Мэй и Минато. Любовь в офисе.

Глава 19 Свадьба. Где я нашел Мэй.

Ночью я спал. Я не думал и не размышлял. Просто спокойно спал. И проснулся утром свежим и отдохнувшим. Ко мне приехали братья, Сато, Харуто, Химари, и мы все поехали в дом невесты. Там уже ждали все наши родственники. Жены братьев, их дети, мама, двоюродные и родные сестры и братья. Всего было пятьдесят пять человек. Дядя мамы Юкио-сан был тоже. С женой, Ханори и своими родителями.

Мои братья и дурулья забрали паланкин с Акари из дома.

Я ждал их на циновках у парадного входа во двор.

Мое кимоно состояло из пяти частей. Нижние слои наряда белого цвета. Снаружи все покрывала черная риза хаори, расшитая родовыми знаками. Это были символические изображения цветов, растений, животных и рукотворных предметов, вписанных в окружность.

Знаков было не много, и риза была почти черной.

Я был одет в широкие складчатые брюки хакама. Их украшала тонкая вертикальная золотая полоса.

У Акари был вид свадебного кимоно, которое называю иро-утикакэ, оно отличается наличием шлейфа, который надевают сверху.

Золотыми нитями на кимоно были вышиты сосны, бамбук, сливовое дерево и журавли.

Затем по обеим сторонам дорожки организаторы праздника зажгли садовые фонари и две свечи. Там же стояли ступки для толчения риса. В начале обрядового хода паланкина рис пересыпали из левой в правую — это называлось «смешиванием муки».

После того, как паланкин проносили, свечи соединяли в один фитиль, а затем — гасили. В дорогу Акари взяла семь видов подарков на подносе. Это были: два шелковых кимоно, сшитых вместе, церемониальное платье фурисодэ и два пояса к нему (нижний и верхний), веер, семь кошельков и меч.

После этого Акари вышла из паланкина. И мы вместе с родственниками пошли вглубь сада, в храм. Домашний храм семьи Акари, который стоял в саду.

Было рано и чуть прохладно. В саду пахло свежестью, весенней землей и цветами.

Служки подали нам в деревянных чашах воду. Мы омыли руки. Подали вторые чаши, и мы отпили и прополоскали рот. Отерли руки полотенцами. Мы очистили душу и тело.

Далее начиналась сама церемония - Синдзэн кэккон.

Мы принесли Богам рисовый хлеб, и саке. А священник в это время молился за нас. Он сообщал высшим силам о нашем решении вступить в брак и просил нас защитить.

Это были, согласно вере синто, Первый мужчина Идзанаги и Первая женщина Идзанами.

Когда-то давным-давно высшие силы поручили им сформировать землю с помощью специального копья. Когда они погрузили его в море и стали месить воду, капли образовали первый остров — Оногородзима. Как раз на этом месте Идзанаги и Идзанами отметили свой союз брачным обрядом, а теперь следят за счастьем других молодоженов.

Мы обменялись клятвой вечной любви и верности и нам и совершили обряд сан-сан-кудо — я и Акари выпили по три глотка сакэ из брачных чаш.

Самая маленькая — символ прошлого и благодарности предкам. Средняя — настоящее пары. А самая большая третья чаша олицетворяла наше будущее, здоровье и счастье потомков.

После этого происходит священник подал нам кольца и мы обменялись ими.

Напоследок мы возложили в храме ветки сакаки — вечнозеленого цветущего дерева, которое в Японии считается священным.

Нас поздравляли и веселый смех и голоса расцветили и без того солнечное утро.

К двенадцати мы поехали в банкетный зал.

Ямамото постаралась над украшением зала.

Глицинии и розы, сейчас, в феврале создавали впечатление июля. Богатство расцветок, красок и тонов, запахов, мелодий создавало ощущение, что сейчас самый разгар июля.

Гости успели переодеться и передвигались одетые в европейские костюмы и платья, словно по летнему саду, как бабочки порхают от цветка к цветку.

Разносили напитки и легкие закуски.

Велась непринужденная беседа, а в центре были мы. Я и моя любимая Акари.

Ямамото, проверив, что все идет хорошо, удалилась, оставив только помощницу.

На лице Ямамото я не видел ни огорчения, ни сожаления о своей судьбе. Она должна была знать свое место. Я машинально крутил кольцо, но даже совей покорностью она меня немного раздражала.

И я был рад, когда она ушла. И нам дарили подарки.

Отец Акари, как и обещал, преподнес дочери акции компании. За ним гости приносили нам госюги — то есть деньги или чек в специальном праздничном конверте (его называют сюгибукоро).

Связывал конверт мидзухики — узел из золотой или металлической плетеной проволоки. Причем простая веревка, или лента не подходила. Ее можно перевязать сколько угодно раз, а это символически намекает на повторные браки.

Кто и сколько подарил, тщательно документировали и записывали в специальную книгу. Причем это обязательно должны быть новые купюры — они символизируют начало новой жизни пары.

Дарили кто, сколько может, но во-первых, число должно быть кратно 10 тысячам, во-вторых — не кратно 20 тысячам, поскольку такие суммы делятся на два и, значит, ведут к расставанию.

Гости получили от нас сладкие подарки в ответ — в знак благодарности за то, что пришли. Чаще всего это бонбоньерки со сладостями — хикикагси.

Кроме того, мы в качестве знака глубокой благодарности за то, что родители воспитали и провели их по жизненному пути до этого момента, подарили красивые кимоно родителям Акари и моей маме.

Заиграл оркестр, застучали барабаны и наступал черед представления.

Представление называлось: «Самурай встречает девушку в саду Императора».

Свет погас. И высветилось пятно сцены. В нем, у колодца сидела девушка. Она напевала. Молодой самурай, стоял в темноте, за кругом света, увидел ее и влюбился. Любовь показывалась сменой масок у самурая. Девушка отвечала взаимностью.

И они дали согласие на брак. Попросили благословения у родителей.

Потом пришла маска тревоги и маска войны. Император шел на войну, и Чувство долга и верности шло вместе с самураем. Печаль и ожидание сидела у колодца.

Пришла весть о Черной беде. Но это было Ложью. У беды было два маски. Коварства и Лжи. Пришла весть о Победе, и Отчаяние сменилось маской Радости. Самурай и Девушка поженились.

Все присутствующие оценили постановку. Она была своевременна, и сделана с большим тактом.

Роли традиционно исполняли мужчины и их благодарили особо.

Акари сделала пометку и их премия увеличилась.

После представления шла огненная потеха. В небо выстреливали сотни букетов из огня и света. И там были и наши имена, выведенные красным. «Минато» и «Акари». И обведенные в сердце из распускающихся цветов.

Праздник продолжился и по европейской традиции мы станцевали вальс.

Я немного не попадал в такт, и получилось, что Акари меня вела. Но на съемке, показанной по всем каналам, этого видно не было.

Нас снимало и Центральное и региональное телевидение. Кадры облетели даже новостные агентства мира.

Великолепный праздник сделал рекламу и Ямамото тоже.

Но все когда-нибудь заканчивается, и автомобиль отвез нас в аэропорт, их которого мы на три дня улетели на остров, где не смогли побывать в Новый год.

Там всегда было лето. Белый песок и голубая, прозрачная вода.

Пальмы давали тень, а закрытый в бухту, позволял плыть, не боясь ни акул, ни открытого моря.

Эти дни пролетели быстро. Мы были только вдвоем с Акари, и мы были счастливы.

Мы берегли ребенка и просто гуляли по берегу, Сидели под зонтиками у воды и говорили, говорили о небе, говорили о воде, о нашем будущем и мечтали, какой малыш у нас будет.

Мы гуляли и вода омывала наши ноги и пройдя несколько километров, возвращались назад на картинге, специально оставленных на разных частях острова именно для таких случаев.

Экзотической еды там не было, да мы и не хотели ее. Нас вполне устраивали роллы и фрукты.

Отдохнув, мы вернулись в Токио. Коллеги поздравили меня, сделав небольшой банкет, в обеденный перерыв.

Юкио-сан благосклонно закрыл на это глаза, и я вернулся в привычный ритм.

Работа, ресторан, бассейн, Акари, работа, ресторан, бассейн, поездка к ее родителям, поездка к моей маме (реже).

Так прошел февраль, и теплые весенние ветра разбудили первые цветы и уже начали зеленеть деревья.

Все это время я не ходил ни в бар, ни задерживался с девочками в отеле, ни навещал Ямамото.

Я только видел, что она уже многократно перекрыла первоначальные вложения в бизнес и набрала на счету внушительную сумму. Я открыл список заказов. Он впечатлял. Она организовывала украшение свадеб, Дней Рождений, похорон, крестин для самых влиятельных и богатых семей Токио. Я был рад, что наша встреча не испортила ей жизнь. При этом внутри меня сидела мысль испробовать ее покорность мне.

О Мэй я не думал. Не хотел думать, и она не напоминала о себе. Может быть, поэтому я вел жизнь примерного отца семейства. Юми мне не писала тоже, улетев на каникулы куда-то в Европу. Периодически она выкладывала фото. Но ничего нового в них для меня не было.

И я перестал просматривать их. Мне хватало моей Акари и ее фотографий со мной.

Март. Роскошный, теплый, по-летнему приветливый март выдался в этом году. Быстро отцвели нарциссы, за ними тюльпаны и уже к середине расцвела сакура, любоваться на которую Корпорация отпустила всех сотрудников. Мы с Акари, и с уже наметившимся животиком, ездили смотреть на них. Мы тонули в этом бело-розовом снегу и благодарили всех богов, за то, что у нас есть такая красота.

Мы приехали домой, и утром я вышел на работу.

Я шел в легком летнем костюме, и не заметил бы черную тень, стоявшую у колонн.

Это была помощница Ямамото. Ее преданная компаньонка. Я не сразу узнал ее. Она была одета весьма прилично, сменила прическу и нанесла косметику и казалась не старой, а лишь на пару-тройку лет старше нас.

Да и фигура, подчеркнутая костюмом была весьма хороша. Но рассмотреть она себя она дала. Она поклонилась и сказала:

- Простите, Минато-сан. Я не хотела вас беспокоить, но Ямамото в больнице, а мне нужно решить несколько финансовых дел, которые не требуют отлагательств. Вы, как второй владелец, рассмотрите их.

Она закончила и в полупоклоне протянула папку.

Я обещал занести ее вечером. И она поклонилась вновь, я смотрел на нее сверху вниз и видел ее аккуратные, манящие выпуклости.

Про болезнь и больницу я предпочел не услышать.

На работе я рассмотрел документы. Это были бумаги о покупке цветов. Бумаги о расчетах с поставщиками, расчетах с рабочими и помощницами.

Все было знакомо и прозрачно. Но удивляли суммы. Они были приличны, не то, что даже по моим меркам, но и по меркам Корпорации.

Я подписал документы на бумаге. Согласовал их в электроном виде. И ушел в работу.

Вечером я заглянул в Магазин. Помощница закрывала его. Убирала в холод цветы. Обрызгивала картины. Я не стал ее тревожить и оглядел зал. Он был также роскошен, но без Ямамото часть души ушла из него.

Дверь в каморку была приоткрыта, и я с удивлением увидел, что она вся украшена моими портретами. Под ними были поставлены столики с благовониями и были зажжены свечи.

Я окликнул Помощницу. Имя ее я не знал, да и не интересовался. Она поклонилась, и я протянул документы, на обратном пути дотронувшись до ее груди. Она взглянула так, что я отшатнулся. Но сказала вежливо: «Нет, господин». Тон был такой, что я понял, что будь ее власть, она бы отрезала мне все. Причем с удовольствием.

Настаивать я не стал. И спросил, есть ли ко мне какие-либо дела. Она сказала, что нет, но добавила, что Ямамото лежит на сохранении. И состояние ее тяжелое.

Я из вежливости спросил где, и она дала мне адрес. Время у меня было, и я поехал туда. Весна бушевала, она разрывала оковы ребер, заставляя кровь литься красными тюльпанами, растущими на клумбах.

Я был счастлив, и я был жив.

Я ехал к Ямамото без какой-либо цели. Просто потому, что мог.

Больница разделялась на три корпуса. Это было одно из престижнейших учреждений страны. Страховка, чтобы попасть туда, стоила очень больших денег. Но там были и бесплатные места.

Конечно, Ямамото лежала в лучшей одноместной палате. Это был фактически двухместный номер в хорошей гостинице. Там была и душевая кабина, и даже ванная, впрочем, принимать которую Ямамото было нельзя. На полу лежал яркий ковер.

И я вошел туда неслышно. Врачи беспрепятственно пропустили меня, ведь я был тот, кого кроме ее Помощницы, она внесла в список близких.

Я тихо вошел и заглянул во вторую комнату. Тихо работал кондиционер.

В руку Ямамото был вставлен катетер, и целебная жидкость по капельке, придавала ей сил. Она рисовала. Рядом с кроватью на тумбочке была уже гора рисунков. Я вошел, и она заметила меня. Улыбнулась своей улыбкой, той, с которой на картинах Старых Мастеров в Европе изображали Мадонну.

Попыталась встать, но я остановил ее. Протянул ей руку, и она поднесла ее к своему лбу, а потом поцеловала.

Она не выглядела больной. Как сказали мне врачи состояние, ее было стабильным и сейчас речь шла не о купировании кризиса, а о поддержании нормального хода беременности. Руку я не отнимал ,и она прижимала ее к губам. Потом я ласково отодвинул ее голову. И попросил показать рисунки. Она, словно величайшую ценность, подала мне их. На рисунках был единорог, Женщина с ребенком. Но большинство из них изображали меня. Я был и в одежде рыцаря, и в кимоно, и в свадебном костюме. Несколько рисунков повторяли меня с несколько необычных ракурсов, видимо, так она видела меня в редкие минуты близости.

Я вернул ей рисунки и спросил, готова ли она. Она кивнула. И добавила: «Всегда, Господин».

И я продолжил. Она полулежала, а я нависал над ней.

Она смотрела на меня ангельскими глазами все это время, зная, что я так люблю.

И я не сдержал себя.

Она налила воды и запила.

Я сказал, что она не имеет права болеть. Протянул ей руку. Она поцеловала ее. Но я опять не вырывал ее. А просто погладил по щеке. Я был удовлетворен. Она была моей и доказала это.

Я вышел и попросил врача следить за ее состоянием. Приличный врач пообещал мне это. Я сказал, что если что-то понадобится, то он должен позвонить мне напрямую и я оставил телефон.

По заведенной традиции я оставил ему лично, не очень крупную для меня сумму, а также столько же для всех, кто имеет дело к Ямамото.

Был вечер и доктор проводил меня через служебный вход.

Он шел через благотворительные корпуса, где не было в палатах душей, и где туалет был один на все палаты в конце коридора. Там было уже жарко, и о кондиционерах никто не мечтал.

Я достал платок. Там было смрадно. Там лежали приехавшие женщины из разных частей необъятной Азии, там говорили на десятках непонятных мне языков. И проходя мимо одной из палат, я услышал пение своих стихов:

«Твое платье под цвет волос

Ты плывешь по судьбе, заплетая как время косы.

Ты прекрасна сиянием звезд.

И нет у меня вопросов.

Не ложатся как след строчки.

Я услышал птиц вдалеке

Это время тупою болью

И осталось найти тебя.

Или сдохнуть сегодня ночью».

Меня резануло, и я скривился, как от удара. Доктор понял это по своему и поддержал меня, направив к мусорному ведру, переполненному прокладками и бумагой.

Меня вырвало, но это было привычно здесь. Не привычна была только дорогая еда, которой я перед поездкой подкрепил себя.

Доктор показал сопровождающей сестре, чтобы санитарка убрала за мной.

Я спросил, кто это поет. Она сказал, что девушку на четвертом, предположительно месяце доставили вчера. Она лежала на улице, вся в крови и прохожие доставили ее сюда.

Она не помнила, как ее зовут. Но помнила, что пошла на аборт. Доктор скривился, и продолжал: «Не законный аборт на том сроке, когда никто не возьмется делать его».

Я спросил, удалось ли сохранить ребенка. И доктор сказал, что коновалы не сделали, не успели, сделать ничего плохого, и они сохранили жизнь малыша.

А теперь эта женщина лежит в палате, качает подушку, поет эту песню и не помнит кто она.

Я попросил разрешения взглянуть на нее. Доктор кивнул, и я вошел в палату. На маленьком пространстве там было десять кроватей, на которых, раскинув ноги и не стесняясь мужчин, лежало восемь здоровых теток, девятое место было пусто. А на койке у стены, застеленной перестиранным бельем, сидела хрупкая девушка, она качала подушку и пела:

« Мое платье, под цвет волос»,

И подушка шла влево.

«Я плыву по судьбе, и обрезала косы»,

И подушка шла вправо.

«Я прекрасна сиянием звезд»,

И подушка замирала. Она не поднимала голову, и я подошел к ней. Она почувствовала мой взгляд и подняла голову.

Минуту посмотрела на меня и сказала: «Харуто, мальчишкин, я знала, что ты придешь». И снова стала баюкать сою подушку.

Моя Мэй не узнала меня. Она сидела и баюкала подушку, здесь, посреди филиала ада. Она искала варианты, как убить своего ребенка, пока я развлекался.

Слеза прокатилась у меня по щеке. И я повернулся к доктору. И спросил, есть ли у них палаты там, наверху. Доктор посмотрел на меня и не стал задавать вопросы. Он кивнул. Про цену он тоже не говорил. Пока. За что я ему был благодарен.

Я обнял Мэй, добился фиксации взгляда и сказал: «Милая Мэй, я вернусь».

Она кивнула, оставаясь во лекарственном полусне, и не понимая, кто и что ей говорит. Мы вернулись на пост. Доктор назвал цену. Связался с дежурным супервайзером, и через полчаса Мэй была в комфортабельной, чуть поменьше, чем у Ямамото палате.

Пока я оформлял документы, ее помыли и переодели в чистое белье. И положили на кровать с хорошим, новым бельем. Заработал кондиционер и в воздухе стал прохладно и комфортно.

Я поблагодарил доктора и попросил оставить нас наедине. Мэй я записал как Мэй Сато. И он по умолчанию понял, что это моя знакомая, или родственница. Доктор кивнул. Указал на время. Я достал кошелек и вынул несколько бумажек.

Доктор кивнул вновь. И сказал, что не будет нас беспокоить.

Я сидел и смотрел на Мэй. Она баюкала и напевала. А по лицу меня катились слезы. Я не плакал так никогда. Никогда в жизни. Ни на похоронах, ни еще где бы, то ни было.

Мэй похудела. Ее лицо осунулось. В волосах пробивались не прокрашенные пряди. Но это была моя Мэй. Моя и только моя.

Она пела мою песню, а потом подняла голову. Удивилась и не удивилась и сказала:

- Харуто, ты еще здесь?

- Мэй, милая, я всегда буду здесь.

- А ты знаешь, мы убили нашего ребенка.

Я сказал, что:

- Да, я знаю об этом. Но у нас будет еще один ребенок. Тот, которого ты носишь.

Она подняла взгляд и глядя вглубь меня сказала:

- А вот и нет, мой мальчик, это не твой ребенок.

Я молчал. И даже дыхание ушло от меня на миг.

- Это ребенок Минато.

Она сказала это и вновь стала качать подушку. Я отвернулся и подошел к окну. Я хотел выть в это темное, ничего не слышащее небо. Выть от горя, проклиная себя за то, что я не был с ней все эти дни.

Если бы я писал ложь, а мы договорились, что я рассказываю правду, то я бы сказал, что я позвонил Акари и все ей рассказал, а потом уехал с Мэй и жил на острове на деньги, полученные от отца.

Но я стоял у окна и слезы ушли. Пришла злость. На себя, на Мэй. На Харуто, и на тех, кто был с ней кроме меня.

Я повернулся и сказал.

- Моя девочка, Харуто хочет тебя.

Она подняла голову. Улыбнулась и отложила подушку. Поправила волосы и улыбнулась.

- Иди ко мне, мой мужчина.

Я подошел, и она расстегнула ремень. Молнию. Я был противен себе. Но мне было приятно обладать ей. После стольких бесплодных дней. После поисков ее по всей стране. Обладать, даже как Харуто.

Она ритмично, но не умело двигала головой. А я мял ее мягкие, только что вымытые волосы и не мог, физически не мог закончить все это.

Это продолжалось долго. Но, наконец, организм отдал порцию требуемой от него влаги.

Мэй запила, как часом раньше это сделала Ямамото.

Мне было пора домой. Я оправился.

Вышел на пост. Попросил врача, чтобы он сделал укол снотворного.

Он кивнул. И я видел, как обняв живот Мэй, засыпает. Я погладил ее волосы, и тут она, почему то приоткрыла глаза, и сказала: «Минато», и заснула.

Я оставил доктору деньги. Хотел отставить телефон, но он сказал, что он у него уже есть. Я кивнул, и доктор проводил меня через палаты. В этот раз знакомых я не встретил.

Я вышел на улицу. В темное небо я кричал без звука. Пока меня не привлекло мигание телефона. Там было около трех пропущенных звонков. Один был от Акари. Два от Юкио-сан.

Я перенабрал ему. И Юкио-сан сказал, чтобы я срочно ехал в аэропорт.

Я взял одно из такси, роящихся у комплекса больницы.

Оттуда я позвонил Акари и сказал, что срочно улетаю в командировку.

Акари поняла меня и пожелала хорошего пути.

Я ехал и благодарил богов, что сегодня мне не пришлось врать. А о завтрашних делах, я намеривался подумать завтра.