Мессии, лжемессии и толпа

5.1. Особая культура лжемессий

Мы так часто говорим и слышим «исламская культура», «христианская культура» или «буддистская культура», но никогда или почти никогда не ставим перед собой задачу понять, что именно подразумевается под христианской или буддистской культурой, действительно ли это во всех случаях культура религиозная или какая-либо иная. Ведь вполне возможно, что речь в этих случаях идет лишь о том, что данная культура имеет место в стране или в странах, в которых христианство или ислам хотя и являются доминирующими религиями, но их сила и влияние рамками собственно религии и ограничено. Другие стороны жизни, не менее важные, определяются еще и иными, не религиозными обстоятельствами, например экономикой или политикой. Вот почему можно поставить под сомнение, что отнюдь не религия или не только религия и не столько религия всегда и везде определяют культуру, направленность и ценности общества, государственность, образ жизни и качество жизни людей и т. д.

Здесь вполне уместно поставить очень сложный вопрос о том, что вообще представляет собой религиозная культура: относится ли это к соответственно религиозной культуре и только либо к тому, что является ее логическим продолжением, — церкви, степени и формам проникновения религии и церкви в государство и общество, роли церкви в традициях и обычаях, морали, в принятии государственных решений, религиозной обрядности в повседневной жизни и т. д. Ведь религия — это совокупность мифологических (виртуальных) представлений о том, как была создана земля, вся природа, космос, вселенная, человек, по каким законам и как они управляются, каковы перспективы человека и природы, что ждет его в загробной жизни. К этому примыкает огромная часть религиозных обрядов (процедур), призванных укреплять религию и ее догмы в умах людей и подчинять им всю их жизнь. В религии всегда действуют сверхъестественные, чудесные силы, которые определяют весь видимый и невидимый мир и самого человека. В них надо безоговорочно верить, не ожидая доказательств, как в науке или в иных сферах деятельности, например в уголовном процессе или криминалистике.

Сама религия и сам религиозный миф являются частью культуры, в том числе первобытной. В мифе нас поражает, как верно заметил Э. Кассирер, его удивительное сходство с поэзией. Он приводит слова Ф. К. Прескотта, что древний миф есть та «масса», из которой постепенно выросла современная поэзия благодаря процессам, называемым эволюционистами дифференциацией и специализацией. Мысль мифотворца — прообраз поэтической мысли[74]. Тем не менее различия между мифом и искусством давно известны, как, впрочем, и сходства. Так, и для религии, и для искусства (эстетического мышления, эстетического созерцания и т. д.) абсолютно важно существование объекта. И тот и другое являются продуктом фантазии, но в мифическом всегда предполагается акт веры, без веры в реальное существование его объектов миф утратил бы свою основу, вообще исчез бы.

Кассирер утверждает, что мифологическое и научное мышление, каждое следуя своим путем, занято поисками одного и того же — реальности. Однако каждое из них представляет себе реальность строго по-своему. Первое ищет реальность, которая во всех без исключения случаях является только виртуальной и покоится исключительно на вере. Второе не признает веру доказательством, и для него нужны эмпирические факты. Разумеется, религия, наука и искусство исходят из того, что существует определенный порядок вещей, механизм приведения их в действие. В этом их общность.

Лжемессии тоже создают свою субкультуру, главным адресатом которой является толпа, а основным назначением — сохранение и укрепление власти вождя и всего созданного им государственного и политического режима. Лжемиссианское общество не допускало различий между политикой и повседневной жизнью большинства, политика не могла быть лишь одним из составных элементов жизни людей, политика, как и идеология, внедрялась в каждую мысль или поступок. Гитлер и Сталин, другие тоталитарные вожди намеревались создать такое органичное общество, в котором все стороны жизни были бы подчинены господствующей идеологии и культу личности. Никому не дозволялось стоять в стороне от целей, провозглашенных этой идеологией, жизнь человека была подчинена ей. Все люди и организации подлежали нацификации и большевизации (коммунизации), т. е. оказывались под контролем соответствующего режима.

Все государственные учреждения, общественные организации и образовательные институты были реорганизованы так, чтобы режим получил полный контроль за их деятельностью, за деятельностью каждого работающего или учащегося. Была создана сеть различных организаций в сферах профессиональной, трудовой и личной жизни, членство в которых было обязательным и которые находились под контролем партии, т. е. режима. Каждый отдельно взятый человек был обязан быть сопричастным к обществу и государству, что понималось как подчинение им, особенно государству. В тоталитарных странах не должно быть ни одной организации вне его контроля, равно как и отдельного гражданина.

Эта особая тоталитарная культура охватывала отношения людей между собой и отношение к человеческой жизни, ценность которой ставилась в прямую зависимость от преданности идеологии и вождю, слова которого приобретали самодостаточную ценность.

Германские нацисты сразу же взялись за построение такой культуры после назначения Гитлера канцлером, большевики — после октябрьского переворота, хотя им немало препятствовали в те годы Гражданская война и послевоенная разруха. В Германии мощная пропаганда, призывы и обращения, частые митинги и шествия лишали народ свободы воли и возможности спокойного выбора. В России тоже работала демагогическая пропагандистская машина призывов и обещаний, ни одно из которых (если взять главные) не было выполнено.

Лжемессианская культура, внедряемая в толпу, не несла никакого прогресса и развития, «истина» воспринималась как нечто данное раз и навсегда самим мессией. Она не подлежала пересмотру и даже коррекции. Все было пропитано духом соответственно нацизма (гитлеризма) или коммунизма (марксизма-ленинизма). Но не следует думать, что в России и Германии эта культура была лишь навязана «мессиями» массам, толпе. Так, нацистская культура вызревала в течение десятков лет всею жизнью немецкого мещанства, менталитет которого, особенно после Первой мировой войны, утверждал собственную точку зрения на искусство, литературу и национальные проблемы.

Марксистско-ленинская идеология в России тоже пришла отнюдь не на пустое место, а на поле, обильно и глубоко вспаханное русским общинным сознанием, принципами полезности всеобщей бедности, которая якобы только одна способна обеспечить высокую духовность. Разница между русской православной идеологией и коммунистическим учением была, в сущности, невелика: первая обещала благоденствие и блаженство на небесах, а второе — в весьма неопределенном будущем. Российские народы слишком долго воспитывались в безусловном и абсолютном подчинении царю, чтобы не покоряться новым вождям и не гнуть перед ними спину.

В поисках поддержки своей оппозиции новым направлениям в искусстве и литературе нацистская, и коммунистическая клики взывали к толпе, невежественной и некритичной. Конечно, они получали от нее полную поддержку. В СССР, как в Германии, не устраивали показных костров из книг, но многие книги, которые сочли «вредными» и «ненужными», втихомолку сжигали. Такие книги в тоталитарных странах вообще не печатали, выставки зарубежных современных картин и скульптур были запрещены. Любая тоталитарная страна отделена железным занавесом от культуры других стран, исключая, конечно, себе подобных. Любой тоталитарный режим убеждает себя и других, что им-то реализуется единственно верная формула счастья и справедливости, найденная и сформулированная его «мессией».

Основу «новой» Германии, «новой» России (СССР), «новой» Италии должны были составить «новые» люди — продукт правильного идеологического воспитания. Идеология была реальным инструментом реформ, что совсем неудивительно, поскольку идеология проникала во все поры человеческого существования эпохи коммуно-фашизма. «Новый» человек должен был стать средоточием «новой культуры», постоянно «созидающей» личностью, чуть ли не фанатически преданной режиму. Поэтому индивид терпел полное крушение в безличном обществе и усредненном общественном сознании. Но таким людям, напичканным идеологией, не дозволялось быть мертвым грузом, они обязаны были пребывать в постоянном движении. Оно было как бы разлито в обществе, поддерживаемое и направляемое пропагандой, лозунгами, призывами, плакатоподобными живописными и скульптурными изображениями на тоталитарные темы, прежде всего портретами мессий.

Сформированная таким образом толпа являла собой дикое иррациональное образование, в которое можно было внедрить любой миф, любую «теорию», любую ложь. Используя эту иррациональность, Гитлер, Сталин, Мао Цзэдун и др. постоянно срывали закономерную самостоятельность отдельного человека и вливали его в общую массу, лишая тем самым индивидуальности и свободы выбора. Эта особая культура толпы была им очень выгодна, ибо она была неспособна к сопротивлению. Ею повелевали и командовали, но никогда не устанавливали с ней партнерских, равноправных отношений. Есть основания думать, что вожди относились к толпе с презрением: во всяком случае такой вывод напрашивается после чтения «Моей борьбы» Гитлера.

Гитлер и Сталин сформулировали, а нацисты и коммунисты воплотили на практике мысль о том, что пропаганда по сути есть проникновение культурных ценностей в массы. Вытекающий отсюда антиинтеллектуализм, вообще-то характерный для толпы, красной нитью прошел через всю тоталитарную практику. Гитлер, например, призывая к общему, неспециализированному обучению, имел в виду, что во главу угла должно быть поставлено изучение нацистского мировоззрения. Коммунисты тоже весьма высоко ставили идеологию, и она как самая важная часть культуры внедрялась в общество, особенно в обучение гуманитарным наукам, самым бессовестным образом.

Гитлер говорил, что в любом поистине великом революционном движении пропаганда должна предварительно распространять его идею. Она должна попытаться сделать новое направление мыслей понятным для всех или по меньшей мере заставить сомневаться в прежних убеждениях. Как только пропаганда обретет опору, доктрина сама обеспечит себя необходимой организацией. В эту организацию в качестве ее членов войдут последователи, обретенные благодаря пропаганде. И она будет увеличиваться тем скорее, чем изощреннее станет пропаганда, которая, в свою очередь, может работать более успешно, если за ней стоит мощная организация.

Сознание первобытного человека, как отмечал Л. Леви-Брюль, целиком во власти коллективных идей или коллективных представлений. В отличие от древних людей в тоталитарном обществе идеи вырабатывает один человек или узкая группа людей, их идеи становятся догмами, законами для толпы. Отдельная личность получает их уже в готовом виде. Коллективные представления отличаются чрезвычайной императивностью, обладают почти принудительной силой и воспринимаются автоматически каждым лицом, так как они навязываются ему с раннего детства и, почти не поддаваясь действию критики, в неизменном виде передаются из поколения в поколение. Коллективные представления получают свое выражение в верованиях, обычаях и языке. Они целиком господствуют над сознанием человека толпы, он мыслит иначе, чем мы, поскольку его мышление целиком во власти коллективных представлений. Наши же представления настолько дифференцированы, что позволяют нам совершать сложные операции, отвлечения, обобщения и логические классификации. Наше мышление — концептуальное, строящееся на понятиях, предполагающих развитую способность отвлечения и обобщения. Мы никогда не смешиваем представления объекта с вызванными им переживаниями и порожденными им двигательными реакциями. В коллективном же представлении первобытного человека все эти три элемента слиты.

В коллективном сознании тоталитарного общества мы найдем ту важную особенность коллективных представлений первобытного человека, которую Л. Леви-Брюль усматривал в их «мистическом» характере. Всякий реальный объект окружающего мира наделен, по представлению такого человека, тайными свойствами, связывающими его со сверхъестественным миром и миром скрытых, невидимых реальностей, причем, тайные или явные, эти свойства связаны между собой. В силу мистической ориентированности своего мышления первобытный человек в любой вещи ищет наряду с ее реальными, явными свойствами те или иные скрытые, тайные, мистические, в которых он готов усматривать истинные причины явления.

Объекты, обладающие тайными, мистическими свойствами, густым роем окружают коллективного человека тоталитарного общества. Ими обладают разные символы и знаки, ритуалы и манипуляции, которым придается особая, скрытая значимость и сила. Поэтому-то флаги, штандарты, значки, гербы, символические скульптуры, скульптуры и портреты вождей и иные изображения, а также шествия и парады имели такую власть над людьми при коммунизме и нацизме. Эти же люди придавали особый смысл учению, свято верили в бесконечные возможности доктрины, т. е. обычного слова, в его абсолютную власть, могущую перевернуть весь мир и сделать его таким, каким они желали его видеть. Коллективные представления особым могуществом наделяли вождей, которые были для них магами. Кроме того, что очень важно, сам строй тоталитарной жизни, ее нормы и ценности обладали столь же неодолимой силой.

Коллективный тоталитарный человек дологичен, как и его далекий предок, он игнорирует свидетельства повседневного опыта, не способен сделать из него адекватные выводы, кроме тех, которые угодны тому же коллективному сознанию. Он интересуется и руководствуется главным образом мистической сопричастностью между вещами и явлениями, без затруднений допускает многоаспектность, к тому же ему самому не всегда понятную, любого объекта и не видит ничего невозможного в тех случаях, когда приходит в действие вызываемая его мистическими ощущениями эмоциональная волна. Эта волна порождена всем, что имеет отношение к сверхъестественному миру, к миру тайных сил и свойств, превосходящих обычную человеческую мощь.

Тоталитаризм стремится к упрощению, лжемессиям нужен простой мир и примитивный человек, которыми легче всего управлять. Вожди пытаются воссоздать примитивного человека с присущим ему мышлением и мировосприятием, резко ограничив, сведя до минимума духовные потребности. Примитивность есть низшая ступень и исходная точка исторического развития личности, которая на современном культурном этапе представляет собой не только продукт биологической эволюции и развития в детском возрасте, но и результат указанного исторического процесса.

Подобно тому как взрослый человек на бессознательном уровне иногда стремится к психологическому возвращению в детство, когда он испытывал наивысший эмоциональный комфорт и защищенность, так и тоталитарное общество желает вернуться к тому, что позволило бы ему создать себе наилучшие условия существования. Фашизму и коммунизму совершенно не подходит чуждый им современный культурный мир с его социальными и политическими институтами и нравственными ценностями, со всей сложностью его искусства и духовного мира, а главное, отношениями между людьми. Поэтому красно-коричневые диктатуры от всего этого обязательно должны избавиться. Проявляемые при этом нетерпимость и особая жестокость есть свидетельство того, что современная культура не только чужда, но и глубоко враждебна тоталитаризму, поскольку она несет в себе смертельную угрозу его существованию. В этом смысле можно сказать, что фашизм и его разновидности вынуждены уничтожать культуру и живых ее носителей. Тоталитаризм видит мир только в черно-белом изображении. Отсюда, например, отвергание всех усложненных форм искусства и призывы к тому, чтобы оно всегда было понятно народу, отсюда и пожелание Ленина, чтобы кухарка управляла государством.

Центральной характеристикой тоталитарного сознания есть вера в простоту мира, в то, что любое явление может быть сведено к легко описываемому, наглядному сочетанию нескольких первичных феноменов. Если мир в основе своей прост, то вся работа ученых — не что иное, как бессмысленная трата народных денег, а их открытия и выводы — попытка заморочить людям голову. Но мир не только прост, но и непонятен, а поэтому любое непонятное есть злонамеренное запутывание стройного, не таящего никаких существенных тайн мира. Ученый, да и любой грамотный человек, самим своим существованием отрицает эту примитивную «победу разума», и поэтому режим относится к нему как к врагу, возвеличивая «простого» человека, который в университетах не обучался, но именно поэтому является носителем подлинной нравственности и добра.

Вера в простой мир ответственна за принятие катастрофических по своим последствиям управленческих решений. Носители этой веры не способны увидеть явление в единстве его положительных и отрицательных черт и тяготеют к однозначным решениям, которые далеко не всегда уместны. Если уж что-то плохо, оно во всем плохо, если хорошо — то тоже во всем. А следовательно, любое социальное событие или природный феномен должны быть объектом всемерной поддержки или бескомпромиссной борьбы. Если мир прост, то действия, направленные на его улучшение, должны быть также просты если не технически, то по идее. Нехватка воды решается поворотом рек, недостаток денег — печатанием новых, демографические проблемы — запрещением абортов, распространение инакомыслия — помещением в психбольницы (добавлю — и уголовным преследованием). Вполне закономерно, что из всех возможных решений тоталитарная власть, за редким исключением, с завидным постоянством выбирает наихудшие. Здесь нет злого умысла — критерием выбора служит ориентация на простой вариант, не превышающий по степени сложности сложность картины мира тех, кто принимает решение. За простыми решениями стоит примитивное представление как о причинах проблем, так и о последствиях действий властей.

Иллюзия простоты создает и иллюзию всемогущества. Любая проблема может быть решена, достаточно лишь отдать верные приказы. Результат, правда, обычно противоположен тому, к которому стремились, но и тут есть объяснение — козни врагов. Простая картина мира касается не только природы, но и общества. Она диктует особый способ решения социальных проблем, последовательно разделяя социум на наших и не наших, хороших и плохих. К бесконечной борьбе между ними сводится фактически все историческое развитие. Поэтому целые народы и социальные группы объявлялись ненужными и вредными, поэтому они вытеснялись или уничтожались. Даже собственные государственные структуры тоталитаризм упрощает до предела, а точнее, все ветви власти (законодательную, исполнительную и судебную) сосредоточивает в одних руках. Так, всем известно, что единственной реальной властью в СССР обладал ЦК ВКП (б) (КПСС) и его бюрократический аппарат, даже карательные органы, в том числе те, которые осуществляли репрессии вплоть до расстрелов, были лишь «простым» продолжением компартийных организаций. Аналогичное положение существовало в фашистских Германии и Италии. В Италии вся полнота власти принадлежала Муссолини, который руководил Большим фашистским советом (БФС), ставшим высшим органом политической власти в стране. БФС реально контролировал правительство и парламент, утверждал законопроекты и декреты перед их внесением на рассмотрение парламента, т. е., будучи партийной структурой, действовал так же, как ЦК ВКП(б) (КПСС). Деятельность БФС, как и ЦК КПСС, была окружена мистической таинственностью и секретностью.

Муссолини присвоил себе официальное наименование — «глава правительства» — и должен был отчитываться не перед парламентом, а перед королем (носившим кличку «Щелкунчик»), который, в свою очередь, мог подписывать декреты лишь с ведома и согласия БФС и лично дуче. Король настолько превратился в марионетку, что не мог в соответствии с законом ни сместить главу правительства, ни даже назначить себе преемника. Особый трибунал, предназначавшийся для расправ над антифашистами, подчинялся непосредственно Муссолини, который к тому же руководил тайной политической полицией. Эта полиция (как и гестапо, ВЧК — ОГПУ — НКВД — МГБ — КГБ) была окружена полной таинственностью, что должно было внушать еще больший страх. Более того, она именовалась аббревиатурой ОВРА и до сих пор нет единого мнения по поводу того, как она расшифровывалась. Иными словами, непонятность названия тоже должна была вызывать страх.

С одной стороны, это означает единство власти, а с другой — свидетельствует о том, что разделение властей и прочие сложности чужды тоталитарному сознанию. Выборы, голосования, обсуждения, борьба партий ломают представления о простоте мира и решений его проблем и по этой причине тоже не могут восприниматься диктатурой. Когда все ясно и безальтернативно, нужен лишь вождь или группа вождей («коллективная мудрость партии»), которые «просто» решат все проблемы, а потом силой проведут свои решения в жизнь. Это, кстати, устраивает и обывателя, человека толпы, который сам ненавидит премудрости и всех ученых людей, а поэтому простота решений ему чрезвычайно импонирует. Нельзя не заметить, что главари современных орд и руководители партий фашистского толка лихо, не задумываясь, отвечают на любой вопрос — от политики до науки и искусства. Это тоже прямое следствие того, что для них все чрезвычайно просто и понятно, колебания и сомнения им несвойственны, они знают все, потому что все несложно.

Тоталитарно ориентированными личностями и их группами цивилизация бессознательно ощущается как утратившая свой престиж. Напротив, прошлое примитивное устройство жизни и отношений властно влечет их к себе, поскольку в нем они могут обрести психологический комфорт, а поэтому они с такой свирепостью начинают бороться с цивилизацией. Однако ни одну такую личность ни в коем случае нельзя считать ни варваром, ни примитивом в чистом виде, поскольку они родились, воспитывались и развивались в современной культурной среде, а поэтому несут на себе ее родимые пятна, от которых, впрочем, всячески пытаются освободиться.

Этический кодекс культуры лжемессианства фиксирует примитивные отношения, а его главная слабость, как и аналогичных варварских кодексов, в том, что он носит не общественный, не институциональный характер. Преданность вождю, которая опирается на ряд индивидуальных нравственных императивов, не может считаться равноценной заменой цивилизованной социальной системы. Современные примитивы (равно как и варвары, и первобытные народы) абсолютно не способны создать устойчивые, стабильно действующие социальные институты. Своды их правил закрепляют весьма непрочные отношения, содержанием которых являются не экономический интерес и этическая солидарность, а сила, принуждение и страх, переплетающиеся с корыстолюбием и чистоганом. Вся эта система немыслима без вождя и всех связанных с ним норм и требований, поэтому диктаторские режимы обычно распадаются (например, режим Франко в Испании), как только умирает вождь. Поэтому вечная жизнь, как у патриарха в романе Г. Г. Маркеса, — голубая, но, увы, нереальная мечта всех диктаторов и их приверженцев. Так было и в древности — держава западных гуннов распалась, как только умер Аттила. То же можно сказать применительно к империям Тамерлана, Чингизхана и т. д.

Известный философ Карл Поппер, анализируя некоторые современные расистские теории, писал, что их авторы считали, что человек сделал решающую ошибку, став цивилизованным и, в частности, начав помогать слабым. До того он был почти совершенным человеко-зверем. Однако цивилизация с ее искусственными методами защиты слабых привела к вырождению и, следовательно, должна в конце концов разрушить себя. Отвечая на такие аргументы, Поппер признает, что человек, возможно, однажды исчезнет из этого мира. Но к этому надо добавить, что это верно и для самых совершенных зверей, не говоря уже о тех, кто «почти совершенен». Теория, согласно которой человеческий род мог бы прожить несколько дольше, если бы не впал в фатальную ошибку — помогать слабым, весьма сомнительна. Однако если бы даже она была верна, действительно ли простая продолжительность выживания вида — это все, чего мы добивались? Или почти совершенный человеко-зверь имеет столь выдающуюся ценность, что мы должны предпочесть продление его существования (он и так существует уже довольно долгое время) нашему эксперименту по помощи слабым?

Поппер верит, что человечество не совершило фатальной ошибки, когда помогло многим слабым людям. Вот уже почти сто лет (его книга написана между 1938 и 1943 гг.) рабство практически отменено. Некоторые надеются, что оно вскоре будет вновь введено, но, если все это будет потеряно и даже если придется вернуться к совершенному человеко-зверю, это не изменит того факта, что однажды, хотя бы на короткое время, рабство действительно исчезло с лица земли. Это достижение и память о нем могут компенсировать некоторые наши неудачи. Они, им можно, компенсируют фатальную ошибку, сделанную нашими предками, которые упустили золотую возможность остановки всех изменений — возврата в клетку закрытого общества и установления на века совершенного зоопарка почти совершенных обезьян[75].

Я полагаю, что возможность создания подобной клетки закрытого общества никогда не упускалась теми, кого судьба или провидение наделили соответствующими силами. При ее сооружении они много раз пытались уничтожить слабых и создать совершенного человека, отбросив культуру и полагая, что только они обладают выдающейся ценностью, поскольку не солидаризировались с гуманизмом и цивилизацией. Иными словами, эти совершенные люди пытались исправить фатальную, на их взгляд, ошибку своих предков — открыто или почти открыто в гитлеровской Германии, в большевистском СССР, коммунистическом Китае.

Мы должны быть жестокими, — говорил Гитлер Г. Раушнингу, — Мы должны преобразовать совестливость в жестокость. Только так мы можем изгнать из нашего народа мягкотелость и сентиментальное филистерство. У нас уже нет времени на прекрасные чувства. Мы должны вынудить наш народ быть великим, если ему нужно исполнить свою историческую задачу.

В XX в. фактически вновь возвратили рабство: Гитлер и Сталин ввели его в концентрационных лагерях, в колхозах, на производстве, в строительстве. Правда, слово «рабство» там не употреблялось или употреблялось очень редко, но это было настоящее рабство, хотя современных рабов и не продавали на невольничьих рынках.

Гитлер стремился создать «простое» общество из господ и низшего слоя, фактически низведенного до уровня рабов. В беседе с Г. Раушнингом он сказал: «При естественном порядке классы, народы наслаиваются друг на друга, вместо того чтобы существовать рядом друг с другом. И мы вернемся к естественному порядку, как только ликвидируем последствия либерализма. Уже в позднее Средневековье началось либералистское разложение прочных сословных барьеров, охранявших единоличное господство аристократии высшей крови. И вот, наконец, в наше бесславное время все ценности извращены и неполноценные составные части европейских наций оказались наверху, а наиболее ценные — внизу»[76].

Движение Гитлера к примитиву очень точно диагностировал Геббельс, записав в своем дневнике 8 августа 1932 г.: «…фюрер — мастер упрощения, сложнейшие проблемы он видит в их лапидарной примитивности».

В 1932 г. в узком кругу избранных Гитлер так изложил свои планы переустройства общества в смысле его возвращения в прошлое: «Будет класс господ — исторически сложившийся, созданный из различных элементов посредством борьбы. Будет множество иерархически организованных членов партии. Они станут новым средним сословием. И будет большая масса безымянных, класс служащих, вечно немых — все равно, были ли они прежде представителями буржуазии или дворянства, рабочими или ремесленниками… Однако ниже них будет стоять слои порабощенных иноземцев, проще говоря — современных рабов. А на самом верху будет новая высшая аристократия, особо заслуженные и особо ответственные лидеры».

Еще в начале фашистского господства, в 1933 г., Геббельс писал: «Необходимо создать структуры, в которых будет проходить вся жизнь индивида. Любая деятельность и потребность каждого отдельного человека будут регулироваться партией, представляющей всю общность. Не будет больше никакой «самодеятельности», не будет никаких свободных пространств, где индивидуум принадлежал бы сам себе… Время личного счастья кончилось».

Подавление личности, полное поглощение ее системой есть яркое проявление тенденции к примитиву, особенно к тому периоду, когда нравственность и духовность еще только начали формироваться. В этом аспекте знаменательны следующие слова Гитлера: «Предопределение начертало мне стать величайшим освободителем человечества. Я освобожу человека от духовности, ставшей самоцелью, от грязных и унизительных самоистязании — химеры, называемой совестью и моралью, и от претензии на свободу и личную независимость, до которых всегда дорастают лишь немногие.

Христианскому учению о бесконечно большой значимости каждой человеческой души и личной ответственности я с холодной ясностью противопоставляю освободительное чтение о ничтожестве и незаметности каждого человека и его загробной жизни по сравнению со зримым бессмертием нации. Вместо догм об искупительных муках и смерти божественного мессии — искупительная жизнь и деятельность нового фюрера-законодателя, освобождающая массы верующих от бремени свободы выбора».

Надо отметить, что Гитлер иногда сознавал, что движется далеко назад. Так, в разговоре с Г. Раушнингом он сказал: «…те, кто слышит древний голос человечества, кто посвящает себя вечному Движению, — призван стать новым человечеством».

Лозунги большевиков о построении общества, в котором все будут равны, обладали в прошлом огромной притягательной силой, но теперь мало кого обманут, поскольку известно, что их практика не имела ничего общего с теорией. Действительные рабы большевизма в концентрационных лагерях и колхозах, равно как и другие полусвободные люди («немые» — по терминологии Гитлера), находились под полным господством высшей аристократии — партийно-государственной номенклатуры. Как и в фашистской Германии, существовал еще один довольно многочисленный и страшный слой — порода палачей, выполнявших карательные функции и обеспечивавших власть верхушки. Поэтому упрек в адрес большевиков, что-де замыслы у них были отличные, а вот средства для их реализации они, к сожалению, избрали аморальные, весьма наивен и не выдерживает никакой критики. Дело в том, что «строители коммунизма» сразу начали создавать строго дифференцированное общество, в котором были все перечисленные группы.

Кроме рабов ГУЛАГа и крепостных колхозников, стали закабаляться и относительно свободные городские жители.

27 мая 1940 г. было принято постановление СНК СССР «О повышении роли мастера на заводах тяжелого машиностроения». Мастер превращался в надсмотрщика.

26 июня 1940 г. вышел новый указ «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Рабочие и служащие оказались приписанными к месту работы.

10 июля 1940 г. появился указ «Об ответственности за выпуск недоброкачественной продукции и за несоблюдение обязательных стандартов промышленными предприятиями». Указ предусматривал уголовные наказания.

19 октября 1940 г. принимается решение «О порядке обязательного перевода инженеров, техников, мастеров, служащих и квалифицированных рабочих с одних предприятий и учреждений в другие». Закабаление становилось еще более жестким и бесчеловечным.

Эти драконовские законы существенно дополнял ряд других, предусматривающих уголовную ответственность за мелкие хищения на производстве и в колхозах, за ненадлежащее обращение с техникой и ее повреждение (в колхозах еще за ненадлежащее обращение со скотом); в 1940 г. стали сажать за прогулы работы и опоздания на работу.

5.2. Нумера и примитив

Подавление и упрощение личности, примитивизация общественной жизни в итоге создали то сообщество «Мы», которое изображено в одноименном романе Е. Замятина, сообщество, в котором живут, нет — функционируют не люди, а нумера.

Нумера, естественно, не имели имен и обладали скудным набором самых элементарных прав даже для удовлетворения физиологических потребностей, например правом «на сексуальный продукт». Поскольку любовь, как и другие чувства и эмоции, кроме тех, с помощью которых предписывалось воспевать Верховного правителя, Благодетеля, запрещалась, то для интимной близости нужно было лишь записаться на любого нумера, т. е. к нему (к ней) в постель. На такое посещение брался розовый талон, за использованием которого строго следили, но при этом возникала одна редкая возможность в таком обществе прозрачных стен — можно было опустить в комнате шторки.

Замятин был исключительно точен: большевики, например, действительно создали общество прозрачных стен. Это достигалось преобладанием коммунальных квартир и общежитий, причем случалось, что в одной комнате жили по две–три семьи, даже не связанные никакими родственными узами; установлением уголовной ответственности за добровольные гомосексуальные акты; отсутствием свидетельского иммунитета, когда каждый должен был доносить на каждого, даже мать на родного сына, да и вообще всеобщим доносительством, широчайшей сетью доносчиков; обсуждением «аморальных» поступков в коллективах и т. д. Причем давление и воспитание были такими, что множество нумеров доносили, например, с удовольствием.

Разумеется, управлять идентичными друг другу нумерами в такой безжизненной культуре одинаковой простейшей пиши и одежды, строжайшей, неукоснительной дисциплины — одно удовольствие. Однако не совсем ясно, как добиться того, чтобы появлялись не люди, а не отличающиеся друг от друга нумера. Ответ можно получить у одного из очень ироничных англичан, О. Хаксли, в его романе-антиутопии «О дивный новый мир». Совет прост: эти существа можно выращивать в бутылях, программируя вместе с тем и их будущую общественную дифференциацию, т. е. вхождение в заранее предопределенные социальные группы.

Строя и укрепляя примитивное общество, фашисты и большевики проделывали это под толстым одеялом демагогии и обмана. И те и другие стремились к культуре, в которой отношения между социальными группами и отдельными людьми представлялись в сугубо черно-белом изображении. Подобное мировосприятие очень точно выразил известный «пролетарский» поэт в словах: «Тот, кто поет не с нами, тот против нас».

Фашистами и коммунистами сразу же после прихода к власти было «упрощено» государство, т. е. заменено по существу партией. Была осуществлена также примитивизация права, закона, правосудия, что не могло немедленно не обернуться кровавым произволом и неограниченным беззаконием. Вот несколько весьма показательных высказываний Гитлера о праве, юриспруденции и юристах, записанные Г. Пикером: «…он обратил внимание, что завещание… только тогда имеет силу, если подпись под ним заверена нотариусом. Подписи германского рейхсканцлера вкупе с имперской печатью, оказывается, нет веры, если отсутствует подпись нотариуса. Ни один разумный человек этого не поймет! Ни один разумный человек не в состоянии понять правовых учений, которые напридумывали юристы — не в последнюю очередь под влиянием евреев. В конце концов, вся нынешняя правовая наука — это лишь схематизация знаний о том, как перекладывать ответственность на другого. Он поэтому сделает все, чтобы подвергнуть всевозможному презрению изучение права, то есть изучение всех этих правовых воззрений».

«Ему (Гитлеру. — Ю. А.) нужны судьи, которые твердо убеждены в том, что право — это не отстаивание интересов личности от посягательства государства, но в первую очередь забота о том, чтобы Германия не погибла».

«Если раньше актеров хоронили только на живодерне, то нынче именно юристы заслуживают того, чтобы их там хоронили. Нет никого ближе юристу, чем преступник, а если учесть, что оба — космополиты, то между ними просто нет разницы».

«Ныне он со всей откровенностью заявляет, что для него любой юрист или от природы неполноценен или со временем станет таковым».

В СССР, особенно в 1920–1930-е годы, о законе и законности отзывались примерно так же. Большевистские теоретики находили массу оправданий для беззакония, и их лакейская услужливость переходила все рамки приличия. Так, А. К. Стальгевич, известный в прошлом теоретик права, решительно возражал против отношения к закону как к чему-то «господствующему, всевышнему, озаренному ореолом надклассовой справедливости, превосходнейшему, служащему общему благу». Он не мог смириться с правовым характером власти, с тем, что над государством возвышается закон, велениям которого оно не может противоречить. Заклеймив подобные взгляды в качестве буржуазных, Стальгевич, на работах которого воспитывалось не одно поколение советских юристов, сокрушается по поводу того, что в соответствии с такими взглядами Советское государство «приобретает особый характер, характер государства правового, «связанного законом» и «ограниченного» законом. Цитируя слова Ленина о том, что Советское государство представляет собой «ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть», этот автор «мудро» предостерегает против механического применения буржуазной теории к социалистическому государству.

Подобные «научные» упражнения и в других «научных» поделках можно найти без особого труда. Думается, что их авторы должны нести нравственную ответственность за свои писания, которые образовали идеологический и правовой фундамент массовых репрессий. А то, что государство не было стеснено никакими законами и опиралось на насилие, нашему народу, к сожалению, хорошо известно. Можно сказать, что социалистическое государство делало то, что ему хотелось, до крайности упрощая проблему законности.

В примитивном обществе должны жить примитивные люди, которые поэтому должны получить лишь минимальное образование. Вот что думал по этому поводу, судя по записям Г. Пикера, Гитлер: «Человека нужно учить лишь самому необходимому, все остальное будет ему только мешать! В школе нужно давать только общие знания, которые послужат фундаментом для специальных знаний. События громоздятся одно на другое. Какая же голова должна быть у ребенка, чтобы освоить историю родного края, историю страны в целом, да еще и историю рейха? Зачем мальчику, который хочет заниматься музыкой, геометрия, физика, химия? Что он запомнит из всего этого? Ничего. От любого подобного изложения следует отказаться. Администрация школы обязана так составить план занятий, чтобы детям давали только те знания, чтобы с честью выдержать жизненные испытания. В остальном же гораздо разумнее сделать так, чтобы они как можно больше времени проводили на свежем воздухе».

Это — для самого немецкого народа, для расы господ. Покоренные же народы, по Гитлеру, должны усвоить лишь язык жестов. Меморандумом Гиммлера (1940) «Об обращении с инородцами на Востоке» предписано, чтобы обучение для не немецкого населения не превышало четырех классов и ограничивалось простым счетом до пятисот, написанию своего имени и тому, что господь бог требует слушаться немцев и быть честным, прилежным и порядочным. Умение читать признавалось излишним.

Как легко заметить, фашистские правители вовсе не намеревались обременять образованием все население гитлеровского рейха, в том числе немецкое. Не только покоренные народы, но и сами немцы вместо знаний напихивались национал-социалистской идеологией. Параллель напрашивается сама собой — точно так же навязывали коммунистическую идеологию советскому народу, который должен был поглощать ее, не раздумывая, просто принимая на веру.

Совсем не мудрствовали и вожди. Удивительным примитивизмом пронизаны многие высказывания Сталина по сложнейшим вопросам коммунистической утопии и так называемого социалистического строительства. Так, в Отчетном докладе XVII съезду партии в 1934 г. он высказал, например, следующие соображения.

«Бесклассовое общество не может прийти в порядке самотека. Его надо завоевать и построить усилиями всех трудящихся — путем усиления органов диктатуры пролетариата, путем уничтожения классов. Дело, кажется, ясное». «Будущая коммуна возникнет на базе более развитой техники и более развитой артели, на базе изобилия продуктов. Когда это будет? Конечно, не скоро. Но это будет. Было бы преступлением искусственно ускорять процесс перерастания артели в будущую коммуну. Это спутало бы все карты и облегчило бы дело наших врагов… Дело, казалось бы, ясное и почти что элементарное».

«Марксизм является врагом уравниловки. Еще в «Манифесте Коммунистической партии» бичевали Маркс и Энгельс примитивный утопический социализм, называя его реакционным… Энгельс в своем «Анти-Дюринге» посвятил целую главу бичующей критике радикального уравнительного социализма… Кажется, ясно».

«Возьмем вопрос о лозунге: «сделать всех колхозников зажиточными». Этот лозунг касается не только колхозников. Он еще больше касается рабочих, так как мы хотим сделать всех рабочих зажиточными… Казалось бы, дело ясное».

Подлинным «шедевром» примитива является написанная Сталиным глава о диалектическом и историческом материализме в «Кратком курсе истории ВКП(б)», в которой все архитрудные и многоплановые проблемы человека и общества решены с обескураживающей простотой и, по мысли автора, раз и навсегда. Впрочем, это характерно для всей марксистко-ленинской теории, у которой всегда был готов исчерпывающий и окончательный ответ на любой вопрос в экономике, политике, науке, технике, искусстве, военном деле, международных отношениях, спорте и т. д. Сама коммунистическая утопия есть, собственно, торжество примитива, поскольку в нем все сводится к простейшим и банальнейшим решениям и не принимаются во внимание давно установленные закономерности и истины. В этом плане особенно показательно отношение марксизма-ленинизма к личности: с одной стороны, полное пренебрежение к ней, а с другой — уверенность, что ее можно переделать так, как того хочется. Но можно полагать, что игнорирование человека проистекало из того, что марксисты-ленинисты бессознательно предчувствовали, что создать личность по их образцам все-таки не удастся.

В учебнике по психологии отечественный исследователь М. И. Еникеев дает следующий весьма интересный перечень наиболее характерных черт тотализированного типа личности: конвенционализм — некритическое принятие догматических норм и правил, тревожная озабоченность за их повсеместное исполнение; верноподданность, авторитарная зависимость — преклонение перед официальной властью, некритическая идеализация политических лидеров, вера в их незаменимость; авторитарная агрессивность — ненависть ко всем инакомыслящим; этноцентризм — крайняя переоценка роли своей нации во всемирно-историческом процессе, наделение других народов отрицательными качествами; ригидность, косность мышления, безапелляционность суждений, оценок, неспособность к диалогу, пониманию оппонентов; уверенность в «моральной чистоте» только представителей своей группы; стремление к самоутверждению через принадлежность к корпоративным, кастовым объединениям, высокомерие и враждебное отношение к людям, не входящим в корпорацию; депрофессионализация — утрата компетентности, профессиональных знаний, социальной ответственности.

Эта упрощенная личность есть точный сколок с упрощенного общества, это древняя, а не современная личность, но именно она нужна диктаторским режимам. Этот режим, как и его первобытный прототип, все решает очень просто, в том числе проблемы со своими высшими чиновниками.

В цивилизованных странах неугодных министров и других высших чиновников, не справившихся со своими обязанностями, отправляют в отставку. В тоталитарных же странах их обычно расстреливают, а для устрашения и достижения полной покорности репрессируют жен и ближайших родственников. Но точно так же поступали и дикари: великий путешественник и гуманист Д. Ливингстон в середине XIX в. при посещении в Центральной Африке местного царька заметил, что вход в его двор был украшен множеством черепов и у большого числа его сановников были обрезаны уши, а у некоторых отрублены руки. Ливингстон считал, что такими способами царек добивался усердия в работе и честности своих министров. Столь же кровавыми способами Сталин добивался полной, рабской покорности своей камарильи, и по-своему он был вполне логичен, поскольку его ближайшим сподвижникам иной язык был попросту непонятен.

Лжемессианской культуре была органически чужда религия. Во-первых, это была другая культура; во-вторых, религия в более или менее современных формах появилась лишь тогда, когда древние люди одолели то, что теперь называется цивилизацией. Лжемессии и их учения, как уже было показано, тяготели к дорелигиозным, доцивилизованным формам жизни, т. е. стремились назад, в доцивилизованное прошлое.

В России большевиками в 1922 г. была создана Комиссия по проведению отделения церкви от государства при ЦК РКП(б), преобразованная затем в Антирелигиозную комиссию при Политбюро ЦК ВКП(б). В 1922–1929 г. по ее решению были изъяты книги Платона, И. Канта, А. Шопенгауэра, Вл. Соловьева, Ф. Ницше, Л. Н. Толстого. Было запрещено исполнение церковной музыки, в том числе величайших произведений художественной культуры — «Всенощной» С. В. Рахманинова и «Реквиема» В. А. Моцарта.

Утопически ориентированное мышление тоталитарной личности возвращает ее к первобытным временам. В те далекие годы дикари находили всему объяснение в мифах, если не в подробностях, то в принципе. Как только происходило событие, хоть сколько-нибудь выходящее из привычного ряда, объяснение ему уже было готово. Тайны, загадки природы не принуждали и не понуждали их к какому-либо умственному усилию. Мистически ориентированные, наши предки уже сразу же готовы были признать позади видимого мира тайный, сверхъестественный, который был для них еще более реальным и более важным, чем повседневный. Вот почему на том уровне развития был невозможен прогресс.

К абсолютно тому же побуждала жителей тоталитарной страны идеологическая машина, опирающаяся на государственное принуждение. Все ответы надо было находить в готовом виде в произведениях так называемых классиков марксизма-ленинизма, даже если возникали сугубо научные проблемы в области физики или биологии, не говоря уже о философии и других социальных науках. Эти произведения суть современные мифы, они, как и древнейшие мифологические сказания, в сущности, не объясняли сверхприроду, тайну, не давали возможность решить проблему, а только отражали самих себя. Коммунистическая доктрина была большей реальностью, чем действительность, данная в непосредственных ощущениях. Как и первобытное, тоталитарное сознание особо чтит своих предков-основателей — это основоположники и умершие герои. Как и в первобытном, наиболее архаичном обществе, в тоталитарном идея прогресса не присутствует имманентно.

Тоталитаризм есть прямое указание на то, что часть общества изнемогает под бременем цивилизации и ее сложностей, стремится сбросить с себя ее путы и обрести простейшие решения. Отсюда яростная борьба фашистов и коммунистов с общепринятой моралью и высшими ценностями, с теми достижениями интеллекта и духа, которыми особенно гордится человечество. Собственно говоря, это и есть поражение разума и торжество примитива, т. е. попытка вернуться к первобытному восприятию мира, как это было на заре истории.

Означает ли приход коммуно-фашизма крах разума? По-видимому, современный разум все-таки терпит поражение, поскольку постоянно выталкивается смутными видениями и образами прошлого, примитивной логикой, грубой и слепой силой, новыми старыми ценностями и установками, которые отныне объявляются бессмертными и пытаются смести тысячелетние рациональные правила. Не случайно фашисты и коммунисты изгоняли из страны своего господства самых мудрых и талантливых, место которых тут же занимали в лучшем случае посредственности, но этим тоталитаризм ковал собственную гибель. Одним словом, это уход от цивилизации, которая означает компромисс, стремление к согласию, выработке единых норм, придерживаясь которых люди могут сосуществовать. На этой базе возникают мораль и право, под защитой которых человечество пытается обрести покой. Коммуно-фашизм всегда против компромисса и соглашения.

Возвращение тоталитаризма к примитиву и отрицание современной нравственности ярко проявились в сексуальной разнузданности представителей власти этого режима. Пользуясь отсутствием какого-либо контроля со стороны общества и злоупотребляя своим положением, нацистские и коммунистические большие и малые главари и их подручные предавались самому грязному и гнусному разврату, хотя самые «верхние» вожди — Ленин, Сталин, Гитлер — в интимной жизни были достаточно скромны. Подлинные же масштабы преступного распутства в красно-коричневых странах можно представить себе только в том случае, если учесть сотни тысяч изнасилованных женщин во время массовых репрессий и в концентрационных лагерях, во многих из которых существовали гаремы для начальства. По некоторым данным, в 1930‑х годах из числа репрессированных советских женщин создавались даже публичные дома, например в Ростове-на-Дону. В число пострадавших женщин необходимо включить и всех тех несчастных, подвергшихся сексуальному насилию после нашествия немецких войск в захваченные страны, а советских — в Германию.

В системе СС нацисты создали специальные организации под названием «Источники жизни» («Лебенсборн»), своего рода племенные заводы для людей. Там специально отобранные девушки с совершенно нордическими признаками спаривались с эсесовцами, отобранными по тем же критериям, для воспроизводства нордического потомства, не вступая между собой в какие-либо законные брачные союзы и даже просто человеческие контакты. Дети, родившиеся в этих пунктах случки, построенных на принципах направленной евгеники, принадлежали государству и воспитывались в специальных школах. Теоретически они должны были составить первое поколение чистых нацистов, сформированных начиная с эмбриона. Крушение фашистского режима не позволило продолжить этот эксперимент. Однако в «Источниках жизни» уже появилось на свет 50 тыс. детей, чей интеллектуальный уровень оказался значительно ниже среднего, а доля умственно отсталых среди них в четыре–пять раз превышала норму. Это неудивительно, поскольку дети рождались вне семьи и не знали материнской ласки.

Здесь мы видим полное возвращение к раннепервобытному человеческому стаду, когда не было и подобия семьи, не было любви и каждый вступал в сексуальные отношения с каждым, а детей растило все племя. Если нацисты пытались поместить всех немцев под одно одеяло, то коммунисты очень желали все время контролировать, что под этим одеялом происходит. Такие действия можно квалифицировать как вуайеризм, т. е. непристойное подглядывание за половым актом, в данном случае — на психологическом уровне. Как я хотел бы показать ниже, вуайеризм представляет собой одно из внезапных возвращений к современному человеку древнейшего невспоминаемого опыта (коллективного бессознательного). Можно сказать, что при тоталитаризме этот опыт возвращается в самых различных формах: конечно, он вдруг возникает и в самых благополучных демократических обществах, но у отдельных людей, а в деспотиях — и на государственном и массовом уровне.

Предпринимались и другие усилия по примитивизации личной жизни. Гиммлер и Борман, учитывая образовавшийся из-за войны дефицит самцов-производителей, планировали введение полигамии. Предполагалось также, что брак, в котором свыше пяти лет не было детей, государству придется расторгнуть, а кроме того, все замужние и незамужние женщины, если у них нет четверых детей, обязаны до достижения возраста в 35 лет произвести с безупречными в расовом отношении немецкими мужчинами четверых детей. Не имело значения при этом, были ли эти мужчины женатыми или нет. Каждая семья, уже имеющая четверых детей, должна отпускать мужа для этой акции.

Еще один момент я считаю чрезвычайно важным для понимания глубинного и истинного смысла тоталитаризма как возврата далеко назад. Это непреходящее стремление современных деспотий сделать всех одинаковыми во всем: в поведении, манере вести себя и образе жизни, общении, одежде, даже в мыслях и чувствах и, конечно, в преданности государству, одним словом, чтобы все люди были бы, по Е. Замятину, лишь нумерами. Таких результатов, как известно, пытались достичь террором, идеологической и психологической обработкой, всеобъемлющим контролем за жизнью людей, пресечением контактов с другими странами, уничтожением оппозиции и т. д. Но ведь это не только насилие ради насилия, не только жажда полного господства ради господства: внутренним и далеко не очевидным смыслом подобных действий диктатуры является желание возврата людей в первобытное стадо самых ранних этапов человеческой истории, когда люди действительно были одинаковыми и человек еще не успел выделиться в качестве самостоятельной ценности.

Если это так, то, следовательно, тоталитарные диктатуры отнюдь не сами создают себя, их действия лишь весьма относительно произвольны и не направляются только ими. Они влекомы тем тайным смыслом, который вложила в них история (или природа).

Тоталитарная теократия с ее государственным террором обладает еще одной чертой, которую точно подметил Камю. Это неодолимое стремление к вечному движению, которое оставляло за собой руины и выискивало все новые и новые жертвы. Германия, пропитанная гитлеризмом, потерпела крах, потому что развязала всемирную бойню, руководствуясь при этом, по мнению Камю, местечковым политическим мышлением. Гитлер пустил в ход вечный двигатель завоеваний и захватов, без которых он остался бы ничем. Непрекращающиеся поиски врага предполагают и непрекращающийся террор — теперь уже на государственном уровне.

Эти безусловно верные положения нуждаются в интерпретации и дополнениях. Прежде всего, необходимо выяснить, для чего красно-коричневым нужно было вечное движение, в чем его смысл, потому что одна лишь констатация такой тенденции мало что дает. Можно предположить, что страсть к постоянной борьбе с кем-то, с чем-то или за что-то сродни движениям лежащего на воде человека, чтобы удержаться на ее поверхности. В этом тоталитарная диктатура смыкается с профессиональным уголовником, который живет от преступления к преступлению, все время ищет возможности их совершения и таким способом ведет постоянную игру. Не случайно моралью уголовника пронизана мораль и идеология коммуно-фашизма. В то же время в этом непреходящем поиске врагов и их уничтожении просматривается отношение первобытного человека к окружающему миру, который воспринимался им как всегда враждебный и поэтому требовал от него постоянного и адекватного отпора и нападения в целях защиты. Но ни местечковое мышление, ни первобытная психология в условиях современной цивилизации не могут рассчитывать на окончательный успех. Психология архаичных времен, воплощаясь в конкретных людях и их делах, способна сотрясать цивилизацию, наносить ей тяжелейшие удары, но не уничтожить ее.

Национал-социализм и коммунизм (последний был особенно страшен в облике большевизма) превратились в религию. Идеология, мессы, надежды на лучшие, поклонение новым спасителям придавали этим движениям характер веры. Их идеология приобрела тотальное значение, не допуская никакую другую, в том числе религиозную. Борьба с церковью наиболее грубой и кровавой была в СССР, в Германии она велась более скрытыми способами, хотя сам Гитлер был убежденным и последовательным противником религии и церкви.

Особое внимание нацизм и коммунизм уделяли молодежи, понимая, что ее завоевание «обеспечит» их будущее. Идеологической обработке подвергались самые юные (в СССР, например, пионеры), затем они переходили в гитлерюгенд и комсомол, а уже избранные из них — в партию. Доказательства ориентации нацизма и коммунизма на молодежь обнаруживаются повсеместно, так как в молодежи они усматривали ключ к собственному успеху. Решающую роль при этом играли образование и воспитание. Национальное единство было основным требованием, которое предъявлялось германскому обществу нацизмом, а классовое единство — коммунистами, хотя следует признать, что рабочий класс, которому демагогически отводилась решающая роль в обществе, вообще никакой власти не имел.

Принцип фюрерства (вождизма) был основополагающим для всего общества. Общественная жизнь строилась вокруг центра, лидера и его окружения. При этом деление на общественную и частную жизнь не допускалось. Отсюда многочисленные «личные дела» отдельных людей, которые так любила толпа, разбирая даже интимные вопросы на собраниях. По глубокому убеждению Гитлера, Сталина и Мао Цзэдуна (во всяком случае, это вытекает из их действий, выступлений и т. д.), прогресс человечества зависит не от объективного развития общества, а от гениальности и воли вождей. Мнение большинства для них попросту не существовало, причем вполне объективно, поскольку это большинство было задавлено и не могло даже подать голоса.

Вожди и их клики составляли полное единство и со своими народами, они часть одного органичного целого. Каждое из обществ, которое возглавляли вожди, могло двигаться лишь к одной цели, которую лидеры и определяли.

Китайский, немецкий и российский народы всей своей историей и менталитетами были предуготовлены к тому, чтобы иметь своих любимых вождей и подчиняться им. Вожди играли роль отцов, которым можно довериться и которые решают за людей все сложные и ответственные вопросы. Человеку, оставшемуся в жестких рамках созданных лжемессиями культур, остается только подчиняться их мудрым указаниям, тем самым снимая с себя груз ответственности и облегчая себе жизнь. Попадая в толпу себе подобных, стянутую обручем единой, обязательной и жесткой идеологии, люди, как им казалось, начинали преодолевать свою отчужденность. Однако это была лишь видимость при всеобщем доносительстве и отказе от цивилизации.

Вожди создавали специфическую культуру и массовое познание как ее неотъемлемую часть, умело манипулируя им и используя в необходимой мере уже имеющиеся в толпе пристрастия и предубеждения. Тоталитарное мировоззрение сейчас, казалось бы, ушло навсегда, но многие его пережитки, надежды и предубеждения остались, ожидая своей актуализации. Это относится не только к вечнозеленому коммунизму, но даже к нацизму и фашизму.

5.3. Лжемессии и искусство

Можно ли утверждать, что ни в одной тоталитарной стране не было ни одного выдающегося, а тем более великого произведения искусства и литературы? Такие произведения создавались в подобных странах, но это было только местом их рождения, и не более. Вот почему Шостакович не может считаться советским композитором, а Пастернак и Солженицын — советскими писателями. Советскими, нацистскими, фашистскими и т. д. можно считать лишь те произведения художественного творчества, в которых прославляется коммунизм, нацизм, фашизм, маоизм и др., их лидеры. Произведения поэтов, музыкантов, прозаиков, скульпторов, кинематографистов и т. д. о любви, дружбе, преданности Родине, созданные на земле, оскверненной тоталитаризмом, отнюдь не прославляют его и его «мессий». Конечно, в те же годы появилось великое множество прославлений и гимнов «любимому» правительству, партии, строю, вождям, но они канули в Лету сразу же после провалов породивших их режимов.

Однако не все так просто, как представляется на первый взгляд. Могут возразить, что на потребу нацизма или коммунизма творили весьма талантливые люди, например В. В. Маяковский. Он действительно очень много сделал для пропаганды марксистско-ленинского социализма и особенно культа главного «мессии» — Ленина. Между тем выдающимися можно считать лишь художественные формы его сочинений, но отнюдь не их содержание (чего стоит, например, прославление им обер-палача Дзержинского!). По этой причине после «кончины» СССР в ту же могилу ушло и творчество «лучшего, талантливейшего» поэта Маяковского. Следовательно, и выдающиеся деятели искусства и литературы могут обслуживать тоталитаризм и его «мессий», но судьба их произведений именно по этой причине будет весьма плачевной, они никогда не будут признаны великими.

Тоталитаризму попросту не нужен и органически чужд талант и тем более гений. Поэтому система одних уничтожает (Гумилёв, Мандельштам, Мейерхольд, Флоренский, Вавилов, Клюев, Цветаева), других травит, выдворяет, выживает из страны (Бунин, Шмелёв, Замятин, Шаляпин, Куприн, Рахманинов, Бердяев, Солженицын, Бродский, Пастернак, Ахматова). Советская власть, равно как и немецкие нацисты, объявила интеллигенцию, особенно творческую, художественную, своим врагом номер один и организовала ее постоянную травлю. Доктор философии и литератор Геббельс, считавшийся в кругу гитлеровской верхушки чуть ли не главным интеллектуалом, приравнивал врагов-интеллигентов к евреям. Вместе с тем современные деспотии всячески поощряли, с позволения сказать, искусство, культивирующее грубую, бездушную, примитивную силу. Поэтому в фашистской Германии и большевистском СССР так любили писать, лепить и высекать плакатные квадратные физиономии без проблеска мысли, но со стальными мускулами и нерассуждающей готовностью и к агрессии, и к подчинению. Глыбообразные бабищи со снопами, девушки с веслами, физкультурники и военные с идиотски счастливыми лицами и могучими икрами «украшали» наши выставки, так называемые парки культуры, клубы, официальные учреждения, школы и т. д.

Вообще тоталитарное искусство в СССР, нацистской Германии, маоистском Китае и фашистской Италии было поразительно единым по содержанию и форме в живописи, скульптуре и архитектуре, которые всегда тяготели к ложному монометаллизму и бездушной помпезности. В живописи и скульптуре разрабатывались одни и те же сюжеты — вожди, «простые люди», естественно, всегда счастливые или готовые отдать себя во славу режима. Более чем довольные жизнью семьи и т. д. Надо признать, что среди них были и достаточно талантливые, например «Рабочий и колхозница» В. Мухиной, хотя и в этой работе, естественно, видны тоталитарные штампы: более чем мускулистые тела без признаков интеллекта и яркая демагогия, причем, как остроумно заметил поэт Е. Евтушенко, «колхознице не мешало бы дать хотя бы «маленький паспорточек»».

Вот что писал один из главных идеологов Третьего рейха Розенберг, книга которого «Миф XX века» (из нее мы приводим выдержку) очень высоко почиталась фашистами, особенно их элитой, уступая лишь «Моей борьбе» Гитлера: «Во всех городах и во всех деревнях Германии… лица под стальной маской на военных памятниках… имеют сходство, которое можно назвать мистическим. Прямой, изборожденный морщинами лоб с глубокими складками в уголках, говорящими о твердой воле. Широко раскрытые глаза смотрят прямо. Они устремлены вдаль, в вечность. Воля и мужественность фронтовых солдат заметно отличают их от идеала красоты прежних времен: внутренняя сила стала еще заметнее, чем в эпоху Ренессанса или барокко. Такая же идеальная красота присуща и немецкому рабочему и вообще каждому борющемуся немцу… Тождество это хотят скрыть морфинисты — «бастарды», рисующие в еврейских и «рабочих» газетах и журналах искаженные лица нравственных калек, делающих гравюры на дереве, где идиотизм и эпилепсия должны изображать волю и борьбу, ее скрывает и церковь, малюющая распятия и божьих агнцев».

Выспренное словоблудие Розенберга не помешает понять, какое эмоциональное воздействие оказывал или должен был оказывать на молодых немцев описанный эталон арийского мужчины. Можно не сомневаться, что такой человеческий примитив готов был исполнить любой приказ, даже пойти в палачи и мародеры. «Теоретическое» обоснование антисемитизма, ненависти и пренебрежения к другим народам, иные, в том числе публицистические, писания на эти темы, им же посвященные произведения «искусства», равно как и большевистские письменные и устные упражнения о классовой морали, коммунистических ценностях, бдительности, необходимости усиления борьбы с империалистами и внутренними врагами, активно насаждали насилие в обществе, бездуховность и примитив.

В фашистской Германии была запрещена критика искусства. В приказе Геббельса было сказано, что начиная с 27 ноября 1936 г. раз и навсегда запрещается такая критика. «Впредь сообщения и репортажи об искусстве должны занять место критики искусства, которая возомнила, будто является его судьей, что имело место со времен еврейского господства в искусстве, полностью исказившего концепцию критики. В репортажах об искусстве какая-либо оценка содержаться не должна, ограничиваясь лишь описанием явлений и событий»[77].

В СССР критика произведений литературы и искусства дозволялась, но только с идеологических марксистско-ленинских позиций. Еще имелась свирепая цензура, которая строго следила за тем, чтобы в искусство, литературу и науку не пробралась крамола. Те, кто поддерживал все правила, обычно процветали в отличие от раскольников и тем более идеологических врагов, которых преследовали как просто общеуголовных преступников.

В Третьем рейхе, отмечает Д. Моссе, основной задачей культуры было распространение нацистского мировоззрения[78] (в СССР — соответственно марксистско-ленинского, в Италии — фашистского). Национал-социалистское мировоззрение основывалось на неприятии рационализма, что, по-моему (! — Ю. А.), в немалой степени связано с гитлеровским мистицизмом, свойственным фюреру с самого начала, еще до прихода его к власти. Наряду с этим любая попытка придать значение человеческому разуму рассматривалась как препятствие, нарушающее эмоциональную целостность идеологии, «понятной» всему народу. Гитлера называли поэтом, ставшим государственным деятелем, поскольку он способен проникать в суть германского бытия, государственным деятелем, потому что ему удалось создать новый народ. Сталина не называли поэтом, хотя в молодости он пописывал стишки, совершенно, впрочем, безвинные, но великим ученым всех времен и народов признавали.

В СССР интеллект и интеллектуалов совсем не жаловали, а наиболее «зловредных» жестоко преследовали. Основными героями выступали простые, не «изувеченные» интеллектом и знаниями парни из числа рабочих. Основу же германизма составляло крестьянство, которое обеспечивало сохранность расовых корней, непохожесть немцев на другие народы, да и все историческое развитие страны. Крестьяне были основными героями нацистского движения, хотя наряду с ними существовали и другие. Как уже отмечалось, скульптор Мухина тоже очень постаралась, чтобы наши колхозницы были вполне «счастливы».

Культ силы и примитив проповедовали и итальянские фашисты. На берегу Тибра в Риме был выстроен вульгарный «форум Муссолини» — комплекс спортивных сооружений, включавший большой стадион, который был «украшен» 60 статуями атлетов со злобными и непропорционально большими лицами, и другие большие сооружения. Главным же в комплексе был 17‑метровый мраморный обелиск с латинским словом «Dux» (вождь), выбитым крупными позолоченными буквами.

Особый гнев большевистского и фашистского режимов вызывали те течения и школы в искусстве, которые отличались сложностью восприятия и воспроизведения мира и человека, уходом от одномерного, традиционного, упрощенного их понимания. Поэтому тоталитарные системы яростно боролись с импрессионизмом, экспрессионизмом, кубизмом, сюрреализмом, авангардом и т. д., они вызывали потоки грязной и невежественной брани и официально запрещались, художники, музыканты и скульпторы соответствующих направлений подвергались грубому давлению и даже физическим расправам. В гитлеровской Германии были преданы анафеме такие крупные мастера, как Кокошка, Бекман, Дикс, Хофер, Барлах, Шмидт-Ротлуф, Нольде, а в СССР — Малевич, Татлин, Шагал, Филонов, Гончаров, Кандинский, Ларионов. В нашей стране многократно появлялись властные распоряжения о том, как писать картины и музыку, художественную прозу и поэзию, как лепить и ваять, а суть всех этих приказов сводилась к требованию не выходить за рамки дозволенного, не усложнять то, что не мог понять примитивный ум партийных вождей и человека толпы.

Гитлер грозил стерилизовать художников-модернистов и обращаться с ними как с опасными преступниками. Тысячи произведений искусства были тогда конфискованы, в их числе работы Пикассо, Матисса, Ван Гога, Сезанна. 730 картинг этих художников были выставлены в новом музее как пример «дегенеративного искусства». Они были размещены в беспорядке, без названий, но под рубриками: «Так больные умы смотрят на природу», «Так евреи изображают немецких крестьян» и т. д. Были экспозиции, посвященные «выродившемуся негритянскому, марксистскому и еврейскому искусству». В экспозицию включили и картины сумасшедших, чтобы доказать, что произведения модернистов также безобразны. Два портретных наброска Кокошки были помещены рядом с картиной, созданной психически ненормальным.

Тоталитарное коммунистическое государство попрало великие гуманистические традиции русской классической литературы и искусства. На смену милосердию и любви пришли ненависть и страдание, вместо созидателей — бескомпромиссные «борцы» и разрушители, вместо исследования тончайших и интимнейших движений души — черно-белое восприятие мира, проповедь примитивных потребностей и инстинктов, вместо сомнений и духовных исканий — не знающее колебаний беспрекословное подчинение, безраздельная и слепая вера в некие идеалы и утверждение следования им любой ценой. Для тоталитарной литературы стала совершенно обычной армейская терминология применительно к самым мирным занятиям, что, несомненно, выражает милитаризацию всей жизни и общую агрессивность системы. «Битва в пути», «боевые будни», «выход из окопов», «атака на урожай», «битва за урожай», «фронтальное наступление» и т. д. достаточно красноречиво живописуют состояние советской литературы. Использование почти тех же выражений в художественной литературе и публицистике фашистской Германии отмечал Л. Фейхтвангер.

Очень много «битв» и «борьбы» было в муссолиниевской Италии: «борьба с туберкулезом», «битва за хлеб», «битва за интегральную мелиорацию» (окультуривание заболоченных территорий и возведение ирригационных систем), «битва за лиру» и т. д. Немало «битв» и «борьбы» было в СССР, вспомним хотя бы «битву за урожай».

Тоталитарное искусство и литература воздействуют на эмоциональную сферу человека, т. е. на ту сторону его личности, которая наиболее уязвима и наименее защищена. Поэтому их роль в укреплении режима, его восхвалении, формировании полностью послушной ему личности чрезвычайно велика, тем более что соответствующие ценности внедряются в ходе воспитания и обучения подрастающего поколения. Именно искусство и литература принимают самое активное участие в создании культа вождя — непогрешимого, безгранично преданного народу и его интересам, друга и защитника каждого, многоопытного, мудрого, все знающего и в то же время твердого и решительного, беспощадного к врагам. Его повелениям, советам и указаниям должны следовать все, даже если приходится прибегать к насилию и быть несправедливым — ведь все делается ради родины, государства и процветания. Вождизм — непременный атрибут тоталитарной системы и условие насаждения жестокости, а следовательно, укрепления этой системы и личной власти.

Смысл сокрушения тоталитаризмом художественной культуры означает его попытку возвращения к доцивилизованным, первобытным временам, когда такой культуры просто не существовало. Поэтому она была психологически чужда красно-коричневым магам, более того — враждебна им, поскольку выражала иные жизненные ценности и принадлежала к другому миру. Но уничтожение цивилизации не в меньшей мере выражалось и в отрицании нравственности, отказе от тех принципов и правил, которые сформировались позднее, в «послемагические» времена. Причем это делалось не просто декларированием отказа от них и проповедованием новых норм поведения повседневным воспитанием, но и насильственным внедрением, в том числе в ленинско-сталинских и гитлеровских концентрационных лагерях и тюрьмах, физическим уничтожением живых носителей иной культуры. Четвертый всадник Апокалипсиса выпустил на волю самые темные, самые низменные человеческие инстинкты и уснувшие желания, сделал смерть и предательство повседневной приметой жизни.

В странах большевистско-фашистского (нацистского) господства бурно процветала массовая истерия насилия и, переплетаясь с ней, молчаливое его одобрение. Убийства совершались ради убийства и наслаждения им, появилась новая и доселе в таких масштабах невиданная социальная группа профессиональных палачей, для которых смерть была лишь ритуалом и жертвоприношением, лишь обычным ремеслом, дающим возможность утвердить и подтвердить себя, подавить свой страх смерти и снизить постоянную тревожность, испытать наслаждение фанатической и оргазмической дрожи. Для многих репрессии и убийства были надежным источником получения и немалых материальных ценностей. Они не могли не убивать и не могли испытывать угрызений совести, поскольку, во-первых, им приказывали делать это могучие маги, властители всего обозримого мира и, во-вторых, совесть — понятие нравственное, а палачи и их хозяева принадлежали к совсем иным, донравственным временам. Поэтому, когда пришло время нести ответственность, они не могли понять, в чем их вина, почему их наказывают, и были уверены, что это происходит только в результате победы врагов.

Глупо упрекать Сталина, Гитлера, Гиммлера, Вышинского, начальников концлагерей и других таких же преступников в попрании законности, массовых убийствах, уничтожении городов, памятников культуры и т. д. Они попросту не поняли бы, в чем их вина, поскольку это были люди не сегодняшнего, XX в. и наши ценности им чужды. Конечно, они часто употребляли такие, казалось бы, нравственные, даже высоконравственные категории, как любовь к родине, преданность, порядочность, но ими воспринималась только внешняя сторона этих категорий, которые наполнялись совсем другим содержанием. Например, любовь к родине понималась как безоговорочное принятие нацистского (большевистского) государства, преданность — как готовность следовать любым приказам и т. д. Поэтому французский историк Ж. Деларю в своей «Истории гестапо» необоснованно, по-моему, упрекает в цинизме Гиммлера, который приказал выставить в концентрационных лагерях щиты с надписью: «К свободе ведет один путь. И его вехами являются покорность, прилежание, честность, воздержание, чистота, самопожертвование, порядок, дисциплина и любовь к родине».

Гиммлер знал, естественно, что узники мест уничтожения не выйдут на свободу, и только в этой части он был циником, но считал своим служебным долгом и в лагерях проповедовать правила, которые представлялись ему незыблемыми основами существования его мира. Правда, из этих правил было выхолощено все их нравственное, с позиций цивилизации, содержание.

Гиммлер, Эйхман, Ежов, Берия и подобные им были, разумеется, некрофилами и слугами смерти, но они же выступали в качестве добросовестных и аккуратных чиновников бездушной и донравственной государственной машины. Можно предположить, что отдельным из них было все равно, чем управлять и что являлось предметом их деятельности: в других условиях они могли бы с такими же результатами заниматься производством древесины или торговать нефтью.

Нацистские главари отнюдь не скрывали своего желания избавиться от нравственности и даже требовали этого от других. Широко известны следующие слова Гитлера: «Я освобождаю людей от отягчающих ограничений разума от грязных и унижающих самоотравлений химерами, именуемыми совестью и нравственностью, и от требований свободы и личной независимости, которой могут пользоваться лишь немногие».

Чем, как не полным отрицанием нравственности дышит такое утверждение фюрера: «Естественные инстинкты повелевают всем живым существам не только завоевывать своих врагов, но и уничтожать их. В прежние дни прерогативой победителя было уничтожать целые племена, целые народы».

Итак, вместо нравственности — инстинкты, вместо более или менее убедительных аргументов — обращение к древнейшему опыту человечества, оправдание этим опытом тягчайших преступлений.

Культура, в том числе искусство и литература, занимала в лжемессианской схеме действий центральное место, и ее задачи были определены четко — поддержка и распространение тоталитарного мировоззрения. Оно должно было проникать в психику аудитории, особенно толпы, а поэтому обязана быть простой и доступной. Индивидуализм нуждался в этом, что четко прослеживается в документах, принятых властью. Толпа везде и всегда, а тем более в тоталитарной стране не любит сложных проблем, ей чужды творческие искания, но близки незамысловатые фабулы и сюжеты, в том числе связанные с героическим прошлым.

Типичной в этом плане была грандиозная выставка германского искусства в 1937 г., на которой главенствующую роль играли деревенские и семейные мотивы. У германских нацистов крестьянин, сидевший на земле и укорененный в ней, представлялся прототипом «нового» человека, а рабочий представлялся потерявшим свои корни. В СССР главным персонажем был рабочий, поскольку он якобы управлял обществом; колхозный крестьянин появился несколько позже, но сытый и очень довольный.

Театр, кино, радио были прямыми рупорами лжемессианской пропаганды (сейчас первую роль играло бы телевидение), те же функции выполняла так называемая монументальная пропаганда (как ее обозначил еще Ленин) — бюсты и статуи вождей. Они так въелись в плоть общества, что в тоталитарные годы без них трудно было представить себе город, поселок, завод, деревню, государственное учреждение; фото- и художественные портреты вождей «украшали» стены учреждений и квартир (иногда «украшают» и сейчас!). В настоящее время, когда Сталин «победил» Ленина в популярности, поскольку «сильная рука» оказалась вновь востребованной толпой, скульптурных изображений этого вождя в России почти не осталось. Зато во множестве городов и других населенных пунктов красуются бюсты и статуи Ленина как символ ушедшей и такой любимой толпой эпохи. Она, толпа, продолжает любить былые времена, когда ее люди могли не работать, но всегда имели доступ к водке, а главное, были тогда молоды. В неблагополучных, бедных слоях российского общества они передают эти взгляды молодым людям, тем, кто остался беден и не находит своего места в жизни.

Доктрины, принципы и направления искусства были примерно одинаковыми в разных фашистских, коммунистических и нацистских государствах. Так, министр культуры Италии, любимец Гитлера и близкий друг Геббельса Дино Альфьери лишь подвел итог общему настроению, когда в 1939 г. почти дословно процитировал известное изречение Ленина о том, что «искусство должно быть понятно самым широким народным массам», лежащее в основе советской, как и всякой тоталитарной, системы.

В отличие от германского и итальянского вариантов китайский вариант можно было бы принять за идеальную модель тоталитарной культуры по чистоте формированных принципов и последовательности их проведения в жизнь. «Пожалуй, нигде демаркационная линия между старым и новым, прогрессивным и консервативным, революционным и контрреволюционным с такой определенностью не разделяла сферу культуры, как в Китае. Уже в 1940 г. в своей работе «Новая демократическая культура» Мао Цзэдун писал: «Новые политические, новые экономические и новые культурные силы в Китае в целом являются революционными силами, и они противоречат старой политике, старой экономике и старой культуре. Реакционная культура служит империализму и классу феодалов и должна быть сметена с лица земли». Пока она не уничтожена, никакой новой культуры построить нельзя.

«Здесь же Мао определил новую культуру как мощное революционное оружие народа. Неискушенная в диалектических тонкостях китайская ментальность (как, впрочем, и советская. — Ю. А.) склонна принимать высказывания своего лидера дословно, и принципы Мао, где бы и когда бы они ни высказывались (равно как и высказывания Ленина и Сталина. — Ю. А.) тут же становились руководством к действию и неуклонно внедрялись в жизнь»[79].

Мао часто просто пересказывал своими словами ждановско-сталинское определение соцреализма с его установкой на отражение действительности «в ее революционном движении» и, как Гитлер до него, указывал на те движущие силы этого развития, которые должны стать главными объектами отражения в искусстве. Под народностью Мао понимал не традиционные формы творчества китайского народа, а все те же массовость и доступность художественного языка собственной официальной культуры, которую он намеревался создать. В своих обращениях к писателям и художникам Мао следовал речевой стилистике Сталина.

Вообще мессии этих четырех стран — СССР, Германии, Италии и Китая — в один ряд ставили единство формы и содержания и единство политики и искусства, а все это было стянуло тугим обручем железной идеологии. Каждый мессия строго следил за своим детищем.

Как отмечает Голомшток, к каким бы первоисточникам по тоталитарной культуре мы ни обратились — к речам вождей, текстам партийных документов, уставам творческих союзов, — мы везде обнаружим чеканные формулировки, утверждающие, что искусство не есть просто автономная сфера деятельности человеческого духа, а некий объект, созданный и создаваемый с заранее заданными (и не всегда благовидными) целями. Концепция чистого искусства, искусства для искусства, имманентных, независимых от человеческой воли законов его развития оказывается в равной степени чуждой и враждебной любому тоталитарному сознанию. «Нет более опасной идеи, чем лозунг французского либерализма «искусство для искусства»», — говорил Гитлер. В советских текстах это словосочетание всегда заключалось в иронические кавычки, ибо с точки зрения тоталитарной идеологии такого искусства просто не могло быть: всякая его безыдейность является лишь уловкой, хитрым камуфляжем и, по А. Герасимову, «очень хорошо и «идейно» служит фашизму». Находясь в плену собственной идеологии, они искренне верили, например, что все нереалистические художественные течения XX в. направлялись кем-то извне с целью либо отравления здорового сознания народа, либо отвлечения его от актуальных задач классовой борьбы. И наоборот, стоит лишь на основе единственно верного мировоззрения правильно сформулировать цели и в административном порядке направить искусство на их осуществление, как оно не только начнет выполнять нужные общественные функции, но и окажется на пороге нового Ренессанса.

Если в итоге тоталитарные режимы и достигли успехов на пути создания искусства «нового типа», то его новизна в первую очередь определяется этим: в каждом обществе искусство, будучи созданным, играет заранее отведенную ему роль[80].