Мезонин поэта

МЕЗОНИН ПОЭТА

Осенью 1827 года в Москву через Покровскую заставу (ныне Абельмановскую) медленно втягивался пропыленный обоз: впереди — большая старомодная карета, тяжело поскрипывавшая рассохшимися осями по горбатому булыжнику мостовой, следом — несколько телег с дворней и домашним скарбом.

За зашторенным стеклом высокой лаковой створки кареты покачивалась морщинистая щека, перехваченная атласной лентой чепца, да шарил по сторонам мальчишеский глаз, в бархатной глубине которого тонуло неяркое осеннее солнце.

…Обоз долго тащился окраинными улицами, сродни пензенским или чембарским, и только уже на набережной Москвы-реки путешественники попали в водоворот городской толпы и нарядных экипажей. Порывистый ветер хлопал разноцветными флажками крутобоких барж и баркасов, и на косо забиравшем вверх другом берегу реки величаво плыли в небесной лазури золотые купола кремлевских церквей.

…Миновали Кузнецкий мост, ошеломлявший приезжего роскошеством своих лавок. На Сретенке движение сделалось менее оживленным. Поток рюшей и цилиндров поредел, изящные коляски и фаэтоны уступили место непритязательным извозчичьим дрожкам.

…Обоз завернул в Сергиевский переулок и остановился у дома титулярного советника Тоона, где жило семейство дяди Арсеньевой Петра Афанасьевича Мещеринова. Здесь юному Лермонтову предстояло провести первую свою московскую зиму.

Кончалась короткая пора детства в Тарханах. Начиналось отрочество, начинался поэт.

Пять ранних лет жизни Лермонтова прошли в Москве. Пять — из двадцати семи, отпущенных ему судьбой. То были годы познания, поисков, свершений, сердечных мук и восторгов любви, чистых, верных дружб. «Москва моя родина и всегда ею останется, — пишет он уже из Петербурга Марии Александровне Лопухиной. — Там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив!» — Слова «родился», «страдал» и «слишком счастлив» подчеркнуты самим Лермонтовым.

Через Москву пролег путь поэта в первую ссылку на Кавказ за стихотворение на смерть Пушкина, в марте — апреле 1837 года. Мартынов, будущий убийца Лермонтова, писал впоследствии в своих мемуарах: «Мы встречались с ним почти каждый день, часто завтракали вместе у Яра; но в свет он мало показывался». В январе 38-го года, возвращаясь из Тифлиса в Петербург, Лермонтов вновь ненадолго задержался погостить в Москве. В родной первопрестольной одинокий изгнанник отогревался душой и по дороге во вторую свою ссылку на Кавказ, в мае 1840 года. («Быть может, за хребтом Кавказа сокроюсь от твоих пашей…») Виделся с немногими друзьями, читал наизусть на именинном обеде Гоголя в саду Погодина на Девичьем поле отрывок из поэмы «Мцыри» в присутствии С. Т. Аксакова, А. И. Тургенева, П. А. Вяземского, М. Н. Загоскина… Бывал в кружке московских славянофилов, где, по словам Ю. Ф. Самарина, ему особенно понравился философ А. С. Хомяков. Последний вечер Лермонтов провел у Н. Ф. и К. К. Павловых. Самарин вспоминает, что он «уехал грустный». «Ночь была сырая. Мы простились на крыльце».

И еще пять светлых дней отсрочки перед роковым концом выпало на долю поэта в Москве, когда в апреле 1841 года унылые перекладные влекли его из выхлопотанного ему бабушкой отпуска в Петербурге обратно в действующую армию.

«…я в Москве пробуду несколько дней, остановился у Дмитрия Григорьевича Розена… — сообщает он в письме к Е. А. Арсеньевой. — Я здесь принят был обществом по обыкновению очень хорошо — и мне довольно весело; был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен».

За полчаса до отъезда Лермонтов пришел проститься к Самарину и принес ему для «Москвитянина» стихотворение «Спор». «Он говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах», — писал позднее об этой встрече Самарин в письме к Гагарину.

…Пока сонный инвалид-караульщик близоруко обнюхивал подорожную и отпускал веревку шлагбаума, молодой поручик Тенгинского пехотного полка успел еще раз окинуть взглядом остающиеся позади холмы Белокаменной, а затем ямщицкий возок, переваливаясь на ухабах, унес его навстречу смерти.

Пять лет и эти последние пять дней…

Московскому периоду жизни Лермонтова посвящены книги и исследования. Вдоль и поперек изучены лермонтовская Москва и тогдашнее окружение юного поэта, все новыми материалами дополняется наше представление о них.

Одни только гениально провидческие строки «Бородина», первый вариант которого тоже, кстати, создавался здесь: «Ребята, не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой, как наши деды умирали!» — одни только эти слова, ставшие общенациональным кличем, звучавшие в сердцах защитников столицы в ноябре сорок первого и отозвавшиеся суровым призывом панфиловского комиссара Клочкова у разъезда Дубосеково: «Велика Россия, а отступать некуда — позади Москва!» — навечно соединили два понятия: «Лермонтов» и «Москва».

И возможно, потому столь трудно поверить (а многие, вероятно, даже не догадывались), что в Москве, городе одиннадцати мемориальных музеев-квартир великих наших художников слова, не было музея Лермонтова.

Теперь он наконец есть. Причем именно там, где ему и положено быть — в доме № 2 по Малой Молчановке. Здесь юный поэт готовился к экзаменам в Благородном пансионе и потом в университете, написал более ста лирических стихотворений, романтические поэмы «Измаил-бей» и «Аул Бастунджи», философскую драму «Странный человек», первый вариант «Демона»… Завершились многолетние межведомственные тяжбы по передаче дома Государственному литературному музею, и одноэтажный деревянный особнячок с мезонином в три оконца, уникальный памятник архитектурной застройки послепожарной Москвы (образец так называемого московского деревянного ампира), чудом сохранившийся до наших дней, едва избежав сноса при сооружении Калининского проспекта и печальной участи быть превращенным в склад или ремонтную мастерскую, наглухо заколоченным и обветшавшим поступил в руки архитекторов и художников-реставраторов, чтобы стать Домом Лермонтова.

Сорок два года ждал этого часа Ираклий Луарсабович Андроников. Ведь незадолго до войны автор известной книги «Из истории московских улиц» И. Д. Сытин обнаружил в областном архиве документы, неопровержимо свидетельствующие, что Арсеньева с внуком жили именно в этом доме. Только усадьба объединяла тогда два строения: одно — фасадом на Поварскую, другое — на Малую Молчановку. В последнем и обосновалась бабушка Лермонтова.

С присущим ему энтузиазмом Андроников первым проложил охранительную тропку к застроенному, перестроенному, полузабытому особнячку и добился того, чтобы нависшую было над ним красную линию Генерального плана реконструкции столицы чуть-чуть отодвинули… Об экспозиции же будущего мемориала он начал помышлять еще в 1941 году, когда готовил первую лермонтовскую выставку (открытию ее помешала война), и все последующие десятилетия возвращался к своей сокровенной мечте с каждой новой находкой — в Москве, в Ленинграде, на Кавказе, в западногерманском замке Хохберг, откуда вывез знаменитый лермонтовский автопортрет с буркой, встречающий теперь посетителей нового музея.

Запись в метрической книге церкви Трех святителей у Красных ворот за 1814 год хранит свидетельство, выданное Арсеньевой из Московской духовной консистории о том, что в ночь со 2 на 3 октября в Москве, в доме генерал-майора Ф. Н. Толя напротив Красных ворот в семье капитана Юрия Петровича Лермонтова и Марии Михайловны, урожденной Арсеньевой, появился на свет сын Михаил, крещенный «того же октября 11 дня».

Не уцелел дом генерал-майора Толя у Красных ворот, и лишь название шумной площади на Садовом кольце и станции метро да гранитная фигура в разлетающемся армейском сюртуке при входе в скверик напоминают: здесь родился Лермонтов.

Время давно смело и маленький домик капитанской дочери Лаухиной, который Арсеньева сняла следующей весной на Поварской рядом со Столыпиными по приезде с тринадцатилетним внуком в Москву (на месте его сейчас находится дом № 24 по улице Воровского). Не сохранился и соседний, более просторный дом майорской жены Костомаровой, куда Елизавета Алексеевна перебралась вскоре после того, как к ней из деревни приехали муж и сын ее любимой племянницы М. А. Шан-Гирей.

И остался драгоценный особнячок на Малой Молчановке единственным из московских домов, где жил Лермонтов.

В ту пору дом этот принадлежал купцу Чернову и за полтора века сменил немало владельцев (известно, что построен он был в 1816 или 1817 году). В последующие десятилетия неоднократно перестраивался (сохранились даже документы этих перестроек), претерпел существенные изменения. Так что вернуть ему первоначальный облик оказалось очень непросто.

И еще. Особняк с мезонином на Малой Молчановке один только и остался от тихой московской улицы первой трети XIX века, по которой звучали быстрые шаги юного Лермонтова.

Центр дворянской, фамусовской Москвы — Остоженка, Пречистенка, Арбат, Молчановка, Поварская, Никитская, — укрывшийся в стороне от кипучей торговой части города, отличался удивительным своеобразием. Днем поросшие травой улицы дремали в тени густых садов, куда выходили фасадами городские усадьбы несметной родни и близких знакомых Арсеньевой, в которых постоянно бывал ее ненаглядный Мишель.

…Чинно прошествуют в сопровождении гувернера дети в черных курточках с отложными воротничками, торопливо просеменит вдоль забора молоденькая служанка, держа на весу огромную шляпную картонку из модного магазина на Кузнецком или в Столешниковом, прогромыхает по колдобинам тяжелая парадная карета, запряженная четвериком, с форейтором впереди и двумя ливрейными лакеями на запятках; и вновь все стихнет. Лишь по первым числам доносился сюда от Арбатских ворот гомон нищей толпы, стекавшейся за подаянием к дверям «Императорского человеколюбивого общества».

Вечерами улицы преображались. В паркетных залах за большими окнами вспыхивали люстры, и в колеблющемся пламени сотен свечей скользили, подчиняясь прихотливым фигурам котильона, бальные пары. Густыми волнами наплывали с балкона медные голоса оркестра, пышные туалеты дам сливались с блестящими мундирами и фраками, вилась вокруг колонн прихотливая лента кадрили… Под утро смолкала музыка, гасли огни, и усталый покой нарушали только отрывистый лай собак да стук в доску ночных сторожей.

В этих исчезнувших уже теперь особняках ходили по рукам мадригалы и эпиграммы юного Лермонтова, адресованные всем его знакомым. Тут он впервые увидел Вареньку Лопухину и обрел веселый кружок сверстников, неразлучную пятерку друзей — Н. Поливанова, А. Лопухина, А. Закревского, Н. и В. Шеншиных. Вместе с ними он самозабвенно придумывал маскарадные костюмы и на святки и масленицу выбегал в сени встречать ряженых. А Мария Лопухина, старшая сестра Вареньки, с кем долго потом переписывался поэт, А. Верещагина, не раз помогавшая ему добрым советом и сумевшая сберечь на чужбине его рукописи и рисунки, Е. Сушкова… Они тоже жили здесь!

Вот почему создание Дома-музея Лермонтова на Малой Молчановке есть одновременно попытка воссоздать один из интереснейших уголков старой Москвы, прочно вошедший в историю отечественной культуры.

Легко сказать: восстановить особняк в первоначальном виде. А каким он был тогда? Полностью ли обшит доской? Выступали на торцах бревна? Как выглядели крыльцо и дворик?.. И бились над деталировкой проекта реставрации специалисты, зондировали фундамент и перекрытия, закладывали в стены шурфы на исследование древесины… Месяцы, годы кропотливого подготовительного труда, о котором знают только они — директор Государственного литературного музея Н. Шахалова со своими коллегами, архитекторы В. Егоров и А. Михайловский, мастера-реставраторы В. Весельков, А. Казаков, Н. Ан. Шаг за шагом возрождался первозданный облик особняка. Высокой, как встарь, стала крыша мезонина, упростился рисунок наличников. Правую, позднюю пристройку с подъездом разобрали, а левую «утопили» от плоскости фасада вглубь, и теперь она не нарушает общего контура здания. Красивая ажурная ограда опоясала двор, в котором весной зацвела зелень, распустились цветочные клумбы.

Не меньшие сложности были связаны с восстановлением интерьера и убранства комнат. О них, увы, дошли весьма скудные, отрывочные сведения. А уж личных вещей, как известно, почти совсем не осталось. И все же тщательная научная разработка типологии обстановки и сбор буквально по крупицам подлинных предметов эпохи принесли свои плоды. Свершилось обычное музейное чудо: дом ожил, наполнился отзвуками и тенями минувшего.

Атмосфера дома, атмосфера жизни. Ее в первую очередь определяли книги. Книги и распахнувшийся в Москве не по годам развитому подростку волшебный мир театра, живописи, музыки. Семья Мещериновых, у которых они с бабушкой прозимовали, была одной из наиболее культурных и относительно передовых дворянских семей того времени. В доме имелась прекрасная библиотека, висели картины первоклассных художников, исполнялись на фортепиано произведения крупнейших композиторов. За обеденным столом и в гостиной мальчик слышал жаркие споры о политике, искусстве, литературе. Одну за другой снимал он с полки трепетными руками поэмы Пушкина.

Пушкин уехал только в мае, прожив в Москве около года, и столица была еще полна воспоминаний о нем. Истекала вторая зима после кровавых событий на Сенатской площади. Набирала силу реакция. Однако в Москве все же дышалось легче, чем в других городах николаевской империи. Недаром шеф жандармов Бенкендорф называл Москву «центром якобинства». Не утратила она тогда и значения национального культурного центра, которое приобрела в двенадцатом году.

Народной столицей, средоточием просвещения, с ее прославленным университетом, где некогда учились многие декабристы, театром, со сцены которого раздавались пылкие призывы к гуманности, и журналами, знакомившими читателей, несмотря на препоны цензуры, с прогрессивными течениями научной и философской мысли Запада — такою предстала Москва юному Лермонтову.

Из деревни он привез свою детскую тетрадь со стихами: «Разные сочинения принадлежат М. Л. 1827 года, 6-го ноября». Дата эта — рубеж, знаменующий начало новой, московской жизни. Далее содержание тетради резко меняется. Если на первых страницах ее переписаны стихотворения о греческих богах и героях, которые давал читать мальчику в Тарханах гувернер-француз, то после «6-го ноября» следуют «Бахчисарайский фонтан» Пушкина и «Шильонский узник» Байрона в переводе Жуковского.

С переездом на Поварскую, а затем на Молчановку круг юношеских знакомств и интересов Лермонтова расширился. Дом отца Арсеньевой Алексея Емельяновича Столыпина в Знаменском переулке близ Арбатских ворот считался одним из самых примечательных в тогдашней Москве: балы, маскарады, театральные представления сменяли там друг друга. Крепостной театр Столыпина пользовался заслуженной известностью; его актеры, приобретенные Александром I в казну и получившие свободу, положили впоследствии основание труппе Малого театра.

Художник М. Е. Меликов, который знавал юного поэта по Москве, пишет в своих воспоминаниях: «Помню, что когда впервые встретился я с Мишей Лермонтовым, его занимала лепка из красного воска: он вылепил, например, охотника с собакой и сцены сражений. Кроме того, маленький Лермонтов составил театр из марионеток, в котором принимал участие и я с Мещериновым; пьесы для этих представлений сочинял сам Лермонтов».

В квартире Столыпиных на Поварской всегда толпилась молодежь, привлеченная уроками танцев знаменитого тогда в Москве Иогеля. На детских балах у Столыпиных появлялся и застенчивый, несколько экзальтированный подросток со смуглым, тонким лицом и жгучими глазами, который сыпал колкими остротами, великолепно танцевал и стремительным мелким почерком исписывал стихами первый подвернувшийся клочок бумаги…

По приезде в Москву Лермонтов продолжал подготовку в Благородный пансион при Московском университете, о чем с ребяческой гордостью сообщал в письме к тетке, руководившей его занятиями в Тарханах, и проявлял при этом трогательную заботу об оставшихся в деревне товарищах. Готовил мальчика в пансион преподаватель этого привилегированного учебного заведения для дворянских детей А. Зиновьев, историк по специальности, разносторонне образованный публицист, выступавший в журналах со статьями по вопросам литературы и педагогики. Основную задачу воспитания он видел в том, чтобы пробудить в подростке нравственное чувство, научить его быть человеком и гражданином.

Зиновьев интересовался поэзией, русской стариной. Лучшего наставника юноше трудно было пожелать. Совершая со своим воспитанником длительные прогулки по Москве, он знакомил его с произведениями искусства, историческими памятниками, а потом заставлял писать «Очерки о полученных впечатлениях».

Мальчиком Лермонтов не раз взбирался на верхний ярус колокольни Ивана Великого и любовался оттуда необозримой панорамой древней столицы. Она не была для него громадой холодных, безмолвных камней. «Здесь каждый камень хранит память, начертанную временем и роком», — запишет он в своей тетради.

Осенью 1828 года Лермонтов поступает в четвертый класс Московского университетского Благородного пансиона, внушительный корпус которого занимал угол Тверской и Газетного переулка (дом не сохранился, на том месте теперь расположено здание Центрального телеграфа на улице Горького). Арсеньева не пожелала расстаться с внуком, и мальчика зачислили полупансионером. Каждое утро гувернер отводил его на занятия, а вечером забирал домой, на Поварскую.

Науки, искусства, физические и военные упражнения — все это входило в обширную программу обучения. Особое внимание обращалось на преподавание русского языка и литературы. Поощрялись и литературные опыты воспитанников. Таким образом, обстановка в пансионе способствовала развитию духовных способностей и таланта будущего поэта.

Лермонтов учился охотно, хорошо, проявив немалые успехи в математике; был награжден при переходе из четвертого класса в пятый двумя призами: книгой и картиной, а на торжественном собрании по случаю девятого выпуска в апреле 1829 года назван среди наиболее отличившихся воспитанников.

«Вакации приближаются и… прости! достопочтенный пансион, — летит от него весточка в деревню М. А. Шан-Гирей. — Но не думайте, — прибавляет он, — чтобы я был рад оставить его, потому, что учение прекратится; нет! дома я заниматься буду еще более, нежели там».

Появляются новые друзья, новые увлечения. Ко времени поступления в пансион Лермонтов относит начало своего поэтического творчества. «Когда я начал марать стихи в 1828 году (зачеркнуто: в пансионе), я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их…» — читаем мы в его тетради 1830 года.

О Лермонтове тех лет можно составить представление по двум его тетрадям (тетради 2-я и 3-я Пушкинского дома). Они отражают становление личности поэта, процесс поиска им своего видения мира. В них мы уже находим острую критику окружающей действительности, смелые богоборческие мотивы, продолжающие бунтарские традиции революционных романтиков Запада (в особенности Байрона) и поэтов-декабристов. Уже тогда юноша всерьез задумывается над тем, что такое поэт. В беловой ученической тетради Лермонтова незримо витает дух Пушкина…

Он читает много, запоем, вдохновляется книгами, как жизнью, и следы прочитанного остаются на страницах его первых московских произведений. Ему прочно врезается в сердце строка «Белеет парус одинокий…» из поэмы Бестужева-Марлинского «Андрей Переяславский», которую он прочитал через год после приезда в Москву. Спустя несколько лет в Петербурге он начнет этой строкой лирический шедевр, проникнутый оригинальной художественной мыслью.

Его восхищают небесно-земные мадонны Рафаэля, с которыми он сравнивает героинь своей юношеской лирики, и волнует судьба народного французского поэта Беранже (стихотворение «Веселый час»). Ему все труднее совмещать переполняющий душу «поэтический гул» с размеренными занятиями в пансионе. Сверху одной из страниц ученической тетради Лермонтова в толстом коричневом переплете вслед за длинными столбцами латинских, французских и немецких слов размашисто выведено название задуманного литературного произведения: «Лирическая поездка». Название зачеркнуто и под ним аккуратно написано: «Всеобщая история. Лекция II».

Пансионскому воспитателю Лермонтова кажется, что подросток перестал быть благонравным. На полях его тетради против перебеленной поэмы «Два брата», рисующей кипение людских Страстей, земные радости и страдания, взрослым почерком сделана пометка: «Contre la morale» — «Против веры». Мальчик-поэт все решительнее вырывается из узкого круга предначертанных догм и пускается в самостоятельные поиски истины.

Неожиданное появление в большом актовом зале училища неузнанного сперва царя, его холодная ярость при виде на мраморной доске в числе имен лучших выпускников фамилии декабриста Николая Тургенева и последовавший за этим высочайший указ от 29 марта 1830 года о реорганизации Университетского пансиона в обычную гимназию с введением розог для наказания воспитанников потрясли впечатлительную натуру Лермонтова. Впервые столкнувшись с Николаем, он, возможно, прочитал в его «зимних» (по выражению Герцена) глазах собственную судьбу.

«Музыка моего сердца была совсем расстроена нынче, ни одного звука не мог я извлечь из скрипки, из фортепиано, чтоб они не возмутили моего слуха», — пишет Лермонтов весной 1830 года в мезонине на Малой Молчановке, у открытого окна которого он часто играл на скрипке увертюру и распевал любимые арии из революционной оперы «Немая из Портичи» (ее постановка в Брюсселе в 1830 году послужила своего рода сигналом к восстанию).

Буря негодования, вызванная в его душе разгромом пансиона, побудила юношу бросить в те дни горький упрек Пушкину за стихотворение «Стансы», в котором великий поэт, стремясь указать императору на необходимость реформ и возвращения сосланных в Сибирь декабристов, проводил параллель между Николаем I и Петром. Пятнадцатилетний Лермонтов писал:

Памятуя, что участь поэта — изгнание и что оно не раз грозило Пушкину, юноша добавляет:

И все же, начав с гневного пассажа, он уже во второй строфе преклоняется перед Пушкиным и заканчивает стихотворение словами:

После указа о реорганизации Благородного пансиона в гимназию многие родители забрали оттуда своих детей. Покинул его и Лермонтов, прямо накануне выпуска, решив держать экзамены в Московский университет.

Год этот отмечен многими важными событиями. Русские газеты были полны сообщений о борьбе за независимость в колониальных странах Востока и на юге Европы. В конце июля произошла революция во Франции. Вслед за тем революционная волна прокатилась по всей Европе. Зашатались престолы, вооруженный народ вышел на улицы.

Летом и осенью стихийные крестьянские бунты охватили Россию. Неспокойно было и в родном Лермонтову Чембарском уезде. Крестьянская война казалась неизбежной.

Поднявшаяся на вековых угнетателей, мужицкая Русь, которую поэт хорошо знал с детства, не пугала его, и, подобно Радищеву, он с восторгом приветствовал восставший народ.

По примеру Радищева Лермонтов пишет свое «Предсказание»:

Зрелой гражданственностью, мужественным духом дышат и другие его стихотворения того периода. В отличие от Пушкина он признает за народом право судить тирана.

утверждает юный поэт вслед за автором «Путешествия из Петербурга в Москву».

Покинув в апреле пансионскую скамью, Лермонтов в августе успешно выдержал экзамены в университет и на два года окунулся в вольную студенческую среду.

К «студентам-братьям» обращены строки его позднего стихотворения:

Несмотря на жесточайшие репрессии властей, в этой среде процветали вольнолюбивые, демократические настроения. При Лермонтове, летом 1831 года, были арестованы, а затем приговорены к четвертованию, повешению и расстрелу студенты, принадлежавшие к «тайному обществу» Сунгурова. Вся их вина заключалась в мечтах о конституции. Более полугода осужденные жили в ожидании смертной казни, пока приговор не был отменен. Один из приговоренных к повешению обычно сидел на лекциях рядом с Лермонтовым. Легко вообразить, какое впечатление должна была произвести на поэта эта чудовищная обдуманная жестокость!

Известно, что царь, зная об оппозиционных настроениях студентов, втайне ненавидел Московский университет и даже старался никогда не проезжать мимо него, бывая в Москве.

В те годы в Московском университете учились Белинский, Герцен, Огарев. У его питомцев существовал культ дружбы, имевший глубокие общественные корни и находивший выражение в студенческих кружках. Это было желание теснее сплотиться в удушливой атмосфере николаевской России.

Понятно, что столь даровитые юноши, как Герцен, Огарев, Белинский, Лермонтов, притягивали к себе сверстников.

Лермонтовский кружок собирался в мезонине на Малой Молчановке. Членами его были упоминавшиеся уже Николай Поливанов и Алексей Лопухин, жившие по соседству, а также Андрей Закревский, который дружил с Белинским, Герценом и Огаревым, находился в близких отношениях с сунгуровцем Костенецким и распространял среди своих многочисленных знакомых лермонтовские стихи. Бывал на Малой Молчановке и старший приятель поэта Святослав Раевский.

Немало случалось между друзьями различных забавных проделок и шутливых выходок, вроде той, когда в подмосковном Середникове они «ходили ночью попа пугать». Лермонтов описал это происшествие в одной из своих стихотворных пародий на романтические, «таинственные» баллады Жуковского («Сижу я в комнате старинной…»). Из позднейшей приписки ясно, что дело происходило «в мыльне». Старая баня, куда забрались ночью молодые проказники, служила согласно народным преданиям прибежищем нечистой силы. Вспомним, как, собираясь после полуночи ворожить, отправляется в баню пушкинская Татьяна.

Бывало, друзья засиживались в мезонине до рассвета, яростно споря о Шиллере и Шекспире, мечтали о подвигах. Это было типично не только для дома на Малой Молчановке. В то время как в гостиных дворянских особняков текла неторопливая, рутинная беседа, в мезонинах и антресолях над ними шла совсем иная жизнь…

В сентябре, не успел Лермонтов еще приступить к занятиям в университете, в Москве началась эпидемия холеры.

«Зараза приняла чудовищные размеры. Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты, публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города», — пишет в своих воспоминаниях П. Ф. Вистенгоф.

Арсеньева с внуком остаются в опустевшей столице. Днем юноша отправлялся бродить один по безлюдному городу. Горели костры. Зловещими призраками скользили черные холерные фуры. Ставни домов были плотно закрыты. За заставой вдоль снежного вала маячили пикеты.

Ночью в мезонине юному поэту рисовались жуткие картины смерти и запустения:

Оптимизм и надежды молодости, однако, брали верх. Во время холеры Лермонтов пишет философскую трагедию «Люди и страсти», в которой сквозь мрачную интонацию тоски и безысходности властно пробивается жизнеутверждающая тема:

Юношеская мечтательность и отрешенность, постоянная склонность к углубленному самоанализу удивительным образом сочетаются у раннего Лермонтова с трезвой рассудочностью и жаждой деятельности.

Он вечно куда-то торопится, спешит, точно предчувствуя скорый конец.

восклицает он год спустя в своей лирической исповеди. И прибавляет:

Комната Лермонтова встретила нас гулкой пустотой. На голой поверхности пола и стен выделялась лишь резная чугунная заслонка узкой кафельной печи в углу. При всем желании трудно было представить себе эти лермонтовские пенаты «в готовом виде», и тонкая паутина линий на кальке мало чем могла мне помочь. Люди же, водившие меня по дому, не только отчетливо воображали будущую картину, но неизменно держали в уме сотни деталей воссоздающихся спален, столовой, гостиных в их естественном соотношении друг с другом…

Придите сюда сегодня, и вам не избавиться от ощущения, что все здесь так и было изначально: фамильные портреты работы крепостных художников, которые Арсеньева возила с собой, павловская мебель красного дерева с голубой обивкой, старинное фортепиано, а на нем — потертый футляр скрипки, расписной фарфор, бронзовые чернильные приборы, литые подсвечники… Они переехали в дом Лермонтова из старых московских квартир, из коллекций, собиравшихся десятилетиями, передававшихся по наследству.

А вот этот ломберный стол — из Середникова, подмосковного имения родственников поэта, очевидно, помнит прикосновение его рук, — юный Мишель как-то летом гостил там.

Вся квартира состояла из семи комнат: пять внизу и две в мезонине (антресоли пристроили позднее). Из окон, выходивших во двор, были видны низенький, кривой заборчик, а в глубине двора — флигель и конюшни, тогда еще деревянные.

По крутой узенькой лесенке с тонкими перильцами проворный юноша одним махом взлетал к себе в мезонин. Тут был его «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», куда посторонние не допускались.

Первое, что бросалось в глаза с порога лермонтовской кельи, — книги. Юноша гордился своей библиотекой и собирал ее со дня приезда в Москву. На полках большого книжного шкафа выстроились тисненные золотом корешки полных собраний сочинений Ломоносова и Державина, Фонвизина и Крылова, а на самом видном месте — любовно расставленные томики Пушкина. Словом, тут была вся русская литература от Кантемира до Жуковского. Рядом синели обложки сатирических журналов Новикова, номера «Московского вестника» соседствовали с мятежными «Думами» Рылеева и альманахом «Полярная звезда»; теснилась зарубежная классика — сочинения Шеллинга, Сен-Симона, Фурье, все новое, выходящее на русском и иностранном языках.

Крупномасштабная географическая карта за книжным шкафом, портрет Байрона над диваном («У нас одна душа, одни и те же муки»). На диван небрежно брошен еще не разрезанный номер «Галатеи» с «Вопросами» (из Гейне) в переводе молодого Тютчева. Шахматный столик в углу — дань любимому увлечению. И — наброски, рисунки, акварели, как будто только что законченный портрет отца, чье имя в доме бабушки находилось под запретом.

И портрет, и эти печальные строки написаны здесь.

Сюда, в мезонин, Лермонтов с волнением принес журнал «Атеней», напечатавший в сентябре 1830 года его стихотворение «Весна» — первое из опубликованных, под которым вместо подписи еще стояла латинская буква L. В этой же комнате в июле 32-го поэт укладывал в дорожный саквояж дорогие сердцу вещи и тетрадь с рукописью «Вадима», готовясь к отъезду в Петербург, где ему было «все так холодно, так мертво»…