Миг бытия так краток. Сборник американской фантастики. 1991

Пер. изд.: Roger Zelazny. This immortal. 1966

Перевод на русский язык, В. Федоров, И. Рошаль,

1991.

Ты — Калликанзар,— внезапно заявила она.

Я повернулся на левый бок и улыбнулся в тем­ноте.

Свои рога и копыта я оставил в Управлении.

Ты слышал эту историю!

И все-таки, моя фамилия Номикос,— я протянул к ней РУКУ- ^

Ты собираешься уничтожить мир на этот раз?

Я рассмеялся и привлек ее к себе.

Подумаю об этом. Если Земля так и дальше будет разва­ливаться потихоньку...

Ты же знаешь, что в жилах детей, родившихся здесь на Рождество, течет кровь калликанзаров,— сказала она.— А ты однажды сказал мне, что твой день рождения...

Ладно!

Меня поразило, что она шутила лишь наполовину. Зная о некоторых вещах, которые иной раз встречаются в Древних Местах — Горячих Местах, можно без особых на то усилий поверить в мифы. К примеру, вроде рассказа об этих похожих на Пана созданиях, собирающихся каждую весну, чтобы про­вести десять дней вместе, подпиливая Древо Мира и лишь в последний миг разбегаясь от перезвона пасхальных колоколов (динь-дон колокола, хруп-хруп зубы, цок-цок ко­пыта и т. п.)

Вообще-то мы с Кассандрой не имели привычки обсуждать в постели вопросы религии, политики или эгейского фольклора, но во мне, родившемся в этих местах, воспоминания все еще живы.

Мне больно слышать об этом,— сказал я, тоже лишь наполовину шутливо.

Ты причиняешь боль и м н е тоже...

Извини,— я вновь расслабился. Спустя немного времени я объяснил: — Когда я был еще мальчишкой, меня шпыняли, обзывая «Константин Калликанзарос». Когда я стал крупнее и безобразнее, они перестали это говорить. По крайней мере мне в лицо.

Константин? У тебя было такое имя? Интересно...

Теперь мое имя Конрад, так что забудь об этом.

А мне оно нравится. Я предпочла бы называть тебя ско­рей Константином, чем Конрадом.

Если это сделает тебя счастливой...

Луна явила свой щербатый лик над подоконником, насме­хаясь надо мной. Я не мог дотянуться до луны или хотя бы до окна и поэтому отвел взгляд. Ночь была холодной, влажной, туманной, как обычно здесь и бывает.

Специальный уполномоченный по вопросам художест­венных произведений, памятников и архивов планеты Земля вряд ли захочет рубить Древо Мира,— проворчал я.

Мой калликанзар,— слишком быстро отозвалась она.— Я этого и не говорила. Но колоколов с каждым годом все мень­ше и меньше, и желание — не всегда самое главное. У меня такое ощущение, что ты каким-то образом изменишь-таки по­ложение вещей. Наверно...

Ты неправа, Кассандра.

А также напугана и замерзла...

А также и прекрасна и темноте, и поэтому я сжал ее в объ­ятиях, чтобы хоть как-то оградить от тумана и утренней росы.

* * *

Пытаясь восстановить события тех последних шести ме­сяцев, я теперь понимаю, что когда мы возводили стены стра­сти вокруг нашего октября и острова Кос, Земля уже попала в руки тех сил, которые разносят вдребезги все октябри. Внут­ренние и внешние силы окончательного распада уже тогда по­бедоносно маршировали гусиным шагом сргди развалин — безликие, неотвратимые, с воздетыми руками.

* *

Корт Миштиго приземлился в Порт-о-Пренсе на древнем «Сол-Бус-9», привезшем его с Титана наряду с грузом руба­шек, ботинок, нижнего белья, носков, разных вин, медикамен­тов и самых последних пленок с записями, присланных циви­лизацией. А он был галактожурналист — богатый и влиятель­ный. Насколько именно богатый, мы не знали еще много недель;

б насколько именно влиятельный, я выяснил всего лишь пять дней тому назад.

Бродя среди одичавших оливкоиых рощ, пробираясь через развалины франкского замка или мешая свои следы с похожи­ми на иероглифы отпечатками лап с ельдечаек на мокром песке пляжей Коса, мы сжигали время в ожидании выкупа, который не мог прибыть, который никогда не прибудет, да на самом-то деле и не ожидался.

Волосы у Кассандры цвета оливок Катамары и такие же бле­стящие. Руки у нее мягкие, а пальцы — крохотные, с изящными ноготками. Глаза — очень темные. Она всего на четыре дюйма ниже меня, что делает ее грациозность немалым достоинством, так как я ростом намного выше шести футов. Впрочем, нахо­дясь рядом со мной, любая женщина выглядит грациозной, изящной и красивой, потому что вэ мне ничего этого нет и в помине.

На моей левой щеке тогда было нечто вроде карты Африки разных оттенков пурпурного цвета — из-за мутировавшего грибка, что я подцепил с покрытого древней плесенью полотна, когда вел раскопки Гуггенхеймского музея для туристической компании «Нью-Йорк Тур». Волосы у меня отстоят от бровей на палец, а глаза — разного цвета (я гляжу на людей холод­ным голубым, с правой стороны, когда хочу припугнуть их, а карий — для Взглядов Искренних и Честных). А из-за того, что правая нега у меня короче, чем левая, я ношу ортопеди­ческий сапог.

Однако Кассандре не требуется такого контраста: она пре­красна сама по себе.

Я встретил ее совершенно случайно; отчаянно преследовал и женился на ней вопреки своей воле (последнее — исклю­чительно ее личное мнение). Сам я по-настоящему не думал об этом — даже в тот день, когда привел в порт свою яхту и увидел там на берегу Ее, загорающую, словно наяда, около платана Гиппократа, и решил, что она нужна мне. Вообще-то калликанзары никогда не отличались склонностью к семейной жизни, просто я опять совершил ошибку.

Утро было ясное. Оно начинало третий месяц нашей совме­стной жизни. Это же был последний день моего пребывания на Косе, а причиной тому послужил раздавшийся предыдущим вечером звонок.

Все по-прежнему оставалось мокрым после ночного дож­дика, и мы сидели в патио, попивая кофе по-турецки, заедая его апельсинами. День начинал заявлять свои права. Дул по­рывистый влажный ветер, заставляя нас покрываться мураш­

ками даже под толстыми черными свитерами и унося парок с нашего кофе.

Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос,— сказала она.

Да,— согласился я.— Действительно, именно младая и именно с перстами пурпурными.

Давай наслаждаться наблюдая.

Да, конечно.

Мы допили кофе и сидели, покуривая.

Я чувствую себя мерзавцем,— наконец сказал я.

Понимаю,— сказала она.— Напрасно.

Ничего не могу с этим поделать. Мне приходится уез­жать и покидать тебя, и это ужасно.

На это может уйти всего несколько недель. Ты сам так сказал. А потом ты вернешься.

Надеюсь,— проговорил я.— Однако если это дело зай­мет больше времени, то я пошлю за тобой. Не знаю пока, где я вообще буду.

А кто такой Корт Миштиго?

Актер и журналист с Веги. Важная персона. Хочет напи­сать о том, что осталось от Земли. И поэтому должен показать ему все это я. Я! Лично! Проклятье!

Всякий, кто берет десятимесячные отпуска на морские круизы, не может жаловаться на чрезмерную загруженность работой.

Я могу жаловаться, и пожалуюсь. Моей работе пола­гается быть синекурой.

Почему?

Главным образом потому, что я устроил ее именно та­кой. Двадцать лет упорного труда, чтобы Управление по делам Художественных произведений, памятников и архивов стало тем, чем оно является теперь. И десять лет назад я довел его до такого состояния, когда мои сотрудники стали способны разобраться почти со всем. Поэтому я отпустил себя на воль­ные хлеба, велев себе возвращаться иногда подписать бумаги, а в остальное время делать все, что мне заблагорассудится. И теперь вот этот подхалимский жест! — поручить Уполно­моченному свозить веганского щелкопера на экскурсию, с ко­торой мог бы справиться любой штатный гид! Веганцы вовсе не боги!

Минуточку, пожалуйста,— остановила она меня.— Двадцать лет? Десять лег?

Ощущение погружения в трясину.

Тебе же нет и тридцати.

Я погрузился еще глубже. Подождал. И снова всплыл.

Э... я, ну, в силу присущей мне скромности, как-то никак не собрался упомянуть тебе о разных мелочах... Сколько те­бе, собственно, лет, Кассандра?

Двадцать.

Угу. Ну... Мне примерно в четыре раза больше.

Не понимаю.

Я тоже... Так же как и врачи. Просто, видишь ли, я оста­новился в развитии где-то между двадцатью и тридцатью го­дами и остался таким. Полагаю, это своего рода, ну... часть моей особенной мутации, что ли. Это что-нибудь меняет?

Не знаю... Да.

Тебя не смущает ни моя хромота, ни повышенная лох- матость, ни даже мое лицо. С чего бы тебе беспокоиться из-за моего возраста? Я-таки молод, во всех отношениях.

Это далеко не одно и то же,— вынесла она приговор.— Что если ты никогда не состаришься?

Я закусил губу.

Просто обязан состариться, раньше или позже.

А если позже? Я люблю тебя. Мне не хотелось бы со­стариться раньше, чем ты.

Ты доживешь до ста пятидесяти. Есть ведь курс Спран- га — Сэмсера. Ты его пройдешь.

Но он не сохранит меня молодой — как тебя.

На самом-то деле я не молод. Я родился стариком.

Не сработало и это. Она начала плакать.

До этого еще годы и годы,— попытался утешить я ее.— Кто знает, что может случиться за это время?

Это заставило ее заплакать еще горше.

Я всегда был импульсивным. Соображаю я обычно весьма неплохо, но, кажется, всегда занимаюсь этим после того, как скажу свое, а к этому времени мною обычно бывает уничто­жена всякая «возможность дальнейшего продолжения раз­говора. .

Это как раз одна из причин того, что я держу штат компе­тентных сотрудников, хорошую рацию и провожу большую часть времени вдали от дел. Однако некоторые вещи попросту никак нельзя передоверить кому бы то ни было. Поэтому я сказал:

Слушай, в тебе тоже есть налет Горячего Материала. Мне потребовалось сорок лет, чтобы понять, что я не сорока­летний. Возможно, ты такая же. А я просто соседский пар­нишка.

Ты знаешь о каких-нибудь случаях наподобие твоего?

Ну...

Нет, не знаешь.

Да, не знаю.

Помнится, мне тогда больше всего хотелось снова ока­заться на борту своего корабля — не большого огнехода, а всего лишь на борту старой калоши «Золотая канитель». Мне хотелось снова войти в порт и увидеть там Кассандру, в тот первый сияющий раз, и иметь возможность начать все заново. И или сразу же рассказать ей обо всем, или опять подойти к моменту расставания, помалкивая о своем возрасте. Это была приятная мечта, но, черг побери, медовый месяц давно уже закончился.

Я ждал, пока она перестанет плакать, и снова почувство­вал на себе ее взгляд.

Ну? — спросил я наконец, выждав еще немного.

Спасибо, все в порядке.

Я взял ее безвольную ладонь в свою руку и: поднес к губам.

С перстами пурпурными...— выдохнул я, а она сказала:

Возможно, это и не плохая мысль — твой отъезд. Во всяком случае на время...

Снова налетел несущий влагу холодный бриз, обдавая нас мурашками и заставляя дрожать наши руки — то ли ее, то ли мои — не уверен, чьи именно. Листья он тоже заставил за­дрожать, и они посыпались нам на головы.

Не приврал ли ты насчет своего возраста? — спросила она.— Хоть самую капельку?

Судя по ее тону, с моей стороны самым мудрым было со­гласиться, что я и сделал, совершенно правдиво ответив:

Да.

Она улыбнулась в ответ, несколько успокоенная насчет моей человеческой природы.

Ха!

Так мы и сидели, держась за руки и наблюдая, как про­растает утро. Через некоторое время она принялась что-то не­громко напевать. Пела она печальную песню многовековой давности — балладу, рассказывающую историю молодого борца по имени Фемокл, борца, не побежденного никем и никогда. Однажды он возомнил себя величайшим борцом в мирю. И, на­конец, принялся вызывать на единоборство соперников, за­бравшись на вершину горы. А так как вершина находилась в непосредственной близости от обители богов, те среагировали быстро: на следующий же день в город приехал хромоногий мальчик-калека верхом на бронированном огромном диком псе.

Они боролись три дня и три ночи, Фемокл и мальчик, и

на четвертый день мальчик переломил ему хребет. И там, где пролилась кровь гордеца, осмелившегося бросить вызов богам, вырос, как называет его Эммет, стрижфлер? — цветок-крово­пийца без корней, ползающий по ночам в поисках пропавшей души павшего чемпиона в крови своих жертв. Но душа Фе- мокла давно оставила Землю, и поэтому цветок обречен вечно ползать и искать ее.

Попроще, чем у Эсхила, но, впрочем, и мы, люди, попроще, чем были когда-то, особенно жители Материка. Ну, а кроме того, на самом деле все произошло не совсем так, вернее — совсем не так.

Почему ты плачешь? — неожиданно спросила она.

Я думаю об изображении на щите Ахилла,— ответил я.— И о том, как это ужасно — быть образованным зверем... И я вовсе не плачу. На меня капает с листьев.

Я сварю еще кофе.

Пока Кассандра этим занималась, я сполоснул чашки и по­просил ее позаботиться о «Канители», пока я в отъезде, и отремонтировать судно в сухом доке — на случай, если оно мне вдруг срочно понадобится. Что она и обещала в точности исполнить.

Солнце упрямо карабкалось по небу все выше и выше, и че[>ез некоторое время до нас донеслись удары молотка со двора старого Альдониса, гробовщика. Ожили цикламены, и ветер донес их дивный аромат. Высоко в небе, словно мрачное знамение, спланировал в сторону материка пауконетопырь. У меня руки чесались сжать рукоять пистолета 36-го калибра, наделать шума и посмотреть, как тот шмякнется. Однако единственное известное мне поблизости огнестрельное оружие находилось на борту «Канители», и поэтому мне оставалось всего лишь смотреть, как тварь исчезает вдали.

Говорят, они даже не с Земли,— сказала она, тоже наблюдая за его полетом,— и что их завезли сюда с Титана, для зоопарков и тому подобного...

Истинно так.

...И что они вырвались на свободу во время Трех Дней и одичали, и что здесь они прижились и вырастают крупнее, чем даже на своей родной планете.

Как-то раз мне довелось видеть экземпляр с размахом крыльев тридцать два фута.

Мой внучатый дядя однажды рассказывал мне историю, слышанную им в Афинах,— вспомнила она.— О человеке, убившем пауконетопыря без всякого оружия. Тот унес его с причала в Пирее, и человек сломал ему шею голыми руками.

И

Они рухнули в залив с высоты в пятьдесят футов. И этот человек остался жив.

Это было давным-давно,— припомнил я.— Еще до того, как Управление начало компанию по истреблению этих тварей. В те дни их водилось намного больше, да и вели они себя по­смелее. Теперь-то они держатся от городов подальше.

Насколько я помню ту историю, того человека звали Константином. Уж не ты ли это был?

Его фамилия была Карагиозис.

Ты тоже Карагиозис?

Если тебе так нравится. А что?

А то, что позже он помог основать в Афинах Возвра- щенческий Радпол, а у тебя очень сильные руки.

Ты возвращенка?

Да. А ты?

Я работаю на Управление. У меня нет никаких поли­тических пристрастий.

А вот Карагиозис взрывал веганские курорты.

Это точно.

Ты сожалеешь, что он делал это?

Нет.

Я действительно знаю о # тебе очень немногое, не так ли?

Ты узнаешь обо мне что угодно. Только спроси. На са­мом деле я крайне прост... А вот и мое аэротакси.

Я ничего не слышу.

Сейчас услышишь.

Миг спустя оно скользнуло с небес к Косу, наводясь на маяк, установленный мной в конце патио. Я встал и помог ей подняться на ноги, когда оно прожужжало, снижаясь,— «Рэдсон Скиммер», прозрачная двадцатифутовая скорлупка, отражающая свет, с плоским брюхом и обтекаемая.

Ты не хочешь что-нибудь взять с собой? — спроси­ла она.

Ты же знаешь что, но не могу.

Скиммер приземлился, и его стенка распахнулась. Пилот в очках-поляроидах повернул голову.

У меня такое ощущение,— сказала она,— что ты ле­тишь навстречу какой-то опасности.

Сомневаюсь, Кассандра. До свидания.

До свидания, мой калликанзар.

Я забрался в скиммер и прышул в небо, вознеся молитву Афродите. Внизу махала рукой Кассандра. Позади солнце стя­гивало свою сеть света. Мы мчались на запад.

В этом месте моего повествования следовало бы сделать плавный переход к другим событиям, но — увы...

От Коса до Порт-о-Пренса было четыре часа лета — че­тыре часа серой воды, бледных звезд и моей злости. Глядя на разноцветные огоньки...

* *

Народу в зале было как грязи, большая тропическая луна сияла, готовая лопнуть, а видел я и то и другое, потому что сумел, наконец, выманить Эллен Эммет на балкон, двери кото­рого не закрывались, заклиненные магнитами.

Снова вернулся из царства мертвых,— приветствовала она меня, слегка улыбаясь.— Исчез почти на год и не прислал даже открытку с Цейлона, типа «добрался хорошо».

Ты скучала?

Могла бы и заскучать.

Она была маленькой и, подобно всем, кто ненавидел день, молочно-белой. Мне она напоминала сложную заводную куклу с неисправным механизмом — холодная грация и склонность пинать людей под коленки, когда те меньше всего этого ожи­дают.

Эллен обладала копной оранжево-шатеновых волос, свитых в гордиев узел прически, который, на вид, невозможно было развязать. Цвет ее глаз, какой бы она ни выбрала, чтобы сде­лать приятное избранному ею в тот день божеству, я теперь забыл, но где-то глубоко-преглубоко внутри они отливали голу­бым. Что там она ни носила, оно выглядело коричнево-зеле­ным, и материи с лихвой хватило, чтобы обернуть ее пару раз, уподобив бесформенной сигаре. Это было либо прихотью костю­мера (если у нее когда-либо таковой имелся), либо попыткой скрыть очередную беременность, в чем я весьма сомневался.

Ну, добрался хорошо,— сказал я,— если тебя это инте­ресует. Правда, не попал на Цейлон. Большую часть времени я провел на Средиземном море.

Из зала донеслись аплодисменты, и я порадовался, что нахожусь снаружи. Исполнители только что закончили «Маску Де метры» Гравера, написанную им пентаметром в честь нашего высокого гостя с Веги, а пьеса, кстати, неудачная, нудно тяну­лась два часа. Фил — человек образованный и, хотя и пле­шивый, с виду как нельзя лучше подходил к своей роли — в тот день, когда мы его подцепили, нам позарез требовался лауреат. Он страшно любил Рабиндраната Тагора и Криса

Ишервуда, а также писал жутко длинные метафорические эпические поэмы, без конца болтал о Просветлении и совер­шал ежедневные дыхательные упражнения на гшяже. В осталь­ном он был вполне приличным человеком.

Аплодисменты стихли, и до меня вновь донесся стеклян­ный перезвон фелинстры и накатился гул возобновившихся разговоров.

Эллен облокотилась на перила:

Я слышала, ты нынче несколько женат?

Верно,— согласился я.— А также несколько обеспокоен. Зачем меня вообще вызвали?

Спроси своего босса.

Спрашивал. Он сказал, что я буду гидом. Но мне хочет­ся знать другое — почему? Истинную причину. Я думал об этом, и чем больше дума!, тем менее ясным все становилось.

Откуда же знать мне?

Ты все знаешь.

Ты меня переоцениваешь, дорогой. Какая она?

Я пожал плечами:

Возможно, русалка. А что?

Просто любопытно. А что ты говоришь людям обо мне?

О тебе я сказать ничего не могу.

Я удивлена, ведь должна же я быть какой-то, если, конечно, я не единственная в своем роде.

Именно так. Ты единственная в своем роде.

Тогда почему же ты не взял меня в прошлом ro,jy с собой?

Потому, что тебе требуется постоянное внимание и го­родское окружение. Ты можешь быть счастлива только здесь, в Порте.

Но я не счастлива здесь, в Порте.

Ты менее несчастна здесь, в Порте, чем была бы в любом другом месте на этой планете.

Мы могли бы попробовать,— она повернулась ко мне спиной и посмотрела вниз, на огни в районе гавани.

Знаешь,— сказала она через некоторое время,— ты настолько безобразен, что даже привлекателен своим урод­ством. Должно быть, в этом-то все и дело.

Я замер, не дотянув руки до ее плеча на пару дюймов.

Знаешь,— продолжала она ровным голосом, лишенным эмоций,— ты просто материализованный кошмар.

Я уронил руку, глухо рассмеявшись, хотя невидимый обруч стянул мне грудь.

Знаю,— отозвался я.— Приятных сновидений.

Я начал было поворачиваться к двёри, но она схватила меня за рукав.

Подожди!

Я посмотрел на ее руку, пристально глянул в глаза, а затем снова опустил взгляд на руку. Она выпустила рукав.

Ты же знаешь, что я никогда не говорю правду,— ото­звалась она и рассмеялась тихим дробным смехом.— ...Я по- думала-таки кое о чем, что тебе следует знать об этом путе­шествии. Здесь находится Дональд Дос Сантос, и, по-моему, он отправится с вами.

Дос Сантос? Это просто смешно.

Он сейчас в библиотеке, с Джорджем и каким-то здоро­вым арабом.

Я взглянул мимо нее, глядя, как тени, подобно моим мыслям, двигаются по тускло освещенным улицам, темные и неторопли­вые.

Здоровым арабом? — переспросил я через некоторое время.— Руки в шрамах? Желтые глаза? И зовут — Хасан?

Да, совершенно верно. Ты что, его знаешь?

В прошлом он выполнял для меня кое-какую работу,— признался я, улыбнувшись, хотя у меня и стыла кровь в жилах, потому что я не люблю, когда люди догадываются о чем я думаю.

Ты улыбаешься,— заметила она.— О чем ты думаешь?

Она такая.

О том, что ты воспринимаешь некоторые вещи куда серьезней, чем мне думалось.

Ерунда. Я часто говорила тебе, что я трусливая лгунья. Фактически соврала всего секунду назад, а говорила только о мелкой стычке в великой войне. И ты прав в том, что я менее несчастлива здесь, чем в любом другом месте на Земле. Поэто­му, возможно, тебе удастся поговорить с Джорджем и уломать его согласиться поработать на Тейлере или Бакабе. Смо­жешь? А?

Да,— подтвердил я.— Разумеется. Это точно. Только так. После того как ты десять лет пробовала этого добиться. Как поживает нынче его коллекция жуков?

Она в некотором роде улыбнулась.

Растет,— ответила она.— Прыгает и скачет. Да к тому же жужжит и ползает, и некоторые из этих ползунов радио­активные. Я ему говорю: «Джордж, почему бы тебе не пораз­влечься с другой женщиной, вместо того чтобы проводить все время с этими жуками?». Но он лишь мотает головой, и все его помыслы там — с жуками и работой. Тогда я говорю: «Джордж, в один прекрасный день один из этих уродов уку­сит тебя и сделает импотентом. Что ты будешь делать тогда?». И тогда он объясняет, что этого никак не может случиться и читает мне лекцию о токсинах насекомых. Возможно, он сам — лишь большой жук, замаскированный под человека. По-моему, он получает определенное сексуальное удоволь­ствие, глядя, как они копошатся в этих банках. Не знаю, что еще...

Тут я отвернулся и посмотрел в зал, потому что ее лицо не было больше ее лицом. Услышав миг спустя ее смех, я по­вернулся обратно и сжал ей плечо.

Ладно, теперь я знаю больше, чем знал раньше. Спаси­бо. Как-нибудь вскоре увидимся.

Мне ждать?

Нет. Спокойной ночи.

Спокойной ночи, Конрад.

И я удалился.

* *

Пересечь комнату — это может быть занятием трудоем­ким и занимающим немало времени, особенно, если в ней полно людей; если все эти люди вас знают; если все эти люди, которые вас знают, держат бокалы, и если у вас есть хотя бы легкий намек на хромоту.

Так вот: в ней было, они знали, держали и у меня есть. Поэтому...

Обуреваемый не самыми пристойными мыслями, я прокла­дывал себе дорогу вдоль стены как раз по периферии люд­ского моря, пока не добрался (преодолев к этому времени уже двадцать футов!) до стайки юных дам, которые всегда вьются вокруг одного моего знакомого старого холостяка.

Сейчас холостяк был почти лишен подбородка, имел ните­образные бескровные губы и находился на полпути к пол­ной плешивости; ехидное же выражение, которое некогда име­ла плоть, ныне туго обтягивающая череп, давным-давно от­ступило во тьму его глаз, и в этих глазах светилось, когда они встретились с моими,— улыбка иронического возмущения.

Фил,— кивнул я, здороваясь.— Не каждый может на­писать подобную «Маску», особенно пентаметром. Я слышал, будто это искусство вымерло, но теперь я знаю правду.

Ты все еще жив,— сказал он голосом, лет на семьдесят моложе всего остального в нем.— И снова, как обычно, опоздал.

Униженно раскаиваюсь,— заверил его я.— Но меня за­держали на дне рождения одной семилетней дамы, в доме ста­рого друга (что было совершенной правдой, но не имеет ника­кого отношения к моему рассказу).

Все твои друзья — старые друзья, не так ли? — спро­сил он, и это был удар ниже пояса, так как я некогда знал его родителей и во времена, почти забытые ныне, взял их как-то на южную сторону Эрехтейона показать им Портик Дев и продемонстрировать, что лорд Элгин 1 сделал с остальным. Я нес на плечах их ясноглазых детишек, рассказывая им ске зки, считавшиеся древними еще когда строился этот храм.

...И мне нужна твоя помошь,— добавил я, пропустив мимо ушей его шпильку, осторожно проталкиваясь сквозь мягкое и пикантное женское окружение.— Мне потребуется вс*: ночь, чтобы пробраться через этот зал туда, где Сэндс устроил с этим веганцем прием при дворе,— простите, мисс! — а у меня времени гораздо меньше — извините, мэм! — Поэто­му я хочу, чтобы ты организовал мне «зеленую волну».

Вы — Номикос! — выдохнула, уставясь на мою щеку, одна красотка.— Я всегда хотела...

Я подхватил ее руку, прижал к губам и, заметив, что щеч­ки у нее засветились розовым, бросил:

Не судьба, а? — и уронил руку.

Так как насчет помощи? — напомнил я Граверу.— Переправь меня отсюда туда, в своей наилучшей придворной манере, ведя при этом разговор, который никто не посмеет прервать. Идет? Побежали.

Он резко кивнул..

Простите меня, леди. Я скоро вернусь.

Мы двинулись через помещение, прокладывая в толпе тро­пинку. Высоко над нами плавали, вращаясь, люстры, похожие на фасеточные ледяные спутники. Фелинстра, подобно разум­ной эоловой арфе, наигрывала, бросая в воздух обрывки мело­дий, словно пригоршни разноцветных бусин. Люди гудели и беспорядочно перемещались, будто какие-то диковинные насе­комые Джорджа Эммета, и мы, безостановочно шагая, укло­нялись от их роев, сами издавая при этом какие-то звуки, должные, по идее, изображать глубокомысленную беседу. Мы, к счастью, ни на кого не наступили.

Ночь стояла теплая. Большинство мужчин носили черные мундиры из легкого, как пух, материала, которые по велению протокола должны были терпеть в подобных случаях сотруд­ники Управления. Те, кто их не носил, соответственно не принадлежали к числу сотрудников.

Чувствуя себя неуютно, несмотря на легкость, Черные Мундиры держались по стенам, словно притянутые магнитом, составляя гладкий фасад. Первым делом, на них бросался в глаза зелено-серо-голубой знак Земли, дюйма три диаметром, высоко на левой стороне груди, ниже был символ отделения Мундира, а еще ниже — обозначение его звания. На правой же стороне груди крепилась какая-то дурацкая финтифлюшка, которой можно было, при желании, придумать кучу липовых достоинств,— продукт богатого воображения Отдела Символов, Технических Отличий, Личных Образов и Премий (сокращен­но— ОСТОЛОП, его первый директор ценил свой пост). После первых десяти минут ношения мундира воротничок имел свойство превращаться в гарроту, по крайней мере мой собственный.

Дамы были одеты, или зачастую раздеты, в наряды самых разнообразных фасонов, обычно что-нибудь яркое или оттеняе­мое мягкими тонами (если они не относились к сотрудницам — в каковом случае их аккуратно упаковывали в Черные Мунди­ры с короткими юбками, но все же сносными; воротничками).

Я слышал, Дос Сантос здесь? — небрежно обронил я.

Так оно и есть.

Зачем?

Я действительно не знаю, да и знать не хочу.

Ай-яй-яй! Что случилось с твоей чудесной политической сознательностью? Отделение Литературной Критики хвалило тебя именно за нее.

В любом возрасте запах смерти, знаешь ли, расстраи зает, все больше и больше с каждым разом, когда встречаешься с ней.

А Дос Сантос пахнет смертью?

От него ею так и прет.

Я слышал, он нанял одного нашего бывшего помощ­ника — времен Мадагаскарского Дела.

Фил чуть склонил голову набок и бросил на меня вопроси­тельный взгляд:

Сведения доходят до тебя очень быстро. Но, впрочем, ты же друг Эллен. Да, Хасан здесь. Он наверху с Доном.

Которому он, вероятно, поможет облегчить бремя кармы?

Как я уже говорил, мне все это действительно неиз­вестно; да и неинтересно.

Не хочешь высказать предположение?

Не особенно.

Мы вступи.1и в часть зала, поросшую тонкими деревцами, и я остановился хватануть рома-с-чем-то со спуск-подноса, что следовал за нами поверху с самого начала нашего путе­шествия. Не в силах больше вынести его мук, я нажал, наконец, на желудь, висевший на конце его хвоста. Поднос послушно onj-стился, распахнулся и явил сокровища, сокрытые в его ледяных внутренностях.

Прекрасно! Тебе поднести рюмочку, Фил?

Я думал:, ты спешишь.

Спешу, но хочу немного ознакомиться с положением.

Ну ладно. Мне пополам с кока-колой.

Я, прищурясь, посмотрел на него и передал заказанное, а когда он отвернулся, проследил за направлением его взгляда — в сторону кресел, стоящих в нише, образованной северо­восточным углом зала и массивным корпусом фелинстры. На фелинстре играла старая дама с мечтательными глазами. Управляющий делами Земли, Лорел Сэндс, курил трубку...

Ну, эта трубка — одна из наиболее выдающихся сторон личности Лорела, настоящая трубка фирмы «Меершаум», а в мире их осталось не слишком много. Что же касается всего остального в Лореле, то его природа чем-то сродни эта­кому антикомпьютеру: ты вводишь в него всякие тщательно собранные факты, цифры и статистические данные, а он пере­водит их в груду мусора.

Острые темные глаза и неторопливая размеренная манера говорить; цепкий взгляд, нацеленный на собеседника. К жестам прибегает редко, но в этих исключительных случаях они очень обдуманны. Крайне впечатляет, когда он пилит воздух широ­кой правой ладонью или тычет трубкой в воображаемых дам. Седые виски, и над ними темные волосы. У него широкие скулы, а загар — в тон твидового костюма (он усердно избе­гает Черных Мундиров), и постоянное стремление выпятить челюсть на дюйм выше и дальше, чем кажется удобным.

Он политический выдвиженец, назначенный Земным прави­тельством на Тейлере, к своей работе относится совершенно серьезно, демонстрируя преданность делу периодическими

приступами язвы желудка. Он не самый умный человек на Земле, но он мой босс. А также один из лучших друзей!

Рядом с ним сидел Корт Миштиго. Я почти физически ощущал, как Фил ненавидит его — от голубых пяток шестипа­лых ног до окрашенной в розовый цвет пряди волос от виска до виска — знака верховной касты. Ненавидит его не столько за то, что он — это он, сколько за то, и в этом я твердо убежден, что в данный момент он оказался единственным доступным родственником — внуком — Татрама Иштиго, который сорок лет назад убедительно продемонстрировал, что величайший из ныне живущих англоязычных писателей — веганец. Старый джентльмен все еще пописывал, и, по-моему, Фил так никогда и не простил его.

Уголком глаза (голубого) я увидел, как Эллен подымается по широкой парадной лестнице на другой стороне зала, а угол­ком другого глаза (карего) заметил, что Лорел смотрит в мою сторону.

Я обнаружен и должен теперь пойти засвидетельство­вать свое почтение тейлерскому Уильяму Сибруку. Идешь?

Ну... Ладно,— решил Фил.— Страдания благодетельны для души!

Мы подошли к нише и остановились перед двумя кресла­ми, между музыкой и шумом, там, в эпицентре власти.

Лорел медленно встал и пожал нам руки. Миштиго встал еще медленнее и не пожал нам рук, а пялился янтарными глазами на ничего не выражающем лице, пока нас предста]зля- ли. Свободная незаправленная оранжевая рубаха ритмично ко­лыхалась в такт движениям могучих легких веганца, которые выталкивали воздух из дыхательных отверстий в основании широкой грудной клетки. Он коротко кивнул и повторил мое имя, а затем повернулся к Филу с чем-то похожим на улыбку.

Вы не против, если я переведу вашу «Маску» на англий­ский? — спросил он, и звуки его голоса вибрировали, словно затихающий камертон.

Фил круто повернулся и ушел.

Тут мне на секунду показалось, что веганцу стало плохо, пока я не вспомнил, что смех у голубокожих несколько смахи­вает на хрип подавившегося козла. Я стараюсь держаться по­дальше от ветанцев, избегая появляться на курортах.

Присаживайся,— пригласил Лорел, явно чувствовавший себя неловко и пытавшийся скрыть смущение манипуляциями с трубкой.

Я подтянул кресло и уселся напротив:

Ладно.

Корт собирается написать книгу,— уведомил меня Лорел.

Бывает.

О Земле.

Я кивнул.

Он выразил желание, чтобы ты был его гидом в поездке по определенным Древним Местам...

Для меня это большая честь, несомненно,— отозвал­ся я довольно сухо.— И мне также крайне любопытно знать, почему это удостоен быть избранным в гиды именно я.

И еще любопытней, что же он может знать о вас, а? — вставил веганец.

Да, верно,— согласился я.— На двести процентов.

Все, что мне могла сообщить машина.

Прекрасно. Теперь я шаю.

Я откинулся на спинку кресла и допил бокал.

Когда я впервые задумал этот проект, то начал с Ре­гистра Демографической Статистики Земли — просто в поис­ках общих сведений о людях, а затем, после того, как наткнул­ся на один интересный момент, попробовал проверить в Банке Сведений о Служащих Земного Управления...

Мм-гм,— промычал я.

...и на меня произвело большее впечатление то, чего они не сообщили о вас, нежели то, что сообщили.

Я пожал плечами.

В вашей карьере немало пробелов. Даже сейчас никто не знает по-настоящему, чем вы занимаетесь большую часть времени. ...И, кстати, когда вы родились?

Не знаю. Это произошло в крошечной греческой дере­вушке, а в том году там ни у кого не нашлось календаря. Но мне говорили, будто на рождество.

Согласно сведениям в вашем личном деле, вам семьдесят семь лет. А согласно Регистру Дем-Стата, вам либо сто один­надцать, либо сто тридцать.

Я приврал насчет возраста, чтобы устроиться на эту ра­боту. Депрессия была тогда в самом разгаре.

Поэтому я составил профиль Номикоса, а он получился довольно выдающийся, и дал команду искать физические аналоги в Дем-Стате, с точностью до тысячной процента совпадения во всех банках данных, включая и закрытые.

Некоторые коллекционируют старинные монеты, а иные строят модели ракет.

Я обнаружил, что вы могли бы быть тремя, или четырь­мя, или даже пятью другими личностями — сплошь греками, и один из них поистине удивителен. Это, конечно, Констан­тин Коронес — один из самых древних. Родился двести три­дцать четыре года тому назад. На рождество. Голубой глаз, карий глаз. Хром на правую ногу. Такая же линия волос и те же измерения по Бертильону.

И те же отпечатки пальцев? Тот же рисунок сетчатки?

Во многие старые досье Регистра эти данные не вклю­чались. Может быть, в те времена работали небрежней? Не знаю. Скорее, более беззаботно относились к тому, что имеет отношение к сведениям о гражданском состоянии...

—■ Вам ведь известно, что в данное время на этой плане те проживает свыше четырех миллионов людей. Смею думать, копнув на три-четыре столетия в прошлое, вы сможете найти двойников и даже тройников, да притом не так уж и мало. Ну и что из этого?

Из этого то, что вы довольно интригующая личность, вот и все. Можно сказать, это делает вас почти духом этой планеты. И вы столь же любопытно изуродованы, как и она сама. Несомненно, я никогда не достигну вашего возраста, каким бы он ни был, и мне просто любопытно, каким изыскам может предаваться человек, если ему дать столько времени, особенно учитывая ваше положение заведующего историей и искусством Земли.

Вот потому-то я и запросил именно о ваших услу­гах,— заключил он.

А теперь, когда вы посмотрели на меня — изуродован­ного и все такое прочее, мне можно отправляться домой?

Конрад! — ткнулась в меня трубка.

Нет, мистер Номикос, есть также и практические со­ображения. Мир этот суров, а у вас высокий потенциал выжи­ваемости. Я хочу, чтобы вы были со мной, потому что хочу выжить.

Я снова пожал плечами.

Ну, значит, решено. Что теперь?

Он тихо рассмеялся.

Похоже, я вам не нравлюсь.

Что навело вас на подобную мысль? Одно лишь то, что вы оскорбили моего друга, задавали мне неуместные во­просы, навязали мне из прихоти служение вам...

—· ...Эксплуатировали ваших соотечественников, превра­тили ваш мир в бордель и продемонстрировали предельную про­винциальность человечества по сравнению с неизмеримо более древней галактической культурой...

Я говорю не «ваша раса — моя раса», а в сугубо личном

плане. И, повторяю, вы оскорбили моего друга, задавали мне неуместные вопросы, навязали мне из прихоти служение вам.

(Козлиное фырканье!)

Целых три пункта! Разрешать этому человеку петь от имени человечества — оскорбление теней Гомера и Данте.

На данный момент он самый лучший поэт, какой только у нас есть.

В таком случае вам следовало бы обойтись без него вообще.

Это еще не повод поступать таким образом.

А я думаю повод, иначе не сказал бы этого. Во-вторых, я задавал те вопросы, какие считал нужными, и ваше право отвечать на них или не отвечать — как вы сочтете удобным, что вы и сделали. Наконец, никто вам ничего не навязывал. Вы — государственный служащий. Вам дали поручение. Спорь­те с вашим Управлением, а не со мной. И, поразмыслив, сомне­ваюсь, что у вас: хватает данных, чтобы столь вольно бросаться словом «прихоть»,— закончил он.

Судя по выражению лица Лорела, его язва безмолвно ком­ментировала происходящее.

Тогда, если угодно, называйте свою грубость откровен­ностью или продуктом иной культуры и оправдывайте свое влияние софистикой, а запоздалые размышления — чем вам больше понравится. И не стесняйтесь, заваливайте меня все­возможными ложными суждениями, чтобы я мог, в свою оче­редь, судить о вас. Вы ведете себя, как Наместник Короля в Коронной Колонии,— решил я, выговаривая эти слова с боль­шой буквы.— И мне это не нравится. Я прочел все ваши книги. Так же как и сочинения вашего деда — вроде «Элегии земной блудницы». И вам никогда не дотянуть до него. Он обладает чувством, которое называется сопереживанием. А вы — нет. Чем бы вы ни считали старину Фила, на мой взгляд, это вдвойне относится к вам.

Сказанное о дедуле, должно быть, задело за живое, пото­му что он вздрогнул, когда его поразило моим голубым глазом.

Так что поцелуйте меня в локоть,— сказал я, или что-то вроде этого, по-вегански.

Сэндс не настолько владеет веганским, чтобы уловить смысл, но сразу же стал издавать примирительные звуки, огля­дываясь, чтобы удостовериться, не слышат ли нас посторонние.

Конрад, будь любезен найти свое профессиональное отношение и снова надеть его. Срин Штиго, почему бы нам не продолжить составление плана?

Миштиго улыбнулся своей сине-зеленой улыбкой.

и свести к минимуму наши разногласия? — спросил он.— Ладно.

Тогда давайте перенесем нашу беседу в библиотеку, где поспокойнее и можно воспользоваться картой-экраном.

Прекрасно.

Когда мы поднялись, готовые уйти, я почувствовал, что по­лучил небольшое подкрепление, так как там, наверху, нахо­дился Дос Сантос, а он ненавидит веганцев. А где Дос Сантос, там всегда и Диана — девушка в рыжем парике, а она ненави­дит всех; и я знал, что там находились и Джордж Эммет с Эллен. Джордж же — настоящая холодная рыба при общении с посторонними (да и с друзьями тоже, если уж на то пошло). И, наверное, позже забредет Фил и обстреляет форт Самтер 2. И, наконец, там находился Хасан — он много не говорит, про­сто сидит себе и курит свою траву, да смотрит мутными глаза­ми; и если постоять рядом с ним и сделать пару глубоких вдо­хов, тебе будет плевать с высокого дерева, чего ты там бряк­нешь веганцам, да и любым другим тоже.

* *

Я надеялся, что с памятью у Хасана не все в порядке или же он, хорошенько накурившись травы, витает в облаках. На­дежда умерла, едва мы вошли в библиотеку.

Он сидел в кресле и потягивал лимонад. Ему было, навер­но, лет восемьдесят — девяносто, а то и больше, но выглядел он лет на сорок, а действовать мог, по-прежнему, как тридца­тилетний. Курс Спранга — Сэмсера нашел в нем крайне благо­датный материал. Такое бывает не часто, фактически почти никогда. Некоторых людей он ввергает без всякой видимой при­чины в ускоренный анафилактический шок, и даже впрыски­вание в сердце адреналина не вытягивает их обратно. Другие же, большинство других, застывают в своем возрасте на пять- шесть десятилетий, но некоторым изредка действительно уда­ется помолодеть, пройдя курс,— примерно одному на сто тысяч.

Мне показалось поразительно странным, что в большом тире судьбы такой приз удалось выиграть этому.

Прошло свыше пятидесяти лет со времен Мадагаскарского Дела, на которое Хасана подписал Радпол для участия в их вендетте с тейлерцами. В Афинах он находился на жаловании у Самого (Покоящегося с Миром) Большого К., который и отправил его быстренько разделаться с Компанией Недви­жимости Земного Правительства. Хасан это сделал. И хорошо. С помощью всего лишь одного крошечного ядерного устрой­ства — силы, способной добиться быстрой модернизации и пе­рестройки старого жилого фонда. Известный немногим как Хасан-убийца, он, по сути дела, является последним наемником на Земле.

И еще. Помимо Фила, который не всегда держал лишь меч без клинка в: рукояти, Хасан принадлежал к тем Очень Не­многим, кто мог помнить старого Карагиозиса.

Поэтому, задрав подбородок и выставив, как щит, поражен­ную грибком щеку, я постарался первым же взглядом зату­манить ему мозги. Но то ли действовали древние и таинствен­ные силы, в чем я сомневался; то ли он заторчал сильнее, чем я думал, что не исключалось; то ли он позабыл мое лицо, что было в принципе возможно, хотя и крайне маловероятно; то ли он упражнялся в применении профессиональной этики или низкой животной хитрости (он обладал и тем и другим в равной степени, но с упором на животную хитрость),— в любом случае, когда нас представляли друг другу, он не проявил никакой реакции.

Мой телохранитель, Хасан,— произнес Дос Сантос, сверкнув улыбкой, подобной вспышке магния, когда я пожал руку, некогда, так сказать, потрясавшую мир.

Рука эта по-прежнему была очень сильной.

Конрад Номикос,— Хасан прищурился, словно считы­вая это имя со свитка.

Всех остальных присутствующих я знал, поэтому по­спешил к самому дальнему от Хасана креслу и держал свой бо­кал почти все время перед лицом, просто на всякий пожарный случай.

Поблизости находилась Диана Рыжий Парик. Она заго­ворила:

Доброе утро, мистер Номикос.

Я поднял бокал в ответ.

Добрый вечер, Диана.

Высокая, стройная, одетая почти во все белое, она стояла рядом с Дос Сантосом, похожая на свечу. Я знаю, что она носит парик, так как иной раз видел его сползающим на заты­лок, и он открывал часть любопытного и безобразного шра­ма, обычно скрываемого низкой линией волос. Иногда, когда я стоял на якоре, любуясь виднеющимися сквозь тучи обрыв-

ками созвездий, или когда раскапывал поврежденные статуи, я частенько гадал, откуда мог взяться этот шрам.

На ее пурпурных губах — татуированных, по-моему, я никогда не видел улыбки; из-за все время стиснутых зубов на скулах у нее ходили желваки, а постоянно нахмуренные брови образовывали между глаз букву JI. Маленький пол,боро­док она держала высоко поднятым — в знак вызова? Г свори­ла же отрывисто и напряженно, почти не шевеля губами.

Было трудно догадаться об истинном ее возрасте. Больше тридцати, во всяком случае.

Они с Доном составляют интересную пару. Он — темно­волосый, говорливый, все время курит, не способен усидеть на месте больше двух минут. А она — дюймов на пять выше и горит не мерцая. Я до сих пор не знаю всей ее истории. И, надо полагать, никогда не узнаю.

Диана остановилась рядом с моим креслом, в то время как Лорел представлял Корта Дос Сантосу.

Ты,— сказала она.

Я,— согласился я.

Будешь руководить этой экскурсией.

Об этом известно всем, кроме меня,— не стал я спо­рить.— Не можешь ли уделить мне кроху своих знаний по этому вопросу?

Ничего не знаю, ничего не хочу знать,— заявила она.

Ты говоришь, словно Фил,— хмыкнул я.

Ненамеренно.

Тем не менее именно так. Так почему же?

Что почему?

Почему ты? Дон? Здесь? Сегодня?

Она коснулась языком верхней губы, а петом с силой сжа­ла его зубами, словно хотела выжать из него сок или сдержать рвущиеся наружу слова. Затем оглянулась на Дона, но тот на­ходился слишком далеко и не мог ничего услышать, да и во­обще смотрел в другую сторону. Он был занят тем, что наливал Миштиго настоящую кока-колу из графина, стоящего на адми­нистративном спуск-подносе.

По мнению веганцев, формула состава кока-колы была ар­хеологической находкой века. Утраченная во время Трех Дней, она была открыта вновь лишь десять с чем-то лет назад. Хо­дило, конечно, много недокока-кол, но ни одна из них не оказы­вала такого действия на обмен веществ веганцев, как настоя­щая. «Второй вклад Земли в галактическую культуру» — назвал ее один из их современных историков. Первым вкла­дом, конечно, являлась очень тонкая новая социальная про­блема именно того типа, появления которой ждало не одно поколение отчаявшихся философов Веги.

Диана снова посмотрела на меня:

Пока не знаю. Спроси Дона.

Спрошу.

И я спросил-таки, хотя и позже. Я не был разочарован, поскольку ничего и не ожидал.

Но, когда я сидел, изо всех сил пытаясь подслушать чу­жой разговор, внезапно произошло наложение видения на ви­димое, того типа, который один психиатр классифицировал для меня как «псевдотелепатическое выдавание желаемого за действительное». Происходит это примерно так.

Я хочу знать, что где-то там происходит. У меня почти достаточно информации для догадки, и поэтому я делаю ее. Вот только это происходит так, словно я вижу и слышу все глазами и ушами одного из участников событий. Однако, я думаю, это не настоящая телепатия, потому что иной раз слу­чаются и ошибки. Но, тем не менее, все, безусловно, кажется реальным.

Психиатр смог объяснить мне в этом явлении все, кроме причин его возникновения.

Вот почему я

стоял посреди помещения,

глядел на Миштиго,

был Дос Сантосом,

говорил:

...Тоже поеду, для вашей защиты. Не как секретарь Рад- пола, а просто как частное лицо.

Я не просил вас о защите,— отвечал веганец.— Од­нако благодарю вас. Я принимаю ваше предложение избе­жать смерти от рук ваших товарищей.

Сказав это, он улыбнулся:

Если те будут добиваться ее во время моего путеше­ствия. Сомневаюсь, что такое случится, но я был бы дураком, отказавшись от щита Дос Сантоса.

Вы поступаете мудро,— сказали мы, слегка кланяясь.

Разумеется,— отозвался Корт.— А теперь, скажите мне, пожалуйста...

Он кивнул в сторону Эллен, только что закончившую спор с Джорджем и в гневе отходившую от него.

Кто это?

Эллен Эммет, жена Джорджа Эммета, директора Отдела Охраны Живой Природы.

Какая у нее цена?

Я не знаю, как она котировалась в последний раз.

Ну, а в предпоследний?

В прошлом' она никогда не оценивалась.

На Земле все имеет цену.

В таком случае, полагаю, вам придется выяснить это самому.

Всенепременно,— пообещал он.

Землянки всегда обладали для веганцеп некой странной, если не сказать болезненной, привлекательностью. Один вегги, набравшись кока-колы, однажды сказал мне, что они — зем­лянки — заставляют его чувствовать себя кем-то вроде зоофи­ла. И это интересно, потому что одна девушка радости (италь­янка) с курорта Кот д’Ор 3, было дело, призналась мне, хихи­кая, что «общение» с веганцами делает из нее что-то вроде «une zoophiliste».

Полагаю, эти характерные выдохи веганцев, должно быть, то ли щекочут, то ли еще что-то делают и пробуждают зверя и в тех, и в других.

Кстати,— сказали мы.— Вы в последнее время переста­ли бить жену?

Которую? — уточнил Миштиго.

Наплыв, а затем я снова в своем кресле.

...Что,— спрашивал Джордж Эммет,— ты об этом дума­ешь?

Я уставился на него. Секунду назад его тут не было. Он подошел неожиданно и уселся на широкий подлокотник моего кресла.

Повтори, пожалуйста. Я дремал.

Я сказал: у пауконетопыря будет проедена плешь. Что ты об этом думаешь?

По-моему рифмуется,— заметил я.— Так объясни мне, как же мы ему проедим плешь?

Тут он засмеялся. Джордж — один из парней, на кото­рых смех нападает непредсказуемо. Он целыми днями может ходить с кислым видом, и вдруг какая-нибудь ерунда вызывает у него приступ идиотского хихиканья. Смеясь, он слегка повиз­гивает, словно младенец, и это впечатление усиливается его дряблостью и редкими волосами. Я выжидал.

Эллен в данную минуту оскорбляла Лорела, а Диана по­вернулась, изучая названия книг на полках.

Отсмеявшись наконец, он доверительно кыдохнул:

Я вывел новый вид слишей.

Слушай, эго действительно здорово! — А затем я тихо спросил: — Что такое слиши?

Слиш — это бакабийский паразит,— объяснил он,— смахивающий на большого клеща.

А мой примерно три восьмых дюйма длиной,— гордо добавил он.— И они вгрызаются глубоко в тело и выделяют крайне ядовитые отходы своей жизнедеятельности.

Смертелен?

Мой — да.

Ты не смог бы одолжить мне штучку? — спросил я его.

Зачем?

Хочу подбросить кому-нибудь за шиворот. По зрелом размышлении, исправь цифру на пару дюжин. У меня уйма друзей.

Мои людей не трогают, только пауконетопырей. По от­ношению к гомо сапиенс они проводят политику дискримина­ции. Люди будут для моих слишей отравой. («Моих слишей» он произнес очень по-собственнически и с большим чувством.) Обмен веществ у их хозяина должен основываться скорее на меди, чем на железе,— объяснил он.— А в эту категорию и попадают пауконетопыри. Потому-то я и хочу отправиться с вами в это путешествие.

Ты хочешь, чтобы я нашел тебе пауконетопыря и дер­жал его, пока ты наваливаешь на него слишей? Ты пытаешься сказать именно это?

Ну, я бы х о т е л получить на сохранение парочку пауко­нетопырей, всех своих я использовал в прошлом месяце, но я уже уверен, что мои слиши подействуют. Мне хочется возбу­дить эпидемию.

Какую эпидемию?

Среди пауконетопырей. В земных условиях слиши раз­множаются очень быстро. И если им дать нужного хозяина, они должны оказаться крайне заразными, особенно если мы сможем запустить их в нужное время года. У меня на уме не что иное, как поздний брачный сезон юго-западных пауконе­топырей. Он как раз начнется через шесть — восемь недель на территории Калифорнии, в Древнем Месте, хотя больше уже в общем-то не горячем, под названием Капистрано. Как я понимаю, ваше путешествие приведет вас в те края примерно в нужное время. Когда пауконетопыри вернутся в Капистрано, тут-то я и буду поджидать их со слишами. К тому же, мне отнюда не помешает отпуск.

Мм-хм. Ты обговорил это с Лорелом?

Да, и он считает эту идею отличной. Фактически он

хочет сам встретить нас там и сделать снимки. Возможно, будет не слишком много шансов увидеть их впоследствии — затмевающих в полете небо, гнездящихся среди руин так, как могут гнездиться только они, охотящихся на диких сви­ней, украшая улицы зеленым пометом. Знаешь, это прекрасное зрелище.

Угу, своего рода Хэллоуин. А что произойдет со всеми этими дикими свиньями, если мы перебьем пауконетопырей?

Ну, их станет побольше,— признал он.— Но мне дума­ется, пумы не дадут им расплодиться, как кроликам в Австра­лии. В любом случае, ты бы предпочел терпеть свиней, а не пауконетопырей, не так ли?

Я не особенно люблю ни тех, ни других, но теперь, поду­мав в таком аспекте, полагаю, ты прав. Ладно, разумеется, ты можешь ехать с нами.

Спасибо,— поблагодарил он.— Я знал, что ты помо­жешь.

Не стоит благодарности.

Примерно тогда Лорел виновато откашлялся. Он стоял воз­ле большого стола в середине помещения, перед которым мед­ленно опускался широкий обзорный экран объемного изобра­жения — очень удобный, потому что никому не требовалось перемещаться в поисках более удачной для наблюдения пози­ции. Лорел нажал кнопку на столе, и свет померк.

Э, я сейчас намерен спроецировать предполагаемую маршрутную карту,— сказал он.— Если сумею заставить этот синхро-как-его-там... Ага! Вот так.

На экране появились разноцветные очертания верхней ча­сти Африки, выдержанные в мягких тонах, и большей части средиземноморских стран.

Это именно то, что вы хотели осмотреть в первую оче­редь? — спросил он Миштиго.

Хотел бы в конечном итоге,— поправил рослый веганец, поворачиваясь и прерывая приглушенный разговор с Эллен, которую он загнал в нишу истории Франции под бюст Вольтера.

Свет почти погас, и Миштиго подошел к столу. Он посмот­рел на карту, а затем обвел присутствующих рассеянным взглядом.

Я желаю посетить определенные ключевые места, кото­рые, по той или иной причине, играли важную роль в истории вашего мира,— сказал он.— Начать я хотел бы с Египта, Греции и Рима. Потом я хотел бы быстро проехать через Мад­рид, Париж и Лондон.

Пока он говорил, карты сменяли друг друга, показывая те места, которые он упоминал, хотя и с некоторым запазды­ванием.

Потом я желаю завернуть в Берлин, заскочить в Брюс­сель, посетить Санкт-Петербург и Москву, махнуть обратно через Атлантику и задержаться в Бостоне, Нью-Йорке, Ди-Си 4 и Чикаго. (К тому времени Лорел уже взмок.) Свалить на Юкаган и прыгнуть обратно на территорию Калифорнии.

Именно в таком порядке? — осведомился я.

В общем да,— подтвердил он.

А чем плохи Индия и Ближний Восток, да и Дальний Восток, если уж на то пошло? — спросил голос, и я узнал Фила. Он вошел после того, как притушили свет.

Ничем,— отозвался Миштиго.— За исключением того, что там есть только грязь, песок, жара и ничего связанного с тем, что ищу я.

А что ищете вы?

Материал для книги.

Какой именно?

Я пришлю вам экземпляр с автографом.

Премного благодарен.

Не стоит.

Когда вы желаете отправиться? — спросил я его.

Послезавтра.

Ладно.

У меня есть составленные специально для вас точные кроки конкретных мест. Лорел говорит, что их доставят к вам в кабинет сегодня в полдень.

Опять-таки, ладно. Но вы, возможно, не вполне осведом­лены о некоторых обстоятельствах. Они связаны с тем, что все названные вами места находятся в глубине материка. У нас нынче, в общем, островная культура, и по очень веским причи­нам. Во времена Трех Дней материк здорово покеросинили, и большинство названных вами точек все еще несколько го­рячи. Однако это не единственная причина, почему они счита­ются небезопасными...

Я отнюдь не дилетант в вашей истории и знаю о мерах предосторожности, связанных с радиацией,— перебил он.— А также знаю и о различных мутировавших формах жизни, обитающих в Древних Местах. Я этим несколько озабочен, но вовсе не испуган.

Я пожал плечами в полутьме.

Тогда у меня все...

Хорошо,— веганец пригубил кока-колу.— Тогда дайте немного света, Лорел.

Да, срин.

И снова стал свет.

Когда экран позади него втянулся в потолок, Миштиго спросил меня:

Это правда, что вы знакомы с несколькими мамбо и хунганами 5 здесь, в Порте?

Ну да. А что?

Он приблизился к моему креслу.

Как я понимаю,— небрежно бросил он,— культ вуду, или вудун, очень мало изменился за прошедшие века.

Вероятно,— отозвался я.— Меня не было здесь, когда он возник, и поэтому наверняка сказать не могу.

Если не ошибаюсь, участники не очень-то жалуют по­сторонних...

Это верно. Но они устроят вам хорошее представление, если вы найдете нужный хумфос и подбросите заодно не­сколько подарков.

Но мне очень хотелось бы стать свидетелем настоя­щей церемонии. Если я приду с кем-то не чужим для участни­ков, то тогда, наверное, увижу неподдельное действо.

Зачем это вам? Болезненный интерес к варварским обычаям?

Нет. Я занимаюсь сравнительным анализом религий.

Я же изучал его лицо, но ничего не смог прочитать на нем.

Прошло уже немало времени с тех пор, как я в последний

раз навещал Маму Жюли и Папу Джо, да и других тоже. Хум­фос находился неподалеку, но я не знал, как они отнесутся к моему приходу в компании с веганцем. Впрочем, они никогда не возражали, когда я приводил с собой других людей.

Ну...— начал я.

Я хочу только посмотреть,— добавил он.— Мешать я не буду. Они едва заметят мое присутствие вообще.

Я немного помялся, но в конце концов уступил. Маму Жюли я знал весьма неплохо и считал, что эта затея не прине­сет никакого вреда, что бы там ни случилось. Поэтому я больше не возражал.

Ладно, я отведу вас к ним. Если хотите, сегодня ночью.

Он кивнул, поблагодарил меня и отошел выпить еще коки.

Джордж, не слезавший с подлокотника моего кресла, нагнул­ся ко мне и заметил, что было бы очень интересно произвести вскрытие какого-нибудь веганца. Я согласился с ним.

Миштиго вернулся в сопровождении Дос Сантоса.

Что это за разговоры, чтобы прихватить мистера Мишти­го на языческую церемонию? — спросил он, раздувая ноздри и дрожа от гнева.

Верные разговоры,— ответил я.— Его прихватываю с со­бой я.

Только если с вами будет телохранитель.

Я поднял руки ладонями кверху.

Я способен справиться с любыми проблемами, которые могут возникнуть.

Мы с Хасаном будем вас сопровождать.

Я уж собирался возразить, как между ними втерлась Элле н.

Я тоже хочу туда пойти,— заявила она.— Я еще ни­когда не бывала на такой церемонии.

М не оставалось только пожать плечами. Если пойдет Дос Сантэс, то отправится также и Диана,— наберется немалая группа. Так что одним человеком больше, одним меньше — не имеет значения, по крайней мере не должно иметь значе­ния. Затея рухнула, так и не успев начаться.

Почему бы и нет? — рассудил я.

[6][7]

Хумфос располагался в районе гавани, возможно потому, что был посвящен Агуэ Войо, Богу моря. Хотя, может быть, и потому, что группа Мамы Жюли всегда служила для людей ти­хой гаванью. Агуэ Войо — бог не ревнивый, и поэтому на стенах воздавалась яркими красками дань и многим другим божествам. Дальше, на островах, есть более изысканные хум- фосы, но они, по сути своей, коммерческие.

Большая огненная ладья Агуэ изображалась синим, оран­жевым, зеленым, желтым и черным. Она выглядела несколько неподходящей для плавания. Большую часть противоположной стены занимал извивающийся и свивающийся в спираль ма­линовый Дангбе ". Впереди и справа от единственной двери

ритмично ударял по нескольким большим барабанам — «рада» — Папа Джо.

Лики разных христианских святых глядели с непроницае­мым выражением на застывшие в сюрреалистическом урагане яркие сердца, петухи, могильные кресты, мачете и перекэестки дорог, выполненные амфотерными красками с Титана. Изо­бражения занимали почти каждый дюйм окружающих стен. И никто не мог сказать наверняка, одобряют святые увиден­ное или нет. Они молча глядели сквозь свои дешевые рамки, словно те были окнами в чуждый мир.

На небольшом алтаре теснились многочисленные бутылки с алкогольными напитками, тыквы, священные сосуды для духов лоа, амулеты, трубки, флаги, стереофотографии неиз­вестных личностей и, среди прочего, пачка сигарет для Папы Легбы.

Когда молодой хунси по имени Луи привел нас, служба уже шла. Помещение было примерно восьми метров в длину и пяти в ширину, с высоким потолком и земляным полом. Тан­цоры двигались вокруг центрального столба, совершая мед­ленные, неестественно плавные па. Их темная кожа блестела в тусклом свете древних керосиновых ламп, С нашим прихо­дом в помещении стало тесновато.

Мама Жюли взяла меня за руку и улыбнулась. Отводя меня в глубину, к месту рядом с алтарем, она сказала:

Эрзулия 7 милостива.

Я кивнул.

Она любит тебя, Номико. Ты долго живешь, много пу­тешествуешь. И возвращаешься.

Всегда,— подтвердил я.

Эти люди?..— она быстрым движением темных глаз по­казала на моих спутников.

Друзья. Они не причинят беспокойстза...

Когда я это сказал, она рассмеялась. Так же как и я.

Если ты разрешишь нам остаться, я не дам им мешать вам. Мы будем оставаться в тени по стенам. Если ты велишь мне увести их, я уведу. Смотрю, вы и так уже порядком натан­цевались, да и опустошили много бутылок...

Оставайся,— разрешила она.— И зан,щ как-нибудь по­болтать со мной днем.

Зайду.

Тут она отошла, и ей уступили место в кругу танцующих. Мама Жюли женщина довольно крупная, но голос у нее не­

громкий и мелодичный. Двигалась она, словно огромная рези­новая кукла, не без изящества, выделывая па под монотон­ный ’рохот барабанов Папы Джо. Через некоторое время этот звук заполнил псе — мою голову, землю, воздух; наверное, таким казался стук сердца кита наполовину переваренному Ионе. Я наблюдал за танцующими. И за наблюдающими за танцующими.

Я попытался догнать участников действа и выпил пинту рома, но разрыв был слишком велик. Миштиго продолжал потя­гивать кока-колу из принесенной с собой бутылки. Никто не замечал, что он голубокожий, но, впрочем, мы попали сюда довольно поздно, и все уже зашло слишком далеко, так что пусть идет своим чередом.

Рыжий Парик стояла в углу с надменным и вместе с тем испуганным видом. Она держала бутылку под рукой, но ни разу к ней не приложилась. Миштиго держал под рукой Эллен, и не более того. Дос Сантос стоял около двери и следил за всеми — даже за мной. Хасан с отсутствующим видом сидел на корточ­ках у стены справа и курил трубку с длинным черенком и маленьким чубуком.

Песню завела, полагаю, Мама Жюли. Другие голооса под­хватили ее:

Papa Legba, ouvri baye!

Papa Legba, Aitibon Legba, ouvri baye pou pou passe!

Papa Legba...

Это продолжалось, продолжалось и продолжалось. Меня начато клонить в сон. Я выпил рома, почувствовал еще большую жажду и выпил еще.

Не знаю, сколько времени мы там пробыли, когда это слу­чилось. Танцоры целовали столб, пели, гремели тыквами и брыз­гали водой. Пара хунси вели себя, словно одержимые, и бол­тали что-то невнятное, мучной узор на полу весь расплылся, а в воздухе плавали клубы дыма. Я прислонился к стене и, полагаю, глаза у меня на минуту-другую закрылись.

Звук раздался неожиданно.

Пронзительно кричал Хасан.

Этот долгий воющий крик бросил меня вперед. Но голова у ме ня закружилась, и я снова, со стуком, привалился к стене.

Барабанная дробь продолжалась, не пропуская ни единого такта. Однако некоторые из танцоров замерли, уставясь в его сторону.

Хасан поднялся на ноги. Он о с км иле я и сощурил глаза, на его лице под пленкой пота проступили от неимоверного напряжения хребты мышц и долины морщин. Он задрал боро­ду, словно огненный наконечник копья, а полы его плаща высо­ко зацепились за какие-то настенные украшения, вскинувшись, точно черные крылья.

Его руки в медленном гипнотическом ритме душили несу­ществующую жертву, из горла вырывались звериные рыки. Он продолжал кого-то удавливать.

Наконец он довольно засмеялся, и руки его резко раз­жались.

Дос Сантос почти сразу же очутился рядом с ним, пытаясь ему что-то сказать, но сейчас они находились в разных мирах.

Один из танцоров начал тихо стонать, к нему присоеди­нился еще один, затем и все остальные.

Мама Жюли отделилась от круга и подошла ко мне, как раз когда Хасан начал все сначала, но на этот раз по усложнен­ной программе.

Барабаны продолжали свой ровный бой, как предвестники землетрясения. Папа Джо даже головы не поднял.

Дурной знак,— сказала Мама Жюли.— Что ты знаешь об этом человеке?

Многое,— я усилием воли заставил щэоясниться у себя в голове.

Анжелсу,— произнесла она.

Что?

Анжелсу,— повторила Мама Жюля.— Это темный Бог — тот, кого надо страшиться. Твой друг одержим Анжелсу.

Объясни, пожалуйста.

Он редко является в наш хумфос. Его здесь не жалуют. Одержимые им становятся убийцами.

По-моему, Хасан просто пробует новую курительную смесь — мутировавшую полынь или что-то вроде этого.

Анжелсу,— стояла она на своем.— Твой друг станет убийцей, ибо Анжелсу — Бог смерти и посещает только своих.

Мама Жюли,— сказал я.— Хасан и так убийца. Если бы ты получала по жевательной резинке за каждого убитого им человека и пыталась сжевать ее всю, то превратилась бы в бурундука. Он профессиональный убийца, обычно — в рамках закона. Поскольку на Материке преобладает дуэльный кодекс, то свою работу он выполняет в основном там. Ходят слухи, что иной раз он совершает и незаконные убийства, но этого та(е никто и никогда не доказал.

Поэтому объясни мне,— закончил я,— Анжелсу — бог профессиональных убийц или просто любителей крови? Меж­ду ними ведь должна иметься разница, не так ли?

Для Анжелсу — нет,— возразила она.

Л,ос Сантос, пытаясь прекратить этот спектакль, схватил Хасана за запястья и попытался развести его руки в стороны. Но... Ну, попробуйте как-нибудь согнуть прутья клетки — и вы получите примерное представление.

Я пересек комнату, моему примеру последовали еще не­сколько человек. Это было сделано вовремя, потому что Хасан заметил, наконец, что перед ним кто-то стоит, и высвободил руки. А затем молниеносно извлек из-под плаща стилет с длин­ным лезвием.

Применил бы он его и в самом деле против Дона или еще кого-нибудь — вопрос спорный, но в тот же миг Миштиго заткнул большим пальцем свою бутылку с кокой и ударил ею Хасана за ухом. Тот рухнул ничком, и Дон подхватил его, а я выковырял нож из его пальцев. Миштиго же вернулся к своему занятию и допивал коку.

Интересная церемония,— заметил веганец.— Никогда бы не заподозрил, что в этом здоровяке скрываются такие сильлые религиозные чувства.

Это лишь доказывает, что никогда нельзя быть черес­чур уверенным, не так ли?

Да,— он показал на зрителей.— Они все пантеисты, правда?

Я покачал головой.

Первобытные анимисты.

Какая разница?

Ну, этой только что опустошенной бутылке предстоит занять место на алтаре, или, как его называют, пе, в качестве сосуда для Анжелсу, поскольку она вступила в тесные мисти­ческие отношения с этим богом. Именно так смотрит на проис­шедшее анимист. А пантеист мог бы просто немного рас­строиться из-за того, что кто-то является на его церемонию без приглашения и создает беспорядок, вроде только что устроен­ного нами. Пантеиста такое могло бы побудить принести не­званых гостей в жертву Агуэ Войо, богу моря, ударяя их по головам таким же церемониальным образом и сбрасывая с пристани. И, следовательно, мне не придется объяснять Маме Жюли, что все эти люди, стоящие вокруг, глазея на нас, на самом-то деле анимисты. Извините, я на минуту отлучусь.

На самом деле все обстояло далеко не так плохо, но я хотел немного встряхнуть его. По-моему, это удалось.

Извинившись и попрощавшись, я подобрал Хасана. Тот вырубился, и только у меня хватило сил унести его.

На улице никого, кроме нас, не было, а большая огненная ладья Агуэ Войо разрезала волны где-то сразу за восточным

краем неба, забрызгивая его своими любимыми красками.

Идущий рядом со мной Дос Сантос сказал:

Наверно, вы были правы. Возможно, нам не следовапо увязываться с вами.

Я не потрудился ему ответить, но Эллен, шедшая впереди с Миштиго, остановилась, обернулась и заявила:

Чепуха. Если бы бы не пошли, мы бы / ишились драма­тического монолога винодела.

К тому моменту я поравнялся с ней, и обе ее руки метну­лись вперед и обхватили мое горло. Рук она не сжала, но скор­чила ужасную гримасу и изрекла:

Э! Мм! Ик! Я одержима Анжелсу, и ты получишь свое,— а затем рассмеялась.

Сейчас же отпусти, а то я брошу в тебя этого араба,— пригрозил я, сравнивая оранжево-шатеновый цвет ее вол sc с оранжево-розовым цветом неба позади нее и улыбаясь.— А он, между прочим, тяжелый.

И тогда, за секунду до того, как отпустить меня, она немно­го сжала горло — чуточку сильно для игривого поступка, а затем вернулась под руку Миштиго, и мы снова пошли.

Ну, женщины никогда не дают мне пощечин, потому чго я всегда успеваю повернуться другой щекой, а они боятся грибка. Поэтому, полагаю, легкое придушивание — единственная аль­тернатива.

Ужасающе, но интересно,— сказала Рыжкй Парик.— Чувствовала себя странно. Словно что-то во мне плясало вме­сте с ними. Странное это было ощущение. Я, в общем-тс, не люблю танцы — любого рода.

Что у вас за акцент? — перебил я.— Я все пытеюсь определить его.

Не знаю,— ответила она.— Я франко-ирландка. Жила на Гебридах, а также в Австралии и в Японки, пока мне не исполнилось девятнадцать...

Именно тут Хасан застонал и напряг мускулы, и я ощутил резкую боль в плече.

Я поставил его на порог какого-то дома и встряхнул. Из него выпали два метательных ножа, еще один стилет, очень изящный вакидзаси 8, большой охотничий нож с зазубренным лезвием, несколько гаррот и небольшой металлический футляр, содержащий разные порошки и пузырьки с жидкостями, кото­рые я не стремился изучать особенно тщательно. Мне поира- вился вакидзаси, и я оставил его себе. Он был фирмы «Кори- кама», очень н'зящный.

На следующий день, можно сказать даже — вечер, я ковар­но залучил старину Фила, твердо решив использовать его в качестве цены за допуск в номер Дос Сантоса в отеле «Ройяль». Радпол все еще благоговейно чтит Фила как Тома Не? ка Возвращения, хотя тот и начал клятвенно отказывать­ся от этого примерно полвека назад, во времена, когда начал набдраться мистицизма и респектабельности. Хотя «Зов Зем­ли» безусловно ,— самая лучшая вещь из всего написанного им, он также на6ро:ал и Тезисы Возвращения, послужившие дето­натором той каши, которую я заваривал. Нынче он может отрекаться сколько угодно, но тогда он был смутьяном. И я уве­рен он по-прежнему собирает раболепные взгляды и яркие эпитеты, которые продолжают приносить ему эти Тезисы до сих пор, и время от времени вынимает их, смахивает с них пыль и разглядывает не без удовольствия.

Кроме Фила я захватил с собой и предлог — мол, хочу посмотреть, как чувствует себя Хасан после прискорбного удара, полученного в хумфосе. На самом-то деле я хотел полу­чить шанс переговорить с Хасаном и выяснить, сколько он согласен сообщить мне о своем последнем задании, если он вообще готов хоть что-нибудь сообщить.

Поэтому мы с Филом прогулялись туда. Идти от комплекса Управления до «Ройяля» было недалеко — примерно семь минут неспешным шагом.

Ты уже написал элегию в мою честь? — спросил я.

Все еще работаю над ней.

Ты гсвоэишь это в течение последних двадцати лет. Я бы желал, чтобы ты поторопился и мне удалось бы про­честь ее.

Я мог бы показать тебе несколько очень неплохих элегий, посвященных Лорелу, Джорджу, есть даже одна в честь Дос Сантоса. В моей картотеке скопились всевозможные безымянные — имя вставляется потом, для менее выдающихся личностей. А вот с твоей карточкой есть затруднения.

С чего бы это?

Я должен непрерывно обновлять ее: ты продолжаешь бодро и весело шагать по жизни, живешь, совершаешь по­ступки.

Не одобряешь?

У большинства людей хватает такта полвека совершать поступки, а потом останавливаться на достигнутом. Сочинить элегию в их честь не составляет труда. Таких у меня полные шкафы. Но элегия, посвященная тебе, боюсь, будет сочинением, завершенным в последнюю минуту и с диссонансной концов­кой. Я не люблю так работать. Предпочитаю обдумывать ма­териал на протяжении многих лет, тщательно оценивать жизнь личности, и без давления. Вы, люди, проживающие жизнь, словно героическую балладу, тревожите меня. Мне кажется, что вы пытаетесь заставить меня написать эпическую поэму, а я для этого уже слишком стар. У меня иногда трясется голова.

По-моему, ты несправедлив,— сказал я.— Другие сподо­бились прочесть элегии в свою честь, а я бы довольствовался даже парой хороших лимериков.

Ну, у меня такое ощущение, что окончания работы над твоей уже не слишком долго ждать,— заметил он.— Я постараюсь вовремя прислать тебе экземпляр.

О? Из какого же источника проистекает это ощущение?

Кто может определить источник вдохновения?

Ответь мне сам.

Оно пришло ко мне, когда я предавался медитации. Я сочинял элегию для веганца — чисто для тренировки, ко­нечно, и вдруг подумал: скоро закончу элегию греку.

Помолчав, он продолжил:

Попробуй представить себе такую концепцию: ты со­стоишь из двух человек, и каждый из них выше другого.

Это можно сделать, если я встану перед зеркалом и буду переминаться с ноги на ногу. У меня же одна нога уко­роченная. Итак, я представил себе такую концепцию. Что теперь?

Ничего. Ты подходишь к этому делу как-то не так.

Это культурная традиция, от которой мне так и не уда­лось избавиться. Вроде узлов и коней— гордиевых и троян­ских. Сам знаешь, мы, греки,— народ коварный.

Он молчал на протяжении следующих десяти шагов.

Так дуб или мочало? 9 — спросил я его.

Извини?

Это загадка калликанзара. Выбирай.Дуб?

Ты ошибся.

А если бы я сказал «мочало»?

Но-но, дается только один шанс. Правильный ответ тот, который угоден калликанзару. Ты проиграл.

В этом кроется какой-то произвол.

Таковы уж калликанзары. Это, скорее, греческая, чем восточная, хитрость. И к тому же менее коварная, потому что калликанзар, в общем-то, желает, чтобы ты проиграл, а от ответа часто зависит твоя жизнь.

Это почему же?

Спроси следующего калликанзара, которого встретишь, если представится возможность. Духи они недобрые.

Мы вышли к нужной улице и свернули.

Почему ты вдруг снова озабочен действиями Радпола? — поинтересовался он,— Ты же давно уже отошел от них.

Отошел я в нужное время и озабочен лишь тем, не активизируется ли он вновь, как в былые дни. Хасан так вы­соко ценится потому, что он всегда добивается требуемого результата, и я хочу знать, что для нас припасено.

Ты беспокоишься, как бы они не выяснили, кто ты?

Нет. Это может причинить некоторые неудобства, но отнюдь не фатапьные.

Перед нами, тем временем, вырос «Ройяль», мы вошли и направились прямо в номер. Когда мы шли по коридору с мягким, как подушка, полом, Фил, в котором проснулась наблю­дательность, заметил:

Я снова служу «зеленой волной»?

Можно сказать и так.

Ладно. Один к десяти, что ты ничего не выяснишь.

Не буду ловить тебя на слове. Вероятно, ты прав.

Я постучал в дверь из темного дерева.

Приветик,— поздоровался я, когда она открылась.

Входите, входите.

И мы вошли,

Мне потребовалось десять минут, чтобы свернуть разговор на пострадавшего бедуина, так как меня отвлекла своим появ­лением Рыжий Парик.

Доброе утро,— поздоровалась она.

Добрый вечер,— хмыкнул я.

Что нового в Художественных Произведениях?

Ничего.

Памятниках?

Ничего.

Архивах?

Ничего.

Какая у вас интересная работа!

О, ее чересчур разрекламировали и придали совершенно несвойственное ей очарование несколько романтиков из От­дела Информации. На самом-то деле мы всего-навсего откапы­ваем, реставрируем и сохраняем те клочки н кусочки матери­альной культуры, что человечество оставило разбросанными где попало, по всей Земле.

Что-то вроде мусорщиков культуры?

Мм-да. Думается, это удачно сказано.

Ну, а зачем?

Что зачем?

Зачем вы этим занимаетесь?

Кто-то же должен, это все-таки мусор культурный. Потому-то его и стоит собирать. А я знаю свой мусор /учше, чем любой другой на Земле.

Вы не только скромны, но и преданы своему делу. Это тоже хорошо.

К тому же, когда я выдвинул свою кандидатуру на эту вакантную должность, выбирать было особенно не из кого, и я знал, где припрятано многое из этого мусора.

Она вручила мне бокал, пригубила из своего и, отпив полови­ну, спросила:

Они действительно по-прежнему здесь?

Кто? — уточнил я.

Корпорация «Божественность». Старые боги. Вроде Ан­желсу. Я думала, все боги давно покинули Землю.

Нет, они ее не покинули. Если большинство из них похо­дит на нас, это еще не значит, что они и ведут себя так же, как мы. Когда человек покинул Землю, он не предложил взять с собой и их, а у богов тоже есть некоторая гордость. Но, впрочем, возможно, они все-равно должны были остаться: есть такая штука под названием ананке — рок-судьба-смерть. Над ней никто не властен.

Вроде прогресса?

Да. Кстати, коль речь зашла о прогрессе, как там про­грессирует здоровье Хасана? Когда я видел его в последний раз, он совершенно не продвигался к лучшему.

Поднялся, ходит. Большая шишка. Толстый череп. Ни­какого вреда.

Где он?

Дальше по коридору и налево. В зале для игр.

Думается, я схожу выразить ему свое сочувствие, Из­вините?

Извиняю,— кивнула она и отошла послушать разговор Дос Сантоса с Филом. Фил, конечно же, приветствовал гакое добавление.

Никто из них не обратил на меня внимания, когда я вь:шел.

Игровой зал находился в другом конце длинного коридора. Приблизившись, я услышал глухое «тук», затем пауза и снова «тук». Я открыл дверь и заглянул в помещение.

Там был только Хасан. Он стоял спиной ко мне, но, услы­шав, как открывается дверь, быстро обернулся. На нем был длинный пурпурный халат, правая рука сжимала метательный нож, затылок украшал здоровенный кусок пластыря.

Добрый вечер, Хасан.

Рядом с ним стоял поднос с ножами, а на противополож­ной стене он прикрепил мишень. В мишени торчало два клин­ка — один в центре, а другой дюймах в шести от него, в девят­ке.

Добрый вечер,— степенно проговорил он, а затем, поду­мав, добавил: — Как ты?

О, прекрасно. Я пришел задать тебе тот же вопрос. Как у тебя с головой?

Боль сильная, но это пройдет.

Я прикрыл зе. собой дверь.

Видение прошлой ночью у тебя, должно быть, возник­ло еие то.

Да. Мистер Дос Сантос говорит мне, что я сражался с призраками. Я не помню.

На этот раз ты курил совсем не то, что толстый доктор Эммет назвал бы «каннабис сатива», это уж точно.

Да, Караги. Я курил стрижфлер, напившийся челове- ческсй крови. Нашел его около Древнего Места, Константино­поля, и тщательно высушил цветы. Одна старуха сказала мне, что сн даст мне возможность заглянуть в будущее. Наврала.

...А кровь вампира побуждает к насилию! Ну, это ново, надо записать. Кстати, ты только что назвал меня Караги. Я бы хотел, чтобы ты этого впредь не делал. Меня зовут Номи- кое, Конрад Номикос.

Да, Караги. Я удивился, увидев тебя. Думал, ты умер давным-давно, когда твоя огненная лодка взорвалась в заливе.

Тогда умер Караги. Ты никому не упомянул, что я по ко.к на него, не правда ли?

Никому. Я не занимаюсь праздной болтовней.

Хорошая привычка.

Я подошел к нему, взял нож, взвесил его в руке, метнул и попал примерно на десять дюймов вправо от центра мишени.

Ты давно работаешь на мистера Дос Сантоса?

Примерно месяц,— ответил он и метнул нож. Тот попал пятью дюймами ниже центра.

Ты его телохранитель, да?

Совершенно верно. А также охраняю голубокожего.

Дон говорит, что опасается покушения на жизнь Миш­тиго. Это реальная угроза или он просто страхуется?

Возможно и то, и другое, Караги. Не знаю. Мне он aia- тит только за охрану.

Если бы я заплатил тебе больше, ты сказал бы мне, кого тебя наняли убить?

Меня наняли только охранять, но я не сказал бы тебе, даже если бы дело обстояло иначе.

Я так и думал. Давай-ка займемся ножами.

Мы подошли к мишени и вытащили из нее ножи.

А теперь, если целью, случайно, являюсь я, что воз­можно, то почему бы нам не разобраться с этим прямо сейчас? Мы оба держим ножи, и покинувший это помещение скажет, что оставшийся напал на него и ему пришлось прибегнуть к самообороне. Свидетелей никаких нет. Прошлой ночью нас обоих видели пьяными и буйствовавшими.

Нет, Караги.

Что нет? Нет — не меня? Или нет — ты не хочешь де­лать этого таким способом?

Я мог бы сказать — нет, не тебя. Но ты бы не :шал, правду я говорю или нет.

Это так.

Я мог бы сказать, что не хочу делать этого таким обра­зом.

Это правда? '

Я и этого не говорю. Но чтобы ответ тебя удовлетворил, скажу так: если бы я желал убить тебя, то не стал бы пытаться это сделать с ножом в руке, равно как не стал бы боксировать или бороться с тобой.

Это почему же?

Потому что много лет назад, когда был мальчишкой, я работал на курорте Кеча, обслуживая столики богатых ве­ганцев. Ты тогда не знал меня. Я только-только приехал с Памира. Ты и твой друг-поэт приехали в Кеч...

Теперь вспоминаю. Да... В том году умерли родители Фила — они были моими добрыми друзьями, и я собирался отправить его в университет. Но какой-то веганец отбил у него его первую женщину и увез ее в Кеч. Да, циркач, забыл, как его звали.

Трилпай Лиго, шаджадпа-боксер. Он был, словно гора в конце великой равнины,— такой же высокий и несокруши­мый и боксировал в веганских цестах — кожаных ремнях с десятью заостренными шипами, идущими вокруг всей руки.

Да, помню...

Ты никогда не боксировал прежде с шаджадпой, но вступил с ним в бой, ради той девушки. Собралась большая тол­па веганцев и землянок, а я залез на столик, чтобы лучше ви­деть. Через минуту твоя голова была вся в крови. Он хотел, чтсбы кровь стекала тебе на глаза, и ты постоянно встряхивал головой. Мне тогда было пятнадцать лет, и сам я убил только трех человек и думал, что тебе предстоит умереть, потому что ты даже ни разу не задел его. А потом твоя правая рука устре­милась к нему, словно метательный молот,, с непостижимой быстротой! Ты ударил его в центр той сдвоенной кости, кото­рая есть в груди голубокожих, а кости у них покрепче наших, и расколол ее, словно гнилой орех. Уверен, я никогда не смог бы этого сделать. Вот потому-то я и страшусь твоих рук и кула- кои. Позже я узнал, что ты, вдобавок, сломал шею пауконето- пырю. Нет, Караги, я бы убивал тебя издалека.

Все это случилось так давно... Я думал, уж никто и не помнит.

Ты выиграл девушку.

Да. Забыл как ее звали.

Но ты не отдал ее поэту. Оставил ее себе. Вот за это-то он, вероятно, и ненавидит тебя.

Фил? Из-за той девушки? Я забыл даже, как она выгля­дела.

А он никогда не забывал. Вот почему, я думаю, он нена­видит тебя. Я чувствую ненависть и умею разнюхать ее источ­ники. Ты забрал себе его первую женщину. Я был там.

Этого хотела она.

...А он становится стар, а ты остаешься молодым. Пе­чально это, Караги, когда у друга есть основания ненавидеть др'та.

Да.

И я не отвечу на твои вопросы.

Возможно, тебя наняли убить этого веганца.

Возможно.

Почему?

Я сказал, что это возможно, а не что это именно так.

Тогда я задам тебе еще лишь один вопрос, и покончим с этим. Что хорошего принесет смерть этого веганца? Его книга может сильно способствовать улучшению отношений между людьми и веганцами.

Я не знаю, чего она может принести хорошего или пло­хого, Караги. Давай лучше еще пометаем ножи.

Этим мы и занялись.

Я освоился с расстоянием и с балансом и засадил дпа ножа прямо в центр мишени. Затем Хасан втиснул два слокх рядом, причем последний издал высокий металлический крик боли, завибрировав от соприкосновения с моим.

Вот что я тебе скажу,— сказал я, когда мы снова из­влекли их.— Я возглавляю экскурсию и отвечаю за безопас­ность ее участников. Я тоже буду охранять веганца.

Это будет очень даже хорошо, Караги. Он нуждается в защите.

Я положил кожи обратно на поднос и направился к двери.

Мы, знаешь, отправляемся завтра в девять утра. У меня будет конвой скиммеров на первом поле в комплексе Управ­ления.

Да. Спокойной ночи, Караги.

...И зови меня Конрад.Да.

Он держал нож готовым к броску. Я прикрыл дверь и дви­нулся обратно по коридору. Я услышал очередное «тук», и, судя по звуку, это попадание получилось исключительно точным. Его эхо было повсюду вокруг меня, здесь, в коридоре.

* *

Когда шесть больших скиммеров направились через океан к Египту, я направил мысли сперва к Косу и Кассандре, а потом, с некоторым трудом вернув их обратно,— вперед, в страну песка, Нила, мутировавших крокодилов и мертвых фа­раонов, растревоженных одним из моих текущих проектов. («Смерть прилетит на быстрых крыльях к тому, кто осквер­нит...» и т. д.) А потом я задумался о человечестве, устроившем­ся кое-как на пересадочной станции Титана, работавшем в Зем­ном Управлении, унижавшемся на Тейлере и Бакабе, делав­шем успехи на Марсе, перебивающемся так-сяк на Рилпе, Див- бе, Литане и паре дюжин других миров в веганском Конглсме- рате. А затем я задумался о веганцах.

Голубокожие, со странными именами и ямочками, похожи­ми на оспины, они подобрали нас, когда мы замерзли, накорми­ли, когда мы проголодались. Да. Они оценили тот факт, что наши колонии на Марсе и Титане пострадали от почти вековой жизни на внезапном и полном самообеспечении — после Трех Дней, прежде чем мы создали первый годный к полетам кос­мический корабль. Подобно жуку-долгоносику (как мне говорил Джордж Эммет) мы просто искали себе родной дом, потому что изгадили тог, который у нас был прежде. И что же сделали веггнцы? Воспользовались инсектицидом? Нет. Эта мудрая ста­рая раса разрешит нам расселиться по их мирам, жить и рабо­тать в их городах, на суше и на море. Ибо даже столь развитая культура, как у веганцев, все-таки, в какой-то мере, нуждается в рабочих руках расы с отставленным большим пальцем на руке.

Машины не могут заменить ни хороших домашних слуг, ни конгролеров машин, ни хороших садовников, ни рыбаков в со­леном море, ни тех, кто работает в экстремальных условиях под землей или водой, не могут соперничать с фольклорными эстрадными группами инопланетной разновидности. Признать­ся, соседство человеческого жилья понижает цену веганской недвижимости, но, впрочем, люди компенсируют это, щедро внося свой вклад в повышение благосостояния веганцев.

Эта мысль пернула меня обратно на Землю. Веганцы ни­когда раньше не находили совершенно разрушенную циви­лизацию, и поэтому наша родная планета заворожила их. До­статочно сильно для того, чтобы терпеть наше, живущее вне дома правительство на Тейлере. Достаточно сильно для того, чтобы покупать билеты туристической компании «Земтур» и ездить обозревать руины. Достаточно даже сильно для того, чтобы покупать здесь недвижимость и устраивать курорты. Есть-таки определенная прелесть в планете, управляемой, слозно музей! (Как там сказал Джеймс Джойс о Риме?) Так или иначе, мертвая Земля приносит своим живым внукам небэльшой, но ощутимый доход каждый веганский финансо­вый год. Вот потому-то и существуют Управление, Лорел, Джордж, Фил и все такое прочее.

И, в некотором роде, даже я.

Далеко внизу под нами расстилался серо-голубой океан. Затем его сменила темная почва континента. Мы приближа­лись к Новому Каиру.

Приземлились мы за пределами города. Никакой взлетной полосы там не было, мы просто посадили все шесть скиммеров на пустое поле, использовав его в качестве аэродрома. Джорд­жа мы оставили охранять машины.

Старый Каир все еще «горячий», но люди, с которыми мож­но иметь дело, живут, в большинстве своем, в Новом Каире, что для нашей обзорной экскурсии было совсем неплохо. Ми птиго хотел посмотреть мечеть Кайт Бей в Городе Мерт­вых, пережившую Три Дня, но удовольствовался и тем, что я медленно облетел ее на скиммере, описывая низкие круги, в то нремя как он делал снимки и вертел головой. На самом деле ему, конечно, хотелось увидеть не ее, а пирамиды, Луксор, Карнак, долину Царей и долину Цариц.

Оно и к лучшему, что мы рассматривали мечеть с воздуха. Под нами шныряли темные фигуры, останавливаясь только за­тем, чтобы швырнуть в нас камнем.

Кто это такие? — спросил Миштиго.

«Горячие»,— разъяснил я.— Что-то вроде людей. Разли­чаются по размерам, виду и злобности.

Наконец, спустя какое-то время, он выразил свое удовлет­ворение, и мы вернулись обратно.

Приземлившись под палящими лучами солнца, мы дезакти­вировали скиммер и выгрузились, передвигаясь по песку, сме­шанному в равных пропорциях с разбитой мостовой,— двое временных сопровождающих, я, Миштиго, Дос Сантос и Ры­жий Парик, Эллен, Хасан. Эллен в последнюю минуту решила сопровождать мужа в нашем путешествии.

По обеим сторонам дороги расстилались поля высокого сверкающего сахарного тростника. Вскоре мы оставили их по­зади и шли мимо низких зданий городских окраин.

Дорога расширялась. То тут, то там отбрасывали хилую тень пальмы.

Двое детей взглянули на нас большими карими глазами, когда мы проходили мимо. Они наблюдали за тем, как усталая шестиногая корова вращала большое колеса сакиха — так же, как и тысячу лет назад другие коровы вращали здесь большие колеса сакихов, только эта оставляла больше следов.

Мой областной инспектор, Рамзее Смит, встретил нас в отеле. Он был рослым человеком, тонкая сетка морщин плотно охватывала его загорелое лицо, а в глазах светилась печадь, хотя постоянная улыбка как-то компенсировала ее.

Мы потягивали пиво в холле отеля, дожидаясь Джорджа, так как послали его сменить местных охранников.

Работа продвигается успешно,— доложил мне Рамзее.

Отлично,— одобрил я, довольный тем, что никто не спросил, что это за «работа». Я хотел преподнести им сюр­приз.

Как ваши жена и дети?

Прекрасно,— заверил он.

А новорожденный?

Выжил, и у него нет никаких дефектов,— гордо сооб­щил он.— Я отослал жену на Корсику во время беременности. Вот его фотография.

Я притворился, будто разглядываю ее, отпуская ожидае­мые восхищенные междометия.

Кстати с> снимках,— вспомнил я.— Вам нужно еще каксе-нибудь оборудование для киносъемок?

Нет, у нас всего хватает. Дела идут великолепно. Когда вы желаете осмотреть работу?

Как только мы чего-нибудь перекусим.

Вы — мусульманин? — вмешался Миштиго.

Я коптской веры,— без улыбки ответил Рамзее.

О, в самом деле? Вы имеете в виду монофизитскую ересь, не так ли?

Мы не считаем себя еретиками,— сказал Рамзее.

Я сидел, гадая, правильно ли поступили мы, греки, спустив логику на этот злополучный мир, в то время как Миштиго погрузился в забавное (для него) перечисление христианских ересей. В приливе злости из-за обязанности служить гидом в этом путешествии я записал их все в экспедиционный днев­ник. Позже Лорел сообщил мне, что из него получился отлич­ный и аккуратно заполненный документ. Что лишь показывает, насколько скверно я, должно быть, чувствовал себя в ту минуту. Помню, я занес в тот дневник даже историю о случайной кано­низация в шестнадцатом веке Будды под именем Святого Иосафата.

И, наконец, пока Миштиго сидел там и насмехался над на­ми, я понял, что должен или зарезать его, или сменить тему. Так как сам я не христианин, то его теологическая комедия ошибок не задела во мне религиозной струны. Однако меня покоробило, что представитель иной расы пошел на такие хло­поты, занимаясь исследованиями лишь ради того, чтобы за­ставить нас выглядеть толпой идиотов.

· ·

Рассматривая это в данное время заново, я теперь понимаю, что был неправ. Успех сделанной мной тогда видеозаписи («сло­ва», на которые ссылался Рамзее) подтверждает мою недавнюю гипотезу о веганцах: они чертовски наскучили самим себе, а мы были настолько новыми, что они ухватились за наши вечно популярные и классические проблемы, равно как и за ту, кото­рую мы представляли во плоти. Они грудами громоздили до­гадки, кто на самом деле написал шекспировские пьесы, умер или нет Наполеон на острове Святой Елены, кто были первые европейцы, ступившие на землю Северной Америки, указывают ли книги Чарльза Форта, что Землю посещала неизвестная им разумная раса, и так далее. А высшая каста веганского общества питается еще и нашими средневековыми теологи­ческими дебатами. Забавно.

* *

Касательно вашей книги, срин Штиго...— перебкл я. Употребленная мною форма почтительного обращения — срин — остановила его.

Да?

У меня сложилось впечатление,— сказал я,— что вы не желаете в данное время обсуждать никаких подробностей. Я, конечно, уважаю ваши чувства, но это ставит меня и не­ловкое положение как руководителя этой поездки.

Мы оба прекрасно понимали, что мне следовало бы выяс­нить это с ним наедине, тем более после ответа Филу, данного им на приеме в Управлении, но я испытывал желание поругать­ся и хотел дать ему знать об этом, так же как и направить разговор в другое русло. Поэтому я сказал:

Мне любопытно, будет ли она главным образом отчетом о путешествии по посещаемым нами местам или вы хотите, чтобы мы помогли привлечь ваше внимание к хаким-то особым местным условиям — скажем, политическим — или к теку щим культурным новинкам.

Я заинтересован главным образом в написании подроб­ной книги о путешествии,— ответил он.— Но рад буду вы­слушать ваши замечания по ходу дела. Я думал, это все равно входит в ваши обязанности. А так, я знаком б общих чертах с традициями и текущим положением дел на Земле, и они ме ля не очень занимают.

Расхаживавший и куривший в ожидании обеда Дос Сантос резко остановился и спросил:

Срин Штиго, как вы относитесь к движению возвращен­цев? Сочувствуете ли вы нашим целям? Или вы считаете :>то мертвым делом?

Да,— ответил он.— Последнее. Я считаю, что когда кто-то умер, единственное, что тут можно сделать,— это по­хоронить его. Я уважаю ваши цели, но не вижу, как вы можете даже надеяться осуществить их. С какой стати вашему народу бросать обеспеченность, в которой он теперь живет, и возвра­щаться сюда? Большинство людей нынешнего поколения паже не видели никогда Землю, не считая видеозаписей, а вы дол­жны признать, что они едва ли могут кого-нибудь завлечь.

Позвольте с вами не согласиться,— возразил Дос

Сантос.— Я нахожу ваше отношение к данному вопросу патри­цианским. .

Каким ему и следует быть,— отозвался Миштиго.

Джордж и обед прибыли почти одновременно. Официанты

начали подавать на стол еду.

Я предпочел бы есть за отдельным столиком,— про­инструктировал Дос Сантос официанта.

Вы здесь потому, что напросились сами,— напомнил я.

Он остановился и бросил украдкой взгляд на Рыжий Па­рик, которая сидела, по случаю, по правую руку от меня. Мне показалось, что я заметил почти незаметное движение ее го­ловы, сперва налево, а затем направо. Дос Сантос собрал лицо в подобие легкой улыбки и чуть поклонился.

Простите мой латиноамериканский темперамент,— извинился он.— Мне едва ли следует ожидать, что я обращу кого-нибудь в вэзвращенческую веру за пять минут... И мне было трудно скрывать свои чувства.

Это заметно.

Я проголодался,— заявил я.

Он уселся напротив нас, рядом с Джорджем.

Посмотрите на Сфинкса,— показала Рыжий Парик на висевший на противоположной стене офорт,— чья речь пере­межается долгими периодами молчания да задаваемой иногда загадкой. Древний, как время. Высокочтимый. Несомненно, впавший от старости в маразм. Он держ.ит язык за зубами и ждет. Чего? Кто знает? Ваш вкус допускает существование монслитов в искусстве, срин Штиго?

Иногда,— заметил тот, слева от меня.

Дос Сантос бросил через плечо быстрый взгляд, а потом снова посмотрел на Диану, но ничего не сказал.

Я попросил Б’ыжий Парик передать мне соль. На самом-то деле мне хотелось превратить ее в соляной столб и заставить остаться неизменной, так, чтобы была возможность изучить ее на досуге, но вместо этого я всего лишь посолил картошку. Вот уж действительно, «посмотрите на Сфинкса»!

* *

Солнце в зените, короткие тени, жара — вот как все было. Я не хотел, чтобы какие-нибудь пескоходы или скиммеры ис­портили эту сцену и поэтому заставил всех пройтись пешком. Идти было не так уж далеко, но для достижения желаемого эффекта я выбрал несколько окольный путь.

33

Мы прошли больше мили, то поднимаясь, то опускаясь. Я конфисковал у Джорджа сачок цдя предотвращения любых незапланированных остановок, когда мы проходили мимо кле­верных полей, лежащих на нашем пути.

[10][11]

Сейчас, глядя назад в прошлое, я вижу все именно так: яр­ких птиц, мелькающих в небе, и пару верблюдов, появляющих­ся на горизонте на фоне неба всякий раз, как мы подымались на взгорок. (На самом-то деле эти верблюды были вьщ'заны из фанеры, но и этого хватало. Кому интересны выражения верблюжьих морд? Даже другим верблюдам неинтересны. Тош­нотворные животные...)

Мимо нас, тяжело ступая, прошла женщина — невысокая и смуглая, с высоким кувшином на голове. Миштиго отметил этот факт в своем карманном секретаре. Я кивнул женщине и поздоровался. Женщина поздоровалась в ответ, но, есте­ственно, не кивнула.

Эллен, уже взмокшая, продолжала обмахиваться большим зеленым треугольным веером из перьев; Красный Парик шла выпрямившись во весь рост, на верхней губе у нее выступили крошечные бисеринки пота, глаза же были скрыты под солнце­защитными хамелеонами, потемневшими до предела. Наконец мы добрались до места назначения, забравшись на последний невысокий холм.

Смотрите,— сказал Рамзее.

i Madre de Dioc! * воскликнул Дос Сантос.

Хасан крякнул.

Красный Парик быстро повернулась ко мне, а затем от­вернулась вновь. За очками я не смог прочесть выражения ее глаз. Эллен продолжала обмахиваться веером.

Что они делают? — спросил Миштиго. Я впервые видел его искренне удивленным.

Как что, разбирают великую пирамиду Хеопса, конеч­но,— ответил я. "

Через некоторое время Рыжий Парик задала нужный во­прос:

Почему?

Ну,— объяснил я ей,— у них здесь, в некотором роде, дефицит по части стройматериалов, ведь камни Старого Каира все еще радиоактивны, и поэтому они приобретают их, рас­таскивая тот старый образчик трехмерной геометрии.

Они оскверняют памятник минувшей славы человече­ства! — воскликнула она.

Нет ничего дешевле минувшей славы,— заметил я.— Нас заботит слава нынешняя, и им сейчас нужны строймате­риалы.

И сколько это продолжается? — спросил Миштиго, гло­тая от волнения слова.

Эту разборку начали три дня назад,— ответил Рамзее.

Кто дал вам право совершать подобное деяние?

Оно одобрено Земным Управлением по делам Художе­ственных Произведений, Памятников и Архивов, срин.

Миштиго повернулся ко мне, его янтарные глаза странно светились.

Вы! — произнес он.

Я,— удостоверил я.— Уполномоченный данного Управ­ления. Подтверждаю.

Почему никто ничего не слышал об этом вашем акте?

Потому что очень немногие забираются теперь в эту глушь,— объяснил я.— Что является еще одной веской причи­ной для разборки этой штуковины. Ныне на нее почти никто не смотрит. У меня есть право давать разрешения на такие дей­ствия.

Чтобы увидеть ее, я специально прибыл из другого мира!

Ну, тогда смотрите по-быстрому,— посоветовал я ему.— Скоро ее не будет.

Он повернулся и вылупился на меня.

Вы явно не имеете ни малейшего представления о ее внутренней ценности. Или же, если имеете...

Напротив, я точно знаю, чего она стоит.

...А эти несчастные создания, которых вы заставляете трудиться там,— голос его поднялся, когда он изучил сцену,— под жаркими лучами вашего безобразного солнца,— они же трудятся в самых первобытных условиях! Неужели вы ни­когда не слыхали хотя бы о простейших механизмах?

А как же. Но они очень дороги. Все эти люди вызвались работать добровольно, за символическую плату. И Актерское Право Справедливости не позволяет нам применять бичи, хотя рабочие и выступали за них. Нам разрешено лишь щел­кать ими в воздухе подле них.

Актерское Право Справедливости?

Их профсоюз. Если хотите увидеть какие-нибудь меха­низмы, взгляните вон на тот холм.

Он взглянул.

Что там происходит?

Мы фиксируем происходящее на видеопленку.

С какой целью?

Когда мы закончим, то смонтируем ее до приемлемой для показа длины и прокрутим в обратную сторону. Мы хотим назвать этот фильм «Строительство Великой Пирамиды». По идее, очень смешно и должно принести деньги. Ваши исто­рики с первого дня, как услышали о ней, строили догадки о гом, как именно мы собрали ее. Возможно, этот фильм доставит им некоторое удовольствие. Я решил, что лучшим ответом бу­дет ГСНМ.

ГСНМ?

Грубая Сила и Невежество Масс. Посмотрите, какую толчею они там устроили, видите? Следуя за движением каме­ры, они ложатся и быстро встают, когда та поворачивается в их направлении. В законченной ленте они будут валиться по всей стройплощадке... Но, впрочем, это же первый земной фильм, снятый за много лет. Они по-настоящему взволнованы.

Дос Сантос разглядывал оскаленные зубы Рыжего Парика и напряженные мускулы ее лица. Потом перевел горяций взор на пирамиду­

Вы безумец! — объявил он.

Нет. Отсутствие памятника тоже может быть, некото­рым образом, чем-то вроде памятника.

Памятника Конраду Номикосу,— констатировал он.

Нет,— вмешалась тут Рыжий Парик.— Наверняка, су­ществует не только Искусство Созидания, но и Искусство Раз­рушения. Я думаю, он пробует силы именно в такого рода искус­стве. Разыгрывает из себя Калигулу. Кажется, я даже пони­маю — почему.

Спасибо.

Не ждите в ответ «пожалуйста». Я сказала «кажет­ся» — художник занимается этим с любовью.

Любовь — это отрицательная форма ненависти.

«Я умираю, Египет, умираю»,— процитировала Эллен.

Миштиго рассмеялся.

Вы покруче, чем я думал, Номикос,— заметил он.— Но вы не являетесь незаменимым.

Попробуйте уволить государственного служащего, особенно меня.

Это может оказаться легче, чем вы думаете.

Посмотрим.

Возможно.

Мы снова повернулись к оставшимся девяноста процентам пирамиды Хеопса-Хуфу. Миштиго опять принялся делать за­метки.

Я предпочел бы, чтобы вы пока обозревали ее отсюда,— попросил я.— Наше присутствие приведет к напрасному рас­ходу ценных метров пленки. Мы — анахронизмы. Спуститься мы сможем во время перерыва на кофе.

Согласен,— не стал спорить Миштиго.— И уверен, что узнаю анахронизм, увидев его перед собой. Но здесь я уже увидел все, что хотел. Давайте вернемся в отель. Я желаю поговорить с местными жителями.

Мгновение с пустя он задумчиво добавил:

Значит, я увижу Саккару раньше намеченного срока. Вы ведь еще не начали разбирать все памятники Луксора, Кар- нака и долины Царей, а?

Да еще нет.

Хорошо. Тогда мы посетим их досрочно.

Давайте не будем задерживаться здесь,— предложила Эллен.— Жара тут просто зверская.

Поэтому мы и вернулись.

Вы действительно думаете так, как говорили? — спро­сила Диана, когда мы шли обратно.

Некоторым образом.

Как же вы думаете о таких вещах на самом деле?

По-гречески, конечно. А потом перевожу на английский. В этом я достиг большого мастерства.

Кто вы?

Озимандия. «Взгляните на мои творения, владыки, и восглачьте» *.

Я не владыка.

Хотелось бы верить...— сказал я, и обращенная ко мне левая сторона ее лица являла довольно странное выражение, когда мы шли рядом.

* *

Позвольте мне рассказать вам о боадилах,— сказал я.

Наша фелюга двигалась по ослепительной солнечной до­рожке, вплавленной средь серых колонн Луксора. Миштиго си-

" «Озимандия» — стихотворение П. Б. Шелли.

дел спиной ко мне, поглядывая на них и периодически диктуя возникшие впечатления.

Где мы высадимся? — спросил он у меня.

Примерно милей дальше. Наверное, мне лучше все же рассказать вам о боадилах.

Я знаю, что такое боадилы. Ведь я уже говорил вам, что изучил ваш мир.

Угу. Одно дело читать о них...

Я также и видел боадилов. В Земном Саду на Тей- лере их четыре штуки.

—· ...а видеть их в аквариуме — другое.

Вы с Хасаном настоящий плавучий арсенал. Я насчитал на вашем поясе три гранаты и четыре у Хасана.

Гранатой нельзя воспользоваться, если такая звеэюга навалится на вас,— если вы, конечно, не захотите разделаться заодно и с собой. А если он подальше, то в него гранатой не попадешь. Слишком быстро они двигаются.

Он наконец обернулся.

Что же вы тогда используете?

Я извлек из-под галабии (совсем отуземился) оружие, которое стараюсь всегда иметь под рукой, направляясь i эти края.

Он внимательно изучил его.

Назовите его.

Это автомат. Стреляет мета-цианидными пулями, удар­ная сила пули — тонна. Прицельная дальность стрельбы неве­лика, но хватит и этого. Сработан по образцу пистолета- пулемета двадцатого века, который в те времена назывался «шмайссер».

Довольно неудобный. Он остановит боадила?

Если повезет. В одном из этих ящиков у меня есть еще пара. Не хотите?

Нет, спасибо,— он помолчал.— Но вы можете расска­зать мне о боадилах поподробнее. В тот день, честно гоноря, я лишь мельком взглянул на них, да и то они порядком погру­зились в воду.

Ну... Голова смахивает на крокодилью, только побольше. Около сорока футов длиной. Способен свернуться в большой пляжный мяч с зубами. Стремителен и на земле и в воде, и чертовски много ножек по обоим бокам...

Сколько именно? — перебил он.

Хм,— я умолк.— Если говорить откровенно, никогда не считал. Секундочку.

Эй, Джордж,— я повернулся в сторону, где знамени­тый главный биолог Земли мирно дремал в тени паруса.— Сколько ног у боадила?

Оя поднялся, слегка потянулся и подошел к нам.

Боадилы? — задумчиво произнес он, ковыряя пальцем в ухе и прокручивая в голове листы справочника.— Они оп­ределенно относятся к классу пресмыкающихся, уж в этом-то мы можем быть уверены. А вот принадлежат ли они к отряду крокодилов, собственному подвиду, или к отряду чешуйчатых, подотряду раздирающих, семейству новоногих, как полу­серьезно утверждает один мой коллега с Тейлера,— мы не уверены. На мой взгляд, они — нечто, напоминающее сделан­ные до Трех Дней фоторепродукции представлений художни­ков о том, как выглядели фитозавры мезозойской эры. Конеч­но же, с превосходством в числе ног и способностью свиваться в клубок. Так что я, лично, за отнесение их к отряду крокодилов.

Он прислонился к борту и смотрел на мерцающую воду. Я понял, что он не собирается больше ничего говорить, и по­этому напомнил:

Так сколько же у него ног?

А? Ног? Никогда не считал. Однако, если нам повезет, мы, может быть, и получим такой шанс. Их здесь много водится. Имевшийся у меня молодой боадил долго не протянул.

А что с ним случилось? — спросил Миштиго.

Его съел мой мегадонаплатий.

Мегадонаплатий?

Несколько похож на утконоса с зубами,— пояснил я.— И примерно десяти футов ростом. Снимите его при случае. Насколько нам известно, их видели всего три-четыре раза. Австралийское животное. Своим мы обзавелись благодаря счастливой случайности. Вероятно, они долго не протянут как вид, я имею в виду — в отличие от боадилов. Это яйцекладу­щие млекопитающие, и яйца у них слишком крупные для го­лодного мира, чтобы разрешить продолжительное существо­вание вида. Если это настоящий вид. Может быть, они всего лишь изолированные отклонения.

Возможно,— мудро кивнул Джордж.— А впрочем, воз­можно, и нет.

Миштиго отвернулся, качая головой.

Хг.сан частично распаковал своего робота-голема — Роле- ма — и возился с настройкой. Эллен наконец махнула рукой на приличия и загорала голышом, зарабатывая себе ожоги по всему телу. Рыжий Парик и Дос Сантос что-то замышляли на другом конце судна. Эта парочка никогда не встречалась просто так, они всегда выполняли задания. Наша фелюга мед­ленно плыла, и я решил, что самое время направить ее к оерегу и посмотреть, что новенького среди развалин гробниц и хзамоз.

* *

Следующие шесть дней прошли без происшествий и чего- либо выдающегося. Так и у цветка могут быть на месте г;се ле­пестки, а сердцевина его — темная и загнивающая. Вот имен­но так...

Миштиго, должно быть, брал интервью у каждого камен­ного барана на протяжении всех четырех миль пути до Карнака. И в свете дня, и в мерцании фонарей мы плыли среди разва­лин, тревожили летучих мышей, крыс, змей и насекомых под монотонный голос веганца, диктующего заметки на чуждом языке. Ночью мы разбивали лагерь в песках, устанапливая двухсотметровый периметр электронного предупреждения и выставляя двух часовых. Боадилы — животные холодиэкров- ные, а ночи стояли достаточно прохладные. Поэтому снаружи нам опасаться особо было нечего.

Ночь освещали огромные бивачные костры, разбросанные без всякого порядка повсюду, так как веганец хотел первобыт­ную обстановку — для антуража, полагал я.

Наши скиммеры остались южнее. Мы перегнали их и одно известное мне местечко и оставили там под охраной Управле­ния, взяв напрокат для нашего путешествия фелюгу, которая сейчас и плыла параллельно пути паломничества Бога-Фарао- на из Карнака в Луксор. Так уж хотелось Миштиго. По вече­рам Хасан либо тренировался с ассегаем, вымененным у одного рослого нубийца, либо, раздевшись до пояса, часами боролся со своим не знающим усталости големом.

Голем был достойным противником. Хасан запрограммиро­вал его на силу вдвое большую, чем у среднестатистического че­ловека, а реакцию ускорил на пятьдесят процентов. Его память содержала сотни борцовских приемов, а регулятор, теоретиче­ски, не позволял убить или искалечить противника — все благо­даря химоэлектрическим аналогам центростремительных нер­вов, позволявшим голему до унции рассчитывать степень давления, требующуюся для перелома кости или разрыва сухо­жилия.

Ролем был ростом около пяти футов шести дюймов и весил около двухсот пятидесяти фунтов; сработанный на Бакабе, он очень дорого стоил, отличался бледным цветом и карика­турными чертами лица, а мозги у него рас полагались где-то внизу, там, где полагалось быть пупку, если бы у големов были пупки — для защиты его мыслящего вещества от греко-рим­ских нравов. Но даже при этом несчастные случаи могли про­изойти. Люди-таки погибали от рук этих штук, когда что-нибудь съезжало в их мозгах или каких-нибудь центростремитель­ных нервах, или просто потому, что сами люди поскальзыва­лись или пытались вырваться, добавляя недостающие несколько унций,

Я как-то держал такого почти год для боксирования. Бы­вало, каждый полдень проводил с ним минут пятнадцать. Стал думать о нем, почти как о человеке, а потом, однажды, он подрался со мной не по правилам, и я свыше часа молотил его и наконец сшиб ему голову. А эта штука продолжала себе бок­сировать дальше, как ни в чем не бывало. Я тут же перестал думать о ней, как о дружеском спарринг-партнере. Странное это ощущение, боксировать с обезглавленным големом, пони­маете'’ Вроде как пробудиться от приятного сна и обнаружить в ногах постели изготовившийся к прыжку кошмар. Он, на самом-то деле, не «видит» противника имеющимися у него псеадоглазами — он весь покрыт пьезоэлектрическими радар­ными ячейками и -«следит» всей поверхностью. И все же смерть иллюзии в общем-то приводит в замешательство. Я отключил своего и больше никогда не включал его вновь. Сплавил его торгогцу верблюдами за очень хорошую цену. Не знаю, удосу­жился ли тот насадить голову обратно. Но он же был турок, так кого это волнует?

Так или иначе, Хасан возился с Ролемом, оба они блестели в свете костра, а мы все сидели на одеялах и смотрели. Лету­чие мыши иногда устремлялись вниз, словно большие парящие хлопы пепла, и прозрачные облака вуалью затягивали Луну, чтобы затем вновь двинуться дальше. Так все было и в третью ночь, когда я сопел с ума.