Миф о заговоре. Философы, масоны, евреи, либералы и социалисты в роли заговорщиков

4.1. Ложи на службе абсолютизму в Венгрии, 1791—1794

После описания предпосылок тезиса о заговоре, его возникновения и оформления надо подробней осветить историческое значение масонства, рассмотреть формы масонских организаций, заговоры и теории заговора. При этом варианты их развития и структуры можно показать только на конкретных примерах. Из-за специфической постановки вопроса приведенные здесь краткие описания неизбежно имеют фрагментарный характер[613]. Тем не менее они помогут проиллюстрировать политико-практическое значение тезиса о заговоре, продолжавшего оказывать мощное влияние на историографию и в XX в.

Масонская идеология — неотъемлемая составная часть просветительского багажа идей, и организационные формы масонства сыграли выдающуюся роль в качестве образца форм гражданского общества, переступающего через сословные границы. Если с практикой управления, характерной для просвещенного абсолютизма, просветительские идеи и организация неполитических гражданских обществ могли сочетаться, то представители церковной ортодоксии с самого начала выступали как принципиальные противники масонства, основанного на принципах терпимости. Ведь они отстаивали сословно-иерархическое социальное устройство и традиционную систему ценностей.

Поэтому аббат Ларюдан еще в 1747 г. заявил: среди «класса» противников масонского ордена «встречаются прежде всего богословы, а так как сторонники последних повсюду составляют большую часть людей, можно не оговаривать, что они образуют бесчисленное войско»[614]. В результате Французской революции предостережения, которые с самого начала делались церковниками-антимодернистами, стали выглядеть все более справедливыми и в глазах прочих представителей Старого порядка. Когда, например, в июне 1791 г. Коллоредо, архиепископ Зальцбургский, настроенный в пользу Просвещения, наставлял своих священников не полемизировать с еретиками и «не препираться с вольнодумцами, натуралистами, атеистами и тайными обществами, в учениях которых народ ничего не понимает, ничем не утешается»[615], он уже вел безнадежный арьергардный бой. Ведь за недолгое время антимасонская агитация стала постоянной составной частью контрреволюционной полемики, особенно той, что вел католический клир. Понятно, что в пропаганде тезиса о заговоре особо отличались духовные лица, эмигрировавшие из Франции: их количество оценивается в 33 тысячи (!)[616], и одним из них был аббат Баррюэль. Рапорт наполеоновской политической полиции о ситуации в Генуе от 12 октября 1808 г. иллюстрирует хоть и локальное, но, конечно, не исключительное состояние церковной практической агитации. Там о генуэзском клире говорится: «Он активно агитирует против философов, масонов и т. п.»[617].

Когда масонов клеймили как идеологических инициаторов и политических закулисных организаторов революции, это часто вытесняло из сознания людей тот факт, что масонство в подавляющем большинстве ориентировалось не на республику и не на революцию, а скорей на просвещенный абсолютизм, реформы же представляло себе лишь в самом неопределенном виде. Только учитывая это, можно надлежащим образом понять дальнейшие события, наглядно показывающие идеологическую и организаторскую роль масонства на примере чрезвычайных ситуаций и в то же время дающие информацию об основе, на которой формировался миф о заговоре.

В отличие, например, от Баварии и Пруссии, где контрпросветительская реакция началась еще до 1789 г., в Австрии просвещенно-абсолютистская, «йозефинистская» политика[618] пережила даже штурм Бастилии. Своей политикой, урезающей полномочия сословий и благоприятствующей как крестьянам, так и буржуа, император Иосиф II вызвал не только консервативную по своему характеру бельгийскую революцию (1788—1790)[619], но и ожесточенное сопротивление в Венгрии. Венгерское дворянство, восторжествовавшее после смерти императора Иосифа 20 февраля 1790 г., отождествляло себя с «нацией» и в своих воззваниях использовало «революционный» лексикон. В соответствии с дореволюционной тактикой французских дворянских кругов («reaction nobilitaire») оно подкрепляло как свои партикуляристские и сословные, так и государственно-правовые и патриотические требования ссылками на учение об общественном договоре и разделении властей[620]. Хотя Леопольд II[621] после восшествия на престол отказался из тактических соображений от этого противодействия сословиям, он все-таки попытался продолжить начатую братом в пользу крестьян и горожан политику в Венгрии, прибегнув при этом к крайне необычным, почти революционным мерам.

Это отразилось и на конспирологических идеях. Ведь Леопольд II назначил шефом тайной политической полиции бывшего полицей-директора Пешта — Франца Готтхарди[622], настроенного в пользу йозефинизма, а тот попытался оказать нажим на сословно-аристократическую оппозицию в Венгрии за счет тесного сотрудничества с просвещенной интеллигенцией, а также привлечения крестьянства. К сотрудникам Готтхарди принадлежал и венский профессор Леопольд Алоиз Хоффман, летом 1790 г. по поручению императора — анонимно — опубликовавший памфлет «Вавилон» (Babel), который ничего не подозревающий руководитель цензурного ведомства позже, 23 августа 1790 г., запретил за «революционное» содержание! В этом памфлете делалась попытка запугать конституционалистов из числа венгерских дворян грубыми угрозами такого рода. Там было написано: «Аристократы в Венгрии играют роль французского народа», но забывают самое главное — что во Франции «в Национальном собрании упраздняют дворянство... и возвращают права гражданину».

За этой коварной констатацией следовал ироничный вопрос: не приходило ли в голову кому-нибудь в будском сейме, «что буржуазное и крестьянское сословия в Венгрии могли бы в конечном счете воспользоваться французскими образцами? Например, так ли невозможно, что новую Бастилию, которая строится в Буде, возьмут штурмом прежде, чем она будет достроена окончательно?»[623]

Леопольдовская обработка общественного мнения соответствовала политике в отношении масонства в Венгрии: власти основывали или поддерживали буржуазно-антиаристократические ложи как противовес дворянской оппозиции, также имевшей социальные точки опоры в масонских объединениях[624]. Кульминацией этой политики стало создание тайной «патриотической ассоциации», к работе над которой Хоффман получил задание приступить летом 1791 г. и которая по своей организационной структуре подражала масонским системам высоких степеней и ордену иллюминатов[625].

В то время как внешне, в пропагандистских соображениях, перед этой «ассоциацией» ставились контрреволюционные задачи[626], более «тайная», внутриполитическая цель ее деятельности вполне соответствовала леопольдовской политике: «Борьба с аристократией, мешающей правителю и его замыслам, во всех формах, систематический подрыв ее деспотических планов... Контроль народного образа мыслей в интересах правительства». Наконец, «секретнейшую» цель ассоциации можно, если угодно, охарактеризовать как иллюминатскую, ведь она состояла в приобретении «опосредованного влияния на политику, намерения и действия иностранных провинций и кабинетов»[627]. Следуя подобной тайной стратегии, разработанной в духе рационалистической кабинетной политики, трудно было бы добиться прочного успеха, даже если бы император Леопольд не умер уже 1 марта 1792 г. Крах «революции сверху» ясно показал, что путем сотрудничества с центральной абсолютистской властью в Вене желанных реформ добиться нельзя.

В результате начался процесс радикализации, который ясно прослеживается на примере политической эволюции Игнаца Мартиновича (1755—1795)[628]. Подобно Хоффману, Мартинович, происходивший из пештского мелкобуржуазного семейства, весной 1792 г. поступил на службу в леопольдовскую тайную полицию, чтобы помогать проведению абсолютистской политики реформ вопреки сопротивлению венгерского дворянства. С этой целью бывший францисканец, который — что было правилом для йозефинистской интеллигенции[629] — входил и в масонскую ложу, пытался в секретных донесениях дискредитировать как сословно-конституционалистскую, так и клерикальную оппозицию в Венгрии. Так, например, во втором отчете от 7 сентября 1791 г. о своем участии в заседании «иезуитско-теократической» («супериллюминатской») организации в Буде он утверждал, что там происходило следующее.

«1. После открытия заседания ложи все поклялись подчинить ныне царствующего монарха и его наследника...

2. Было провозглашено: да здравствуют все наши братья и Ван Эпен, все наши дети, иллюминаты и аристократы, которыми мы пожертвуем ради нашей конечной цели.

3. Впустили постороннего иезуитского теократа или супериллюмината из Польши... Он рассказал ложе, как активно иезуитские супериллюминаты в Польше натравливают демократическую партию на аристократическую и наоборот, чтобы вызвать общее брожение.

4. Будская ложа ответила этому посланнику: они... надеются, что демократы, уже укоренившиеся в Венгрии, целиком подорвут влияние роялистов...»[630]

Хотя этот отчет отражал антигабсбургские настроения в Венгрии как среди дворянства, так и среди интеллигенции и в сообщении о венгерско-польских контактах тоже было ядро истины, пусть их значение и преувеличено, о существовании «супериллюминатской» организации в Венгрии не может быть и речи. Правда, подобная стилизация в изображении венгерской оппозиции была не случайной: таким изложением событий Мартинович стремился придать особую убедительность подозрениям в адрес иллюминатства.

После того как осенью 1793 г. в отношениях между Мартиновичем и венской тайной полицией возник кризис доверия, первый — поскольку его вдохновляли успехи французских войск и польских повстанцев, а также из-за того, что стремление к реформам в венской политике ослабло, — обратился к революционной, конспиративной деятельности. В мае 1794 г. он предложил антигабсбургской оппозиции в Венгрии проект создания двух независимых друг от друга политических тайных обществ. За образец для них была взята масонская организационная структура. Эти два общества дали важный толчок для организации венгерской оппозиции, распавшейся на два крыла[631]. В то время как первое, «Общество реформаторов» (Societas Reformatorum), переняло политические цели венгерской дворянской оппозиции, второе, «Общество свободы и равенства», поддерживаемое «якобинской» венгерской интеллигенцией, должно было задуманную дворянством антигабсбургскую революцию развить в демократическом духе[632].

Этот венгерский «заговор» был раскрыт следующим образом. Граф Станислав Солтык, посланник Костюшко, пытавшийся раздобыть в Австрии оружие для использования в польской войне за независимость 1794 г., случайно вступил в контакт с маленькой группой венских «якобинцев»[633], не имевших никаких организационных связей с венгерскими «якобинцами». При встрече с Солтыком в апреле 1794 г. лидер венских демократов подполковник Хебенштрайт выразил готовность предоставить в распоряжение Костюшко чертеж разработанной им военной машины при условии, что Солтык даст венским демократам возможность ознакомить с этим изобретением и парижское революционное правительство[634].

Солтык согласился на это предложение и финансировал поездку двух венских демократов в Париж, которые действительно были приняты военным комиссаром Карно. Об этом поступке, который при состоянии войны с Францией был воспринят как государственная измена, узнала венская полиция, которая вскоре раскрыла и венгерский заговор. После того как венские якобинцы, а также Мартинович 23 и 24 июля 1794 г. были арестованы, 16 августа 1794 г. та же судьба постигла и венгерских якобинцев. Якобинские процессы завершились драконовскими приговорами. Среди тех, кого казнили весной 1795 г., были Хебенштрайт, Мартинович, а также духовный лидер венгерских якобинцев — Иожеф Хайноци, проделавший характерную эволюцию от интеллектуала-йозефиниста до поборника венгерского национального буржуазного государства[635].

Издание, анонимно опубликованное в 1796 г. Леопольдом Алоизом Хоффманом, «Две сестры П+++ и В+ + +, или Вновь открытая масонская и революционная система», где масонство было названо «причиной всех революций, какие происходили до сих пор и еще предстоят»[636], надо интерпретировать с учетом этих событий. Тот факт, что в этом памфлете Хоффман грубо оклеветал масонство, вероятно, можно объяснить и тем, что как бывший «коллега по агентурной работе» казненного Игнаца Мартиновича он не мог без содрогания вспоминать о своей тайной политической Деятельности с использованием революционных методов. В конце онцов и его бывшего начальника, полицей-директора Готтхарди, осудили на 35 лет тюремного заключения![637]

Еще в 1793 г. Хоффман в издаваемом им «Венском журнале» проводил следующее разграничение: «Масонство сделалось ширмой для различных сект, а иллюминаты учтиво приставили ему нож к горлу... Не на стволе масонства как такового выросли ядовитые плоды, эти побеги привили к нему чужие руки»[638]. Аббат Баррюэль, который во многом опирался на Хоффмана в своей антимасонской полемике и в «Памятных записках» которого упоминается также Мартинович в искаженной форме «Мехалович»[639], не был осведомлен о контексте, кратко изложенном здесь. Сведения об этом, возможно, вызвали бы у него некоторое раздражение.

4.2. Масонские политические общества и страхи перед заговорами в наполеоновскую эпоху

Из одной парижской записи актов от 7 июня 1796 г. следует, что и Директория еще рассматривала немецких «иллюминатов» в качестве желанных союзников. Там говорится: «Думаю, было бы важно знать, есть ли в Мюнхене какие-нибудь члены общества иллюминатов, чтобы обязать их приносить пользу Франции...Он [орден иллюминатов] некогда был очень широко распространен в Баварии, а его принципы, близкие к масонским, были резко враждебны религиозному и гражданскому деспотизму. В эпоху первых французских успехов в Германии союзники называли его предтечей якобинцев и обвиняли в сговоре с последними»[640]. Действительно, успехи, достигнутые французскими войсками на Рейне и в Южной Германии, сильно воодушевили немецких республиканцев. Хотя «Цисренанскую республику», основанную до заключения мира в Кампо-Формио, французские власти терпели лишь очень недолго, немецкие революционеры поверили, что с оккупацией левобережья Рейна пришел их час.

Такой вывод можно сделать, в частности, из того, что в плане читательского общества, предложенном кёльнскому магистрату 11 октября 1797 г., среди книг, рекомендованных к приобретению, наряду с трудами Бейля, Франклина, Пейна и Руссо числятся произведения иллюминатов Вейсгаупта и Книгге![641] Примечательно, что в речи, которую кёльнский судья Блумхофер произнес 10 марта 1798 г. в боннском Народном обществе, имя Вейсгаупта также было упомянуто в положительном контексте в одном ряду с именами Канта и Бардта[642]. Наконец, в представленном майнцским муниципалитетом 24 июля 1798 г. списке кандидатов на замещение должностей в центральной школе, которую планировали открыть в Майнце, названо имя Вейсгаупта наряду с именем Фихте[643].

В опубликованном 29 ноября 1797 г. в Ахене «Послании одного священника, который назовет себя, как только уйдут французы...» (Sendschreiben eines Pfarrers, der sich nennen wird, sobald die Französen fort sind...) выражена глубокая обеспокоенность католического клира этими событиями. Там говорится: «Понятия, которые я имею об иллюминатской республике (сказать „французской“ было бы двусмысленным)... представляют мне картину общества... которое в конечном счете упразднило католическую религию, присвоило все церковные имущества... и таким образом лишило Бога небес и земли всякого почитания и поклонения... И я спрашиваю, может ли католический священник присягать на верность этой иллюминатской республике и ее законам?»[644]

Хотя церковь изобличала «иллюминатов» как союзников французов, имперская направленность французской политики позволяла воспользоваться разочарованием республиканцев, чтобы настроить их против французов. Для этой тактики характерна составленная безымянным англичанином рецензия на четвертый том «Памятных записок» Баррюэля, содержащая провокационное перетолкование прежней антииллюминатской пропаганды. Саркастически упрекнув Баррюэля: «Из этого немецкого призрака [имеется в виду орден иллюминатов] он делает страшное пугало, облекая его в пропитанное кровью одеяние собственной страны»[645], далее рецензент делает провокационное утверждение: «Если бы благодаря каким-то обстоятельствам иллюминаты пришли к власти в Германии, если бы они были литературным жречеством некой консолидированной и реформированной империи, они, пожалуй, повели бы себя как антигалльская партия и поощряли свою страну отвоевать Голландию и Фландрию... в борьбе с разбойничьей тиранией Директории. С патриотической точки зрения Великобритания как будто заинтересована в подъеме партии, основанной иллюминатами»[646].

Эта подача была принята французской пропагандой, проводившей публицистическую подготовку новой войны со Священной Римской империей еще до убийства 18 апреля 1799 г. французских участников переговоров на Раштаттском мирном конгрессе. Этим объясняется, почему 27 октября 1798 г. официозная газета «Монитёр юниверсель» опубликовала передовую статью «Об иллюминатах», где подробно пересказывался контрреволюционный тезис о заговоре, в том числе история поездки Боде и Бусше в Париж. Скрытой целью этой необычной публикации могло быть прежде всего желание встревожить немецких князей указанием на «внутреннего врага», с которым, впрочем, французы по-прежнему искали сотрудничества[647].

Это сразу же заметили «Политические беседы мертвых». Этот журнал, не первый год проводивший контрреволюционную кампанию, 2 ноября 1798 г. так прокомментировал статью в «Монитёр»: «Немало удивления... вызвало то, что „Монитёр“ в одной статье взялся разоблачать иллюминатов и излагать их учение... Так „Монитёр“ пишет об иллюминатах в то время, когда грозит новая война. По праву удивляются, зачем он разогревает старую пищу, казалось бы, давно переваренную... многие думают, что это изощренная месть, потому что большинство членов этого общества опомнилось после первого безумия и не поддерживает революционных выводов из него, или же это неблагодарность, поскольку Франция теперь достаточно сильна и не нуждается в их влиянии. В любом случае эта диатриба неуместна и своей псевдоосведомленностью провоцирует дополнительные подозрения и новые гонения».

Соображения «Политических бесед» справедливы в том отношении, что большинство иллюминатов как таковых не принимали тождество иллюминатство = якобинство (республиканизм), которое было общим местом в лексиконе контрреволюционеров. На практике они скорей были сторонниками просвещенного, антиклерикального абсолютизма и при его помощи намеревались совершить «революцию сверху», которая бы проводилась по преимуществу силами воспитательного и административного аппарата. Таким иллюминатом следует считать и графа Максимилиана Иозефа Монжела (1759—1838)[648], который примкнул к ордену иллюминатов, будучи студентом в Ингольштадте, и которого преемник умершего в феврале 1799 г. баварского курфюрста Карла Теодора — Макс Иосиф — назначил ведущим министром[649].

При Монжела баварская политика после неудачного исхода второй коалиционной войны 1799—1801 гг. переориентировалась на тесную связь с Францией, которой в качестве консула правил Наполеон.

Отныне подозрение в иллюминатстве, которое во время Французской революции было равносильно подозрению в якобинстве, У христианско-консервативных традиционалистов стали вызывать и поборники политики в духе просвещенного абсолютизма. Так, например, в 1800 г. видный баварский розенкрейцер граф Иоганн Август фон Тёрринг в памятной записке[650], переданной баварскому курфюрсту, с разочарованием отмечал, что «принципы Вейсгаупта значат больше, чем княжеское слово». При этом он упрекал курфюрста, что того «опутали» ученики иллюминатов.

Понятно, что баварская политика более всего беспокоила австрийское правительство. Так, в рапорте за октябрь 1801 г.[651], который для венского министра полиции составил австрийский агент, внедренный в Баварию, говорится, что правящий министр Монжела — «иллюминат из раннего периода» и воспитан полностью «в духе ордена»[652]. Тот факт, что «посвященные, питомцы и исчадия ордена иллюминатов» держат в своей власти курфюрста и основные отрасли государственной администрации, по его словам, не подлежал сомнению[653]. Впрочем, агент вполне обоснованно отличал иллюминатов типа Монжела от «факции» «патриотов», сторонников конституционализма, не без преувеличения отмечая: «Обе факции стремятся к потрясению фундаментальных основ церковного и политического устройства страны, иллюминаты — через посредство философско-литературно-политического, патриоты — через посредство чисто политического духа времени. Первые — тайные, скрытые, вторые — открытые враги государя; первые воздействуют на высшие, образованные сословия, вторые — на низшие классы народа...»[654]

Хотя наполеоновская Франция сама приняла «антииллюминатский» курс, причем образ врага, описанный в категориях иллюминатства, распространялся не только на республиканцев, но и на все антифранцузские направления и движения, тем не менее приверженцы Старого порядка воспринимали преобразование Европы, произведенное Наполеоном, как триумф гибельного иллюминатства. Так, Фридрих Леопольд цу Штольберг, когда-то участвовавший в работе «Эвдемонии», после заключения Пресбургского мира в декабре 1805 г., официально закрепившего упразднение «Священной Римской империи германской нации», писал брату: «Давно разработанный план иллюминатов теперь осуществляется повсюду в Европе». Несколько позже, 17 марта 1806 г., он горестно восклицал, обращаясь к тому же адресату: «Как по всей Европе развертывается великая вейсгауптовская драма!»[655]

«Контрреволюционный» поворот французской политики, который нашел выражение в назначении Наполеона пожизненным консулом в 1802 г. и, наконец, в его коронации императорской короной в 1804 г., вызвал к жизни республиканское сопротивление. Чтобы стабилизировать в духе просвещенного абсолютизма свою санкционированную плебисцитом диктатуру, которой отныне угрожали в основном республиканцы, Наполеон искал примирения не только с французским дворянством, но и с католической церковью, с которой 16 июля 1801 г. заключил конкордат. На основании этого конкордата и аббат Баррюэль вернулся из английской эмиграции в Париж, где был назначен каноником собора Парижской Богоматери. В 1802 г. в Париже впервые во Франции были изданы его «Памятные записки по истории якобинства». Кстати, ловко приспосабливаясь к изменившейся ситуации, в игру снова попытался вступить и Леопольд Алоиз Хоффман, уже в 1800 г. отправивший «Послание господину обер-консулу Франции», где он предупреждал Наполеона об угрозе, исходящей от немецких иллюминатов и якобинцев на левом — французском — берегу Рейна[656].

Здесь не место подробно вникать в детали антинаполеоновских заговоров республиканских и роялистских офицеров, заговоров, где (все еще не выясненную из-за нехватки источников) роль играли «филадельфы» (Filadelfi)[657]. Эти заговоры, кульминацией которых стали попытки путчей в 1802 и 1812 гг.[658], в нашем контексте вызывают интерес в связи с этими часто упоминаемыми и загадочными филадельфами. Их квазимасонская организация бесспорно была создана в 1799 г. офицерами-республиканцами в Безансоне[659] и перемещалась вместе с наполеоновскими войсками. Вероятно, в 1803 или 1804 г. к филадельфам примкнул и Филиппо Микеле Буонарроти (1761—1837)[660], человек, который в эпоху Реставрации играл выдающуюся роль среди республиканцев, а также среди ранних социалистов и которого его биограф Элизабет Эйзенстайн[661] назвала первым профессиональным революционером.

После того как флорентинец Буонарроти, которого французское правительство назначило комиссаром в Южную Францию, был в 1795 г. ненадолго арестован, Директория собиралась направить его в качестве посредника для связи с итальянскими патриотами в главную квартиру Наполеона. До этого, правда, дело не дошло, потому что он оказался замешанным в «Заговоре равных»[662], 10 мая 1796 г. был арестован и приговорен к многолетнему изгнанию. Возможно, Буонарроти вступил в какую-то флорентинскую ложу еще в 1786 г. Правда, многократно высказанное предположение, что он тогда принадлежал к ордену иллюминатов[663], приходится воспринимать как крайне сомнительное, тем более что этот орден как организация не выходил за пределы немецкоязычных земель.

Утверждение Баррюэля, будто бы «Заговор равных» дышал духом Адама Вейсгаупта[664], следует расценивать как контрреволюционную полемику, хотя нельзя исключать, что масонские организационные принципы — чисто в инструментальном отношении — оказали свое влияние на конспираторскую практику «Равных»[665]. По всей вероятности, на утверждение аббата повлиял тот факт, что Буонарроти был близко знаком с орденом иллюминатов. Баррюэль парадоксальным образом поспособствовал, чтобы о революционных политических обществах сложилось представление как о «масонстве в масонстве»[666]. Так тиролец Иоахим де Прати, близкий сотрудник Буонарроти, характеризовал республиканское общество, для маскировки принявшее название «Ложа искренних друзей» (Loge des Amis Sincères)[667]. Возможно, название «Орден перфектибилистов», первоначально предназначавшееся для ордена иллюминатов, повлияло на выбор имени для основанной Буонарроти в 1808 или 1809 г. организации «Высокодостойные мастера» (Sublimes Maïtres Parfaits), ставившей своей целью республиканизацию Европы и породившей «Великую Твердь» (Grand Firmament, о которой речь пойдет позже[668].

Несравненно больше французского республиканизма наполеоновский режим беспокоили национально-освободительные движения, выступавшие против системы французской гегемонии[669]. Поэтому наполеоновская пропаганда охотно клеветала на них, называя проявлением «иллюминатства». Этим объясняется, почему Наполеон 13 октября 1809 г. в Шёнбрунне так обратился к студенту Штапсу после неудачного покушения последнего на императора французов: «Вы сумасшедший, молодой человек, вы иллюминат!»[670] В памятной записке, составленной в 1810 г. шефом французской осведомительной службы в Германии, легенда о заговоре иллюминатов была воскрешена в специфически наполеоновском варианте[671]. Там говорится, что орден иллюминатов, предположительно основанный несколькими главами ордена иезуитов (!), якобы стремится к свержению существующих политических режимов и замене их республиками. Утверждается, что орден Вейсгаупта перешагнул границы Германии и уже располагает филиалами в Дании, Швеции, России и даже в Турции. В документе, содержащем фантастические подробности, за иллюминатов выдаются такие люди, как Штайн, Гумбольдт, Харденберг и даже Штарк, а их покровителями названы Меттерних и Генц.

В этой памятной записке применяется простое отождествление: антифранцузский значит иллюминатский, что ясно видно по таким оборотам речи: «Сделать Германию независимой от Франции — в этом сегодня состоит единственная цель ассоциации»[672]. В основе подобной разоблачительной аргументации несомненно лежало верное представление о некоторых вещах, но оно получило искаженную форму. Это реальное ядро состоит в том, что по всей Европе французская экспансия пробуждала к жизни силы сопротивления, имевшие национально-реформистскую и даже национально-революционную природу и, по меньшей мере частично, ставившие под сомнение традиционную государственную систему и традиционное социальное устройство.

Борцы с чужеземным французским господством разрабатывали далеко идущие планы, например, восстановления национального единства Германии, Италии и Польши, а также проекты социально-политических реформ. Если противники Старого порядка воспринимали и приветствовали бонапартизм как «выплеск Французской революции на всю Европу», как «катализатор европейской революции»[673], то сам Наполеон в этом мало что мог изменить, коль скоро не был готов отказаться от империалистической экспансионистской политики.

Прусский государственный деятель Харденберг, кстати, еще в молодости вступивший в масонскую ложу[674], разумно оценил это положение дел и учел его в своих политических расчетах. В своем «Рижском меморандуме» от 12 сентября 1809 г.[675], который надо интерпретировать с учетом морального и военного краха фридриховской Пруссии[676], Харденберг требовал не только «революции в хорошем смысле», но и «демократических принципов в монархическом правлении». Кроме того, он придерживался мнения, что «объединение, подобное якобинскому, только не преследующее преступных целей и не применяющее преступных средств, с Пруссией во главе... могло бы оказать величайшее воздействие и... было бы самым могущественным союзом для этого. Эта мысль не должна быть просто политической мечтой...»[677]

Объединение, соответствующее тенденции этой «политической мечты», действительно было создано в прусском Кёнигсберге в 1808 г. Тугендбунд [Союз добродетели], или «нравственно-научное общество», организованный кёнигсбергскими масонами, должен был, по функциональному определению одного из своих основателей, с помощью «внутренней силы» осуществить то, чего не смогло добиться «внешнее могущество»[678]. В программе Тугендбунда соединились цели просветительско-гуманистические, социально-реформаторские и национально-освободительные (антифранцузские). Поэтому он стал образцом для различных организаций и приобрел во всей Европе легендарную известность[679]. Ведь с основанием Тугендбунда на практике осуществился переход от неполитического, масонско-просветительского космополитизма к гражданской позиции, предполагающей сознание ответственности. Кёнигсбергский профессор Леман в речи, произнесенной при основании союза, сформулировал это так: «Как масонам нам полагалось только скорбеть о нашей стране, и ничего больше предпринять мы не имели права; но мы еще и граждане государства, я думаю — мы создаем союз независимо от масонства»[680].

Из-за такой концепции, учитывающей потребность в гражданской самостоятельности, Тугендбунд взяли за образец как русские декабристы, так и основанное в 1819 г. польское «Национальное масонство». Благодаря своей славе он оказал стимулирующее воздействие даже на неаполитанских карбонариев[681]. В Тугендбунде, который прусский король лишь неохотно разрешил в июне 1808 г., французские дипломаты тут же заподозрили «ассоциацию типа иллюминатской»[682], и по их настоянию уже в 1809 г. он был вновь распущен.

Само собой разумеется, несмотря на заверения в лояльности королю и религии, Тугендбунд вызвал чрезвычайные подозрения и У прусских консерваторов, тем более что барон фон Штайн подумывал использовать его нетрадиционным способом[683]. Так, например, граф Хацфельд, который считался противником реформ и «другом французов» и пользовался доверием Фридриха Вильгельма III, в памятной записке от 6 января 1812 г. клеймил бывших членов Тугендбунда как приверженцев «фанатической секты друзей добродетели» и «немецких якобинцев»[684].

Освободительные войны, начавшиеся в результате провала наполеоновского русского похода, вскоре побудили и людей, в принципе настроенных консервативно, апеллировать непосредственно к народу, что в высшей степени беспокоило сторонников Старого порядка. Например, барон фон Штайн, который тогда в России пытался сформировать «немецкий легион», вынужден был защищаться от обвинений герцога Петера Ольденбургского в том, что «Призыв к немцам» имеет революционный характер[685]. Примечательно, что подозрение в иллюминатстве — которым, кстати, объясняется и падение русского статс-секретаря Сперанского в том же году![686] — Штайн в письме к императору Александру от И июля 1812 г. отводил от себя следующим образом: «Что касается меня, из всех масонских организаций иллюминаты представляются мне изрядно скверным обществом с сомнительной моралью, их интриги принесли вред, хотя Баррюэль для меня не Евангелие»[687].

Подозрения в иллюминатстве особенно активно выдвигал в России сардинский посланник в Санкт-Петербурге Жозеф де Местр, и они там упали на благодатную почву[688]. Де Местр, который до 1789 г. был «мартинистом» теософской направленности и после выхода «Памятных записок» Баррюэля осыпал тезис о заговоре насмешками и даже опубликовал «Опровержение» этого тезиса[689], уже через несколько лет сам обратился в «баррюэлизм»[690].

В памятной записке, поданной русскому императору Александру в 1810 г., он настоятельно рекомендовал тому читать Баррюэля и заклинал остерегаться приверженцев Адама Вейсгаупта, вступивших в «альянс» с якобинцами, янсенистами, евреями и вообще со всеми «сектами»[691]. К указанию на влияния такого рода сводится и содержание анонимного франкоязычного русского памфлета «Размышления русского патриота об удивительно быстром распространении подрывной системы французского правительства»[692], появившегося в 1812 г. Его суть выражает фраза: «Иллюминаты хотят беспорядка, делают всё, чтобы всё дезорганизовать»[693].

Ортодоксально-консервативные взгляды, представленные герцогом Ольденбургским, во время великих решительных сражений не могли иметь успеха, и такие взгляды приносили в жертву потребностям практической политики. Призыв «К немцам» (An die Teutschen), предоставлявший на усмотрение «государям и народам Германии» план политического переустройства их страны[694], был обнародован русским главнокомандующим 25 марта 1813 г. как «Калишское воззвание». В том же году были основаны «Немецкие общества», которые ставили себе целью объединить и реформировать Германию под руководством Пруссии и пользовались покровительством таких прусских реформаторов, как Гнейзенау и Грунер[695].

На концепцию этих обществ, где «находить прием должен был любой незапятнанный немец — от крестьянина и до князя»[696], как и на концепцию Тугендбунда, повлияли среди прочего и масонские представления и контакты, характерным образом переиначенные и приспособленные для достижения национально-политических целей. Так, Кристиан Готфрид Кёрнер, статский советник из Дрездена, занимающий также должность досточтимого мастера местной ложи, 16 декабря 1813 г. писал Эрнсту Морицу Арндту: «Ложа может стать питомником для нашего союза»[697]. При этом он исходил из соображения, сыгравшего решающую роль и для тех итальянцев и поляков[698], которые пытались поставить институт масонства на службу национально-политическим целям: «Раздробленная нация найдет в масонстве узы единения и научится радоваться общему отечеству»[699].

Освободительные войны вызвали сильное политическое возбуждение: пробудились как апокалиптические страхи, так и векоые чаяния национально-политического характера. С. С. Уваров, позже русский министр народного просвещения и президент Академии наук, в ноябре 1813 г. в письме барону фон Штайну так описывает атмосферу в консервативном лагере, отчасти осмыслявшем события в конспирологической системе категорий: «Не подумайте, чтобы в моих словах было какое-нибудь преувеличение... Состояние умов в настоящую минуту таково, что смешение понятий достигло последней крайности... У всех на языке слова: религия в опасности, нарушение нравственности, приверженец иноземных идей, иллюминат, философ, франкмасон, фанатик и т. д. Словом, совершенное безумие»[700].

Приверженцы Старого порядка, понятное дело, пытались реставрировать «здоровый» дореволюционный мир и окончательно расквитаться с «духом» иллюминатов, который «воссел на трон Франции» и «воплотился в теле одного человека, называемого Наполеоном»[701]. Так, бывший кёльнский надворный советник и профессор государственного, сельского и лесного хозяйства Иоганн Якоб Трунк[702] в сентябре 1814 г. опубликовал сочинение под заголовком: «Что еще надо подробнее определить и навсегда ввести на высоком конгрессе европейских государей в Вене или где-либо еще? В правовом и политическом отношении». В этом памфлете, в основе которого лежит тезис о заговоре, Трунк возлагает на иллюминатов вину еще и за гражданскую войну, как раз тогда начавшуюся в Китае: ведь она якобы возникла «в том числе и по вине секты, приверженцы которой называются иллюминатами и приехали туда из Европы»[703]. Трунк допускал, что даже Наполеон в последние годы правления принял «серьезные меры»[704] против секты иллюминатов, что для автора памфлета было лишним основанием энергично требовать «чистки»: удаления масонов, иллюминатов и якобинцев «из общественных служб и с почетных должностей»[705].

По донесениям австрийской тайной полиции, усердно следившей за реальными и мнимыми сторонниками Тугендбунда, видно, что консерваторы продолжали расценивать все неугодные политические стремления как выражение некоего заговора. Таков, например, рапорт о Тугендбунде, поданный шефу венской полиции 14 октября 1814 г. с приложением подробного анализа «Памятных записок» Баррюэля[706]. Это предвещало, что для интерпретации и преодоления уже намечавшихся конфликтов эпохи Реставрации значительную роль опять-таки будет играть миф о заговоре.

4.3. «Руководящий комитет» европейской революции, 1818-1823

Низвержение Наполеона уже потому не могло привести к длительному миру в Европе, что с этой победой связывались самые противоположные ожидания. Уже скоро обнаружилось, что военная победа не была победой над революционными идеями и что ссылки на династическую легитимность в качестве главного политического принципа было уже недостаточно. Договор о Священном союзе, учрежденном 29 сентября 1815 г. русским, австрийским и прусским монархами, где договаривающиеся суверены обязывались править как отцы своих народов в духе христианского братства и в соответствии с принципами религии, отражал интуитивное понимание этого. Поскольку из него делались выводы о необходимости реставрации, у либералов Священный союз вызывал чрезвычайное недоверие. Но и католическая церковь видела в нем подозрительную организацию, даже нечто вроде масонского союза[707].

Не без оснований представители католической ортодоксии узнавали в расплывчатой идеологии Священного союза «трансцендентальное христианство», с которым они боролись, — то «мистическое иллюминатство»[708], которое проповедовали мартинисты и теософы. Эти опасения католиков были тем более оправданными, что на Священный союз оказала косвенное влияние концепция утопического социализма — при всей противоположности целей[709]. Ведь она, как и он, была основана — как писал Сен-Симон в 1824 г.[710] — на понимании, недостающем либералам и сторонникам других политических партий: что предпосылкой «реорганизации» Европы является «систематическая концепция». Эта мысль была отчетливо выражена еще в 1821 г. Робертом Оуэном в его «Докладе графству Ланарк» (Report to the County of Lanark). Оуэн объяснял, что «жалкие средства, предлагаемые радикалами, вигами или ториями в Британии, либералами или роялистами во Франции, иллюминатами в Германии», не в состоянии привести к «полнейшему изменению всего общественного договора», поскольку для этого необходим «великий и универсальный принцип»[711].

Политической и социальной реконструкции Европы на основе универсальных принципов пыталась добиться и «Великая Твердь», основанная в 1818 г. Буонарроти и не в последнюю очередь следующая традиции якобинства, а также бабувизма. Как отмечал в своих воспоминаниях Александр Андриан, один из ближайших сотрудников Буонарроти, «идеей-фикс» этой организации была республика 1793 г.[712] Целью заговорщиков были «эмансипация и освобождение народов»[713], причем в одном политическом кредо это уточнялось следующим образом: «Я верю, что согласно и божескому, и человеческому праву люди как дети общих родителей связаны взаимной любовью. Это божественный источник равенства между людьми, из которого берет начало социальное государство и справедливость и который обуславливает свободу, состоящую в том, чтобы следовать законам, которые установлены с одобрения общества. И что любая другая власть, имеющая иное происхождение, чем воля многих, должна быть осуждена как преступление»[714]. Из составленного в 1822 г. манифеста «Ареопага», одной из вставленных одна в другую тайных организаций Буонарроти, следует, что принцип народного суверенитета должен был составлять только основу для социалистических преобразований в аграрной и государственной сферах: «Золото может дать только тень свободы. Разорвем же узы частной собственности, на руинах частного землевладения создадим социальную общину. Пусть республика будет единственным собственником: она, как мать, даст каждому из своих детей равное воспитание, пропитание и работу»[715].

Если эти социалистические цели, известные лишь немногим посвященным, тогда не получили непосредственного практического воплощения, то попытка «Великой Тверди» играть роль наднационального республиканского революционного комитета все-таки окрыляла противников государственного и общественного строя Реставрации и вселяла ужас в сердца представителей этого строя — прежде всего потому, что многие предполагали, будто эта загадочная организация осуществляет централизованное руководство европейскими революциями 1820—1823 гг. Этот страх характерным образом отражает памятная записка испанского посланника в Берлине Вальехо от 8 мая 1819 г. В ней он приписывает «масонской секте» — которую отождествляет с либеральными, республиканскими и национально-освободительными движениями и в которую зачисляет наряду с немецкими иллюминатами либеральную партию во Франции, большинство протестантов, всех евреев (!), а также итальянских карбонариев, — следующее: «Их истинная цель — универсальная республика, разделенная на республики по числу наций и основанная на развалинах алтарей и тронов»[716]. Меттерних также счел нужным разъяснить русскому императору Александру в памятной записке поздней осенью 1822 г.: «Национальная принадлежность, политические границы — для секты ничего не существует. В Париже теперь, без сомнения, учрежден comité directeur [руководящий комитет] радикалов всей Европы...»[717]

Так как из-за неблагоприятной ситуации с источниками вопрос о взаимосвязи тайных политических обществ в Европе, как и о практико-политическом значении «Великой Тверди», остается спорным, эту проблематику, важную для оценки тезиса о заговоре, придется изложить лишь в самых общих чертах. Ведь до сих пор историки, которых занимала по преимуществу национальная история, нечасто обращали внимание на контакты, основанные на идеологической солидарности, оценивали их как сравнительно незначительные[718] — или же раздували в мощный международный заговор[719].

Строго конспиративная «Великая Твердь» Буонарроти, возникшая в 1818 г. из упоминавшегося «Общества высокодостойных мастеров» с использованием масонских организационных форм и ритуалов, была задумана как головная организация для всех либеральных и республиканских групп и координационный центр для деятельности разных национальных оппозиционных объединений[720].

Далеко идущие и порой несколько наивные планы этих заговорщиков[721] предусматривали учреждение международной коллегии из двенадцати человек. Эти люди должны были установить связь между центром и революционерами разных наций[722]. «Великая Твердь», правда, смогла сделать лишь первые шаги в реализации этих планов. Как показывают мемуары Прати, которым до сих пор уделялось мало внимания, ее влияние распространялось по преимуществу на Северную и Среднюю Италию, Францию и в ограниченном объеме на Германию[723]. В Испании и Польше можно выявить только опосредованное влияние этой организации, разгромленной летом 1823 г. За то, что не удалось опутать Европу эффективной конспиративной сетью, ответственность следует возложить на ряд очень прозаических факторов: малочисленность революционеров, ограниченные возможности для переездов и обмена новостями, языковые барьеры, наконец, международную контрреволюционную солидарность. К тому же отдельные освободительные движения преследовали в основном специфические национальные интересы[724] и, несмотря на эмоционально декларированную международную солидарность, едва ли были готовы подчиниться управлению извне, проявляя, однако, заинтересованность в получении информации и установлении договоренностей.

«Великая Твердь», главная резиденция которой предположительно находилась в Швейцарии или в Ломбардии, с 1819 г. пыталась наладить контакт с итальянскими, французскими и немецкими либералами и республиканцами при посредстве разъездных агентов, называемых «мобильными дьяконами»[725]. Один из них, тиролец Иоахим де Прати, в апреле 1820 г. завербовал живущего в швейцарской эмиграции вождя радикального крыла немецкого буршеншафта — Карла Фоллена[726]. Уже в мае Фоллен по заданию организации выехал в Париж, где завязал контакты с французскими либералами Вуайе д'Аржансоном, Бенжаменом Констаном, Виктором Кузеном и Жозефом Реем. Последний еще в 1816 г. основал в Гренобле тайное общество «Союз» (Union), к которому принадлежал и Лафайет[727]. Этот «Союз» был опять-таки тесно связан личными контактами с «Обществом друзей печати» (Société des amis de Ia presse), а также с политическим объединением «Ложа друзей истины» (Loge des Amis de la Vérité), действующим под видом масонской ложи.

Некоторые члены этой псевдоложи были замешаны в провалившемся путче Нантиля (19 августа 1820 г.)[728]. Двое из них, после вспышки революции в Неаполе поспешившие на помощь тамошним карбонариям, после возвращения во Францию 1 мая 1821 г. основали первую «высокую венту» «французских угольщиков» (Charbonnerie francaise), которая организовала в 1822 г. неудачный военный путч в Бельфоре[729]. Антибурбонские французские оппозиционные группировки, к которым наряду с либералами и республиканцами относились также бонапартисты и орлеанисты, имели организационный центр — загадочный «Руководящий комитет», который трудно идентифицировать по источникам и который явно поддерживал тесные связи с «Великой Твердью» Буонарроти[730].

В отличие от Франции, в Германии «Великая Твердь» не обнаружила ситуации, которая бы сулила успех при попытке революционного переворота. Круг ее контактов здесь ограничивался радикальными студентами, несколькими южногерманскими интеллектуалами[731] и, наконец, несколькими оппозиционно настроенными военными. В то время как во Франции посланцы «Великой Тверди» могли устанавливать связи с уже существующими оппозиционными группами, пользующимися политической поддержкой населения, в Германии подобные группы, что характерно, еще только зарождались. Здесь возникли филиалы «Великой Тверди», непосредственно ей подчинявшиеся. В первую очередь речь идет о «Юнглингсбунде» [Союзе юношей], который в июле 1820 г. учредили Иоахим де Прати, Вильгельм Снелль и Карл Фоллен[732]. Его целевой группой было немецкое студенчество, которое через посредство Карла Фоллена должно было сотрудничать с французскими либералами и республиканцами[733].

Этот «Юнглингсбунд», стремившийся к единству и свободе Германии[734], через короткое время уже включал в себя 150 членов, которые под влиянием революций в Неаполе и Испании, а также революционной ситуации во Франции, о которой они были хорошо осведомлены благодаря своим связным, строили буйные революционные планы[735]. Для их настроения характерно, что в марте 1821 г. двадцать тюбингенских студентов поспешили на помощь пьемонтским революционерам и что осенью 1821 г. йенские студенты задумывали под предлогом сбора военного отряда для помощи грекам сформировать войско силой в десять тысяч человек, которое бы совершило немецкую революцию[736].

Замысел организовать в Германии наряду с «Юнглингсбундом» «Меннербунд» [Мужской союз], который бы также работал под руководством «Великой Тверди», не удался[737], тем не менее в 1821 и 1822 гг. и в нестуденческой среде было несколько кружков, в которых открыто говорили о революции и которые имели контакт с революционными студентами. В этой связи нельзя не упомянуть группу майора фон Ферентайля из Эрфурта, состоявшую в основном из младших офицеров. Очевидно, сведения о революционных настроениях во французской армии, доступные этому кружку, побудили нескольких эрфуртских офицеров в апреле 1821 г. разработать очень подробный, но нереальный план немецкой революции. Она должна была последовать сразу же за французской, а Эрфурт стал бы ее военным центром[738].

Таким образом, «Великая Твердь» оказывала непосредственное воздействие на Германию, и в результате возникли контакты между французскими и немецкими революционерами. На национально-освободительные группы в Польше эта организация влиять уже не могла. Желание установить контакты такого рода разве что побудили Валериана Лукасиньского, основателя и руководителя польского «Национального масонства» (1819—1820), а также «Патриотического общества» (1821—1825), в апреле 1821 г. послать эмиссара в Париж. Тот получил задание выяснить, «исходят ли революции, сотрясающие Европу, из одного центра, где он находится и связаны ли революции между собой»[739]. Этот поиск союзников не в последнюю очередь был непосредственной реакцией на провозглашенный в октябре 1820 г. в Троппау принцип контрреволюционной интервенции, в соответствии с которым Пруссия, Австрия и Россия брали на себя обязательство: государства, подвергшиеся «изменению своих правительственных форм посредством мятежа», вернуть «в недра Союза», приняв «принудительные меры, если употребление силы окажется необходимо»[740].

После того как неаполитанские карбонарии летом 1820 г. совершили успешную революцию, а австрийские войска на основе троппауского решения весной 1821 г. подавили эту революцию, либералы повсюду в Европе солидаризировались с карбонариями. Если отныне республиканцы и либералы не только во Франции, но, например, и в Польше присвоили себе почетный титул «carbonara» и частично переняли ритуал карбонариев (угольщиков), это объясняется тем, что организация последних стала главной политической темой дня для всей Европы. Поскольку карбонарии, как и масоны, объявляли себя преемниками старинного ремесленного братства — братства угольщиков, их часто рассматривали как разновидность масонских объединений. Это было сделано и в папском эдикте от 13 августа 1814 г., где они были осуждены вместе с масонами и всеми остальными «тайными обществами» как «пагубный яд»[741]. Однако фактически движение карбонариев имело совсем другой характер, чем масонство. В отличие от последнего, оно рекрутировало своих сторонников в основном из низших и средних слоев и представляло собой массовую организацию, насчитывающую несколько сот тысяч членов[742]. Оно преследовало исключительно социально- и национально-освободительные цели, причем в архаичном, христианско-мессианском выражении. Тем самым оно как «народное масонство» (massoneria popolare)[743] вступало в соперничество с неаполитанскими масонами, выходцами из узкого круга образованной и имущей буржуазии, которые, как и прочие их собратья по ордену, были ориентированы скорей на деизм и рационализм.

Так что если в остальной Европе либералы и республиканцы ссылались на южноитальянских карбонариев и заимствовали их обычаи, это объясняется сочувствием неаполитанскому освободительному движению, которое подавила меттерниховская реакция. Наряду с непониманием специфических черт этого движения, что было вызвано неполнотой информации, в этом отразилось и желание малочисленных либеральных и республиканских заговорщиков приобрести столь же широкую базу в массах, какую имели карбонарии. У напуганных консерваторов и контрреволюционеров все это почти неизбежно должно было создавать ложное впечатление — подтверждавшееся контактами с отдельными лицами, — что могучий «руководящий комитет»[744] европейской революции, а значит, и охвативший всю Европу заговор существует на самом деле.

4.4. Заговоры и страхи перед заговорами, 1815—1825

Если тезис о заговоре, согласно которому Французская революция стала результатом заговора философов, масонов и иллюминатов, имел под собой только полемическо-идеологическое основание, то в эпоху Реставрации правомерность ужаса перед заговорами, казалось, находила постоянное подтверждение. Закономерным следствием этого было возрождение и укрепление контрреволюционной теории заговора. Ведь действительно никто, кроме людей, объединившихся в «тайные общества», не пытался в этот период использовать или же вызвать политические потрясения. Правда, эти общества были не дьявольскими кликами заговорщиков, а просто политическими образованиями, которые следует рассматривать как прототипы современных политических партий. Поскольку абсолютистские правительства не позволяли им принимать никакого участия в процессах формирования политической воли и принятия решений, а по преимуществу воспринимали их как незаконные и боролись с ними, они были вынуждены конспирироваться. Те, кого притесняли, становились радикалами, то есть начинали считать, что необходимых реформ можно добиться только насильственными методами. Это, в свою очередь, лишь подтверждало худшие опасения властей, которым угрожали эти радикалы, опасения, подпитываемые контрреволюционными страхами перед заговором.

Поскольку в исторической ретроспективе легко недооценить остроту, с какой все, кого интересовала политика, воспринимали кризисные годы эпохи Реставрации, имеет смысл описать реакцию аккредитованных в Германии дипломатов на Вартбургский праздник немецких буршеншафтов 18 октября 1817 г. Эта встреча, которую прусская полиция восприняла как результат заговора[745], побудила французских дипломатов всерьез сравнить ситуацию в Германии с ситуацией во Франции в 1788 г.[746], приравнять вызывающие, но все-таки довольно безобидные акции немецких буршеншафтов к штурму Бастилии и интерпретировать их как зачин ко всеобщему восстанию[747].

После того как 16 августа 1819 г. йоменская кавалерия на поле Сент-Питерсфилд под Манчестером устроила кровавую бойню собравшимся там «радикалам» («Питерлоо»), в марте 1819 г. член буршеншафта Занд убил русского статского советника Коцебу, весной 1820 г. разразились революции в Испании и Неаполе, а 13 февраля 1820 г. был заколот кинжалом герцог Беррийский, страх перед революциями и заговорами приобрел острейшую актуальность. Это выразилось в широком спектре репрессивных мер, из которых здесь следует упомянуть только Карлсбадские постановления от 20 июля 1819 г. и британские «Шесть актов» (Six acts) от осени того же года, резко ограничивавшие гражданские права британцев. Герцог Веллингтон заявил по этому поводу 25 ноября 1819 г.: «Наш пример станет благим для Франции и Германии, и мы вправе надеяться, что мир избежит опасности мировой революции, которая угрожает нам всем»[748].

Когда вскоре после этого, со вспышкой революции в Испании, кризис перешел в открытую стадию, власти династических государств охватил ужас перед революционными потрясениями, повлекший за собой не безропотное смирение, а решительные контрреволюционные меры. Это выразилось, в частности, в высказывании Меттерниха от 10 апреля 1820 г.: «Если задают вопрос, охватит ли Европу революция, то я не стал бы держать пари, что этого не произойдет, но твердо намерен бороться с ней до последнего вздоха»[749].

Поскольку либеральная европейская печать, зачастую в агрессивной форме, демонстрировала международную солидарность и было известно о существовании международной сети «тайных обществ», неудивительно, что в те годы в агитации вновь стал применяться контрреволюционный тезис о заговоре и что многие в него верили[750].

В этом отношении характерно французское сочинение 1819 г., носившее заголовок «О тайных обществах в Германии и других странах, о секте иллюминатов, тайном трибунале, убийстве Коцебу и проч.». В этом памфлете иллюминаты и их якобы прямые наследники — особенно члены Тугендбунда и буршеншафтов — обвиняются в стремлении к мировому господству[751]. Его анонимный автор Венсан Ломбар де Лангр, над которым либеральный парижский журнал «Французская Минерва» (La Minerve Frangaise) насмехался: «Он повсюду видит иллюминатство и всё принимает за него»[752], верил даже, что иллюминаты уже тайно властвуют над четырьмя континентами, а в Германии ближе всего к своей цели — прямому захвату власти[753]. В соответствии с той же паникерской аргументацией испанский посланник в Берлине в уже упоминавшейся памятной записке от 8 мая 1819 г. утверждал в отношении «масонской секты», которую считал головной организацией для всех «сект», что она домогается создания республиканской Европы, организованной в виде национальных государств[754].

В составлении меморандумов, которые в те годы подсовывались ведущим государственным деятелям в целях «разоблачения» мнимых масонских заговоров, проявили себя даже консервативные масоны. С одной стороны, они могли претендовать на то, что особенно хорошо информированы, а с другой — путем доносительства пытались доказать свою политическую благонадежность. Так, например, пиетистски настроенный 64-летний граф Кристиан Август фон Хаугвиц (1752—1831), который еще в молодости играл ведущую роль в антииллюминатском розенкрейцерском ордене, а с 1792 г. в качестве министра иностранных дел был одним из людей, определявших политику Пруссии, в 1822 г. на Веронском конгрессе подал памятную записку о масонстве[755]. В ней он пытался выявить «тайные происки, медленно действующий яд той змеи, укус которой, похоже, грозит человечеству более, чем когда-либо»[756].

Он утверждал, что с давних пор «пришел к твердому убеждению: то, что началось в 1788 году... французская революция, убийство короля... предварялось объединениями, клятвами и т. п.»[757]. Кромвель и Наполеон познакомились с «системой переворотов», которая «грозит человечеству более, чем когда-либо»[758]. Правда, средство одолеть эту пагубу, которая впервые открыто проявилась в Америке, Хаугвиц видел не в слепых репрессиях, а в новом обращении к христианской религии: «Может быть, это самонадеянно; но только одно слово — вера и упование на Одного, Единственного Спасителя. Внутреннее единство среди тех, кто призван победить гидру»[759].

Русский генерал-лейтенант и сенатор Е. А. Кушелев (1763—1826), который с 1820 г. был наместным великим мастером одной петербургской ложи, уже 11 июня 1821 г. в Лайбахе представил своему государю четыре «докладные записки»[760]о масонстве. В них он изображал революции в Италии как дело рук масонских тайных обществ карбонариев. Далее он указывал на то, что и в правление Екатерины И в России было обнаружено «гнездо иллюминатов и мартинистов», и, наконец, ходатайствовал о строгом надзоре над российскими ложами либо об их запрете; немногим позже их действительно запретили.

То, что страх перед заговорами и революциями принимал облик бреда, показывает сочинение «О непотребстве, царящем в немецких университетах, гимназиях и лицеях, или История академического заговора против королевской власти, христианства и собственности», написанное бывшим членом шпейерского капитула Карлом Фабрициусом в 1822 г. В этом памфлете, например, сказано: «Вся академическая молодежь этой части света со времен французской революции жаждет всеобщих перемен, наша академическая молодежь в Германии особенно!.. Клубы Тугендбунда и иллюминатов проникли даже в Китай и Персию, а в Германии их уже не искоренить... Поверишь, что нашел друга, и обнимешь убийцу. Будешь искать уединения в пещерах и лесах, будешь скрываться, как тигры и пантеры, ведь у нас больше нет супругов, нет родственников, нет детей!..»[761]

Поскольку Меттерних, в отличие от некоторых государственных деятелей и монархов, не поддался паническому страху перед революцией, а умел составлять для себя независимое представление о положении вещей, он ловко поставил тезис о заговоре на службу своей политике. Так, мятежом русского гвардейского Семеновского полка он воспользовался как удачной возможностью воздействовать на политически неустойчивого русского императора, который до тех пор симпатизировал либеральным и национально-освободительным движениям — в Польше, Италии и Греции, — и окончательно направить его на путь контрреволюционной политики. Хотя Меттерних сам в частном письме от 15 ноября 1820 г. признавал, что до событий, происходивших в упомянутом русском полку, ему, «по сути, мало дела»[762], он письмом от 26 ноября 1820 г. поручил венскому полицейскому управлению подготовить для царя соответствующее донесение о тайных обществах: «Русский император придает величайшее значение козням, которые плетутся под покровом тайных обществ. Это сфера, в которой можно добиться многих благ и которая дает нам широкие возможности напрямую влиять на него»[763]. То, что меттерниховские предостережения были услышаны, показывает письмо Александра I за февраль 1821 г.[764] Там говорится: «Все эти люди [революционные либералы, радикалы, международные карбонарии] соединились в один общий заговор, разбившись на отдельные группы и общества, о действиях которых у меня все документы налицо... все общества и секты, основанные на антихристианстве и на философии Вольтера и ему подобных, поклялись отомстить правительствам»[765].

По тайной памятной записке Меттерниха об основании «центрального комитета северных держав в Вене»[766], переданной Александру I в 1822 г. на конференции в Вероне, ясно видна как оценка Меттернихом революционной угрозы, так и его тактика. Поскольку опасность потрясений он отнюдь не переоценивал, его настоятельное предостережение насчет «Руководящего комитета радикалов всей Европы», а также насчет «сект» следует интерпретировать как тактический ход с целью настроить русского императора в пользу своего проекта[767].

Политическая полиция, которой было поручено следить за «революционными происками» и пресекать их, чаще всего была не в состоянии составить взвешенное представление о ситуации и нередко усваивала наивные и разоблачительные конспирологические взгляды, отмеченные влиянием Баррюэля. Так, русский уполномоченный в Варшаве, согласно его рапорту о варшавском студенческом объединении «Панта Койна» за март 1822 г., полагал: «Это тайное общество, занимающее нас в настоящее время, — не что иное, как эманация пресловутого иллюминатства, которое якобы было подавлено сорок лет назад баварским правительством, но не переставало тлеть под пеплом и прорастать повсюду в самых разных формах»[768].

Утверждать такое, предполагая, что существует очень разветвленный заговор, могли не в последнюю очередь потому, что польские студенты называли свои объединения в романтически-революционной манере, подражая популярным образцам. Тем самым они неизбежно внушали ошибочное подозрение, что принадлежат к международному заговору. Так, например, один тайный кружок в рамках образованной по немецкому образцу «Панта Койна» назвал себя в 1819 г. T(owarzystwo) K(arbonarów) (Обществом карбонариев)[769], а ученики литовской гимназии из Крожей и Свислочи именовали себя «Czarni Braci» — в честь «Черных братьев» Карла Фоллена[770]. Наконец, здесь следует упомянуть учрежденное 6 мая 1820 г. виленскими студентами «Общество лучезарных» (Towarzystwo Promienistych)[771], которое уже из-за названия можно было принять за иллюминатское. По поводу этого высосанного из пальца обвинения, представляющего собой хороший пример, как легко тогда возникали подозрения, один член общества высказался так: «Жаль, что когда-то были иллюминаты и что в последнее время появился Занд. Они — причины этого упрека... Многие говорят, что лучезарные хуже иллюминатов... и что Зан (Zan) и Занд (Sand) отличаются только одной буквой»[772].

Коль скоро не только противники[773], но также члены и сочувствующие[774] часто придавали «тайным обществам» значение, находившееся в вопиющем противоречии с их реальным влиянием, нельзя просто отмести теорию заговора как бессмыслицу, ограничившись поверхностным рассмотрением вопроса. Ведь в ней отражено, по преимуществу безотчетное, осознание, что в автократических государствах[775] свободное объединение индивидуумов, воспринимающих себя не пассивными подданными, а активными гражданами, расценивается как эпохальный поворот[776].

Сводя все освободительные поползновения к конспиративной деятельности «тайных обществ», приверженцы тезиса о заговоре укрепляли у своих антагонистов веру в политическую эффективность заговоров и иногда могли даже спровоцировать образование «тайных обществ». Очень рано высказанное предостережение, что публикация «Новейших работ Спартака и Филона в ордене иллюминатов» — в предисловии к которой излагалась первая разработанная до конца антииллюминатская теория заговора — станет «настоящим учебным пособием для заговорщиков»[777], вполне оправдалось. В конце концов, и «Памятные записки» аббата Баррюэля, в значительной части представлявшие собой комментированное издание иллюминатских текстов, знакомили не только с теорией заговора, но и с самим учением иллюминатов.

Например, напрашивается предположение, что русскому статскому советнику Николаю Тургеневу никогда бы не пришло в голову заняться Вейсгауптом, если бы его внимание на последнего не обратил Баррюэль. Тургенев зафиксировал в своем дневнике 25 июня 1817 г.: «Я сижу в своих больших креслах и читаю Вейсгаупта... Вейсгаупт пишет с большою ясностию и глубокомыслием, и мне весьма нравится... В Вейсгаупте также ясно доказывается польза и необходимость тайных обществ для действий важных и полезных»[778].

Насколько Баррюэль способствовал популяризации вейсгауптовских взглядов, можно судить и по посланию одного члена тайного виленского студенческого общества «филоматов». В этом письме от 2 июня 1820 г. по поводу предложения эмиссара «Патриотического общества» установить конспиративное сотрудничество с варшавскими заговорщиками сделано замечание: предложение смахивает на то, о котором в своем «пасквиле» рассказал Баррюэль[779]. Наконец, в подтверждение этого обширного побочного эффекта от издания «Памятных записок» Баррюэля можно сослаться и на такой примечательный факт: одно из первых заданий, которое руководитель «Южного общества» декабристов полковник Пестель дал подчиненным, состояло в том, чтобы перевести на русский опубликованные Баррюэлем высказывания Вейсгаупта о тайных обществах![780]

На то, что тенденция мелких элитарных тайных союзов «замышлять международные сверхзаговоры», которую проследил Хобсбаум[781], тоже объясняется тезисом о заговоре, обратила внимание еще Элизабет Эйзенстайн в своей работе о Буонарроти[782]. Как следует из воспоминаний Иоахима де Прати, тот факт, что «Великая Твердь» многие годы была «ужасом для континентальных деспотов»[783], наполнял его удовлетворением. Революционерами, часто еще юношами, иногда двигал почти подростковый интерес к игре и провокации, что наряду с подобными хвастливыми утверждениями показывает следующее событие: Иоахим де Прати и его друг и сотоварищ по заговору граф Бохольц, член немецкого буршеншафта, живший с 1820 г. в эмиграции в Швейцарии, посмеялись над маниакальным поиском заговоров, устроив фантастический ритуал и приняв внедренного в Швейцарию агента французской полиции в мнимое тайное общество «Аврора Тевтоника»![784] Это общество быстро приобрело призрачное существование в тайных донесениях агентов политических полиций Европы[785].

Здесь нельзя не обратить внимания на такое обстоятельство, чреватое последствиями: уже в организации и идеологии «Великой Тверди» наметилась опасная тенденция к тому, чтобы элитарно-мессианские малые группы были способны манипулировать идеалами свободы и извращать их[786]. Правда, организация Буонарроти, конспиративная в строгом смысле слова, не характерна для «тайных обществ» рассматриваемого периода. В ней скорей проявлялась будоражащая потребность в свободе в самом широком смысле. Николай Тургенев описал эту функцию «тайных обществ» в таких выразительных словах: «Именно возможность открыто, не боясь быть превратно понятым или истолкованным, говорить не только о политике, но и любых вопросах составляла невыразимую прелесть наших собраний»[787].

Как ясно осознал Гёте, «желание создавать отдельные общества» указывает на то, что появилось «больше потребностей», чем «удовлетворяют сверху, больше видов деятельности, чем могут направить или использовать сверху»[788]. Без понимания этого принципиального обстоятельства даже сравнительно неидеологизированная и близкая к реальности попытка составить представление о заговоре в конечном счете вела к ошибочным выводам. Это показывает, например, привлекшая внимание всей Европы обвинительная речь, которую произнес генеральный прокурор Франции Маршанжи после провалившегося путча в 1822 г. Он заявил: «Нынешние революции... не прирожденные, им научили, а поскольку этот урок был преподан от Севера до Юга, этим объясняется однородность заблуждений от Апеннин до Ориноко... Тайные общества — мастерские заговора; они имеют давнее происхождение, но с 1815 года их деятельность была, так сказать, перманентной»[789].

По сравнению с этим комментарий директора прусского департамента полиции Кампца к приговору Бреславльского высшего окружного суда по процессу демагогов, а также к донесению русской императорской следственной комиссии по делу декабристов[790] выглядит более реалистичным. Ведь его проницательный анализ придает меньше значения «искусственному» характеру революции. Кампц рассуждает следующим образом: «Согласно документам, все раскрываемые вновь и вновь с 1815 г. от Неаполя до Копенгагена и от Лиссабона до Петербурга тайные политические революционные объединения по цели, принципам, организации и внешней форме... в значительной мере похожи друг на друга»[791]. Кампц, рассматривавший конституционную форму правления как переходную к республиканской, констатировал, что «у либералов по всей Европе существует самая полная cause commune [единство], и между ними происходит постоянное, очень быстрое сообщение». При этом он выражал удовлетворение тем, что немецкое мещанское и крестьянское сословия, а также военные не приемлют «политических злодеяний и глупостей, а также пустых химерических теорий»[792]. Поскольку революционный принцип провозгласил себя «научно обоснованным гражданским переворотом», а подобный переворот не может «совершиться без насилия»[793], Кампц оптимистично заявляет: «С высокой вероятностью можно надеяться, что революционный принцип отныне завершил свой цикл в нашей части света»[794]. Правда, для этого правительство не должно допускать, чтобы учебные заведения превращались в «рассадники безбожия, порока, преступления и измены и в места, где воспитывают порочных людей, прожектеров, революционеров и изменников»[795]. Ведь известно же, «с каким усердием иллюминаты заботились о народном образовании»[796].

Прежде чем продолжить анализ тезиса о заговоре как такового, нам предстоит рассмотреть вопрос о включении евреев в число заговорщиков против «трона и алтаря» — процесс, который можно наблюдать с конца XVIII в. Поскольку христианско-контрреволюционный тезис о заговоре до сих пор еще основательно не изучен, постольку и проблему обвинения евреев в участии в заговоре до недавнего времени почти совсем обходили вниманием. Так, например, еще в 1965 г. в исследовании Уолтера Лакёра сказано: «Книги аббата Баррюэля и шевалье де Мале[797] о Французской революции говорят о тройном заговоре — философов, масонов и прожектеров. Для евреев в подобном заговоре тогда явно не было места»[798]. В своей работе «Благословение на геноцид» Норман Кон в 1967 г., ссылаясь в основном на рассматриваемое ниже письмо Симонини от 1806 г., впервые четко указал на контрреволюционное происхождение тезиса о еврейском заговоре, который особо активно использовали национал-социалисты[799]. Это первое указание, в 1968 г. подхваченное и развитое Львом Поляковым[800], далее следует поставить на более прочную источниковедческую базу.