Мезонин поэта

ДОРОЖНЫЕ АЛЬБОМЫ

Два века, минувшие в 1983 году со дня рождения Василия Андреевича Жуковского, подтвердили правоту пушкинского пророчества: «Его стихов пленительная сладость // Пройдет веков завистливую даль…»

Великий русский поэт и «учитель поэтов», первый наш романтик, познакомивший читающую Россию с сокровищницей западноевропейской и восточной лирики, был к тому же еще и профессиональным мастером-рисовальщиком. Его обширное изобразительное наследие (можно сослаться на обстоятельную работу П. Корнилова «Офортные занятия В. А. Жуковского») изучено далеко не полностью. В свое время сын поэта, Павел Васильевич, передал Публичной библиотеке свыше тысячи рисунков отца. Сотни других офортов, гравюр, литографий и акварелей Жуковского рассеяны по разным собраниям.

Томский университет, где хранится богатейшая библиотека Василия Андреевича, включающая книги с пометами Пушкина, Гнедича, Батюшкова ну и, конечно, самого владельца, выпустил недавно ее научное описание. Теперь черед за каталогом графики Жуковского, собранной на обширной юбилейной экспозиции.

Подобной выставки Москва не видела давно, с 1902 года, когда торжественно отмечалось пятидесятилетие со дня смерти Гоголя и Жуковского, двух друзей, ушедших почти одновременно. Та выставка была развернута в залах Исторического музея. И вот ее раритеты встретились вновь под сводами отреставрированного особняка в Трубниковском переулке. А рядом — столь же ценные экспонаты из фондов Литературного, Исторического и Русского музеев, Всесоюзного музея А. С. Пушкина.

Трех лет кропотливого труда, объединенных усилий четырех ведущих музеев в Москве и Ленинграде потребовала подготовка этой экспозиции. Причем за пределами ее остался огромный массив рисунков Жуковского в Ленинградской академии художеств, Пушкинском доме, Эрмитаже…

Поистине символично, что графика Жуковского украсила ныне стены, некогда хранившие знаменитую остроуховскую коллекцию живописи. И не где-нибудь, а в полном литературных преданий уголке старой Москвы. Мы узнаем неповторимый облик этих домов и улиц на рисунках поэта, как узнаем на них Лужники, Симонов монастырь, пруд, в который бросилась бедная Лиза в повести Н. Карамзина…

Но все это только одна сторона изобразительного творчества Жуковского. Другая дополняет его стихи, дневники, письма, помогая нам лучше понять внутренний мир поэта.

Рисунки Жуковского доносят до нас живой образ его сердечных привязанностей, памятные ему места и события. Подчас трагические.

«Пушкин на смертном одре»… Вглядываешься в скупые штрихи и невольно начинаешь шептать мерные строфы траурного гекзаметра:

…Николай Васильевич Гоголь, задумавшись, присел на край невысокой каменной ограды, чуть повернув в нашу сторону мягко очерченное лицо. Глаза слегка прищурены, волнистые волосы отброшены со лба. Через несколько дней ему исполнится тридцать.

Это один из лучших портретов создателя «Мертвых душ».

«Мы с Жуковским на лету рисовали виды Рима, — сообщал Гоголь Данилевскому и восторженно прибавлял, что Жуковский «в одну минуту набрасывал по десятку рисунков, чрезвычайно верно и хорошо».

В субботу, едва вырвавшись из карнавального водоворота на Corso, Василий Андреевич снова рисовал своего друга. Он изобразил его в профиль, разговаривающим с С. П. Шевыревым и 3. А. Волконской на аллее, ведущей к вилле. По этому рисунку можно судить о росте писателя, его фигуре, костюме.

Лукавый нежный профиль Маши Протасовой. Надломленная болезнью фигура любимой женщины. Печальная могила. В трех мимолетных рисунках — целая история жизни, волнующая и прекрасная.

Он любил, но вынужден был пожертвовать своей любовью, находя утешение в стихах и письмах. «Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось». А рядом: «На свете много прекрасного и без счастья»… Заветрые рисунки словно сопровождают беспримерное по силе и благородству послание к другу, «К Мойеру»:

Дорогие и близкие ему люди чередой проходят на рисунках Жуковского. Пленная турчанка Сальха, мать поэта, дряхлая Е. А. Протасова в кресле, дети ее старшей дочери Александрины, сестры Маши, шутливая карикатура Мойера за фортепиано, «галоппирующего на Бетговене»…

«…Хочу у подошвы швейцарских гор посидеть на том… холме, на коем стоял наш мишенский дом со своею смиренною церковью, на коем началась моя поэзия Греевой элегией», — пишет Жуковский в 1821 году родственнице и подруге детских лет А. П. Зонтаг (Юшковой).

Тульский край, которому суждено было стать истоком жизненного и творческого пути великого поэта, олицетворял для него понятие Родины. Мощное патриотическое чувство участника Бородинского сражения рождало звучные строки «Певца во стане русских воинов», проникновенные лирические миниатюры, насыщенные конкретными приметами родных мест. Серии непритязательных зарисовок Белева, Мишенского, Муратова, Протасовых, соседнего Долбина, известных литераторов братьев Киреевских — тоже вдохновенная песнь во славу отчего края, воскрешающая «минувших дней очарованье».

«Отрок Белева» еще не раз приедет сюда — отдохнуть от житейских скитаний, побродить приокскими плесами, помечтать в «Греевой беседке».

«Магический кристалл» возвращал поэту Прошлое вдали от родных мест. Он рисовал их по памяти, по памяти описывал в стихах, стремясь вплотную приблизиться к предмету изображения.

Поэзия преломляла действительность, графика давала ее зеркальное отражение.

Его тревожила и манила вечная тайна искусства — магия рождения образа. Рисунки были нужны ему, как гаммы пианисту и вместе с тем как камертон души. Они текли из-под пальцев, удерживая неуловимое, изменчивое, сокровенное.

Но только не в себе самом. Тут уверенный контур обрывался.

Почему Жуковский, рисовавший столь многих, не оставил автопортрета, ограничившись лишь беглым наброском — со спины? Объяснение, и притом исчерпывающее, мы находим в стихотворении 1837 года, так и озаглавленном: «К своему портрету».

Воспоминание обитало там, в Мишенском, сливаясь на рисунках с образом мечты.

Старший друг Жуковского Николай Михайлович Карамзин говорил, что весна не таила бы для него такую прелесть, если бы ее не описал Клейст.

Восприятие действительности через литературные реминисценции в духе традиций XVIII века отличает раннюю пейзажную лирику Жуковского, его бесчисленные рисунки романтических гротов, беседок, античных развалин, идиллические сельские картины.

Однако с годами художественная манера Жуковского-рисовальщика претерпевает существенную эволюцию. Лучше всего это можно проследить на примере «мишенского» цикла. От условной стилизации начальных работ, избегающих «некрасоты» и прозы окружающего мира, автор постепенно двигался к личностному видению натуры, к цельным, устоявшимся наблюдениям.

Менялась датировка шероховатых листов, менялся угол зрения, хотя изображенные на них места оставались все теми же. Рисунки приобретали большую пространственную глубину и объемность, делались более выразительными. В них проявлялись исторические и социальные реалии. Фиксация раздробленных черт действительности сменялась ее обобщенным психологическим портретом.

«Не надо подражать ни Ван Эйку, ни Мурильо, — замечает Василий Андреевич в письме к другу художнику и будущему тестю Г. Рейтерну, — надо изучать природу, надо благоговейно принять то, что она дает… Ибо природа не скупа, она дает щедрою рукою. И тогда художник не будет иметь манерности, жеманства. Всякая манерность есть, я полагаю, ошибка».

Из стороннего наблюдателя и меланхоличного регистратора действительности Жуковский превращается в художника, который «видит природу собственными глазами, охватывает собственною своею мыслью и прибавляет к тому, что она дает, кроющееся в его душе». «Главный живописец — душа». Эта дневниковая запись, пожалуй, наиболее точно характеризует Жуковского-рисовальщика, и этим Жуковский-рисовальщик смыкается с Жуковским-поэтом.

В льющихся, переходящих одна в другую плавных линиях его офортов покоряет какая-то особая просветленная напевность — отражение кристальной душевной чистоты, то в высшей степени развитое в нем чувство изящного, тот неброский артистизм, которыми исполнена неувядаемая поэзия Жуковского.

Излюбленная натура художника в «мишенском» цикле — панорамные пейзажи, где автор сплетает прихотливые узоры из контуров деревьев и построек, поражая современников «верностью взгляда, умением выбирать точки, с которых он представляет предметы, и мастерством схватывать вещи характеристически, в самых легких очерках».

Высокий холм, увенчанный кронами тополей. На переднем плане — стог сена. Выглядывающая из-за него повозка оживляет пейзаж: безлюдный, он напоминает о близком присутствии человека.

А вот лесной ручей, неторопливо петляющий среди стройных сосен.

Еще один офорт. Широкий луг, раскинувшийся подле холма с виднеющейся на нем усадьбой. Уходящая вдаль дорога, два ряда деревьев по краям, темнеющая на горизонте полоска леса создают ощущение простора, воздуха.

Своего рода иллюстрацией к элегии «Сельское кладбище», положившей начало поэтической славе Жуковского, воспринимается рисунок кладбища в Мишенском.

Листы этой серии дают зримое представление о том, как выглядели неуцелевшее имение А. И. Бунина, отца поэта, исчезнувшая усадьба Киреевских, несохранившиеся достопримечательности и ландшафты здешних мест.

После 1839 года работы «мишенского» цикла мало-помалу заселяются людьми. Многолюдными становятся виды Белева, Тулы и прилегающих окрестностей. Особенно подробны изображения Тулы. Мы видим заставу на южной окраине города, сейчас изменившейся неузнаваемо, обелиски, шлагбаумы, городовых, попадаем на главную улицу, упирающуюся в кремль и колокольню Успенского собора. Перспектива улицы, прохожие, присутственные учреждения, дома, церкви, располагавшиеся в районе теперешней площади Челюскинцев, — все это есть на рисунках Жуковского. Он скрупулезно воссоздает пышное архитектурное убранство погибшего Успенского собора в Тульском кремле, замечательного памятника русского зодчества второй половины XVIII столетия.

Перед нами возникает и пестрящая прохожими главная улица Белева, та часть города, что находится на крутом берегу Оки и украшена великолепным ансамблем Спасопреображенского и Христорождественского монастырей. В центре композиции, у дерева, фигура человека в созерцательной позе со скрещенными на груди руками. Быть может, самого художника, любующегося отсюда видом противоположного берега.

Изобразительному творчеству Жуковского иногда отводят роль «памяток из путешествий и поездок», в которых «карандаш заменял ему современную фотокамеру» (П. Корнилов).

Да, дворянское воспитание нередко завершалось познавательным путешествием, а в Московском университетском Благородном пансионе, где учился Василий Андреевич, как и в пушкинском Лицее, рисование преподавали наряду с серьезными науками и изящной словесностью. Без зарисовок с натуры не мыслилось возвышенное общение с природой. Руссоизм еще не успел стать мишенью насмешек и был моден.

Жуковский с юных лет умел читать увлекательную книгу путешествия, обогащать душу неслучайными впечатлениями и работать в пути. Нелегкому искусству этому он настойчиво и терпеливо обучал вверенных его попечению, будь то сестры Протасовы или наследник престола.

И все же, размышляя над уроками дальних странствий поэта, воплощенными в графике и путевых дневниках, чувствуешь: неистовость и духовная насыщенность его, казалось бы, побочных занятий выше привычки воспитания. Тем более что дорога нередко служила ему прибежищем от горестей и невзгод.

«Путешествие сделало меня рисовальщиком». К этому утверждению Жуковского стоит присмотреться внимательнее.

Ответа на какой вопрос напряженно искал он в калейдоскопе городов и стран, в подробностях разнообразных ландшафтов? Какие сокровенные мысли и настроения пытался выразить в своих дорожных альбомах?

Ясно одно. В них он был совершенно свободен и им, случалось, доверял невыразимое в слове.

Исследователи указывали на музыкальность стиха Жуковского, но реже отмечали зримую выпуклость образов и форм, точно подобранные краски словесной палитры, реалистический пейзаж, «разом возвращающий читателя от грез и сновидений к действительности».

Важным подспорьем в их поиске являлись путевые дневники и рисунки.

«Посинелые горы; на них золотые облака; солнечный свет мешал; облака синие и озеро синее; но просветы полосами; по всем горам облака, как кудри;…горы все открыты, только по краям облака амфитеатром, как взбитая пена (или как вата по высоте их). Небо разорванное, осеннее».

Перед нами скорописный художнический конспект швейцарского пейзажа. На альбомных листах — его графический абрис.

А. Н. Веселовский писал о взаимосвязи Жуковского-рисовальщика и мастера словесной живописи: «Его привлекали виды… реже фигуры и лица; видно искание выразительности в позе, искание правды (курсив мой. — Ю. О.). Здесь дополнением служит текст дневников; особенно дневник 1821 года представляет ряд красочных этюдов с натуры, зачерченных словом, нередко до мелочей».

«Искание правды». Ему было подчинено безупречное владение контуром. Не случайно дорожная серия рисунков неотступно сопровождает отрывистые записи дневника путешествия 1837 года, этот протокол суровой реальности крепостнической России, увиденной зорким взглядом художника.

«Ужасное состояние острога и больницы ссыльных. Болезни… Кожевенные заводы затопленные… Сторожевые караульни плетеные… Бедность деревень». Таковы записи одного дня в Тобольске, 2 июня. Спустя сутки Жуковский заносит в дневник: «Разговор о ссыльных… Мнение о допросах… После обеда — в тюремный замок». Под 4 июня читаем: «О поселенцах в Енисейской губернии… Железные копи. Остяцкие промыслы. Тобольск — бедный город». И снова: «Тюремный замок».

Серии дорожных рисунков Жуковского создают у зрителя ощущение их подлинной историчности и в то же время интимности. Поэтому они так притягательны. Несмотря на внешнюю суховатость, в них сосредоточен заряд эмоциональной информации, продолжающей корреспондировать нам из дымки прошлого.

Петербургские набережные, силуэты кораблей на Неве, веймарский домик Гёте, виды Раппало, Рима, Виндзора, Женевского озера, повторяющиеся на альбомных листах в поисках максимальной выразительности, — все это несет печать авторской индивидуальности, которую не спутаешь ни с какой другой. И даже популярный в английской живописи сюжет — скачки в Эпсоме — вдруг предстает здесь в необычном ракурсе, где динамика и азарт борьбы окрашены неприметной иронией.

«Жуковскому с неизменным восторгом и дружбой». Такую дарственную надпись сделал на своем портрете после встречи с русским поэтом крупнейший немецкий географ и естествоиспытатель А. Гумбольдт. Жуковским был очарован писатель-романтик Л. Тик. Ему уделял долгие часы бесед Гёте. Познакомиться с ним были рады видные европейские мыслители и художники.

Последние особенно занимали Жуковского. Художникам и художественным увлечениям он уделял все свободное от литературы время. В разные годы под руководством Н. Уткина, К. Зенфа, Л. Майделя, Ф. Иордана, Рейтерла Василий Андреевич осваивал технику рисунка, гравюры, литографии, постигал секреты сочетания красок. Он гордился умением работать с литографским камнем и пользовался любым случаем, чтобы пополнить свои и без того обширные знания в области живописи.

Приезжая в какой-либо город, Василий Андреевич первым делом спешил осмотреть тамошнюю картинную галерею и повидать местных художников. Он дружил с К. Брюлловым, А. Венециановым и в Риме чуть ли не ежедневно посещал мастерскую А. Иванова, вращаясь в кругу русской художественной колонии.

Вникать в тонкости своего «второго» ремесла, овладевать все новыми профессиональными навыками Жуковский не прекращал до самой смерти.

Многолетнее общение Жуковского с русскими и иностранными художниками было плодотворно еще в одном отношении. В Берлине, например, он сразу приметил А. Лозинского — тот сделает литографии его крымских пейзажей. В 1826 году поэт путешествует по Германии и Швейцарии с дерптским художником и гравером А. Кларой, подарившим ему на память несколько гуашей. В свою очередь, Василий Андреевич составил Кларе протекцию в Петербурге и дал воспроизвести лучшие аквантины павловского альбома: дом Е. И. Нелидовой, ворота сада, Розовый павильон, развалины храма Аполлона… Слегка романтизированные и стилизованные, эти филигранные работы перекликаются с гатчинскими и царскосельскими офортами Жуковского из коллекции Рейтерна.

Наконец, дюссельдорфскому знакомому поэта — Гальдебранту мы обязаны одним из его самых удачных портретов.

…Он тоже рисовал друзей-художников, но чаще позировал им. От изображения к изображению облик Жуковского менялся, однако портреты эти порой обнаруживают неожиданные, пользуясь пушкинским выражением, «сближения».

Литография Е. Эстеррейха 1820 года со знаменитой дарственной надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, когда он окончил свою поэму «Руслан и Людмила» сопровождала Пушкина и осталась висеть в его последней квартире на Мойке, 12. А посмертная маска Пушкина, возможно, та, первая, которую снимал приглашенный Василием Андреевичем скульптор Гальберг, отправилась с Жуковским в дальнюю дорогу.

Резец Ф. Вендрамини перенес на гравюру одухотворенный облик поэта с канонического оригинала О. Кипренского. На заднем плане — пейзаж «Двенадцати спящих дев» и других романтических баллад Жуковского.

Гравюра редкая, со знаменательной надписью-посвящением Василия Андреевича бывшему «арзамасцу» Уварову, на квартире которого проходили первые заседания «общества безвестных людей».

Кисти К. Брюллова принадлежит, вероятно, наиболее значительный портрет Жуковского. Не мечтательный юноша Кипренского, но умудренный житейским опытом и невзгодами стареющий человек, затаивший на дне глаз все ту же непреклонную решимость к добру, глядит на нас с этого полотна.

Судьба портрета необычна.

Василий Андреевич только что проводил в последний путь Пушкина, которого он любил как сына, как сына спасал и как сына оплакивал. Под неусыпным оком жандармов он разбирает и старается сохранить для потомства пушкинские бумаги (он же издаст вскоре первое посмертное издание пушкинских сочинений). Ложатся в портбювар черновик пространного письма к Сергею Львовичу, подробный план пушкинской квартиры, список друзей, присутствовавших при кончине, начатые конспективные заметки о преддуэльных днях… Тут же надо добиваться через Уварова разрешения печатать «Песню про купца Калашникова» и вызволять ее автора из первой ссылки на Кавказ за элегию «На смерть поэта». Впереди — опасные хлопоты об облегчении участи ряда декабристов и сосланного в Вятку молодого Герцена.

И вот в довершение ко всему Жуковский совместно с Брюлловым и Венециановым добивается освобождения из крепостной неволи Тараса Шевченко, избрав для этого весьма необычный способ. Он просит Брюллова написать свой портрет и, предварительно сторговавшись с помещиком, разыгрывает его в частной лотерее у графа Виельгорского за две тысячи пятьсот рублей ассигнациями. «Этою ценою, — вспоминал Т. Г. Шевченко, — куплена была моя свобода в 1838 году, апреля 22».

Обнять своего избавителя Тарас Григорьевич не успел. В начале мая поэт распростился с холодным казенным кабинетом под самой крышей Зимнего дворца, в так называемом Шепелевском доме, и снова отправился в путешествие с наследником (на сей раз — последнее). Опять привычно потянулись за стеклом кареты холмы и равнины Германии, Швеции, Дании, Италии, Англии… Превозмогая возраст и подступавшие болезни, он все так же, как и прежде, встречал рассвет за письменным столом.

— Вдохновение — вещь хорошая, — говорил друзьям Василий Андреевич, — да только часто приходится начинать работать, не дожидаясь, когда оно явится. А как начнешь, глядишь, оно туг как тут…

Он по-прежнему много рисовал. Его дневники изобилуют острыми мыслями и наблюдениями, его письма из-за границы — образец путевого очерка.

В разгар новых трудов подоспела почетная отставка. Она назревала давно, и Василий Андреевич был к ней внутренне готов. Слишком часто призывал он «милость к падшим» в своп «жестокий век», слишком многим досаждал при дворе. Тысячный пансион давал поэту возможность продолжать главное дело последнего периода жизни — перевод Гомеровой «Одиссеи». Но и за этой титанической работой он не забывал про рисунки. Потребность в них еще больше возросла на чужбине, после поздней, столь заслуженно счастливой женитьбы.

На склоне лет пришлось подыскивать жилье. (Единственное собственное пристанище, домик в Холхе, давным-давно был продан.) И все же потеря неуютной квартиры в Зимнем огорчила Василия Андреевича куда меньше, нежели утрата традиционных субботних вечеров, собиравших цвет отечественной литературы.

Одна из таких «суббот» у Жуковского изображена на картине группы учеников Венецианова. Картина была заказана в подарок хозяину П. А. Вяземским, однако так и застряла в его остафьевском имении.

На фоне интерьера просторного кабинета нетрудно узнать Крылова, Пушкина, Гоголя, Кольцова, Одоевского… Здесь и на вечерах у Одоевского Василий Андреевич свел Гоголя с Пушкиным. Отсюда пошла поэтическая известность Кольцова. Сюда, замирая, принес «Мечты и звуки» начинающий Некрасов и успел наведаться еще столь же робкий Тургенев… Отличаясь удивительным бескорыстием, Жуковский по-детски радовался каждому новому таланту, открытому им, как и в начале пути, свято исповедуя принцип: «Я должен возвысить, образовать свою душу и сделать все, что могу для других».