Метеоры

ГЛАВА XXI Берлинские узники

— Возможно, однажды я представлю вам моего друга, Хайнца. Он — инвалид войны. На Украине он ухитрился поставить ногу на собственную мину. Ему оторвало почти всю левую половину — руку, бок, ногу и часть лица. Его правый профиль поражает здоровьем, правильностью черт, румянцем и пухлостью, в которых есть что-то сверхчеловеческое — до такой степени, что, говорят, вся сила и витальность левой стороны перетекла в правую. Но левая сторона — сплошная огромная разорванная рана.

Вы, французы, видите только здоровый профиль Германии. Вас подкупает ее быстрое развитие, ее монеты, тяжелые, как будто они из золота, слишком прибыльный торговый баланс. Да и трудящимся здесь лучше платят, они — более дисциплинированные, производят больше, чем в других европейских странах.

Но есть и другой профиль. Граница по Одеру — Нейссе ампутировала всю Восточную Пруссию и половину Западной, Восточная Германия — серая и злобная, Берлин — псевдостолица, вздувшаяся посреди Европы как неисцеляемый гнойник. Процветание Германии — это притча о безногом с крепкими руками.

— Пусть так, но что касается левой стороны. Может быть, она вам кажется такой ужасной, так не нравится потому, что вы смотрите не с той стороны? Восточная Германия создавалась не для того, чтобы на нее смотрели с Запада. Знаете ли вы, какова она с точки зрения Польши, Чехословакии, СССР?

— Это неважно. Я знаю, какой она кажется самим восточным немцам. С момента возникновения Восточной Германии в 1949 году, 2 900 000 ее жителей, включая 23 000 военных — бежали на Запад. И движение в этом направлении все возрастает: 30 444 — в июле, 1322 — 1 августа, 1100 — 3-го, 283 — 5-го, 1741 — 8-го, 1926 — 9-го, 1709 — 10-го, 1532 — 11-го, 2400 — 12-го… И дело даже не в количестве. Эти беглецы в основном молоды, в самом продуктивном для нации возрасте. Восточная Германия теряет свой генофонд, саму основу своего существования.

— Немец, даже западный, должен бы страшиться такой перспективы. Четверть территории бывшего немецкого рейха была аннексирована СССР и Польшей. Другая четверть — Восточная Германия теряет немецкое население. К чему же приведет эта миграция? Восточная Германия превратится в пустыню, куда вынуждены будут посылать из других восточных стран поселенцев, в то время как 70 миллионов немцев с трудом помещаются на гораздо меньшей территории Федеративной Республики. Западная Германия ничего не выиграет оттого, что ее соседка Восточная Германия будет обескровлена, окажется на краю гибели от утечки жизненных сил. Западная Германия, наоборот, должна желать своей сестре процветания и отсутствия комплексов, чтобы с ней можно было вести диалог и устанавливать различные связи.

— Только от руководителей Восточной Германии зависит превратить свою землю в рай свободы и благополучия, чтобы уже западные немцы стремились туда…

Воскресенье 13 августа 1961 года. Немного за полночь, части народной полиции (Volkspolizei) и «Национальной народной армии» (Nationale Volksarmee) съезжаются колоннами к границе западного и восточного сектора Берлина и начинают огораживать ее колючей проволокой и рогатками. Они оттесняют редких в этот час прохожих, идущих из одной части Берлина в другую. Танки и бронемашины занимают позиции в главных точках прохода между секторами, такими как Бранденбургские ворота, Потсдамерплатц, Фридрихштрассе и Варшавский мост. В других местах саперы народной армии ломают мостовые и асфальт проезжей части, чтобы возвести баррикады. Наблюдательные вышки и пулеметные гнезда установлены в доминирующих пунктах. Сообщение между секторами с помощью S-Bahn (городская железная дорога) и U-Bahn (метро) прервано.

С самого раннего утра радио Восточного Берлина объявляет о решении Совета министров ГДР от 12 августа 1961 года, принятого после консультаций со странами, подписавшими Варшавский договор.

С целью положить конец вредоносной деятельности милитаристских и реваншистских сил Западной Германии и Западного Берлина отныне на границе Германской Демократической Республики, включая границу с Западным сектором Берлина, устанавливается контроль, существующий на границах всех суверенных государств. Повышенные меры безопасности и строгого контроля на границе Западного Берлина применяются для предотвращения провокаций извне. Граждане ГДР могут пересекать границу только при наличии специального разрешения. До тех пор, пока Западный Берлин не станет демилитаризованным и нейтральным свободным городом, жители столицы ГДР смогут пересекать границу Западного Берлина только при наличии специального пропуска.

По решению Совета министров ГДР жителям Берлина запрещается наниматься на работу в Западном Берлине. Магистрат предлагает жителям Берлина, ежедневно ездящим в Западный Берлин на работу, явиться по их последнему месту работы в демократическом Берлине, чтобы вернуться к прежней деятельности, или в бюро трудоустройства своего округа, которое направит их на новое место работы.

Стена, разрезающая Берлин по оси север-юг, тянется в длину на 15 километров, толщиной от полуметра до метра, высота варьируется от 2 до 4 метров, а общая площадь равна 9500 кубическим метрам. Бетонные блоки, из которых она сделана, покрыты цементом или цветным пластиком. 130 километров колючей проволоки дублируют или удлиняют ее, она установлена на крышах всех приграничных домов. 65 дощатых перегородок загораживают вид повсюду, где жители двух Берлинов могли бы издали обмениваться знаками. 189 наблюдательных вышек, оборудованных прожекторами, позволяют народной полиции следить за границей день и ночь. 185 запрещенных зон охраняются немецкими овчарками, привязанными к цепям, скользящим по горизонтально закрепленному кабелю. Ловушки, ощетинившиеся колючей проволокой, погружены в воду Шпрее и канала Тельтов — повсюду, где их течение совпадает с границей.

И все-таки между двумя Берлинами происходит странный диалог. Восток выбрал устную речь. Западный — письменную. С помощью 43 громкоговорителей социалистический голос клеймит западные толпы, постоянно волнующиеся у «нынешней границы». Он говорит, что отныне непрекращающиеся провокации капиталистов разобьются об «оплот мира». Он вещает, что, благодаря стене, третья мировая война, которую хотели развязать нацистские реваншисты, задушена в зародыше. Он говорит, что торговцы человеческой плотью, заманивающие трудящихся Германской Демократической Республики на Запад ложными обещаниями, вынуждены будут прикрыть свой постыдный траффик.

В это время с Запада, с угла Потсдамерштрассе и Потсдамерплатц, светящаяся газета катапультирует свои новости с вознесенного металлического экрана. Die freie Berliner Presse meldet…[20] Можно также пожертвовать одну марку и купить одну из газет, напечатанных гигантскими буквами, и развернуть ее в двух шагах от наблюдательных вышек, буквы различимы с помощью бинокля на расстоянии в 150 метров. Но восточная публика — в отличие от западной — не толпится у подножия стены. Поэтому эти послания предназначены в основном для полицейских, сторожащих границу. Но ребятам из народной полиции и Национальной народной армии, подвергающимся этой психологической атаке, приходится очень туго. Надписи на щитах призывают западных берлинцев к милосердию по отношению к ним. Они напоминают, что с 1949 года 23 000 представителей народной полиции дезертировали на Запад. «Это самая ненадежная армия в мире из всех когда-либо существовавших. Число жертв пограничников было бы в два раза больше, если бы приказ открывать огонь немедленно в случае попытки нелегального перехода границы выполнялся буквально. Не оскорбляйте их! Постарайтесь увидеть человека под униформой. Устанавливайте контакт с помощью дружеских жестов. Сделайте усилие. Оно принесет больше пользы в деле уничтожения стены, чем взрывчатка».

Впрочем, то, что называют с одной стороны «постыдной стеной», а с другой — «оплотом мира», было вначале, в некоторых секторах, всего лишь мотками колючей проволоки, лежащими посреди улицы. Толпы собирались там с обеих сторон. Обменивались знаками, письмами, посылками, иногда даже передавали маленьких детей. Вот тогда Фопо подверглись самому суровому испытанию. 14 000 пограничников — из них 11 000 солдат 1, 2 и 4-й бригад, усиленные каждая курсантским полком из 1000 военнослужащих, — все они были в большинстве своем юные новобранцы, плохо подготовленные к такой особой миссии. Однако инструкции были четкими. Пограничники должны были нести свои восемь часов вахты парами, составленными по мудрому принципу неравенства. Таким образом спаривали холостяка с отцом семейства, саксонца с мекленбуржцем, юнца с ветераном. В идеале они не должны были раньше быть в одном дозоре, и после этого тоже. Устав требовал, чтобы за все долгие часы вахты они не удалялись друг от друга больше чем на 25 метров. Если один из них дезертировал, второму вменялось в обязанность убить его.

Инструкции на случай нарушения границы. Когда беглец подбегал к первому препятствию, например, к рогатке, пограничник должен был крикнуть: «Стой! Часовой! Руки вверх!». Если тот, к кому обращались, не повиновался, следовал предупредительный выстрел. Если и после предупреждения тот продолжал бегство, тогда пограничник открывал огонь независимо от того, какое число препятствий еще предстояло преодолеть беглецу. Если же тот был так близко от границы, что предупредительный выстрел давал ему шансы на успех, солдат должен стрелять прицельно, без всякой задержки. Если же он находился на самой стене, не нужно было бояться, что он упадет на территорию Западного Берлина, потому что человек от удара пули падает всегда в ту сторону, откуда произведен выстрел. Важно избегать опасности ранить прохожих, полицейских или западных солдат. Из этого следовало, что пограничник должен стрелять либо параллельно границе, либо так, чтобы пули ушли в небо. В случае если члены Красного Креста из Западного Берлина попробуют снести колючку, чтобы помочь беглецу, нужно открывать огонь, но не стрелять в западных солдат.

Помимо инструкций будущим стражам границы задавался классический вопрос: «Какова будет ваша реакция, если вы обнаружите, что беглец — ваш брат?» Правильный ответ: «Дезертир уже не брат, а враг народа, предатель общества, которого нужно нейтрализовать любыми средствами».

Опытный взгляд из публики на Потсдамерплатц заметил странное поведение одного из полицейских на посту на Лейпцигерштрассе, перед фасадом Дома министров. Стали присматриваться. Почему он один? Почему бросает взгляды то направо, то налево? Под тенью каски угадывается очень юное лицо, на котором непосредственно отражаются все его чувства. Атмосфера — напряженная, неустойчивая, беспокойная. Что-то должно случиться, ситуация становится все более опасной. В толпе кто-то не выдерживает: «Беги! Давай беги!» Фопо бросает последний взгляд назад — в сторону, откуда может прийти смерть. И вот он решается. Бросает ружье, бежит, преодолевает рогатку, еще две, перелезает через решетку. Его окружают западноберлинские полицейские, уводят. Его допрашивают. Да, он холостяк. Да, у него остались родные на Востоке, мать. И старший брат. Но он не боится, что они будут подвергнуты репрессиям, ведь его брат — полицейский функционер. Он позаботится о матери. А ему ничего не сделают. Самое большое — этот инцидент замедлит его продвижение по службе, но это тоже неплохо. Полицейские не должны слишком быстро делать карьеру, особенно на Востоке. И вот, смотрите — один брат сейчас по ту сторону стены, а другой — по эту.

Он нервно смеется. Но толпа хочет его видеть. И он выходит из полицейской будки, наклонив голову, улыбаясь пьяной улыбкой. Вечером его будет ждать радио, телевидение. Его жизнь только что резко переменилась. Раскололась на две части. Толпа рассеивается. Еще один..

Поль уже три дня гостит у фрау Сабины Краус в ее ветхой квартире на Бернауэрштрассе, 28. Приехав, он подумал, что этот адрес — для него хороший знак. Бернауэрштрассе проходит водоразделом между районом Веддинг во французской зоне и Митте — в советской. Тротуары, дорога и дома в ее северной части находятся в Западном Берлине. Дом номер 28 принадлежит Восточному Берлину, как и все дома в южной части улицы. Но стоит выйти с другой стороны — и ты уже во французском секторе. Поль-ткач доволен этим двусторонним местоположением.

Но в воскресенье 13 августа дом содрогнулся от криков, призывов, быстрых шагов, грохота передвигаемой мебели и ударов молота. Поль стоял у окна, как вдруг услышал скорбный голос фрау Краус.

— Что происходит? Что происходит? Да еще и Урса нет здесь! А ведь он обещал!

Улица и тротуар перед домом — во французском секторе — завалены мебелью, матрасами, узлами, чемоданами, образующими острова, на которых восседают целые семьи.

— Все переезжают, фрау Краус, — объяснил Поль, — я спрашиваю себя: не опоздали ли мы сделать то же самое?

Фрау Краус, с сеткой для волос на голове, в халате и в тапках на босу ногу входит к нему в комнату и вместе с ним выглядывает из окна.

— Смотрите, Шультхайсы, наши соседи снизу! Почему они вынесли чемоданы на тротуар? Эй! Эй! Я делаю им знаки, но они меня не видят.

— Взгляните, рабочие под охраной Фопо заколачивают двери. Люди сейчас выходят через окна первого этажа.

Он высунулся из окна, чтобы увидеть дальний конец улицы.

— Фрау Краус, вы сегодня не сможете пойти на утреннюю мессу в Versöhnungskirche.[21] Они замуровывают вход кирпичами.

— Бедный аббат Зеелос! Что с ним будет без церкви? Он, знаете ли, мой духовный отец.

— Еще есть время. Люди продолжают выходить с первого этажа. Фрау Краус, вы не хотите попытаться перейти вместе с ними во французский сектор? Нас разделяют только несколько метров.

Но старая дама трясла в растерянности головой, повторяя:

— Нет, мой сын должен был быть здесь. Где он сейчас?

После полудня полиция заняла квартиры первого этажа, они начали замуровывать окна. Переселенцы стали выбираться теперь уже со второго этажа.

Поль внимательно следил за тем, что происходило внизу. Это запирание границы (Abriegelung), это разрывание самой немецкой сути, этот удар топора, разрубающий Берлин пополам, как земляного червя. Почему он должен присутствовать при этом? Он вспомнил разговор с незнакомой женщиной на площади Сан-Марко в Венеции. «Близнецы вряд ли могут быть причиной катастроф, но можно допустить, что неизбежность катастрофы привлекает их в те места, где она скоро произойдет», — сказала она. Или он сам выразил эту мысль? Разве это важно? Быть узником, заключенным в квартире вместе со старой прусской дамой после того, как он пролетел над Гренландией, Аляской, Тихим океаном, пересек по железной дороге Скалистые горы и великую прерию? Вкусив столько простора, быть принужденным заключиться в таком маленьком пространстве — какой смысл кроется в таком фантастическом повороте? В каком японском саду (а сад тем более безбрежен втайне, чем он меньше, этого добиваются, терзая его) он будет заточен?

Когда восточные каменщики приступили к ослеплению окон первого этажа тридцати девяти пограничных домов по Бернауэрштрассе, пожарные машины Запада выехали на позиции в конец улицы, чтобы помочь исходу, который еще продолжался. Теперь люди выбирались уже из верхних этажей. Использование больших лестниц могло быть истолковано как нарушение границы и могло спровоцировать стычки с Фопо. Но ничто не препятствовало расстилать страховочные маты и брезентовые полотнища, чтобы спасать прыгающих беглецов.

Зрелище терроризированных мужчин и женщин, принужденных выпрыгивать из окон, слишком поздно решившихся выбрать другой сектор, выглядело и трагическим, и смешным. Одна мысль неотступно преследовала Поля. «Мы не на войне. Нет ни землетрясения, ни пожара, и все же… Не характеризует ли это довольно неприглядно наше время, когда природные катаклизмы сменились административными? Это уже не проблема пушек и танков, речь идет просто о паспортах, визах и штампах». Внимание всей улицы в этот момент привлекли терзания одной пожилой дамы, которая не решалась выпрыгнуть с третьего этажа в растянутый внизу страховочный мат. Никакие подбадривания не могли заставить ее решиться, тогда кто-то предложил, чтобы она спустилась, как в любовных романах, по связанным простыням. Она уже повисла над бездной, когда в ее комнату ворвались Фопо, склонились в окно и попытались втянуть ее обратно, таща за привязанную простыню. Толпа возмущенно закричала, один западный полицейский вытащил револьвер, угрожая Фопо выстрелить, если они не исчезнут. Сбитые с толку, они действительно исчезли, но перед этим один из них бросил в спасательный мат дымовую шашку.

Самая впечатляющая траектория полета была исполнена четырехлетним ребенком, брошенным с пятого этажа отцом, пожарные мягко поймали его в свое полотнище. Другие были менее удачными. Рольф Урбан, родившийся 6.06.1914, прыгнувший со второго этажа, Ольга Зеглер, родившаяся 31.07.1881, прыгнувшая с третьего этажа, Ида Зикманн, родившаяся 23.08.1902 — с четвертого, и Бернд Люнзер, родившийся 11.03.1939, прыгнувший с крыши дома, — все они пролетели мимо страховочных сеток и разбились насмерть.

Эти бурлескные или трагические перипетии не изменили решения Сабины Краус остаться дома в ожидании возвращения сына. Наоборот, эти события произвели в ней метаморфозу, потрясшую Поля. По мере того как ситуация ухудшалась, старая дама начала выходить из состояния растерянности и, казалось, переживала новую молодость, как будто напитавшись электричеством, которым была заряжена атмосфера. Халат, тапки и волосяная сетка уступили место черной накидке, каучуковым баскеткам, а ее седые пышные волосы поддерживал изумительный маленький обруч. Ее округлый, но гибкий, лишенный признаков пола силуэт мелькал повсюду, она стремительно менялась в этой погибающей квартире, перебегала от окна к окну, устраивала валтасаровы пиры, не жалея обильных припасов, таившихся в ее шкафах.

— Это мне напоминает 45-й год, битву за Берлин, ковровые бомбардировки, вторжение красных, массовые изнасилования, — повторяла она, розовея от удовольствия. — Мне было на пятнадцать лет меньше! Вот если бы сейчас союзники взорвали стену! Была бы новая война!

Она перестала мешать тесто для пирога, ее голубые глаза витали в видениях кровавой резни.

— Знаете ли, Поль, я не создана для спокойных времен. Урс хотел, чтобы я переехала к нему в Мюнхен. Я всегда отказывалась. Здесь я чувствую запах пороха. А как восхитительны все эти четыре абсурдных сектора! Берлин — трагический город. Мне нужна его тонизирующая атмосфера. Я лимфатична. Меня нужно стегать кнутом, стегать кнутом, стегать кнутом, — повторяла она, яростно погружая пухлые пальцы в тесто.

Потом она вспомнила детство, раннюю юность.

— Я была толстой и спокойной блондинкой, беспечной и тихой. Все хвалили меня за мой хороший характер. Но на самом деле мне было скучно до смерти. Я просто лопалась от скуки. Я начала жить настоящей жизнью в 1914 году. Токи, идущие из Потсдама, резиденции Кайзера, с Вильгельмштрассе, где министерства, — заставляли меня вибрировать, давали энергию, в которой я нуждалась. Чем больше лицо моего отца омрачалось беспокойством, тем больше я ликовала. Война должна была разразиться, я опасалась, что этого вдруг не случится. И она разразилась. Я боялась, что она будет недолгой, как все вокруг предсказывали. В этом я, по крайней мере, не была разочарована. Я влюбилась в Рудольфа Крауса. Это имя вам ни о чем не говорит?

Поль пожал плечами.

— Молодежь ничего не знает! Он был одним из самых знаменитых летчиков нашего «Люфтваффе». Официально он сбил 19 самолетов противника, но на самом деле — на восемь больше.

Тут она вспомнила, что Поль — француз:

— О, извините, герр Сюрен! Но американцам, англичанам и бельгийцам так и надо!

И она прыснула, прикрыв рот ладонью, как нашалившая девочка.

— Мы поженились, когда война приближалась к концу. Руди, профессиональный военный, оказался не у дел. Меня это не беспокоило. Он был таким сильным, таким смелым, таким ярким!

Ее подвижное лицо стало печальным.

— Какое разочарование! Едва его прекрасную форму сложили в шкаф и посыпали шариками от моли, как Руди превратился в пузатого маленького рантье и домоседа. Никаких амбиций, никакой гордости, ничего! Он только не переставая сетовал на то, что Веймарская республика дала ему мизерную пенсию!

Поля забавлял ее воинственный задор. Он с восхищением смотрел на эту очаровательную старую даму с маленьким курносым носиком, со смеющимися глазами и детским профилем.

— А Берлин был тогда восхитительным городом! Театр Макса Рейнхардта, «Четырехгрошовая опера», экспрессионизм. И это еще не все, была политика. Забастовки, инфляция, все последствия поражения и отъезд Кайзера. Я изо всех сил старалась встряхнуть Руди, пыталась вырвать его из домашнего кресла. Я говорила ему, что его место на улице, бок о бок со старыми фронтовыми товарищами. В конце концов я сама записала его в «Стальной шлем»,[22] вместе с братом.

Она вздохнула, погружая мизинец в глубину золотистого теста.

— Он почти сразу умер. Его раздавил грузовик во время стычки с людьми Карла Либкнехта.

Через три дня, в четыре часа утра, бригада по замуровыванию окон постучалась в дверь фрау Краус. Подобного рода визиты стали такими привычными, что спали, не раздеваясь, и старая дама приняла вооруженных мужчин во всеоружии нового шика — в накидке, баскетках и с обручем на голове.

— Мы вас защитим от непогоды и солнечных ударов со стороны Запада, — пошутил унтер-офицер, который ими командовал.

— Ведь дома без окон непригодны для житья! — возмутилась фрау Краус.

— Долго вам здесь жить вряд ли придется, — иронически заметил унтер-офицер.[23] Но пока не поступил приказ об эвакуации приграничных домов, вам выдадут керосиновые лампы и достаточное количество горючего к ним.

— Но ведь есть электричество?

— Уже час как его отключили. Можете проверить.

Поль печально следил за тем, как прямоугольник неба в окне уменьшается, съеживается, превращается в квадрат, потом снова становится прямоугольником, но уже узким и маленьким и наконец исчезает совсем, и воцаряется такая тьма, будто у тебя глаза закрыты.

С этих пор для них началась странная жизнь, как бы вне времени, при дрожащем зеленоватом свете двух керосиновых ламп — по одной на человека, которые они переносили из комнаты в комнату. Редкие звуки с мертвой улицы доносились к ним, как сквозь вату, едва пробиваясь через толстые кирпичи и известку запечатанных окон.

Поль разговаривал мало. Часто он сидел один во мраке комнаты Урса, где жил, или с лампой в руке сопровождал фрау Краус в ее передвижениях по квартире и слушал ее непрерывную болтовню.

Вот, после венецианских отблесков, после закатов острова Джерба, вечного исландского солнца, он оказался посреди лета заключен в тень, тем более глухую, что она была почти тюремной, искусственно созданной людьми. Следующая пятница дала ему случай спуститься еще на несколько ступеней ниже.

— Братья, нужно иметь большое самомнение, чтобы считать свою жизнь уникальной, исключительной, беспримерной. Уникальная, исключительная, беспримерная? Но кто мы такие? Что отличает нас от нам подобных, бывших и ныне живущих? Почему мы считаем посланные нам испытания самыми тяжкими? Нет, братья, попробуем избежать мрачного и гордого самодовольства, с которым мы обычно произносим: такие страшные несчастья могли случиться только со мной! Напротив, повторим вслед за Экклезиастом, что нет ничего нового под солнцем и если о чем-то случившемся с нами говорят — «такого еще не бывало», значит, об этом просто не помнят.

Подумаем о том, что беды, приключившиеся с нами, уже были испытаны двадцатью, сотней, тысячей поколений. И хотя в несчастье воображение становится скудным, а гордость уязвлена, пусть наше сердце почувствует глубокую, бесконечную, горячую солидарность с нашими братьями в ночи времен.

Мы собрались в эту пятницу в крипте нашей драгоценной церкви Искупления. Почему именно в пятницу? Без сомнения, потому, что злые силы особенно бдительны по воскресеньям, и если бы мы собрались тут в Господень день, они отомстили бы нам. И хотя нас так мало, это пятничное собрание не пробуждает ли в нас воспоминание о другой пятнице, пятнице крови и траура — когда тайно приготовили пасху? Я сказал «в крипте». Почему именно в крипте? Это слово происходит от греческого, означающего «спрятанный, скрытый». Крипта имеет дополнительные значения: пещера, подземелье, катакомбы. И конечно, это слово напоминает о первых христианах, которые должны были молиться в тайне, так как светские власти карали за это огнем и мечом.

Что касается события, о котором мы все думаем, о том ударе меча, который перерубил столько связей, оборвав нить, связующую мать и сына, супруга с супругой, брата с братом, то снова приходится цитировать Экклезиаста, что нет ничего нового под солнцем. Мы видели, и, увы, еще увидим, как немец стреляет в немца. Но братоубийство случалось во всех поколениях, во все века. «И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его. И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю, разве я сторож брату моему? И сказал Господь Каину: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли».

Скажут, что это братоубийство послужило образцом для всех последующих в истории человечества. Два брата-близнеца Иаков и Исав. Писание говорит нам, что они боролись уже в чреве матери Ревекки. А потом были Ромул и Рем, Амфион и Зет, Этеокл и Полиник, братья-враги, братоубийцы…

Отец Зеелос умолк на мгновение, в дрожащем свете ночников белела его склоненная голова, можно было различить и молитвенно сложенные руки.

— Я думаю о нашем дорогом городе-мученике, — снова заговорил он, — и понимаю, что все эти старые истории, все легенды, о которых мы вспомнили, связаны с его тайной, в них во всех есть нечто общее. Это общее — сам город. Символический город, каждый раз возникающий на месте братоубийства. Убив Авеля, Каин бежал от лица Бога, он основал город, первый город в истории человечества и назвал его именем сына — Енох. Ромул убил Рема и провел по земле городскую черту. Амфион раздавил своего брата глыбой камня, возводя стены Фив. Под этими же стенами Фив близнецы Этеокл и Полиник зарезали друг друга. Нужно смотреть в глубь веков, а не ограничиваться банальной повседневностью.

Я говорю вам о Восточном Берлине. Но несколько дней тому назад монсеньор Отто Дибелиус, изгнанный из своей епархии Берлин-Бранденбург, проповедовал в нескольких метрах отсюда, в Gedächtniskirche,[24] в Западном Берлине. И хотя монсеньор Дибелиус — кальвинист, а я католик, полагаю, наши слова не очень отличались друг от друга. А пограничники ходят всегда парами, они немцы и носят одинаковую форму, но если один из них попробует перелезть через стену, второй обязан выстрелить ему в спину.

Вся эта история загадочна, отзвук уходит в глубину незапамятных времен. Вот почему, братья, нужно смиренно молиться и не брать на себя право истолковывать, судить или осуждать. Аминь.

Поль не верил собственным глазам. Сюрприз, обещанный фрау Краус — а она заперлась в комнате на все то время, что готовила его, — оказался рождественской елкой. Она вся была в белом инее, на ней горели свечки, висели позолоченные гирлянды, зеленые шары, подернутые опаловой, лазурной, карминной пленкой.

Фрау Краус захлопала в ладоши, приглашая его войти.

— Да, Поль, рождественская елка. Я нашла ее в шкафу, да еще и целую коробку игрушек и свечек. Пусть все идет в дело! Наши запасы керосина подходят к концу. Так будем же освещать комнату рождественской елкой! Последний раз мы украшали ее — сейчас вспомню — в 1955 году, наверно. Настоящие елки были редкостью, очень дороги и некрасивы. Я купила вот эту, пластиковую, с надеждой, что она еще послужит. И была права, видите.

Легкая, порывистая, она пробежала вдоль стола, раскладывая позолоченные веточки на скатерть.

— Я сказала себе: пока мы здесь, будем праздновать Рождество! И открыла консервы: паштет и пудинг. В какую экстраординарную эпоху мы живем! Эта месса в крипте, в пятницу вечером… нас была всего горстка. В течение всей службы я спрашивала себя, кто же Иуда среди нас, кто в тот же вечер донесет в полицию об этой подземной мессе? А сейчас у нас Рождество. Я верю, что кто-то неожиданно постучится в двери. Вы, Поль, пойдете открывать. А на пороге — рождественский дед с мешком подарков.

Поль рассеянно слушал болтовню старой дамы. Уже в Исландии — и в такой же степени во время полета из Рима в Токио — он был поражен тем, как время меняется под воздействием пространства, как оно претерпевает трансмутацию при значительном перемещении по земному шару — переворачиваются с ног на голову часы и времена года. И вот сейчас Берлинская стена довела до предела эту пространственно-временную путаницу, заставив праздновать под покровом постоянной темноты мнимую Великую пятницу, за которой последовало мнимое Рождество. Он подозревал, что это смещение обычного течения года должно происходить в закрытых местах, в минералах, в камнях — подобных огнеупорному тиглю. Он предчувствовал, что оно пойдет еще дальше и что глубина — начавшаяся открываться в церкви Искупления — станет необходимым измерением для завершения его мистического путешествия.

— Мне кажется, кто-то стучится в дверь, — сказал он вполголоса.

Фрау Краус замерла на полуслове и стала прислушиваться. Снова послышался легкий стук.

— Что я вам говорила? Дедушка Мороз! Ну же, Поль, отворите!

За дверью оказалась маленькая девочка, с ее капюшона и каучуковых ботинок ручьями стекала дождевая вода.

— Это Анна, дочка наших соседей, — объяснила фрау Краус. Ну что, Анна? Оказывается, идет дождь. А мы тут ничего не знаем, понимаешь?

— Льет уже три дня, не переставая, — ответила девочка. Я вам принесла вот что.

Она вытащила письмо из кармана пальто. Она сделала большие глаза, увидев елку и накрытый стол.

— А у вас Рождество? У нас внизу празднуют годовщину Мамуси на три месяца раньше. Все продукты достали.

Видя, что никто не обратил внимания на ее слова, она вполголоса добавила, обращаясь сама к себе:

— Мы скоро уедем, одна Мамуся остается.

Письмо, адресованное Полю, было написано рукой Урса.

— Я пришел по поручению ванкуверского тюленя.

Человек даже не улыбнулся, произнеся эти странные слова. Он был одет как лыжник или альпинист.

— Вы готовы?

Что мы можем взять с собой? — спросила фрау Краус, которая три дня паковала свертки разных размеров.

Ответ был категоричен:

— Ничего.

И помолчав, добавил:

— Такой ливень… будет хорошо, если сами доберетесь.

Поля не удивило, что незнакомец повел их на первый этаж, а оттуда в подвал дома. Долгая ночь заключения, в которой он был заперт в течение непонятно какого времени — поистине незапамятного, — логично предшествовала экспедиции под землю, спуску в ад.

Некоторые подвалы Бернауэрштрассе сообщались между собой. Они перебирались из дома в дом, вдыхая запах плесени. Внезапные световые взрывы электрических фонариков. Вода сочится из стен, размягченная почва. Сколько нас здесь, в этом подземном застенке? Дюжина или двадцать человек? Трудно сосчитать тени, столпившиеся вокруг зияющей дыры подземного хода. Шепот смолкает, когда кто-то взбирается на стул, чтобы дать последние советы. Карманный фонарик, направленный на него, порождает на стене причудливые тени.

— Проход, в который мы сейчас спустимся, заканчивается во французском секторе в подвале на Руппинерштрассе. Длина его приблизительно пятьдесят метров.

Он умолкает, услышав вздох облегчения в маленькой группе беглецов.

— Не радуйтесь прежде времени. Каждый из этих метров долог, очень долог. Непрерывные дожди последних дней стали причиной обвала в пятнадцати метрах от выхода. Мы сделали что могли, поставили подпорки в том месте, но почва слишком размокла. Вот что… она еле держится. Нам нужны бы хорошие домкраты. Но мы вынуждены довольствоваться автомобильными. В том месте нужно ползти по грязи. Невесело, но это возможно, и, в конце концов, это — последний этап. Мы рассчитали, что требуется десять минут, чтобы добраться до Руппинерштрассе. Не улыбайтесь. Это долгие минуты. Мы выходим в ритме — один человек каждые четверть часа.

Касок ровно столько, сколько людей, и на каждой спереди прикреплен маленький фонарик. Кроме того, проводники раздают карманные фонарики тем, у кого их нет. «Немецкий порядок», — думает Поль, улыбаясь. Прочитала ли фрау Краус его мысль? Она смотрит ему в лицо, сияя от радости. Она молода, излучает энергию, неузнаваема, держится как чемпионка на тренировке. Бедная Сабина! Если все пройдет хорошо, она сильно рискует оказаться через три дня в Мюнхене, в отвратительно спокойной квартире сына. Этот грязный проход, последний подарок ей от Берлина, родного трагического города, дар ее лимфатической душе, жаждущей планетарных катаклизмов. Разумеется, она не торопится. Она отказывается уходить в числе первых, на что возраст дает ей право.

………………………

Десять минут. Вечность. Пятьдесят метров. Переход через пустыню. Проход имеет форму воронки. Первые двадцать метров можно преодолеть, не сгибаясь, если ты не очень высок. Дальше потолок неумолимо становится ниже, а почва все более скользкой.

Поль решительно идет вперед. Он — один из последних. За ним — фрау Краус. Будет ли в его силах помочь ей в случае нужды? Скоро Руппинерштрассе, французский сектор, и, без сомнения, Урс Краус воссоединится с матерью. Что касается Жана… Верит ли Поль, что обретет его в конце своего великого странствия? Но он уже не может представить его реально, как человека из мяса и костей, которого при радостной встрече награждают, хохоча, хлопком по спине. Приветствия при встрече возможны. Но не в такой простецкой форме. А в какой же форме? Он не может этого сказать, но он не сомневается, что каждый этап путешествия — от венецианских зеркал до землемеров прерий — внесет свой вклад в формулу обновленного союза близнецов. Незаметно для него самого за время путешествия вокруг света, смысл вояжа изменился. Он не может не признаться в этом теперь. Сначала речь шла о простом преследовании, которое могло бы произойти и у четы непарных, если бы не некоторые черты, типичные для близнецов, вроде «огонька узнавания». Но все яснее становится, что тривиальная цель его предприятия — настигнуть брата и вернуть его домой — была только маской, но она истончается, становится прозрачной, крошится. Поначалу принятое Полем обязательство как можно точнее следовать по маршруту Жана — он отказывался от преимуществ более коротких путей — могло быть понятым как принятие своего подчиненного положения, так бывает между преследователем и преследуемым. Но в действительности оно подчеркивало возрастающую автономность Поля, ведь он заботился о том, чтобы воспользоваться всем, что предоставлял каждый этап, а вовсе не о том, чтобы как можно скорее воссоединиться с Жаном, выбирая более короткие пути. Впоследствии во время пересечения американского континента две траектории впервые сблизились, и парадоксальным образом, в красном поезде, Жан настиг Поля. И вот сейчас это кротовье продвижение в берлинской подпочве представляло особое одинокое испытание, с которым Жан никак не был связан. Нет сомнения, что Поль перешагнул важную черту и скоро претерпит радикальную метаморфозу. Новая жизнь, другая жизнь, а может быть, просто смерть? Он утопает в грязи по лодыжки, к тому же проход вынуждает его идти согнувшись. Сужение происходит так быстро, что нужно опасаться, что под действием дождя туннель может обрушиться быстрее, чем выходило по их расчетам.

Он спотыкается о балки и автомобильные домкраты, наполовину ушедшие в почву. Случайные подпорки, установленные проводниками осели, следует опасаться худшего. Повернуть назад? Это, наверно, было бы мудрым решением, так как в точке, до которой он дошел, обвал может отрезать ему дорогу назад. Сейчас он уже ползет на четвереньках, с трудом преодолевая баррикады из дерева и стали, образованные упавшими подпорками. Отсюда уже можно только ползти, и путь назад уже отрезан. Пятьдесят метров, десять минут… проводник не солгал, это долго, очень долго. Его каска утыкается в балку. Удар не очень силен, но шахтерский фонарик разбился. Поль вынимает из кармана запасной. После нескольких попыток он зажимает его зубами.

Верная смерть. Он видит, что в конце прохода образовалась пробка из красной глины, которая медленно движется к нему. Он с энергией отчаяния обшаривает землю вокруг в поисках домкрата, бруса, обломка балки. Скорей, подпереть, помешать красной массе похоронить его. Он упирается, подбирая обломки нелепого и разнообразного инвентаря, когда мягкая и мокрая челюсть смыкается медленно на его распятом теле, и он чувствует, как все, что в ней есть тяжелого, переламывает ему кости, как стальные зубы.