

Гонимым и страдающим людям уже не нужен был бунтарь, поскольку все бунты и восстания до этого заканчивались их поражением; им теперь необходим был образ воплощенной кротости, смирения и доброты, т. е. того, что они хотели бы видеть в окружающем мире. Но следы бунтарства явно присутствуют в новозаветных священных текстах. Это потом оказалось на руку церкви, которая, отказываясь от милосердия и прощения, всегда могла сослаться на соответствующие места в этих текстах. Но даже наделенный всеми добродетелями, Иисус никогда не приобрел бы такой значимости, если бы миф не дал ему возможности собственного воскрешения и воскрешения других. Для толпы (людей толпы) это имело решающее значение, поскольку она хотела всего и сейчас, была невежественна и легковерна. На небо вознесся и Мухаммад.

Прав Каутский, что никто не оставляет по себе память, выходящую из узкого круга людей, знавших его лично, если он не оставляет какого-нибудь произведения, которое производит впечатление. Пока такое создание продолжает существовать и действовать, продолжает также жить и интерес к личности его творца. Иисус, как он изображен в сохранившейся традиции, был представителем, передовым бойцом и основателем организации, которая пережила его и разрасталась все больше, становилась все могущественнее[7]. Сообщества иудаистских пролетариев, проникнутых мессианскими идеями, существовали еще до Иисуса, но именно он был их наиболее выдающимся организатором и пропагандистом. Вполне допустимо предположить, что этот проповедник утверждал, что он мессия. Миф закрепил за ним этот статус.

В современных демократических условиях, в частности свободы совести, нередко появляются люди, объявляющие себя мессиями и создающие для собственного процветания соответствующие секты, иногда очень крупные. Они формируют новые религиозные догмы, но часто оказываются не в состоянии отвергнуть многие из тех, которые составляют основу того или иного вероучения, в рамках которого они пытаются что-то сделать (тоталитарные сайентологические и мученические, псевдоиндуистские и псевдобиблейские секты и др.)[8]. Эти секты достаточно постоянны, но, к счастью, не оказывают заметного влияния на общество.

Происхождение и конкретные дела некоторых спасителей трудно определить, их духовный профиль несколько размыт, но в них все равно верят. Таким является Махди. Большинство суннитских богословов ведут его происхождение от семьи пророка. Для суннитов он не является непогрешимым «ведомым» (Махди — буквально «ведомый», т. е. «тот, кого направляет бог»), каким его провозглашают шииты. Шииты отожествляли его с Двенадцатым имамом. Пребывая вечно живым, он лежит в гробнице на горе Радва, откуда приверженцы ждут его возвращения. Божественное явление Махди откроет для мусульман эпоху небывалого благочестия и процветания. Царствование Махди продлится пять, семь или девять лет. Многие политические деятели, провозгласив себя Махди, предпринимали попытки (часто удачные) прийти к власти[9]. Махди — тоже типичный мессия.

Можно предположить, что идея спасителя заимствована исламом из иудаизма и христианства. Но гораздо более обоснованно думать, что она родилась в исламе естественно, так сказать, самостоятельно, не случайно Махди пользовался и пользуется широкой популярностью среди народных масс, его имя лежало в основе многих освободительных движений. Мухаммад, конечно, принес «единственно верное» учение, но оказалось, что оно недостаточно в плане облегчения земной ноши и обеспечения блаженства на небесах. Поэтому понадобился Махди.

Ему, конечно, предшествовал основатель ислама Мухаммад. Его рождение и детство вполне соответствуют мифологическому сценарию жизни, типичному для спасителей, отмечает М. Элиаде. Будучи беременной, мать его услышала голос, возвещающий о том, что ее сын будет владыкой и пророком своего народа. В момент его рождения весь мир озарился ослепительным светом (сравни рождение Заратустры, Махавиры, Будды). Он родился чистый, обрезанный и с уже перерезанной пуповиной. Когда ему исполнилось четыре года, два ангела уложили его на землю, вскрыли грудь, взяли из его сердца каплю черной крови и омыли его внутренности талым снегом, принесенным в золотой чаше[10].

Если Христос оставил после себя достаточно мощную организацию, то Мухаммад — могущественное теократическое государство, и тот и другой — учения, горячо поддержанные толпой и развитые потом учениками и бесчисленным количеством теологов. Но поддержка толпы — толпы, верящей в чудеса и сверхъестественные силы, легковерной и невежественной во все времена, — исходный момент. Поэтому можно утверждать, что мессия является продуктом общественной потребности, которая во многом, хотя и не во всем, формируется толпой.

Почву, из которой вырос дух христианства, нужно искать в мудрости мистерий, считал Р. Штайнер. Недостаточно лишь господства той основной мысли, что этот дух должен еще больше проникнуть в жизнь, нежели это совершалось в мистериях. Но и эта основная мысль уже получила распространение в широких кругах, писал далее Штайнер, что можно считать впитыванием этой мысли толпой. Штайнер обращал внимание на образ жизни ессеев и терапевтов, которые существовали задолго до возникновения христианства. Ессеи были замкнутой палестинской сектой, и ко времени Христа в ней числилось около четырех тысяч. Такой же замкнутой и малочисленной сектой были терапевты в Египте[11].

Я полагаю, что обе эти общины могут читаться предтечами христианства только в смысле того, что они исповедовали мессианские идеи, вели в сущности коммунистический образ жизни в самом примитивном варианте и ждали конца света и наступления царства всеобщего благоденствия.

Однако таким сектам, а это были именно секты, еще очень далеко до христианства, точнее, последователей Иисуса, которые совсем не стремились к замкнутости, а, напротив, старались как можно больше увеличить число своих сторонников и единомышленников. Надо полагать, что даже ранние христианские общины носили открытый характер, хотя и старались не провоцировать власти по отношению к себе. Христианство стремилось к тому, чтобы сделать достоянием всего человечества все то, что было их достоянием.

Штайнер поясняет, каким образом дух христианства вырос из мудрости мистерий: в мистериях человек искусственным образом подготовляется к тому, чтобы на известной ступени развития в его душе пробудился высший духовный мир. Внутри же общины ессеев и терапевтов душа работала над своим созреванием, для пробуждения в себе «высшего человека». Следующий шаг заключался в предчувствии того, что индивидуальность в повторной смене земных жизней может подниматься на все более высокие ступени совершенства. Обладавший таким предчувствием мог воспринимать в Иисусе высокодуховную индивидуальность[12]. Возможно, мистерии сыграли важную роль в зарождении христианства, но можно полагать, что весомым его источником все-таки следует считать мессианские ожидания иудеев, существенно переработанные уже позднее христианами. В таинственном мраке мистерий лишь чистый дух вряд ли мог соблазнить толпу, без которой распространение, успех этого учения был бы невозможен.

Христианство развивалось в Римской империи в условиях глубоких противоречий, и не следует думать, что толпа всегда поддерживала новое учение и его адептов. В первые века становления этой религии ненависть к христианам, отмечал Ю. Николаев, несомненно, существовала среди широких масс и доходила до такого неистовства, что представителям власти нередко приходилось вступаться за обвиняемых и защищать их от разъяренной толпы. В этих случаях сказывалось невежество грубой толпы, ее бессознательная вражда к мистическому идеализму и ко всему возвышающемуся над ее собственным миром. К сожалению, самые нелепые обвинения воспринимаются легковерной народной массой быстрее всего, и вокруг имени христиан обвилась легенда об ужасных преступлениях, будто бы неразрывно связанных с христианской этикой. Важнейшим поводом к таким обвинениям были некоторые подробности христианского быта, известные также лишь понаслышке и недоступные ее пониманию.

Народ твердо верил, что христиане в общей массе являются ужасными злодеями, и поэтому охотно склонялся к объяснению всяких стихийных бедствий — пожара, голода, землетрясения и пр. — гневом богов, возмущенных успехами христианской проповеди. Брожение ненависти к христианам поэтому никогда не могло улечься и постоянно выражалось в кровавых вспышках по самому незначительному поводу. Это настроение народных масс оставалось неизменным в течение более чем двух веков[13]. Конечно, то была другая толпа, не та, что благоговейно внимала своему учителю и твердо надеялась обрести царство небесное. Причем после гибели Иисуса проповедников стало больше, и они завоевывали все больше сторонников. Но это на первых порах не ослабляло ненависти к христианам других людей, людей толпы, тоже, естественно, невежественной и легковерной, сразу не способной усвоить ранее недоступные им идеи. И непонимающая толпа отвечала, как всегда, ненавистью, нелепыми слухами и злобной клеветой. Сущность христианского учения она не понимала, следовательно, по ее мнению, это учение было бессмысленно и под его символами скрывалось нечто скверное. Помимо гнусных обвинений в разврате и всяких злодействах, толпа бросала христианству упреки в нелепости. Ходили слухи, что христиане поклоняются какому-то богу с ослиной головой или просто боготворят осла.

Мессиями были люди, и конечно мифологизированные, никто из них не был небесным существом. Из этого можно сделать очень важные выводы: во-первых, значимость богов-творцов, в первую очередь в христианстве, ослабела, на смену им практически пришли мессии. Поэтому для церкви стали неактуальными диспуты о том, кто является творцом земли, космоса и человека (но не только по этой причине); во-вторых, это означает десакрализацию цивилизации, причем прежде всего западной. Других религий этот процесс коснулся значительно меньше, но, возможно он будет иметь место и там. Мессия-человек лучше, чем бог-творец, понимает людей, их нужды, заботы, стремления хотя бы потому, что он тоже человек. Не случайно Христос страшится казни и погибает на кресте в муках и страданиях — совсем как простой смертный. Процесс замены бога-творца на бога-мессию можно назвать гуманизацией.

Идея божественного мессии не появилась, скорее всего, лишь со времени оформления религии и написания священных текстов. Она существовала, по-видимому, всегда — вначале в виде очень смутных и не до конца ясных надежд на какую-то сверхъестественную силу, которая придет в этот мир и изменит его «неправильные» порядки, накажет зло и восстановит справедливость, которая, возможно, была в сверхдавние Времена Сновидений. Не исключено, что в некоторых культурах на эту силу возлагались надежды, тоже весьма смутные, на продолжение жизни после смерти. Иногда спасающая сила частично или даже полностью сливалась с божеством-творцом, в других случаях выступала в качестве отдельного, но еще не до конца оформившегося персонажа, первопредка, героя и т. д. Но герой — еще не мессия или только частично мессия, так сказать, начинающий мессия — он лишь восстанавливает справедливость и совершает подвиги, которые затем становятся образцами мужества и храбрости, наподобие некоторых сегодняшних киногероев. Но у него нет духовного учения, способного не только объяснить этот мир, но и коренным образом преобразовать его.

Человечество давно и упорно, не ослабляя усилий, разными способами и в разных сферах жизни ищет того, кто указал бы ему путь, облегчил страдания и дал бы счастье, по возможности полное и навсегда. Это должен быть идеальный, фантастический персонаж со сверхъестественными способностями, причем его идеальность понимается и создается в разных культурах соответственно им. В христианстве, например, он не только определяет нравственные ценности, духовность и общее направление духовного развития, но еще и обещает продолжение жизни в невозвратной стороне. В этом и заключается его идеальность — вот в этой необычной сочетаемости различных элементов, каждый из которых дополняет другой и каждый очень важен.

Другим религиям тоже знакома фигура спасителя, например индийским. В джайнизме это был Махавара. Сын главы знатного рода, он зачат в лоне супруги одного брахмана, но боги переносят эмбрион в лоно другой принцессы. Пророческие сны рассказывают обеим материям о грядущем рождении спасителя, а ночь его рождения освещается ярким заревом. Махавира прославился жестким аскетизмом и того же требовал от своих адептов. Отрицал существование бога, но не божеств — они наделялись святостью, но не бессмертием[14].

У мордовского народа есть сказание о грехопадении людей, и что замечательнее всего, несколько совпадающее с христианскими верованиями о жизни и смерти спасителя.

Первые люди находились в блаженном состоянии. Скота у них было много, земля не требовала никакого удобрения, урожаи были отменные, на каждом дереве были бортни с пчелами. Все были богаты, и имущество у всех было равное. Бог Чами-паз послал им для управления Нишке-паза, которого назвал своим сыном. Он помогал людям во всем, лечил больных, обеспечивал урожай. Но злой дух Шайтан научил людей пить хмельное, они перестали слушать Нишке-паза, схватили его, били и убили, но мертвый Нишке-паз воскрес и вознеся на небо[15].

Научные исследования такого явления, как мессия, неизбежно приводят к необходимости отмечать его схожих персонажей. В первую очередь надо провести грань между мессией и пророком.

В качестве пророка М. Вебер понимает обладателя личной харизмы, возвещающего в силу своей миссии религиозное учение или волю бога. При этом Вебер не проводит резкого различия между пророком, возвещающим действительное или предположительно данное раннее откровение, и пророком, притязающим на то, что он приносит в мир совершенно новое откровение, следовательно, между тем, кто восстанавливает религию, и тем, кто основывает ее. Эти два типа пророчества могут переходить друг в друга, к тому же от намерения пророка обычно не зависит, возникает ли на основе его учения новая община; поводом для этого могут служить учения реформаторов, не являющихся пророками. Решающим является личное призвание, что и отличает пророка от священнослужителя, авторитет которого основан на священной традиции. Напротив, пророк притязает на этот авторитет в силу личного откровения или своей харизмы. Не случайно в подавляющем большинстве случаев пророки выходят не из среды священнослужителей[16] .

Думается, что пророком может считаться только тот, кто умеет или пытается назвать (определить, предсказать) будущее. Это Иисус, несомненно, умел. Разделяю мнение Швейцера, что Иисус основывал свою легитимизацию и свои притязания на том, что он, и только он знает отца и что только вера в него есть путь к богу, т. е. полностью на магической харизме[17]. Да, действительно, он основывал свои притязания на том, что только он знает отца, но вместе с тем он проповедовал совершенно иную мораль, даже принципиально иную мораль (см., например, Нагорную проповедь). Тем самым прежнюю мораль, установленную отцом, он практически полностью отрицал. Все это позволяет говорить об Иисусе как совершенно самостоятельной фигуре, не только как пророке, но и основателе новой религии.

На основе учения Христа возникала новая община. Ни он, ни Мухаммад не использовали в качестве повода для своих взглядов учения церковных реформаторов. Созданная Христом община, т. е. кружок последователей, вначале была мала, но впоследствии она значительно разрослась, захватив широкие круги невежественных, некритичных, малограмотных людей, т. е. толпу, которая вначале его не поддерживала и требовала его казни. Что касается магической харизмы, о которой говорит Вебер, то она пророку необходима, но для пророка такого уровня, как Иисус, она совершенно недостаточна — главным в его учении было само новое учение, но не только харизма.

Моисей, вполне возможно бывший историческим лицом, тоже был пророком, но еще он установил социальные и экономические основы жизни еврейского народа, а главное — создал иудаизм. Никто из последующих пророков не мог сравниться с ним, никто, кроме Иисуса. Действительно, Моисей, по словам Фрейда, был для еврейского народа освободителем, законодателем, основателем религии[18], а Иисус был первым, кто коренным образом реформировал ее (хотя слово «реформировал» здесь совсем не подходит). На ее базе он создал совершенно новую религию, причем отец, создатель земли и вселенной, остался тот же. Эта часть прерогатив Яхве осталась в неприкосновенности.

Мессию Иисуса ждали и звали (как и пророков), но никто не назначал его на эту роль. Он сам стал мессией, поскольку его, как он утверждал, посетило божественное откровение и он желал сообщить народу новое учение, в особенности новую этику. Поэтому Иисуса можно назвать учителем этики, которая была призвана установить новые отношения между людьми, а это было им важнее всего. Можно отметить, что новая этика господствовала в учениях и лжемиссий (лжепророков) новой истории, насыщенная злом и ненавистью. Как и в прошлом, современных лжемессий связывают с их учениками отношения полного подчинения и почитания, учитель обладает всей полнотой власти над умами и поведением своих учеников. Особенно верили мессиям (лжемиссиям) фанатики, но не только они, но и люди толпы, не умеющие критически относиться к чему-либо, «идущему» сверху, озаренному «высшим» знанием.

Христианином обычно называют того, считает американский протестантский теолог Ричард Нибур, кто верует в Иисуса Христа или является его последователем, кто считает себя принадлежащим к общности людей, для которых Иисус Христос, его жизнь, слова, дела, судьба являются высшей ценностью, ключом, открывающим им самих себя и окружающий мир, главным источником познания бога и человека, добра и зла, постоянным спутником их совести. Нибур пишет, что Иисус Христос Нового Завета существует в нашей реальной истории, определяющей нашу веру и поступки, которую мы помним и в которой мы живем[19].

По мнению Ричарда Нибура, Иисус нигде не заповедал любви ради нее самой и нигде не обнаруживал такого полного господства дружелюбных чувств и эмоций над враждебными, которое подтверждало бы идею, что в нем и для него любовь должна полностью заполнить душу и что его нравственные принципы основаны на идеалах любви. Здесь Нибур делает важное добавление: добродетель любви к Богу и ближнему в Боге, а не просто любви ради любви[20].

Эти предположения кажутся принципиальными, а поэтому нуждаются в комментариях.

Прежде всего, все, кто веруют в Христа, веруют еще в Святой Дух, Богородицу и Бога Отца, а когда возносят молитвы, часто не конкретизируют, отца или сына они имеют в виду. Кроме того, есть множество святых (православных в том числе), которым тоже молятся и поклоняются, молятся их изображениям (например, Казанской Божьей Матери).

Что касается утверждения Нибура, что Христос проповедует не просто любовь ради любви, а любовь к ближнему в боге, то это неверно, потому, что Христос призвал: «Любите врагов ваших, благословляйте ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф., 5:44). Это совсем не похоже на любовь к ближнему в боге, ведь Иисус говорит здесь о «врагах и ненавидящих вас».

Наверное, можно согласиться с тем, что Иисус Христос — это солнечный бог, но не только в традиционном, мифологическом смысле, а как нечто необычно радостное, светлое, провозгласившее совершенно новую гуманную этику, указавшее на новые цели и ценности в жизни. Он совсем не повторяет таких персонажей, как племенной вождь (царек) или его сын, которые подвергались обряду ритуального убиения. Христос — максимально приближенный к людям бог весьма незнатного происхождения, наделенный эсхатологическим самосознанием; он мог быть реальным лицом, впоследствии мифологизированным, или собирательным мифологическим образом. Для науки это не имеет принципиального значения, она призвана исследовать все мифологические атрибуты образа мессии наряду с изучением причин возникновения и победы этого экзистенциального персонажа.

В связи с христианством у науки есть еще один очень важный объект — огромная литература о Христе и христианстве. В том числе это сочинения богословов первых веков этой религии, в которых заложены основы христологии, и они имеют философское и общекультурное значение. Другая, не менее сложная задача — исследование образа Христа и других священных фигур в художественной литературе и искусстве (основные черты, тенденции, толкования, типологии и т. д.).

Итак, научно не доказано, был или не был человек, назвавший себя богочеловеком и создавший принципиально новую религию, но вполне допустимо, что существовал странствующий проповедник Иешуа, страстный, уверенный в своем призвании и в себе, осознающий свою исключительную духовную мощь и свою единственную миссию в качестве сына божьего, призванного судить живых и мертвых. Но в то же время вполне допустимо, что Иисус Христос есть собирательный образ как коллективная продукция духовного фантазирования и прогнозирования некритичной толпы, которая не могла мириться с жестокими порядками в мире, установленными суровым Яхве, и ей понадобился другой бог — добрый, любящий, прощающий.

Однако она оказалась не в состоянии совсем порвать с богом-творцом и сделала Иисуса его сыном. И в том и в другом случае сын получал новые и весьма значительные возможности и более чем определенную легитимность.

Говоря церковным догматическим языком, «Он единосущен Отцу по божеству и Он же единосущен людям по человечеству».

1.2. Мессия как общественная потребность

Мессия — это посланец небес и сын бога либо провозглашенный учитель и вождь нации и всех, кто объединяется под победоносными знаменами его идей, естественно, бессмертных, или проповедник, ранее безвестный, но обладающий единственно верной конечной истиной. Мессия — лидер, но не просто лидер, но и духовный вождь. Но главенствовать ему предначертано потому, что он указывает путь, создает идеологию, определяет идею, точно зная, как реализовать ее и стать счастливым, возглавляет все движение к ней.

Духовный мессия бескорыстен, его выгода лишь в обеспечении торжества своей идеи и той власти, которую он приобретает, возглавляя своих сторонников или даже все общество, которое следует за ним. В этих случаях, иногда даже сам того вначале не желая, он начинает уподобляться богу и может поверить и убедить себя и других, что он и есть бог или равный ему, поскольку может все. Путь к божественности ощущается им субъективно простым и неутомительным, особенно тогда, когда претендующий на это страдает расстройствами психической деятельности. Придание себе божественного статуса во многих случаях не очень страшно, если мессия — местного калибра, а его бред и галлюцинации принимаются лишь кучкой последователей, как откровение свыше и потусторонний голос, избравший его язык. Это для них свидетельствует об особом предназначении такого лица, во что его последователи свято верят.

С. С. Аверинцев полагает, что внутренняя неизбежность как самой идеи мессии, так и переосмысления в связи с этой идеей состава религиозных представлений в целом заложена в самой структуре религии господа, требующего от своего народа беспрекословной верности и особой «святости» на его историческом пути (особенно в будущие эсхатологические времена), не достижимых без вождя и проводника, без вмешательства сверхчеловечески сильного целителя, который обладал бы высшей мерой святости. Древневосточная идеология обожествления царской власти закономерно трансформируется в контексте религии господа (не царь как бог, но бог как царь) в мессианскую идеологию: именно потому, что вся власть принадлежит господу, полномочия царя действительны в меру того, насколько его власть есть власть господа, и оба они — как бы одно (сравни слова Христа: «Я и Отец одно» (Ин., 10:30))[21].

С этими соображениями Аверинцева можно согласиться. Во-первых, древневосточная идеология обожествления царской власти в трансформированном варианте, о которой говорит Аверинцев, действительно имеет отношение к идее мессии, на которой основывается христианство. Но слова Христа «Я и Отец одно» вообще сказаны по другому поводу. Царь, конечно, мог восприниматься в меру того, насколько его власть есть власть господа, но даже такой царь далеко не всегда является спасителем. Нередко царя считали спасителем и даже могли мифологизировать его, что мы находим в истории многих народов. Между тем и мифологизированный, даже обожествленный царь еще далеко не спаситель в духовном понимании, если у него нет особой программы именно спасения.

Потребность в мессии обусловлена не структурой иудаизма, требующей от своего народа верности и особой святости, недостижимых без вождя и проводника, без вмешательства сверхчеловечески сильного целителя. Не один только иудаизм требовал от своих последователей беспрекословной верности и особой «святости», были другие религии, которые тоже предъявляли своим последователям аналогичные требования. Однако именно в недрах иудаизма возникла непреодолимая потребность в спасителе. Это исключительно важное обстоятельство требует объяснения. Суровость и строгость иудаизма определялись суровыми условиями жизни еврейского народа, которому постоянно приходилось обороняться от врагов. Особенности религии, ее требовательность стали гарантией сохранности этого народа, притом едва ли не самой главной, защищая его от растворения среди других этносов.

Однако Яхве, как уже отмечалось, был слишком суров, часто жесток и несправедлив, о чем более чем красноречиво повествует, например, Книга Иова. Поэтому требовалась новая идеология и мораль, более четкое, чем в иудаизме, обещание жизни после жизни. Все это давал мессия Христос — и новую мораль, основанную на любви и прощении, и вечную жизнь после смерти. То, что ему приписывалось происхождение от династии Давида, отнюдь не свидетельствует о том, что в его лице возвратился Давид, который олицетворял для израильтян годы процветания их страны. Но все равно как-то связывать с ним мессию было весьма «выгодно» для последнего, учитывая авторитет этого царя у еврейского народа. Версия о царском происхождении Иисуса (предположение об этом в мифологии резко противоречит версии о его вифлеемских родителях) вполне в духе древнего мифотворчества: древний человек своих самых значимых персонажей часто ставил на высокий царский пьедестал, поскольку великие дела могли творить те, кого само рождение поднимало над массой.

Между тем в Ветхом Завете и в неканонических мифологических сочинениях можно обнаружить множество сведений, что времена всеобщего блаженства наступят обязательно, что придет сверхчеловек, который принесет людям счастье, покой и вечную жизнь, избавит их от грехов и заблуждений. Это дает основание думать, что идея спасителя была разлита в воздухе за много лет до появления бродячего проповедника Иешуа.

Итак, мессия в христианстве нужен был потому, что Яхве был слишком суров, слишком требователен, даже жесток и несправедлив. Иисус с его проповедью любви, доброты и милосердия тем самым провозглашал новую мораль. Правда, ее придерживались лишь первые христиане, во все последующие века даже сама церковь не проявляла ни любви, ни доброты, ни милосердия. Догмы мессии не смогли преодолеть извечную человеческую природу.

Вообще в древнеримском многобожном мире искание, даже жажда нового божества были весьма актуальны. В этих поисках теплилась надежда не только на улучшение собственного положения, своей жизни, но и на решение исконных вопросов, которые тогда возлагались только на религию, вопросов о том, кто создатель мира, вселенной, человека, его ответственности и т. д. Ответы на эти вопросы дало христианство, предложив для этого еще одну из своих составных частей — иудаистскую Тору и другие книги Ветхого Завета, одновременно провозгласив новую этику Христа.

Иудаистские предания и мифы, принадлежавшие одному небольшому по численности народу, стали всемирным достоянием, хотя ранее они были известны в греческом переводе (так называемой Септуагинте), осуществленном иудейскими учеными Александрии. Как часть христианской религии Ветхий Завет был принят, таким образом, многими народами.

Богоискание было активностью толпы, поисками ответов на вечные вопросы, и формированием нового отношения к человеку на ранних этапах занимались, прежде всего, наиболее пытливые ее представители. Мистическое брожение на заре христианства было заключено в рамки общественного и индивидуального бытия, соответствуя тому уровню интеллектуального развития, которое к тому времени было достигнуто. Знаменательно, что новый бог — Иисус Христос — был наполовину человеком и жил среди людей, тем самым максимально приближаясь к ним и понимая их потребности и интересы. На него поэтому можно было возложить надежды, что нельзя было сделать в отношении бога-творца — абстрактного, грозного, иногда жестокого и даже свирепого.

Названные потребности Ю. Николаев называл мистическими, отмечая, что

На самом деле мистика не так уже далека от суеверий, а и то и другое весьма характерны для толпы, собственно, она и создает необходимые условия для их существования.

Действительно, веяние мистики проносилось по всему древнему миру, пробуждая в толпе религиозный инстинкт вместо грубого суеверия. Религия, несомненно, — более высокий уровень веры в потусторонние силы, чем грубая мистика и суеверия. Хотя следует признать, что даже при господстве христианства сохранились и мистика, и суеверия. Римская империя действительно была веротерпима. Но в ее границах были народы, которые чувствовали себя глубоко несчастными — к ним принадлежали и евреи. У них был суровый и грозный бог Яхве, а они на фоне всех своих несчастий желали более доброго и любящего.

В аспекте познания причин возникновения христианства весьма важно мнение Э. Фромма.

Как пишет Фромм, оно выросло как значительное историческое мессианско-революционное движение в среде бедных, необразованных, революционных масс. Подобно проповеди Иоанна Крестителя, христианская доктрина была обращена не к образованным людям и обладателям собственности, а к бедным, угнетенным и страдающим. В основе раннехристианского учения была проповедь Иисуса о близком эсхатологическом наступлении божьего царства. Деятельность Иисуса была представлена им началом этого царства, которое близко, но никто не знает начало его. Это давалось сверхъестественными отношениями с богом, что нашло свое выражение в раннехристианских политических выступлениях и мессианских фантазиях. Последнее выразилось в раннехристианской вере в миссию Иисуса и его связь с богом[23].

Фромм напоминает, что, возможно, ранее существовали и другие еврейские эзотерические традиции умирающего бога или умирающего мессии, но все они не могут объяснить то огромное воздействие, которое учение о распятом спасителе оказало на евреев и другие народы. В раннем христианстве Иисус был человеком, возвеличенным до бога после своей смерти, который вскоре должен был вернуться, чтобы совершить суд, сделать счастливыми тех, кто страдал, и наказать правителей. Страдающий народ чрезвычайно очаровывало христианское благовестие, позволявшее им найти в мире фантазии все то, в чем им отказывала действительность[24].

Христианская фантазия несла удовлетворение надеждам на лучшее будущее и на отмщение. Но можно идти еще дальше и говорить о ненависти к тому, кто установил столь жестокие и несправедливые порядки — и это был их «старый» бог. Но на него они не смели роптать, а поэтому свой протест выразили через сотворение спасителя и, чтобы не отрываться от древних и, как им казалось, прочнейших корней, сделали его отцом Иисуса. Последний был им близок тем, что тоже, как и они, страдал.

Распятых и страдающих на кресте и до Иисуса было более чем достаточно, но его именно воспринимали как самих себя, ибо он позволял христианам в фантазиях довольствие и счастье, отмщение и потустороннюю жизнь. Фромм обоснованно считает, что здесь получило скрытое, бессознательное отображение желания смерти Яхве с передачей его властных полномочий сыну. Поскольку же верующие в Христа идентифицировали себя с распятым, они тем самым искупали свое греховное отношение к его отцу. Происходило замещение Яхве путем идентификации со страдающим Христом[25]. Естественно, что удовлетворение насущных потребностей в религиозных фантазиях было необходимо не только еврейским неимущим массам, но и низам во всем средиземноводском мире.

Но постепенно эсхатологическая идея отодвинулась, о ней забыли уже к началу IV в. н. э., постепенно ослабели и этические требования. К началу инквизиции они вообще исчезли. Между Яхве и Иисусом установились отношения гармонии; массы, толпа идентифицировали себя с распятым Богом уже не для того, чтобы сместить отца в фантазии, а чтобы, слив их воедино, возрадоваться их любви и милости.

Я думаю, что Иисус с его проповедями любви, смирения и милосердия был очень близок, причем на бессознательном уровне, первым христианам еще и потому, что наглядно олицетворял в себе их раннее детство, которое осталось в их памяти как время любви, заботы и попечения со стороны родителей, как бы бедны они ни были. Учение Иисуса зримо напоминало людям то счастливое время. Полагаю, что этот же фактор привлекал к христианству в первые годы его распространения людей и вполне обеспеченных, но с большими проблемами в жизни и несчастьями. Прежний злой бог-отец постепенно преобразовался в доброго и милосердного, в первую очередь потому, что принес в жертву своего сына ради людей. Все они находили в нем утешение и покой. Культ Марии, Богородицы, которая стала центральной сакральной фигурой Средневековья, подтверждает мои слова.

Христос стал чем-то вроде маленького ребенка на коленях этой Великой Матери, а постоянное изображение на иконах именно этого сюжета как раз и говорит о фемининном восприятии спасителя и всего, что связано с его появлением и верой в него. Христианская Великая Мать постепенно стала отделяться от культов Яхве и Христа и сближаться с многочисленными культами богинь во многих других религиях. Здесь дело не столько в психоаналитическом подходе, продемонстрированном Ш. Радо в его мыслях о страхе перед голодной смертью и оральном удовлетворении. В те годы люди уже не так, как прежде, боялись голодной смерти, а поэтому кормящая Мадонна стала символом могущественной религии, кормящей народ. Она дарует прощение, заботу и попечение, как та конкретная женщина — мама, которая вскормила данного человека. Но младенец во всех случаях символизирует пассивный элемент, и поэтому люди призывались к пассивной, инфантильной реакции на жизнь. Однако не на всех иконах мы видим только сосущего младенца, очень часто Иисус изображался уже сравнительно большим мальчиком на коленях у матери.

В контексте предпринятого здесь исследования о мессии для нас неважно, кем его считали первые христиане. Как, например, Арий, который учил, что бог единствен, рядом с ним нет другого, что его сын не был независимым существом, принципиально отличающимся от Яхве. Христос, по мнению Ария, не был истинным богом и обладал божественными качествами только как приобретенными и только отчасти. И он не был вечен, а знания его не были совершенными. Следовательно, он не имел права на ту же славу, что и бог-творец. На Никейском соборе в 325 г. Арий и его учение были осуждены, а сам Арий был отлучен от церкви.

Были и другие религиозные учения, отрицавшие официальное учение о Христе. Для нас здесь неважно, какими качествами его наделяла церковь, а главным является только то, что в мессии была общественная потребность, облеченная в религиозные формы, и эта потребность была удовлетворена. То, что догмат о Христе постоянно развивался, не меняет сути — мессия остался мессией. Бог Отец остался у христиан в пассивной позиции.

По причине, названной выше, нас не должна интересовать проблема историчности Иисуса, хотя я думаю, что он действительно существовал. Как уже отмечалось, это был бродячий проповедник, очень талантливый, фанатичный бунтовщик (это отмечал и Каутский), умеющий убеждать слушателей, но их было немного, судя по тому, что толпа (а это уже большая группа людей) требовала распять его.

Разумеется, вопрос об историчности Христа очень важен, но не стоит его преувеличивать, как это делал А. Швейцер, утверждавший, что история критического изучения жизни Иисуса имеет более высокую внутреннюю ценность, чем история исследования древнего учения. С этим трудно согласиться, если учитывать, что понять Христа и христианство невозможно без познания древних учений, которые им предшествовали. Швейцер считал, что Христос правил миром не только во благо, но и на погибель, что он разрушил мир, в котором родился, и он же уничтожает истину и добро, которые его дух создал в нас[26]. Непонятно, что означает утверждение христианина Швейцера, что мессия уничтожает истину и добро, которые его дух создал в нас; скорее всего, здесь имеется в виду присущее христианству внутреннее противоречие. Но нельзя согласиться с тем, что он правил миром на погибель — христианство открыло новую эпоху в западной цивилизации. Это была эпоха вперед.

Вопрос об историчности Христа очень интересен, но не столь важен потому, что, был ли он «живым» человеком, или это целиком сотворенная легенда, богом он стал исключительно благодаря тому, что в реальности существовавший человек был мифологизирован или миф был сформирован только на объединенном образе давно ожидаемого спасителя (мессии). В том и другом случае главная роль здесь должна быть отведена мифу, давшему миру спасителя, в котором он, этот мир, остро нуждался. Я полагаю, что Иисус реально существовал и это был очень активный, фанатически убежденный, харизматичный оратор и организатор.

Швейцер неверно полагал, что раннее христианство проявляло полное безразличие к жизни исторического Иисуса. В тот, ранний, период историческая подлинность мессии была христианству нужна и как пример для подражания, и как возможность воскресения из мертвых конкретного человека, что убеждало в божественной сущности этого человека. Поэтому не следует соглашаться с позицией Швейцера, что апостол Павел якобы не хотел ничего знать о Христе после его телесной смерти. Послания Павла говорят об обратном.

О жизни Иисуса написаны тысячи работ, в подавляющем своем большинстве это теологические труды, тот Христос, который предстает нам с этих страниц, для нас важнее всего, ибо это всегда мессия, провозвестник нового исторического времени.

Причина нашего совсем не полного представления об Иисусе, как считает Швейцер, лежит в природе источников о его жизни. Эти источники содержат только сведения о его служении людям. Но, по-моему, Швейцер зря сокрушается по этому поводу, так как ничто так не раскрывает личность, как то дело, за которое она борется. Если смотреть на вопрос о реальности Христа с изложенной точки зрения, пусть даже в процессе мифологизации ему было приписано очень много, чего не было в действительной жизни, его дела, его служение людям говорят чрезвычайно много о нем, о его личности.

Нас не должно смущать, что Иисус нигде не называет себя прямо мессией, однако все, что он делает и говорит, его проповеди и поучения, его утверждения, что он излагает новое учение, имеющие исключительное значение для людей и общества в целом, его слова о новой духовности, несомненно, свидетельствуют об этом. Он знает о своей особой миссии на земле, о своем чрезвычайном назначении, т. е. о том, что потом будет названо мессианством.

Мессию люди воспринимают как посланного им вестника из бесконечной неведомости, в которую обычно погружался бог; речи мессии не похожи на речи других, даже выдающихся людей. Мессия вовсе не задумывается над тем, искренен он или нет, это вопрос перед ним просто не возникает. Он не говорит ходячих фраз, его суждения новы, неожиданны, весомы и в то же время чрезвычайно актуальны; в его словах люди слышат само дыхание бога, истории или судьбы, ибо он говорит только о самом главном. Такие люди как-то незаметно и исподволь создают представление о себе, хотя и как о вполне земных, но в то же время и не от мира сего. Спаситель не бывает неестественным, фальшивым и суетным, а тем более материально корыстным, поскольку весть, которую он несет миру, имеет неземное происхождение и всегда содержит в себе прежде всего духовные ценности.

Между тем появление мессии, а появление означает признание, возможно тогда, когда он необходим людям, которые ждут его прихода, т. е. имеется потребность в его слове, которое должно определить, как им жить дальше и куда следовать. Они сами не знают этого, а он не сомневается в том, что это как раз ему известно, причем он не колеблется в своем знании, не ставит вопроса перед собой, прав он или нет. То, что можно было бы считать заблуждением или ошибкой, у него никогда не вызывало ни тени сомнений.

Точно так же главарь толпы возникнет тогда, когда появится потребность в нем. В противном случае это будет пустой болтун, презираемый даже близкими людьми.

Образ Иисуса был не литературным воплощением идеи героя, а именно идеи мессии, а его признание и исключительная привлекательность для самых широких слоев общества обусловлены острой потребностью в спасителе. Но не случайно христианство зародилось и начало свое распространение в еврейской диаспоре греческого мира — здесь не было того давления иудаизма, которое имело место в Израиле, где, вполне возможно, не потерпели бы нового учения, столь резко противоречащего господствующей там религии.

Отличительная черта мессии: он не сомневается в своей правоте, а поэтому в ней не должны сомневаться и другие, его слова продиктованы высшими силами, которые, конечно, не могут ошибаться, либо его неистребимой уверенностью в собственной мудрости, в глубочайшем знании жизни и всех сил, которые им движут. Последние обстоятельства особенно характерны для таких разновидностей архетипической фигуры мессии, как политические лидеры типа Гитлера или Ленина. Такие лидеры-спасители, как правило, фанатичны и убеждены, что призваны дать стране (обществу), группе новое ускорение, новые направления, новые ценности, бесценные идеи. Такие фигуры могут быть нарциссичными.

Иисус — типичный козел отпущения, и фигура спасителя, нетрадиционная для иудаизма, именно в таком виде описана в Книге Исайи. Позже сами христиане, и среди них Иоанн Предтеча, назвали Иисуса Агнцем Божьим, имея в виду не только его кроткий нрав, но и то, что ягненок приносился евреями в жертву богу за их грехи. Но тем не менее Иисус все-таки козел отпущения, умерший на кресте за прегрешения и ошибки человечества, т. е. взявший их на себя. Иначе понять это невозможно: он взял их на себя и умер на кресте, чтобы с его смертью они закончились. К сожалению, это не удалось сделать, хотя эта деталь — возложение на себя чужих грехов — весьма красочно дополняет архетип спасителя.

Само завещание Иисуса, чтобы его последователи ели хлеб и пили вино как его плоть и кровь, есть не что иное, как воскрешение в новой форме древнейшего обычая поедания живого бога. Это, по представлению первобытных людей, передает им от этого бога его силу, мудрость, значимость и другие, весьма ценимые качества. Таким образом, образ Христа включает в себя и подобные древние компоненты.

Евреи, ставшие в древности христианами, сделали выбор, который не мог им показаться неверным. Этот выбор делал неудовлетворенный жизнью человек, но такой человек был человеком толпы, и он не мог быть свободным от влияния ближайшего социального окружения. Вооруженный новой верой, такой человек мог убедить себя, что он достиг истины и взял свою жизнь в собственные руки. С верой в Христа он способен не только уверовать в то, что стоит жить, но и что стоит умереть.

У. Джеймс писал, что есть люди, всей душой верящие в бессмертие, и такие, которым трудно представить себе, чтобы это понятие могло быть реальным. Последние связаны своими чувствами и ограничены своим опытом; кроме того, некоторые из них в силу своего рода интеллектуальной честности так «преданы» фактам, что их прямо шокируют свободные экскурсии в область невидимого, предпринимаемые другими людьми исключительно ради удовлетворения чувства[27]. Надо полагать, что среди первых христиан, людей толпы, некритических и необразованных, было очень мало таких, кого шокировали свободные экскурсии в область невидимого.

1.3. Посредник между богом-творцом и людьми и искупитель

Ожидание прихода того, кто принесет спасение от земных бедствий и, возможно, обещает жизнь после жизни, несло в себе мощный заряд чувств, грозивший со временем взорвать всю существующую систему духовных и религиозных ценностей. Но пришествие спасителя первоначально определялось устройством, прежде всего, земной жизни, идея об обеспечении им бессмертия появилась позже. Еврейский народ, в греческой диаспоре которого зародилось и стало развиваться христианство, был, вероятно, не более несчастным народом, чем некоторые другие, в которых, однако, подобная идея не сформировалась с такой силой и совершенством. Но евреи, находившиеся под жестким покровительством Яхве, более остро и болезненно, как можно предполагать, чувствовали все несправедливости, выпавшие на их земную долю. К тому же этот народ с его строгим монотеизмом и ритуальными и культурными особенностями находился в определенной социальной и, главное, психологической изоляции по сравнению с другими народами.

Суровый монотеизм иудаизма во многом предопределил то, что христианство появилось среди иудеев, но вне Израиля. Однако идеи спасения и особенно новой морали были столь востребованы в средиземноморском мире, что получили небывалое распространение сначала в этом регионе, а затем во всем мире. В эмиграции призвание Христа как глашатая и открывателя желанного мессианского царства приобрело первостепенное значение и стало выступать как имя нового божества.

Христос стал как бы посредником между Яхве и людьми (людским миром). Христиане не забывают о боге-творце, но в первую очередь поклоняются Христу и верят в него. Именно он смягчает их тяжкую участь, сеет добро и милосердие, любовь и прощение в отличие от своего сурового отца, слишком жестокого, порой жесткого и даже несправедливого. Людям кажется, что Христос смягчает удары, даже нейтрализует бога-творца и защищает их.

Мысль о посреднике в религиозной философии не нова. Так, Владимир Соловьев развил учение о Мировой Душе как посреднице между богом и тварью. В своем идеальном аспекте эта Душа, по Соловьеву, является святой Софией, премудростью божьей, — началом, соединяющим мир с его творцом. Н. О. Лосский вносит в эту мысль существенную поправку, полагая, что Мировая Душа способна наводить на недоразумение, поскольку соотносительна с телом. Поэтому он вводит другое высшее посредническое начало — «царство Духа». Одним словом, этим теологам хотелось бы видеть некое единство мира, но эта их структура носит чисто мифологический характер. То, что люди видят в Христе посредника между богом-отцом и людьми, является психологическим, в этом качестве он дан им в их ощущениях.

Достойно отдельного рассмотрения то обстоятельство, что Христос не был «полным» богом, его матерью была вполне земная женщина, хотя и максимально мифологизированная, что не должно вызывать никакого удивления. То, что Христос был сыном Яхве, понятно: еврейская диаспора не порывала и не могла порывать связи со своим исконным божеством, но все-таки не до конца доверяла небесным властелинам, дав новому богу смертную мать. Новый бог был наполовину человеком, что вызвало в христианстве острые диспуты. Возможно, в этом кроется первый, пусть и очень робкий, шаг к безбожию. В связи с этим вспомним, что у Яхве в отличие от греческих и египетских богов не было божественной супруги. Ведь христианское мифотворчество могло пойти и по другому пути: на землю сошел бы «просто» сын божий, не было никакой необходимости создавать миф о его матери, беспорочном зачатии и т. д. Но конечно, богоматерь еще нужна была для укрепления новых моральных начал — любви, прощения, заботы. Те же моральные начала нес не бог, а человек-полубог. Можно сказать, что Мария активно помогала Иисусу.

Чтобы стать мессией, не всегда достаточно, а иногда и недопустимо объявлять себя таковым, хотя многие и становятся на этот ложный путь. Необходимо, чтобы им признавали бы данного человека другие, а не просто он стал называть себя так — они должны в него поверить. Однако вполне возможно, что человек, сам провозгласивший себя мессией, своим фанатизмом и упорством, преданностью идее, организаторскими способностями и умением воздействовать на других заставляет их поверить в свое особое предназначение. Иными словами, он должен быть исключительным человеком. У него не могут не быть еще и такие качества, как ораторские, провидческие и лидерские способности, умение создать и предложить свою программу действий, свое особое видение мира и решения его насущных проблем, свою идею, способную объединить людей и повести за собой. Всем этим обладал Иисус, реальный и мифологический.

Многими из перечисленных качеств обладают не только мессии, но и другие лидеры, а если брать духовную жизнь, то в первую очередь пророки. Поэтому весьма важной научной задачей является типологизация духовных лидеров, с тем чтобы четко выделить именно мессий в качестве объектов научного познания. Для этого потребуется раскрыть все их отличительные особенности, функции и значение, показать, почему люди всегда так жаждали их появления и были так преданы им. Такая задача представляется весьма актуальной, поскольку мессии с древних времен могут руководить и огромными людскими массами, и небольшими группами, их ждут, их жаждут, подчас подспудно и бессознательно, им страстно и безоглядно верят, даже несмотря на иногда очевидную абсурдность провозглашаемых ими истин. Они могут существенно влиять на историю, жизнь и судьбы людей, как, например, Мухаммад или Маркс с Лениным.

Понятие мессии разное в разных культурах, что особенно заметно при сопоставлении соответствующих представлений в иудаизме и христианстве. Иудаизм не создал развернутой доктрины мессии и мессианства, хотя в Ветхом Завете говорится о помазаннике (1 Цар., 12:5, 16:6–12; 2 Цар., 19:21; Пс., 17:51, 19:7 и др.). Это человек, как-то отмеченный богом, особо выделенный им, даже его любимец, но сама идея помазанничества в принципе еще лишена пафоса и общедуховного значения. Ветхозаветное понимание помазанника ближе всего к бытовому, совершенно земным вещам, вроде помазания на царство (например, 1 Цар., 16:1–13) или священничество (Лев., 4:3). Поэтому все помазанники и помазанные — это обычные люди, но отмеченные высшей печатью.

В Ветхом Завете высказана лишь общая идея мессии: «Но Он изъявлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились» (Ис., 53:5). Нетрудно заметить, что в этом кратком положении чрезвычайно емко и точно выражена идея, которая знаменует собой предварительный этап генезиса архетипа. Эта идея затем стала основой христианского вероучения. В этих же словах уже предвосхищается идея посредничества мессии между высшими силами и людьми. Слова «изъязвления за грехи наши» прямо говорят о том, что он готов их искупить.

Помазание — несомненный знак близости к божеству, и это очень древняя идея, в общем виде зафиксированная в Ветхом Завете, а затем тщательно и всесторонне разработанная в христианстве. Древний человек верил, что помазанный обладает магическими или сверхъестественными способностями, с помощью которых божественные силы смогут оплодотворять землю, скот, защищать от врагов, отводить беду, исцелять от болезней и даже, как Христос, оживлять людей. Такими способностями в первую очередь наделялись вожди и монархи, а также все те, которые могли устанавливать связь с потусторонним миром. Напротив, голод, бесплодие, неурожай, эпидемии, плохой улов рыбы свидетельствовали о том, что вождь, монарх или племенной (родовой) колдун плох, иными словами, он утратил силы или лишился милости божества и его расположения либо вообще не обладал ими. Таким образом, вера в помазание была весьма выгодной для людей. Думается, что эта вера появилась позже убежденности дикаря в том, что нет пределов его власти над природой, что он обладает сверхъестественными возможностями и может заставить высшие силы служить ему. Только потом, с развитием познания и желания понять этот мир, он стал видеть его безграничность и бесконечную сложность, а также свою естественную слабость перед ней. Соответственно существа, которые управляют столь огромной природой, представляются ему гигантами.

Прежнее наивное ощущение равноправия с высшими существами, свойственное греческой религии, в иудаизме полностью исчезает, но вполне естественна и логична попытка установления с ними связи, желательно тесной и постоянной. Одной из форм такой связи на названном, более позднем, этапе стало помазание, в связи с чем Иисус начинает выступать в роли посредника между богом-творцом и людьми.

Ученики и последователи Христа вступали в ожесточенные споры о том, как он относился к тому или иному явлению, как отвечал на тот или иной вопрос. Сам образ Христа перестал быть осязаемой реальностью, вокруг его духовного наследия началась борьба идей, понятий, комментариев, что положило начало христианской теологии. Проповеди христианства не способствовала проповедь иудейского монотеизма, поскольку христианство складывалось как политеизм, поскольку деву Марию тоже, по существу, считали богиней и еще прибавили Святой Дух. Но конечно, в первом лепете христианства ясного представления о новом божестве еще не было. Но постепенно Яхве становился далеким строгим судьей, внушавшим страх, а не любовь. Однако он не исчез, но между ним и бескрайним простором человеческой жизни стал некто, чье учение о совершенстве любви не могло не найти горячего сочувствия в человеческих душах.

Можно, конечно, считать, что мир воспринял христианство как наследие древних мистерий и открылся властному призыву к экстазу и всеобщему крещению духом. Но это было стоянием лишь немногих посвященных, но не массы, толпы. Залогом успеха христианской проповеди было не только обещание посмертного воздаяния: многие древние религии учили о загробном существовании и справедливом воздаянии и возмездии в иной жизни. Эта идея всегда была жива в человечестве, всегда была ярко выражена в различных религиозных системах. Такой она была и в иудаизме. Не только надежда на будущую загробную жизнь обеспечила успех христианству, хотя это и было чрезвычайно важно. Можно даже сказать, что без этого новая религия просто не состоялась бы или осталась бы недолговечной мистической сектой.

Следовательно, главная причина успеха христианства состояла не только в этом. Поскольку основой учения Христа было утверждение любви, милосердия и прощения, торжества бедности и бедных, это означало наряду с загробным благополучием и не менее важное другое — добрую, счастливую жизнь еще до смерти, здесь, на земле, а поэтому человеческое существование приобретало радостный смысл. Вот к этому и устремились люди, в первую очередь люди массы, толпы, не рассуждающие о высших мистических материях, а остро нуждающиеся в простом земном счастье.

Примерно то же самое было и с коммунистическим учением. Толпа воспринимала его просто, без всяких сложностей, как возможность жить лучше. И тех и других ожидало горькое разочарование.

Сама идея мессии противоречит жестокому иудаистскому монотеизму, который совершенно не терпит спасителей рядом с могучим Яхве, который может все и, если нужно, станет и спасителем. В этом смысле иудаизм стоит особняком, поскольку многие другие боги нуждаются в такой фигуре, как Христос, или близкой к нему (например, Ахура—Мазда — в Заратустре, Аллах — в Мухаммаде). При этом интересно, что сама религия обозначается именем не собственно бога, а мессии или проповедника (магометанство, зороастризм, христианство), думается, что такое нельзя считать ничего не значащей случайностью: совершенно очевидно, что мессия (или пророк в исламе — очень близок к мессии) есть способ очеловечивания бога, его максимального приближения к людям. Мифологизированный человек, ставший богом или почитаемый наравне с ним (например, в исламе), становится действительным богом, который в народном сознании почти заслоняет бога-творца, так сказать, главного бога. Данное обстоятельство ставит под сомнение монотеизм не только христианства, но и ислама, тем более что шиитский ислам признает еще Махди.

В мифологии непросто отграничить пророка от мессии. Можно понимать пророка как того, который видит будущее, предсказывает его, объясняет, как сложится мир в перспективе, какие события произойдут и что ожидает человека. Это еще далеко не мессия; мессиями не являются иудаистские пророки Исайя, Иеремия или Наум, но тем не менее пророки в христианстве и исламе выступали в качестве посредников между богами и людьми. Мессией представляется тот, кто не столько предсказывает будущее, причем не просто будущее, а в отличие от пророков эсхатологическое будущее. Мессия, что очень важно, качественно изменяет мир, исправляет его, создает для людей новые порядки и новые духовные перспективы, новую нравственность — спасает их. Для этого он несет им новое учение, но от имени бога. Так поступал Христос, который всегда подчеркивал, что исполняет не собственную волю, а волю пославшего его отца. То же самое делали Мухаммад и Заратустра, к тому же у последнего был еще завершитель миссии — Саошьянт. Его имя представляет собой причастие будущего времени от глагола «спасать», он — эсхатологический спаситель человечества, мессия. Таким образом, в зороастризме тоже есть спаситель.

Христа можно воспринимать как посредника между богом и людьми. Но в самом иудаизме заложена идея о том, что необходим сверхсильный вождь, обладающий высшей мерой святости. В Книге Исайи содержится пророчество, что «Дева во чреве примет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил» (7:14). Это почти мессия, но только, по понятным причинам, «почти», хотя мысль о зачатии девой спасителя полностью повторена и развита, как известно, в христианстве. В той же Книге весьма обстоятельно изложена идея о приходе спасителя и тех коренных изменениях, которые произойдут в связи с этим в жизни людей — по существу это будет совсем иная жизнь. В ней он назван «отраслью от корня Иесеева» (11:1–16). В книге Иезекиля говорится о Давиде, который будет пастырем людей и «князем среди них» (34:23–24).

В апокрифической Книге Еноха («Эфиопский текст») высказывается надежда, что сын человеческий изгонит царей с их престолов и из их царств, «ибо они не превозносят Его и не признают с благодарностью, откуда досталась им царство. И лицо сильных Он отвергнет, и краска стыда покроет их… Он будет жезлом для праведных и святых, чтобы они оперлись на Него и не падали; и Он будет светом народов и чаянием тех, которые опечалены в своем сердце».

В целом можно констатировать, что и в ветхозаветных книгах, и в Книге Еноха содержится страстная мольба о приходе мессии, мольба народа, который «опечален в сердце своем». Его страдания достигли крайних пределов, он больше не в состоянии терпеть несправедливости и угнетение, более того, он совсем не согласен с тем, как сейчас в целом устроен мир, и требует его коренного преобразования. Это по существу революционные требования в религиозной оболочке, вне ее в те годы их существование было немыслимо.

По-видимому, именно по этой причине «Господь духов» в Книге Еноха обещает послать своего «Избранного» жить между людьми и преобразовать небо «для вечного благословения и света». Он намерен изменить и землю, приготовив ее для благословения, «грех же и преступления исчезнут на ней».

Можно полагать, что фигура спасителя одним из своих источников имела мифологического царя — божественного вождя, который, согласно Д. Д. Фрезеру, имел значительное распространение в идеологии самых древних первобытных народов и нашел затем широкое признание, в частности, в религиях Ближнего Востока. Божественность царя в ту эпоху стала едва ли не главной догмой государственной идеологии и основой государственного устройства. Этот его статус постепенно трансформировался в идею мессии, и не случайно Христа называли «Царь иудейский». Но эволюцию отношений «божественный царь, мессия» не следует понимать таким образом, что подобный царь полностью растворился в мессии и исчез, хотя во многих царях одновременно видели и мессию. В мифологии царя можно выделить две суммы представлений, по существу встречных и часто сливающихся, — царь как бог и бог как царь. По-видимому, первая из них более простая, поскольку образ царя как бога в немалой степени слагается в результате усилий самого царя ради укрепления своей власти. Вторая ярко представлена, например, в древнегреческой религии и иудаизме, когда бог непосредственно руководит народом или через угодных ему правителей.

Бог может быть психологической компенсацией для народов, не владеющих обширными и богатыми территориями, не могущих похваляться победами в грандиозных битвах. Бог, а ведь это только их бог, в этом случае, напротив, велик, могуч и грозен. Он способен уничтожить всех врагов этого народа, а значит, его люди могут быть уверены в себе и своей судьбе, более того, они способны на самые большие подвиги. Вера в подобного бога делает народ сильным в первую очередь по той причине, что все его члены сплачиваются под знаменем своего всесильного небесного владыки. Выход из такой религии может сделать человека слабым и уязвимым для врагов, не защищенным в жизни вообще.

Идея мессии в лице земного персонажа, естественно весьма мифологизированного, нашла выражение и в том, что спасителей стали видеть в царях и иных монархах, убитых или ушедших из жизни при невыясненных обстоятельствах, чем-то прославившихся или (и) что-то сделавших для своей страны. Они наделяются сверхъестественными способностями, и от них ждут обновления, освобождения, справедливости и т. д. Разумеется, речь идет далеко не о всех монархах, исчезнувших при таинственных обстоятельствах, но толчком к мифологизации становятся именно эти обстоятельства.

Юный португальский король Себастьян пропал без вести в 1580 г. в битве при Алькасаркивире, что, во-первых, привело к утрате Португалией независимости до 1640 г., а во-вторых, способствовало возникновению так называемого себастьянизма — стойкого мессианского мифа о «скрытом короле», с чьим возвращением связывали надежды на новое величие страны, на установление царства счастья и справедливости.

Христос не случайно называл себя «Царем иудейским», хотя и оговаривал, что царство его не от мира сего. Но все-таки обозначал себя так, что должно было бы быть значимо для народа, который ждал спасения именно от царя.

Цари являются излюбленными персонажами легенд и мифов по всему миру. Они же очень часто выступают в роли героев. В царях только потому, что они цари, с древнейших времен видели людей особого рода, некую высшую силу со сверхъестественными особенностями, часто приближенных к богам. Наряду с этим их нередко ненавидели, им завидовали и убивали, само цареубийство обычно становилось проявлением особого отношения к ним. Нередко это делалось для обеспечения народного благополучия.

Как убедительно показал Д. Д. Фрезер, древний обычай предания смерти царьков при появлении у них признаков старения, даже первых морщин и седых волос или иных телесных дефектов, при наступлении сексуальной слабости является следствием убеждения в том, что властители должны обладать особыми, сверхъестественными силами и возможностями. Они есть воплощение божества, их жизнь и душа симпатическими узами связаны с благосостоянием всей страны, в случае заболевания и старения заболеет и перестанет размножаться скот, урожай сгниет в полях, а эпидемия унесет людские жизни. Предотвратить эти стихийные бедствия можно, только предав царька смерти, пока тот еще крепок и бодр, чтобы божественный дух, унаследованный им от предков, мог, в свою очередь, перейти к преемнику молодым и здоровым. Кроме того, царьки обладали способностью вызывать желаемые природные явления, например дождь, и отвращать, прекращать нежелаемые, например болезни скота[28].

Во многих цивилизациях царская власть расценивалась как дар неба или богов, а поэтому не могла не быть божественной. Это значительно расширяло возможности монарха: если он так могущественен и близок к богам, то может сделать людей благополучными, избавить от нищеты и страданий, обеспечить справедливость, т. е. исполнять обязанности мессии. Царь становился посредником между людьми и богами, часто сам, как в Риме, провозглашался богом, а поэтому рассматривался и как творец жизни и плодородия. Смерть монарха нередко воспринималась как национальная катастрофа, особенно если он был деятелен и хоть как-то старался улучшить жизнь людей либо если пропаганда всегда рисовала его как отца народа. Даже в цивилизованных обществах отношение к нему во многих своих аспектах напоминало отношение к царьку в первобытных племенах. Но конечно, не только в монархиях — в XX в. в тоталитарных странах так почитали своих тиранов.

Мессиями становились не только такие духовные лидеры, как Христос или менее значимые, и не только цари. В Новое время человечество столкнулось с таким явлением, как мессии — главари преступных тоталитарных режимов, объявивших, что ими открыты великие истины счастья и благополучия. Их учения носят эсхатологический характер и претендуют на новую нравственность, на совершенно иные смыслы жизни. Они и их учения стремятся занять место религий. К числу таких главарей-псевдомессий нужно отнести Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, которые, в свою очередь, опирались на «открытия» Маркса и Энгельса в судьбах человечества. Они претендовали на то, чтобы быть спасителями всего мира. В этом отношении Гитлер был «скромнее», он хотел спасать только германский народ.

Несмотря на все свои проповеди любви и прощения, Иисус все-таки сохранил в себе черты своего грозного отца, о чем свидетельствуют многие его суждения.

«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф., 10:34–37).

«Не думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение. Ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех. Отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки совей, и невестка против свекрови своей» (Лк., 12:51–53).

«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк., 14:26).

Многие христианские теологи отмечали несомненную для них связь между Адамом и Христом, опираясь, в частности, на слова Павла в его Послании к римлянам: «Ибо, как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие» (5:19).

К. Хюбнер считает, что это не допускает никакой другой интерпретации, кроме мифической[29]. С. Н. Булгаков прямо называет Иисуса вторым Адамом, который заместил собой «ветхого Адама» и стал «новым Адамом» для всего человечества[30]. Разумеется, Хюбнер прав, связь между ними может быть только умозрительной и мифической (мифологической).

Неверно думать, что, заменив Яхве, точнее, став между ним и людьми, Христос спас их от страданий. Христос, напротив, явился символом страдания для них, символом, которому обязательно надо было следовать. Именно так ставили проблему страданий христиан многие теологи, в частности А. Швейцер. Смерть Христа на кресте носит, как очень давно известно, искупительный характер, т. е. своей смертью он искупил грехи других людей, хотя никто до сих пор не смог доказать или хотя бы показать, как, каким образом смерть одного искупает грехи всех других, да и не очень понятно, что означает искупление в данном случае.

Богочеловек не очень смиренно принимает страдания. Истерзанный, отданный во власть зла и смерти, он умирает, но перед смертью, совсем как обычный смертный, возопил громким голосом: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?» (Мф., 27:46). То, что он приобрел в страданиях, переходит к тем, кто разделяет его страдания, хотя, конечно, люди страдали от века. Его же наиболее фанатичные последователи принимали страдания и смерть с особым удовлетворением, что всегда было типично для фанатиков, преданных особо важным идеям. Страдание на многие века стало безусловным уделом истинно верующих христиан как неотъемлемая часть их культуры, хотя, впрочем, не только истинно верующих, но и христианства вообще.

Е. Н. Трубецкому в отличие от многих других (например, от меня) понятно, почему «человеческое естество Христа, в корне победившее грех, тем самым избавляется и от его последствия — смерти. Но рядом с этим остается пока без ответа вопрос, как и почему мы, люди, не одержавшие этой совершенной победы, спасаемся жертвою одно за всех…». Это, по Трубецкому, вызывает не только глубокое недоумение, но и глубокий негодующий протест. Возмущает, согласно этому автору, вся эта банковская процедура перевода «заслуг» Христа на спасаемых им людей. Совести тут все не только непонятно, но и чуждо: и страдание невиновного за виновных, и «избыток заслуг», и спасение «чужими заслугами». Это представляется нарушением правды[31]. Правда, непонятно, почему и после спасения люди остались грешными, сколь ни чист был сам спаситель. Тут Трубецкой говорит слова, которые иному истому христианину могут показаться кощунственными:

По поводу грехопадения первых людей в раю Фрезер отмечает следующее.

Можно усмотреть в этих последних словах отрицание Трубецким важности, исключительности смерти Христа для спасения человечества.

Крест и крест с распятым на нем богочеловеком стали символом страданий, иначе говоря, они персонифицировались на человеке, который принял смерть для спасения людей. Однако даже надежда на обещанную жизнь после жизни и вечное блаженство не смогут заставить человека поверить в желательность и полезность страдания и смерти. Дело здесь не только в том, что их некрофильский культ угрожает исчезновению человеческой жизни. Каждый конкретный индивид в этом аспекте вряд ли думает обо всем роде людском. Его ужасают возможность собственных мучений и неизбежность смерти, и этот страх является общим для всех. Он возник очень давно — тогда, когда некое человекоподобное существо только начало выпрямлять спину и становиться на ноги; он появляется с первого крика ребенка и исчезает лишь у края могилы; он надежно хранится во всех клеточках организма. Но человек научился преодолевать страх смерти путем создания материальных и духовных, в том числе художественных, ценностей, воспитания детей и внуков, преданности радостям жизни. Нерукотворные памятники, воздвигаемые поэтами, художниками, композиторами и др., наряду с эстетической ценностью есть свидетельства торжества над страхом смерти.

В этом же ряду и вера в бога и загробную жизнь, что, однако, должно исключать культ смерти. Настало время перестать воспринимать веру в бога лишь как способ достижения выгод (пусть и чрезвычайно важных) и тем самым очистить религию от корыстных напластований. Она достаточно богата, чтобы не бояться подобной операции.

В христианском гимне страданию и смерти нет ни малейшего намека на неприятие того, что может приводить личность в отчаяние. Напротив, отчаяние становится необходимым условием обращения к богу, полная безысходность может оказаться импульсом к акту веры. Эти положения, высказанные С. Кьеркегором, многократно становились объектом критического анализа, но надо признать, что датский мыслитель выступает здесь как тонкий знаток человеческой психологии: абсолютное отчаяние действительно «выводит» на бога, который может стать единственным утешением, когда тебя окружают враждебные силы, а также в случае страшного личного горя, тяжелой болезни и т. д. Уточним: у человека может даже отсутствовать твердо выраженная вера в бога, он просто надеется на него как на нечто таинственное, непостижимое и трансцендентное, но всемогущее. В подобной надежде, стимулируемой отчаянием или страхом, заключен порыв к иному бытию, свободному от страданий.

На поставленный вопрос о том, каким образом могло распространяться на других завоеванное в результате страданий Иисусом, ответ может быть дан только на психологическом уровне: никакого иного способа передачи, распространения не существует. Другое дело, что страдание и смерть Иисуса не могут искупить грехи людей (если согласиться с религиозной позицией об их наличии) в принципе. Это не более чем сакральная догма, чрезвычайно устойчивая и не подвергаемая сомнению ни церковью, ни богословием. Мнение о психологических механизмах закрепления и передачи всем последующим поколениям верующих достаточно хорошо известно. Возможно, первые христиане острее сопереживали Христу, скорее всего, по причинам пространственной и временной близости. Подчеркну, что с помощью социально-психологических механизмов передается лишь представление о том, что Иисус своими страданиями искупил так называемые грехи людей, а вовсе не нечто, что якобы является их искуплением. Это искупление, обретя в религиозном сознании статус непререкаемой нормы, обрело автономное существование, оказывая подчас исключительное влияние на другие сакральные атрибуты.

Уместно поставить вопросы: почему вообще возникла потребность в том, чтобы некто, а не сам человек (человечество) искупил грехи? Что такое само искупление?

Постоянный поиск и определение кого-то сверхъестественного, трансцендентного, могущественного и в то же время милосердного, кто поможет в решении самых главных проблем жизни и смерти, а точнее, сделает это сам, — исконная и, по-видимому, неистребимая тенденция человека, доказывающая, что себе он в столь важных делах совсем не доверяет. На это у него, конечно, есть веские основания, смутно предугадываемые или чаще лежащие вне сознания. Личность сначала как бы делегирует божеству (а часто и так называемую вождю) соответствующие права и возможности, причем чрезвычайно широкие, лежащие за пределами человеческих, затем (таким сложнейшим путем) этим божеством совершается то, что представляется совсем непосильным анемичному разуму человека. Грех в религиозном понимании есть не что иное, как способ объяснения несчастий, поэтому нетрудно убедить себя в собственной греховности. Проблема греха и его искупления — это та проблема, которая вызывает особенно острую тревогу, главным образом потому, что без искупления греха, т. е. его снятия, устранения, невозможно обеспечить себе загробное существование.

Искупление и спасение — это почти одно и то же. Искупить грехи людей своей смертью, несмотря на всю невероятность этого, христианское учение сочло вполне возможным. Вообще без цели искупления распятие (казнь) Христа во многом представляется бессмысленным. Но его казнь ради спасения всех людей вполне в духе всего учения. Иисуса многие теологи, в частности русские, называли вторым Адамом, подразумевая тем самым, что он искупал грехи первого Адама. Эту идею очень детально развил апостол Павел в Послании римлянам (5:12–19), и она заняла более чем прочное место в христианстве.

Искупление — это возможно более полное возмещение нанесенного ущерба, прежде всего возмещение нематериальное, духовное, моральное, психологическое, это несение кары, претерпевание таких же или даже больших страданий и мучений, чем были причинены жертве, при полном, конечно, раскаянии в содеянном. Искупление может быть тогда, когда даже сам человек лично в произошедшем не виновен, но по каким-то соображениям высшего порядка берет вину и на себя, чувствует себя ответственным за произошедшее.

Понятие «искупитель» может также использоваться, согласно Библии, в смысле «спаситель». Так, несчастный Иов, замученный Яхве, говорит: «А я знаю, Искупитель мой жив и он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию» (Иов, 19:25).

Но иначе понимает искупление, ссылаясь на апостола Павла, А. Швейцер. Опираясь на послания этого апостола, он пишет, что искупление у него мыслится космологически.

Между тем тексты посланий апостола Павла не дают оснований считать искуплением нечто, что совершается на космическом уровне, хотя, конечно, апостол и говорит в своих посланиях о действиях, которые должны быть совершены христианами на небесах. Разумеется, христианин верит, что мессия берет на себя искупительное страдание, которое должен претерпеть человек, чтобы получить прощение за свои грехи. Этот вывод вырастает из общей оценки страдания как искупления и очищения. Но, как хорошо известно, со времен мученической гибели Иисуса человечество отнюдь не стало чище, хотя страдало слишком часто. Очищение же через страдание было известно еще древним греками, уверен, не только им. Люди всегда верили в очистительную силу страдания, поэтому их мифология заставила спасителя принять мученическую смерть на кресте. Но мифология забывает, что он страдал совсем как человек, а не бог; впрочем, достаточно сомнительно, чтобы бог страдал.

Иисус понимается в христианстве как спаситель от первородного греха, но не только первородного, а вообще всех грехов, всей греховности человеческого рода. Иисус — бог уже потому, что только кровь бога может спасти такое человечество. То, что мессия умирает, доказывало, что он человек или «дитя человеческое», он страшился смерти, страдал и умирал совсем как обычный смертный. Но нужно было, чтобы этот «обычный смертный» воскрес, что давало надежду другим людям на воскресение. В то же время он воскрес и как бог, вписываясь в известный архетип воскрешающего бога.