Микаэл Налбандян

КОРНИ

Караван армян-переселенцев из Крыма достиг России глубокой осенью и продолжил свой путь к Днепровской равнине, где с разрешения императрицы Екатерины Второй они должны были основать новую армянскую колонию.

Победив в русско-турецкой войне 1762–1774 годов, Россия по условиям Кучук-Кайнарджийского мира не только расширила свои границы, но и смогла объявить независимым государством Крымское ханство.

Новые завоевания породили новые заботы.

Прежде всего предстояло заселить и освоить эти новые территории. И в то же время нельзя было забывать, что Крымское ханство тяготело к Турции, а Турция, в свою очередь, не могла примириться с потерями.

И императрица решила поселить на отвоеванных землях крымских армян, которые в годы войны оказали русской армии исключительные услуги. Многие армяне, как, к примеру, «прекрасные ликом и статные ростом Ованес Абраамян, Мануэл Шагинян, Манук Дерджанян и другие, вступили в русскую армию и своей верной службой удостоились звания офицеров», — сообщает Очевидец.

Верность армян к русским имеет древние корни. И симпатии и преданность армянского народа выражались не методочивыми восточными словоизлияниями, а прочными деловыми и культурными связями, выдержавшими проверку временем. Поэтому южные границы империи должны были заселять верные, настоящие друзья. Кроме того, уход армян из Крыма ослаблял экономическую мощь ханства, ибо промышленность, садоводство, земледелие и, наконец, торговля были сосредоточены в основном в руках энергичных и трудолюбивых армян.

Заботясь о нуждах армян-переселенцев, императрица повелела, чтобы их по прибытии в русские пределы обеспечили продовольствием, казенным пособием и землей.

Но караван переселенцев подстерегало множество больших и малых неожиданностей.

Вместо шести тысяч телег, выделенных для переселенцев, оказалось готово всего… две тысячи. А впереди их поджидали холодные ветра, осенние дожди… Не будучи знакомы с климатом России, армяне двинулись из Крыма в одних лишь летних одеждах. Чтобы хоть как-то выправить положение, попытались было за казенный счет раздать теплую одежду и шубы, но разве оденешь такую массу людей?..

Но люди преодолевали все невзгоды. Они знали, что пути переселенцев никогда не были легкими. Кроме того, они с оптимизмом глядели в будущее, уверенные, что все их страдания будут вознаграждены.

Однако, добравшись до места, армяне увидели, что земли, отведенные для них, уже заселены выходцами из разных краев России.

И вновь начались скитания по необъятным русским просторам.

Не было еды, не было пристанища, да и разбойники нередко нападали на беззащитный караван. Люди, особенно старики и дети, не выдерживали холода и голода. За караваном оставались свежие холмики могил, а смертям все не видно конца…

Переселенцы обращались ко всем местным властям с просьбами, жалобами и требованиями, пытались напомнить, что, кроме прочих четырнадцати условий договора о переселении, им обещали и новые дома вместо оставленных в Крыму, обещали предоставить для поселений те места, которые выберут сами армяне, обещали пособия и провиант, которые они должны были получать в пути…

Что было делать? Переселенцы выбрали несколько человек, которым поручили найти наконец удобное место для пристанища. Эта группа дошла до Таганрога и, поднявшись по правому берегу Дона, остановилась у крепости Святого Дмитрия Ростовского. И решили, что лучше этих мест они вряд ли еще найдут.

Получив эту весть, переселенцы избрали делегатов и послали их в столицу, чтобы привезти наконец высочайший указ.

Посланцы вряд ли бы добились своей цели, если бы не помощь Овсепа Долгорукого-Аргутяна, архиепископа Российской епархии армянской церкви, а также пользовавшегося большим влиянием среди русских государственных деятелей Ованеса Лазаряна.

Указ был подписан 14 ноября 1779 года.

Посланцы, на несколько месяцев застрявшие в столице, заспешили обратно, чтобы часом раньше сообщить своим долгожданную весть.

Приходил конец скитаниям и мытарствам армян, которым предоставлялась «особенная от прочих селений округа крепости Святого Дмитрея Ростовского… до реки Темерника…».

Тут, на берегу Дона, и зачитали переселенцам составленный на русском и армянском языках всемилостивейший указ, скрепленный круглой государственной печатью, привешенной к пергаменту в особой металлической коробочке.

Кроме этих общих для всех прав и преимуществ, армяне получили и некоторые привилегии. На десять лет они были освобождены от государственных податей, а неимущие в первый год получали из казны не только пропитание, но и семена и скот…

Армяне освобождались также от рекрутского набора, причем на вечные времена, хотя им, конечно, не запрещалось поступать на воинскую службу. Впоследствии многие армяне посвятили себя воинскому делу.

Указов даровалась армянам и полная автономия:

Всемерно поощрялись и разного рода полезные и необходимые занятия и промыслы. Разрешалось сажать сады и виноградники, а вино продавать как в армянских колониях, так и в других городах России, Разрешалось даже строить и спускать на воду торговые суда.

По прочтении указа грянули над степью крики радости и ликования, а военный оркестр, по столь торжественному случаю приглашенный из крепости Святого Дмитрия Ростовского, заиграл бравурный марш.

…Пройдут годы, и Микаэл Налбандян в своих «Записках» снова представит нахичеванцам оригинал и новый перевод указа, особо отметив, что многие «нахичеванские армяне лишь понаслышке знают об этом указе, и я полагаю, они пожелали бы прочесть как точную копию этого указа, так и точный перевод его на родной язык». Дело в том, что за прошедшие десятилетия армяне Нахичевана и окрестных сел постепенно забывали о своих привилегиях, чему немало способствовали все усиливавшиеся в Нахичеване богачи. Неведение молодого поколения и забывчивость стариков создавали наилучшие условия для покушений на эти права, для наглого беззакония и дикого самодурства власть имущих.

Словно вековое проклятие тяготеет над армянами… Кажется, стоит только почувствовать себя в безопасности и укрепиться немного, как богатство и достаток тут же ослепляют, заставляют забыть о национальном единстве и хвастовство заменяет патриотизм. А в таких условиях не могут не стать объектами купли и продажи духовные и культурные ценности.

…Строительством города и окрестных сел руководил архиепископ Овсеп Долгорукий-Аргутян. Его стараниями планы и чертежи нового города были составлены и утверждены в Петербурге.

И хотя будущее представлялось пока не совсем ясным, однако чувствовалось во всем этом что-то новое, свежее.

Поэтому вовсе не удивительно, что переселенцы, бросив в Крыму все свое имущество и дома, многое потеряв по дороге, как зеницу ока сохранили, сберегли и привезли с собой древние рукописи, церковную утварь, полотна своих художников и даже хачкары[2] и резные деревянные двери своих церквей.

И, возводя свой новый город, они начинали жизнь сначала, забыв на время о различиях и противоречиях между отдельными слоями. Да, честно говоря, тут и различий-то почти не осталось — дороги скитаний и страдания уравняли всех. И должны были пройти годы, чтобы среди жителей нового города вновь возникли все прежние слои и классы, началась беспощадная борьба, одним из руководителей которых станет Микаэл Налбандян — защитник истины и справедливости.

А сейчас, когда жизнь вошла в свое нормальное русло, переселенцы, единство и сплоченность которых выдержали все испытания, вспомнили вдруг, что в Крыму они жили в разных городах и селениях. Крестьянам было проще: понастроили села подальше друг от друга и стали жить как раньше, славя бога и императрицу. А вот горожане… Здесь, на берегу Дона, они заложили город, названный именем одного из знаменитых городов исторической Армении — не менее исторического Нахичевана. Выходцы из разных городов Крыма, они привезли с собой свои особые у каждого привычки и обряды, обычаи и одежду, свою кухню и даже свой диалект, а еще… удивительную способность поглядывать на всех свысока.

Да, город будет построен по великолепному плану. Да, с большими потерями пришли и утвердились армяне в этих местах. Но в глубине души осталась у каждого из них извечная спутница каждого армянина — тоска, которая связывала и роднила их всех. Да, они еще должны были привыкать к сухому зною степи, должны были свыкнуться со своими далекими и близкими соседями, должны были вместе, общими усилиями обжить и благоустроить эти пустынные пространства.

Но все это будет потом.

А пока город следовало заложить официально. Для этого в 1781 году на главной городской площади на скорую руку возвели деревянную церквушку, и 21 апреля в этой маленькой непритязательной церквушке архиепископ Овсеп Долгорукий-Аргутян совершил торжественный обряд основания города и закладки краеугольных камней.

Могучие корни пустила эта молодая армянская колония. И видно было, что крепка она, что не забудет ее парод своих жизненных истоков, хотя и далек сейчас от родины, ибо, как впоследствии писал Налбандян, нахичеванские армяне находились «на земле великой матери — России, как в собственном доме, свободные от всяческого насилия».

ДНИ ДЕТСТВА

Среди армян-переселенцев был и кузнец Григор.

Рассказывали, что его предки с давних пор были смотрителями табунов крымского хана и по наследству передавали тайны кузнечного ремесла и должность старшего над кузнецами. Должность эта считалась довольно почетной и высокой и, понятно, обеспечивала безбедное существование. Казар, сын кузнеца Григора, был одним из первых родившихся в новом городе детей. Рос Казар в кузне отца, у горна с пляшущими голубыми огоньками А когда у него достало силенок поднять самый легкий молоток, он встал напротив отца, по другую сторону наковальни. И с тех пор уже два молотка — отца и сына — высекали из горячего железа снопы искр.

Уходили годы, и вместе с годами ушел из жизни старый варпет[3] Григор, оставив сыну в наследство дедовское ремесло и кузницу. Кузнец Казар, или, как он себя называл, Казар Демирчян[4], слыл одним из тех мастеровых, о которых народ говорит: «Может, и не богаты они серебром и златом, но зато сияет на их руке золотой браслет ремесла!»

Ремесла в Нахичеване считались весьма почитаемыми, а мастера пользовались доброй и заслуженной славой. Были они честны, добросовестны и трудолюбивы, как пчелы. И не случайно герб Нахичевапа представлял собой разделенный по горизонтали щит, на одном серебряном поле которого изображены золотые пчелы, а на другом — серебряный улей.

Путешественники-чужеземцы, побывавшие в этих краях, с восторгом описывали город и его жителей:

В 1814 году молодой кузнец Казар посватался к Тируи, дочери мастера Петроса Гюмушяна.

В урочный срок родился у них сын, которого в честь деда назвали Григором. Женитьба и рождение сына были большими событиями в жизни Казара. В дом его вошло простое человеческое счастье, хотя и забот тоже прибавилось.

Но счастье это длилось недолго. Умерла Тируи, жена мастера Казара, и он, оставшись с трехлетним сынишкой на руках, не нашел иного выхода, как снова жениться. В 1818 году он обвенчался с Гехецик, дочерью Арутюна Чевелекяна. От нее родились сыновья Лусеген и Акоп. Но и это супружество длилось недолго. Всего два года…

И мастер Казар, теперь уже с тремя детьми, женплся в третий раз. Женой его стала Анна, вдова Мисеряна. Анна была доброй женщиной и могла бы стать прекрасной матерью сиротам Казара. Но и на этот раз трагически коротким оказалось супружеское счастье кузнеца. Всего лишь десять месяцев… Анна умерла от родов, и Казар остался с четырьмя сиротами. Четвертой была дочь Гаянэ, первая девочка Казара.

Этим четырем сиротам, родившимся от трех разных матерей, нужна была материнская ласка и забота. Четвертая женитьба казалась неизбежной…

На этот раз Казар остановил свой выбор на Марианэ, дочери Овакима Черченяна. После смерти мужа она осталась такой же одинокой и беспомощной, как и Казар Демирчян, поэтому с радостью согласилась стать матерью четырем детям Казара.

Казар, в свою очередь, с готовностью изъявил согласие стать… отцом четырех детей Марианэ!

Но священник отказался венчать Казара и Марианэ: четвертый брак — это уж слишком! Кроме того, и в народе считалось, что четвертая, да и последующая женитьбы тоже к добру не приведут.

Казар обратился к епархиальному начальству, прося разрешения на четвертый, считавшийся незаконным брак. И, войдя в положение многодетного отца и радея о сиротах, а также учитывая, что «по обыкновению рано женившись, он еще очень молод», мастеру Казару дали разрешение на брак.

В этом новом браке у Казара и Марианэ родились еще четверо детей. Увы, двое из них, Габриэл и Шахзаде, умерли в младенчестве.

Микаэл, десятый ребенок в семье и шестой для Казара и Марианэ, родился 2 ноября 1829 года в одноэтажном деревянном домике, числившемся под номером 39 на 31-й линии города Нахичевана.

Нетрудно понять, сколько требовалось мудрости, терпения и справедливости, чтобы в семье, где росли десять детей от разных отцов и матерей, царили мир и дружба. Добрым взаимоотношениям между родителями и детьми, а также между самими детьми в немалой степени способствовал и открытый характер Казара Демирчяна — черта… доставшаяся в наследство и Микаэлу Налбандяну. Именно эта открытость характера придавала особое обаяние Налбандяну, за это любили и ценили его люди, общавшиеся с ним. Но не будем забывать, что именно этот прямой и открытый характер Налбандяна увеличивал и число его врагов.

А отцу столь большого семейства становилось все труднее сводить концы с концами. Времена незаметно и безвозвратно менялись.

Обосновавшись в удобном месте, откуда можно было наладить выгодную торговлю не только с русскими городами, но и с другими странами, нахичеванцы, естественно, торговлей и занялись. А там, где весь упор делается на одной лишь торговле, ремесла, понятное дело, приходят в упадок.

И даже мастер с «золотым браслетом ремесла» стал подумывать о том, чтобы оставить свое ремесло. А Микаэла он с самого начала решил держать подальше от горна и наковальни, тем более что мальчик рос щупленьким и слабым.

О каком будущем мог мечтать для своего сына нахичеванец, кроме торговли?! А для этого, ясное дело, надо знать грамоту, арифметику да еще географию.

И мастер Казар отдал своего сына в школу дьячка Огсента Егише, которую, впрочем, трудно было назвать школой даже для того времени. Наберет какой-нибудь священник или дьячок учеников и учит у себя дома. Вот и вся школа.

Как и другие «учителя», Огсент Егише заставлял учеников зубрить непонятные им Псалтырь, Часослов или Нарек[5].

Ленивых и нерадивых наказывали. Их или секли розгами, пли заставляли стоять голыми коленками на мелких острых камешках. Этих наказаний, впрочем, не избегал никто, ибо «учителя» с удовольствием пороли даже способных и любознательных детишек. Не зря родители стращали своих детей, что пошлют их учиться к священнику!..

Поэтому даже исключительные способности и хорошая учеба отнюдь не спасали юного Микаэла от наказаний, тем более что он любил задавать вопросы.

Огсент Егише с особым удовольствием наказывал своего умного и прилежного ученика. Как и другие учителя, он мстил загодя. А загодя потому, что в его сердце закралось сатанинское сомнение, что этот мальчишка когда-нибудь будет учительствовать вместо него, хотя Огсент Егише и знал, что кузнец Казар намерен отдать сына в ученики купцу.

Этим «сатанинским сомнением» страдали все учителя, которым попадались способные ученики, поэтому и пытались они отбить у них охоту к учению и тем самым хоть немного обезопасить себя на будущее.

Но Огсенту Египте не удалось вытравить из Микаэла любознательность. И семилетний мальчик за один месяц осилил азбуку, чтение по слогам, Псалтырь и читал наравне с мальчиками, проучившимися уже года два.

«И мастер Казар, — пишет Очевидец, — увидев способности сына, прилежание его и любовь к учению, а с другой стороны — невежество учителя, забрал сына у дьячка и отдал его в превосходную армянскую школу Тер[6]-Габриэла Патканяна, который в те годы учительствовал в Нахичеване».

Отдал и, как было принято в те времена, сказал учителю: «В твои руки предаю я тело сына, а ты вдохни в это тело душу!»

В ШКОЛЕ ПАТКАНЯНА

Габриэл Патканян был сыном учителя Серовбе, еще в начале XIX века приглашенного в Нахичеван.

Получив образование в отцовской школе, он любил и умел учить и воспитывать детей, был широко образован и владел несколькими иностранными языками. В своей преподавательской деятельности он многое перенял у отца, учителя Серовбе, который в свое время изучал в Венеции и Триесте новейшие европейские приемы и методы обучения. Кстати, многие его ученики впоследствии продолжили свое образование в знаменитом Лазаревском институте[7] в Москве, иные же, вернувшись в Нахичеван, целиком посвятили себя делу просвещения и воспитания. Увы, слишком мало их было, этих энтузиастов, всего несколько человек. Нахичеванцев не особенно воодушевляла идея ради каких-то школ бросать деньги на ветер.

Конечно, встречались и армяне-богачи, стремившиеся дать своим детям приличное образование. Габриэл Патканян с горечью думал о тех разбогатевших армянах, которые начали, «подобно обезьянам, подражать обычаям англичан, французов, немцев, хотя ничего в этом и не смысля».

И вот в условиях этого почти сплошного духовного убожества появились «учителя», которые стали обучать юношей и девушек из богатых нахичеванских семей европейским манерам, танцам и «науке» этикета. «Образование» и «воспитание» такого рода не могли повлечь нежелательных последствий. Никакие подозрительные идеи из тех, что столь широко распространились в Европе и стали проникать в Россию, не мутили юные умы.

Поэтому наиболее влиятельные люди города, такие, как Мкыр-ага Попов, бывший городской голова Вардгес Аладжян, Казарос-ага Лазарян и другие, содействовали и покровительствовали подобным учителям.

И нетрудно представить, сколько препятствий пришлось преодолеть, чтобы открыть в Нахичеване более или менее приличную школу. Но Габриэл Патканян был человеком упорным и сильным, обладавшим удивительной способностью доводить до конца начатое дело. Нужда вечно одолевала его: семья росла, а доходы, что приносила ему должность священника, все уменьшались, так как из-за своей непримиримости к несправедливости и злу Патканян навлекал на себя ненависть и гнев богачей. Чтобы получить свидетельство с правом на открытие школы в Нахичеване, Патканян уехал в Ростов и сдал там экзамены в губернском училище.

В короткое время слава о школе Патканяна разнеслась по всему городу, и число учеников быстро возросло почти до трехсот.

Габриэл Патканян учил детей у себя дома, где, естественно, не было ни классов, ни парт. Но зато в достатке — письменные принадлежности и наглядные пособия. Так, например, у него был даже глобус. Медный ободок экватора он заказал у кузнеца, а моря и континенты выгравировали ювелиры, дети которых учились в школе. Мастерили пособия, и сами ученики, тем самым не только лучше усваивая предмет, но и приобретая практические навыки и умение.

Патканяну удалось убедить некоторых горожан в том, что городу необходимо построить свою школу.

Но достаточно было раздаться робким голосам о строительстве национальной школы, чтобы Мкыр-ага Попов, попечитель церковных средств, немедленно выступил против этого предложения.

Мкыр-ага Попов приобрел в Нахичеване-на-Дону известность как сторонник «европейского образа жизни». Чтобы еще более доказать свою верность царю-батюшке и преданность новому отечеству, он даже перевел на русский свою родовую фамилию Тертерян. Это весьма характерное для мещанского сословия армян «перелицевание» не сделало, конечно, Попова русским, однако помогло ему окончательно потерять свое национальное лицо, оторваться от своих корней. Зато этого оказалось вполне достаточно, чтобы жить легко, без угрызений совести и чувства ответственности к соотечественникам. «Я не из ваших, я чужой вам и не несу перед вами никаких моральных обязательств», — каждым своим действием утверждал Мкыр-ага Попов.

Мкыр-ага Попов всячески хотел доказать, что Патканян старается напрасно. «Выйди за пределы Нахичевана, пройди село Чалтыр — и все, никто уже не знает армянского!» — глубокомысленно замечал сей «хранитель» общественных средств. Слова его убеждали многих. Действительно, не заставишь же другие народы говорить по-армянски! Поэтому разве не лучше ли будет, чтобы сам нахичеванец отказался от родного языка, причинявшего одни трудности и неудобства?

Габриэл Патканян понял всю глубину опасности, исходящей от Мкыр-ага Попова. Угроза нависла не только над проектом армянской национальной школы, но и над «домашней школой» Патканяна. Необходимо было самому перейти в наступление… Но как? Что могло заставить отступить Мкыр-ага Попова и его могущественных сторонников?.. Находчивый и упорный священник после долгих размышлений решил прибегнуть к единственному средству — потребовать у Мкыр-ага Попова отчета о церковных средствах.

Расчет учителя оказался верным: вопрос о церковных средствах сразу же отвлек Мкыр-ага Попова от намерения начать травлю Патканяна, и школа отца Габриэла продолжала действовать. Популярность ее даже возросла.

Среди учеников Патканяна своими разумными суждениями и остроумием особенно выделялся Микаэл.

Патканян даже отказался от платы за учебу Микаэла, чему мастер Казар был очень рад, так как едва сводил концы с концами и не всегда мог уплатить даже государственные подати.

Габриэл Патканян всегда старался внушить своим ученикам ту истину, что лучше совсем не учиться, чем быть недоучкой, ибо, объяснял он, «не знающий учения не притязает на ученость, посему он прост и покорен своему положению, а недоучка обманывает и себя и других».

Прививал он детям и трудолюбие, так как родители, послав детей в школу и заплатив за учение, считали свое дело законченным и, как грустно замечает Очевидец, «за выгоном скотины на пастбище смотрели лучше, нежели за аккуратным посещением школы детьми…».

И учились у Патканяна с удовольствием, потому что учитель умел заинтересовать учеников, не заставлял их зубрить и вообще поощрял у учеников стремление мыслить, стараясь, чтобы дети «почувствовали сладость знаний», не довольствовались лишь тем, что дает им учитель, и занимались также самообразованием. Ведь и Габриэл Патканян все свои знания приобрел сам, своими силами и стараниями.

Микаэл с удовольствием готовил домашние задания. Сохранилось несколько его домашних упражнений. Учитель велел им переписать в тетрадь болоргиром[8] армянский алфавит. Десятилетний Микаэл уже уверенно обращался с циркулем и линейкой. Карандашом он провел в тетради едва заметные линии, чтобы буквы были ровными и одинаковыми, и на двух строчках переписал все буквы алфавита. Затем, как велел учитель, тем же болоргиром вывел одно из наиболее понравившихся ему изречений:

А под этими строчками нарисовал (Микаэл любил рисовать) вазу, полную цветов, и раскрасил их цветными карандашами.

Обо всех новейших достижениях науки, да и об истории науки тоже, Микаэл впервые услышал от Габриэла Патканяна. В школе Патканяна Микаэл изучал географию, физику, химию, математику, языки и литературу. И тот огромный круг интересов Налбандяна сформировался именно в годы его учебы в школе отца Габриэла.

«Я никогда не встречал другого такого учителя-ритора, который смог бы завладеть вниманием стольких слушателей без всяких артистических фокусов», — вспоминал о Патканяне один из его бывших питомцев. Если учитель Габриэл рассказывал, скажем, о Троянской войне, то ученики будто переносились в эти «стародавние, легендарные времена…». «Мы словно находились в том древнем мире, — продолжает вспоминать бывший ученик, — на берегах Средиземного моря, среди эллинских племен… Жили их жизнью, грустили или радовались, смотря по тому, о чем рассказывал наш искусный учитель».

Микаэл проводил много времени с Габриэлом Патканяном и после уроков. Обладая отличным слухом и голосом, он помогал священнику в богослужениях и пел шараканы[9]… А учитель не упускал возможности снова и снова беседовать с ним. И каждое его слово животворным семенем падало в душу ученика, и семена эти вскоре дали удивительно сильные ростки.

Жадно слушал Микаэл и беседы учителя об армянской истории.

«Самих себя мы называем Гай, по имени нашего прародителя патриарха Гайка, — рассказывал Габриэл Патканян. — А другие называют нас Армен… Некогда наш народ знал свою историю только из передаваемых из поколения в поколение песен, сказаний и стихов… И так до тех пор, пока Месроп Маштоц не создал армянские письмена, а отец нашей истории Мовсес Хоренаци[10] не записал историю армян, начиная с того времени, когда Гайк вступил в смертный бой с Бэлом».

Месроп Маштоц и Мовсес Хоренаци… Для Микаэла они стали примерами самоотверженного духовного подвига, примерами истинных патриотов и мыслителей. Но как овладеть этим богатством прошлых веков, записанным на грабаре — древнеармянском языке? И Микаэл с исключительным упорством взялся за грабар и изучил его…

Рассказывая о битве Гайка с Бэлом, учитель непременно подчеркивал одно очень важное обстоятельство: «Войны большей частью происходят из тщеславия или желания покорить народы и страны мира. Не Гайк начал эту войну. Но когда чужеземный властитель Бэл захотел поработить армян, Гайк выступил против него, чтобы защитить свою свободу, свой народ, свою страну! — И заканчивал следующими словами: — Я говорю это не для того, чтобы возвеличить Гайка…»

Эти беседы были не только уроками истории, но и уроками нравственной ориентации. И они учили Микаэла не только патриотизму и беззаветной преданности национальным интересам, но и внушали ему идеи братства всех народов.

Мастер Казар радовался, видя успехи сына, тем более что перед Микаэлом, как ему казалось, открывалась намного более перспективная будущность — не торговца даже, а священнослужителя. А в один прекрасный день Микаэл попросил отца достать ему «Историю Армении» Мовсеса Хоренаци. Он был поражен.

Сначала мастеру Казару показалось, что достать эту книгу вообще невозможно. Но потом он вспомнил, что однажды, много лет назад, когда он выковывал для балкона Петроса-аги Папасиняна балясины с розами и листьями, то видел у него дома большой шкаф с книгами. Говорили, что Папасинян вывез эти огромные книги в кожаных переплетах еще из Крыма.

И, взяв сына за руку, мастер Казар направился к дому Петроса-аги Папасиняна.

Внук Петроса-аги, мальчик лет семи-восьми, играл во дворе.

— Где твой дед, малыш? — спросил его мастер Казар.

— Там, на балконе сидит, — ответил мальчик, не сводя глаз с Микаэла.

Крепче сжав руку сына, мастер Казар поднялся на балкон. Внук Петроса-аги, перестав играть, последовал за ними. Несколько десятилетий спустя напишет он свои воспоминания, и из них мы узнаем подробности об этой встрече.

— Здравствуй, Петрос-ага! — поклонился мастер Казар.

Папасинян был уже очень дряхл, и глаза его видели плохо.

— Это ты, Казар? — По голосу узнал он кузнеца и удивился: много лет уже, как не бывал у него мастер Казар. — Здравствуй, да будет добрым твой приход… Садись. Дело какое или нужда у тебя в чем?..

— Сына я к тебе привел, чтобы руку тебе поцеловал, — ответил мастер Казар по обычаю и подтолкнул Микаэла вперед. — У тебя много армянских книг, ага… Сын мой, как узнал про это, стал меня умолять, чтобы я привел его к тебе… Вот мы и пришли, чтобы он взглянул на твои книги в шкафу…

— Хорошо, — кивнул Петрос-ага Папасинян и сказал Микаэлу: — Пойди в комнату, сынок, там они… Только будь осторожен, посмотри и обратно положи…

Микаэл вошел в комнату, открыл шкаф и долго разглядывал книги. Потом выбрал одну и вернулся на балкон.

Увидев, какую книгу выбрал Микаэл, Петрос-ага Папасинян сказал мастеру Казару:

— Очень трудную книгу выбрал твой сын… Поймет ли? На грабаре книга… Э, пусть берет! — вздохнул они обратился к Микаэлу: — Ты смотри, сынок, не порви, не потеряй ее. Эта книга — история наша, армян… Цены нет этой книге… Живи долго, сынок, прочти и пойми ее.

…После Хоренаци Микаэл прочел Корюна, Егише, Павстоса, Парпеци[11]… Учитель радовался этому, поощрял его, но одновременно и старался расширить круг его чтения. Почему бы, например, не прочитать ему «Робинзона Крузо» Даниэля Дефо, чудесную книгу, в 1836 году переведенную на армянский язык и изданную в Венеции?..

Но не только на книги обращал внимание Микаэла учитель Габриэл. Он ставил перед мальчиком и задачи морально-этического характера, правильное решение которых помогло бы Микаэлу избрать в жизни истинный и верный путь.

Вот хотя бы понятие верности. Есть ли разница между человеческой верностью и покорностью? Ведь верным может быть и раб, а младший должен быть послушен и покорен старшему…

«Подобострастный и покорный всегда исполняет волю повелителя, хотя бы она была противна разуму. А верный способен выбирать: правилен ли приказ, оправдан ли он?.. Ведь отдающий приказ, как бы велик он ни был, всего лишь человек и может ошибаться».

Какая же разница между верностью и покорностью?

И учитель пытался сформулировать эту разницу:

«На лице верного не увидишь той бесстыдной ухмылки, той наглой и подобострастной готовности, которая столь обычна у покорного чужой воле… Верность — это такая добродетель, корни которой всегда остаются живыми, даже если обрубить ветки или весь ствол».

Годы спустя, когда Микаэл, уже как глашатай национально-освободительной борьбы и революционный деятель, будет поднимать армянский народ, эти уроки нравственности станут для него надежной путеводной нитью.

…Микаэла волновали вопросы истины и справедливости, волновал вопрос извечной борьбы Добра со Злом. Он был уже достаточно взрослым, чтобы понять и отличить то, что читал в книгах, от того, что видел в действительности. А в действительности этой Добро и Справедливость, как правило, всегда попирались.

И учитель его, сам будучи «дерзким и непримиримым», всегда руководился совестью и готов был помочь несчастным и слабым. Не думая о себе, боролся он против всяческой несправедливости и лжи, а своим ученикам внушал веру в Добро и уверенность в себе, когда дело касалось утверждения Истины.

«Если увидите, что правда уступает кривде, то не думайте, что так бывает всегда… Нет! Пусть даже правда и потерпит поражение, но в следующий же миг ее лучезарный лик засияет еще ярче! — говорил Габриэл Патканян. — Неувядаем лавр правды! Но есть тут одно обстоятельство… Иным правда является раньше, другим позже, а некоторым, бывает, лишь после смерти… Но не бывало еще, чтобы правда сгинула, ни на земле, ни в аду нет такой силы, которая смогла бы уничтожить правду! Как нет и правды, которая не имеет множества врагов… Но, что бы ни случилось, в конце концов всегда побеждает правда!»

Казалось, отец Габриэл нашел единственный верный путь — он решил в своей школе задачу, которая вставала перед армянами с незапамятных времен их истории. Каждый раз, попадая под власть очередной могучей державы, армяне вновь и вновь вынуждены были решать все ту же альтернативу: либо остаться армянами, либо стать ассирийцами, персами, византийцами или еще кем-нибудь…

А Габриэл Патканян в своей школе совершил самое главное открытие, которое имело жизненное значение для сохранения и дальнейшего прогресса народа и которое, как и все великие открытия, оказалось простым и ясным.

Зачем презирать родной язык? Зачем отрекаться от собственного прошлого, отступать от принципов своей нравственности и морали, почему бы вместе с родным языком не изучать русский, почему, наконец, не выучить еще какой-нибудь третий или даже четвертый язык?! Кто сказал, что это излишне? Неужели для образованного и просвещенного человека могут быть лишними еще один язык или область знания?

Армяне никогда не ощущали необходимости доказывать свою дружбу с каким-нибудь народом ценой отречения от собственного, родного тем более, если дружба эта утверждалась не на словах, но потом и кровью. Разжиревшие и пресыщенные богачи, потерявшие свое человеческое лицо, могут, конечно, потерять и национальное лицо, могут отречься и от могил предков, и от национальной истории, и от языка, ибо думают, что только отречением они сохранят свои богатства и власть. Но сколько бы ни выступали такие от имени народа, разве они составляют народ?!..

И Габриэл Патканян не только учил своих учеников в совершенстве владеть древним и новым армянским, но с той же заботливостью обучал их русскому, приобщая своих питомцев к русской литературе и культуре.

Микаэл подобен был мягкому воску в руках опытного и мудрого учителя. Пройдет время, и под непосредственным впечатлением школьных лет Налбандян в своем «Слове об армянской письменности» напишет: «Произведениями поэзии русских авторов, таких, как Пушкин, Жуковский, Лермонтов, Гоголь и другие, восхищаемся и радуемся, вкусив сладость языка более благородного, чем обычный разговорный», тем самым оценив не только русскую литературу, но и русский язык.

Знакомя учеников с произведениями передовой русской литературы, Патканян прививал детям любовь и благодарность к России, которая сыграла решающую роль в судьбе армянского народа, обеспечив его существование и дальнейший прогресс. Он рассказывал ученикам о том, как «армянский народ, вкусив от милостей царства Российского, получил долгожданное успокоение…обрел потерянное свое просвещение».

ПЕРВЫЕ УРОКИ БУНТАРСТВА

Встреча в Нахичеване-на-Дону с Габриэлом Патканяном имела для Микаэла Налбандяна поистине огромное значение.

В школе Патканяна Микаэл учился не только языкам и наукам. За время своей почти семилетней учебы Микаэл усвоил и многое другое, что осталось непонятным многим другим ученикам. Даже Рафаэл, талантливый сын Габриэла Патканяна и сверстник Микаэла, до поступления в Лазаревский институт учившийся в школе отца, не смог осмыслить и усвоить того, что очень скоро стало для Налбандяна смыслом жизни и целью борьбы.

Кстати, именно с тех дней и выросла между Рафаэлем и Микаэлом та стена, которая впоследствии разделила их, так и не позволив, чтобы эти два бойца оказались вместе, плечом к плечу на позициях если не революционной, то хотя бы национально-освободительной борьбы. И даже больше: причины существующих между ними противоречий Рафаэл годы спустя объяснил так: «Налбандян был из простой плебейской семьи, а наша семья была из интеллигентных семей Нахичевана: мой дед был учителем, а отец — и учителем, и священником».

…Еще десятилетним мальчиком Микаэл стал непосредственным участником довольно серьезных событий. Конечно, он еще не понимал, почему и против кого выступает плечом к плечу с учителем. И все же десятилетний мальчишка, живой, бойкий, умный, к тому же обладающий исключительной способностью организовывать, сплачивать и вести за собой товарищей, стал надежным помощником Габриэла Патканяна в той борьбе, которую тот вот уже сколько лет вел сначала против Мкыр-ага Попова, а затем и против Арутюна Халибяна и его многочисленных сторонников.

В отличие от остальных учеников Микаэл черпал от учителя силы и энергию для борьбы против невежества и несправедливости. Но самое главное — уже с десяти лет он с помощью Габриэла Патканяна узнал того грозного и беспощадного врага, который рано или поздно должен был стать роковым спутником всей его жизни и борьбы.

Поэтому давайте и мы познакомимся о Арутюном Халибяном, о котором в городе говорили лишь опасливым шепотком.

Микаэл хоть и смутно, но уже догадывался кое о чем. А если возникали какие-либо вопросы, то он всегда мог спросить Габриэла Патканяна, который относился к Микаэлу почти как равный к равному.

…Рассказывали, что уже через несколько дней после похорон своего юного сына Халибян начал преследовать домогательствами горничных своей жены Катаринэ, а добившись своего, насильно выдавал их замуж за слуг в поместье. Каждый такой случай становился предметом обсуждения в городе, и только. Обсуждали шепотом, шепотом выражали свою ярость и шепотом же в конце концов смирялись со своей жалкой участью.

Случалось иногда в городе, что явный преступник каким-то чудом избегал суда и наказания, и все знали, что избавителем этим был Халибян. Да и кто не ведал, что в случае необходимости он не моргнув глазом купит и судей и суд?.. А то глядишь, кто-то исчезает. И никто не сомневался, что его убрали по распоряжению Халибяна, ни для кого не было секретом, в чем именно он провинился перед этим беспощадным дельцом, и, таким образом, стал лишним.

Даже если Халибян протягивал кому-нибудь руку помощи или предлагал свое покровительство, можно было с уверенностью сказать, что скоро, очень скоро совершится в Армянском округе очередное злодеяние.

Когда в городе появился молодой мужчина по имени Сережка и почти сразу же стал пользоваться великодушной благосклонностью Арутюна Халибяна, нахичеванцы быстро поняли, что причиной этого явилась красавица жена Сережки. Конечно, Сережка мог и сам сообразить, что заботливость эта проистекает не от великой любви Халибяна к ближнему. И все-таки молодость и неопытность дали себя знать. Хотя бы уже в том, что Сережка вовремя не понял: если тебе покровительствует могущественный тиран, то ты многого не должен замечать, тем более, если и жена у тебя красавица… Взыграло ли в нем мужское самолюбие, или он решил бежать, об этом нахичеванцы ничего не смогли узнать, так как через несколько дней Сережка исчез. Да так, словно никогда и не существовало такого человека…

Про это и про многое другое говаривали люди на базаре или в цирюльне Ованеса, куда обычно собирались мужчины побриться, поставить пиявок или пустить кровь.

И это уже кое-что значило. Не забывать означает постоянную готовность выступить против очередной несправедливости. Однако многое ли могло дать это «не забывать» в условиях столь характерной для бедных и несчастных нахичеванцев покорной безнадежности?

Габриэл Патканян ненавидел именно эту молчаливую безнадежность, пользуясь которой богатеи Армянского округа и сами творили беззакония, и содействовали тому, что власти игнорировали права и привилегии, некогда дарованные армянам.

Взять хотя бы историю с подушной податью.

Несколько лет назад правительство разработало новую налоговую систему, автоматически распространенную и на армян. Сначала в столицу были посланы жалобы, которые, разумеется, остались без ответа. Отцы города тем не менее решили собрать налоги и хранить их в городской казне до тех пор, пока из столицы не придет какой-нибудь ответ.

В виде благодеяния богатые горожане уплатили подати за неимущих… Ведь в Армянском округе не забылся еще обычай в трудную минуту приходить друг другу на помощь. Да и что тут такого?.. Подумаешь, отработает должник в течение года какое-то время в загородных поместьях своих добродетелей, вот и выразит таким образом свою признательность… Слава богу, в конце концов, не на чужих же будут вкалывать — одна община, те же армяне! Однако год от году «какое-то время» бесплатной работы все увеличивалось, так как год от году все увеличивалась и сумма уплаченных богатыми за бедных податей.

Шли годы, а ответа на жалобы из столицы все не было. Это, однако, не мешало отцам города аккуратным образом взимать подать, к чему нахичеванцы стали уже привыкать. К своему новому положению постепенно привыкли и бедняки.

И понятно поэтому, что накопившиеся в казне огромные суммы лишали сна даже самых богатых. Сколько можно ждать ответа из столицы? И вообще, зачем ждать, если в общине все уже привыкли к подушной подати?

А когда распространились слухи, что граф Михаил Воронцов[13] выехал для объезда и осмотра находившихся в его ведении городов Новой России, нахичеванская денежная знать решила воспользоваться удобным моментом. Они решили подобострастно и всеподданнейше просить графа, дабы тот, приняв подати из городской казны, доставил их в государственную.

Габриэл Патканян, этот несгибаемый борец за справедливость, угадал этот план и решил, в свою очередь, воспользоваться приездом графа.

На отсутствие авторитета этот «умный и красноречивый священник» никогда не жаловался. Благодаря своему авторитету и доверию, которое питал к нему народ, Патканяну удалось организовать горожан для осуществления своего смелого плана. Верными помощниками отца Габриэла стали также его питомцы.

Граф Михаил Воронцов был уже в Ростове-на-Дону. А когда стал известен день его приезда в Нахичевап, события начали развиваться в двух противоположных направлениях.

…Площадь перед церковью Сурб Лусаворич была забита народом. Когда в дальнем конце улицы показалась свита графа, Габриэл Патканян в ризах и с крестом в руках выступил во главе небольшой группы духовенства ему навстречу.

Арутюн Халибян предпринял последнюю отчаянную попытку. Степан, его верный слуга, руками которого были совершены многочисленные злодеяния, кинулся к карете графа. Схватив коней под уздцы, он попытался повернуть их в сторону дома городского головы. Эта попытка могла бы увенчаться успехом, если б нахичеванцы, якобы приветствуя графа, тоже не кинулись вперед и не помешали подручному Халибяна.

Взволнованный такой восторженной всенародной встречей, граф даже не заметил этого инцидента, и его карета продолжала ехать прямо к церкви.

Увидев разряженное духовенство и идущего ему навстречу священника, граф согласно обычаю вышел из кареты, поцеловал крест и вошел в церковь.

Не теряя времени, Габриэл Патканян зачитал заранее составленное прошение об отмене подушной подати, передал его лично в руки графу и опустился на колени. Примеру отца Габриэла последовал собравшийся в церкви народ.

«Граф Михаил Воронцов, — пишет Очевидец, — нагнулся, обеими руками поднял за плечи священника Габриэла, а затем пообещал отправиться отсюда прямо в Петербург и не возвращаться до тех пор, пока не добьется отмены подушной подати и не восстановит данных армянам привилегий».

…Так проходили юные годы Микаэла — в водовороте малых и больших городских интриг. Интриг «сильных мира сего» Нахичевана, среди которых ему приходилось отличать правого от виновного еще вслепую. Придет время, и очень скоро он научится это делать, неизбежно придет к социальным и политическим оценкам и проблемам.

Но и сейчас годы не проходили бесследно, каждый из них был для него не временем беззаботного и безоблачного детства, а порой испытаний и возмужания.

Мастер Казар тоже смирился с тем, что сын его по примеру учителя избрал себе духовное поприще. Остальные его родные и неродные дети в той или иной степени делали уже свои первые шаги в области торговли. Из Микаэла же — прямого, честного и доброго Микаэла — никогда не выйдет купеческого приказчика. В этом мастер Казар уже не сомневался.

…Но кому могло прийти в голову, что шестнадцатилетнему Микаэлу выпадут на долю столь тяжкие испытания? Кто бы мог подумать, что в то время, как остальные его сверстники наслаждаются и еще долго будут наслаждаться беззаботным отрочеством, любовью и опекой родителей, Микаэл вынужден будет в одиночку встать на борьбу за свою правду, свои нравственные воззрения, а также за интересы своих невежественных и темных сограждан?..

И уж тем более вряд ли кто мог предугадать, что зрела во времени и пространстве роковая встреча между юным Микаэлом и убеленным сединами католикосом Нерсесом Аштаракеци.

В 1843 году архиепископ Нерсес был избран католикосом и по приглашению Николая Первого отбыл в столицу.

В начале ноября 1845 года ожидали его прибытия в Нахичеван-на-Дону.

Отцы города с пышной процессией вышли навстречу новому католикосу и встретили его на постоялом дворе между Таганрогом и Мариуполем, где Нерсес Аштаракеци должен был сменить лошадей.

Именно на этом постоялом дворе состоялась таимая встреча католикоса и Арутюна Халибяна. Содержание ее так и осталось бы в тайне, если б через несколько дней Нерсес Аштаракеци неожиданно не начал решительные действия.

По стародавнему обычаю католикос остановился в доме Зенгин Карапета. Здесь выносил он решения относительно вопросов управления городскими и церковными делами, совещаясь, конечно, с так называемой знатью, которую представляли крупные купцы и помещики.

Одной из неотложных задач стал вопрос о Габриэле Патканяне.

…Именно в доме Зенгин Карапета католикос осудил Габриэла Патканяна и, чтобы избавить город от этого беспокойного и мятежного человека, распорядился закрыть его школу и велел Патканяну «идти с семьей своей в град Тифлис, где удастся ему, быть может, обрести успокоение души своей».

Но кто должен заменить образованного и многоопытного священника? В те самые дни, когда осужденный Патканян собирался в ссылку, католикос Нерсес Аштаракеци сделал ужасно неприятное открытие.

Случилось так, что некий проситель передал католикосу список приданого, составленный одним из городских священников. Ничего не сумев разобрать в его списке, католикос вызвал этого священника, дабы тот вслух прочел все писание.

То, что затем произошло, буквально потрясло архипастыря, показалось ему просто невероятным.

Священник не смог прочесть своей же рукой составленного списка!

Все прежние дела сразу же отошли на задний план. Католикос решил провести своеобразный экзамен. Вызвав всех приходских священников и дьячков, он уяснил следующую горькую для себя истину: кроме Габриэла Патканяна, все остальные были абсолютно неграмотны и не знали даже элементарных правил грамматики.

Казалось, что после случившегося Патканяну будет даровано прощение и наконец-то решится вопрос о строительстве городской школы. Может быть, эта история и имела бы подобный романтический конец, если б существовала хоть какая-нибудь программа национального и общественного прогресса, стоявшая выше мелких страстей или жажды мщения.

И поскольку кандидатура Патканяна исключалась, выбор католикоса (хотя и выбора-то не было) пал на учителя Мкртича Екеняна, за несколько лет до этого приехавшего в Нахичеван-на-Дону из Крыма. Он учился в школе мхитаристов[14] в Венеции, разумеется, прекрасно знал грамматику и открыл частную школу. Этот учитель-католик слыл также умелым мастером-каллиграфом, красиво переписывал древние рукописные книги и составлял для учеников прекрасные образцы для чистописания.

Не прошло и месяца после всей этой истории, как в январе 1846 года Габриэл Патканян с семьей выехал из Нахичевана-на-Дону и двинулся в Тифлис.

Провожали его всего три человека: двое — близкие родственники, а третий — Микаэл.

Доехав до постоялого двора, где они должны были сменить лошадей, провожатые распростились с Патканя-ном и вернулись в город.

А ссыльный учитель направился к Ставрополю, с огромными трудностями и лишениями перевалил Кавказский хребет и только в феврале прибыл в Тифлис.

Юный Микаэл остался один.

Можно представить себе то страшное чувство одиночества, которое охватило его. У него будет еще немало поводов пережить это чувство, доставлявшее ему бесконечную боль и ввергавшее в отчаяние. Однако в будущем у него появится хотя бы жизненный опыт прошлых дней.

А сейчас Микаэл впервые в жизни — вдумайтесь, впервые в жизни! — почувствовал себя совершенно одиноким, хотя рядом была вся их огромная семья: мать, полная беспредельной нежности к сыну и не скрывавшая этого; отец, который не только любил сына, всем, даже слабым здоровьем, отличавшегося от остальных детей, но и относился к нему с подчеркнутым уважением; друзья, которые ни на минуту не покидали своего отважного, изобретательного и удивительно волевого вожака…

И тем не менее он был одинок, один перед свершившейся на его глазах величайшей несправедливостью в мире.

Но что мог сделать Микаэл?

Он мог молча бунтовать, дни и ночи страдать про себя, пока не смирился бы с происшедшим, как это обычно и бывало в Армянском округе. Мог также говорить, убеждать, протестовать… Но если даже у него и появятся последователи, то все равно одними протестами не добиться справедливости. За годы, проведенные с учителем, он неоднократно имел повод убедиться в этом.

Замкнувшись в себе, он в эти дни аккуратно посещал школу учителя Екеняна. Единственное, что утешало его в этом одиночестве, была учеба, чтение, накопление новых знаний. Конечно, шестнадцатилетний юноша чувствовал все это пока лишь подсознательно, но не пройдет и двух десятилетий, и в одиночной камере Петропавловской крепости свое одиночество он вновь будет изгонять учебой и чтением…

Однако Микаэл после первых же посещений школы Екеняна понял, что ему нечему учиться у учителя-католика. И тогда же пришло решение. Не молчать и смиряться, не говорить и протестовать — действовать!

— То, чему вы учите, я давно уже знаю, причем более подробно, чем преподаете вы, — в присутствии всех заявил Микаэл учителю Екеняну. — Если вы можете научить меня чему-нибудь новому, то учите, я буду счастлив. А если нет, то прошу отпустить меня.

О такой дерзости юноши Мкртич Екенян тут же сообщил католикосу, который еще находился в Нахичеване. Нерсес Аштаракеци распорядился, чтобы Микаэл написал какое-либо сочинение, уверенный, что дьячок будет публично посрамлен.

Это написанное Микаэлом сочинение дошло до нас. В нем он пишет о том, как праотец Ной после всемирного потопа вышел из ковчега и назвал долину у подножия горы Арарат, где он остановился, — Нахичеван, то есть «место пристанища»… Потом он написал о том, что Ной похоронил взятые с собой череп и кости Адама на холме, который впоследствии был назван Голгофа — «место черепа». На этом холме евреи стали потом распинать или обезглавливать приговоренных к смерти… Словом, этим сочинением Микаэл выказал не только блестящее знание языка, не только талант повествователя, но и свои познания.

…Микаэл стал писать с ранней юности. Гаянэ, его сестра, рассказывала: «Что он писал, мы не знали, но он писал много и часто, иногда даже просыпался ночью, требовал, чтобы зажгли свечу, и записывал пришедшие ему в голову мысли».

Сочинение подняло авторитет Микаэла перед остальными дьячками, зубрившими в школе Екеняна грамматику и занимавшимися чистописанием, хотя большинство из них годились Микаэлу в отцы или даже в деды. И естественно поэтому, что они стали уважать юного дьячка. И не только уважать — они полюбили его.

Однако прекрасное сочинение не избавило Микаэла от необходимости посещать школу Екеняна.

Это не особенно огорчило юношу. Наоборот, ведь он не собирался ограничиваться только тем, что бросил Екеняну открытый вызов. Ибо в противном случае начатое, но незавершенное дело превращалось в пустое заявление, которое забудут очень скоро.

У него уже была программа и была цель. Он должен возбудить общественное мнение против Мкртича Екеняна, заменившего его учителя, должен настоять, чтобы Габриэла Патканяна вернули из ссылки. На первый взгляд кажется, что это просто непосильные и несбыточные юношеские мечтания. Но не будем забывать, что все его действия определялись таким могучим и придающим силы чувством, как верность. Верность близкому и родному человеку, учителю и другу, ибо Габриэл Патканян был Микаэлу настоящим другом.

Появившихся в Нахичеване в последнее время католических миссионеров, постепенно пускавших корни в Армянском округе, нахичеванцы восприняли без особой религиозной нетерпимости. Единственной разницей между ними было то, что пришельцы очень любили рыбу. Поэтому, прозвав их «рыбоедами», нахичеванцы сочли все вопросы решенными.

И напрасно.

Чтобы расширить сферу своего влияния, католическая церковь послала в армянские колонии «ловцов душ» из числа армян-католиков. Католичество же грозило армянскому народу, давно уже потерявшему государственность, а фактически и национальное единство, окончательным отрывом от корней, ассимиляцией, то есть фактически национальным самоубийством.

Микаэл вряд ли представлял всю глубину этой безжалостной реальности со всеми ее последствиями. Вся острота его борьбы с Екеняном определялась пока лишь тем, что тот был католиком. И такое отношение Микаэла к паписту являлось, без сомнения, следствием уроков Патканяна.

Микаэлу предстояло еще убедиться, что очень скоро встанут рядом с ним единомышленники, пришедшие на помощь. И исчезнет давящее чувство одиночества, он станет уверенней в своих силах, решительней и целеустремленней. И будет знать, что рано или поздно, но дело его увенчается победой!

Отцы города забеспокоились всерьез: все это попахивало уже откровенным бунтом. И дабы публично унизить Микаэла, они решили провести состязание.

В качестве свидетелей были приглашены врач Саркис Тигранян, выпускник Лазаревского института Давид Одабашян, Теодорос Хадамян и Арутюн Авагян, а судьями назначены священники Мартирос и Аствацатур.

Предложив учителю Мкртичу Екеняну и дерзкому дьячку Микаэлу одну и ту же тему, судьи потребовали, чтобы они изложили их на доске своими словами. «Пока Екенян успел написать две строки, — вспоминает Очевидец, — Налбандян закончил целое стихотворение».

Какое именно стихотворение он написал? К сожалению, Очевидец этого не уточняет. Кто знает, может, то были строки, которые родились в одну из тех ночей, когда он просил родных зажечь свечу, чтобы «записать пришедшие ему в голову мысли»…

Что же касается состязания, то победа Микаэла показала и его друзьям, и врагам, что этот дерзкий, прямой, ироничный юноша чрезвычайно далек от пустого бахвальства. Они убедились, что если он выступает с каким-нибудь вопросом или требованием, то всегда может без труда доказать свою правоту, пусть даже в ущерб себе. Они убедились также, что между словами и делами юноши существует поразительная гармония. Гармония эта казалась удивительной для душной и лицемерной атмосферы нахичеванских мещан.

И именно это качество — совершенная гармония его слов и дела — стала постоянным спутником всей прожитой Налбандяном жизни, тайной силой его морали и той великой веры, что питали к Микаэлу окружавшие его люди, идущие за ним его соратники и связывавший с ним свои светлые надежды целый народ.

Сознавал ли Микаэл, что этот прямой, честный и открытый способ борьбы отныне поставит его в неравные условия с врагом? Сознавал ли, что противник, всегда осведомленный о его планах, сам, однако, будет действовать тайно, с льстивой улыбкой на лице, исподтишка, и исподтишка же нанесет в удобном случае удар в спину? Понимал ли он, что именно в эти свои юношеские годы завоевывает себе не только почетную славу честного и искреннего человека, по отношению к которому даже слово «колючий» имеет доброжелательный оттенок, но и репутацию человека, которого даже симпатизирующие ему люди будут называть «нечестивцем», «мятежником», «недальновидным драчуном» и «смутьяном»?..

Вряд ли….

…После своего поражения Мкртич Екенян продолжал утверждать, что сочинения Налбандяна попросту списаны, что нельзя ему верить, даже если он и пишет при свидетелях, ибо он заранее зубрит все наизусть… С самого начала угадав, что безграничная ненависть к нему Микаэла рождена прежде всего утратой любимого учителя и близкого друга, Мкртич Екенян старался постоянно поддерживать накаленную атмосферу и возбуждать против Налбандяна ярость Арутюна Халибяна.

Микаэл чувствовал, что ему готовится новая западня. Пока у него не было никаких доказательств, но он был уверен, что предчувствие, пусть даже неопределенное, его не обманывает. Но что он мог поделать?.. Ждать? Ждать, чтобы окончательно запутаться в хитро расставленных силках, когда каждое его движение, каждое действие будут фактически все больше приближать его к неизбежному концу и поражению?.. И он снова избрал пусть сложную и трудную, но открытую и решительную борьбу.

Борьба, которую со всей серьезностью и последовательностью вел Микаэл, не имела никаких перспектив. Однако все значение и смысл ее заключались в приобретении жизненного опыта, в познании людей и, наконец, в том, что Налбандян сделал одно важнейшее заключение: «Там, где нет просвещения и воспитания, не может быть социальной жизни; а где нет социальной жизни, там царствует разделяющий и отдаляющий людей эгоистический принцип, на фундаменте которого не только нельзя ничего построить, но разрушается даже и то, что было некогда построено».

Жизненный опыт есть жизненный опыт, и всю ценность его Микаэл поймет лишь впоследствии, однако в эти недели и месяцы он уже начинал осознавать, что в армянской общине вообще царит удручающее положение. Духовная и гражданская власть и богатство в Нахичеване-на-Дону оказались сосредоточены в руках невежественных, самоуверенных и чрезвычайно довольных собой людей. Они уже нашли удобную форму и выступали от имени нации и народа, выступали как его «благодетели и отцы», меценатствовали нескольким льстецам и прихлебателям. А эти «избранные», в свою очередь, трубили об их благодеяниях. Поэтому можно себе представить состояние семнадцатилетнего Микаэла, уже понявшего, как могущественные отцы города пытаются подкупить народ…

Он видел, как несправедливо поступил католикос по отношению к его учителю. А вскоре всю силу несправедливости испытал и на самом себе, когда католикос счел, что Микаэл, будучи ребенком от четвертого брака, не только не имеет права быть служителем церкви, но и подписываться «дьячок».

Он, несомненно, был одинок… Но этого юношу бунтаря ждало еще одно испытание…

…Вардуи была почти одних с ним лет. Отец ее скоропостижно скончался, оставив двух беззащитных существ — жену и дочь.

Они жили «на жалкой улочке, на окраине города, — через несколько лет вспомнит Микаэл, — домишко деревянный, с тремя оконцами, выходящими на грязную улицу… Обстановка в доме была очень простой и бедной».

Каждый благовидный предлог встретиться с Вардуи наполнял Микаэла радостью, ибо по нахичеванским нравам «считалось неприличным, когда девушка разговаривала с молодыми людьми». Тайные встречи исключались начисто, так как «в таком городе, как Нахичеван, если даже ночью на чей-нибудь дом опустится летучая мышь, то наутро это становилось известно всему городу».

Жители не особенно охотно общались между собой. Только родственники иногда навещали друг друга. Девушек же можно было встретить лишь один раз в году, да и то в церкви. Весь год парни ждали этого единственного дня, 23 апреля, чтобы хоть приглядеть себе невест. Но и после выбора невесты не все было просто и ясно. Чтобы сбылось заветное желание и они могли жениться на своей избраннице, парни давали обет совершить паломничество в далекий Муш, к могиле святого Карапета. Такое паломничество из Нахичевана-на-Дону до Западной Армении длилось два-три месяца.

Влюбленный Микаэл мог вообразить себе, как Вардуи. презрев всяческие условности, предрассудки и, наконец, ложный стыд, спешит на свидание с ним сквозь тьму и туман, «когда на улице слышен лишь голос ночного сторожа, который сонно кричит время от времени, механически стуча колотушкой»…

Но все эти грезы исчезали и испарялись в той действительности, где Микаэл должен был удовлетворяться лишь тем, что мог на несколько минут видеть Вардуи и перекинуться с ней парой слов. А сколько всего было у него сказать девушке, которая, как знать, может предпочесть более богатого жениха, отказавшись от любимого, но, увы, бедного дьячка…

…Воистину: испытания, выпавшие на долю Микаэла, были тяжелыми. С одной стороны — несправедливость, фальшь, грубая сила, с другой — жалкие и несчастные люди во всей их беспомощности. А еще страшное чувство одиночества. И наряду со всем этим первые порывы любви, не принесшие с собой никакой радости.

РАСПРАВА

Весной прошел слух, что начальником епархии Нахичевана-на-Дону и Бессарабии назначен архиепископ Маттеос Веапетян, который, насколько знал Микаэл, был в хороших отношениях с Габриэлом Патканяном. Хотя угроза католикоса насчет «незаконнорожденности» Микаэла оставалась еще свежа в памяти городского духовенства, Налбандян все же питал надежду, что новое начальство поможет, вероятно, ему получить духовный сан.

Он поспешил подать в общественное собрание заявление о том, чтобы его исключили из лиц гражданского сословия. Учитывая тяжелое материальное положение Микаэла Налбандяна, общественное собрание выдало ему надлежащее свидетельство, постановив одновременно до новой переписи выплачивать за него все государственные подати.

Именно в эти дни должен был прибыть в Нахичеван архиепископ Веапетян. Написать и прочесть ему приветственное послание поручили Микаэлу.

И когда 2 апреля 1848 года во время торжественной встречи архиепископа Микаэл читал свое умное краткое приветствие, написанное на прекрасном грабаре, он вряд ли мог представить, какой решительный поворот должен произойти в его жизни.

Маттеос Веапетян заинтересовался красноречивым и умным дьячком, не только послание, но и личность которого оказали на него благоприятное впечатление. Архиепископ даже припомнил мальчика, которого не в столь уж далеком прошлом Патканян представил ему как своего самого лучшего и верного ученика.

Гаянэ, сестра Микаэла, рассказывает:

Однако Микаэл, еще не успев приступить к своим новым обязанностям, заразился холерой. Уже в третий раз прокатывалась по России эта страшная эпидемия, на этот раз она продлилась целых четырнадцать долгих, нескончаемых лет и унесла в могилу около полутора миллионов жизней. Налбандян выжил чудом, и первое, что он сделал после выздоровления, это известил Веапетяна не столько о своем исцелении, сколько об отказе от духовного звания.

Маттеос Веапетян серьезно занялся вопросом о здоровье Микаэла. Он приглашал известных врачей, а когда возникла надобность в более тщательном обследовании, послал Микаэла к лучшим врачам Кишинева и Одессы.

А что касается отказа от духовного звания, то Микаэлу в ближайшие годы предстояло еще немало испытать, прежде чем католикос Нерсес Аштаракеци вместе с кучей других бумаг не подписал и его прошение.

…Должность секретаря-письмоводителя дала Микаэлу возможность еще ближе познакомиться с жизнью, бытом, тревогами и горестями простого народа в пределах уже не одного Нахичевана.

Юный секретарь отличался деловитостью, удивительно четкой логикой и умением схватывать явление во всей его глубине, благодаря чему он блестяще справлялся со своими обязанностями.

Прошло совсем немного времени, а слава о нем распространилась уже по всем армянским поселениям Крыма и Бессарабии, а в Армянском округе он считался уже авторитетом. «О, этот секретарь Налбандян… — говорили про него. — Он может сделать все!»

Благородное чувство признательности и верности было для Микаэла величайшей духовной ценностью. Кроме стремления восстановить попранные права своего учителя, он по мере своих возможностей старался хоть чем-нибудь быть полезным Габриэлу Патканяну, хоть как-то облегчить его участь. И хотя Рафаэл, сын Патканяна, никогда не был и никогда не станет Микаэлу «братом родным», секретарь епархиальной консистории не избегал в случае необходимости издалека оказывать помощь даже ему.

Исключительно и его внимание к семье. Подспудно существующие в семье мастера Казара оттенки отчужденности, которые обязательно всплывут в не столь уж далеком будущем и даже в самые тяжелые моменты жизни не пощадят Микаэла, никогда не имели значения для «незаконнорожденного» Налбандяна.

Разъезжая по делам, Микаэл всегда с готовностью выполнял поручения родных. Например, просьбы Серовбэ, своего брата, который имел аптеку и каждый год ездил в Харьков — покупать товары на ярмарке. Расходы на эти поездки могли бы значительно сократиться, имей Серовбэ точные сведения о рынке, имей он там на месте надежного человека…

Микаэл никогда не отлынивал от поручений и всегда старался быть полезным своим братьям в их торговых делах.

Читая это сугубо деловое письмо, можно подумать даже, что торговые занятия Микаэлу весьма по душе: с такими подробностями «и деловитостью опытного агента пишет он… Однако в совершенно ином свете предстает нам Микаэл, когда мы читаем его приписку на полях: «Читайте скрытно. Стыдно. При чужих не читайте». Нет, ни ожидаемые из Стамбула товары, ни торговля, ни этот самый коммерческий суд и «порто-франко» его не прельщали. Наоборот, это занятие он считает постыдным для себя, ниже своего достоинства… Но все же делает, ибо не может не быть полезным своим братьям и семье. И этот крест он будет нести всю свою жизнь.

Всегда с готовностью помогая родным, близким и даже просто незнакомым людям, Микаэл никогда не удостоится такого же внимания с их стороны. А если удостоится, то прежде всего от чужих людей.

Окружающие уже привыкали считать, что Микаэл всемогущ, что он обязан помогать всем и что именно он должен сражаться за справедливость… И никому даже в голову не приходило чем-нибудь помочь ему, облегчить то огромное бремя, которое он нес за всех… Никто из его родных и близких и подумать не мог, что и Микаэлу нужна помощь, что у него тоже есть свои нерешенные вопросы, ходатайствовать о которых ему не позволяет не только чувство собственного достоинства, но и самолюбие общественного деятеля. И в этом смысле он до конца дней своих был для окружающих идеально удобным товарищем и другом.

Именно в эти годы Микаэл Налбандян незаметно даже для самого себя стал влиятельным общественным деятелем.

…С первых же дней работы в консистории он обстоятельно ознакомился с вопросом о выделенных принахичеванским селам общественных участках, которые под разными удобными предлогами прибрали к рукам несколько нахичеванских богачей.

Микаэл знал, что крестьяне протестовали и требовали вернуть захваченные участки. Но безрезультатно. По указке Халибяна суд рассмотрел это требование и наказал тюрьмой… самих жалобщиков. А нескольких, которые явились зачинщиками протеста, сослали в Сибирь. Несмотря на столь жестокую расправу, волнения против совершенной несправедливости не затихали. Халибян попросил таганрогского градоначальника послать в села Армянского округа карательные отряды, чтобы приструнить бунтовщиков. И хоть с тех пор прошло уже порядочно времени, крестьяне не забыли, как беспощадно секли их солдаты…

Об этих беззаконных деяниях Микаэл от имени жителей Чалтыр, Топти, Сала и Султан-Сала составил письмо к Нерсесу Аштаракеци, в котором подробно изложил все события и попросил католикоса ходатайствовать перед наместником Михаилом Воронцовым.

…На каждом шагу Микаэл видел и почти осязаемо чувствовал бедственное и беспомощное состояние простого народа. Пользуясь отсталостью и невежеством людей, богатеи беспрепятственно держали их под своей пятой, игнорируя даже те права, которые для виду были дарованы народу властями. Кому, скольким мог помочь секретарь епархиальной консистории?.. Ведь он был один, а молящих о помощи — целый народ, даже не ведавший о своих пусть и куцых, но все же правах.

Поэтому первым делом следовало помочь армянам осознать себя. Веками живя бок о бок с татарами, армяне усвоили чужой быт, обычаи, одежду и почти совсем отказались от родного языка. Даже основав Нахичеван-на-Дону и обустроив Армянский округ, они вовсе не собирались заново обретать свой национальный облик. Если они одно время изъяснялись на смеси турецкого и татарского языков, то теперь использовали русские глаголы с турецкими окончаниями или же татарские слова с армянскими окончаниями. Казалось бы, что тут страшного, ведь главное, в конце концов, объясниться, передать мысль. А на одном ли языке или смеси языков, не имеет существенного значения. Но возможно ли на таком вот тарабарском языке передать какую-нибудь возвышенную мысль, выразить высокое чувство? Нет и тысячу раз нет! Но радеющие лишь о своем богатстве «отцы и благодетели» Армянского округа отнюдь не задавались такими мыслями, которые, по сути, могли бы открыть глаза широких народных масс и стать причиной всяческих новых забот. Необходимость нравственных ценностей и духовных богатств для народа считалась непозволительной роскошью, а мысль, что «именно язык главным образом сохраняет нацию», была попросту крамольной, ибо от национального самосознания до понимания необходимости освобождения остается лишь один небольшой шаг.

С последствиями этого почти поголовного невежества Микаэлу придется встретиться еще не раз.

И на фоне такой безликости, опасливости и беспомощности Микаэл уяснил для себя ту истину, что не нужно бояться действительности, не следует отчаиваться и тем более не надо приходить в ярость. Будучи уверенным в собственной правоте, необходимо воспитывать в себе такую силу духа, чтобы принять действительность такой, какая она есть. Только в этом случае твои благородные порывы и истинные идеи пробьют себе путь к людям.

Маттеос Веапетян все больше убеждался в том, как правильно он поступил, взяв на должность секретаря епархиальной консистории Микаэла Налбандяна. И с каждым решенным вопросом все более крепли вера и доверие епархиального начальника к своему секретарю.

Маттеос Веапетян доверил Микаэлу даже свои обязанности… цензора. Дело в том, что публикующиеся в Москве работы иногда посылались Веапетяну на цензуру. Налбандян с охотой стал исполнять и эту работу и с интересом читал новые книги, но с наибольшим удовольствием — книги преподавателя Лазаревского института Степаноса Назаряна. Впервые это имя Микаэл прочитал на титульном листе труда, озаглавленного «Опыт психологии», и после первых же строчек не смог оторваться от книги.

Свои четкие определения в книге нашли такие вопросы, которые давно уже не давали Микаэлу покоя. Родину надо любить не бесплодными и суетными словесами, писал автор, а «…рассмотрением пытливой мыслью нужд нации своей и с энергичной твердостью предложением ей бальзама». Автор был озабочен тем, что на армянском языке нет учебников по различным наукам, а учебники на чужих языках уже с детства отчуждают учеников от своего родного народа, ибо «на языке нации своей говорит и думает каждый, и именно язык отделяет народ от народа, а также именно он связывает людей меж собой, объединяет их в народ».

Непростительной и преступной ошибкой считал Степанос Назарян небрежение к собственному языку и литературе, так как, «когда исчезает речь и письмо, то и нация, само существование которой тесно и нераздельно связано с ними, не может быть прочной, а катится неудержимо в пропасть погибели».

Но самым неожиданным было то, что в своем труде, изложенном на классическом армянском — грабаре, — этот удивительный человек призывал отказаться от древнего и уже непонятного народу языка и распространять свет знаний и создавать литературу на разговорном языке. Призывал к тому, что уже много лет назад делал в своей школе Габриэл Патканян… Язык и литература создаются для тысяч, а грабар непонятен этим тысячам, поэтому делу сохранения и просвещения нации классический армянский служить уже не может, ибо «легче мертвого воскресить и поднять из могилы, чем весь народ армянский вспять повернуть к древности». Умный и высокообразованный автор терпеливо доказывал, что закон человеческого развития един для всех народов, следовательно, армяне тоже не составляют исключения из общего правила, а как полноправные члены единого человеческого рода обязаны идти по тому же пути, по которому идут остальные.

…Есть ли более совершенный способ утвердиться в собственных силах, собственном разуме и своих верные умозаключениях, чем тот, когда самостоятельно сделанные тобой открытия подтверждаются другим человеком, о котором ты до сих пор не имел даже понятия?

Прочитав беспощадные строки Степаноса Назаряна о богачах и купцах, которые, погрязнув, с одной стороны, в полнейшем невежестве, а с другой стороны, «по-обезьяньи подражая всему европейскому», считали, что одним тем, что дома говорили со своими детьми по-армянски, они уже исполнили свой национальный долг, Микаэл Налбандян пережил сложное и противоречивое чувство потери и сожаления, однако вместе с тем получил и новую уверенность в правоте своей мысли. «Пока армяне не в состоянии думать, читать и писать на своем исконном языке, не может быть не только армянской науки и просвещения, но даже и самого армянства, — твердо и решительно звучали слова Назаряна. — Так и армянство наше без чтения и письма на родном языке есть в наших глазах варварство, ибо язык и нация едины: нет языка без народа, как и народ без языка — полнейшая нелепость».

Микаэлу вдруг стало ясно, что все приобретенные им до сих пор знания — всего лишь основа для настоящего, глубокого и многостороннего развития, то есть того, что начисто исключалось в Нахичеване-на-Дону. Для поступления же в Лазаревский институт он должен был быть как минимум лет на десять моложе… Его время поступать в институт прошло.

А университеты Москвы или Петербурга?

Да, пожалуй…

Но для этого необходимо подготовиться к вступительным экзаменам и быть хоть минимально обеспеченным материально.

О подготовке к вступительным экзаменам не могло быть и речи, ибо, кроме всех своих забот, обязанностей и дел, Микаэл по-прежнему жил в бесконечной борьбе. И, как показали дальнейшие события, на этот раз действительно началась борьба не на жизнь, а на смерть…

Повод, конечно, оставался прежний.

Габриэл Патканян.

Ссыльный учитель, вести о котором, доходившие из Тифлиса, всерьез беспокоили его редких друзей и прежде всего, конечно, его верного ученика.

Чтобы раздавить, растоптать и окончательно подчинить себе непримиримого и воинственного священника, Нерсес Аштаракеци непрестанно преследовал его, грозя окончательно ввергнуть в голод и нужду.

В Тифлисе Патканян пытался открыть пансионат, но ага затея не удалась. Попытался стать учителем в школе Нерсеса, но и это его желание не исполнилось.

Наконец, неугомонный священник добился права выпускать в Тифлисе еженедельную газету. Газета называлась «Арарат» и выходила на ашхарабаре — языке народа. Патканян печатал в ней нравоучительные беседы и рассказы, сообщал интересные сведения о научных открытиях, помещал отрывки из национальной истории, способствующие делу образования и народного просвещения.

Интересное совпадение: именно в газете «Арарат» Микаэл Налбандян и «встретился» во второй раз со Степаносом Назаряном, о котором Патканян писал:

Кстати, именно в газете «Арарат» были опубликованы первые стихи Микаэла, которые он подписал так: «Микаэл Налбандянц, ученик св. отца Габриэла Патканяна, Нахичеван-на-Дону». Он продолжал, хоть и на расстоянии, обсуждать со своим бывшим учителем почти все свои дела, заботы и тревоги.

Еженедельник Габриэла Патканяна имел очень короткую жизнь, однако он привлек внимание русской интеллигенции. Вот что написал о нем впоследствии «Современник»:

Отъезд из Тифлиса явился для Габриэла Патканяна полнейшей неожиданностью. Тем более что он получил разрешение выехать в… Нахичеван-на-Дону. Конечно, он знал о развернутой Микаэлом бурной деятельности, однако и представить себе не мог, что тот сможет одержать такую победу. Да, Габриэл Патканян был глубоко убежден, что это являлось настоящей победой.

Однако, как уже говорилось, в Нахичеване-на-Дону действительно началась яростная борьба, и право на возвращение Патканяна в Нахичеван явилось в этой борьбе всего лишь эпизодом.

Дело в том, что вскоре после поступления на работу секретарем Микаэл попытался обратить внимание Маттеоса Веапетяна на церковные средства, в свое время переданные Нерсесом Аштаракеци на попечение Арутюна Халибяна.

Это был действенный тактический прием, перенятый Микаэлом у своего учителя. Чтобы ослабить городскую денежную знать, Габриэл Патканян уже несколько раз поднимал вопрос отчетности по церковным средствам. И Микаэл решил последовать его примеру. Кстати, и впоследствии он в случае необходимости прибегал к этому испытанному приему, хотя и прекрасно знал, что вопрос об отчетности и тем более употреблении этих средств на действительно нужные цели никогда не будет разрешен.

Шум, поднятый вокруг церковных средств, являлся для Налбандяна средством добиться успеха в очень важной для него сфере. Перед ним стояла лишь одна задача — вызволить из ссылки своего учителя.

Случилось так, что дело об общественных суммах, опять как косвенное средство борьбы, заинтересовало тац-же и Маттеоса Веапетяна, отношения которого с Нерсесом Аштаракеци были натянутыми. Следовательно, потребовать отчета у протеже католикоса означало в какой-то степени ослабить противника.

Отношения Нерсеса Аштаракеци и Маттеоса Веапетяна разладились относительно недавно. Причиной этого явилась история с богачами Лазарянами, прочно утвердившимися в столицах и близкими к правительственным кругам.

У Хачатура Лазаряна не было наследника мужского пола. Поэтому двух своих дочерей он решил выдать замуж за своих племянников — Симона Абамеликяна и Ованеса Деланяна. Этот последний впоследствии стал графом Иваном Делеановым и министром просвещения. «Нерсес, который в то время был епархиальным начальником, — пишет Очевидец, — обратился к Хачатуру Лазаряну с большим назидательным письмом, дабы тот отказался от этого своего намерения. Во-первых, по той причине, что в смысле близости по крови женитьба на двоюродных братьях противоречила канонам армянской церкви, а еще потому, что подобное исключение могло породить нежелательный соблазн и послужить нехорошим примером». Но Хачатур Лазарян не видел иного выхода для спасения родовых богатств, поэтому обратился с этой же просьбой к Маттеосу Веапетяну, который не отказал ему и выдал разрешение на такой брак.

И все это вопреки воле Нерсеса, уже католикоса всех армян.

Об этих разногласиях знали все, поэтому среди тех, кому покровительствовал или с кем близок был Нерсес Аштаракеци, Маттеос Веапетян имел множество врагов.

И именно для того, чтобы причинить им очередное небольшое «утеснение», Маттеос Веапетян, не обращая внимания на отговоры, потребовал у Арутюна Халибяна подробного отчета.

И Арутюн Халибян встал на дыбы точно так же, как несколько лет назад Мкыр-ага Попов. Сославшись на полученное от католикоса право, он категорически отказался представить какой бы то ни было отчет.

Маттеос Веапетян также не намерен был уступать. И обратился за помощью к правительству.

Халибян почувствовал, что положение его становится угрожающим. Опасался он не Веапетяна, который по натуре был человеком мягким и добросердечным. И не секретаря Налбандяна, который стал доверенным советником архиепископа и, как подозревали, толкал епархиального начальника на решительные действия. Халибян был достаточно опытен и понимал, что они могут Причинить ему лишь небольшие «утеснения». А страшила его та вполне реальная гроза, которая некогда разразилась над головой Мкыр-аги Попова. Арутюн Халибян не забыл, конечно, что в прежней стычке по поводу церковных денег выиграл вовсе не бедняга Габриэл Патканян, а он сам — могучий Халибян. Переломив хребет Мкыр-аге Попову, он фактически за бесценок приобрел его поместья… Опасения Халибяна были довольно обоснованны, ибо в городе выросло уже новое поколение молодых купцов, которые отнюдь не прочь были прибрать к рукам не только богатства Халибяна и его сторонников, но и власть в Армянском округе.

Вскоре выяснилось, что к Налбандяну действительно присоединилась группа богатых купцов, которые, верно угадав момент, рвались в бой. Командиром они выбрали себе двадцатичетырехлетнего купца Карапета Айрапетяна, а идейным вождем — двадцатилетнего Микаэла Налбандяна.

Карапет Айрапетян был наиболее умным, авторитетным и сильным представителем нового поколения нахичеванских купцов.

Очевидец пишет: «Они ездили в Сибирь за маслом, которого было там много, отборного качества и дешевого. Закупленным маслом они заполняли огромное количество бочек и бросали их в быструю реку Каму. Вода несла с собой эти бочки до самой Волги. Потом товар плыл по Волге до самого Царицына. Здесь бочки вылавливали из воды, сушей переправляли до Калача и здесь вновь сплавляли по Дону до Нахичевана… А в Нахичеване товар через причалы Айрапетяна продолжал свой путь в Константинополь, Западную Европу, вплоть до Англии… Конечно, из России вывозилось не только масло. Нахичеванские купцы снабжали европейские страны также шерстью, кожей и драгоценной пушниной».

Расположение и доверие молодых негоциантов Налбандян завоевал не только своей принципиальностью. Дело в том, что и родные, и сводные его братья находились в среде тех же купцов, да и сестры его были замужем за купцами… Словом, они хоть и были обладателями скромного состояния, но зато «своими», посему «своим» был и Микаэл Налбандян. Кстати, Серовбэ, тот самый брат Микаэла, что владел аптекой, все-таки ухитрился разбогатеть и стал Серафимом Кузнецовым.

В те годы в Начихеване-на-Дону уже существовал антагонизм между «старыми» и «новыми», однако, еще не имея достаточно явного повода, чтобы выявиться во всей своей силе, он казался пока следствием обычной конкуренции.

Поэтому, когда Маттеос Веапетян для тщательной проверки состояния церковных средств создал комиссию под руководством Карапета Айрапетяна, Нахичеван-на-Дону тут же разделился на два лагеря.

Микаэл использовал каждый случай, чтобы напомнить горожанам о школе Габриэла Патканяна, всегда напоминал, что первым вопрос о церковных средствах, являющихся общественной собственностью, поднял Патканян, за что и был сослан. И будет весьма справедливо, внушал Микаэл, если нахичеванцы потребуют возвратить из Тифлиса своего любимого учителя, а на отобранные у Халибяна церковные средства построят настоящую школу.

Его старания не пропали даром. Те же самые люди, которые пикнуть не смели, когда несколько лет назад в доме Зенгин Карапета вершилась расправа над Патканяном, теперь составили ходатайство и представили его в магистрат.

Городской голова принадлежал к лагерю Халибяна, поэтому какой-либо ход этой бумаге мог дать лишь сам Халибян.

Агрессивность и последовательность молодого Айрапетяна и его сторонников оказались неожиданностью для вступившего в седьмой десяток Халибяна. Он чувствовал необходимость передышки, поэтому по тактическим соображениям он пообещал удовлетворить ходатайство о возвращении Патканяна.

Вот почему отъезд Патканяна из Тифлиса «Современник» счел «непредвиденным».

Вернувшись в Нахичеван-на-Дону, Габриэл Патканян не только сразу же открыл школу, где стал учить детей армянскому, русскому, истории и арифметике, но и начал переговоры с епархиальным начальником об открытии в Нахичеване типографии. Мысль об издании в Нахичеване еженедельной газеты не оставляла Патканяна.

Столь быстрый приезд Габриэла Патканяна насторожил Арутюна Халибяна, но когда до него дошли слухи, что тот решил не вмешиваться ни в чьи дела, а заниматься только учительством, да еще, если получится, типографией и основанием газеты, Халибян несколько успокоился.

Патканян и на самом деле «образумился». Он и впрямь не желал больше вмешиваться в чужие дела, тем более что в противном случае он так или иначе должен был столкнуться либо с Халибяном, либо с католикосом. Он слишком много страдал и теперь хотел хоть немного пожить спокойно.

Он был уверен в себе и убежден, что именно так все и будет.

Для Арутюна Халибяна главным сейчас было обезвредить Микаэла Налбандяна.

Но тому покровительствовал своей властью, своим авторитетом и обширными связями сам Маттеос Веапетян. Причем благодаря своему надежному и умному секретарю значительно усилился и архиепископ.

Следовательно, прежде всего нужно было разъединить их. Или же создать такое положение, когда молодой секретарь вынужден будет заниматься только своими делами.

А в руках Халибяна был уже способ заставить Налбандяна поступить именно так.

…Еще до всех этих событий Нерсес Аштаракеци особым посланием уведомил Халибяна, что в его руки попали письма Микаэла Налбандяна к дьячку Саркису. Послав их копии, католикос потребовал, чтобы за «бесстыдные писания» по адресу почтенных и уважаемых граждан магистрат призвал Налбандяна к ответу.

Сделать это пока еще не удавалось, так как Маттеос Веапетян всячески затягивал рассмотрение дела.

Налбандян же, в свою очередь, прикидывался простачком, ссылаясь на то, что письма подписаны «Устаян», в то же время, как сам он Налбандян. Конечно, такой явный отказ ущемлял его самолюбие, ведь Микаэл всегда говорил правду в глаза…

Искусственная волокита с письмом и фамилиями длилась довольно долго. Арутюн Халибян решил покончить с этой комедией и подробно написал католикосу о том сложном и напряженном положении, что сложилось в городе.

Из Эчмиадаина пришло распоряжение, чтобы Микаэл Назаров Устаян, он же Налбандян, срочно прибыл к католикосу, дабы держать ответ за свои «непорядочные и нечестивые действия».

Положение еще более усложнилось, хотя Маттеос Веапетян и старался всячески защитить своего секретаря. Сообщив в Эчмиадзин, что он не может пока приехать за неимением средств на дорожные расходы, Микаэл на время почувствовал себя в безопасности.

Однако так или иначе он был в положении беглеца. А сколько можно оставаться беглецом? До тех пор, пожалуй, пока Маттеос Веапетян в состоянии защищать Микаэла.

Следовательно, пришло уже время указать епархиальному начальнику его место.

И по распоряжению католикоса епископ Саркис Джалалян начал в епархиальном совете расследование. Одновременно с этим католикос попросил графа Михаила Воронцова арестовать и препроводить в Эчмиадзин Микаэла Налбандяна.

Кольцо вокруг Микаэла сжималось все туже и туже. Однако судьба, казалось, покровительствовала ему. Когда Нахичеванский магистрат во исполнение распоряжения наместника отправил полиции Кишинева, где в это время находился Налбандян, письмо с распоряжением арестовать его, было уже поздно — Микаэл успел выехать в Нахичеван.

Поздно вечером 5 июня 1853 года он въехал в Нахичеван. Однако весть о его прибытии с быстротой молнии разнеслась среди его друзей и соратников. «Священники в ризах явились к нему, дабы принести ему дань своего уважения», — пишет Очевидец.

А Габриэл Патканян послал известить Микаэла, что хочет срочно видеть его.

«Они вместе вышли из города на прогулку, — продолжает Очевидец. — Габриэл поинтересовался, видел ли его кто-нибудь, когда он въезжал в город? Микаэл вспомнил, что встретил лишь какого-то водоноса. Но и этого было достаточно, чтобы отец Габриэл серьезно обеспокоился. Он был уверен, что водонос обязательно сообщит об этом в магистрат. Все в городе знали, с каким нетерпением ждут Микаэла Арутюн Халибян, Саргис Джалалян и Мкртич Екенян… Поэтому, срочно вернувшись домой, Габриэл приказал запрячь свою пролетку, вывел черным ходом Микаэла и еще долго стоял, прислушиваясь, как постепенно стихает в ночи стук копыт… Такая поспешность оказалась очень кстати, ибо вскоре явились полицейские, перед которыми, однако, Габриэл ловко разыграл простачка.

…На другой день в доме мастера Казара был траур, так как прошлым вечером Микаэл, появившись на короткое время, внезапно исчез. Никто не знал, куда он ушел. А может, он утонул в Доне или убит?

Ничто в Нахичеване нельзя было удержать в секрете. Через несколько дней по городу стали расползаться слухи, что Габриэл, мол, неведомыми путями узнав, что Микаэлу грозит арест, помог ему сбежать из города.

Арутюн Халибян счел свою программу хоть и частично, но выполненной. В одном, он был уверен твердо: спасаясь от ареста, Микаэл какое-то время должен будет молчать. Кроме того, Халибяну было известно, что другой его соперник — Маттеос Веапетян — в ближайшем будущем также будет нейтрализован. Католикос не мог простить ему ни покровительства дерзкому Налбандяну, ни разрешения на запрещенный брак детей Лазарянов, ни обращения к светским властям по поводу церковных средств. За все эти «прегрешения» католикос намеревался перевести Маттеоса Веапетяна в Астраханскую епархию.

Оставался лишь Габриэл Патканян, который, несмотря на все клятвы и заверения, тем не менее действовал против Халибяна.

И на этот раз Арутюн Халибян действовал своими излюбленными методами. С помощью подкупленных свидетелей Патканян был обвинен в «намерении убить Халибяна». Поспешно созванное судебное заседание осудило «преступного организатора покушения», и Патканяна тут же отправили в ростовскую тюрьму, где он пробыл долгих семь лет.

…И жизнь в Нахичеване-на-Дону стала вновь входить в свое обычное застойное русло. Национальные проблемы и заботы были забыты. Начавшаяся было борьба за справедливость сменилась бессмысленным соперничеством, столь характерным для быстро разбогатевших мещан с заплывшими от жира мозгами.

Нет, они не отказались от напыщенных речей о своей любви к нации, не отказались от желания «просвещаться» и продвигаться дальше по стезе «прогресса». И они тщились подражать «образу жизни» чужаков, их расточительности и беспутству…

«В Нахичеване стали строить такие дома, заводить такие кареты и лошадей, какие приличествует иметь лишь в столицах… — пишет Очевидец. — И именно эта страсть ко всему новомодному, тщеславие, ухарство и чванство и влекли город к его нравственной погибели».

Осенью в Нахичеване распространился и вскоре дошел и до Вардуи слух о том, что Микаэл не утонул в Доне и не стал жертвой разбойников, а уехал в Ростов, оттуда же — в Москву.

И если до этого девушка молча, про себя, оплакивала Микаэла, то сейчас почувствовала себя оскорбленной до глубины души — Микаэл уехал, даже не простившись с ней…