Михаил Кликин. Сборник

Консервы

— Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко! Слышь? Вставай!

Я открываю глаза.

Зощенко — это я.

Разбудивший меня Кузьмич улыбается так, будто он только что в одиночку расстрелял из САУ отряд «Пантер». Глупость, конечно: Кузьмич никогда ни из чего не стрелял. Он свой испачканный мазутом нос не высовывает из ангара, где целыми сутками возится с танками. Он и спит тут же — в своём персональном фанерном закутке, в куче ветоши возле самодельного обогревателя, работающего на соляре.

— Завтра на «фрице» пойдёшь! — объявляет мне Кузьмич.

— Откуда знаешь?

— От верблюда.

Кузьмич знает всё. И никто не знает, откуда он всё знает.

— А на каком «фрице»?

— На «Рыси». И я уже договорился насчёт нового «Майбаха». Будет твоя Рысь прокачана по высшему разряду.

— Чего? Как это — «прокачана»?

— Да ничего, не парься.

Вечно Кузьмич какие-то словечки новые в свой разговор вкручивает. Сам их, что ли, придумывает?

— За мотор спасибо, — говорю я. — А тебе-то какой интерес?

Мы с Кузьмичом хоть и приятели, но не настолько близкие, чтоб он так обо мне заботился.

— Что ж сразу интерес, — обижается Кузьмич. — Я что, от души помочь не могу?

Вот странный он человек. Сидит в этом вонючем ангаре, жильё тут себе обустроил, будто в казарме места на всех не хватает. Подковырки эти его постоянные: спросит что-нибудь и смеётся над ответом, словно знает что-то, что другим неизвестно.

— А как думаешь, Зощенко, сколько мне лет?

— Полтинник, — говорю.

Смеётся, щурится:

— Бери больше!

Может, конечно, и больше. Кузьмич у нас самый старый.

— А ты, Зощенко, в каком году родился?

— В семнадцатом.

— Ого! Как Октябрьская Революция.

Опять смеётся. Ну, словно дурачок!

Отсмеявшись, уточняет, глядит хитро:

— И сколько же тебе лет, выходит?

Я прикидываю в уме, тру наморщенный лоб.

Со временем у нас тут туго: часы нам не положены, календарей тоже нет, дни друг на дружку похожи, особенно если в лазарете лежишь, — немудрено и запутаться. Года три я уже здесь, наверное. В сорок втором меня на Полигон сослали, а значит…

— Двадцать восемь, — говорю.

Кузьмич смеётся, голову задрав, небритое горло открыв. Потом подвигает деревянный ящик, садится на него, большим немецким ножом открывает американские консервы, достаёт ложку из-за голенища и начинает есть — как уголь в паровозную топку закидывает.

— Значит, сейчас сорок пятый?

Я пожимаю плечами:

— Наверное.

— Как думаешь, война-то кончилась?

— Скорей всего.

— Мы победили?

— Конечно.

— Победили, — соглашается Кузьмич. Кивает долго, на тушёнку свою американскую смотрит. Потом плюёт в неё, выбрасывает в кучу железной стружки за токарным станком. — Давно победили.

— В каком году? — спрашиваю я тихо.

— В сорок пятом, — подтверждает Кузьмич. Я ему верю: он же всё знает.

— А почему давно?

— Потому что тебе не двадцать восемь. А мне не пятьдесят.

Кузьмич не смеётся.

Он встаёт и уходит в свою каморку. Я решаю ещё поспать. Слова Кузьмича, конечно, кажутся мне странными, но он весь такой — загадочный. Что толку рассуждать над шарадами юродивого?

Я закрываю глаза…

— Зощенко. Эй, Зощенко!

Ну нет мне сегодня покоя! В казарму, что ли, пойти?

— Чего?!

— Это опять я.

Кузьмич протягивает мне мятую кружку. Я по его хитрым глазам вижу, что в ней не вода. Принимаю подношение, оглядываюсь — не смотрит ли кто. В три глотка осушаю кружку, выхватываю из руки довольного Кузьмича натёртую солью и чесноком горбушку. Тяну ноздрями острый запах, потом заедаю спирт. Вкусно!

— Эх, ядрёное у тебя топливо, Кузьмич!

— Первосортное, — соглашается он. Я чувствую, что он тоже принял на грудь — там в каморке своей. Нам хорошо, и мы молчим какое-то время. Но долго молчать Кузьмич не умеет:

— А скажи мне, Андрюха, за что тебя на Полигон сослали?

Вообще-то, такие разговоры тут не поощряются. Но спирт своё дело делает, и я признаюсь:

— За то, что секретный летательный аппарат сбил.

— Ага, — кивает Кузьмич, и я понимаю, что это ему известно. — А расскажи-ка подробней, как оно так у тебя вышло.

Я приступаю к рассказу. Кузьмич достаёт из кармана блокнотик, начинает что-то карандашиком черкать. Я сразу умолкаю: одно дело изустно балакать, совсем другое, когда тебя записывают. Кузьмич, угадав моё беспокойство, показывает листок: он не пишет, он рисует. Спрашивает:

— Такой летательный аппарат?

— Ну да.

На рисунке Кузьмича диск с утолщением в центре, похожий на детскую юлу.

Я удивлён. Рассказываю, как видел такую вот штуковину в поле, когда наш экипаж назад из разведки боем возвращался. С перепугу пальнули — себя обнаружили. А летательная машина, повреждение получив, зажгла голубые и оранжевые огни, поднялась, будто бы на столбе света, и умчалась на бреющем за лес во вражескую сторону.

— Ясно, — кивает Кузьмич. — Небось, начальству всё доложил, как было. Они тебя и сдали куда следует.

— Ага.

— На Полигон сразу направили?

— Ну да. Сказали, что я уничтожил секретный летательный аппарат. Велели язык за зубами держать. И предложили на выбор: в лагеря или на Полигон. Ну я и выбрал.

— Что, даже про срок не спросил?

— А чего спрашивать? Сколько дали, столько и отбуду. Сам виноват, сам наказание понесу. Да и не жалею я о том, что попал сюда. Полезное же дело делаем — на благо страны.

— Ну да… — И опять Кузьмич лыбится. — Только вот какой страны?..

Нет, такие разговоры я с ним вести не собираюсь. Этак и до измены Родине можно договориться.

— Иди ты, Кузьмич, сам знаешь куда!

— Ладно-ладно. Не горячись… А ведь ты был прав, Зощенко.

— Что?

— По делу я к тебе. Не просто так.

— Ну?

— Возьми меня завтра в бой. В экипаж свой возьми…

Я, наверное, минут пять пялюсь на Кузьмича. Потом понимаю, что он так шутит и хохочу.

— Я серьёзно, Зощенко. Возьми хоть механиком, хоть радистом — я могу.

— Не смешно шутишь, Кузьмич. Ты же тут сиднем сидишь, с железками копаешься. Какой тебе танк? Какой экипаж? Или тебе моча в голову ударила на старости лет?

— Попридержи язык, сопляк! — Кузьмич злится. — Да таких, как я, по всему Полигону от силы пять человек!

— Ну и зачем тебе в бой?

Они смотрит на меня — явно, решает, стоит ли меня посвящать в свою тайну. Понимает, что без веской причины я его с собой не возьму. Вздыхает. Признаётся:

— Вы завтра у пересохшей реки будете сражаться. Пойдёте со стороны барханов к посёлку. А мне туда очень нужно. Я с одним старым приятелем по рации договорился, он мне передачку там оставит на условленном месте. Ящик такой. Из-под консервов. Вот его я и хочу забрать. Вы меня высадите, где я скажу. А потом подождите.

— Да ты с ума сошёл! Мы тебе что, таксомотор?

— Я быстро.

— Нет.

— Мне очень надо, Зощенко. Вопрос жизни и смерти.

— Что в ящике?

Кузьмич мнётся, поглядывает на меня. Не хочет признаваться.

— Консервы.

— Врёшь же, Кузьмич!

— Вру.

— Что в ящике?

— Посылка.

— Ладно, не хочешь говорить, не надо… Давай я сам эту посылку заберу.

— Нет. Не могу. Место особое, тайное. Открыть тебе его не могу. Извини. Мне самому туда надо ехать.

— Вот что ты за человек, Кузьмич!

— Возьмёшь?!

— Нет.

— Я же насчёт «Майбаха» договорился, — Кузьмич начинает канючить, будто ребёнок шестилетний. — Верь мне, упакуют твою машинку на завтрашний выезд по высшему классу! А если захочешь, я и дальше буду тебе помогать. Я тебе такую рацию добуду — закачаешься!

— Закачаюсь?

Он отмахивается, смотрит на меня преданно — у нас в части кобель Шарик был, вот он так же в глаза заглядывал, когда ему кости подносили, но сразу не давали.

— Что в ящике? — опять спрашиваю я.

— Детали, — Кузьмич сдаётся. — Запчасти. ЗИП. Только особенные. Мой приятель, про которого я тебе говорил, подшаманил кое-что, проапгрейдил…

— Чего сделал?

Опять Кузьмич раздражённо машет рукой.

— Возьмёшь?

— Ну, не знаю… Дай подумать…

Жалко мне полкового кобеля Шарика. Добрый он был, ласковый, а не баловала его жизнь. И сдох он плохо, просроченных консервов нажравшись.

В конце дня я отправляюсь в казармы, чтобы найти радиста в экипаж.

Ромка Хохорин, на которого я рассчитывал, — отказывается.

Харламов отказывается.

Курочкин отказывается.

И даже Руслан Гаджиев отказывается.

Все разводят руками:

— Кузьмич сказал по секрету, что тебя подобьют. Кузьмич всё знает. Так что — нет, извини, командир, не в этот раз.

Злой, иду искать Кузьмича.

Впрочем, что его искать? Он же из ангара ни ногой.

Врываюсь без стука в его каморку, заставленную аппаратурой. Старый интриган сидит перед включённой радиостанцией, паяет что-то — запах канифоли щекочет мне ноздри. Стоящий на полке круглый громкоговоритель, похожий на бумажную тарелку, изрыгает странную музыку. Я хлопаю дверью, Кузьмич пугается, роняет горячий паяльник на колени, ругается, торопливо выключает радиостанцию — музыка умолкает.

— Это что такое?! — грозно спрашиваю я.

— Депеш мод, — говорит напуганный Кузьмич. — Англичане.

— Чего?!

Мы смотрим друг на друга. Кузьмич понимает, что сморозил что-то не то. Спрашивает осторожно:

— Ты о чём, Зощенко?

— Я о том, что ты предательские слухи распространяешь.

— А! — Кузьмич облегчённо выдыхает, смеётся. — Да ничего я не распространяю. Правду говорю. Если не возьмёшь меня — сгоришь в танке.

— Слушай, Кузьмич, ты совсем дурак? — Я аж шиплю от злобы.

Он достаёт из-под стола фляжку, взбалтывает, многозначительно на меня смотрит.

— Возьми меня в экипаж, Зощенко. У тебя же место радиста пока не занято? Ну! А я твой счастливый талисман буду.

На столе появляются две кружки, консервы, сухари и — о, чудо! — солёные огурцы, ровненькие, как бы восковые, в пупырышках. У меня слюнки текут.

— Садись, Зощенко.

Я сажусь. Как тут не сесть? Спрашиваю, на огурцы глядя, бульканье спирта слушая:

— А что такое Депеш мод?

— А это, Зощенко, тебе знать не положено… Возьми меня в экипаж.

Я беру кружку.

— Нет, не возьму!..

Утро.

В составе взвода выдвигаемся на позиции, катимся по обочине дороги, вздымая клубы пыли. В моём экипаже кроме меня три человека: Антон Шаламов, Юрка Прохоров по прозвищу Тракторист, ну и, конечно же, Кузьмич.

«Рысь» идёт мягко, будто на лапах крадётся. Мощный «Майбах» — не мотор, а песня!

— Правее, — говорю громко, по ненужной сейчас привычке прижимая к горлу ларингофон шлема. — И ходу прибавь. Отстаём.

— Ага, — отзывается в наушниках голос Юрки Тракториста. — Будет сделано, ваше высокоблагродье.

Кузьмич хихикает. Ему теперь всё можно. Если бы не он, не было бы у нас ни новых шлемофонов, ни нового танкового переговорного устройства.

— Отставить смех, — говорю.

Чудо, чудо — даже кричать не нужно!..

Как начинаются дюны, встаём, слушаем боевую задачу. В это время с севера подходят ещё два взвода. Тут танки посерьёзней. Вижу три тяжёлые машины союзников — ну, эти дадут жару.

Противник, впрочем, у нас тоже нешуточный. А на Полигоне иначе и не бывает.

Взводный спрашивает, всё ли мне ясно. Отвечаю, что вопросов не имею, повторяю поставленную перед нами задачу: «зайти к населённому пункту с востока, обогнуть его, по возможности скрытно приблизиться к обозначенным высотам, обнаружить позиции самоходной артиллерии противника, передать координаты и ориентиры.»

— Приступайте, — говорит взводный.

Я вижу, как срывается с места «Леопард» Димки Крылова, — перед ним поставлена та же задача, и это уже вызов, уже соревнование.

— Быстро, быстро, быстро! — ору я.

Мы с Димкой Крыловым давние соперники.

Моя «Рысь» будто прыгает вперёд. Умеют, всё же, фрицы делать технику!

— Обо мне помнишь? — хрипит в наушниках голос Кузьмича. — Третий дом справа, как я показывал. Встанем там.

— Под трибунал нас подведёшь, Кузьмич! — кричу я.

— Да какой тут к дьяволу трибунал? — смеётся Кузьмич. — Дальше ссылать уже некуда.

Проходит всего минут десять, и мы видим вражеский танк. Тяжёлый «Маус» ломится через кусты. Вступать с ним в бой я не рискую. Да и надобности такой нет, пока не выполнена главная задача. «Маус» исчезает за дюнами, то ли не заметив нас, то ли приняв за своего. И теперь я понимаю, почему нам с Димкой Крыловым достались сегодня немецкие танки.

— Левей давай!

Мы уходим на юг — там должно быть безопасней и потише.

Кузьмич докладывает обстановку: основные наши силы двинулись маршем на село. Через пять минут добавляет: встреченный «Маус» расстрелян. Ещё через пять минут: «Леопард» Крылова обнаружен врагом.

Нам пока везёт: летим на всех парах, прыгаем по пустым песчаным холмам. Впереди уже видны строения и дым пожаров. Где-то там тайник, так нужный Кузьмичу.

— Кузьмич, как же ты из ангара решился выбраться? Про тебя говорят, что ты трус. Боишься в боях участвовать.

В танке грохот, но шлемофоны работают отлично.

— Не трушу, а осторожничаю, — отвечает Кузьмич. Я даже интонации его голоса разбираю. — Мне погибать нельзя, я слишком много знаю.

— Но в этот бой сунулся.

— Я всё просчитал. Вероятность не вернуться из этого боя примерно такая же, как вероятность попадания шального снаряда в ангар. Так что я рискую не больше обычного.

— Наверное, и задание наше знал?

— Знал. Я же всё знаю.

— Откуда, Кузьмич?

— От верблюда.

Врываемся в село. Третий дом — нахожу его. Это какой-то барак с выбитыми окнами и провалившейся крышей. Выбираю сторону, где можно встать незаметно.

— Кузьмич, готовься!

— Всегда готов!

Юрка Тракторист мастерски подводит танк вплотную к стене. Я даю команду заглушить мотор.

— Три минуты, — говорю я Кузьмичу.

— Уже бегу!

Он срывает шлемофон и, отдуваясь, лезет из танка. Тишина стоит такая плотная, что хоть её ножом режь. Я достаю карту, сверяюсь с ней, прикидываю, где бы я сам развернул артиллерийские установки.

Проходит уже минут пять. Я теряю терпение и ругаюсь, на чём свет стоит. Мне кажется, что я слышу канонаду; вслушиваюсь напряжённо. Вдруг по броне что-то бьёт. Я вздрагиваю. Ещё удар — и скрежет.

— Эй, командир! — Кузьмич заглядывает в открытый люк.

— Давай быстрей, скотина, — рычу я на него.

— Кто-нибудь, помогите мне!

Антон Шаламов помогает Кузьмичу затащить ящик. Не знал бы я, что там такое, точно бы решил, что это тушёнка.

— Танки сюда идут, — кричит мне Кузьмич. — Смываемся, пока не поздно!

Ухает близкий взрыв. Один из домов медленно и красиво рушится — осыпается внутрь себя.

— Заводи! — ору я.

Новенький «Майбах» ревёт. «Рысь» дёргается, тащит за собой барак, заваливает его. Шаламов около пушки уже готов стрелять, но не знает куда — пока ничего не видно.

Ещё взрыв — совсем рядом. Нас накрывает волной песка и камней. А я вдруг понимаю, что это лупят вражеские самоходки.

— Не стоять! — ору я. — Полный вперёд!

Мы петляем по селу, будто кот, которому скипидаром зад натёрли. Из-за каменного здания вымахивает «Тигр». Я почти в упор леплю ему в борт. «Тигру» это нипочём, он поворачивает башню в нашу сторону.

— А-а! — кричит Юрка Тракторист, пытаясь увести машину.

Шаламов готовит орудие к новому выстрелу.

«Тигр» вдруг вспыхивает. Мимо нас проносится «Леопард», и я угадываю, что это машина Димки Крылова. Приостановившись, «Леопард» со ста метров добивает охваченного пламенем «Тигра» — у того в стальной утробе рвётся боекомплект, и плоская, похожая на консервную банку башня приподнимается, наклоняется и сползает к гусеницам.

Я представляю, как ликует сейчас Димка. Я радуюсь вместе с ним. Но недолго — мощный взрыв рвёт «Леопарду» гусеницу. Крутанувшись на месте, танк встаёт. Вокруг него очень тесно начинают ложиться снаряды — теперь он лёгкая добыча для САУ.

— Связь! — ору я. — Давай связь!

Мы уходим из-под обстрела.

— Это «Рысь»! — кричу я, вдавливая в горло ларингофон. — «Серый», ответьте!

— Это «Серый». Слушаю, «Рысь».

— Даю ориентиры.

Мы вымахиваем на вершину холма, обозначенного на карте, как «высота 511». Отсюда я вижу позиции самоходной артиллерии. И вижу, как горит расстрелянный ими «Леопард».

— «Высота 490», — называю я точку. — Ориентиры: запад — одинокая сосна, восток — водонапорная башня.

— Понял, — говорит «Серый». — Спасибо «Рысь».

Я собираюсь ответить «Служу трудовому народу!», но тут в глазах у меня меркнет, а уши забивает звоном…

— Зощенко! Эй, Зощенко!.. Зо-щен-ко!

Я открываю глаза.

— Горим?!

Нет, вроде бы, не горим, но от дыма першит в горле.

— Зощенко! — Кузьмич хватает меня за руку. Он перепуган — лицо белое, губы серые, глаза безумные. — Так не должно быть! Слышишь Зощенко?!

— Место! — кричу я ему, словно собаке. — Займи своё место, радист!

Я поправляю шлемофон. Перед глазами скачут радужные круги. Сколько я был без сознания?

— Потери есть?

Слышу Прохорова:

— Шаламов оглох. У него кровь из ушей. Отлёживается тут.

— Сам как?

— Нормально, ваше высокоблагродье.

— Танк цел?

— Башню, вроде бы, заклинило.

— А остальное?

— Пока не знаю, не успел проверить.

Танк рычит двигателем, вздрагивает.

— Вроде бы, в порядке, — докладывает Прохоров. — Из боя выходим?..

Я смотрю на Кузьмича. Он вжался в кресло заряжающего, уставился на меня дикими глазами, шепчет что-то.

— Шаламов совсем плох?

— Да, — откликается Прохоров.

Я припадаю к перископу — ничего не вижу. Открываю люк, встаю в полный рост. Мы всё ещё на высоте. Вокруг холма огонь — горит всё: дома, кусты, земля. В стелящемся дымном зареве ворочаются тяжёлые туши танков — будто киты плавают.

Я ныряю в башню.

— Кузьмич! Заряжать сможешь?

Он не понимает. Я бью его ладонью по лицу. Он вздрагивает, глаза его проясняются.

— Твоё место теперь здесь, — говорю я ему. — Заменишь Шаламова.

Он кивает.

— Прохоров, башню действительно заклинило, будешь сам наводить танк на цель.

— Ясно, ваше высокоблагродье.

— Идём в бой. Нашим нужна подмога.

Кузьмич скулит что-то. Я его не слушаю. Наклоняюсь к нему и говорю жёстко:

— Ты сам напросился. Хочешь жить? Заряжай!

Мы врываемся в бой: скатываемся по склону холма и окунаемся в горячий хаос. Я по-прежнему командир, но сейчас от меня мало что зависит. Это Прохоров теперь царь и бог. Что мы можем противопоставить броне и огневой мощи гусеничных чудовищ? Только скорость и манёвренность. Прохоров отлично это понимает, и управляемая им «Рысь» словно танцует среди горящих руин раздавленного села.

— Осторожней, — бормочет Кузьмич. — Осторожней, пожалуйста.

Он переживает за свой ящик, за его хрупкое содержимое. Страшно трусит. Но дело своё делает.

Выстрел. Ещё один.

Дышать нечем, дым ест глаза. Я открываю кормовой люк, но легче от этого не становится.

— Консервы, — кричит Кузьмич. — Мы тут как консервы…

Два «Леопарда» выходят навстречу. «Рысь» проскакивает меж них, разворачивается. Молодец Прохоров!

Секундная пауза — выстрел!

Кузьмич тянет новый снаряд.

Один «Леопард» начинает дымиться.

Я победно кричу.

«Рысь» срывается с места, уходит из-под огня, прячется в дыму. Какая-то махина проходит совсем рядом — её борт заслоняет от нас мир. «Рысь», порыкивая, пятится — мне начинает казаться, что наш танк живое существо.

Обрушив кирпичную стенку сарая, выбираемся на дорогу. Здесь сошлись две «тридцать четвёрки» и два немецких «Е-50». В стороне догорает американский «Шэрман». Пока решаю, как помочь нашим, Прохоров уводит танк за укрытие. Немцы на нас не обращают внимания — а зря.

— Подкалиберный!

Опять выкатываемся на дорогу, уже представляя, где находятся цели. Прохоров делает невозможное — точно и быстро наводится без прицела.

Выстрел!

Опять прячемся за стеной.

— Попали? — спрашивает Кузьмич.

— Да! — Я поворачиваюсь к нему, улыбаюсь широко. — Готовь дырку под награду, Кузьмич.

И тут нас накрывает.

Я даже не понимаю, что происходит. Мощный удар, хлопок — в горле кровь, в ушах пульсирующий гул. Нас трясёт. Я вижу, как мнётся броня. Кузьмича выбрасывает из кресла.

А потом делается темно и тихо.

— Зощенко… Слышь, Зощенко… Этого не должно было быть… Я же всё просчитал…

Мне кажется, что я умер и похоронен. Открываю глаза — и ничего не вижу. Пытаюсь руки поднять — не получается. Душно и тяжело. Сильно пахнет бензином.

Зову:

— Прохоров… Эй, Прохоров!

Молчание.

— Шаламов… Эй, Шаламов!

Тишина.

Через какое-то время — то ли через минуту, то ли через час — опять:

— Зощенко… Эй, Зощенко… Всё не так должно было быть…

— Кузьмич, ты?

— Был Кузьмич, да весь вышел.

— Что там с тобой?

— Кранты… Капец…

— Чего?

— Сдохнем все, вот чего. Придавило меня.

— Я тоже пошевелиться не могу.

— Сейчас полыхнем.

— Не паникуй. Выберемся.

— Не. Прощай, Зощенко. Засыпало нас.

— Как засыпало?

— Стена на нас рухнула. Ты не понял, что ли?..

Лежим, молчим, дышим. От паров бензина и общей духоты голова идёт кругом. По виску течёт что-то — то ли кровь, то ли пот. А, может, бензин?

— Ты горел в танке, Зощенко?

— Что? Нет.

— Горел, я знаю… Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя. Восемьдесят девять ранений. Из них тридцать пять — смертельных. Я статистику собирал. Я всё знаю.

— Ты бредишь, Кузьмич?

— Нет, Зощенко. Я тебе исповедуюсь. Не думал я, что так получится. У тебя же на «Рыси» лучшие показатели. Сорок пять выездов, из них только один неудачный. Потому я к тебе и просился. Поэтому тебя и выбрал.

— Что-то ты врёшь, Кузьмич. Я на «Рыси» всего-то семь раз катался.

— Это в этой жизни. А я тебе про весь срок говорю…

Лежим, дыхание переводим.

— Какой срок?

— Про весь твой срок на Полигоне.

— Я три года здесь.

— Ага… — Кузьмич хрипло смеётся. Я уверяюсь, что он сошёл с ума. — Как же… Семьдесят лет ты тут… Как и я… Мы с тобой ровесники, Зощенко.

Глухо — будто в другом мире — грохочет канонада. Бой ещё идёт. Кругом пожары. Сколько у нас есть времени, прежде чем огонь доберётся до разлившегося бензина — минута, пять, десять?

— В тридцать девятом состоялся контакт с пришельцами… — бормочет Кузьмич. — В марте сорок первого они предложили идею создания этого чёртового Полигона. Через три месяца всё было готово, и сюда начали поступать первые люди и машины…

— Кто такие пришельцы? — спрашиваю я. — О чём ты, Кузьмич? Молчи лучше! Воздух береги.

Он меня как не слышит:

— Полигон вне нашего мира… Это такая капсула, пузырь… Огромная консервная банка… Тут своя физика, и даже время своё… И законы тоже… Пришельцы говорили о скором вторжении… Говорили, что мы будем должны помочь себе сами… Для того и создали Полигон, чтобы собрать тут танковую армаду… Они нас законсервировали, понимаешь? До поры до времени… Семьдесят лет уже, Зощенко! Мы семьдесят лет живём в консервной банке. Думаем, что испытываем танки… И никто ни о чём не догадывается… А если у кого и появляются подозрения…

Кузьмич кашляет, хрипит.

— Обычный срок жизни танкиста — три года… Никто разобраться не успевает… Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой… Не помнит ничего… Только приговор… И ссылку на Полигон… Мы клоны, Зощенко. Нас вычеркнули из того мира… И скопировали сюда… И копируют заново каждый раз, когда мы погибаем…

— Клоуны?

— Клоны, дурак ты необразованный! — Кузьмич перхает, давится — это он так сейчас смеётся. — Я шестьдесят лет тут так живу… Как же обидно умирать! Очнусь в лазарете такой же отсталый болван, как ты сейчас. Только и буду помнить, что в сорок втором случайно раздавил танком штабную палатку… Прощай, Зощенко. И до встречи.

Я ему не отвечаю. Лежу, думаю, как бы нам выбраться. Ноги не слушаются — кажется, поломаны ноги. Зато начинаю чувствовать правую руку. Откатываю пару снарядов, пытаюсь за что-нибудь зацепиться пальцами. С неимоверным трудом приподнимаюсь, сажусь. Сильно кружится голова — кажется, я сейчас опять упаду.

Танк вздрагивает. Я думаю, что мне это чудится. Но Кузьмич спрашивает:

— Что это? — Значит, и он заметил движение.

Поверху что-то стучит, скрежещет. Действительно, такое ощущение, будто мы в консервной банке, и её сейчас вскрывают.

— Зощенко, ты слышишь?

Я мало того, что слышу, я ещё и видеть начинаю — розовый дым, кровавые отсветы. Я стаскиваю шлемофон.

— Горим, Зощенко! — кричит Кузьмич. — Горим!

Грохот усиливается, танк качается, словно шлюпка на волнах. За считанные секунды становится так жарко, что у меня начинают трещать волосы. Дышать нечем. Я хриплю, хватаюсь за горло.

— Горим! — Крик Кузьмича — это последнее, что я слышу и помню…

В санчасти я лежу почти месяц. Скучаю. Страдаю от ожогов. Поломанные ноги срастаются плохо. Я переживаю, что теперь меня спишут в техники. Обещаю себе, что сразу, как врачи снимут гипс, начну учиться танцевать.

«Ты горел в танке, Зощенко?» — вспоминаю я слова Кузьмича.

— Силуянов, — спрашиваю я у соседа по палате. — Ты знаешь, кто такие пришельцы?

Силуянов мотает головой. Он смотрит в книжку, ему не до моих глупых вопросов.

— Что читаешь? — спрашиваю.

— Война миров. Англичанин какой-то написал. Уэллс.

— Англичанин? А про Депеш Мод там что-нибудь есть?

— Слушай, Зощенко, помолчи, ладно? — Силуянов сердится.

— Ну про что хоть там, в книжке-то?

— Про марсиан. Как они на Англию напали. Я дочитаю и тебе дам. Интересно. У них машины такие ещё были, на трёх ногах.

Я почему-то вспоминаю подбитую мной летающую машину, ту, которую без моего описания нарисовал в блокноте Кузьмич.

«Двадцать шесть раз ты горел, Зощенко. Сорок пять контузий у тебя…»

Нашу «Рысь» выволок из-под завала тяжёлый «ИС-7». Нас у Кузьмичом достали за минуту до того, как в горящем танке начали рваться снаряды. Прохоров и Шаламов остались внутри.

«Погибает в бою, потом возрождается… Как чистый лист… Такой же молодой…»

Мне нечем заняться.

— Ты мне дай почитать книжку-то, ладно? — говорю я.

— Сказал же — дам! — опять сердится Силуянов.

— И если там про клонов что-нибудь будет, ты мне скажи.

— Да нет там никаких клоунов!..

Я отворачиваюсь лицом к стене. Лежу и думаю о разном.

У меня много времени.

Целый месяц.

И даже больше.

После выписки я получаю с доктора свои сэкономленные наркомовские, добываю две банки тушёнки и сразу отправляюсь в ангар.

Кузьмич встречает меня недобро, смотрит с подозрением, осторожно. Я показываю ему аптекарскую банку с водкой, громыхаю сложенными в карман консервами. Он молча сторонится, пропускает меня в каморку.

Садимся.

Опять Кузьмич достаёт огурцы. Поразмыслив, пожавшись, вынимает из ящика солёное, чуть подкопчённое сало.

Так ни слова ни говоря, открываем консервы, режем хлеб и прочий харч, разливаем по кружкам водку. Смотрим друг на друга. Чокаемся. Пьём.

— После первой не закусываю, — говорит вдруг Кузьмич и лыбится.

Я его не поддерживаю: беру прозрачный ломтик сала, кладу на тонкий кусок хлеба, сверху огурчиком накрываю. Щурюсь — эх, хорошо!

— Поговорить пришёл? — спрашивает Кузьмич.

Киваю. Начинаю издалека:

— Я тут, пока лежал, с доктором своим поприятельствовал. Хороший человек, безотказный.

— Ну? — говорит Кузьмич.

— Навёл у него справки. Насчёт Шаламова, Юрки Тракториста и Димки Крылова.

— Ага, — кивает Кузьмич.

— Доктор говорит, такие к ним не поступали.

Я жду, что скажет Кузьмич. Он молчит, разливает водку. Его руки обожжены — так же, как и мои.

— Шаламов, Крылов и Прохоров поступили к соседям, — говорю я. — Через два дня после нашего боя. Все трое как бы с контузией. И как бы с потерей памяти. Отлежались два дня и были зачислены в строй.

— Интересно, как доктор это узнал, — бормочет Кузьмич.

— Это они? — спрашиваю я.

— А кто же ещё.

— Клоуны?

— Клоны, — поправляет меня Кузьмич. — Только ты их больше не увидишь. А если бы даже и увидел, то они всё равно тебя не вспомнят. Они сейчас всё заново начали. На новом месте.

Мы осушаем кружки. Кузьмич долго и вкусно закусывает, урчит аж, словно кот. Потом встаёт, выглядывает из каморки, запирает дверь. Включает свою аппаратуру, крутит вареньер, настраивается на какую-то негромкую музыку.

— Депеш мод? — спрашиваю я.

— Энигма.

Разливаем по третьей. Ждём, греем кружки в руках, сало посасываем, наслаждаемся уютом.

— Значит, поверил, — говорит Кузьмич. — Никому, надеюсь, не рассказывал?

— Нет. Нельзя, наверное.

— Нельзя. Нас таких человек пять по всему Полигону. Теперь вот шесть… Дурак я, что проболтался.

Музыка кончается. Весёлый мужской голос начинает что-то говорить. Я невольно прислушиваюсь:

«… но нужен ли нам этот праздник? Что мы празднуем девятого мая? Победу? И чью же?..»

— О чём это он? — спрашиваю у помрачневшего Кузьмича.

Кузьмич встаёт, выключает радиостанцию. Не отвечает — не хочет, видимо, говорить на эту тему.

— Это ведь оттуда музыка? — спрашиваю. — Снаружи? С большой земли?

Он кивает:

— Да. Мы научились перестраивать радиостанции, чтобы принимать внешние сигналы.

— Вот, значит, что в том ящике было.

— То, да не то, — говорит Кузьмич. — Это мне американец посылочку переслал. Чтобы я одну новую штуковину собрал.

Он снимает промасленную мешковину с какого-то электронного устройства, похожего на осциллограф. Включает его, даёт ему прогреться. Зовёт меня:

— Садись ближе.

Я пересаживаюсь, смотрю в зеленовато-серый экран. Кузьмич возится с подвывающим прибором, крутит ручки, бормочет что-то про сбивающиеся настройки, плохую антенну и неустойчивый сигнал.

— И что будет дальше, Кузьмич? — спрашиваю я.

— Сейчас настрою, увидишь.

— Да я не про осциллограф твой… Что с нами всеми будет?..

На экране что-то происходит. Я вглядываюсь в светящиеся линии, угадываю очертания человеческого лица, чуть отодвигаюсь, чтобы лучше видеть.

— Враг пришёл, — бормочет занятый Кузьмич. — Но эти дураки ещё ничего не поняли. Так что скоро всё кончится. Полигон свою задачу выполнил.

— Что ты там бормочешь? — сказать честно, меня больше занимает живая картинка на экране осциллографа, чем слова Кузьмича.

— Да ты сам послушай…

Изображение на экране делается чётче — теперь можно даже буквы прочитать, закреплённые на стене позади человека: «Новости». Из треска и гула выделяется голос:

«…сведения о необычных летающих объектах поступили так же из Владивостока. Имеющейся информации пока недостаточно, чтобы делать какие-то выводы. Но местные жители связывают пожары и взрывы на военных складах с полётами светящихся шаров. Кто-то даже говорит о похищении людей…»

— Кончается твой срок, Зощенко, — говорит Кузьмич.

Я выпиваю водку, кладу тающий ломтик сала на язык. И задаю вопрос, который ещё в санчасти не давал мне покоя:

— Если всё так, как ты говоришь… Зачем вообще надо было создавать этот Полигон? Неужели на большой земле до сих пор лучше наших танков ничего не придумали? Столько времени прошло — разве там другого оружия не появилось, мощного, нового?

— Оружие появилось, конечно, — говорит Кузьмич.

— Ну?! Так зачем надо было консервировать на Полигоне все эти танки? Они же, наверное, давно устарели. Клепали бы новые, готовились бы к войне миров!

Кузьмич смотрит на меня как на больного.

— Дурак ты, Зощенко. В самом деле не понимаешь или притворяешься?

Я смотрю на него, пьяными глазами хлопаю. Требую:

— Объясни!

Он подвигается ко мне:

— Да, Полигон — это такие консервы. Тут ты всё правильно понял. Только не танки в эти консервы закатали. Совсем не танки.

— А что же?

— Тебя и меня, Зощенко! — Кузьмич повышает голос, ладонью по столу хлопает. — Людей. Героев. Всех нас — воевавших. Таких как Шаламов, как Юрка Прохоров, как Димка Крылов. Это нас законсервировали, нас, а не танки!

— Зачем? — удивляюсь я.

— Да потому, что таких людей больше не делают, Зощенко, — Кузьмич перестаёт кричать, говорит тихо, устало и зло. — Танки там научились делать лучше, а вот людей — нет. Я шестьдесят лет слежу, что на большой земле происходит. Сердце кровью обливается, а я слушаю это грёбаное радио и всё жду, когда же нас, наконец, выпустят… — Он сжимает кулаки. — Вот что я тебе, Зощенко, скажу. Не осталось больше настоящих людей. Были они ещё какое-то время — после нас. Но потом тоже сгинули. Так что мы — последние. Мы — консервы…

Соглядатаи

Они повсюду.

Я знаю, вы тоже видели их. Вы скользили взглядом по их неприметным лицам, вы стояли бок о бок с ними в метро, видели их отражения в витринах. Вы видели их, но не обратили внимания и тут же забыли, что видели. Они умеют прятаться. Сливаться с толпой, растворяться в городской сутолоке. Они — тени в подворотнях. Они — колыхание занавесок. Они — блеклые отражения в стёклах. Они — дыхание ветра за вашей спиной.

Они повсюду. Они следят за нами. За каждым из нас. И ждут. Ждут.

Они — слуги города.

Соглядатаи. Охотники. Палачи.

Вы не можете спрятаться от них. Не можете убежать. Всё, что вам позволительно, — это не замечать их.

И вы не видите их до той поры, пока не совершите ошибку.

И тогда они придут за вами.

Также, как пришли за мной.

Я заметил их и это стало моей первой ошибкой.

Был октябрь, раннее утро, мрачное и унылое. Вот уже которую неделю сыпал мелкий дождь. На улицах было пустынно, только машины мчались мимо тротуаров, взрывая свинцовые лужи.

Я заметил его, лишь когда подошёл вплотную — серая тень на автобусной остановке, длинный плащ, поднятый воротник, бесформенная кепка, опущенная на глаза.

— «Десятки» давно не было? — спросил я у него.

Он промолчал, даже не посмотрел в мою сторону.

— Десятки… — начал было я вновь, но закашлялся. Тяжёлый, набрякший влагой воздух рвался из лёгких, рвался так сильно, что под ложечкой сделалось больно и засипело в груди. Я сплюнул мокроту и увидел необычайно яркую кровь.

— Кровь, — сказал я испуганно.

Туберкулёз?

Алые прожилки в сером сгустке слизи. Солоновато-сладкий привкус во рту.

Рак?!

Перед глазами запрыгали чёрные точки. Уши заложило звоном и грохотом. Задрожала земля под ногами. Я подумал, что умираю. Повернулся к незнакомцу, чтобы попросить о помощи, и вдруг увидел его глаза — искры жадного интереса в бездонном мраке зрачков.

Грохот усилился. Земля ходила ходуном. Чтоб не упасть, я схватился за столб.

Из-за поворота выполз трамвай. Он сыпал искрами и сотрясал землю. Серое железное чудовище с непроницаемо-чёрными окнами остановилось на середине дороги, точно против человека в плаще, и отворило дверь во тьму утробы.

Незнакомец посмотрел на трамвай.

Потом на меня.

Я всё давился кашлем.

Он криво усмехнулся и шагнул прямо в лужу, что широко расползлась у бордюра.

Вода расступилась — я видел это.

Вода отпрыгнула от него, брызнула в стороны.

Он ступил на сухой асфальт.

И пошёл к трамваю.

Сухой плащ полоскался на ветру, полы развевались, и мне показалось, что у этого жуткого человека нет ног — одни только ступни. И нет лица — только глаза и кривая усмешка.

Он вспрыгнул на подножку, дверь, урча, прожевала его. Трамвай сыто рыгнул и, рассыпая искры, рванул куда-то помимо рельсов.

Через пару секунд он исчез.

Перестала дрожать земля.

Кашель прошёл.

Ничего не болело.

Я был в порядке.

И всё же я решил вернуться домой, полежать, отдохнуть. Потом позвонить на работу, сказать, что не приду, что мне надо срочно в больницу, провериться.

Рак?

Быть может, возьму отпуск, уеду на несколько дней к жене, она отдыхает у родителей в деревне. Мне давно надо отдохнуть, три года без отпусков, без больничных, работа по двенадцать часов в сутки…

Я забыл про страшного человека и трамвай-чудовище.

Забыл, потому что есть вещи более страшные, чем непонятное.

Рак.

Но уже подходя к своему дому, я встретил другого человека. Он тоже был в сером плаще с поднятым воротником и в бесформенной кепке.

— Ваш трамвай уже ушёл, — зачем-то сказал я ему. Он посмотрел на меня и усмехнулся.

Глаз у него не было.

Только хищная ухмылка.

Врач, осмотрев меня, улыбнулся и сказал, что я проживу ещё долго.

Вторая моя ошибка заключалась в том, что я не смог, не захотел забыть о них.

Люди осени — серые и безликие, они приходили ко мне во снах. Они стояли рядами, заслоняя весь мир, и я не мог прорваться сквозь них. А наяву я встречал их на улицах. Не часто — они хорошо умеют прятаться. И всё же я порой узнавал их, выделял из толпы и уже не отводил глаз. Они тоже узнавали меня. Усмехались. Проходили мимо. Они никогда не смотрели на меня, но всегда я чувствовал их холодные взгляды.

На выходные приехала жена. Я встречал её на вокзале, а вместе со мной её встречали серые. Их было двое. Быть может, больше, но я заметил только этих двоих. Было многолюдно. На перронах, у касс, в зале ожидания толпились люди, галдели, махали руками, потели. Прокладывая себе путь, надрывно взрыкивали перегруженные жадные носильщики. Люди в форме, с кобурами на ремне и с пищащими рациями просили предъявить документы и требовали денег. Таксисты, словно проститутки выстроившись вдоль стен, говорили что-то завлекательное проходящим мимо людям. Неразборчиво громко хрипел репродуктор. В тихих уголках, устроив себе звериные гнёздышки, безмятежно дремали свернувшиеся клубком бомжи.

А эти стояли в самом центре волнующегося людского моря — две серые скалы — и никто их не замечал. Только я.

Жена легко спрыгнула на перрон, нырнула под мой зонт, повесила на меня тяжёлую сумку и осторожно поцеловала — я был небрит и запущен. А от неё пахло летом — горячим сеном, пылью, цветами и рекой.

— Ну что за погода, — сказала жена.

— Осень, — ответил я.

— А у мамы тепло. Солнышко светит. Бабье лето.

— Это всё они, — сказал я и осёкся.

— Кто?

— Либералы, — сказал я и деланно засмеялся.

Она серьёзно посмотрела на меня.

— Что-то не так?

— Нет, всё нормально. Просто я без тебя одичал.

— Дикарь! — Она прижалась ко мне, и я невольно обернулся на серых людей.

Их не было.

Возможно, они испугались жены, подумал я тогда. Её аромата. Частички бабьего лета, что привезла она с собой в маминой сумке.

Люди осени действительно боялись лета.

Но кроме них были ещё люди зимы…

— Хочу домой, — сказала она.

— Как мама? — спросил я в такси.

— Болеет. Но чувствует себя хорошо.

— А я здоров. Но чувствую себя… — я хмыкнул и заметил в зеркале, как усмехнулся водитель, пряча глаза под козырьком бесформенной кепки.

Серое такси бежало по улицам города, и вода шарахалась из-под колёс.

Третьей моей ошибкой стало то, что я всё — почти всё! — ей рассказал.

Я не собирался этого делать, не хотел пугать её, да и знал, какая реакция последует. Но бывают моменты, когда невозможно промолчать. Когда к тебе прижимается самый родной человек, шепчет что-то совершенно ненужное, но такое приятное, ласково касаясь губами мочки уха, и ты не можешь не поделиться…

— Ты сошёл с ума, — сказала она и зажала себе рот.

— Это было бы слишком просто, — ответил я.

— Тебе надо отдохнуть, — сказала она и чуть отодвинулась. — Ты много работаешь.

— Я не работаю уже вторую неделю.

— Почему?

— Врач мне посоветовал отдохнуть. Я взял отпуск.

— Врач? Ты был у врача?

— Да.

— У какого?

— У онколога.

Она отодвинулась ещё дальше. Села на кровати, серьёзно разглядывая меня.

— Ты меня пугаешь.

В неярком свете ночника её кожа выглядела совсем серой.

— Ладно, — потянулся я к ней. — Перестань. Это всё глупости. И что я несу? Совсем тут без тебя одичал…

У неё был вкус лета.

Дождь стучал по зонту, требуя чтоб его впустили.

— Я скоро приеду, — сказала она. — Через четыре дня.

— Зачем? Не нужно жертв, отдыхай.

— Боюсь, если приеду позже, то не узнаю тебя.

— Всё нормально. Со мной всё хорошо.

— Я бы не уезжала, но мама будет ждать. Я обещала…

— Конечно.

— Почему ты не хочешь поехать со мной?

— У меня дела.

— Какие? Ты же не работаешь. Ты в отпуске.

— Надо повидать всех старых знакомых. Я так давно у них не был.

— У тебя появилась любовница? — она улыбнулась.

— И не одна, — ответил я.

— И что же будет со мной?

Я не успел ответить. Дородная проводница, стоящая возле двери вагона, вмешалась в разговор:

— Пора, — у неё был грубый голос. — Отправляемся, девушка.

— Пока, — сказала мне жена и поцеловала в щёку.

Сегодня она пахла городом — косметикой, хлоркой и металлом…

Поезд тронулся. Я помахал в заплаканное окно. Кто-то помахал мне в ответ. Она ли?..

Повернувшись, я увидел серых.

Теперь их было пятеро. Двое стояли возле милицейской будки, ещё двое застыли изваяниями у вокзальных часов. И один стоял в дверях вокзала. Людям приходилось огибать его, но никто не высказывал недовольства — они не замечали серого человека, заслонившего дорогу.

Когда я проходил мимо тех, что стояли под часами, горло мне сдавил болезненный спазм.

Я сплюнул им под ноги кровавую слизь.

Они усмехнулись.

Они откуда-то знали, что я всё — почти всё! — рассказал жене.

Ночью я вдруг очнулся и какое-то время лежал, напряжённо таращась в непроглядную темь и пытаясь понять, что же меня разбудило.

Потом скрипнула половица. Кто-то — и я знал кто — стоял в двух шагах от кровати, невидимый в темноте…

Я убил его. Возможно это была моя последняя — четвёртая, роковая — ошибка. А быть может, это был единственно верный шаг. Я и сейчас не знаю, зачем тогда пришёл ко мне этот человек — поговорить или убить. Быть может, он и вовсе случайно оказался в моей квартире…

Но убил я его не сразу. Сначала я просто лежал, тая дыхание и слушая, как бешено колотится сердце. Это продолжалось долго. А потом… Потом…

Серое лицо появилось из тьмы, нависло надо мной — глаза и рот, больше ничего. И я не выдержал.

Мы катались по полу.

Он был невообразимо силён.

Я хрипел и плевался кровью.

Он молчал.

Бешено стучали снизу соседи.

Потом я прищемил ему руку дверью и вырвался. Скользнул на кухню. Вывалил на пол содержимое ящика стола, ощупью нашёл большой нож, поранился об острое лезвие, забился в угол.

Серый человек просочился на кухню, словно бесформенный клок тумана, и я подумал, что его не возьмёшь никаким оружием.

Но нож с трудом рассёк плоть, и человек упал.

Я захлебнулся собственной кровью. Теряя сознание, я продолжал отчаянно кромсать его тело.

Последнее, что помню — это как перерезал ему горло.

Очнулся я в больнице.

Разбуженные шумом соседи вызвали милицию. Прибывший наряд взломал дверь и нашёл меня на кухне — голого с ножом в руке. Всё вокруг было заляпано кровью. Моей кровью.

Больше ничего и никого не было.

Серые люди умеют прятаться.

Жена приехала не через четыре дня, как обещалась, а через два. Она заранее сообщила о своём прибытии, но меня не было дома. Я лежал под капельницей в больнице.

Она сказала маме, что я заболел, и потому она должна срочно возвращаться. Мама пожелала мне скорого выздоровления, и заставила дочку взять огромный арбуз.

— Ему надо больше витаминов, — сказала она. — А у вас в городе таких не продают, там одна химия…

Мою жену сбила машина. Серая «Волга» с тонированными стёклами, номеров которой никто не заметил. Арбуз, точно бомба, взорвался тысячей алых брызг, и на дармовое угощение тут же слетелись тучи голубей и ворон. Они сновали в грязных лужах и торопливо склёвывали кровавые ошмётки…

Я узнал о её смерти в тот же день.

Сквозь стеклянную дверь палаты я видел милиционера, который о чём-то говорил с врачом.

Врач не хотел, чтобы меня беспокоили.

И я всё понял.

Я не собирался лежать и ждать, когда они придут за мной. Я сбежал.

На несколько дней меня приютил друг. Он ни о чём не спрашивал, а я ничего не мог ему рассказать. Потом, окрепнув, поправившись, я ушёл от него — не хотел подвергать его опасности. Какое-то время я жил в маленьких гостиницах, снимал номер на день-два, не больше. Старался не выходить на улицу. Но они знали, что я где-то рядом. Они понимали, что я никогда не прощу им убийство жены. И они искали меня.

Я убил троих. Перед смертью они кое-что мне рассказали — у них странные голоса, тихие, бесцветные — шёпот осеннего ветра, — их слова так сложно понять и запомнить.

До чего-то я додумался сам — sapienti sat…

Вы слышали когда-нибудь чужие голоса в телефонной трубке? Вам встречались ночные трамваи и троллейбусы, торопливо везущие в никуда полные салоны мрака? А случалось ли вам видеть призрачные огни в сырой тьме подвалов? Звонил ли невидимка в дверь вашей квартиры? Просыпались ли вы глухой ночью от звука шагов в пустых комнатах? Было ли так, что газ или вода сами собой включались, а мебель вдруг двигалась, и пропадали бесследно какие-то вещи?..

Серые люди живут среди нас.

Люди осени — безликие соглядатаи.

Люди зимы — безжалостные убийцы.

Мы создали новую среду — Города. И новый вид существ должен был появиться. Я не силён в латыни — homo urbanis — поправьте меня, если здесь допущена ошибка.

Пока нас больше, чем их. Пока они прячутся. Следят за нами, паразитируют на нас. Чего-то ждут. Как долго это будет продолжаться?..

Я знаю, вы видели их. Надо лишь чуть напрячься, чтобы вспомнить. Надо стать чуть более внимательным, чтобы их заметить. Но вы боитесь. Они прячутся от вас, а вы прячетесь от них…

Ночью они пришли за мной. Втроём. Окружили частный дом на окраине города, где я снял на сутки приделок — глухую каморку без окон, с единственной узкой дверью, запирающейся на хлипкий шпингалет.

Я проснулся оттого, что во дворе заворчала собака. Взвизгнула. Смолкла.

Я понял, что это они. Люди зимы. В тёмных кожаных куртках, под капюшонами которых тьма вместо лиц. В чёрных перчатках, в просторных брюках, в высоких прошнурованных ботинках на толстой крепкой подошве, окованной металлом. Они вечно ёжатся, словно мёрзнут на стылом зимнем ветру. Из-под капюшонов всегда курится пар. От них веет холодом, и мурашки бегут по коже, когда они проходят рядом, — вам знакомо это чувство?..

Я сбежал.

Быстро оделся — на улице было зябко, близилась зима. Осторожно, стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, подкрался к двери, отпер, скользнул в тёмный коридор.

Люди зимы подходили всё ближе — я чувствовал их. Как обычно, рот наполнился кровью — они вытягивали из меня силу.

Пригнувшись, чтоб убийцы не заметили мой силуэт в тёмном окне, я прокрался вдоль коридора, ощупью отыскал низенькую дверцу, за которой был крытый двор с деревенскими удобствами. Приоткрыл её и, перестав дышать, просочился в узкую щель. На дворе было чуть светлей — сквозь дырявую крышу лился внутрь лунный свет. Кругом громоздился хлам: из тёмных углов, из полос тени торчали погнутые грабли, источившиеся лопаты, ржавые косы — словно суставчатые лапы огромного насекомого. Пыльные мешки, похожие на истлевшие трупы, висели на стенах, валялись на земляном полу. Округлые куски мела и соли — точно черепа. Клочья пакли и ветоши — выцветшие скальпы.

Рискуя обрушить вековые груды мусора, я пробирался к дальней стене, в загончик, где когда-то держали скотину — там было единственное окошко — маленькая дыра в стене, затянутая плёнкой. Я надеялся, что меня там никто не ждёт.

И мне повезло.

Я убежал.

Содрал плёнку, снял с себя куртку, выбросил в окно. Потом, нелепо дрыгая ногами, протиснулся сам, вывалился прямо в подмёрзшую лужу, порезал руку о корку льда. И они тотчас почуяли запах свежей крови, услышали шум, уловили тепло моего тела. Но поздно! Я бежал из всех сил узкими тёмными проулками. За высокими глухими заборами давились злобным лаем собаки.

Вскоре город кончился.

Я выбежал на шоссе и тут же поймал попутку.

— Куда? — спросил водила-дальнобойщик, довольный, что не одному придётся ехать в ночи.

— В деревню, — сказал я. — Подальше от этого проклятого города…

Иногда я думаю, что не среду мы создали, а новых существ. Мегасуществ.

Что если мегаполисы уже давно обрели разум? Гигантские амебоподобные организмы с каждым годом растут, расползаются, поглощая окружающие земли, пряча их под чешуёй бетона и асфальта. Ненасытные глотки ТЭС поглощают тысячи тонн угля, газа и мазута. В кишечнике-канализации постоянно что-то переваривается. Провода-нервы гудят от перегрузки. Кровеносная система дорог функционирует круглосуточно. Клапаны-светофоры управляют движением. На оживлённых перекрёстках, в банках, в магазинах — повсюду — глаза-камеры.

Мегаорганизмы связаны паутиной проводов, трубопроводов и дорог. Они — настоящие хозяева Земли. А мы — их рабы. Заложники.

Те же, кто не хочет работать на благо организма, будут иметь дело с соглядатаями. С чистильщиками. Серые люди — лейкоциты, макрофаги. Пожиратели заразы.

Они умеют прятаться. До поры, до времени…

Сейчас я живу в небольшом селе. До ближайшего города сто километров, но это обычный провинциальный городок, тысяч на восемьдесят жителей, где все друг друга знают. Опасные же города далеко, я стараюсь бывать там как можно реже. В селе меня считают богатым чудаком — уехал, мол, из города в глушь, купил старую каменную усадьбу, поселился там один, постоянно что-то мастерит, принимает какие-то машины, разгружает, погружает. На крыше поставил хитрые антенны, опутал весь дом кабелями. Чудик!..

Приходил как-то участковый, поинтересовался, чем это я занимаюсь. Я провёл его по усадьбе, показал свой маленький цех, сказал, что варю мыло. Даже дал подержать в руках только что отлитый кусок.

— Какое-то оно немыльное, — с сомнением сказал участковый.

— Специальное, — ответил я. — Хозяйственное. Семейный рецепт, старое семейное дело.

— Ну, ладно. Документы в порядке?

— Конечно, — заверил я его.

Потом мы чуток выпили, и он довольный ушёл.

Мне нравится здесь жить. Спокойно, тихо. Неспешно занимаюсь своим делом. К концу жизни надеюсь всё завершить.

Я хочу спасти свой вид от вымирания. И тут всё просто — либо я уничтожу города, либо города сожрут всех нас.

Вы не представляете, сколько может сделать неглупый человек, имеющий достаточно времени, толику упорства, множество друзей по всему свету, с большей частью которых он даже не встречался лично — слава тебе, Интернет! И любящий свою мёртвую жену.

Вчера я отправил первый груз за границу. В Нью-Йорк. Две тонны. Шестьдесят коробок моего фирменного «мыла» — новая улучшенная формула! — уже, должно быть, грузятся на транспортный самолёт. Следом под видом радиокомпонентов для систем спутниковой связи пойдут взрыватели. Люди, которых я нанял, сделают всё, что нужно. Наш безумный мир полон фанатиков — вы когда-нибудь задумывались об этом? У нас с ними разные цели, но одна задача…

Нет, я не собираюсь убивать людей. Я не хочу жертв.

Я планирую обескровить мегаполисы. Десятки тысяч зарядов в крупнейших городах ждут своего часа. Каждый год их становится больше. Если я нажму маленькую кнопку на брелке, который сейчас находится в заднем кармане моих брюк, а потом в течение пяти минут не отменю команду, детонаторы сработают. Лопнут нефтепроводы и газопроводы. Рухнут опоры линий электропередачи. На энергетических объектах взорвутся котлы. Взлетят на воздух подстанции. Отключатся вышки мобильной связи. Вспыхнут телебашни. Перестанут работать насосные станции.

Надеюсь, этого будет достаточно. Мне не хочется приводить в действие заряды на атомных объектах…

Сегодня ночью у меня пошла горлом кровь. Я давился кашлем и выплёвывал в подушку комки слизи. В руке у меня был брелок.

Кажется, они нашли меня и здесь. Неужели они стали выбираться за пределы городов? Неужели научились жить вне мегаполисов? Тогда у меня остаётся слишком мало времени…

Утром я перепрограммировал систему взрывателей. Теперь я обязан каждый день нажимать кнопку. А если со мной что-то случится, если серые люди доберутся до меня, и кнопку я не нажму… Вы знаете, что произойдёт…

Не думаю, что вы меня простите. Но я хочу, чтобы вы меня поняли…

Песня Сфинкса

Любая экзотика рано или поздно приедается. Особенно такая однообразная: меланхоличные верблюды, одинаковолицые арабы, жёлтый песок, редкие пальмы, раскалённое добела солнце, выгоревшее, линялое небо без единого облачка…

Что нового можно найти в пустыне?

— Что нового можно здесь найти? — устало пробормотал европеец и его тут же услышали, схватили за руку, настойчиво потянули за собой, выволакивая из толчеи восточного базара.

Они встали в стороне, возле полуразваленного дувала.

— Ты слышал песню Сфинкса? — шёпотом спросил старый араб, отвернувшись куда-то в сторону, словно бы пряча лицо.

— Нет, — европеец высвободил бледную руку из цепких пальцев, неприятно сухих и колючих. Бессознательно коснулся ладонью нагрудного кармана, проверяя на месте ли кошелёк.

— Десять долларов.

— За что?

— Я покажу тебе место, где его можно слышать.

Европеец уже хотел уйти, но в голосе араба было что-то такое… И он остался. Пока лишь для того, чтобы уточнить:

— Сфинкса?

— Да.

— Это стоит десяти долларов?

— Это стоит много больше. — Араб, закатив глаза, обратил лицо к небу и воздел руки. Должно быть так он показывал своё восхищение. — Сегодня единственная ночь, когда можно будет услышать песню. Раз в т ри года он пробуждается под толщей песка и поёт…

Европеец скептически хмыкнул. Что-то подобное он же слышал или читал где-то: поющие пески, шепчущие камни…

— Что это такое, твой Сфинкс? Какая-нибудь скала в пустыне, в расщелинах которой завывает ветер?

— Нет, нет, — араб замотал головой. — Это настоящий Сфинкс.

— Настоящий? Существо с телом льва, человеческим лицом и орлиными крыльями? Как возле пирамид?

Араб улыбнулся:

— Возле пирамид не настоящий Сфинкс.

— Да ну?

— Настоящий — в пустыне, под песком. Только я знаю это место. Десять долларов, и я покажу тебе. Ты услышишь песню Сфинкса.

— Ну, допустим, я что-то услышу… А где гарантия, что это именно то, о чём ты говоришь?

— Ты сам всё поймёшь.

— И многих ты туда проводил?

— Только раз в три года поёт Сфинкс, — сказал араб.

— Значит мне повезло, — ухмыльнулся европеец. — Десять долларов?

— Да.

— Всего лишь? За песню настоящего Сфинкса?

Старый араб кивнул.

Европеец рассмеялся.

— В чём здесь фокус, скажи? Ты хочешь меня надуть?

— Я покажу место, где поёт Сфинкс.

— Это я уже слышал… Это какая-то загадка? Я должен её разгадать?

Араб промолчал, только быстро глянул европейцу в глаза и вновь отвернулся.

Мимо шли люди. Тысячей голосов гудел многоликий базар. Ревели вечно всем недовольные верблюды. Выкрикивали что-то привычно улыбчивые зазывалы. Продавцы неистово торговались с покупателями, бешено размахивали руками, словно взбивая густой горячий воздух, ругались, спорили…

— Что же ты от меня хочешь? — задумчиво спросил европеец и расстегнул пиджак так, что стала видна рукоять пистолета, высунувшаяся из кобуры.

— Десять долларов, — негромко сказал старый араб.

— А если это обман?

— Тогда я не возьму ничего. Но я говорю правду.

Европеец задумался. Вспомнил о том, какая скука ждёт его в гостинице…

— Хорошо, — согласился он. — Показывай.

Они взяли напрокат автомобиль, старый, разбитый, ежеминутно стреляющий сизым выхлопом.

— Куда? — спросил европеец, сев за руль.

— Прямо! — вытянул руку араб.

Они выехали за город, свернули с дороги и покатили по плотному песку, подминая колёсами жёсткие сухие колючки. Автомобиль прыгал по барханам, гремел побитой жестью, скрипел старыми рессорами.

В салоне не было ни кондиционера, ни радио. В открытые окна врывался ветер, но он не освежал, напротив, обжигал кожу, сушил губы и горло.

— Далеко ещё? — спросил европеец, надеясь завязать разговор.

— Нет, — коротко ответил старый араб и замолчал…

Садилось солнце. Опускалось в струящееся марево, плавилось, плющилось, текло. Странные картины возникали возле горизонта, парили в воздухе, таяли, менялись…

Миражи…

Они гнали и гнали. Европеец до упора вдавливал педаль газа, араб, сложив руки на животе, таращился вперёд.

— Стой! — вдруг сказал он, и европеец, полностью поглощённый своими мыслями, вздрогнул, сбросил газ, ударил по тормозам. По-поросячьи взвизгнув, машина остановилась.

— Там! — араб протянул руку, упёрся пальцем в грязное лобовое стекло. — Чёрная скала, видишь?

— Нет.

— Двигайся прямо, и увидишь её. — Старик открыл дверь, вылез из автомобиля. Скрестив ноги, сел на песок возле колеса.

— Эй! — европеец пододвинулся к окну. — Ты чего уселся? Где сфинкс?

— Там. Впереди. Чёрный камень. Езжай. Через две минуты ты увидишь его.

— А ты?

— Я буду ждать здесь. Мне нельзя туда.

— Нельзя? Почему?

— Святое место. Мне нельзя.

Европеец хмыкнул скептически. Пожевал губу. Спросил подозрительно:

— Что ты задумал?

Араб пожал плечами.

— Сфинкс там. Я останусь здесь ждать деньги. Я никуда не уйду, до города далеко, без машины, без воды не вернуться. Когда будешь около чёрного камня, выйди из машины и подожди, пока сядет солнце. Ночью сфинкс будет петь.

— Ладно, — согласился европеец. — Но учти, если это какое-то надувательство, я тебя разыщу, где бы ты не спрятался.

— Я не обманываю, — араб был невозмутим. — Зачем мне обманывать? Мне нужны деньги.

— Хорошо, — европеец повернул ключ зажигания, взялся за руль. Прокричал:

— Жди! — и плавно выжал сцепление.

Он увидел чёрный камень почти сразу — тёмная точка замаячила впереди, как только автомобиль, натужно ревя перегревшимся двигателем, вскарабкался на очередное песчаное возвышение.

— Гляди-ка, не соврал, — пробормотал европеец. — Посмотрим, что будет дальше.

Обломок скалы формой походил на клык. Чёрный острый клык высотой в два человеческих роста. Он торчал из песка, чуть наклонясь к юго-западу, в сторону садящегося солнца, и длинная тень тянулась к вершине соседнего бархана, словно указывая на что-то.

Европеец вылез из автомобиля, хлопнул дверцей. Посмотрел в сторону садящегося солнца, туда, где шевелился воздух горячим дыханием пустыни, где рождались и таяли призрачные миры. Было тихо.

— Приветствую тебя, Сфинкс, — европеец хмыкнул. — Спой мне свою песню.

Он помолчал немного, криво усмехаясь, потом повторил те же слова на родном языке, по-английски. Конечно же, он не ждал ответа.

Оглянувшись на следы шин, скользнув взглядом по пропаханной колее, европеец попытался высмотреть фигурку проводника-араба. Ничего не углядел — далеко, да и песчаные холмы закрывают обзор…

На пустыню стремительно опускалась ночь. Солнце провалилось за горизонт, выпустив на прощание алое щупальце. Растаяли последние миражи. Гасло, чернело небо. На востоке и прямо над головой проступали, просачивались сквозь плотную тьму необычайно яркие капли звёзд.

Европеец чувствовал себя обманутым. Шепча ругательства, он забрался в автомобиль. Для очистки совести посидел ещё с полчаса, прикрыв глаза, дожидаясь окончательного наступления ночи. Включил фары — конусы света, пронзив ночь, уткнулись в чёрный монолит скалы. Он подождал ещё чуть-чуть, бездумно разглядывая торчащий из песка клык, выхваченный светом фар. Зевнул, зажмурившись. Потянулся к ключу зажигания, повернул — стартер взвизгнул, заскрежетал. В такт ему моргнули фары. Двигатель чихнул, натужно закашлялся, потом фыркнул и умер.

— Чёрт! — европеец раздражённо ударил ладонями по рулю. Ещё несколько раз крутанул ключ. Автомобиль никак не реагировал.

Свет в салоне померк. Погасли фары. Ночь просочилась и в автомобиль.

Европеец оставил тщетные попытки оживить машину. Он тяжело вздохнул, похлопал по карманам, ища зажигалку, и, распахнув гнилую дверцу, выбрался наружу…

Когда он открыл капот и потянулся к клеммам аккумулятора, он вдруг услышал то, о чём говорил араб.

Тихая песня зазвучала в голове.

Она была внутри, не вовне. Её слышали не уши. Мозг.

Незнакомые звуки складывались в мелодию.

Песня Сфинкса…

Европеец замер в неудобной позе, затаив дыхание, боясь переступить с ноги на ногу, и напряжено вслушиваясь в негромкую, странную, ни на что не похожую, притягивающую музыку.

Постепенно пришло понимание.

Сфинкс своей песней спрашивал о чём-то. И спрашивал именно его…

Таймер сработал, включив управляющий комплекс корабля.

Мириады крохотных элементов напитались электричеством и светом.

Мозг ожил.

Изношенная энергетическая установка давала лишь один процент номинальной мощности. Навигационные системы не работали, двигатели отказали несколько тысячелетий тому назад, системы жизнеобеспечения отключились давным-давно — они были не нужны, весь экипаж мгновенно погиб при столкновении с планетой.

Мозг и оружие — единственное, что оставалось у пленённого боевого корабля…

Мозг подключился к внешним сенсорам — немногим, что ещё работали. И сразу же почувствовал чужое присутствие. Анализ полученной информации показал, что неподалёку находится существо с интеллектом, достаточным для того, чтобы представлять опасность. Корабль не смог определить, враг или союзник находится рядом. И мозг послал первый запрос.

В ответ пришло удивление и недоумение. Существо явно не понимало, что от него требуют…

Уже много раз корабль сталкивался с подобной формой жизни. Он не видел этих разумных созданий, но чувствовал их энергии и этого было достаточно, чтобы со временем научится воспринимать их эмоции и тени мыслей…

Корабль повторил свой запрос, требуя ответа по стандартной процедуре опознания.

Друг или враг?

Свой или чужой?

Жизнь или смерть?

Он усилил модуляцию. И, ожидая ответа, направил поток энергии в оружейные аккумуляторы.

В песне что-то изменилось. Теперь она звучала резче, отрывистей, громче. В ней явственно слышалась угроза. И звучал в голове всё тот же вопрос…

Сфинкс — полуженщина, полульвица — задавала загадку, — вспомнил европеец, — а тех, кто не ответил, убивала и пожирала.

Убивала!

Смерть — вот что слышалось в песне сфинкса!

— Стой! — крикнул европеец. — Это же сказки! Это миф, я знаю! Греческий миф!

Он лихорадочно пытался вспомнить ту загадку, о которой где-то читал.

«Кто утром ходит на четырёх ногах, в полдень на двух, вечером на трёх?»

Человек!

— Человек! — крикнул он в полный голос, но уже не слыша себя — песнь Сфинкса бурлила в замкнутом пространстве черепной коробки. Пульсирующая голова готова была расколоться, взорваться, разлететься кровавым месивом.

Он, словно обезумев, выхватил пистолет. Восемь коротких вспышек ожгли ночную тьму. Сухое тявканье выстрелов увязло в песках.

— Человек! Человек! Я знаю! Ответ — человек!

И вдруг песнь оборвалась.

Европеец осел на песок, не веря своему спасению. Опустил трясущиеся руки, обжёгся о ствол пистолета, зашипел, выругался.

И в тоже мгновение песок под ним вскипел, взвился смерчом, дыхнул в лицо, словно горячий самум.

Ослепительный разряд вырвался из-под земли, ударил в человеческую фигуру, швырнул её на капот автомобиля. И тотчас рассеялся, осыпался синими искрами по ближайшим барханам.

Отшатнувшаяся на мгновение ночь вновь сомкнула свой непроницаемый полог.

«Человек» — это был неправильный ответ.

Старый Аббас пришёл поздним утром, когда Сфинкс вновь уснул.

Аббас не спешил.

Он поднялся на вершину бархана, сел, скрестив ноги, на горячий песок и долго смотрел вниз, на каменный клык, на старый автомобиль, на мёртвое тело неверного. Пекло солнце, но Аббас словно бы и не замечал жара — он привык жить в пустыне…

A те, которые неверны, друзья их — идолы; они выводят их от света к мраку. Это — обитатели огня, они в нём вечно пребывают!

Сфинкс молчал…

Аббас, убедившись, что всё спокойно, медленно встал, отряхнулся и неспешно спустился к машине. Он обшарил карманы неверного, достал бумажник, вытащил толстую пачку купюр. Попытался сосчитать их, но не сумел, сбился — денег было слишком много. Достаточно много, чтобы жить на них ещё три года. До той самой ночи, когда Великий Сфинкс вновь проснётся и начнёт свою песню…

Аббас склонил голову и мысленно поблагодарил Всемогущего и Всевидящего.

Господи наш! He уклоняй наши сердца после того, как Ты вывел нас на прямой путь, и дай нам от Тебя милость: ведь Ты, поистине, — податель!

Могучий Сфинкс равнодушно молчал, погребённый под толщей песка.

Когда горы заснут

Внучок

Пятничного автобуса ждала вся деревня. К механизатору Сане Малышеву должен был приехать городской приятель — весь год просил сводить его на рыбалку, и вот наконец-то сумел вырваться. В дом покойной Ирины Михайловны как обычно на время отпуска поселялись наследники-дачники — семейная пара лет сорока; бездетные, тихие, интеллигентные. Пасечник Корыстылёв, живущий на окраине, готовился встретить подругу детства — недавно она прислала ему письмо, а Пётр Петрович вот уже лет десять как был вдовец, поэтому на весточку ответил, пригласил школьную любовь в гости на ягоды и свойский мёд, она и согласилась, так как тоже недавно осталась одна, и в городе ей было скучно.

А к Маргарите Васильковой, которую промеж собой все в деревне называли Божьим Одуванчиком, приезжал внучок Боря. Бабушка Маргарита помнила, что осенью внуку как бы положено писать сочинение на обычную тему, и заочно краснеть перед учительницей ей не хотелось, поэтому она, исправно играя роль заботливой бабушки, навела везде порядок, прибралась в избе и даже вымыла в эмалированном тазу блохастого кота Мурзика. А в четверг во второй половине дня, когда до прибытия в деревню гремящего ПАЗика оставалось чуть больше суток, она зашла к соседу Грише и попросила его привести в порядок колодец.

Гриша Ерохин о колодце помнил — это дело ему поручили на общем собрании, состоявшемся во вторник. Он уже натаскал глины с оврага, обложил сруб высоким «замком», чтобы верховая вода не попадала в колодец. Поменял он и старое худое ведро — приклепал вместо него новенькую бадью. Деревянная посудина смотрелась хорошо, очень по-деревенски, но вот зачерпнуть ей воду было непросто — она плавала, хоть и была тяжелей старого ведёрка; чтоб её утопить, приходилось баландать цепью. Гриша ещё заменил петли на крышке колодца. Раньше там стояли железные, ржавые, скрипучие. Он их оторвал, прибил брезентовые полоски, попробовал: вроде, держится крышка; поднимается-опускается — что ещё надо? А то, что она Маргарите чуть на голову не упала, когда та плавающее ведро по воде гоняла, — ну так неча так сильно за цепь дёргать.

— Поправишь к завтра петли-то? — строго спросила Божий Одуванчик.

— Поправлю, — легко пообещал Гриша, думая о припрятанной в соломе бутыли с самогоном. Чай, целый день прошёл в трудах — уже можно и пригубить.

— А по приезду внука с банькой поможешь, — то ли спросила, то ли приказала Маргарита.

— Да не вопрос! — Гриша козырнул по-военному; он-то в гости никого не ждал. К нему разве только забулдыги из райцентра заезжали, но это редко было, и подготовки обычно не требовало.

Воротившись домой, бабушка Маргарита принесла из подпола дозревший квас, убрала его в тарахтящий холодильник. По приставной лесенке слазала с моста на чердак, сняла берёзовый веник, понесла в баню, что стояла на краю оврага.

В бане было сумрачно. Свет едва пробивался через пыльное стекло крохотного оконца. Электричества здесь никогда не водилось. На полке стояла керосиновая лампа, но Маргарита её зажигать не стала. В полутьме она вымыла пол, вытерла тазы, принесла в предбанник сухих дров, а потом села на лавочку, прикрыла глаза и долго вспоминала покойного мужа Лёшу, который эту баню строил. Поплакала чуть, пожалела, что на кладбище теперь никак не дойти, могилку не поправить, не обкосить, оградку не покрасить. Да и есть ли оно сейчас — это кладбище…

Из бани бабушка Маргарита направилась к Колтыриным — у тех опять собрание было: семь человек пили под яблоней чай с ватрушкой. Колтырины держали много скотины. Были у них две козы Машка и Зинка, бодучая корова Веснушка, безымянные овцы с бараном, туча курей, хряк со свиньёй, гуси, утки, три индюшки с индюком, да кролики, то мрущие, то плодящиеся — их потому и не считали никогда. Правление Колтыриным, конечно, помогало — сено подвозило, солому, корм какой-то странный выдавало — сухие серые шарики без запаха и вкуса — замочишь кипятком три горсти, получишь ведро нажористого пойла. Без этой помощи такое хозяйство всей деревней пришлось бы содержать!

Понятное дело, что городские к Колтыриным ездили часто. Земли-то много, сад большой, огород, и скотины целый зоопарк — есть, что поглядеть.

— Бог в помощь! — Бабушка Маргарита чуть поклонилась; не дожидаясь приглашения, села на краешек скамьи, взяла предложенную чашку, сама отломила уголок ватрушки.

— Готова ли ко встрече внука? — негромко спросил у неё Максим Колтырин.

— Всё как договаривались, — так же тихо ответила Божий Одуванчик.

— А не жалко тебе его? — спросила Елена Колтырина. — Чай, родной.

Бабушка Маргарита прыснула в кулак. Остальные тоже заулыбались. Только Федя Демидов остался мрачный. Он колюче глянул на соседей из-под седых бровей, покачал головой, пробормотал:

— Чему радуетесь? Может, выживет он ещё. Колодец, да баня… Надёжно ли?.. Нет бы по-моему сделали — ветлой бы придавили, и дело с концом.

— Да, ветлу надо пилить, — согласился Максим Колтырин. — Ну да она и до следующего раза подождёт, никуда не денется. А внуков у Маргариты — конца-краю не видно…

Внука звали Борей.

Бабушка Маргарита узнала его сразу — в автобусе он один такой был. Боря буквально прилип к окошку, было заметно, что ему тут всё интересно, всё в новинку — наверное, издалека приехал. Она помахала ему, он ответил тем же и заторопился к выходу, хотя автобус только-только подкатил к остановке и даже дверь ещё не открыл.

Внук первым спрыгнул в дорожную пыль, закинул рюкзачок на плечо, побежал к бабушке. За его спиной из автобуса осторожно выбирались дачники, выгружали здоровенные баулы, заблокировав дверь. Им, ласково поругиваясь, помогал пасечник Коростылёв — он торопился обнять школьную подругу; она уже кричала ему что-то радостное, норовя переступить через чужой багаж.

— Как доехал? — спросила бабушка Маргарита у внука.

Тот показал большой палец. Отвлекаться на разговоры ему, похоже, было некогда. Он жадно озирался, набираясь впечатлений — приехал-то всего на два дня. Маргарита с улыбкой следила за внучком: вот он увидел утку, ведущую выводок от пруда; вот услышал крик петуха; вот заметил кривоногую Жучку, бегущую с высунутым языком, — испугался немного.

— Она не кусается, — сказала Маргарита. — Пошли давай. Наглядишься ещё.

От остановки до дома было минут пятнадцать ходу. А они шли почти час. Внучок то и дело останавливался, отвлекаясь на всякую ерунду, — то жука в траве углядит, то ластящуюся кошку погладит, то к ласточкам под крышей взглядом прикипит — по всему видно было, что в деревне он впервые.

В избе он и вовсе застыл на пороге. Бабушка Маргарита трогать его не стала, прошла на кухоньку, затопила печь по-летнему — пучком хвороста. Углей хватило на два десятка блинов. Она складывала их стопкой, прислушивалась: как там внучок? Аккурат к трапезе он освоился, прошёл в комнату, посидел на скрипучем диване, слушая, как бьются мухи в стекло, потом перебрался на стул к окошку, кончиком пальца собрал капельки с «ваньки-мокрого», попробовал их на вкус.

— Проголодался, чай, — сказала бабушка Маргарита, расстилая салфетку поверх скатерти.

Она принесла блины, сметану в миске, масло в кружке и мёд в блюдце. Спустилась в подпол, вернулась, держа в руке крынку. Быстро сняла вершок на сметану, налила молока в стакан.

— Запивай.

Внучок Боря уплетал блины так, что за ушами трещало. Бабушка Маргарита села против него, включила тихонько радио, из комода вынула фотоальбом, положила его на стол, развернула, подвинула к внуку. Взялась рассказывать:

— Это твой дед. Он конюх был, а я в колхозе на птицефабрике работала. Пять детей у нас было: Гена, Юра, Марина, Вася и Таня. Марина маленькой умерла — жизнь тогда была такая. А Васю в двадцать лет бык забодал.

Она тихо заплакала. Внук перестал есть, посмотрел на неё с интересом — как на жука или на ласточек.

Она вытерла слёзы, покашляла, стала дальше листать альбом:

— Вот мы в Москве на выставке. А это корова наша, Зорька. Видишь, дою я её. Дед тогда фотоаппарат в спортлото выиграл, вот, баловался, снимал всё. В рундуке до сих пор его красный фонарь лежит. А остальное внуки давно разобрали. Ты-то что хочешь на память взять? Какой сувенир? Решил уже?

— Нет, — Боря покачал головой.

— Ну да ладно, потом надумаешь. — Она махнула рукой и встала, чтобы собрать посуду.

— А что мне делать можно? — спросил внук, тоже поднявшись.

Она пожала плечами:

— Погуляй пока. Потом поможешь. Делов на сегодня немного: яйца у кур соберём, малину на варенье пощиплем. А завтра за водой сходишь, баньку затопим.

— А потом? — спросил он.

— А потом видно будет, — ответила она и улыбнулась.

Утром Борю разбудили петухи. Он долго лежал на пуховой перине, вслушивался в непривычную тишину, пытался угадать, что за звуки раздаются на улице. Потом поднялся.

Пол был холодный, и ему пришлось обуть войлочные галоши — бабушка назвала их смешным словом «чуни». В комнате — горнице — было светло. За окном от ветра шевелился куст — сирень. По ней, звонко цвыркая, скакала стайка мелких птичек — их название Боря ещё не знал.

— Проснулся ли, паря? — Бабушка заглянула в комнатку, где из всей мебели были кровать, два сундука, лавка и стол. — Пошли в избу, завтракать пора.

Боря ещё вчера понял, что кормят здесь, как на убой, — это странное выражение он прочитал в путеводителе. Завтрак только усугубил это впечатление. На столе стояли чугунок с картошкой, миска с солёными грибами, тарелка огурцов, сало, кружка молока и ломоть хлеба.

— Лениться не дам, — сразу предупредила бабушка. — Так что заправляйся и выходи. А я пока пойду жуков с картошки собирать. Ползут, сволочи, откуда-то! Жжём их, жжём, а они всё равно лезут.

Она покачала головой, быстро собралась и ушла, что-то бормоча под нос. Борис выглянул в окошко, но бабушки не увидел. Его внимание привлекла девушка в сарафане и резиновых сапогах. Она, явно, была местная — шла куда-то по своим местным делам, несла на плече грабли. Борис с интересом проследил за ней, только потом взял из чугунка картофелину, положил рядом с ней на тарелку ложку грибов и кривой пупырчатый огурец, отщипнул немного хлеба…

Еда была простая, грубая, но довольно вкусная.

Борис быстро насытился, послушал радио, полистал фотоальбом. В избе было тихо и скучно, накрытый салфеткой телевизор, как выяснилось, не работал, а в окне мало что можно было разглядеть, поэтому Борис, не теряя времени даром, отправился на улицу. Бабушку он нашёл за домом — она ходила по полю с банкой в руке, собирала в неё ярко-оранжевых личинок и полосатых жуков. Увидев внука, она поставила жестянку на землю, закрыла её и, вытирая шершавые руки о замызганный подол, поспешила к тропке, справа от которой росла жгучая высокая трава, а слева — колючие кусты с зелёными, должно быть незрелыми ягодами.

— Ну, паря, пошли сено валить, — сказала бабушка. — Одной-то мне несподручно, а вдвоём управимся быстро. Ты подавать снизу будешь, а я по сеновалу раскладывать. Сможешь?

Боря пожал плечами. Откуда ему было знать?

Но крестьянская работа оказалась простой. Знай, тыкай вилы под правильным углом в кучу сухой травы, да поднимай её повыше и пихай под крышу двора. Сено приятно пахло, но с него летела колючая труха. Боря поначалу отряхивался, выскребал мусор из волос пальцами, но бабушка, заметив это, высмеяла его.

— Чай, не вши, чего ты там колупаешь? В баню пойдёшь скоро, вычешешь всё, вымоешь.

Несмотря на неприятные мелочи, в целом Боре работать понравилось. Он помог бабушке вычистить козью стайку, принёс на двор пять охапок соломы, помахал косой, срезая лопухи и одуванчики в низинке за домом. И очень удивился, обнаружив на ладонях надувшиеся пузыри.

— Ну и хватит на сегодня, — решила бабушка Маргарита, с улыбкой оглядев внука. — А то завтра не встанешь, с непривычки-то.

Они сели на лавочке в тени большой липы. Какое-то большое насекомое упало в траву под ноги Боре, зажужжало. Он наклонился, вопросительно глянул на бабушку.

— Шмель это, — ответила она на не заданный вопрос. — Ты его не трожь, укусит… А перед отъездом, может, сходим с тобой на пасеку. Пчёл поглядишь. Хочешь?

— Хочу.

— Что-то ты молчишь всё. Рассказал бы, как дела в городе, что в мире делается.

Внук глянул на неё чуть испуганно, чуть растерянно — словно школьник, не выучивший урока, но думавший, что сегодня его к доске не вызовут. Она тут же поняла, что спросила лишнего, замахала руками, засмеялась:

— Да шучу я, шучу! Ты погоди меня тут, я сейчас вёдра принесу. На колодец за водой сходишь. А я пока баню затоплю. Отмоешься, попаришься — а там и обед. Любишь окрошку? Такой окрошки, как у меня, во всём мире не найдёшь!

Она, продолжая что-то говорить, ушла в дом, вернулась минут через пять, поставила на скамейку жестяные вёдра, принялась подробно объяснять, как черпать воду, подкрепляя слова пантомимой:

— Ведро кинешь вниз. Вода глубоко — пока не наклонишься, не разглядишь…

Борис внимательно слушал, кивал, запоминал. Память у него была хорошая.

— Ну, иди-иди, что ли… — Бабушка вручила ему вёдра, подтолкнула к тропке. — Не тяни время-то.

Видимо, вода была ей очень нужна…

Колодец стоял у дороги.

Боря поднял крышку, осторожно заглянул внутрь. Как и предупреждала бабушка, воду там было не разглядеть. Он снял тяжёлую бадью с гвоздя, кинул её вниз — и едва успел уклониться от кованой ручки ворота — она, раскручиваясь, вполне могла своим краем проломить череп.

Бадья звонко шлёпнулась в воду, а ворот всё вертелся и грохотал — Боря попытался его поймать, но получил удар по пальцам и отдёрнул руку.

Наконец, сбегающая цепь остановилась. Боря выждал минуту, потом начал поднимать бадью. Когда она закачалась вровень с полкой колодца, он увидел, что воды в ней чуть — на дне. Бабушка предупреждала его об этом и говорила, как нужно делать: взять за цепь, подрыгать её из стороны в сторону, подёргать, пока бадья не начнёт наполняться водой.

Он взялся за холодную ручку обеими руками, стал медленно её поворачивать, уже не рискуя отпускать. Когда бадья вновь дошла до воды, перегнулся через рубленую полку, заглянул в тёмный сруб, ухватил цепь, начал дёргать, раскачивать её.

Он всё ниже и ниже перегибался через край колодца.

Ноги его скользили на мокрой свежей глине.

А сбитая из досок крышка всё заметней подрагивала, словно готовящаяся захлопнуться западня…

Гриша Ерохин, хоть и был пьяненький, но пришёл вовремя. Он твёрдым как дерево пальцем постучал по дребезжащему стеклу. Маргарита выглянула в окошко, кивнула — «жди!» — и только минут через пять вышла на крыльцо, держа в руке ковшик с длинной ручкой.

— Баню я затопила уже, — сказала она Грише. — Ты только дров подкинь и щеколду на двери поправь — она вот-вот отвалится. Если будет темно, зажги лампу. — Она протянула ему ковшик, стараясь не потревожить содержимое. — Вот керосин. Заправишь, если надо.

Гриша кивнул.

— А где внук-то?

— За водой отправила.

— Так, может, и не потребуется сегодня банька-то?

— Ты иди, делай, как договорено. А остальное — моя забота.

Гриша пожал плечами и направился к оврагу. Маргарита проводила его взглядом, повернулась, чтобы воротиться в избу, но тут из-за угла соседского дома вышел, покачиваясь, внучок Боря с вёдрами в руках. По его шее текла кровь, на лбу и щеке пламенели ссадины. Бабушка Маргарита всплеснула руками, бросилась к помощнику, отобрала у него вёдра:

— Что случилось?!

— Я чуть в колодец не упал. Крышка свалилась.

Бабушка Маргарита заохала, запричитала; поставила вёдра с водой на траву, ощупала раны.

— Больно? Как же ты так неосторожно?! Ну, ничего-ничего. До свадьбы заживёт. Царапины одни. Хорошо хоть вниз не свалился. Утоп бы!

— Я больше к колодцу не пойду, — сказал Боря.

— А и не надо! И так сегодня сколько дел приделал, помощник мой. Отдыхай! Банька почти готова. Ты пока ляг в палисаднике, позагорай. Я там как раз одеяло ватное постелила прожарить.

Бабушка едва ли не силой отвела Борю в загородку, где росли ирга и туя, уложила внука на красное одеяло, горячее от солнца, сбегала за книжкой и сахарными пряниками, обработала царапины зелёнкой из старых запасов, к большой ссадине на шее заставила приложить лист подорожника. И, уверившись, что с внуком всё в порядке, ушла смотреть, как идут дела у Гриши Ерохина.

Гриша со щеколдой долго возиться не стал, подвигал её туда-сюда, подкрутил, махнул рукой, сказал вслух:

— И так сойдёт.

Он подобрал кусок проволоки, валяющийся на листе железа, прибитом к полу перед топкой, повесил на дверную ручку. Подкинул в печку дров, разулся в предбаннике, зашёл в саму баню — выметенную и вымытую — там уже было жарко, вода в котле вот-вот должна была закипеть.

Он снял с крючка лампу, чтобы долить в неё керосина, но она уже была полная. Тогда он поставил ковшик на лавку и забыл о нём. Замочил в тазу подготовленный Маргаритой веник. Увидел искорку на шелушащемся окалиной боку печи, подошёл ближе, ковырнул гвоздиком, легко проткнул выгоревший металл и покачал головой:

— Надо менять печку-то.

Его мучила жажда. Он хотел хлебнуть воды из кадушки, но заметил около неё ковшик, похожий на тот, в котором принёс сюда керосин. Поднял посудину, принюхался — в ковшике был квас — такой квас только Божий Одуванчик умела делать — одна на весь белый свет. Он не удержался, глотнул пару раз. Потом, решив, что прегрешение скрыть всё равно не получится, допил остаток, крякнул, вытер губы рукавом.

Бабка Маргарита, словно почуяв, что на её добро покусились, шумно затопталась у прикрытой двери, застучала в неё кулаком:

— Ты там ли, Гришка?

— Иду, иду!

Он кинул пустой ковшик в кадушку, вышел в предбанник. Входная дверь была приоткрыта, Божий Одуванчик внимательно разглядывала щеколду.

— И так сойдёт, — объяснил ей Гриша. — Я шурупы покрепче протянул. А чтобы не отпадало, надо проволокой примотать.

Маргарита покачала головой, но ничего на этот счёт не сказала.

— Ладно, сосед, иди домой.

— Тебе печку менять пора, — важно сказал Гриша, чтобы хозяйка поняла, что он тут не дурака валял, а делом был занят. — Я поглядел: насквозь прогорела.

— Знаю я. Или уж.

Она посторонилась, выпуская Гришку, а следом за ним и сама вышла из бани.

Маргарита, зная, что внук в деревенскую баню идёт впервые, одним напутствием не обошлась — ей хватило колодца, чтобы понять, что только на слова рассчитывать не надо. Она проводила Борю по тропке до оврага, вместе с ним зашла в тёмную жаркую избушку, показала, как запереть щеколду на двери, как замотать её проволокой.

— Можно, конечно, не закрываться, — сказала она. — Но у нас как-то воришка повадился украшения и одежду таскать, пока люди мылись. Так что ты лучше запрись от греха подальше. Воришку-то мы так и не поймали.

Она, не раздеваясь, объяснила, как похлёстывать себя веником, выгоняя хворь из натруженных костей и мышц. Добавила, что на полке надо обязательно пропотеть, перетерпеть жар, зато потом, когда на вольный воздух выйдешь, будто заново родишься.

— Там в ковшике я кваску оставила, найдёшь. Он пахучий такой — ни с чем не спутаешь. Ядрёный, но ты его не пей. Ты его на печку плесни перед тем, как париться будешь, — аромат волшебный пойдёт, и воздух целебным станет.

Уходила она неохотно, словно чувствовала, что забыла сказать ещё что-то важное, и не могла вспомнить, что именно. Он закрыл за ней дверь, задвинул щеколду, закрутил проволокой — чтоб не отпала, и чтобы вор не залез. Потом разделся, с интересом оглядывая своё щуплое смешное тело, отражающееся в мутном облезлом зеркале, приставленном к одной из бревенчатых стен. Окошко в предбаннике было маленькое, оно располагалось у самого пола, и света от него почти не было. Но бабушка предусмотрительно зажгла керосиновую лампу, поставила её на лавку, где Боря бросил одежду.

В жаркую моечную он зашёл, затаив дыхание. Постоял, привыкая, оглядываясь. Забрался на высокую полку, полежал там, потея, отдуваясь. Потом спустился, взял веник из таза, попробовал хлестнуть по ноге — это оказалось совсем не больно. Впрочем, и обещанного удовольствия он тоже не испытал.

Может, всё дело в квасе?

Борис взял ковш, понюхал жидкость — у неё, действительно, был сильный запах — ни с чем не спутаешь. И, сделав шаг к раскалённому печному боку, он с силой выплеснул на него содержимое ковша.

Пламя взметнулось до потолка, фыркнуло и опало, растеклось по полу. Борис закричал тонко, скорчился, пытаясь руками стряхнуть с ног и тела жгучий огонь. Сухие стены вспыхнули почти сразу, словно были пропитаны чем-то горючим. Голый Борис, продолжая кричать, вывалился в предбанник, ударил плечом во входную дверь. Она была заперта — он сам её старательно запер.

Борис начал раскручивать проволоку на щеколде, но она ломалась. Едкий дым быстро наполнял тесное помещение. Борис закашлялся, бросился к низкому оконцу, выбил стекло, порезав кулак.

— На помощь! — заорал он, стоя на коленях. — Помогите!

Его не слышали. Он понял, что попусту теряет время, и вскочил, задев лавку, опрокинув керосиновую лампу. Она разбилась, развалилась на части. Маслянистая жидкость, пахнущая точно как квас в ковшике, растеклась по полу, вспыхнула. Борис, кашляя, задыхаясь, всем телом налетел на дверь. Меняющимися пальцами сорвал последние проволочные витки. Но щеколда не поддавалась. Что-то с ней было не так.

Он повернулся, увидел себя в мутном зеркале — уже другого, не смешного и тщедушного, а настоящего — подтянутого, с плоским животом, с кожистым наличником, с острыми церками.

Он понял, что сейчас умрёт, и застрекотал.

На пожар сбежалась вся деревня. Саня Малышев и Тимофей Карасин таскали воду из пруда, заливали крышу, Максим Колтырин размахивал совковой лопатой, пытался песком сбить огонь со стен, баба Нюша причитала, Маргарита Василькова охала, держась за сердце, а пьяненький Гриша, отворачивая лицо от пламени, рубил заклинившую дубовую дверь топором и ругался.

Они отступили, когда огонь проел крышу и поднялся вровень с осиной, растущей на краю оврага.

— Спаси господь его душу, — сказала баба Нюша, как-то разом успокоившись. Она перекрестилась, жалостливо поглядела на Маргариту, покачала головой…

Догорела баня только утром.

Прибывшая комиссия осмотрела ещё горячее пожарище. Служители в оранжевых комбинезонах вынесли обугленные останки Бори, завернули их в серебристую ткань, перевязали алой лентой, погрузили на самоходную платформу, парящую в метре от земли. Два инспектора в белом прошли по всей деревне от дома к дому, опросили жителей. Больше всего времени они провели у Маргариты Васильковой и у Гриши Ерохина, восстанавливая картину происшествия, записывая показания на какой-то прибор, похожий на живого таракана. Собравшись уходить, велели хозяйке сложить все вещи погибшего внука — за ними скоро должен был прибыть представитель туристической конторы, организовавшей отдых Бориса.

Последним Маргариту Василькову навестил управляющий. В избу он вошёл без стука, сел у окна, долго молчал, глядя, как хозяйка занимается делами. Потом сказал:

— Не понимаю, как вы без нас жили.

Она выпрямилась, посмотрела на него, ничего не ответила, хоть ей и очень хотелось.

— Я решил бы, что вы специально всё подстраиваете, — сказал управляющий, — если бы не знал, что в других резервациях происходит то же самое. Специалисты не понимают, как ваши дети успевали повзрослеть. Вы не жили, а выживали среди смертельных опасностей, ставших обыденными!

Он выдержал паузу. Продолжил ровным голосом — будто лекцию по бумажке читал:

— Вы же вымирали, пока не появились мы. Тысячами гибли на дорогах. Всю жизнь травили себя алкоголем и плохой едой. Тонули в морях и реках. Заживо сгорали в пожарах… А ваши войны! Так почему Вы так неблагодарны? Мы сделали Вашу жизнь безопасной, упорядочили её. А ради чего Вы воевали? Зачем так долго сопротивлялись?

Маргарита Василькова пожала плечами, улыбнулась управляющему, ответила:

— Дураки были. Счастья своего не понимали.

Он сидел ещё долго. А она перебирала старые вещи, которые когда-то были её собственностью, а теперь принадлежали музею гостевого типа «Деревня Туески», — бесцельно перекладывала их с места на место, гладила руками: рубашки и штаны сыновей, погибших на войне, платья дочери, получившей пожизненное направление в трудовой лагерь, игрушки настоящего внука, попавшего под программу сокращения туземного населения, куклы внучки, исчезнувшей во время кампании выбраковки.

Он, кажется, всё ждал от неё какого-то ответа. Может быть благодарности. Но так и не дождался, встал, изменив человеческий облик на более привычный — сделался похожим на гигантского богомола. Уже в дверях он сказал ещё что-то, но бабушка Маргарита его трещание не поняла.

Второго августа у Колтыриных опять было большое собрание — отмечали день рождения Егора Васильева. Праздновали шумно, весело, с песнями, с танцами — как в старые времена. Ближе к вечеру, когда чужаки не выдержали пытки комарами и покинули застолье, поредевшая компания перебралась под крышу застеклённой веранды.

— В следующую пятницу большой заезд, — напомнил Максим Колтырин, разливая чай из самовара, расставляя горячие чашки перед гостями, раскладывая варенье в мисочки — в красную — малиновое, в зелёную — яблочное.

— Ко мне племянник приедет, — поделилась бабка Нюра. — Взрослый уже, хочет повидать места, где провёл детство.

— А ко мне сын из армии возвращается, — сказала Нина Гаврюшина. — Три года на флоте был.

— А я жду фельдшерицу из города, — сказала бабушка Маргарита. — Она только институт закончила, прислали сюда. Жилья пока не дают, так что я её к себе пустила побыть.

— А может дачников выберем? — сказал Саня Малышев. — Давно живут. Даже удивительно, что ничего с ними не случилось.

— Пожалуй, — согласился Егор Васильев. — А способ?

— Пчёлы, — предложила бабушка Маргарита.

— Было, — сказала Нина Гаврюшина.

— Ветла, — напомнил Федя Демидов.

— Пусть пока постоит, — сказал Максим Колтырин.

— Удар молнии.

— Это как вообще? Нет — слишком сложно.

— Сортир, — вдруг поднял голову пьяненький Гриша Ерохин. — Помню, у меня как-то поросёнок молочный в выгребную яму провалился — еле успели достать. А у дачников дом старый, туалет, небось, прогнил весь…

Все переглянулись.

— Хороший вариант, — сказал Егор. — Но нужен ещё один способ — запасной.

Они расселись за столом, зажгли керосиновую лампу и стали пить горячий чай, пахнущий дымком и мятой, строя планы на ближайшее будущее.

Далеко вперёд они не заглядывали, так как не знали, что будет с ними через год, через десять лет. Но они надеялись, что у них останется достаточно времени, чтобы отомстить за каждого убитого и пропавшего без вести.

Они надеялись, что у них хватит терпения и хитрости, чтобы и дальше скрывать свою ненависть.

Яма

— Саша! Ну, погляди на меня! Ну, Саш! Ну, пожалуйста…

Сашка будто не слышал — он смотрел на дорогу. Сашка был суров и неприступен — как капитан корабля, идущего по бурному морю. Его судно — древний скрипучий «галлопер» — переваливалось на волнах лесной дороги, полной неожиданных опасностей. Коварные рифы уже несколько раз скребли металлическое днище! А если налетишь на скалу? Пробоину здесь не заделать, а доки далеко…

— Ну и как хочешь! — Марина, обидевшись, направила камеру на задний диван, где два Сашкиных приятеля пытались смотреть кино на «планшетнике» — при такой качке это было непросто.

— Ребята, что вы думаете об этой экспедиции?

Парни переглянулись, ухмыльнулись одинаково.

— Мы думаем только одно — по кой чёрт Саня взял тебя?!

Так часто бывает: крепкая дружба превращается в нечто аморфное и бессмысленное, едва у одного из друзей появляется девушка. И вроде бы глобально ничего не изменилось: пиво по субботам, баня по праздникам, выезды на рыбалку, обсуждение общих знакомых, разговоры о делах — но уже не так, как раньше, теперь как-то иначе — и это все чувствуют…

— Саня, по кой чёрт ты потащил сюда Маринку?

«Галлопер» подпрыгнул на очередной ухабе, и Роман прикусил язык — да так, что ругнуться не смог, промычал только что-то. Он сплюнул кровь в кулак, вытер ладонь о штаны.

— Поделом тебе! — не сдержалась Марина.

Роман глянул на неё зло, потянулся, чтобы отобрать камеру, рот открыл, чтобы зло высказаться. Но «галлопер» опять подскочил, и Роман ещё раз клацнул зубами.

Теперь и Валерка — его сосед — рассмеялся:

— Челюсть подвяжи себе, что ли.

Роман зыркнул на него, отвернулся, уставился в окно.

— Въезжаем, — объявил Сашка.

Лес кончился, пропала и колея — свернула куда-то и потерялась. «Галлопер» катился по заросшему лугу — трава бежала волнами под ветром, купы кустов вдалеке — как острова. А впереди — слева — уже виделись ободранные тёмные крыши в тени великанских вётл.

— Вот и родина моя, — сказал Сашка. — Деревня Колокуново. Вернее, то, что он неё осталось…

Осталось от Колокунова довольно много — двенадцать кривых изб, гнилой пруд, каменная часовенка и кирпичные столбы на месте фермы. А ещё ирга, сирень, черёмуха, терновник, корявые яблони, выродившаяся малина — всё, что когда-то было окультурено людьми, да вот — пришла пора — опять одичало.

«Галлопер» медленно крался по улице, подминая крапиву и лопухи. Сашка жадно смотрел по сторонам, рассказывал:

— А на холме магазин был. Бабушка там пряники мне покупала — как камни, только сладкие. А иногда торты завозили вафельные. Кофейный я любил, а лимонный — не очень…

— Трудное у тебя было детство, — сказал Валерка.

— Да, — рассеянно согласился Сашка. — Повезло мне.

За колодезным журавлём «галлопер» остановился. Марина опять взялась за отложенную было камеру — ей, городской девочке, здесь всё было интересно и необычно.

— Сашин дом, — комментировала она вслух. — Здесь он жил до восьми лет, потом его родители уехали в райцентр, но он всё равно часто сюда возвращался и гостил у бабушки.

— Я понял, Саня, — сказал вдруг Роман, вытаскивая из машины рюкзаки с вещами, бросая их в траву.

— Что понял?

— Понял, зачем ты взял Маринку. Видеоблог готовишь, да? Сто-пятьсот просмотров на ютюбе. Слава, деньги, почёт. Угадал?

— Иди к чёрту!

— Иду!

Роман подхватил сразу три рюкзака и потащил их к чёрной завалившейся на бок избе, похожей на бревенчатый склеп.

Крыльцо было высокое, в семь ступеней — они так пропитались влагой, что под ногой сочились, как губка. Роман сбросил ношу перед запертой дверью, повернулся, друзей поджидая, окинул взглядом деревню.

— А тут что, ещё кто-то живёт?

— С чего ты взял? — спросил Сашка, вынимая ржавый ключ из-под плоского камня у крыльца. — Нет тут никого. Десять лет как уже.

— Да ты сам погляди.

Роман поднял руку, указывая на колодец, и на тонкую тропку, и на выкошенную лужайку перед домом с той стороны улицы, и на копушку сена, и на маленький огород.

— Может, дачники? — предположил Валерка.

— Не бывает тут дачников, — сказал Сашка. — Дорога, видели какая? Не ездят дачники сюда.

— Может, пешком кто из местных?

Они все стояли на крыльце, смотрели на соседский дом; Марина целилась в него камерой.

— Странно, — сказал Сашка. — Я же специально интересовался перед поездкой. Не живёт тут никто. Брошено всё давно — ни света, ни подъезда. А дом я помню. Это Феоктистовых дом. Хозяин — Фёдор — вместе с нами из деревни уехал. Мы-то в райцентр. А он куда-то далеко — то ли с казаками, то ли с казахами. Помню, мама с отцом обсуждали это…

Он вставил ключ в скважину навесного замка, и тот развалился. Перекошенную дверь пришлось толкать плечом — на пятый раз она поддалась, застонала, захрипела — открылась.

Внутри было темно.

Сашка зашёл — и остановился. Странно ему стало: всё вдруг ясно вспомнилось — вот тут выключатель с тугим щелчком и завитым проводом на фарфоровых шашечках, тут на двор выход с кованными щеколдой и кольцом, тут приступок под вёдра, там пыльный чулан, лестница на чердак, керосинка на ящике… Жуть — кажется, что бабушка вот-вот выйдет внука встречать.

— Чего встал? — заворчал Роман, подпирая. — Шевели булками, наследничек!

Не сразу освоился Сашка в родном доме. Говорить в голос не мог — как в мертвецкой оказался. Всё кругами ходил, руками трогал, головой молча качал — почти двадцать лет здесь не был, уж сколько лет о месте этом не вспоминал, а — надо же! — вернулся — и защипало в горле, забередило в душе.

— Мы в горнице спать ляжем, — доложился Валерка. — А вы тогда тут располагайтесь. В хоромах.

Марина хихикнула. И Сашка почему-то на неё разозлился.

— Зеркало в раме. Лавка из досок. — Марина ходила по комнате, выцеливала объективом камеры отдельные предметы. — Сундук.

Марина училась в престижном университете на продюсера, для неё всё здесь казалось экзотикой — как товары на египетском рынке или экспонаты гамбургского музея.

— Печь русская, топка, — говорила она, включив прожектор на камере.

— Шесток, — негромко поправлял Сашка.

— Котёл.

— Чугунок.

— Прибамбасы для печки.

— Ухваты и кочерга.

— Ковёр.

— Половик…

Обедать сели в три: нагрели консервов на таблетках сухого горючего, наломали хлеба, открыли пиво.

— Ну, ни хвоста, ни чешуи, — поднял банку Роман. — Где хоть рыбачить-то будем, хозяин?

Сашка махнул рукой на окна:

— За фермой пруд, там можно живцов половить. А река дальше у леса, километра полтора.

Валерка взглянул на планшетник:

— Джипиэс говорит, три километра до реки.

— Врёт, — сказал Сашка. — Ты кому больше веришь, китайской железке с американскими спутниками или мне?

— Вообще-то, железке и спутникам, — сказал Валерка. — Но здесь — только тебе.

Оставив пиво на лавке, Сашка занялся печкой. В избе было не холодно, но прогреть её всё равно следовало — чтобы затхлость ушла и сырость, чтобы дом ожил. Сухие дрова нашлись в подпечке — четыре полена с завитками бересты. Горка лучины занялась сразу, ясно. Береста завертелась, как живая, затрещала, закоптила.

— Сварим завтра уху, — сказал Сашка. — А вечером кашу сделаем.

Они допили пиво и разошлись: кто вещи разбирать, кто дом осматривать.

Ближе к вечеру, устроившись на месте, парни решили отправиться к реке. Оставив Марину на хозяйстве, загрузились в «галлопер», двинулись к лесу через можжевеловые заросли. Роман уже эхолот распаковывал, батарейки доставал, Валерка на планшете путь отмечал, чтобы потом в утреннем тумане не заблудиться.

— Махнём на место, которое у нас ямой зовут, — делился своими планами Сашка. — Там река разливается, и глубина за пять метров. Я в двенадцать лет в том месте то ли сома, то ли водяного зацепил — страху натерпелся! Вытащить так и не сумел, только морду усатую увидел… А ещё раньше говорили, что в яме щука умная водится, ей сто лет, она как бревно замшелое. Ляжет, иной раз, на мелководье, и ждёт, когда зверь или человек к воде подойдёт… Не купались мы в яме никогда…

— Выудим и щуку, — пробурчал Роман, разбираясь с настройками эхолота. — И сома твоего. И водяного с русалками.

Марина отложила камеру, когда на мониторе заморгал значок разряженной батареи. Электричества в деревне не было. Ребята привезли с собой генератор, но запустить его не соизволили, сказав, что солярку придётся экономить.

Марина представила, как она будет жить здесь ещё шесть дней, и поёжилась.

Нет, конечно, она рада, что Сашка взял её с собой…

Только он сейчас на рыбалке с друзьями, а она тут — в пустом тихом доме. Одна.

Марина подумала, что здесь, возможно, умирали какие-нибудь Сашкины родственники. Вот, может даже, на этой самой железной кровати с никелированными шариками, куда она собралась прилечь.

А на лавку, наверное, ставили гроб с покойником…

Сколько их здесь было — покойников-то?

Марине сделалось страшно, и она включила радиоприёмник. Но зазвучавшая в тишине музыка напугала её ещё сильней — звуки, изрыгаемые динамиком, будто из другого мира доносились. Да и сам дом вдруг представился Марине живым существом, которое спало почти двадцать лет под точение жуков в стенах и мышиную возню на чердаке, а как услышало незнакомую музыку, так очнулось, напряглось, пытаясь разобраться — что это за копошение внутри? Что за гости?

На кухне что-то упало, Марина завизжала и бросилась из дома прочь.

Подъехать к реке получилось не сразу: все старые дороги сильно заросли. В одном месте — когда за деревьями уже блестела вода — «галлопер» даже застрял. Пришлось доставать лебёдку, чтобы помочь машине выползти из мелкого, но топкого овражка.

Зато на берегу обнаружилось довольно удобное место с ровной площадкой, со старым кострищем, обложенным камнями, с натоптанным спуском к воде.

— А ты говорил, что место дикое, — сказал Роман, помогая Валерке вытащить упакованную лодку.

— Видимо, сосед рыбачит, — предположил Сашка. Он и сам был недоволен, обнаружив здесь следы человеческого присутствия.

— Лодку тут оставим?

— Конечно. Не назад же тащить. Только привяжем покрепче.

— И соседа надо будет предупредить.

В недалёких камышах плеснуло. Валерка встрепенулся, обернулся. Ему показалось, что там — в самой гуще камышовых зарослей — стоит кто-то, смотрит в их сторону. Он шагнул к реке — камыш дрогнул, по воде пошли круги — больше Валерка ничего разглядеть не успел.

Долго ходила Марина по улице, смелости набираясь. И в садик яблоневый перед домом заглянула, и двор обошла, и заросший бурьяном огород осмотрела. Потом прогулялась к колодцу, заглянула в его гнилое нутро, «эй» сказала, ответное «эй» услышала. Вроде, успокоилась, — но заставить себя вернуться в избу так и не смогла; бродила и бродила вокруг, в чёрные стёкла посматривая, подсознательно ожидая, что шевельнётся сейчас какая-нибудь из этих серых занавесочек, и выглянет в окошко жуткое белое лицо.

А может и не белое.

И не лицо вовсе, может, а рыло…

Отворачивалась Марина от окон, не могла долго в них смотреть, так как боялась, что от мыслей таких действительно что-нибудь привидится — и как потом в этой избе ночевать?

Когда вдалеке наконец-то послышался рык автомобильного дизеля, Марина вышла на дорогу. И заметила, оглядываясь, что в избе на той стороне улице, где была выкошена лужайка, открыта дверь. А в проёме, к косяку привалившись, стоит бородатый мужик, на лешего похожий, и смотрит, будто убить хочет.

Возвратившиеся ребята на Марину обиделись, когда она на их законный вопрос об ужине ответила, что ничего не готовила. Они даже слушать её не стали, когда она попыталась о своих страхах рассказать. Даже Сашка махнул рукой и пошёл на кухню для обещанной каши крупу промывать.

Как темнеть стало, запустили генератор, на Валеркином ноутбуке комедию включили и электрический свет наладили. Марина к тому времени с кухни всех прогнала, сварила гречневую кашу с тушёнкой, с древним самоваром управилась, колбасы и сала нарезала, хлеба накромсала, бутылку водки на середину стола поставила — исправилась, одним словом.

Ребята такое старание оценили. И Сашка подобрел, первую рюмку опрокинув, салом зажевав. Заговорили о завтрашней рыбалке. Марина как представила, что опять одна останется, аж затряслась.

— Возьмите меня с собой!

— Да чего тут бояться? — искренне удивился Сашка. — Запри дверь и сиди себе, книжку читай, радио слушай.

— Страшно, — сказала Марина. И вспомнила про мужика, что в дверном проёме стоял:

— Пока вас не было, сосед вернулся. А если он сюда полезет, когда я одна буду?

Ребята переглянулись.

— Надо бы сходить, познакомиться с соседом-то, — сказал Валерка, не столько за Марину переживая, сколько за своё добро.

Соседа дома не оказалось.

Ребята сначала на крыльце топтались, потом решились внутрь заглянуть — дверь хоть и прикрыта была, но не заперта. Покричали в тёмные сени: «Есть тут кто? Ау?!». Потом и в тёмную комнату зашли.

По всему чувствовалось, что человек здесь был недавно: в подтопке угольки теплились, чайник был горяч так, что рука не терпела, пахло куревом и мокрой псиной. Обстановка была скромная, но по углам разный хлам кучами валялся, из чего можно было сделать вывод, что женщины в этом доме нет. На столе стояла большая кружка с молоком. Роман не побрезговал, понюхал, пригубил. Удивился: вроде бы, не коровье, но и на козье не похоже. Уж не кобылиное ли? Откуда?

Находиться долго в чужом доме ребята не решились, хоть и были хорошо навеселе. Вышли на улицу, покричали ещё хозяина, но так и не дозвались.

И только Сашка, в родную избу поднимаясь, обернулся на крыльце к далёкому лесу, и увидел где-то на полпути к реке проблеск — будто кто-то шёл там, дорогу себе ярким фонарём освещая.

Но, может, и показалось это ему…

Ночь выдалась беспокойная: ребят мучили кошмары. Роман просыпался три раза оттого, что ему казалось, будто на него кто-то наваливается, не давая дышать. Валерке виделось, как он тянет своим спиннингом из чёрной глубины нечто тяжёлое и усатое — похожее на сома, но с лицом утопленника. Сашке снилось, будто по дому ходит жуткое чудище; он просыпался с криком, вставал, дрожа, — и ему казалось, что под окнами, вздыхая и ворча, бродит какая-то тень. Он пытался её рассмотреть, таращился в ночную темень, к холодному стеклу носом прижимаясь — и тень вдруг выпрыгивала к нему, разевала рот, полный зубов-иголок, шипела, кривыми когтями царапала раму. И Сашка опять просыпался — уже по-настоящему. Марина не спала, сидела на кровати, держа в руках светодиодный фонарик, зубами стучала.

— Что с тобой?

— Не могу уснуть. Страшно!

Марине снилось, что она беременна, что у неё идёт кровь, а живот выкручивает дикая боль.

— Всё же попробуй поспать. Встанем рано.

— Хорошо.

Она послушно ложилась, они обнимались, закрывали глаза, лежали, лежали…

Под окнами опять, ворча, начинала бродить жуткая тень.

И боль крутила живот.

И кто-то тяжёлый и влажный наваливался сверху, не давая вздохнуть и не позволяя проснуться…

Утро было как избавление.

Измученные ребята даже рассвет проспали, а ведь собирались встать затемно, чтобы к зорьке быть на воде. Однако, не вышло. К реке выехали, когда уже туман рассеялся. В лодку загрузились и отчалили, когда поднявшееся солнце начало ощутимо пригревать.

Впрочем, раннее время — оно для ловли на удочку хорошо, а щука и другой речной хищник могут в любое время кормиться — хоть в полдень, хоть в обед или под вечер. Тут главное — место правильно угадать, и нужную приманку подать — то ли воблерок, то ли блесенку, то ли чмокающий по воде поппер.

Пока Сашка грёб, выплывая за речной поворот к «яме», Валерка и Ромка налаживали спиннинги, а Марина снимала речные красоты — вот же: не побоялась дорогущую камеру на воду взять! Как выгребли за поворот — ахнули все: река разлилась вчетверо, правый берег поднялся косогором, по левому — высоченные замшелые ели выстроились. Красота, аж дыхание спирает!

Валерка не вытерпел, пульнул джиг на шестьдесят метров в середину омута, выждал, пока груз о дно стукнет, приподнял его, повёл «ступенькой». А вот Роман спиннинг отложил, включил эхолот.

— Ну-ка, поглядим, что тут вообще такое.

Сашке тоже интересно стало: место с детства знакомое, а чтобы вот так под воду заглянуть, все ямки и бровки здесь увидеть — это в первый раз. Он оставил вёсла, перешёл к Роману, вместе с ним над монитором склонился.

— Два метра и сразу свал. Дно, вроде бы, чистое.

Лодка медленно двигалась по течению, выбираясь на глубину. Валерка зацепился за что-то неподъёмное, оборвал леску, ругнулся. Марина к камере как прилипла — красиво же.

— Во, что-то есть, — азартно сказал Роман.

Серый экран зарябил, пискнул сигнализатор — почти сразу от линии дна поднялась длинная дуга — и исчезла.

— Щука?!

— Ну и здоровая!

В метре от правого борта лопнул воздушный пузырь, вода забурлила. Лодка вздрогнула, будто что-то ударилось о днище. Марина взвизгнула. Валерка выронил коробку с твистерами. А потом из тёмной воды на миг показалось нечто странное — то ли лапа, то ли коряга — и мазнуло по алюминиевому веслу так, что оно погнулось.

— Что за хрень?!

Лодка развернулась, буруны носом оставляя.

И всё затихло.

А секунд через тридцать в камышах на отмели затрещало что-то, заплескалось. Сашка выхватил из рук Марины камеру, навёл её на качающиеся заросли, в видоискатель не заглядывая.

— Это не щука.

— Бобёр?

— Не знаю.

Нечто большое и тяжёлое, оставаясь невидимым, ломилось через камыш к растущим на плоском берегу кустам, шлёпало по мелкой воде.

И выло.

Марина запросилась домой сразу. Сашка попытался её успокоить, но понял, что это бесполезно и махнул рукой. Но Роман и Валерка не отступались: не хотелось им бросать рыбалку. Конечно, вой в камышах напугал и их. Если бы сейчас было туманное утро или сумерки, они и сами уже гребли бы к берегу. Но светлым днём всё воспринималось иначе. И страх Марины вызывал у парней только усмешки.

— Ну, спугнули какую-нибудь выдру-переростка. А в кустах, может, и не она выла. Может, там другой зверь был, лось или кабан.

— А кабаны разве воют?

— Может и воют…

Марина, вроде бы, на уговоры поддалась. Но ненадолго. Через десять минут опять запросилась на берег, чуть не заплакала.

— Ладно, — решил Сашка. — Давайте назад…

Их высадили на месте, откуда они недавно отчаливали. Марина готова была пешком в деревню возвращаться, но потом всё же согласилась посидеть на берегу в компании Сашки, подождать товарищей.

— Через час вернёмся, — пообещал Валерка, страшно недовольный тем, что девушка испортила им всю рыбалку. — Посмотрим рельеф, чтобы завтра сразу облавливать, и вернёмся…

Уплыли.

Сашка костёр развёл, тосты и охотничьи колбаски на прутиках пожарил. Марина поспрашивала его, действительно ли это мог быть кабан или лось, успокоилась немного, плед из машины достала, легла загорать.

Час прошёл, а ребят всё не было.

Сашка не волновался, понимал, что они задержатся. Он и сам не удержался бы, покидал бы спиннинг. А если б ещё и ловиться чего стало — тогда в азарте не заметишь, как время бежит…

К концу третьего часа Сашка начал беспокоиться. Походил по берегу, посигналил из кабины «галлопера». Решил, что надо идти к «яме», смотреть, что там случилось — может, парни лодку прокололи? По берегу путь невелик — даже ближе, чем по воде: продрался через крапиву в низинке, пересёк полянку, зашёл в ельник — и уже на месте.

Короткая дорога за прошедшие годы длиннее не стала, но изменилась до неузнаваемости: низина превратилась в болото, на поляне вытянулась молодая поросль берёз, тропа в ельнике исчезла, забуреломилась.

Сашка и Марина вышли на берег, запыхавшись, — а прошли-то всего метров триста. Лодка была на воде — далеко, у самого конца «ямы». Спиннингистов в ней видно не было. Сашка почувствовал недоброе, по спине холодок побежал. Но Марину раньше времени пугать не стал — она и так тревожно поглядывала на кусты и камыш, где недавно треск и вой раздавались.

— Заснули, наверное, — сказал Сашка. — Ночь не спали, а тут солнышко пригревает, вода укачивает.

Он покричал, ребят вызывая. Потом стал раздеваться.

— Поплывёшь? — спросила Марина.

— Да.

— Ты же говорил, что здесь никто не купается.

— Ну… — Он пожал плечами. — Надо же что-то делать…

Вода была холодная.

Сашка оттолкнулся от топкого дна, три гребка руками сделал. Потом опустил ногу, чтобы попробовать, ил здесь или песочек с камнями — а внизу уже ничего не было — глубина! Только шершавая водоросль заплеталась за лодыжку, и в голову сразу всякие жуткие мысли полезли: о водяном, русалках, о древней щуке, чертях из омута и утопленниках.

И что-то, вроде бы, действительно, шевельнулось рядом.

Сашка зажмурился, ударил по воде руками.

Быстрей! Быстрей!

Вода, вроде бы, прозрачная, а глубина чёрная, непроглядная. Что там прячется?

Опять что-то за ногу его тронуло, и он едва не закричал.

А лодка-то как далеко! — с воды расстояние всегда кажется больше, чем с берега.

Он всё же доплыл, закинул руки на горячий борт, полез в лодку, почти ничего не соображая — только бы из воды поскорей! Роман был там — лежал на пайолах, действительно, вроде бы, спал, только глаза его были открыты.

— Эй, — Сашка тронул его за плечо. — А Валерка где?

Роман медленно повернул голову, уставился на товарища, не мигая; глаза — рыбьи.

— Ты чего, Ромка? Не пугай меня! Слышь? Валерка что, на берег ушёл?

— В… — сказал Роман. — В…

Он вытянул руку. В кулаке его был зажат клок мокрой тины. Сашка коснулся её, и вдруг понял, что это чьи-то мокрые волосы.

От Романа они так ничего и не добились.

Когда Сашка загружал товарища в машину, он ещё надеялся, что Валерка встретит их дома. Но в бабкиной избе было пусто, и тогда Сашка, оставив Рому на попечение трясущейся Марины, вернулся к реке.

Включив эхолот, он трижды проплыл через «яму», не очень-то понимая, что отображается на экране. Но, увидев знакомую дугу, оторвавшуюся от линии дна, услышав писк сигнализатора, перевесился через борт.

И увидел, как из-под лодки ускользает нечто большое, белёсое, с развевающейся гривой тёмных волос, похожих на тину.

Он закричал.

А с глубины поднялось ещё что-то жуткое, мягко толкнулось в днище. Сашка схватился за вёсла и увидел, что это Валерка — страшный, синий, весь порванный. Сашка схватил багорик, чтобы вытянуть утопленника. Но тут под лодкой опять мелькнула белёсая тень, и Валеркино тело, будто переломившись, вмиг ушло на дно.

Всё дальнейшее было как в горячечном бреду…

Он пришёл в себя уже под вечер, оттого, что Света гладила его по лицу.

Он был в избе.

В печи горел огонь.

Радио громко отчитывалось о прошедшем дне: лесные пожары не утихают, убит журналист, самолёт потерпел крушение.

Тихо и жутко плакал забившийся в угол Роман.

— Что случилось? — спросил Сашка.

И всё вспомнил.

Ночь была страшная.

Они не спали, но их всех мучили кошмары.

Стоило прилечь, и им начинало казаться, что кто-то наваливается на них, душит. Стоило подняться — и чудилось, как по крыше топают чьи-то ноги, в трубе подвывает, под окнами бродят тени.

Когда стало чуть спокойней, они увидели, что в соседнем доме зажёгся свет — колеблющийся, неровный. Сашка взял камеру, стал снимать происходящее — в далёком окне что-то шевелилось, заслоняя свет. Вскоре раздался выстрел — будто молоток ударил.

А минут через двадцать после этого кошмары вернулись.

Изба вся словно тряслась. Дрожали стёкла. Трещали запертые двери. На улице что-то гремело, билось. По крыше скатывались кирпичи, обломки падали в печную трубу.

Сашка заполз под кровать.

Марина залезла в сундук.

А Роман, задыхаясь, метался на диване, пытаясь сбросить с груди нечто тяжёлое, живое и невидимое…

С рассветом опять всё успокоилось.

Вооружившийся топориком Сашка выглянул на улицу, ахнул, увидев, во что превратился его «галлопер»: колёса спущены, на боках вмятины, лобовое стекло продавлено, фары, бампер, решётка радиатора — всё раскурочено. И как теперь отсюда выбираться? А уезжать надо — Роман совсем плох, еле дышит, да и Марина близка к помешательству — выдержит ли ещё одну подобную ночь?

Обошёл Сашка автомобиль, следы посмотрел: где-то дёрн вырван, где-то трава притоптана. На грязном заднем стекле отпечаток — то ли ладони, то ли лапы.

Медведь?

Марина вышла на крыльцо, села на ступеньки, голову руками обхватила, закачалась, как болванчик. Сашка глянул на неё, решил:

— Надо к соседу идти. Может, он чего знает…

Соседская изба была не заперта. И хозяин в этот раз оказался на месте. Он лежал на скользком от крови полу, дышал, как всхлипывал. В правом боку зияла рана. Левая рука была вывернута под неестественным углом.

На Сашку он взглянул с ненавистью, застонал, дыркой в рёбрах подсвистывая, заскрёб ногтями по грязным половицам, пытаясь поднять себя хотя бы на сантиметр.

Это был Фёдор — Сашка как-то узнал его. Здоровенный, лохматый, на лице будто кора — не мужик, а леший — так про него раньше говорили.

— Что тут случилось? — Он присел перед хозяином дома, не зная, как ему помочь, за что взяться.

Фёдор поймал его за руку, с неожиданной силой потащил на себя:

— Зачем приехали? Что сделали?..

Сашка испугался, вырвался, отступил. Под лавкой заметил валяющееся ружьё, раскатившиеся по полу патроны.

Фёдор буравил гостя глазами, зубами скрипел:

— Из-за вас всё… Напугали… Разозлили… Сожрёт она вас. Замучает. И поделом.

Сашка в его хрипе и половины слов не разбирал. А Фёдор с каждой секундой слабел, на лбу его испарина выступила, глаза закатились. Он приподнялся всё же, ощерился. Кровь хлынула из его рта, залила грудь. Он завалился на бок, дёрнулся несколько раз, выгнулся дугой — и затих.

Сашка тронул его за руку — она была как полено.

Он поднял ружьё, собрал патроны и вышел из дома.

Марина почему-то была в избе, билась в истерике.

Он вошёл в комнату и сразу бросился к ней, прижал к полу.

— Да что тут творится такое?! — Ему уже не было так страшно, как раньше, он злился — на себя и на всё, что здесь происходит.

— Я видела! — Марина скосила глаза. Он проследил её взгляд — она смотрела на окно. — Видела, видела, видела…

Он сильно ударил её по щеке. Она замолкла.

— Что ты видела?

— Не знаю… Не знаю…

Он вылил на неё ковш воды, встряхнул:

— Марина! Мариночка! Соберись, пожалуйста! Что ты видела?

— Женщину… Вот такую… Такую вот… — Марина пыталась что-то показать жестами.

— Не поминаю. Что за женщина?

— Старая. Страшная. Она Ромку убила. Посмотрела на него через окно — он захрипел и…

Роман был мёртв. Сашка тряс его, по щекам хлопал, словами увещевал — всё без толку. Марина смотрела на них, качала головой, бормотала:

— Старуха страшная, голая, титьки до земли, руки ещё длинней, волосы, как тина, глаза рыбьи…

Сашка посматривал на девушку, понять не мог, то ли бредит она, то ли сон ему рассказывает.

— Надо уходить, — сказал он севшим голосом. — Убираться надо. Не понимаю, что здесь творится.

Он осмотрел ружьё, заглянул в ствол, сменил патроны и взвёл курки.

На разбитой машине им отсюда было не выбраться.

Но был ещё один путь.

По воде.

Сашкин учитель географии Георгий Семёнович Чуб был заядлый путешественник — двенадцать советских республик объездил. Он крепко вдолбил ученикам туристическую науку. Сашка со школы помнил, что если ты заблудился и вышел к реке, то надо идти вниз по течению — вода всегда выведет к людям.

Река была рядом.

И у них была лодка.

А километрах в двенадцати к юго-западу на этой самой реке стояло большое село Сормово.

— Пойдём по воде, — решил Сашка.

Изуродованный «галлопер» всё же завёлся, и Сашка засомневался, правильный ли выбор он сделал. Даже на спущенных колёсах можно было уехать довольно далеко. Но менять план он всё же не решился — и правильно. На полпути к реке под капотом автомобиля что-то с треском развалилось, и перегревшийся двигатель, работавший с перебоями, окончательно заглох.

Дальше они бежали.

Ружьё колотило Сашку по бедру, но он ничего не мог с этим поделать, так как ему приходилось тащить за собой Марину. Только на берегу он отпустил её, перекинул оружие в лодку, подхватил девушку.

И тут они оба увидели, как из камышей прямо на них ковыляет, закинув плоские груди за спину, долговязое уродливое существо. Марина завизжала. Сашка бросил девушку в лодку, скинул верёвку с колышка, кинулся в воду, перевалился через борт.

Кошмарная старуха, видя, что добыча ускользает, завизжала, вытянула руки, похожие на сучья.

Сашка схватил ружьё, пальнул дуплетом, не целясь. Отдача едва не выбила плечо, пули шлёпнули в берег, лодка качнулась. Жуткое существо с головой погрузилось в воду. Сашка налёг на вёсла, наблюдая, как стремительно приближается к ним цепочка пузырей.

— Ружьё бери! Заряжай, быстрее!

Марина растерялась. Сашка показывал ей, как обращаться с оружием, но она не запомнила, она как в горячке была. А Сашка рвал вёсла так, что спину сводило. Лодка набрала ход — плывущий человек не смог бы её догнать. Но существо, скрывшееся под водой, не было человеком.

— Что это такое, Саша? Что это?

Кошмарная тварь вынырнула справа. Потом показалась впереди. Она словно играло с людьми, пугала их. Вот исчезла на три минуты, позволило уплыть далеко — и толкнуло лодку под днище.

Как бы увидеть, откуда это тварь подкрадывается?

— Эхолот! — вспомнил Сашка.

Торопясь, он опустил излучатель в воду. Увидел на экране ту самую дугу, поднимающуюся со дна, рявкнул:

— Ружьё!

Но оружие было не заряжено.

Он, чертыхаясь, начал запихивать патроны в патронники, понимая, что время у них выходит, а неведомая тварь, едва ей надоест с ними забавляться, вспорет надувную лодку и утянет их на дно, как утащила Валерку…

Существо вынырнуло в трёх метрах от лодки, забилось, будто огромная рыба, проткнутая острогой, заверещало, подвывая. И вновь ушло под воду, едва Сашка вскинул ружьё к плечу.

— Ей не нравится! — Он вдруг всё понял. — Луч эхолота жжёт её! Она поэтому Валерку утащила! И за нами пришла! Это мы её разозлили! Мы её напугали!

Решение пришло мгновенно.

— Садись на вёсла!

Сашка схватил излучатель эхолота, повернул его в сторону. Увидел, как под водой у самой поверхности скользнула белёсая тень.

— Ага! Не нравится! Марин, давай туда! Попробуем выгнать её на берег.

Марина грести не умела — из-под алюминиевых лопастей брызги вздымались фонтанами.

— Не спеши, — приговаривал Сашка. — Делай всё спокойно, ровно…

У опущенной в воду руки вспух бурун. Сашка дёрнулся, выронил излучатель, заругался. Повезло — и сам увернулся, и прибор не потерял, подхватил за провод. С опаской он опять опустил пальцы в воду, повёл излучателем из стороны в сторону.

— Есть! Справа! Давай туда.

Им потребовалось сорок минут, чтобы выгнать опасную тварь на отмель. Существо шипело и выло, ползло к камышам, когда Сашка целился в него из ружья.

Два выстрела выпотрошили тварь — патроны оказались начинены картечью.

А потом Сашка стрелял ещё, ещё и ещё — пока не кончились патроны.

Они уплыли за речной поворот к перекату — туда, где когда-то мальчик Саша, гостящий у бабушки в деревне, ловил на кузнечиков голавлей.

— Не нужно было мне сюда возвращаться, — пробормотал Сашка, глядя на качающиеся макушки берёз. — Это уже не моя родина.

Он бросил ружьё в воду, вымыл руки, взялся за вёсла.

Его корабль приближался к рифам — вода там кипела, большие валуны резали поток на струи. Здесь кончалась страна его детства — дальше за перекатом начиналась незнакомая ему река.

— Держись, — сказал он Марине. — Сейчас будет немного болтать…

Прошло четыре года.

Однажды Марина, собирая материал для своего первого фильма, наткнулась на видеоролик, выложенный на ютюбе. В комментариях утверждалось, что это единственная в мире запись албасты — демонического существа, обычно принимающего облик уродливой старухи.

«Албасты обитает около водоёмов, она может наслать на людей тяжёлые болезни, ночные кошмары. Но иногда албасты сожительствует с человеком — чаще с живущими в уединении охотниками. Таким охотникам сопутствует удача, а албасты поит их своим молоком и кормит собственным мясом».

Человек, выложивший запись в Интернет, утверждал, что в объектив камеры попала албасты, привезённая из Казахстана русским охотником.

Потрясённая Марина отправила ссылку на этот ролик мужу …

Прошла неделя, кончился месяц, миновал ещё один год — а Александр и Марина так и не смогли выяснить, кто нашёл их видеокамеру, оставленную в обезлюдевшей русской деревне.

Старик и море

На самом деле, он не был стариком. Ему было лет пятьдесят. Может быть, пятьдесят два. Он сам не помнил своего возраста. Говорил, что достаточно помнить год рождения. А возраст у него меняется каждую зиму — только ты привык к нему, а уже нужно запоминать новую цифру.

Стариком его прозвали окружающие. Прозвали за то, что он помнил китов и дельфинов, крабов и осьминогов, мурен и омаров. Остальные помнили только рыбу: шлепки хвостов по дну лодки, чешую в волосах, слизь на пальцах. Многие говорили, что старик врёт: в их море никогда не было ни китов, ни дельфинов и уж тем более омаров и осьминогов. Крабы, наверное, были. В серых песках бывшего дна и сейчас можно встретить омерзительных паукообразных — уж не переродившиеся ли это крабы?

Старик, слыша такое, смеялся — как будто лаял.

— Крабы — божьи создания. Чёртовы арахниды — посланники дьявола…

Старику везде чудился дьявол: в голосах чужаков, построивших завод, в пепельных облаках, затягивающих горизонт каждое утро, в подземных толчках, сопровождающихся сухими грозами, в парящих валунах, окатанных исчезнувшим морем.

— Просто мир изменился, — пытался объяснить старику его единственный друг — рассудительный мальчик Вано. — Динозавры, наверное, злились на убивающую их комету. Зато теплокровным она дала преимущество.

Вано был обеспеченным ребёнком — его отец был инженером на новом заводе, построенном чужаками в серых песках. Он помогал добывать глот — светящийся кисель, пахнущий гнилью.

— Узнай у отца, зачем чужакам глот, — не раз просил старик мальчика. — Спроси у него, что это такое.

И мальчик не раз спрашивал, но отец не знал. Кажется, этого не знали и чужаки, построившие завод. А вот старик думал, что знает.

— Это душа моря — говорил он. — Они убили его. Принесли дьяволу в жертву. Прикончили всех: китов и дельфинов, омаров и осьминогов. И теперь качают их души, пока они окончательно не разложились.

Старику было плохо без моря. Его отец был рыбаком. Его дед был рыбаком. И дед его деда так же ходил в море на большой лодке, ставил сети и вентеря. Все они рассказывали, каким было море во времена их молодости: тогда волны были выше, а ветра сильней, рыба ловилась лучше и была она куда больше и жирнее. По их рассказам выходило, что море с каждым годом худшало. И вот — оно совсем исчезло.

Старик хорошо помнил день, когда это началось. Чужаки велели не ходить на берег, но он их не послушал. Он стоял на обрыве, вдали выли сирены, в пене прибоя будто бы нерестились какие-то чёрные лоснящиеся штуки, вылезшие из-под земли. А потом зависшая у горизонта сизая туча выпустила щупальца, открыла пасти-воронки и начала засасывать воду — с китами и дельфинами, с осьминогами и омарами.

В бинокль было хорошо видно, что никакая это не туча, а сам дьявол во плоти: жадный, злобный, ненасытный. Раздувшись и почернев, он вскоре уполз за горизонт, но старик как-то знал, что адская тварь никуда не делась, она так и висит над пустыней, бывшей когда-то морем, и высасывает те крохи воды, что не успевает впитать серый песок.

Старик не держал обиды на дьявола. Это было бы глупо, как злиться на камни, разбившие лодку, или обижаться на ветер за то, что он спутал сети.

Но вот люди…

Те, кто ходил в море, кто кормился с него и рос рядом с ним, — они быстро забыли прошлую жизнь и пошли чужакам в услужение. Старик фыркал, когда с ним здоровались бывшие друзья и приятели — и с ним быстро перестали здороваться. Один только Вано желал старику доброго утра и доброй ночи когда заносил хлеб, или пару яблок, или банку тушёнки. Это была добровольная плата за рассказы о море — потому старик легко принимал эти подношения и делил их с мальчиком, угощая его настоявшимся чаем и старыми конфетами.

Раньше старик много читал, и у него была хорошая память. Теперь он рассказывал ребёнку сказки про корабельную муху и рыбу-брызгуна, про краба-мошенника, переиначивал длинные истории про охоту на белого кита и про кубинского рыбака, поймавшего огромного марлина. Он рисовал на песке гигантского спрута, топящего парусники, и тысячелетнюю черепаху, на панцире которой люди построили целую деревню.

После таких разговоров старику снились яркие сны: волны шлёпали лодку по форштевню, уходящая в глубину леска резала пальцы, чайки криками выпрашивали подачку, а живой и здоровый сынишка, почему-то похожий на мальчика Вано, швырял птицам резаную тюльку и звонко смеялся над их чехардой.

Такие же сны видел и мальчик — они часто обсуждали это, и удивлялись, обнаружив полное сходство в каких-то деталях. Мальчик спрашивал, не дьявол ли насылает такие видения. Старик отвечал, что дьявол способен на всё, но только не на это — нет у дьявола такой силы, чтобы показывать им настоящее море…

Вано пропал в среду.

— Это ты, полудурок, виноват, — давил сквозь зубы инженер Кумыков, держа старика за шею. — Ты ему голову задурил. Он твоё море каждую ночь видел. И ушёл туда, к нему, к кальмарам и осьминогам…

Старик мог бы обнять и раздавить тощего Кумыкова. Но он терпел его трясущие руки на шее, молчал, только зубами похрустывал. А когда инженер заплакал, старик отодвинул его к стенке и вышел из своей хибары, сложенной из шифера и гофрированной жести. Он встал на краю обрыва, под которым когда-то плескались волны, а теперь плавали невесомые камни. Ему показалось, что он снова видит море и присосавшегося к нему дьявола. Показалось, что видит маленькую лодку. Маленького мальчика в ней. И опускающийся сверху хобот…

— Я найду его, — сказал старик инженеру, вернувшись в дом. — Только дай мне лодку и глот. Остальное у меня есть.

— Зачем тебе лодка, придурок? — тихо спросил инженер Кумыков. — Моря давно нет, вода ушла.

— Вода ушла, — тихо ответил старик. — Но море всё ещё здесь.

Следующим вечером часа за три до заката перед хибарой остановилась странная машина без кузова, но со спиной-панцирем. Друзья инженера Кумыкова сбросили с неё шлюпку и канистру, в которой плескалось что-то вязкое и тяжёлое.

— Спасибо, — сказал им старик и ушёл в хибару за вёслами. Потом он принёс самодельный багор, латаную сеть и самодур с десятью крючками, дубовую колотушку, потёртый термос с чаем и стеклянную банку со сладкими сухарями.

Друзья Кумыкова, посмеиваясь, следили за ним.

— Совсем сбрендил старый, — сказал кто-то. — И мальчишку своими разговорами сгубил.

Старик выпрямился, поправил вязаную шапку, ладонью огладил робу, взял багор наперевес. Смешки стихли.

— Вы езжайте, ребята, — тихонько сказал старик. — Вы своё дело сделали.

Он снял со стены моток верёвки, спустил ноги с обрыва, посидел так пару минут, а потом прыгнул вниз…

Когда солнце утонуло в седой мгле у горизонта, а над сухими песками и огнями завода поплыли полосы густого тумана, старик забрался в лодку. Он ещё раз проверил, всё ли на месте: снасти, перекус, вода, кривой нож, соль, колотушка… Всё было здесь — только сына не было. Старик налёг на весло, толкнул им землю — лодка качнулась, поползла с обрыва, накренилась, нырнула носом вниз — но почти сразу выровнялась и повисла в воздухе, качаясь, как на волнах — восемь камней, привязанных к стрингерам, держали её на плаву.

Старик выждал немного, ещё не вполне веря в произошедшее, потом вставил вёсла в уключины, пошевелил ими. Крепнущий ветер с севера по-приятельски толкнул старую шлюпку в борт, повернул её и потащил в безводное море…

В селе потом говорили разное: что старика унесло в космос, что его сожрали летающие арахниды, что он просто упал и утонул в резервуарах завода. И никто сначала не поверил рассказу вернувшегося мальчика, будто бы старик убил дьявола, выпившего их море. Только через несколько месяцев, когда с юга вдруг потянуло солёной сыростью, а обеспокоенные чужаки остановили завод и велели вывозить оборудование, бывший инженер Кумыков позвал сына и попросил ещё раз всё повторить.

— Он убил дьявола, — сказал мальчик, глядя в напряжённые лица друзей Кумыкова. — Не знаю, как у него это получилось. Может, всё дело в глоте. Может, в странных снах. Может, старику помогли багор и колотушка. Я не знаю. Но я видел лодку, которая плыла по небу. Был рассвет. И я видел дьявола — он хлестал пески молниями. А потом всё замерло. Думаю, старик кричал что-то дьяволу, и тот его слушал.

— Это был сон, — сказал бывший инженер Кумыков. На него зашипели, зацыкали.

— Это было как сон, — сказал мальчик Вано. — Я видел чёрные щупальца, которые протянулись к лодке. Я видел пасть, похожую на водоворот. Видел глаза, похожие на звёзды. Дьявол сожрал лодку, проглотил старика — как когда-то проглотил его сына. А потом щупальца превратились в водопады, глаза стали дырами, из которых полил дождь. Дьявол сдох. Вот что я видел.

Друзья Кумыкова молчали, не зная, верить ли мальчику. Он был странный ребёнок, а рассказы о море сделали его ещё странней.

— Тварь, которая выпила наше море, сдохла, — повторил Вано. — И знаете, что я думаю? Я думаю, она просто подавилась. Эта тварь питалась морем. И она сожрала старика, потому что он пах морем — рыбой, солью, кальмарами, китами, осьминогами и муренами.

— Не было в нашем море китов и мурен, — сказал кто-то из гостей. И все закивали.

— Не было, — согласился мальчик. — Но старик был больше, чем море. Он был океан. Вот дьявол и захлебнулся.

— Опять эти сказки, — покачал головой Кумыков, жалея, что позвал сегодня гостей.

— Это не сказки, папа, — сказал Вано. — Вы помолчите и просто прислушайтесь. Слышите?

— Что это? Завод заработал? Машины шумят?

— Нет. Это море. Оно возвращается. Старик вернул его нам.

Мальчик помолчал, с интересом глядя на такие разные лица взрослых людей, собравшихся в его квартире. И добавил:

— На самом деле он не был стариком. Ему было лет пятьдесят. Может быть, пятьдесят два…